"Мэйфейрские ведьмы" - читать интересную книгу автора (Райс Энн)

Часть VIII ИСТОРИЯ СЕМЬИ С 1929 ПО 1956 ГОД

В октябре-ноябре 1929 года на Нью-йоркской бирже произошел крах котировок акций и наступил период Великой депрессии. Всеобщее процветание, царившее в Бурные двадцатые, навсегда кануло в лету. Многие богатые семьи разорились. Недавние мультимиллионеры выбрасывались из окон своих особняков. Суровые, требующие аскетизма времена неизбежно затронули все области жизни, в том числе и культуру, положив конец беззаботности и веселью предшествующего десятилетия. Короткие юбки, неумеренность в употреблении алкоголя, сексуальная изощренность и эротика в кино и литературе вышли из моды.

После смерти Стеллы огни в особняке Мэйфейров на углу Честнат и Первой улицы потухли, чтобы никогда больше не вспыхнуть с прежней силой. Зал, в котором стоял открытый гроб с телом Стеллы, освещали лишь свечи. А когда вскоре после сестры умер убивший ее на глазах у множества гостей Лайонел, прощание с ним проходило уже не в доме, а в нескольких кварталах от него, в зале похоронного бюро на Мэгазин-стрит.

В течение полугода после смерти Лайонела из комнат особняка постепенно исчезли купленные Стеллой произведения современного искусства, ее изысканная мебель и неимоверное число пластинок с записями блюзов, джазовых композиций и музыки в стиле регтайм. Все, что не поместилось в обширных мансардах и на чердаке дома, было просто выброшено на улицу.

Благообразная обстановка и предметы обихода викторианской эпохи, бережно хранимые в кладовых со времен потери Ривербенда, заполнили жилые помещения дома. Ставни со стороны Честнат-стрит были заперты, окна больше не открывались.

Однако все эти перемены были вызваны отнюдь не прощанием с Бурными двадцатыми и не Великой депрессией.

Фамильная фирма «Мэйфейр и Мэйфейр» давным-давно изъяла свои непомерные капиталы из железных дорог и с биржевого рынка. Еще в 1924 году Мэйфейры избавилось от обширных земельных владений во Флориде, чтобы более выгодно поместить свои средства. Земли в Калифорнии, однако, где ожидался значительный рост их стоимости, оставались в собственности семейства. Миллионы долларов были обращены в золото и швейцарские франки, вложены в добычу южноафриканских алмазов и множество других прибыльных предприятий. Таким образом, капиталы Мэйфейров не только не были утрачены, но, напротив, постоянно росли, и семья оказывала финансовую помощь многим друзьям и, конечно же, дальним родственникам, которые потеряли все, что имели.

Тот факт, что Мэйфейры с готовностью одалживали деньги тем, кто в них нуждался, позволил им в свою очередь заметно расширить свои связи в политических и иных кругах общества и тем самым обеспечить семье более надежную защиту от любого постороннего вмешательства в ее внутренние дела.

Ни один полицейский офицер не получил возможности допросить Лайонела Мэйфейра относительно причин, побудивших его застрелить Стеллу. Через два часа после ее смерти он уже был в числе пациентов частной лечебницы, где вскоре доктора лишь устало кивали головами и клевали носом, слушая его бесконечные стенания и рассказы о том, что по дому на Первой улице разгуливает дьявол и что малышка Анта пускает его в свою постель.

— Да, он был там с Антой, я сам видел. Это повторялось снова и снова, много раз. А мамы рядом не было, понимаете, никого не было. Только Карлотта, постоянно ссорившаяся со Стеллой. Вы даже представить себе не можете, что там творилось! Крики, хлопанье дверей. Наш дом был полон осиротевших без материнского присмотра детей. Моя сестра Белл только плакала, вцепившись в свою куклу. А Дорогуша Милли, бедняжка Милли, без конца молилась в темноте на боковой террасе и перебирала четки, качая головой. А Карлотта все старалась занять в доме мамино место, но у нее ничего не получалось. Да в сравнении с мамой она просто безмозглый оловянный солдатик. Стелла впадала в истерику и швыряла в нее чем ни попадя, крича при этом, что сестре не удастся запереть ее в четырех стенах.

Взрослые дети — вот мы кто! Я приходил к ней и заставал там Пирса — и это средь бела дня! А он… Он был с Антой! Я постоянно встречал его рядом с ней. Я видел их вместе в саду. И она знала об этом, все это время знала, что он с Антой. И позволяла такому происходить!

А Карлотта спрашивала, неужели я допущу, чтобы он завладел ею. Что я мог сделать? Если даже она не в силах была его остановить. Я видел, как они пели в саду, Анта бросала в воздух цветы, а он заставлял их парить над землей. И такое случалось не раз и не два. Ее смех до сих пор звучит у меня в ушах. Она смеялась совсем как Стелла.

А что делала мама? Нет, вы не понимаете! Не можете понять! Полный дом великовозрастных детей! А все потому, что мы не знали, что такое зло! А мама знала? А Джулиен знал?

Вам известно, почему Белл умственно неполноценна? Виной всему инбридинг! Да и Дорогуша Милли тоже. Знаете ли вы, что Дорогуша Милли дочь Джулиена? Да-да, я это точно знаю. Бог мне свидетель, она его дочь. И она тоже видит дьявола, но лжет, что это не так. Уверен, она тоже его видит.

«Оставь ее в покое, — твердила мне Стелла. — Это не важно». Я знаю, что Милли могла его видеть. Могла! Для этого приема они ящиками таскали шампанское. Много, много ящиков. А Стелла танцевала наверху под свои пластинки и только просила, чтобы я вел себя пристойно и не портил всем вечер. Святые Небеса! Да разве они не понимали, что происходит?

А вся эта болтовня Карл о том, что Стелла должна уехать в Европу! Неужели кому-то по силам заставить Стеллу хоть что-то сделать? Да и что бы изменилось, даже если бы Стелла оказалась в Европе? Я пытался поговорить с Пирсом. Схватил его за горло и сказал, что заставлю выслушать меня. Если бы мне не помешали, я его тоже бы пристрелил. Господи всемогущий! Ну почему они мне помешали?!! «Да как вы не понимаете, теперь Анта в его власти! Неужели же все вы слепы?» — кричал я им. А теперь ответьте мне вы: неужели все они и вправду слепы?

Как мы узнали впоследствии, так продолжалось не день и не два. Однако приведенный выше фрагмент монологов Лайонела — единственный, который был документально зафиксирован доктором в истории болезни. Далее имеются только краткие записи о том, что пациент продолжает твердить нечто невразумительное, употребляя при этом лишь местоимения: она, ее, его, он… Предположительно одна из подразумеваемых им персон — дьявол. Или о том, что пациент вновь бредит и намекает, что кто-то подтолкнул, надоумил его совершить столь ужасный поступок. Но кого именно он имеет в виду, не ясно.

Накануне похорон Стеллы, то есть через три дня после ее смерти, Лайонел попытался сбежать. С тех пор его держат под неусыпным наблюдением.

— Уж и не знаю, как им удалось так загримировать Стеллу, — много позже вспоминал один из родственников. — Но выглядела она действительно потрясающе. Собственные похороны стали последним данным ею приемом. Она оставила детальные письменные инструкции относительно их проведения. И знаете, что мне позже рассказали? Что написала она эти инструкции в тринадцать лет! Ничего себе романтические устремления тринадцатилетней девочки!

Общераспространенные сведения, однако, были несколько иными. Распоряжения относительно процедуры погребения Стелла сделала в 1925 году, одновременно с составлением завещания после смерти Мэри-Бет. Причем оставленные инструкции отличались крайней простотой: вынос тела должен быть произведен из особняка; поставщикам цветов указать, что при украшении «предпочтение» лучше отдать калам или белым лилиям; никакого освещения, кроме свечей; почтившим своим присутствием церемонию подавать вино; бдение должно продолжаться с момента установки гроба и до переноса его в церковь, где состоится заупокойная месса.

Несмотря на кажущуюся простоту вышеупомянутых пожеланий, церемония в целом выглядела весьма пышно. Стелла, вся в белом, лежала в открытом гробу неподалеку от входа в длинный зал, освещенный множеством восковых свечей, что придавало всему происходящему оттенок некоторой, если так можно выразиться, театральности. Зрелище было поистине впечатляющим.

— Знаете, на что это было похоже? — вспоминал позднее один из родственников. — На празднование первого мая. Да-да, именно! Этот аромат белых лилий… И Стелла, вся в белом, — словно майская королева…

Кортланд, Баркли и Гарланд встречали у входа в особняк сотни родственников, прибывших на церемонию. Пирсу позволили попрощаться со Стеллой, после чего немедленно отправили в Нью-Йорк, где жила семья его матери. Согласно старинному ирландскому обычаю зеркала в доме были занавешены, хотя никто не мог сказать, кто именно отдал такое распоряжение.

На заупокойной мессе народу было еще больше. Те, кого Стелла при жизни не приглашала на Первую улицу, приехали прямо в церковь. На кладбище собралось не меньше родственников, чем на похоронах мисс Мэри-Бет.

— Поймите, ситуация была действительно скандальная, — рассказывал Ирвин Дандрич. — Это убийство стало поистине убийством года. Нельзя забывать, что речь идет о Стелле. У определенного круга людей ничто иное не могло вызвать больший интерес. Известно ли вам, например, что даже в тот вечер, когда Стелла погибла, в нее влюбились еще двое молодых людей — кстати, моих хороших знакомых. Представляете! Оба они впервые встретились с ней на том приеме и едва ли не в момент убийства спорили между собой: один заявлял, что приятель должен ему уступить, а другой не соглашался, считая, что преимущество у него, поскольку он первым заговорил со Стеллой. Дорогой мой, вечеринка началась в семь часов, а к половине девятого Стелла была уже мертва.

В ночь после погребения Стеллы Лайонел, уже находившийся в лечебнице для душевнобольных, внезапно проснулся и принялся буйствовать.

— Он там! Он там! — кричал несчастный. — Он никогда не оставит меня в покое!

К концу недели на него уже надели смирительную рубашку, а четвертого ноября поместили в специальную, обитую войлоком палату. В то время как доктора спорили, стоит ли применить электрошоковую терапию или достаточно пока ограничиться успокоительными, Лайонел, скорчившись, сидел в углу палаты и, не имея возможности высвободить руки из смирительной рубашки, только хныкал и крутил головой, словно стараясь отвернуться от своего невидимого мучителя.

Позднее медсестры рассказали Ирвину Дандричу, что бедняга все время со слезами звал Стеллу и умолял ее о помощи.

— Он сводит меня с ума! — кричал Лайонел. — Господи! Ну почему он не убивает меня! Стелла, помоги! Стелла, вели ему убить меня!

Его вопли разносились по всей лечебнице.

— Я больше не хотела делать ему уколы, — вспоминала в беседе с Дандричем одна из медсестер. — Они все равно не помогали. Он никак не мог заснуть и только боролся со своими демонами, что-то бормотал и сыпал проклятиями. Мне казалось, что от уколов ему становится только хуже.

«Его признали невменяемым и бесповоротно утратившим разум, — писал наш частный детектив. — Конечно, если бы лечение оказалось успешным и Лайонел выздоровел, ему пришлось бы предстать перед судом по обвинению в убийстве. Бог знает, что сказала властям Карлотта. Возможно, вообще ничего. А возможно, ее и не спрашивали».

Кончилось тем, что утром шестого ноября у ненадолго оставленного без присмотра пациента начались судороги, он подавился собственным языком и умер от удушья. Никакого бдения у гроба, стоявшего в зале прощания на Мэгазин-стрит, не было. Родственников, с раннего утра начавших прибывать на похороны, отправляли прямиком в церковь Святого Альфонса и просили ограничиться посещением заупокойной мессы и не присутствовать на погребении. Наемные распорядители церемонии объясняли это желанием Карлотты, чтобы на кладбище все прошло как можно тише и незаметнее.

Тем не менее все собрались возле ворот старого Лафайеттского Кладбища, выходивших на Притания-стрит, и оттуда наблюдали за тем, как гроб с телом Лайонела устанавливали в склепе рядом с гробом Стеллы.

А вот что гласит семейное предание:

«Все наконец закончилось. Бедняжка Пирс со временем успокоился. Некоторое время он учился в Колумбийском университете, затем поступил в Гарвард. Однако с тех пор и до самого последнего дня его жизни никто и никогда не упоминал в его присутствии имя Стеллы. Карлотту же он ненавидел всей душой. Только однажды он вспомнил вслух о давней трагедии, заявив, что во всем виновата Карлотта и что ей следовало самой нажать на курок».

Пирс, однако, не только вполне оправился от пережитого, но и стал высококвалифицированным юристом. В течение многих лет он играл ключевую роль в делах семейной фирмы, неустанно расширяя ее связи и преумножая состояние Мэйфейров. Умер Пирс в 1986 году. Его сын Райен, родившийся в 1936 гаду, сегодня главная опора «Мэйфейр и Мэйфейр». А сын Райена Пирс, пожалуй, самый многообещающий молодой служащий в фирме.

И все же те, кто утверждал, что все закончилось, были совершенно правы.

После смерти Стеллы власть Мэйфейрских ведьм значительно ослабла. Из всех потомков Деборы, наделенных колдовским даром, Стелла стала первой, кому суждено было умереть молодой. И первой, кому суждено было умереть насильственной смертью. Никогда больше ни одна Мэйфейрская ведьма не «управляла» домом на Первой улице и не получала прямого доступа к распоряжению семейным наследием. Нынешняя возможная обладательница сверхъестественной силы фактически полный инвалид, безмолвная и неподвижная калека, а ее дочь, Роуан Мэйфейр, стала нейрохирургом и живет в двух тысячах миль от Первой улицы, находясь в полнейшем неведении относительно своей семьи, наследственности и наследия. Она даже не знает, кто ее настоящая мать.

Как могло случиться подобное? И кого в этом винить? Эти вопросы, возможно, будут мучить нас вечно, однако ответы на них мы найдем едва ли. Но прежде чем перейти к детальному их рассмотрению и анализу, вернемся немного назад, к тому положению, в котором оказалась Таламаска после смерти Артура Лангтри.

Вскрытия Артура Лангтри не проводили. Согласно выраженной им за много лет до смерти воле его похоронили в Лондоне, на кладбище Таламаски. Не было никаких оснований предполагать, что его смерть была насильственной. Более того, внимательное прочтение последнего отчета Лангтри, в котором он описывает убийство Стеллы, свидетельствует о том, что уже тогда у него было неладно с сердцем. И все же можно с уверенностью утверждать, что стресс, пережитый им в те дни, сыграл свою роковую роль. Не окажись Артур тогда в Новом Орлеане, он, наверное, прожил бы дольше. С другой стороны, он не был в отставке, а потому, выполняя любое задание, постоянно рисковал встретиться со смертью.

Тем не менее руководство Таламаски рассматривало его кончину как еще одну потерю по вине Мэйфейрских ведьм. А появление перед Артуром призрака Стюарта совет считал несомненным доказательством того, что Таунсенд погиб именно в особняке на Первой улице.

Важно, однако, было все же узнать, как именно умер Стюарт. Виновна ли в том Карлотта? А если да, то почему она убила Таунсенда?

Наиболее существенный аргумент против того, чтобы считать Карлотту убийцей, в принципе уже очевиден и станет еще более явным в ходе нашего дальнейшего повествования. Всю свою жизнь она была ревностной католичкой, абсолютно честным и добросовестным юристом и законопослушной гражданкой своей страны. Именно собственные моральные устои побуждали ее столь яростно критиковать поведение сестры. Таково, во всяком случае, мнение родственников, друзей и практически всех, кому доводилось знать Карлотту и быть свидетелями ее споров и ссор со Стеллой.

Однако при этом многие обвиняют Карлотту в том, я что именно она вложила, так сказать, пистолет в руки Лайонела и побудила его застрелить сестру.

Даже если все обстояло действительно так, согласитесь, что семейная трагедия, ставшая следствием чрезмерного накала эмоций и произошедшая на глазах у множества свидетелей, не идет ни в какое сравнение с хладнокровным, совершенным втайне убийством малознакомого человека.

Мог ли убийцей Стюарта Таунсенда быть Лайонел? А сама Стелла? Имеем ли мы право исключить участие в этом Лэшера? Если допустить, что это существо обладает собственной индивидуальностью, интеллектом, имеет собственную биографию — словом, как теперь выражаются, является личностью, то разве не логично будет предположить, что убийство Таунсенда в гораздо большей степени соответствует образу действий призрака, чем кого-либо из других обитателей особняка?

К сожалению, ни в одну из перечисленных версий никоим образом не вписывается факт сокрытия преступления, а он бесспорен. Ибо служащим «Сент-Чарльз», безусловно, кто-то заплатил за молчание, точнее, за утверждение, что Стюарт Таунсенд никогда не останавливался в этом отеле.

Вполне возможно, что все изложенные выше предположения небеспочвенны и являются составляющими частями целостной картины. А что, если Стелла пригласила Таунсенда в особняк на Первой улице, а там его каким-то образом убил Лэшер? Стелла в панике бросилась за помощью к Карлотте, или Лайонелу, или даже к юному Пирсу, с тем чтобы ей помогли спрятать тело и заставить молчать служащих отеля.

Такое развитие событий отнюдь не исключено, равно как и другие варианты. Однако все они не без изъяна: слишком многое остается неясным. Ну, например: зачем Карлотте ввязываться в крайне опасную авантюру? Не проще ли ей было использовать смерть Таунсенда в своих интересах и благодаря ей навсегда избавиться от младшей сестры? Что же касается Пирса, то, откровенно говоря, трудно поверить, что столь искренний по натуре и невинный юноша мог принять участие в таком неблаговидном деле. (Стоит заметить, что вся дальнейшая, вполне респектабельная, жизнь Пирса подтверждает правоту последнего предположения.) Теперь о Лайонеле. Если ему было хоть что-то известно об исчезновении или смерти Стюарта, почему, «впав в безумие», он ни словом не обмолвился о Таунсенде в своих бредовых монологах? Ведь Лайонел, если верить имеющимся записям, много и подробно рассказывал о том, что происходило на Первой улице.

И наконец, еще один немаловажный вопрос: если кто-то из этих людей все же помог Стелле закопать тело Таунсенда где-нибудь на заднем дворе, зачем было доставлять себе лишние хлопоты — забирать его вещи из отеля и платить служащим за молчание?

Сейчас, оглядываясь назад, можно предположить, что руководители Таламаски допустили ошибку. Следовало, вероятно, предпринять дальнейшие шаги: потребовать полномасштабного расследования обстоятельств смерти Стюарта, заставить полицию активизировать поиски. Но дело в том, что такие шаги были предприняты — как со стороны ордена, так и со стороны семьи Таунсенда. Однако результат оказался прежним. Одна из уважаемых юридических фирм Нового Орлеана в официальном письме доктору Таунсенду сообщила: «Мы сделали все возможное. Никаких доказательств пребывания молодого человека в нашем городе не найдено».

После гибели Стеллы никто, конечно же, не хотел лишний раз «беспокоить» Мэйфейров расспросами о таинственном техасце, прибывшем из Англии. Ни одному из наших детективов — а в расследование были вовлечены лучшие из них — так и не удалось нарушить молчание служащих отеля и получить хоть малейшую улику, хоть слабый намек на то, кто им за него заплатил. Стоило ли ожидать в такой ситуации каких-либо успехов в этом деле от полиции?

Прежде чем завершить повествование об этом загадочном, оставшемся нераскрытым деле, необходимо упомянуть еще одну, весьма интересную, деталь. Речь идет о «мнении», высказанном еще тогда, в 1929 году, Ирвином Дандричем. В один из рождественских вечеров он встретился во Французском квартале с нашим частным детективом. Они зашли в бар, чтобы спокойно посидеть и обсудить последние сплетни, принесенные Дандричем.

— Пожалуй, я дам вам ключ к пониманию этой семейки, — сказал тогда Ирвин. — Ведь я наблюдаю за ними уже много лет. И, заметьте, вовсе не ради ваших любопытных чудаков, сидящих в Лондоне. Я наблюдаю за Мэйфейрами по той же причине, что и все остальные: мне просто интересно знать, что же все-таки происходит за всегда запертыми ставнями их дома. А секрет состоит вот в чем: Карлотта Мэйфейр отнюдь не столь ревностная католичка, какой она всегда стремилась казаться. И ее порядочность и добродетель — напускные. В этой таинственной женщине есть нечто зловещее, в ней заключена какая-то разрушительная сила. И кроме того, она мстительна. Она предпочла допустить, чтобы малышка Анта сошла с ума, лишь бы только та не выросла похожей на свою мать. Ей больше по душе видеть мрак и запустение собственного дома, чем стать свидетелем радости и счастья других.

На первый взгляд, рассуждения Дандрича могли показаться обычной болтовней. Однако в них, возможно, содержалось зерно истины, на которое в то время никто не обратил внимания. Конечно, все окружающие считали Карлотту воплощением порядочности, добродетели, разумного подхода к жизни и тому подобных человеческих достоинств. Начиная с 1929 года она ежедневно посещала мессу в часовне на Притания-стрит, раздавала щедрые пожертвования на нужды церкви и работавших под ее эгидой учреждений и, несмотря на свою нескончаемую войну с «Мэйфейр и Мэйфейр» за право распоряжаться наследством Анты, неизменно была великодушна ко всем членам семьи. Она одалживала деньги любому из Мэйфейров, кто в том нуждался, посылала скромные подарки на дни рождения, свадьбы, крестины и торжества по случаю окончания учебных заведений, присутствовала на похоронах, а время от времени встречалась с тем или иным из родственников за ленчем или чашкой чаю, но только не в стенах дома на Первой улице.

Все так прискорбно обиженные когда-то Стеллой в один голос утверждали, что Карлотта прекрасная женщина, что она служит опорой семьи и буквально жертвует собой, неустанно заботясь о лишившейся разума дочери Стеллы Анте, равно как и о Дорогуше Милли, Нэнси и Белл, которые не способны позаботиться о себе сами.

Карлотту никогда не упрекали в том, что она по-прежнему не приглашала родственников в особняк и наотрез отказалась возобновить под его крышей какие-либо общесемейные встречи. Конечно, ей было «не до того». Фактически с годами к ней стали относиться едва ли не как к святой, вечно мрачной и почти всегда недовольной праведнице.

Не берусь утверждать однозначно, но, по моему мнению, в оценке, данной Карлотте Дандричем, заключалась немалая доля истины. Лично я убежден, что она представляла собой не меньшую загадку, чем Мэри-Бет или Джулиен, а мы в своих исследованиях лишь скользнули по поверхности, так и не сумев раскрыть тайну этой женщины.

Итак, в 1929 году было решено, что в дальнейшем Таламаска не станет предпринимать попытки войти в непосредственный контакт с Мэйфейрами.

Эван Невилль — в то время глава ордена — счел необходимым, во-первых, неуклонно следовать рекомендации Артура Лангтри, а во-вторых — самым серьезным образом отнестись к предупреждению призрака Стюарта Таунсенда. Следовало пока что отойти в сторону и держаться от Мэйфейров подальше.

Некоторые более молодые агенты ордена тем не менее высказывали иное мнение. Они предлагали связаться с Карлоттой Мэйфейр по почте, не видя в том никакой угрозы для ордена, и заявляли, что мы «не имеем права утаивать от нее имеющуюся в нашем распоряжении информацию». А иначе чего ради мы ее собирали? По их твердому убеждению, нужно было составить для Карлотты нечто вроде дайджеста, коротко изложив в нем все известные нам факты, и в первую очередь включить туда самые ранние записи, сделанные еще Петиром ван Абелем, а также созданные исследователями ордена генеалогические таблицы.

В результате в ордене разгорелись яростные споры. Старшины обвиняли молодежь в забывчивости и неустанно напоминали, что Карлотта Мэйфейр, весьма вероятно, виновна в смерти Стюарта Таунсенда и что именно она, скорее всего, несет ответственность за убийство Стеллы. А потому о каких обязательствах перед ней может идти речь? Если орден и должен сообщить кому-то имеющиеся сведения, то, разве что, только Анте — и только после того, как ей исполнится двадцать один год.

Старшины выдвигали и иные аргументы: в отсутствие непосредственного контакта передача Карлотте Мэйфейр подобного рода информации невозможна, тем более что собранные факты еще требуют обработки и тщательного осмысления.

История семейства Мэйфейр в том виде, в каком она существовала в 1929 году, была непригодна для «посторонних глаз». Составление дайджеста требовало величайшей осторожности и такта. Вновь и вновь старшины задавали одни и те же вопросы. Какой смысл передавать сведения Карлотте? Какую пользу сумеет она из них извлечь? Каким образом сможет использовать их в интересах Анты? Какова будет ее собственная реакция? Если уж сообщать информацию Карлотте, то почему бы заодно не поставить в известность Кортланда и его братьев? А как быть с остальными членами семьи? Что скажут они, узнав истинную историю собственного клана? Имеем ли мы право столь кардинально вмешиваться в их жизнь?

И в самом деле, история Мэйфейров была необычной, зачастую таинственной, содержала в себе множество непонятных, странных и загадочных фактов. Может ли орден взять на себя ответственность и по собственной инициативе обрушить столь необычную информацию на головы членов семьи?

И так далее, и так далее, и так далее…

В ходе бурных дебатов нам неоднократно приходилось заново пересматривать правила, цели и этические установки Таламаски, подтверждать — прежде всего для самих себя — их непреложность. Независимо от мнения более молодых агентов мы были убеждены в том; что многовековая история клана Мэйфейров неизмеримо ценна для нас — исследователей оккультных явлений — в первую очередь с научной точки зрения и что поэтому мы обязаны и в дальнейшем собирать, систематизировать и изучать все, что имеет хоть малейшее отношение к этой семье. Следовало, однако, признать, что эксперимент с установлением непосредственного контакта потерпел крах. Было решено дождаться совершеннолетия Анты Мэйфейр и только тогда рассмотреть возможность новой попытки, тщательно взвесив все обстоятельства и крайне осторожно и ответственно подойдя к выбору Кандидатуры на выполнение этой задачи.

В ходе ожесточенных споров по этому вопросу стало очевидно, что даже в самом совете практически никто, в том числе и Зван Невилль, не знает историю клана Мэйфейров в полном объеме. Фактически предметом бурного обсуждения чаще становился не вопрос, как следует или не следует поступить в той или иной ситуации, а вопрос о том, какое событие на самом деле имело или не имело места в семействе. Исходное досье Мэйфейров разрослось до такой степени, что практически не поддавалось изучению в течение какого-либо реального отрезка времени.

Вывод напрашивался сам собой: необходимо поручить кому-либо из наиболее одаренных агентов Таламаски, способных детально осмыслить столь сложную тему, взять на себя эту обязанность и дать разумные и ответственные рекомендации относительно дальнейших действий. Печальная участь, постигшая Стюарта Таунсенда, лишний раз доказывала, что это задание по силам лишь первоклассному исследователю с большим опытом практической работы. В доказательство того, что этот исследователь действительно изучил материалы во всех деталях, он должен будет представить их в упорядоченном виде — как единое и последовательное повествование. Только в этом случае ему будет дано разрешение продолжить работу с Мэйфейрскими ведьмами, а в перспективе, возможно, предпринять еще одну попытку войти с ними в контакт.

Иными словами, обработка досье и превращение его в целостное повествование рассматривались как необходимая подготовка к дальнейшей практической работе по этой теме. Пожалуй, такой подход можно считать наиболее приемлемым.

Единственным прискорбным недостатком изложенного выше плана было отсутствие подходящего агента. Он был найден лишь в 1953 году. К тому времени жизнь Анты Мэйфейр трагически оборвалась. Наследницей состояния была двенадцатилетняя девочка с неестественно бледным личиком, которую уже успели исключить из школы за то, что она «беседовала с каким-то невидимым другом», заставляла цветы летать по воздуху, находила пропавшие вещи и умела читать чужие мысли.

— Ее зовут Дейрдре, — с тревогой и печалью в лице пояснил Эван Невилль. — Точно так же, как и ее мать, девочка растет и воспитывается в этом мрачном доме под присмотром пожилых тетушек, и одному Богу известно, что они знают — или полагают, что знают, — об истории своего клана, о способностях, которыми наделен этот ребенок, и о призраке, которого уже не раз видели рядом с ней.

Молодой агент ордена, воодушевленный этой беседой, равно как и предшествующими ей разговорами, а также выборочным чтением отрывков из досье, пришел к выводу, что должен действовать без промедления.

Поскольку, как вы уже, наверное, догадались, этим агентом был я, следует сделать небольшое отступление и, прежде чем перейти к печальному повествованию о короткой жизни Анты Мэйфейр, представиться и сказать несколько слов о себе.

Мою полную биографию можно найти под соответствующим заглавием в архиве ордена. Здесь же уместно и достаточно будет упомянуть лишь следующее.

Я родился в 1921 году. Несмотря на то что уже в семь лет мне довелось выполнять кое-какие поручения Таламаски, а с пятнадцати лет постоянно жить в Обители, полноправным членом ордена я стал лишь в 1943 году, после окончания Оксфорда. Если быть точным, в сферу внимания Таламаски я попал в возрасте шести лет — по инициативе моего отца, английского ученого и переводчика с латинского языка, и матери-американки, преподававшей игру на фортепьяно. Причиной послужили мои необыкновенные способности к телекинезу, которые пугали их и побудили искать помощи со стороны. Чтобы заставить переместиться тот или иной предмет, мне достаточно было сконцентрировать на нем внимание или просто приказать ему двигаться. Хотя силы мои были отнюдь не велики, у всех, кто становился свидетелем их проявления, они вызывали тревогу и недоумение!

Обеспокоенные родители подозревали, что наряду с телекинезом я обладаю и другими экстрасенсорными возможностями, и у них были на то основания. Они возили меня на консультацию к нескольким психиатрам, пока наконец один из них не посоветовал:

— Отправьте мальчика в Таламаску. Он обладает поистине выдающимися способностями, и это единственное место, где умеют работать с такими людьми и находить применение их дару.

В Таламаске, к великому облегчению моих родителей, с готовностью согласились обследовать меня и обсудить результаты.

— Если вы попытаетесь избавить сына от скрытых в нем сил, ни к чему хорошему это не приведет, — объяснил им позднее Эван Невилль. — Тем самым вы только поставите под удар его здоровье. Позвольте нам взять на себя заботу о нем и научить его контролировать свои экстрасенсорные способности, управлять тем даром, которым он обладает.

Родители с радостью приняли его предложение.

Поначалу я ездил в Обитель, расположенную неподалеку от Лондона, каждую субботу, а с десятилетнего возраста проводил там все уик-энды и летние каникулы. Родители старались навещать меня как можно чаще. С 1935 года отец стал выполнять для Таламаски переводы с латинского, приводя в порядок старинные записи, сделанные на этом языке. Овдовев, отец практически безвыездно жил в Обители и служил ордену вплоть до своей смерти в 1972 году. Впрочем, уже с самых первых посещений Обители родители пришли в восторг от справочных читальных залов ее библиотеки и стали относиться к ордену как к неотъемлемой части своей жизни, хотя и не были официальными его членами. Вот почему они не возражали против моего вступления в Таламаску, поставив при этом только два условия: я должен непременно завершить образование и ни в коем случае не допустить, чтобы мои «специфические способности» отдалили меня от «нормального мира» и помешали вести «нормальный образ жизни».

Телекинез так и не стал «сильной» стороной моей деятельности, однако благодаря помощи друзей из ордена я со временем твердо усвоил, что при определенных обстоятельствах могу читать мысли других людей. Одновременно я научился надежно скрывать собственные мысли и чувства. Постепенно я овладел умением правильно и тактично демонстрировать свои возможности посторонним людям, если в том возникала необходимость, а также сохранять и накапливать силы в ожидании того момента, когда они мне действительно понадобятся, и использовать их только в конструктивных целях.

Я никогда не был, что называется, мощным медиумом. Тем не менее мои весьма скромные способности в чтении мыслей оказывают неоценимую помощь в практической работе, особенно если приходится выполнять такие задания Таламаски, которые связаны с немалым риском и иногда таят в себе даже опасность для жизни. Что же касается телекинеза, то он крайне редко приносит практическую пользу.

К восемнадцати годам я стал преданным служителем Таламаски и полностью разделял образ жизни и цели членов ордена. Фактически я уже не мог представить без него собственное существование. Все мои интересы совпадали с интересами ордена, я полностью проникся его духом. Где бы я ни находился с родителями или друзьями, где бы ни учился или путешествовал, моим истинным домом всегда оставалась Таламаска.

После окончания Оксфорда меня официально приняли в орден, однако задолго до этого я фактически уже стал полноправным его агентом. Излюбленной темой моих исследований были семейства, связанные с колдовством и в разных поколениях имевшие среди своих членов настоящих ведьм. Я прочитал великое множество трудов, посвященных ведьмам и их преследованию во все эпохи в различных странах. А незаурядные личности тех, кого считали колдунами и ведьмами, буквально завораживали меня.

Моя первая полевая работа, связанная с изучением семейства ведьм в Италии, проходила под руководством Элайн Барретт — в то время и в течение многих последующих лет самой опытной и одаренной исследовательницы Таламаски в области ведьмовства.

Именно от нее я впервые услышал о Мэйфейрских ведьмах. Она вскользь упомянула о них однажды за ужином и вкратце рассказала мне о судьбе Петира ван Абеля, Стюарта Таунсенда и Артура Лангтри, а в завершение разговора посоветовала в свободное время начать чтение материалов, касавшихся семейства Мэйфейр. Практически каждую ночь в течение зимы и лета 1945 года я засыпал в окружении разбросанных по всей комнате бумаг и папок из досье Мэйфейрских ведьм. А в 1946 году я уже начал делать краткие записи для составления целостного повествования.

Весь 1947 год тем не менее мне пришлось провести вдали от Обители и досье Мэйфейрских ведьм — вместе с Элайн мы выполняли ответственное задание ордена. Только много позже я понял, что практическая работа дала мне именно тот опыт, который оказался столь полезным в последующем исследовании Мэйфейрских ведьм, ставшем главным делом всей моей жизни.

Формально мне было поручено приступить к нему лишь в 1953 году. Я должен был начать составление единого повествования, а после его завершения планировалось обсудить результат и возможность моей поездки в Новый Орлеан для продолжения исследований и встречи с обитателями особняка на Первой улице.

Мне многократно напоминали, что, каковы бы ни были мои устремления, работать там следует с величайшей осторожностью. Анта Мэйфейр погибла, равно как и отец ее дочери Дейрдре. Насильственной смертью умер и родственник Мэйфейров из Нью-Йорка, доктор Корнел Мэйфейр, специально приехавший в Новый Орлеан, чтобы повидать малышку Дейрдре и подтвердить либо опровергнуть заявление Карлотты о том, что Анта была психически ненормальна от рождения.

Приняв все поставленные мне условия, я принялся за работу, начав с перевода записей в дневнике Петира ван Абеля. В свою очередь руководство ордена предоставило мне неограниченные средства для проведения любых исследований, какие я сочту необходимыми. А потому я решил предпринять некоторые шаги «издалека» и параллельно выяснить, как обстоят дела в доме в настоящий момент и в каком положении находится двенадцатилетняя Дейрдре Мэйфейр, единственная дочь Анты.

В заключение мне хотелось бы отметить, что, какое бы исследование я ни проводил, два фактора всегда играли в них весьма немаловажную роль. Во-первых, каким-то образом оказывалось, что мои собственные внешность и манера поведения неизменно располагали ко мне людей, заставляя их в беседах со мной быть гораздо более откровенными, чем с кем-либо другим. В какой мере это можно объяснить «телепатическим убеждением», судить не берусь. Вспоминая прошлые встречи, позволю себе предположить, что причина состояла, скорее, в том, что собеседники видели во мне «джентльмена из Старого Света» и проникались верой в мои исключительно добрые намерения по отношению к ним. Кроме того, слушая чей-то рассказ, я искренне и глубоко сочувствую рассказчику и сопереживаю вместе с ним и никогда не демонстрирую свое неодобрение.

Несмотря на то что специфика работы часто заставляет меня пускаться на хитрости, я надеюсь, что ни разу не обманул доверие собеседника и меня нельзя обвинить в предательстве. Ибо моим главным жизненным принципом всегда было, есть и останется стремление обращать полученные знания исключительно на свершение добрых дел.

Вторым фактором, играющим важную роль в моей практической работе и общении с людьми, является, пусть и скромная, способность читать чужие мысли, позволяющая узнавать множество не упомянутых вслух имен и деталей. Как правило, я не включаю полученную таким образом информацию в свои отчеты, ибо не считаю ее абсолютно достоверной. Тем не менее сведения, обретенные благодаря телепатии, зачастую указывали мне «правильное направление» дальнейших исследований. И конечно же, именно с этой особенностью натуры связана свойственная мне удивительная способность ощущать грозящую мне опасность. А в том, что я действительно обладаю таким даром, вы не раз убедитесь в ходе моего дальнейшего повествования…

К нему я теперь и возвращаюсь. И прежде всего попытаюсь как можно полнее воссоздать трагическую историю жизни Анты и рождения Дейрдре.

Со смертью Стеллы для семейства Мэйфейр завершилась целая эпоха. Трагическая история жизни дочери Стеллы Анты и ее единственного ребенка Дейрдре до сих пор окутана плотной завесой тайны.

С годами число слуг в доме на Первой улице неуклонно сокращалось, и в конце концов их осталось лишь двое — молчаливые, недосягаемые для посторонних, они были бесконечно преданны своим хозяевам и абсолютно надежны. Постройки вокруг дома, лишенные заботы горничных, кучеров и конюших, постепенно пришли в полный упадок.

Обитательницы особняка вели уединенный, можно сказать — отшельнический, образ жизни. Белл и Дорогуша Милли превратились в «милых старых дам». Их общение с соседями по Садовому кварталу ограничивалось ежедневными посещениями мессы в часовне на Притания-стрит и непродолжительными беседами через решетку сада, если кто-либо из проходящих мимо особняка заставал пожилых женщин за работой и останавливался, чтобы поболтать о том, о сем.

Всего через полгода после смерти матери Анту исключили из частного пансиона, и с тех пор она больше не посещала ни одну школу. Для опытного детектива не составило никакого труда выяснить, что девочка пугала всех своим умением читать чужие мысли, беседами с каким-то невидимым другом и угрозами в адрес тех, кто осмеливался смеяться над ней или шептаться за ее спиной, — об этом без умолку болтали учителя. Они говорили также, что Анта была очень нервной девочкой, в любую погоду жаловалась, что ей холодно, и очень часто болела, причем доктора не могли объяснить причину ее бесконечных простуд и лихорадок.

Анта вернулась из Канады поездом, в сопровождении Карлотты Мэйфейр и, насколько нам известно, с того момента и до своего семнадцатилетия ни разу не покидала надолго особняк на Первой улице.

Унылая и замкнутая по натуре Нэнси, которая была на два года старше Анты, продолжала ходить в школу, а когда ей исполнилось восемнадцать, стала работать делопроизводителем в адвокатской конторе Карлотты. В течение четырех лет обе женщины ежедневно шли пешком от угла Первой улицы и Честнат до Сент-Чарльз-авеню, где садились в трамвай, следовавший в центр города.

К тому времени особняк превратился в самую мрачную достопримечательность квартала. Ставни в доме никогда не открывали, фиолетово-серая краска на стенах облупилась, сад, всегда такой ухоженный прежде, пришел в запустение, и разросшиеся вдоль железной ограды лавровишни переплелись со старыми гардениями и камелиями. После того как в 1938 году сгорели дотла конюшни, пепелище на заднем дворе быстро заросло сорняками. Чуть позже снесли еще одну обветшавшую постройку, и пустырь за домом стал еще больше — практически там не осталось ничего, кроме полуразвалившейся официантской да огромного старого, но все еще великолепного дуба, жалобно тянувшего ветви к стоящему в отдалении особняку.

В 1934 году мы получили первые сообщения о жалобах рабочих на невозможность выполнить те работы, для которых их нанимали. В баре «Корона» на Мэгазин-стрит братья Моллой рассказывали, что так и не смогли завершить покраску дома: едва они приходили, чтобы приступить к работе, то лестницы ни с того ни с сего падали на землю, то краска оказывалась вылитой из ведер, то кисти испачканы в грязи…

— Раз шесть такое случалось, — сетовал Дэви Моллой, — ведро вдруг опрокидывалось, падало с лестницы, и вся краска разливалась по земле. Да со мной в жизни такого не было, чтобы я ведро опрокинул! А она, эта мисс Карлотта, и заявляет, мол, это твоих рук дело, мол, сам и виноват! А потом еще и лестница упала, а я как раз на ней стоял… Клянусь, так все и было!

У брата Дэви, Томпсона, на этот счет было свое мнение:

— Говорю вам, во всем виноват тот парень с темными волосами — тот, что все время за нами следил. Я еще спросил мисс Карлотту, не он ли проказничает, потому что этот парень все время стоял под деревом неподалеку. А она посмотрела на меня так, словно не поняла, о чем это я говорю, как будто сама его и не видела. Да он с нас глаз не спускал! Когда мы пытались покрасить стену, выходящую на Честнат-стрит, он смотрел на нас сквозь щель в ставнях на окнах библиотеки. Да разрази меня гром, если вру! Интересно, кто он такой? Какой-нибудь их родственник? Нет уж, в том доме я больше работать не буду. Нужда нуждой, а туда я не ходок!

Еще один маляр, которого наняли, чтобы покрасить железную ограду, рассказывал почти то же самое. Он успел поработать только полдня, и все это время в ведро с краской без конца падали листья с деревьев, а на него самого сыпались с крыши куски железа и еще какой-то мусор.

К началу 1935 года все обитатели Ирландского канала твердо усвоили, что ни на какие работы «в тот проклятый старый дом» наниматься не стоит. Двое парней подрядились вычистить там пруд, так одного из них кто-то невидимый столкнул в застоявшуюся воду, и бедняга едва не утонул. Напарник долго безуспешно старался его вытащить.

— Я словно ослеп и ничего вокруг себя не видел, — рассказывал он потом. — Держу его, ору, зову на помощь, и все без толку, Чувствую, нас просто засасывает в эту грязь. Слава Богу, ему удалось каким-то чудом ухватиться за боковую стенку и потом уже вытащить меня. И только тогда выскочила эта старая негритянка, тетушка Истер, притащила нам полотенце и велела поскорее убираться оттуда. Бегите, говорит, подальше от этого пруда, забудьте, говорит, об очистке и бегите скорее…

Слухи о происходящем в доме дошли даже до Ирвина Дандрича.

— Все говорят, что в доме завелось привидение, — сообщал он, — что там бродит дух Стеллы и никому не позволяет что-либо трогать. Такое впечатление, что все вокруг скорбит о Стелле.

На вопрос, слышал ли Дандрич что-либо о таинственном мужчине с каштановыми волосами, он ответил:

— Слухи о нем ходят самые разные. Некоторые считают, что это призрак Джулиена, который оберегает Анту. Что ж, если даже и так, то от него больше вреда, чем пользы.

Вскоре после этих событий в местной газетенке появилось весьма туманное сообщение о некоем «загадочном особняке в одном из жилых кварталов города», где невозможно проводить какие-либо работы. Дандрич вырезал заметку и прислал ее в Лондон с пометкой на полях: «Это и есть мои болтливый источник».

Один из наших агентов пригласил автора заметки на ленч. Журналистка с готовностью согласилась побеседовать на эту тему и подтвердила, что речь в заметке действительно шла о доме Мэйфейров. О нем знают все. А водопроводчик рассказывал, что попал в подвале в кошмарную ловушку, когда пришел чинить трубу. Он даже сознание потерял, а когда очнулся и наконец выбрался оттуда, его пришлось отправить в больницу. Телефонист, которого пригласили, чтобы установить телефон в библиотеке, заявил, что ноги его больше не будет в этом доме. Пока он работал, за ним постоянно наблюдал один из висевших на стене портретов. И еще он сказал, что видел в библиотеке самое настоящее привидение.

— Я могла бы написать гораздо больше, — добавила молодая женщина, — но никто в газете не хочет иметь дело с Карлоттой Мэйфейр. Я еще не рассказала вам о садовнике? Он регулярно ходит в тот дом, чтобы подстричь траву в саду. Так вот, когда я ему позвонила, он как-то очень странно выразился. «Нет, что вы, — сказал мне этот садовник, — меня он не трогает. Мы с ним отлично ладим. Мы с ним, можно сказать, старые друзья». Что вы об этом думаете? Кого он мог иметь в виду? Я спросила его, о ком это он говорит. «Пойдите туда сами, — ответил садовник, — и вы его увидите. Он был там всегда. Еще мой дед постоянно встречал его. Нормальный парень. Он не может двигаться и не разговаривает, а только стоит где-нибудь в тени и смотрит на тебя. А через минуту вдруг пропадает. Но меня он не обижает. Да и мне не мешает. Мне хорошо платят за работу в том доме. Я давно там работаю. И его ничуть не боюсь».

Семейное предание, рассказывая о том времени, напрочь отрицает правдивость «этих глупых историй о призраках». По утверждению Дандрича, соседи-аристократы тоже отказывались в них верить, однако он намекает, что причиной тому их наивность.

— Я думаю, что всю эту ерунду с привидениями придумала сама Карлотта, — много лет спустя поделился своим мнением один из родственников. — И только ради того, чтобы все держались от дома подальше. У нас такие россказни ничего, кроме смеха, не вызывали.

— Привидения на Первой улице? — удивленно переспрашивали знакомые Мэйфейров. — В том, что особняк пришел в полный упадок, виновата только Карлотта. Она всегда была экономной в мелочах и расточительной в крупном. В этом и состояло ее едва ли не главное отличие от матери.

Однако, что бы ни говорили окружающие и как бы они ни относились к ходящим вокруг особняка слухам, приходским священникам довелось выслушать великое множество рассказов о призраках и загадочных происшествиях на Первой улице. Отец Лафферти часто посещал Мэйфейров и умел добиться того, чтобы двери дома всегда оставались для него открытыми.

— Он знал, что творится в том доме, — сказала нашему агенту сестра священника, — но никогда не сплетничал об этом. Я много раз пыталась расспросить его об Анте, а он только отмалчивался. Хотя я точно знаю, что брат бывал там и видел ее. После смерти бедняжки он пришел ко мне и во время обеда вдруг уронил голову на стол и разрыдался. Это был единственный раз, когда мне довелось увидеть отца Томаса Лафферти плачущим, единственный раз, когда у него сдали нервы.

Все семейство было обеспокоено состоянием здоровья Анты. Официальная версия гласила, что она «безумна» и что Карлотта возит ее на консультации к разным психиатрам, однако «толку пока нет никакого». Убийство матери, свидетелем которого пришлось стать девочке, бесповоротно разрушило ее психику, и с тех пор ребенок постоянно жил в выдуманном мире призраков и невидимых друзей. Анту нельзя было надолго оставлять без присмотра и позволять ей выезжать из дома с визитами.

Говорят, родственники многократно обращались к Кортланду и умоляли его поехать на Первую улицу и повидать Анту. Однако с некоторых пор он перестал быть там желанным гостем, и соседи несколько раз становились свидетелями того, как ему просто-напросто не позволяли переступить порог дома.

— Каждый год в канун Рождества Кортланд подъезжал к дому, — вспоминал впоследствии кто-то из них. — Его машина останавливалась перед воротами, из нее выскакивал шофер, открывал дверцу Кортланду и вытаскивал множество пакетов с подарками. Их всегда было очень много. А потом на крыльцо выходила Карлотта и тут же, на ступенях, обменивалась с Кортландом рукопожатием, но в дом его не впускала.

Агентам Таламаски не удалось найти ни одного врача, осматривавшего Анту. Крайне сомнительно, что она вообще когда-либо покидала особняк, за исключением, разве что, посещений воскресной мессы. Однако в саду соседи видели ее довольно часто.

Она любила читать, устроившись под огромным дубом, который рос в дальней части усадьбы, а иногда подолгу сидела на одной из боковых террас, упершись локтями в колени.

Горничная, работавшая в доме напротив, видела, как Анта разговаривала «с тем человеком, ну, о котором все толкуют, — темноволосый такой, симпатичный, хорошо одетый… наверное, кто-то из родственников; он почти все время был рядом с ней».

Приблизительно лет с пятнадцати Анта начала самостоятельно покидать пределы усадьбы. Почтальон, о котором мы уже упоминали выше, часто видел, как стройная девушка с мечтательным выражением лица выходила из ворот — иногда одна, но чаще в сопровождении «симпатичного молодого парня» — и прогуливалась по окрестным улицам. У «симпатичного молодого парня» были каштановые волосы и карие глаза, и он всегда был в костюме и при галстуке.

— Они всегда пугали меня чуть не до смерти, — рассказывал молочник. — Вот однажды выхожу это я, насвистывая, из дома доктора Мильтона на Второй улице и вдруг буквально натыкаюсь на них. А они стоят себе рядышком в тени под магнолией, причем совершенно неподвижно. Похоже, они там шептались о чем-то и, кажется, испугались не меньше, чем я сам.

В наших архивах нет фотографий того периода, однако все очевидцы в один голос называют Анту «хорошенькой».

— Она всегда казалась какой-то далекой, отчужденной, словно витала где-то, окутанная покрывалом мечты, — вспоминала женщина, встречавшая Анту в часовне. — В ней не было и намека на живость и энергию Стеллы. Откровенно говоря, она вызывала во мне жалость: одинокая девушка, запертая в мрачном доме вместе со всеми этими женщинами… Между нами говоря, Карлотта все же темная личность. Я уверена, что она нехороший человек. Мои служанка и повар многое о ней знают. Так вот, они говорят, что она, чуть что, грубо хватает девочку за руку и буквально впивается в нее ногтями.

По словам Ирвина Дандрича, прежние друзья Стеллы неоднократно пытались повидать Анту, однако безрезультатно. «Мимо Нэнси и тетушки Истер проскочить невозможно, — писал он лондонским агентам. — Все вокруг твердят, что Анта живет как пленница в собственном доме».

За исключением нескольких вышеизложенных фактов, об этом периоде жизни Анты — с 1930 по 1938 год — нам ничего не известно. Похоже, большего не знали и члены семьи. Можно, однако, с уверенностью утверждать, что «мужчина с каштановыми волосами» — это, конечно же, Лэшер. А если так, то число его появлений в этот период значительно превышает число появлений за все предшествующие десятилетия.

Действительно, свидетельств столь много, что наши агенты зачастую вынуждены были, ограничиваться лишь краткой констатацией фактов, как например: «Служанка с Третьей улицы видела мужчину и Анту, прогуливающихся вместе»; или: «Женщина видела Анту беседующей с мужчиной под старым дубом на углу Первой улицы и Притания-стрит».

Особняк на Первой улице превратился в некий зловещий символ даже для потомков Реми Мэйфейра и братьев и сестер Сюзетты, которые когда-то тесно общались с его обитателями.

В апреле 1938 года ближайшие соседи стали свидетелями шумной ссоры в особняке. Крики и звон разбиваемых оконных стекол разносились по всей улице. В конце концов из ворот выбежала совершенно обезумевшая девушка с женской сумочкой на плече и бросилась прочь по улице в сторону Сент-Чарльз-авеню. Это, конечно, была Анта. Заинтригованные соседи, прячась за тюлевыми занавесками своих домов, с интересом ждали, что произойдет дальше. Всего через несколько минут к воротам подлетел полицейский автомобиль, Карлотта вышла на тротуар и о чем-то коротко посовещалась с двумя офицерами полиции, после чего, включив сирену, автомобиль сорвался с места и помчался вслед за беглянкой.

Тем же вечером в нью-йоркских квартирах Мэйфейров раздались телефонные звонки. Карлотта сообщала, что Анта сбежала из дома и направляется на Манхэттен, и просила помочь в ее поисках. Нью-йоркские Мэйфейры сообщили новости новоорлеанским. Через несколько дней в Лондон пришло известие от Ирвина Дандрича о том, что «малышка Анта» попыталась вырваться на свободу и помчалась в Нью-Йорк, хотя трудно сказать, как далеко ей удастся уйти.

Как выяснилось позже, весьма далеко.

Несколько месяцев никто не знал, где находится Анта. Ни полиции, ни частным детективам, ни родственникам не удавалось напасть на ее след. В течение этого времени Карлотта трижды ездила в Нью-Йорк и предлагала щедрое вознаграждение любому сотруднику полиции, способному оказать действенную помощь в поисках Анты. Она звонила Аманде Грейди Мэйфейр, незадолго до того разошедшейся со своим мужем Кортландом, и недвусмысленно ей угрожала.

— Это было просто ужасно, — рассказывала впоследствии нашему «тайному осведомителю» Аманда. — Она предложила встретиться за ленчем в «Вальдорфе». У меня, конечно, не было никакого желания — ведь это все равно что отправиться на ленч в клетку ко льву в зоопарке. Но я понимала, что она чрезвычайно расстроена из-за Анты, и считала своим долгом высказать свое мнение на этот счет. Я хотела сказать, что она сама оттолкнула от себя девочку и вынудила ту сбежать из дома, что нельзя было лишать бедняжку возможности встречаться с родственниками, которые ее так любили.

Но едва я успела сесть за столик, Карлотта набросилась на меня с угрозами. «Если я только узнаю, Аманда, — заявила она, — что ты прячешь у себя Анту, тебе обеспечены такие неприятности, какие даже не снились». Я была просто в ярости и едва сдержалась, чтобы не плеснуть ей в лицо из бокала «Послушай, что я тебе скажу, Карлотта Мэйфейр, — в конце концов ответила я. — Впредь не смей даже близко подходить ко мне. Не вздумай мне звонить, писать или являться в мой дом. Я по горло сыта тобой и всем, что пришлось вытерпеть от тебя в Новом Орлеане. Достаточно и того, что ваша семейка сделала с Кортландом и Пирсом». Я распалилась до такой, степени, что дым, наверное, шел из ушей, и буквально выбежала из «Вальдорфа». Знаете, в принципе это обычная манера поведения Карлотты. В первый же момент она налетает на вас с обвинениями и не дает слова сказать в ответ. Я много лет наблюдала подобную картину. Таким образом она лишает вас возможности обвинить в чем-либо ее саму.

Зимой 1939 года наш агент все же отыскал Анту, причем прибегнув для этого к весьма простому способу. Во время одной из встреч с Эваном Невиллем наша лучшая исследовательница в сфере колдовства Элайн Барретт высказала предположение, что, поскольку для побега Анте нужны были средства, она, скорее всего, прихватила с собой кое-что из знаменитых драгоценностей Мэйфейров и, возможно, золотые монеты. Так почему бы не наведаться в те нью-йоркские магазины, где за такие веши можно быстро получить деньги? Меньше чем через месяц мы нашли Анту.

Действительно, чтобы иметь средства на жизнь, она с самого своего приезда регулярно продавала великолепные золотые монеты. Все нью-йоркские торговцы такими раритетами знали очень красивую молодую женщину с прекрасными манерами и ослепительной улыбкой, которая приносила им поистине уникальные вещи, взятые, по ее словам, из семейной коллекции в Виргинии.

— Поначалу у меня возникли подозрения, что эти вещи краденые, — рассказывал один из торговцев. — Тогда она принесла три потрясающие французские монеты — таких великолепных экземпляров мне никогда прежде видеть не приходилось. Я дал ей только небольшую часть их истинной стоимости и решил подождать и посмотреть, что будет дальше. Однако ничего не произошло, я благополучно их продал и оставил для нее проценты от вырученной суммы. А когда в следующий раз она пришла ко мне с еще более восхитительными монетами эпохи Древнего Рима, я уже без опаски выплатил ей все положенные деньги. Теперь она моя постоянная клиентка, и, поверьте, иметь с ней дело гораздо приятнее, чем с большинством других посетителей. Я говорю совершенно искренне.

Проследить за Антой от антикварного магазина до просторной квартиры на Кристофер-стрит в Гринвич-виллидж, где она жила вместе с молодым человеком приятной наружности по имени Шон Лэйси, не составило никакого труда. Многообещающий художник ирландского происхождения, Лэйси к тому времени уже успел показать на выставках несколько своих картин, получивших одобрение критиков. Сама Анта стала писательницей. Обитатели дома, да и всего квартала, хорошо знали молодую пару. Наши агенты в течение вечера и ночи получили массу информации.

Друзья в один голос утверждали, что Анта — единственная опора Шона Лэйси. Она покупает ему все, что тот пожелает, а Шон относится к ней как к королеве. Он называет ее своей Красавицей с Юга и готов ради нее на что угодно. А впрочем, почему бы и нет? Их квартира «просто чудесна», стеллажи от пола до потолка забиты книгами и повсюду стоят удобные мягкие кресла.

— Шон никогда прежде не работал так хорошо, — говорили знакомые. — Он нарисовал уже три ее портрета, все очень интересные. А пишущая машинка Анты практически не умолкает. Анте даже удалось продать один из рассказов в какой-то небольшой литературный журнал в Огайо. По этому случаю они устроили вечеринку. Анта была так счастлива. Она немного наивна, но очень талантлива.

— Из нее вышла бы очень неплохая писательница, если бы она писала о том, что сама хорошо знает, — делилась своим мнением женщина в баре, назвавшаяся бывшей любовницей Шона. — Но эти ее мрачные фантазии про фиолетовый особняк в Новом Орлеане и про обитающее в нем привидение… Они такие амбициозные, эмоциональные — словом, не то, что сейчас хорошо продается. Нет, правда, надо забыть обо всем этом и писать о том, что происходит с ней здесь, в Нью-Йорке.

Отзывы соседей по дому о молодой паре были только восторженными.

— Девочка совершенно не умеет готовить и вообще весьма непрактична, — рассказывала художница, жившая этажом выше. — Но, в конце концов, не это главное — она вовсе не обязана. Она аккуратно оплачивает все счета. Однажды я поинтересовалась у Шона, откуда у нее деньги. А он рассмеялся и ответил, что у нее бездонный кошелек и достаточно просто сунуть туда руку.

Зимой 1940 года Элайн Барретт написала из Лондона нашему самому надежному агенту в Нью-Йорке и настоятельно попросила его попытаться поговорить с Антой. Элайн очень хотела сделать это сама, но о ее поездке в Америку в тот момент не могло быть и речи, Поэтому она позвонила лично Аллану Карверу, очень учтивому, образованному и утонченному человеку, который много лет сотрудничал с Таламаской. Этот весьма обходительный, хорошо одетый, обладавший безукоризненными манерами пятидесятилетний джентльмен без труда познакомился с Антой, и, как он сам признался впоследствии, беседа с ней доставила ему истинное удовольствие.

— Я последовал за ней в Метрополитен-музей и как бы случайно оказался рядом, когда она, глубоко задумавшись, сидела перед картиной Рембрандта. Она очаровательна, поистине восхитительна, но в ней, пожалуй, слишком много от богемы. В тот день на ней был какой-то шерстяной наряд, волосы распущены. Я присел рядом и, увидев у нее в руках томик рассказов Хемингуэя, вовлек ее в разговор о его творчестве. Она призналась, что с удовольствием читает его произведения. В ответ на вопрос, любит ли она Рембрандта, она сказала, что да, любит. А когда я спросил, каково ее впечатление о Нью-Йорке в целом, она ответила, что ей очень нравится здесь и она не хотела бы жить ни в каком другом городе, а потом добавила, что Нью-Йорк для нее словно живой организм и что она никогда не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас.

Нечего было и надеяться уговорить ее пойти куда-нибудь еще — слишком уж осмотрительной и осторожной показалась мне эта девушка. Вот почему я торопился узнать о ней как можно больше прямо там, в музее.

Я навел ее на разговор о ней самой, о ее жизни, о муже и о пробах пера. Она подтвердила, что хочет стать писательницей и что Шон всячески поддерживает ее в этом.

«Шон, — сказала она, — не будет чувствовать себя счастливым, если я не добьюсь успеха. Понимаете, я не представляю, кем еще могла бы стать. Ни к какому иному роду деятельности я просто не готова. Та жизнь, которую я вела до недавних пор, превратила меня, по сути, в никчемную личность. И только литературный труд может меня спасти». Она казалась удивительно беззащитной и совершенно искренней, чем тронула меня до глубины души. Будь я лет на тридцать моложе, непременно влюбился бы в эту девушку.

«Но какую же жизнь вы вели? Пожалуйста, расскажите, — настаивал я. — По манере говорить мне не удается определить, откуда вы родом. Уверен, однако, что не из Нью-Йорка».

«С юга. Знаете, это все равно что из иного мира — Она вдруг помрачнела и явно разволновалась. — Извините, но я хочу забыть о прошлом. Не сочтите мои слова за грубость. Просто для себя самой я раз и навсегда решила, что буду писать о том, что пришлось пережить, но никогда не стану говорить об этом. Поймите меня правильно: я не позволю прежней жизни вторгаться в настоящее — пусть она сохранится только в моих произведениях».

Согласитесь, очень неожиданное и мудрое решение. Нет, она мне определенно нравилась. Не передать словами, как нравилась. А кому, как не вам, знать, что специфика моей работы очень быстро приучает использовать людей в своих целях.

«Но тогда расскажите мне о том, что вы пишете, — продолжал уговаривать ее я. — О каком-либо из рассказов, если вы избрали этот жанр, или о ваших стихах».

«Если мои произведения действительно чего-то стоят, вы непременно прочтете их сами», — она поднялась, улыбнулась мне на прощание и поспешила уйти. Не могу утверждать с уверенностью, но мне показалось, что она вдруг насторожилась. Во всяком случае, еще во время нашей беседы она то и дело беспокойно оглядывалась. Я даже поинтересовался, не ждет ли она кого-нибудь. Она ответила, что никого конкретно, но… Никогда не знаешь, что может произойти. Такое впечатление, что ей казалось, будто кто-то следит за нами. Конечно, мои люди находились поблизости и действительно наблюдали за всем происходящим, а потому я чувствовал себя весьма неловко.

В течение нескольких последующих месяцев мы регулярно получали информацию о жизни Анты. Они с Шоном были очень счастливы. Шон, крупный мужчина с подкупающей улыбкой и неиссякаемым чувством юмора, получил возможность организовать персональную выставку своих работ в Гринвич-виллидж и имел огромный успех. А в «Ньюйоркере» напечатали коротенькое, всего семь строк, стихотворение Анты. Молодые люди пребывали в восторге. Однако в апреле 1941 года тон сообщений резко изменился.

— Знаете, она ведь беременна, — рассказывала художница с верхнего этажа, — а он не хочет ребенка. Понимаете? Одному Богу известно, что будет дальше. Он говорит, что есть знакомый врач, который может решить проблему, однако она и слышать об этом не желает. А по ночам плачет — мне хорошо слышно. Я так переживаю, ведь бедняжка такая хрупкая, чувствительная…

Первого июля Шон Лэйси погиб в автомобильной катастрофе (какая-то неисправность в машине). Он был один и возвращался от больной матери, откуда-то с севера штата Нью-Йорк. С Антон случилась истерика, и пришлось отправить ее в клинику Бельвю.

— Мы просто ума не могли приложить, что с ней делать, — делилась впечатлениями все та же художница. Целых восемь часов она непрерывно кричала и плакала, и в конце концов мы не выдержали и позвонили в Бельвю. Меня до сих пор мучают сомнения, правильно ли мы тогда поступили.

Записи в истории болезни в Бельвю свидетельствуют, что, едва Анту приняли в клинику, она резко успокоилась, прекратила кричать и с того момента фактически не издала ни звука. Более недели она вообще не двигалась, а потом взяла листок бумаги и написала: «Кортланд Мэйфейр. Адвокат. Новый Орлеан». На следующее утро, в половине одиннадцатого, в конторе Кортланда раздался телефонный звонок из клиники. Кортланд немедленно связался со своей женой Амандой Грейди Мэйфейр, с некоторых пор жившей отдельно от мужа в Нью-Йорке, и умолял ее поспешить в Бельвю и присмотреть за Антой до его приезда.

Между Кортландом и Карлоттой разразилась жесточайшая битва за право заботиться об Анте, причем Кортланд настаивал на своем приоритете в данном вопросе, ибо Анта обратилась именно к нему. По свидетельству современников тех событий, кончилось тем, что они вместе сели в поезд и отправились в Нью-Йорк, чтобы привезти Анту домой.

Однажды во время веселого ужина захмелевшая Аманда во всех деталях рассказала эту историю своему приятелю (и нашему информатору) Аллану Карверу, который не преминул воспользоваться моментом, дабы поподробнее расспросить ее о старинном семействе южан и поистине варварском поведении некоторых его членов. Аманда поведала ему все, что ей было известно о бедняжке племяннице, находившейся в Бельвю.

— …Это было просто ужасно. Анта не могла говорить. Именно не могла. Едва она пыталась произнести хоть слово, как тут же запиналась и замолкала. Она была такая нежная, хрупкая. Гибель Шона просто сразила ее наповал. Только через сутки она наконец смогла написать адрес квартиры в Гринвич-виллидж, и мы с Олли Мэйфейр немедленно помчались туда за вещами Анты. Господи, как это все грустно! Я-то предполагала, что, поскольку Анта — жена Шона, все его картины, конечно же, перейдут в ее собственность. Но потом пришли соседи и сообщили, что Анта и Шон не были женаты. Мать и брат Шона уже успели побывать в квартире и отправились нанимать фургон, чтобы вывезти оттуда все имущество. Похоже, мать Шона недолюбливала Анту и винила в том, что она втянула его в богемную жизнь Гринвич-виллидж.

И тогда я сказала Олли, что они могут забрать себе все, но только не портреты Анты, а потом быстренько упаковала их вместе с другими личными вещами Анты и, конечно же, со знаменитым старинным бархатным кошельком, наполненным золотыми монетами. Да-да я слышала о его существовании, и не говорите мне, что понятия о нем не имеете, коль скоро вы хоть немного знакомы с историей семейства Мэйфейр. Естественно, я взяла оттуда и все рукописи Анты — там были рассказы, несколько глав романа и стихи. Знаете, а ведь я только потом узнала, что она опубликовала свое стихотворение в «Ньюйоркере». В «Ньюйоркере»! Я и понятия об этом не имела, пока мой сын Пирс не сказал мне. Он даже пошел в библиотеку, чтобы прочесть его. Очень короткое стихотворение. Что-то там о падающем снеге и о музее в парке… В моем понимании это даже не стихотворение, а скорее, так сказать, фрагмент жизни. Однако факт остается фактом: оно напечатано в «Ньюйоркере» — вот что главное. Ах, как это было грустно — вывозить вещи из квартиры… Как будто уничтожаешь чью-то жизнь… разбираешь ее на части…

Когда я вернулась в клинику, Карлотта и Кортланд были уже там. Как всегда, ругались друг с другом в коридоре. Однако, чтобы понять, что подразумевается под словом «ругались», когда речь идет о Карл и Корте, нужно видеть это своими глазами: шепот сквозь зубы, скупые жесты и поджатые губы. Неповторимое зрелище, уверяю вас. Именно так все и выглядело тогда в коридоре больницы. И никто, наверное, кроме меня, не подозревал, что они в тот момент готовы были убить друг друга.

«Вы уже знаете, что девочка беременна? — спросила я. — Доктор сказал?»

«Она должна избавиться от ребенка», — заявила Карлотта.

У Кортланда был такой вид, будто он вот-вот умрет. А я так опешила от ее слов, что даже не нашлась что ответить.

Я всей душой ненавижу Карлотту. И готова объявить об этом всему миру. Я всю жизнь ненавидела ее. Одна только мысль о том, что Анта останется с ней один на один, приводила меня в ужас. И я сказала об этом Кортланду, прямо там, при Карлотте.

«Бедная девочка нуждается в заботе», — напомнила я ему.

Надо отдать должное Кортланду, он действительно приложил все усилия, чтобы получить право на опеку над Антой, он с самого начала добивался попечительства над ней. Но Карлотта в ответ заявила, что в борьбе все средства хороши, и пригрозила рассказать во всеуслышание о наших отношениях с Кортландом, раскрыть все наши семейные тайны. О, это поистине страшная женщина! И Кортланд сдался. Мне кажется, что и на этот раз он не сомневался, что проиграет битву.

«Послушай, — уговаривала я, — Анта уже вполне взрослая. Почему бы не спросить ее, с кем и где она сама предпочитает жить? Если она захочет остаться в Нью-Йорке, то может переехать ко мне. Или к Олли». Однако все мои аргументы не возымели действия.

Карлотта поговорила с врачами и, как всегда, добилась своего. Уж не знаю, каким образом, но ей удалось получить от них официальное предписание о переводе Анты в Новый Орлеан, в психиатрическую лечебницу. На Кортланда она просто перестала обращать внимание, словно его и не было рядом. Я бросилась к телефону, чтобы сообщить обо всем родственникам, и обзвонила буквально всех, включая даже совсем юную Беатрис Мэйфейр, внучку Реми, которая жила на Эспланейд-авеню. Я сказала им, что девочка больна, что она беременна и нуждается в любви и заботе.

А потом произошла едва ли не самая печальная сцена. В тот момент, когда Анту увозили на вокзал, она жестом подозвала меня к себе и тихо прошептала в самое ухо, так, чтобы никто другой не слышал: «Тетя Мэнди, пожалуйста, сохраните мои вещицы. Иначе она их просто выбросит». Но я уже — подумать только! — отправила все ее вещи домой. Все, что я могла тогда сделать, это позвонить своему сыну Шеффилду и попросить его сделать все, что в его силах, чтобы помочь бедной девочке, когда та вернется.

В сопровождении дяди и тети Анта поездом вернулась в Луизиану и была без промедления помещена в психиатрическую лечебницу Святой Анны, где провела шесть недель. Во множестве навещавшие ее Мэйфейры сходились во мнении, что девочка чересчур бледна, не всегда в полной мере владеет собой, но явно идет на поправку.

Тем временем наш агент в Нью-Йорке Аллан Карвер как будто бы случайно вновь встретился с Амандой Грейди Мэйфейр и поинтересовался, как себя чувствует ее племянница.

— О, вы даже представить себе не можете, как все плохо! — воскликнула в ответ Аманда Грейди Мэйфейр. — Представляете, ее тетя потребовала, чтобы врачи в психиатрической лечебнице сделали девочке аборт. Она заявила, что та безумна от рождения и ей ни в коем случае нельзя иметь детей. Вы когда-нибудь слышали что-либо ужаснее? Я узнала об этом от мужа и сказала, что никогда его не прощу, если он не поможет бедняжке. Но он заверил меня, что никто не причинит вред ребенку, что врачи никогда не согласятся на такой шаг ни по настоянию Карлотты, ни по просьбе кого-либо другого. А потом, когда я позвонила Беатрис Мэйфейр на Эспланейд-авеню, Кортланд пришел в ярость. «Не смей поднимать всех на ноги!» — кричал он. Но именно это я и собиралась сделать. «Пойди и навести ее, Беа, — попросила я, — И не позволяй никому выставить тебя оттуда».

Агентам Таламаски так и не удалось получить сведения, подтверждающие слухи о предполагавшемся аборте. Однако медсестры из лечебницы позднее рассказывали нашим осведомителям, что родственники толпами навещали Анту в лечебнице.

«Они не признавали никаких отказов, — писал Ирвин Дандрич, — и упорно настаивали на встрече с Антой. Судя по их впечатлению, дела шли хорошо. Она была в восторге от того, что ждет ребенка. И конечно, ее со всех сторон буквально заваливали подарками. Беатрис принесла какое-то старинное, отделанное кружевом приданое для малыша, когда-то принадлежавшее чьей-то там двоюродной бабушке по имени Сюзетта Все, безусловно, знали, что официально Анта не была замужем за тем нью-йоркским художником, но какое это имеет значение, если ты носишь и всегда будешь носить фамилию Мэйфейр».

Не меньшую активность родственники проявляли и после выписки Анты из лечебницы Святой Анны. Она вернулась на Первую улицу и обосновалась в бывшей спальне Стеллы в северном крыле дома, дабы там окончательно поправиться и прийти в себя. Возле нее круглые сутки дежурили сиделки, и нашим агентам не составляло никакого труда получать от них самую подробную информацию.

Сам особняк все они в один голос описывали как «невыносимо мрачный». И тут же добавляли, что Дорогуша Милли и Белл трогательно и неустанно заботятся об Анте и практически не оставляют сиделкам работы. Дорогуша Милли часами сидит рядом с Антой на боковой террасе, а Белл подготовила для ребенка очень красивое приданое.

Кортланд заезжал в особняк каждый день после работы.

— Вы представляете, — рассказывала одна из сиделок, — в это трудно поверить, но хозяйка дома не хотела пускать его. А он все-таки приходил, все время приходил. И еще с ним был молодой джентльмен… Шеффилд — кажется, так его зовут. Они каждый вечер приезжали, хоть и ненадолго. Посидят, поговорят с больной — и до свидания.

Родственники вспоминали, что Шеффилд прочел кое-что из произведений Анты, привезенных из Нью-Йорка, и сказал, что «Анта несомненно талантлива». Сиделки видели в комнате Анты множество коробок с какими-то бумагами и книгами, в которые она иногда заглядывала, но слабость не позволяла ей разобрать их как следует.

— Я не замечала в ней ни единого признака безумия, — говорила другая сиделка. — Ее тетушка иногда вызывала нас в холл и задавала очень странные вопросы. Она намекала, что, мол, племянница безумна от рождения и даже способна напасть на кого-нибудь. Однако доктора никогда не говорили нам, что такое возможно. Она спокойная, даже меланхоличная девочка. И выглядит гораздо моложе своих лет, да и ведет себя совсем как юная девушка. Нет, на безумную она совершенно не похожа.

Дейрдре Мэйфейр родилась четвертого октября 1941 года в старой благотворительной больнице на берегу реки; позднее эту больницу снесли. Судя по всему, роды прошли без осложнений, к тому же Анте дали сильный наркоз — в то время его весьма широко использовали.

В течение всех пяти дней, что Анта провела в больнице, родственники в часы посещений толпами заполняли коридоры. Палата Анты утопала в цветах. Девочка родилась здоровой и, по мнению всех, была просто очаровательна.

Однако примерно через две недели после возвращения Анты в особняк поток информации, резко возросший благодаря Аманде Грейди Мэйфейр, неожиданно иссяк. Тем родственникам, кто пытался по второму или третьему разу навестить Анту, верная чернокожая служанка тетушка Истер или Нэнси неизменно отказывали в приеме. Нэнси оставила свое место делопроизводителя, чтобы полностью посвятить себя заботам о малышке («Или чтобы не подпускать к ней никого из нас», — сказала Беатрис Аманде в одном из телефонных разговоров.), и была непреклонна в своем требовании не беспокоить лишний раз молодую мать и ребенка.

Беатрис позвонила в особняк и поинтересовалась, когда состоятся крестины. Услышав в ответ, что девочку уже окрестили в церкви Святого Альфонса, она пришла в ярость и тут же набрала номер Аманды в Нью-Йорке. Воскресным утром человек двадцать Мэйфейров буквально «вломились» в дом на Первой улице.

— При виде гостей Анта была вне себя от радости, — рассказывала Аманда Аллану Карверу. — Она просто трепетала от восторга. Ведь бедняжка не знала, что они без конца звонили и приходили, пытаясь повидать ее. Никто и словом не обмолвился ей об этом. Равно как и о том, что они устраивали у себя приемы по случаю крестин ребенка. И все это было делом рук Карлотты. Узнав, что ее держали в полном неведении, Анта так расстроилась, что гости поспешили переменить тему разговора. Беатрис ужасно рассердилась на Нэнси. Но ведь Нэнси лишь исполняла приказы Карлотты.

Тридцатого октября того же года Анту объявили официальной получательницей и единовластной распорядительницей наследия Мэйфейров. Она подписала доверенность на имя Кортланда и Шеффилда Мэйфейров как ее законных представителей в проведении любых денежных операций и в первую очередь попросила их основать крупный фонд и открыть кредит для проведения реставрационных работ в доме на Первой улице, состояние которого ее очень беспокоило.

Новость о том, что особняк принадлежит ей, буквально ошеломила Анту. У нее и в мыслях не было, что такое возможно. И теперь ей хотелось перекрасить дом, переделать и переставить все в нем по своему вкусу.

Карлотта не присутствовала на встрече племянницы с Кортландом и Шеффилдом. Незадолго до того она от имени Анты потребовала, чтобы фирма «Мэйфейр и Мэйфейр» провела полный аудит с момента смерти Стеллы и представила подробный отчет о результатах, заявив при этом, что прежние ревизии не вызывают у нее доверия и что она не намерена участвовать в обсуждении каких-либо финансовых дел до тех пор, пока не «просмотрит» полученные документы.

Позднее Шеффилд сообщил Аманде, что Анту сознательно ввели в заблуждение относительно семейного наследия и что она была потрясена до глубины души, когда ей наконец объяснили, как обстоят дела на самом деле. Особенно больно ее задело поведение Карлотты. Тем не менее Анта не уставала повторять, что намерения Карлотты были, скорее всего, самыми добрыми.

Завершив дела, Анта, Кортланд и Шеффилд отправились на ленч в ресторан, чтобы торжественно отметить это событие. Анта слегка нервничала, волнуясь за оставленную дома малышку, но выглядела веселой и оживленной. Шеффилд слышал, как уже перед самым их уходом она спросила его отца:

— Значит, при всем желании она не могла вышвырнуть меня из дома? Не имела права выгнать на улицу?

— Это твой дом, ma cherie, — ответил Кортланд. — Ей лишь позволено жить здесь, но только с твоего согласия.

Анта погрустнела.

— Карлотта всегда угрожала выставить меня на улицу, если я не буду слушаться ее, — едва слышно прошептала она.

После этого Кортланд почти сразу отвез ее домой.

Несколько дней спустя Анта вместе с ребенком встретилась за ленчем в еще одном очень модном и популярном ресторане Французского квартала с Беатрис Мэйфейр. Пока женщины наслаждались вином и изысканными рыбными блюдами, нянька гуляла с малышкой, уложив ее в чудесную плетеную коляску. Позднее, делясь впечатлениями с Амандой, Беатрис сказала, что Анта превратилась во вполне взрослую молодую женщину, что она снова пишет — на этот раз роман — и намерена окончательно привести в порядок старый особняк на Первой улице.

Она хотела отремонтировать бассейн. В тот день она вспоминала о матери, о ее любви к большим приемам и была полна энергии.

И действительно, нескольким подрядчикам было предложено представить смету на «полную реставрацию дома, включая покраску, плотницкие работы и частичную замену кирпичной кладки». Соседи, узнавшие новость от своих слуг, отнеслись к этой идее с большим одобрением. Дандрич писал, что Анта вела переговоры с одной очень известной архитектурно-строительной компанией относительно перестройки каретной.

В середине ноября Аманда получила от Анты короткое письмо с благодарностью за помощь в Нью-Йорке и за пересылку почты, пришедшей на адрес в Гринвич-виллидж. В конце Анта сообщала, что пишет короткие рассказы и вновь работает над романом.

Десятого декабря ровно в девять часов утра почтальон мистер Бодре, как обычно, проходил мимо дома на Первой улице. Анта уже ждала его у ворот с несколькими большими конвертами из манильской оберточной бумаги в руках. Объяснив, что не может оставить ребенка и отлучиться на почту, она попросила Бодре купить марки и отправить письма в Нью-Йорк. Прикинув приблизительный вес пакетов, почтальон забрал их с собой вместе с целой пачкой обычных конвертов, адресованных различным получателям в Нью-Йорке.

— У нее было такое приподнятое настроение, — вспоминал Бодре. — Она ведь собиралась стать писательницей. Чудесная девушка — такую невозможно забыть. Я спросил, слышала ли она о бомбардировке Перл-Харбор, и добавил, что мой сын накануне добровольно поступил на военную службу и что мы наконец-то будем воевать. Оказалось, что она ничего не знает — ни о бомбардировке, ни о войне. Такое впечатление, что она жила словно во сне.

«Чудесная девушка» умерла в тот же день. Когда Бодре с дневной почтой вновь оказался на Первой улице, над этой частью Садового квартала разразилась страшная буря. Дождь «лил как из ведра», а ветер «бушевал с неистовой силой». Посреди мостовой стоял фургон из похоронной конторы, а в саду особняка собралась целая толпа, к которой, несмотря на ненастье, присоединился и почтальон.

— Мисс Белл, — продолжал он свой рассказ, — стояла на крыльце и без конца плакала, а мисс Милли попыталась было рассказать мне, что произошло, но из-за рыданий не могла вымолвить ни слова. Потом на крыльцо вышла мисс Нэнси и крикнула, чтобы я не мок под дождем, а продолжал свой обход и что у них в доме умер человек.

Мистер Бодре перешел на другую сторону улицы и укрылся от струившихся с неба потоков воды на крыльце одного из соседних домов. Экономка, наблюдавшая за происходящим сквозь закрывавшую вход сетку, сообщила ему о смерти Анты Мэйфейр. Судя по всему, бедняжка упала с крыши террасы верхнего этажа.

По словам почтальона, буря была ужасной — самый настоящий ураган. Тем не менее он не ушел и видел, как тело погрузили в фургон похоронной конторы. При этом присутствовали сам Рэд Лониган и его кузен Лерой. Фургон уехал. Мистер Бодре продолжил свой путь по обычному маршруту, и вскоре — он едва успел дойти до Притания-стрит — погода резко улучшилось и небо стало совершенно чистымю. А когда на следующий день он вновь оказался возле особняка, его внимание привлек тротуар, густо усеянный опавшими листьями.

В течение многих последующих лет Таламаска собирала все свидетельства, касавшиеся обстоятельств смерти Анты, однако нам так и не удалось выяснить, что же в действительности произошло десятого декабря 1941 года. Возможно, тайна никогда не будет раскрыта. Последним из «посторонних», кто видел Анту живой и беседовал с ней, был мистер Бодре. Элис Фланаган, няня, ухаживавшая за ребенком, в тот день сообщила по телефону, что больна, и на работу не вышла.

Все, что известно из полицейских отчетов, а также из очень скудных и осторожных высказываний членов семьи Лониган и приходских священников, это что около трех часов дня Анта не то спрыгнула, не то упала с крыши террасы, расположенной как раз под окном мансарды, где когда-то была комната Джулиена.

Версия Карлотты, согласно тем же источникам, была такова.

Они с Антой поссорились, потому что девочка деградировала до такой степени, что даже не кормила малышку.

— Она была совершенно не готова к тому, чтобы стать хорошей матерью, — сказала мисс Карлотта офицеру полиции. — Она только и делала, что стучала на машинке, сочиняя свои рассказы и стихи и рассылая во все концы письма. И Нэнси или кому-то из нас приходилось подолгу барабанить в дверь, чтобы до Анты наконец дошло, что Дейрдре надрывается от плача в своей колыбельке, потому что ее давно пора покормить или перепеленать.

Во время ссоры Анта «впала в истерику» и бросилась наверх, в мансарду, крича, чтобы все оставили ее наконец в покое. Боясь, что Анта опять что-нибудь с собой сделает, — а такое, если верить мисс Карлотте, случалось неоднократно, — мисс Карлотта поднялась следом за ней в бывшую комнату Джулиена и увидела там племянницу всю в крови — та пыталась выцарапать собственные глаза.

Карлотта постаралась успокоить ее, но Анта вырвалась, потеряла равновесие и спиной вперед выпала из окна на крышу веранды. Анте удалось проползти по ней до самого края, но потом она все же не удержалась и рухнула вниз — а быть может, и спрыгнула нарочно. Она умерла мгновенно, поскольку ударилась головой о каменные плиты, а высота была большой — третий этаж.

Кортланд был вне себя, когда узнал о смерти племянницы, и, не медля ни секунды, помчался на Первую улицу. Позднее, уже в Нью-Йорке, он сказал жене, что Карлотта совершенно обезумела. Рядом с ней постоянно находился священник из церкви Искупления Господня. Она только вновь и вновь повторяла, что никто не понимал, до какой степени хрупкой и нежной была Анта.

— Я пыталась остановить ее, — твердила она. — Господи, ну что еще я могла сделать?!

Дорогуша Милли и Белл были слишком расстроены, чтобы обсуждать эту тему. Такое впечатление, что Белл вообще путала обстоятельства двух смертей — Анты и Стеллы. Только у Нэнси на этот счет было свое, особое мнение: она не уставала жаловаться всем и каждому, что у Анты голова была полна глупых фантазий и что ее всю жизнь только портили и всегда выгораживали.

При встрече с Элис Фланаган Кортланду показалось, что та чем-то напугана. Это была очень пожилая полуслепая женщина. Она заявила, что ничего не знает о попытках Анты причинить себе какой-либо вред, что никогда не видела, чтобы та «впадала в истерику» или что-либо еще в том же духе. Все распоряжения она получала непосредственно от мисс Карлотты, которая неустанно заботилась о благе семьи. Мисс Фланаган очень не хотелось потерять такую хорошую работу.

— Я хочу только нянчить этого прелестного ребенка, — сказала она полицейскому. — И я очень нужна сейчас моей дорогой малышке.

И действительно, мисс Фланаган продолжала ухаживать за Дейрдре Мэйфейр до тех пор, пока девочке не исполнилось пять лет.

В конце концов Кортланд велел Беатрис и Аманде оставить Карлотту в покое. Она была единственной свидетельницей смерти Анты, и что бы ни произошло в тот роковой день, Анта, конечно же, погибла в результате ужасного несчастного случая. Они бессильны что-либо сделать в подобной ситуации.

По правде говоря, никакого серьезного расследования обстоятельств смерти Анты не проводилось. Не было даже вскрытия. Когда при внимательном осмотре тела владелец похоронной конторы обнаружил, что царапины на лице Анты не могли быть нанесены ею самой, он немедленно связался с семейным врачом Мэйфейров, однако ему посоветовали — а точнее, приказали — забыть об этом и держать язык за зубами. Неофициальное заключение свелось к тому, что Анта была безумна. Ее психика всегда отличалась нестабильностью. Она провела какое-то время в клинике Бельвю и в психиатрической лечебнице Святой Анны. Она и ее ребенок нуждались в постоянном присмотре.

После смерти Стеллы нам не встретилось ни единого упоминания о знаменитом изумруде Мэйфейров и о том, что он имеет какое-то отношение к Анте. Никто из родственников или друзей не говорил, что видел этот кулон. На портретах Анты, написанных Шоном Лэйси, изумруда тоже нет. Нью-йоркские родственники вообще о нем не слышали.

И тем не менее, когда Анта умерла, кулон с изумрудом оказался на ее шее.

Вопрос о том, почему именно в тот день Анта надела кулон, напрашивается сам собой. А что, если он и стал первопричиной роковой ссоры? И если царапины, оставшиеся на лице Анты, не были нанесены ею самой, значит ли это, что Карлотта пыталась выцарапать племяннице глаза? А если так, то почему?

Как бы то ни было, особняк на Первой улице вновь оказался окутанным завесой тайны. Планам Анты относительно его реставрации не суждено было сбыться. После яростных споров в конторе «Мэйфейр и Мэйфейр» — говорят, во время одного из них Карлотта настолько рассвирепела, что вдребезги разбила дверное стекло, — Кортланд даже решился на отчаянный шаг: подал иск в суд о передаче ему права единоличной опеки над маленькой Дейрдре. В дело вмешался и внук Клэя Мэйфейра Александр. Он и его жена Эйлин владели прекрасным особняком в Метэри. Они с радостью готовы были удочерить Дейрдре или просто взять ее на воспитание в зависимости от того, какой из вариантов предпочтет Карлотта.

Аманда Грейди Мэйфейр рассказывала нашему секретному агенту Аллану Карверу:

— Кортланд хочет, чтобы я вернулась домой и взяла на себя заботы о ребенке. Поверьте, мне невероятно жаль малышку, но после стольких лет я не могу вернуться в Новый Орлеан.

Карлотта лишь смеялась в лицо всем этим, как она их называла, «благодетелям». Судье и всем членам семьи она говорила одно и то же. Анта была серьезно больна. Она явно страдала врожденным безумием, которое вполне могло передаться по наследству и ее маленькой дочери. А потому она никоим образом не позволит увозить ребенка из материнского дома, лишать его присмотра дражайшей мисс Фланаган, равно как и заботы милой Белл или доброты нашей драгоценной Милли и всех тех, кто обожает это чудесное дитя и день и ночь неустанно заботится о нём. Никто другой не в состоянии сделать это лучше.

Когда Кортланд наотрез отказался отозвать свой иск, она перешла к прямым угрозам. Разве его не бросила жена? А что, если всему семейству станет известно, каков он на самом деле? Ее намеки и инсинуации заставили родственников задуматься и тщательно взвесить все «за» и «против». Судья, которому было поручено вести это дело, начал «терять терпение». В конце концов, почему эта семейка не может смириться с существующим положением? Сам он искренне считал Карлотту Мэйфейр женщиной непогрешимо добродетельной, кристально честной и редкостно здравомыслящей, Святой Боже, да если бы рядом с каждым осиротевшим ребенком оказывались такие тетушки, как Милли и Белл, не говоря уже о Карлотте, мир можно было бы считать едва ли не идеальным!

Итак, наследие семьи осталось на попечении «Мэйфейр и Мэйфейр», а малышка — на попечении мисс Карлотты. Дело поспешили закрыть.

Подорвать авторитет Карлотты попытались еще лишь однажды — в 1945 году.

Один из потомков Лестана Корнел Мэйфейр тогда только что закончил ординатуру в центральной клинике Массачусетса. Его специализацией была психиатрия. В свое время Корнелу довелось слышать немало «невероятных историй», связанных с домом на Первой улице, — прежде всего от Аманды Грейди Мэйфейр, а также от Луизы Энн Мэйфейр, старшей внучки Гарланда, с которой у него был роман в течение всего периода ее пребывания в Радклиффе. История с наследственным безумием чрезвычайно заинтересовала Корнела. К тому же он был по-прежнему влюблен в Луизу Энн. Она отказалась выйти за него замуж и остаться в Массачусетсе и вернулась в Новый Орлеан. Откровенно говоря, Корнел не понимал ее столь непоколебимой преданности родному дому. Вот почему ему хотелось непременно посетить Новый Орлеан и, конечно же, нанести визит в особняк на Первой улице. Нью-йоркские родственники одобрили его намерения.

— Как знать, — говорил он Аманде, сидя с ней за ленчем в «Вальдорфе», — быть может, город мне понравится и, быть может, нам с Луизой Энн удастся как-то договориться между собой.

Одиннадцатого февраля Корнел приехал в Новый Орлеан и остановился в одном из отелей в центре города. Потом он позвонил Карлотте с просьбой о встрече, и она согласилась принять его.

Позднее в телефонном разговоре с Амандой он сказал, что пробыл в доме около двух часов и даже провел какое-то время наедине с четырехлетней Дейрдре.

— Я не могу сейчас сказать, что именно мне удалось выяснить, — делился он своими впечатлениями, — но девочку необходимо как можно скорее вырвать из того окружения, в котором она находится. Откровенно говоря, мне бы не хотелось впутывать во все это Луизу Энн. Как только вернусь в Нью-Йорк, непременно расскажу тебе обо всем подробно.

Аманда настоятельно посоветовала Корнелу немедленно сообщить обо всем, что его тревожит, Кортланду. Корнел ответил, что то же самое посоветовала ему сделать Луиза Энн.

— Непременно свяжусь с Кортландом, но только не сейчас, — сказал он. — Я по горло сыт Карлоттой и не испытываю никакого желания еще раз встречаться сегодня с этими людьми.

Уверенная, что Кортланд может помочь, Аманда позвонила ему сама и поставила в известность о происходящем. Он был очень доволен интересом доктора Мэйфейра к судьбе ребенка и чуть позже перезвонил Аманде и сообщил, что договорился с Корнелом о встрече за ужином в ресторане Колба в центре города. Кортланд добавил, что Корнел ему понравился и что он сгорает от желания услышать мнение доктора Мэйфейра о событиях, в доме. Пообещав перезвонить после ужина, он попрощался и повесил трубку.

Однако Корнел на ужин не пришел. Прождав его в ресторане Колба целый час, Кортланд позвонил в номер отеля. Никто не ответил. А на следующее утро горничная отеля обнаружила бездыханное тело Корнела Он лежал на смятой постели полностью одетый; глаза оставались полуоткрытыми, а рядом на столике стоял недопитый бокал бурбона. При беглом осмотре причину столь внезапной смерти обнаружить не удалось.

Вскрытие, произведенное по настоянию матери Корнела и следователя из полиции Нового Орлеана, выявило в крови покойного алкоголь и небольшое количество сильнодействующего наркотического средства. Эксперты поставили диагноз «передозировка», и дело закрыли. Аманда Грейди Мэйфейр так и не смогла простить себе, что послала Корнела в Новый Орлеан. Луиза Энн до сих пор «не оправилась от горя» и остается незамужней. Потрясенный до глубины души Кортланд сопровождал гроб с телом Корнела Мэйфейра в Нью-Йорк.

Виновны ли в смерти Корнела Мэйфейрские ведьмы? К сожалению, и на этот вопрос мы не можем ответить с уверенностью. Тем не менее есть одна немаловажная деталь, позволяющая предположить, что Корнел скончался отнюдь не от отравления смесью алкоголя и наркотика. Как вы помните, глаза покойного оставались полуоткрытыми, и, когда тело уже выносили из номера отеля, следователь обратил внимание на лопнувшие внутри глазных яблок сосуды. Известно, что это симптом удушья. Вполне возможно, что поначалу Кортланду подмешали в бокал сильнодействующий наркотик (недопитый бурбон так и остался на столике), а когда молодой человек потерял сознание, беззащитную жертву просто задушили подушкой.

Однако когда Таламаска через одного из преданных ордену частных детективов с весьма хорошей репутацией попыталась возобновить следствие, судебные власти не проявили, к этому никакого интереса. Никто в отеле не смог вспомнить, приходили ли в тот день к Корнелу посетители. Равно как и того, кто именно заказал бурбон в номер и выполнял ли такой заказ кто-либо из обслуживающего персонала. Как выяснилось, в ходе первого следствия такой вопрос вообще не был задан. Не были взяты и отпечатки пальцев. В конце концов, кому нужен лишний шум, если речь явно не шла об убийстве…

Пора наконец обратиться к судьбе Дейрдре Мэйфейр, которая в настоящее время является владелицей наследия семейства Мэйфейр и которая, осиротев в двухмесячном возрасте, всю жизнь оставалась на попечении своих стареющих тетушек.

После смерти Анты дом на Первой улице постепенно разрушался. Бассейн превратился в болото, густо покрытое ряской и заросшее дикими ирисами; из проржавевших труб текла мутно-зеленая вода Окна в хозяйских спальнях северного крыла вновь наглухо закрыли ставнями. С наружных стен — когда-то фиолетово-серых — осыпалась почти вся краска.

Постаревшая мисс Фланаган, которая в последний год своей жизни уже почти ничего не видела, все же продолжала заботиться о Дейрдре и время от времени возила ее на прогулку в плетеной коляске вокруг квартала, однако пересекать проезжую часть уже не отваживалась.

Кортланд приехал на Рождество и пил шерри, удобно расположившись в длинном зале в передней части дома вместе с Дорогушей Милли, Белл и Нэнси.

— Я твердо заявил им, что на этот раз им не удастся меня выгнать, — рассказывал он своему сыну Пирсу, который потом передал эти слова матери. — Нет уж. Я буду навещать бедную девочку в Рождество и в дни ее рождения. И хочу при этом видеть ее собственными глазами и держать на руках.

Примерно то же самое Кортланд сказал и в конторе «Мэйфейр и Мэйфейр», поручая своим секретарям покупать подарки для таких визитов.

Годы спустя внук Кортланда Райен Мэйфейр на свадебном приеме рассказывал одному из хороших знакомых:

— Мой дед терпеть не мог визиты в особняк. Наш дом в Метэри всегда был таким светлым, веселым. Отец вспоминал, что дед каждый раз возвращался домой в слезах. Когда Дейрдре было три года, дед заставил их украсить для девочки первую в ее жизни елку, сам притащил для этого целую гору украшений и даже купил в «Кац и Бестофф» гирлянду с фонариками и повесил ее на себя. Он с трудом представлял, как могут люди жить в постоянном мраке. Как жаль, что я мало знал своего деда Подумать только! Ведь он родился в том самом особняке! А его отец, Джулиен, родился еще до Гражданской войны.

К тому времени, о котором здесь идет речь, Кортланд превратился в почти точную копию своего отца. На его портретах, относящихся даже к середине 1950-х годов, мы видим высокого стройного джентльмена с темными волосами, лишь на висках слегка тронутыми сединой. Черты изборожденного морщинами лица обладают удивительным сходством с чертами лица Джулиена, за исключением, разве что, глаз — у Кортланда они заметно больше, как у Стеллы. А вот доброжелательное выражение и веселая улыбка, часто появлявшаяся на лице Кортланда, несомненно унаследованы им от Джулиена.

По словам всех, родственники очень любили Кортланда, а его служащие едва ли не боготворили. Даже Аманда Грейди, много лет прожившая врозь с мужем, никогда не переставала любить его — так, во всяком случае, она сказала Аллану Карверу, когда беседовала с ним в Нью-Йорке уже после смерти Кортланда. Аманда рыдала на плече Карьера, жалуясь на то, что сыновья так и не поняли, почему она бросила их отца, однако объяснять им что-либо не собиралась.

Несмотря на то что Райен Мэйфейр почти не знал своего деда, он всегда оставался безгранично преданным его памяти. В его глазах, равно как и в глазах его отца, Кортланд был истинным героем. «Бегство» бабушки в Нью-Йорк казалось ему неразрешимой загадкой.

Что же касается каких-либо свидетельств того периода о Дейрдре, увы, мы не имеем ни одного. Нам практически ничего не удалось узнать о первых пяти годах ее жизни. Лишь члены семьи Кортланда время от времени упоминали о ней, неизменно называя «очаровательным и милым ребенком».

У нее были черные вьющиеся волосы, такие же как у Стеллы, и огромные темно-голубые, ясные глаза.

Однако особняк на Первой улице оставался наглухо отгороженным от внешнего мира. Целое поколение живущих по соседству или просто часто проходивших мимо него людей привыкло к запушенному, непривлекательному фасаду дома, всем своим видом словно угрожавшего любому, кто посмеет к нему приблизиться. И вновь никто из рабочих не мог завершить порученные им ремонтные работы. Кровельщик, к примеру, дважды падал с лестницы, после чего наотрез отказался от подряда. Только старый садовник и его сын с готовностью откликались на приглашение хозяев и время от времени подстригали траву на газонах.

По мере того как соседи и знакомые Мэйфейров постепенно уходили в мир иной, вместе с ними уходили и старинные предания об этой семье. А те, что продолжали передаваться из поколения в поколение, искажались до неузнаваемости. На смену старым приходили новые агенты и осведомители. Со временем никто из тех, с кем им приходилось встречаться, уже не упоминал имен Джулиена, Кэтрин, Реми или Сюзетты.

Сын Джулиена Баркли умер в 1949 году, другой сын, Гарланд, — в 1951-м. Сын Кортланда Грейди скончался в том же году, что и Гарланд, после падения с лошади во время прогулки в парке. Аманда Грейди Мэйфейр ненадолго пережила любимого сына — такое впечатление, что смерть Грейди стала для нее чересчур страшным ударом и лишила последних сил и желания жить. Из двоих сыновей Пирса только Райен Мэйфейр «знает историю семьи» и щедро потчует молодых родственников — большинству которых ничего не известно о прошлом — весьма странными рассказами.

Ирвин Дандрич покинул этот мир в 1952 году. К тому времени его место уже занял другой осведомитель — женщина по имени Джулиетт Мильтон, которая в течение многих лет в изобилии получала информацию от Беатрис Мэйфейр и других членов семьи, живших в центральной части города. Джулиетт часто обедала вместе с ними — во всяком случае, с теми, кого не слишком раздражал тот факт, что эта неисправимая болтушка и сплетница рассказывает не только им все обо всех, но и всем о них. Надо сказать, что, так же как и Дандрич, Джулиетт делала это без всякого злого умысла. У нее не было дурных намерений, и ее отнюдь нельзя было обвинить в недоброжелательном отношении к кому-либо. Просто ей нравилось быть в центре внимания, а кроме того, за свои неимоверно длинные отчеты, регулярно отсылаемые в Лондон, она ежегодно получала от нашего ордена определенную сумму, фактически равную той ренте, которая прежде служила ей единственным средством к существованию.

Как и Дандрич, Джулиетт не имела даже представления, для кого и с какой целью она собирает информацию о семействе Мэйфейр. Как минимум раз в году она пыталась выяснить это, однако никогда не настаивала на удовлетворении своего любопытства.

В 1953 году я приступил к переводу писем Петира ван Абеля и параллельно читал все сообщения о Дейрдре по мере их поступления. В ту пору ей уже исполнилось двенадцать лет. Однако сведения были более чем скудными, а потому я настоятельно просил всех имевшихся в нашем распоряжении осведомителей тщательно собирать каждую крупицу информации.

— Копайте, — говорил им я. — Расскажите мне об этой девочке все, с самого начала. Не существует ни единой мелочи, о которой я не хотел бы знать.

Джулиетт Мильтон я позвонил персонально и пообещал ей отдельную плату за любую, пусть даже крошечную, дополнительную подробность, какую ей доведется выяснить.

В детстве Дейрдре, можно сказать, почти в точности следовала по стопам своей матери. Она сменила несколько школ, и отовсюду ее исключали практически за одно и то же: за бесконечные «шутовские выходки», «неподобающее странное поведение», за срыв занятий в классе и неукротимые приступы плача, причину которых не в силах был объяснить никто.

И вновь сестре Бриджет-Мэри, теперь уже пожилой шестидесятилетней монахине, довелось стать свидетельницей того, как во дворе школы Святого Альфонса «невидимый друг» отыскивал вещи для маленькой Дейрдре и заставлял цветы летать по воздуху. Школа при монастыре Святого Сердца, школа при монастыре урсулинок, школа Святого Иосифа… Ни в одной из них Дейрдре не задерживалась более чем на две недели. А после много месяцев проводила дома. Соседи видели, как она «словно бешеная» носилась по саду или взбиралась на старый дуб, росший на задворках.

В доме на Первой улице давно уже практически не было слуг. Айрин, дочь тетушки Истер, готовила и прибиралась в доме — неторопливо, но основательно и добросовестно. Каждое утро она подметала тротуары, или, как их называли в доме, пешеходные дорожки, а в три часа мыла швабру под краном возле калитки в конце сада фактической домоправительницей была Нэнси Мэйфейр, которая, по словам торговцев и священников, время от времени бывавших в особняке, с ними не церемонилась, а иногда вела себя и чрезмерно резко.

Дорогуша Милли и Белл, весьма колоритные, если не сказать красивые, пожилые женщины, ухаживали за несколькими кустами роз, каким-то чудом уцелевшими возле боковой террасы, в то время как весь остальной сад, от передней ограды до задней стены, давно уже густо зарос сорняками.

По воскресеньям все семейство приходило в часовню к девятичасовой мессе: малышка Дейрдре в матроске и соломенной шляпке с лентами, Карлотта в темном костюме строгого покроя и блузке с высоким стоячим воротником и пожилые леди — Дорогуша Милли и Белл, — по обыкновению облаченные в элегантные, отделанные кружевом габардиновые платья, ботинки с высокой шнуровкой и темные перчатки.

В случае необходимости пополнить свой гардероб очередными нарядами, будь то жемчужно-серые платья или украшенные цветами шляпки с вуалью, по понедельникам мисс Милли и мисс Белл брали такси и отправлялись за покупками в лучшие магазины Нового Орлеана. Продавщицы парфюмерных отделов, где пожилые дамы покупали пудру, румяна и губную помаду, — а накануне Рождества еще и духи, — знали их по именам. Прежде чем взять такси и отправиться обратно домой, леди неизменно задерживались у буфетной стойки в магазине Холмса, чтобы перекусить. Именно мисс Милли и мисс Белл от имени обитателей особняка на Первой улице присутствовали на всех происходивших в округе похоронах, крестинах и церемониях бракосочетания. Следует, однако, добавить, что их участие в свадьбах ограничивалось только посещением церкви — за праздничный стол они никогда не садились.

Если погребением усопшего занималась контора «Лониган и сыновья», которая располагалась неподалеку от особняка, мисс Милли и мисс Белл принимали участие в бдении у гроба и поминках. По вторникам они ходили к вечерней мессе и летом иногда брали с собой в часовню и Дейрдре. Забавно было наблюдать, как пожилые дамы с гордостью опекали свою маленькую спутницу, а чтобы она во время службы вела себя смирно, подсовывали ей кусочки шоколада.

Никто уже не помнил, что когда-то с милейшей мисс Белл «было не все в порядке».

Вообще говоря, этим двум леди не составляло труда завоевывать уважение и доверие обитателей Садового квартала, особенно тех, кто понятия не имел о семейных трагедиях и тайнах семейства Мэйфейр. К тому же с течением лет особняк на Первой улице перестал быть единственным в этом районе запущенным и разрушающимся строением, скрывающимся за проржавевшей решеткой.

Всегда безвкусно и неряшливо одетая, с давно не мытыми, кое-как причесанными волосами, Нэнси Мэйфейр являла собой полную противоположность мисс Милли и мисс Белл — она словно родилась и выросла в ином мире и походила скорее на наемную служанку. Тем не менее никому и в голову не приходило сомневаться в том, что Нэнси была сестрой Стеллы, в то время как это совершенно не соответствовало действительности.

Едва ли не с тридцатилетнего возраста она стала носить черные ботинки со шнуровкой. Доставая деньги из потрепанной сумочки, чтобы расплатиться с торговцами и разносчиками, мисс Нэнси выглядела очень сердитой, а иногда просто сварливо гнала их прочь от ворот.

Вот с такими женщинами приходилось проводить время в особняке маленькой Дейрдре, после того как ее после краткого периода обучения, а точнее, неудачных попыток сосредоточить внимание на том, что говорят учителя в переполненном классе, изгоняли из очередной школы.

Сплетничая между собой, обитатели Садового квартала все чаше сравнивали Дейрдре с матерью. Родственники гадали, не причиной ли всему «врожденное безумие», однако никто и ни в чем не был уверен. Тем не менее те, кто пристально следил за происходящим в доме на Первой улице, пусть даже и на достаточно большом расстоянии, весьма рано сумели заметить явное несходство между матерью и дочерью.

В то время как Анта по природе своей отличалась застенчивостью и слабостью характера, Дейрдре, несомненно, с рождения была пылкой, эмоциональной и вспыльчивой. Соседи, нередко наблюдая, как она, «словно сорванец», носится по саду, упорно твердили, что ей «следовало родиться мальчишкой». В пять лет она уже с легкостью взбиралась едва ли не на самую вершину огромного дуба, а иногда, спрятавшись в зарослях кустарника возле ограды, с интересом разглядывала прохожих.

В девятилетнем возрасте Дейрдре впервые сбежала из дома. Карлотта в панике позвонила Кортланду, и в дело вмешалась полиция. В конце концов замерзшая, буквально трясущаяся от холода девочка объявилась у входа в сиротский дом Святой Елизаветы на Наполеон-авеню и заявила, что она «проклята» и «одержима дьяволом». Пришлось вызвать священника, а вскоре в сиротский дом приехали Кортланд и Карлотта и увезли Дейрдре домой.

— У ребенка «чересчур богатое воображение», — объяснила Карлотта, и это выражение на многие годы стало главным оправданием поведения Дейрдре в любых неприятных ситуациях.

Год спустя полиция обнаружила Дейрдре, когда та во время страшного урагана и ливня бродила по берегу Байю-Сент-Джон; она дрожала с ног до головы и со слезами твердила, что боится возвращаться домой. В течение целых двух часов она водила за нос полицейских, назвавшись другим именем и сочиняя о себе небылицы. Дейрдре заявила, что она цыганка, что приехала в город вместе с цирком, что мать ее убил дрессировщик, а сама она хотела покончить с собой «с помощью очень редкого яда», но ее увезли в Европу и там поместили в больницу, где врачи выкачали из нее всю кровь.

— Девочка выглядела такой печальной и в то же время производила впечатление не совсем нормальной, — рассказывал впоследствии нашему агенту офицер полиции. — Казалось, она говорит истинную правду, но иногда выражение ее голубых глаз становилось просто бешеным. А когда за ней приехали дядя и тетя, она даже не взглянула в их сторону и притворилась, что знать их не знает. А потом заявила, что они держали ее на цепи в какой-то комнате на верхнем этаже дома.

Когда Дейрдре исполнилось десять лет, ее отвезли в Ирландию, в пансион, рекомендованный отцом Джейсоном Пауэром, священником из собора Святого Патрика, ирландцем по происхождению. Однако, по мнению родственников, идея принадлежала. Кортланду.

— Дедушка очень хотел вытащить ее из этого дома, — сказал потом Райен Мэйфейр.

Однако не прошло и месяца, как сестры из графства Корк отправили Дейрдре обратно домой.

Следующие два года Дейрдре училась под присмотром гувернантки по имени мисс Ламптон, старой приятельницы Карлотты из школы при монастыре Святого Сердца. Встретившись с Беатрис Мэйфейр на Эспланейд-авеню, мисс Ламптон отзывалась о своей подопечной как об очаровательной и очень неглупой девочке.

— Единственным ее недостатком является чрезмерно богатое воображение, — сказала гувернантка. — И кроме того, малышка слишком много времени проводит в одиночестве.

После отъезда мисс Ламптон на север, где та намеревалась выйти замуж за вдовца, с которым познакомилась во время его летнего отпуска, Дейрдре проплакала много дней.

Ссоры и споры на Первой улице не прекращались, однако, и в течение этих двух лет. Соседи нередко слышали доносившиеся из особняка крики и видели, как Дейрдре со слезами выбегает в сад и прячется от Айрин или мисс Ламптон в густой листве почти на самой вершине старого дуба. Иногда она скрывалась там до самой темноты.

В подростковом возрасте Дейрдре очень изменилась. От прежней живости и непосредственности девчонки-сорванца не осталось и следа — она стала замкнутой, молчаливой. В тринадцать лет она казалась более чувственной и зрелой, чем в свое время уже взрослая Анта. Откинув назад свои роскошные черные вьющиеся волосы, Дейрдре расчесывала их на прямой пробор и повязывала сиреневой лентой, чтобы они не падали на лицо. Огромные голубые глаза этой девочки-женщины были полны недоверия и горечи. Все, кому доводилось в то время встречать Дейрдре на воскресной мессе, в один голос утверждали, что выглядела она так, будто кто-то нанес ей незаживающую рану.

— Она уже давно стала красивой молодой женщиной, — рассказывала одна из матрон, регулярно посещавших часовню. — Но старухи словно этого и не замечали. И по-прежнему наряжали ее как ребенка.

Судя по всему, возникали и другие проблемы. Однажды Дейрдре буквально влетела в приемную конторы Кортланда.

— Она была в истерике, — вспоминал впоследствии работавший в тот день секретарь. — Наверное, целый час рыдала в кабинете дяди. Знаете, только когда она уже уходила, я обратил внимание на одну странную деталь: туфли на ней были разные. На одной ноге — коричневый мокасин, а на другой — черная туфля без каблука. Мне кажется, что она этого даже не заметила. По-моему, и Кортланд тоже. Он отвез ее домой. С тех пор я ее больше не видел.

Летом того года, когда Дейрдре должно было исполниться четырнадцать лет, она вскрыла себе вены и ее поместили в новую благотворительную лечебницу. Там ее навестила Беатрис.

— У девочки есть то, чего всегда была лишена Анта, — характер, — сказала она потом Джулиетт Мильтон. — Но она так нуждается в женском совете. Попросила меня купить для нее косметику. Говорит, что всего раз в жизни была в аптеке.

Но когда Беатрис, выполнив просьбу Дейрдре, принесла все необходимое в лечебницу, ей было сказано, что Карлотта запретила любые посещения. Беатрис позвонила Кортланду, однако тот заявил, что понятия не имеет, почему Дейрдре вскрыла себе вены.

— Быть может, она просто надеялась хоть таким образом вырваться из дома, — предположил он.

Менее чем через неделю после этих событий Кортланд добился разрешения на поездку Дейрдре в Калифорнию. Она улетела в Лос-Анджелес, к дочери Гарланда Андреа Мэйфейр, которая была замужем за штатным врачом больницы под названием «Ливанский кедр». Однако через две недели Дейрдре вновь оказалась в доме на Первой улице.

Лос-анджелесские Мэйфейры никогда и словом не обмолвились о том, что же тогда произошло. Только много лет спустя их единственный сын Элтон сказал одному из наших агентов, что его несчастная родственница из Нового Орлеана была не в своем уме. Она без конца твердила о том, что проклята из-за какого-то наследства, и неоднократно заводила с Элтоном разговор о самоубийстве, чем приводила в ужас его родителей. В конце концов они не выдержали и показали ее врачам, которые в один голос заявили, что бедняжка больна неизлечимо.

— Родители очень хотели помочь ей, особенно мама, — рассказывал Элтон. — Но все в семье пошло вверх дном. Думаю, последней каплей стал момент, когда однажды ночью они собственными глазами увидели ее на заднем дворе с мужчиной, а она потом принялась утверждать, что ничего подобного не было. И ни за что не хотела признаться. Они побоялись, как бы не случилось чего-нибудь. Ведь ей тогда, кажется, еще не исполнилось и четырнадцати, а, надо признать, девочка она была очень даже хорошенькая. Вот тогда они и отослали ее домой. Примерно так же звучала и версия Беатрис.

— Мне кажется, Дейрдре выглядит чересчур уж взрослой, — говорила она Джулиетт Мильтон, отказываясь, однако, верить, что малышка способна солгать относительно знакомства с мужчинами: — Она просто смущена и не знает как себя вести.

Беатрис по-прежнему оставалась непреклонной в своей уверенности в том, что ни о каком врожденном безумии не может быть и речи, что это не более чем семейная легенда, придуманная Карлоттой, и пора положить конец ее распространению.

Беатрис с подарками приехала на Первую улицу, чтобы повидаться с Дейрдре, однако Нэнси даже не пустила ее в дом.

Тот же таинственный незнакомец стал причиной исключения Дейрдре из пансиона при монастыре Святой Розы де Лима. Ей тогда было уже шестнадцать, и она очень переживала, когда пришлось покинуть школу, в которой она проучилась почти весь учебный год, до самой весны, без каких-либо серьезных проблем. По словам родственников, Дейрдре там так нравилось, что она даже отказалась уехать домой на рождественские каникулы и только накануне Рождества согласилась поужинать с Кортландом.

Любимым местом Дейрдре были большие качели на заднем дворе школы, где вечерами, в сумерках, она часто сидела вместе со своей подругой по пансиону Ритой Мей Двайер (впоследствии Лониган). Девочки болтали о том, о сем и иногда даже пели. По мнению Риты Мей, Дейрдре была на редкость своеобразной девочкой, наивной, романтической, очень элегантной и приятной в общении.

В 1988 году исследователю, пишущему эти строки, удалось побеседовать с Ритой Мей Двайер Лониган и узнать от нее некоторые подробности драматических событий, ставших причиной исключения Дейрдре из пансиона.

Она рассказала, что «таинственный друг» встретился с Дейрдре в монастырском саду. Было уже поздно, высоко в небе светила луна, незнакомец говорил тихо, но Рита Мей отчетливо слышала, как он назвал подругу «моя любимая». До тех пор ей доводилось слышать такие слова только в кино.

Как оказалось, монахини следили за этой встречей сквозь щели в ставнях монастырской кухни. В ответ на их обвинение в том, что Дейрдре посмела привести мужчину на территорию школы, та не ответила ни слова — только плакала и горько всхлипывала. Впоследствии одна из монахинь, докладывая о возмутительном происшествии воспитателям школы, гневно заявила, что ночного гостя «никак нельзя было назвать мальчиком — это был вполне взрослый мужчина».

Обвинения в адрес Дейрдре я бы назвал чересчур тяжелыми, незаслуженно жестокими: «Эта девочка насквозь лжива, она вела себя развратно, позволяя мужчине непристойные ласки, ее невинность не более чем пустая видимость… «

Сомнений в том, что таинственным посетителем в ту ночь был Лэшер, нет и быть не может: «Темные волосы, карие глаза, очень элегантный старомодный костюм… « — так в один голос описывают его монахини и миссис Лониган.

Что поразительно, так это тот факт, что Рита Мей Лониган — если, конечно, она не преувеличивает — слышала его голос.

Удивительно также, что Дейрдре взяла с собой в пансион фамильный изумруд и даже показывала Рите Мей выгравированную на обратной его стороне надпись: «Лэшер». Если верить миссис Лониган, Дейрдре практически ничего не знала ни о своей матери, ни о бабке, ни тем более об обстоятельствах смерти обеих. Знала лишь, что получила изумруд по наследству от них.

В 1956 году в семье только и говорили, что о крайне подавленном состоянии Дейрдре в связи с ее исключением из пансиона Святой Розы. Девушка — а она стояла уже на пороге своего семнадцатилетия — была настолько потрясена, что пришлось даже поместить ее на полтора месяца в лечебницу Святой Анны. Нам не удалось получить выписки из истории болезни или какие-либо иные документальные свидетельства о ее пребывании в лечебнице, однако, по словам сестер милосердия, Дейрдре умоляла, чтобы ей назначили шоковую терапию, и такая процедура была проведена дважды.

Исходя из того, что нам известно о методах лечения того времени, можно с уверенностью утверждать, что риск был достаточно велик, ибо сила тока в электрошоковом приборе тех лет значительно превышала норму, допустимую в наши дни. Подобное лечение грозило потерей памяти, длившейся иногда несколько часов, а иногда и несколько дней.

Положенный курс лечения, однако, не был завершен, хотя причину его прерывания нам выяснить так и не удалось. В беседах с Беатрис Кортланд решительно выступал против применения шоковой терапии, считая ее чрезмерно тяжелым испытанием для столь юного существа, как Дейрдре.

— Но что же все-таки происходит с этой девочкой? — спросила однажды Джулиетт у Беатрис, но та лишь пожала плечами:

— Никто этого не знает, дорогая. Никто не знает… Карлотта привезла Дейрдре домой. Но и через месяц после возвращения бедняжка продолжала слабеть и чахнуть.

Неутомимые и настойчивые поиски новой информации, предпринятые нашими агентами, позволили выяснить, что в саду рядом с Дейрдре часто видели темную, призрачную фигуру какого-то человека. Разносчик из бакалейной лавки, доставивший в особняк заказанные продукты, «перепугался до смерти», увидев «эту девицу с безумными глазами и странного человека» в бамбуковых зарослях возле старого бассейна.

Старая дева, живущая на Притания-стрит, видела «парочку» в часовне, «когда уже совсем стемнело».

— На следующее утро я специально задержалась возле решетки сада и обо всем рассказала мисс Белл. Не думаю, что такое поведение можно назвать благопристойным: ведь все это происходило поздним вечером. Я пошла в часовню, чтобы по обыкновению поставить свечу и помолиться, и не сразу заметила их на задней скамье — ее и мужчину, совсем близко. Я даже немного испугалась. А потом девушка вдруг вскочила и выбежала на улицу. Только там, при свете фонаря, я отчетливо смогла разглядеть ее. Это была Дейрдре Мэйфейр! Куда делся молодой человек, не знаю.

Аналогичные истории рассказывали и другие свидетели событий тех лет. Все они видели приблизительно одно и то же: Дейрдре рядом с таинственным незнакомцем. Как правило, при появлении посторонних молодые люди либо смущенно отодвигались друг от друга, либо застывали на месте, с тревогой глядя на непрошеного соглядатая. В наших архивах имеется пятнадцать таких записей.

Слухи о странном мужчине достигли и ушей Беатрис.

— Я не знаю, присматривает ли за ней кто-нибудь, — сетовала она в разговоре с Джулиетт. — А ведь девочка так… так развита физически…

— Джулиетт вместе с Беатрис отправились на Первую улицу.

Дейрдре гуляла в саду, — рассказывала потом Джулиетт. — Беатрис подошла поближе к решетке и окликнула ее. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем до девушки дошло, кто перед ней. Наконец она принесла ключ от ворот. Естественно, разговаривала с ней Беа. Но девочка действительно была потрясающе хороша. И в немалой степени в этом играла роль необычность самой ее натуры. Она казалась немного диковатой и недоверчивой по отношению к людям, и в то же время чувствовалось, что ей интересно все, что происходит вокруг. А когда я подарила малышке свою камею, которая ей очень понравилась, восторг был поистине детским. Стыдно сказать, но Дейрдре гуляла в саду босиком и в грязном платье из какой-то хлопчатобумажной ткани.

С наступлением осени все чаще стали приходить сообщения о ссорах и скандалах в особняке. Дважды соседям даже пришлось вызывать полицию. О первом из таких случаев, произошедшем в сентябре, во всех подробностях рассказал мне спустя два года полицейский офицер:

— Мне очень не хотелось туда идти. Знаете, эти семьи, живущие в Садовом квартале… В общем, не люблю я иметь с ними дело. И женщина, которая встретила нас у дверей, лишний раз доказала, что не зря. Это была Карлотта Мэйфейр, или, как все зовут ее, мисс Карл, — та, которая работает в судейской конторе.

«Кто вас сюда звал? — спросила она, — Кто вы и что вам здесь нужно? Предъявите свой значок. И если вы еще хоть раз посмеете здесь появиться, я пожалуюсь судье Бирнсу».

В конце концов моему напарнику удалось вставить слово и объяснить, что соседи слышали крики, что кричала молодая леди и что мы всего лишь хотим поговорить с ней и убедиться, что все в порядке. Я думал, она убьет его прямо там, на месте. Но нет. Она ушла и вернулась с молоденькой девушкой, с той, о которой нам говорили, с Дейрдре Мэйфейр. Бедняжка была вся в слезах и тряслась с головы до ног.

«Заставьте ее вернуть мамины вещи! — кричала она, обращаясь к Си Джею, моему напарнику. — Она отобрала у меня мамины вещи!»

Мисс Карл заявила, что она сыта нами по горло, что наше «вторжение» неуместно, поскольку это всего лишь семейная ссора и полиции там делать совершенно нечего. А если мы немедленно не покинем ее дом, добавила эта леди, то она позвонит судье Бирнсу. А тем временем девушка, Дейрдре, выскочила из дома и помчалась к нашей машине, крича, чтобы мы поскорее увезли ее с собой.

И тогда с мисс Карл произошла какая-то странная перемена. Она посмотрела на девушку, стоявшую у края тротуара, возле полицейской машины, и вдруг заплакала. Она попыталась скрыть слезы, достала носовой платок и прикрыла им лицо. Но я точно видел, что она плакала. Похоже, девчонка довела ее до ручки.

Си Джей спросил у мисс Карл, как нам поступить в этой ситуации. А она прошла мимо него, как мимо пустого места, и направилась прямо к полицейской машине, возле которой все еще стояла девушка, положила той руку на плечо и сказала: «Дейрдре, ты что, хочешь обратно в лечебницу? Пожалуйста, успокойся. Пожалуйста». А потом вдруг разрыдалась и больше не могла произнести ни слова. А та сначала уставилась на нее безумным взглядом, а потом тоже принялась всхлипывать. Тогда мисс Карл обняла ее и увела в дом.

— А вы уверены, что это была именно мисс Карл? — спросил я полицейского.

— О да, совершенно уверен. Ее же все знают. Поверьте, старина, я никогда не забуду эту женщину. А на следующий день она пришла к нашему капитану и потребовала, чтобы он уволил и меня, и Си Джея.

Через неделю соседи вновь позвонили в полицию, но приезжал уже другой наряд. Все, что нам известно об обстоятельствах того вызова, это что Дейрдре вновь попыталась вырваться из дома, но полицейские уговорили ее остаться и подождать приезда дяди Кортланда.

На следующий день Дейрдре все же сбежала. И вновь, как когда-то после исчезновения Анты, родственники перезванивались между собой, Кортланд примчался на Первую улицу, из конторы «Мэйфейр и Мэйфейр» посыпались звонки в Нью-Йорк — теперь уже с просьбой помочь разыскать Дейрдре.

Аманда Грейди Мэйфейр к тому времени уже умерла. Мать Корнела Мэйфейра Розалинда Мэйфейр не желала иметь ничего общего «со всей этой компанией с Первой улицы», как она называла обитателей особняка. Тем не менее она позвонила кое-кому из нью-йоркских родственников. Чуть позже Кортланду в Новый Орлеан позвонили из полиции к сообщили, что Дейрдре нашлась. Ее обнаружили в почти невменяемом состоянии бродящей босиком по одной из улиц в Гринвич-виллидж. Были основания подозревать, что ее изнасиловали. В тот же вечер Кортланд вылетел в Нью-Йорк и на следующий день вернулся вместе с Дейрдре.

И вновь повторилась все та же история: Дейрдре поместили в лечебницу Святой Анны, где она провела неделю. После выписки из лечебницы она поселилась в доме Кортланда в Метэри.

По воспоминаниям членов семейства, Карлотта пребывала в полной растерянности. Судье Бирнсу и его жене она пожаловалась, что потерпела полное поражение со своей племянницей и опасается, что девочка «никогда уже не оправится».

В один из субботних дней Беатрис Мэйфейр отправилась в особняк на Первой улице и обнаружила Карлотту в одиночестве сидящей в темном зале. Шторы были плотно задернуты. Карлотта отказалась с ней разговаривать.

— Уже потом я поняла, что она неотрывно смотрела на то место, где в прежние времена, когда прощальные церемонии еще проходили в особняке, устанавливали гроб с усопшим, — рассказывала Беатрис. — В ответ на все мои вопросы я услышала лишь «да», «нет» и «г-м-м». А потом пришла эта ужасная Нэнси и предложила мне чай со льдом. Я сказала, что, пожалуй, выпью, и, видя, как она принялась суетиться, добавила, что могу все сделать сама. Но она не позволила, заявив, что тете Карл это не понравится.

Подавленная мрачной атмосферой, царившей в доме, и едва ли не оскорбительным к себе отношением, Беатрис покинула особняк и поехала в Метэри, в дом Кортланда на Кантри-Клаблейн, чтобы повидаться с Дейрдре.

Этот дом, построенный Кортландом еще в молодые годы, с тех пор служил неизменным пристанищем его семье. Кирпичный особняк с белыми колоннами и французскими окнами, оснащенный всеми «современными удобствами», впоследствии перешел к сыну Пирса Райену Мэйфейру, который владеет им до сих пор. Шеффилд и Эжени Мэйфейр вместе с Кортландом прожили в нем много лет. В этом доме родилась и их единственная дочь, Элли Мэйфейр, которая впоследствии стала приемной матерью для ребенка Дейрдре — Роуан.

К тому времени, о котором идет сейчас речь, Шеффилда уже не было в живых — он скончался от инфаркта. Эжени тоже давно умерла. А Элли жила в Калифорнии и незадолго до этого вышла замуж за юриста по имени Грэм Франклин. Особняк в Метэри остался в полном распоряжении Кортланда.

Как единодушно утверждают все, кому довелось там побывать, дом производил очень приятное впечатление и буквально дышал радостью: яркие тона, красивые, с веселыми рисунками обои на стенах, традиционная мебель и множество книг поднимали настроение и хозяевам, и гостям. Сквозь широко распахнутые французские окна можно было полюбоваться парком с бассейном и зеленой лужайкой перед парадным входом.

Конечно, никто в семье не сомневался, что лучшего места, чем особняк в Метэри — полная противоположность мрачному дому в Садовом квартале, для Дейрдре и быть не может. Кортланд заверил Беатрис, что девочка прекрасно отдохнет там от всех проблем, порожденных главным образом больным воображением Карлотты и той атмосферой чрезмерной таинственности, которую та всегда создавала.

— Только он не рассказывает мне, что же происходит на самом деле, — жаловалась Беатрис в разговоре с Джулиетт, — Никогда не объяснит толком. Что он подразумевает под «атмосферой чрезмерной таинственности»?

Беатрис часто звонила в Метэри и подробно расспрашивала горничную о том, что происходит в доме. Та уверяла, что с Дейрдре все в порядке, что выглядит она прекрасно. Однажды у нее даже был гость — очень симпатичный молодой человек. Правда, служанка видела его лишь мельком — он прогуливался с Дейрдре по саду, — но успела заметить, что гость красив и хорошо одет — настоящий джентльмен.

— Интересно, кто бы это мог быть? — недоумевала Беатрис, пересказывая сообщение за ленчем Джулиетт Мильтон. — Неужели тот же негодяй, который проник в монастырский сад и доставил ей столько неприятностей в пансионе Святой Розы?

«Мне кажется, — писала Джулиетт своему лондонскому корреспонденту, — что никто в этом семействе до сих пор не догадывается о наличии у девочки любовника. Явно одного-единственного, весьма примечательного, изысканного и необычного, но при этом легкоузнаваемого. Ведь ее неоднократно видели в его обществе, и все описания почти слово в слово повторяют друг друга».

Здесь очень важно отметить, что Джулиетт Мильтон никогда не доводилось слышать что-либо о связи семейства Мэйфейр с призраками, ведьмами, проклятиями и тому подобными проявлениями сверхъестественного. Они с Беатрис не сомневались в реальности таинственного незнакомца.

В то же самое время пожилые обитатели Ирландского канала, собравшись за кухонными столами, обсуждали «Дейрдре и того человека», однако под словами «того человека» они подразумевали вовсе не реальное человеческое существо. Престарелая сестра отца Лафферти кое-что знала о «том человеке» и пыталась поговорить о нем с братом, но он отнесся к ее мнению с недоверием и не захотел выслушать. Так что ей пришлось ограничиться беседой на эту тему со старым другом Дейвом Коллинзом и нашим агентом, который после воскресной мессы встретил ее на Констанс-стрит и проводил до самого дома.

Мисс Рози, работавшей в ризнице и следившей за пополнением запасов вина для причастия и чистотой алтарных покровов, тоже было известно немало поистине шокирующих фактов о Мэйфейрах и «том человеке».

— Сначала его видели со Стеллой, потом с Антой, а теперь вот с Дейрдре, — говорила она своему племяннику, студенту колледжа имени Лойолы, который, однако, считал ее просто суеверной дурочкой.

Жившая в том же квартале старая чернокожая служанка знала о «том человеке» все. По ее словам, это был не кто иной, как фамильный призрак, причем единственный, кого ей довелось видеть при ярком дневном свете: он сидел рядом с девочкой Мэйфейров в дальнем конце сада. А девочку после смерти, конечно же, ждут адские муки.

Именно тогда, летом 1958 года, я готовился к поездке в Новый Орлеан.

Я только что закончил составление первоначальной версии истории рода Мэйфейров, которая впоследствии должна была стать основой полного и подробного повествования, однако уже тогда по существу мало чем отличалась от той, что предлагается здесь читателю, и меня крайне беспокоила судьба Дейрдре Мэйфейр.

Я понимал, что экстрасенсорный дар, и в первую очередь способность видеть и слышать призраков, буквально сводит ее с ума.

После многочисленных споров со Скоттом Рейнольдсом, встреч и консультаций с полным составом совета было наконец принято решение о необходимости моей поездки в Новый Орлеан, где мне предстояло выработать собственное суждение о готовности Дейрдре Мэйфейр к личной встрече с агентами Таламаски: достаточно ли она повзрослела и достаточно ли психически уравновешенна. Элайн Барретт, наш старейший и наиболее опытный исследователь, скончалась годом ранее, и с тех пор я считался (на мой взгляд, незаслуженно) ведущим экспертом Таламаски в области ведьмовских семейств. Мою компетентность никто не оспаривал. К тому же тех, кого в свое время наиболее сильно потрясла и испугала гибель Стюарта Таунсенда и Артура Лангтри — и кто поэтому мог резко выступить против моей, поездки, — уже не было в живых.