"Большая скука" - читать интересную книгу автора (Райнов Богомил)

6

Мне совсем не до научных исследований, но ничего не поделаешь; в целях легализации и следующий день приходится начать с науки. Опять наведываюсь в священный храм — Королевскую библиотеку — и даже беру на дом книгу «Миф и информация» некоего Уильяма Т.Сеймура. Затем, выскользнув на улицу уже знакомым путем, сажусь в первое попавшееся такси.

Пока машина летит к центру, я бегло листаю книгу Уильяма Т.Сеймура, чтобы убедиться, что в ней отражены знакомые мне идеи. Труд выдержан в строго научном стиле, но строгость эта и, пожалуй, сухость скорее подчеркивают мизантропическое звучание этих идей.

Выйдя из машины в заранее намеченном пункте, я без промедления впрягаюсь в банковские операции. В это утро ветер сильнее обычного, и в нем уже ощущается холодное дыхание осени. В данный момент это природное явление для меня не помеха, напротив, попутный, почти ураганный ветер лишь ускоряет мой стремительный бег от банка к банку.

Давать подробное описание моих визитов в эти солидные учреждения означало бы без конца варьировать уже знакомые две фразы. Мою, выражающую желание внести какую-то сумму на счет господина Тодора, и банковского чиновника, выражающего недоумение по поводу того, что я ищу какого-то несуществующего Тодора. Несуществующего — что правда, то правда. И все же…

Единственное утешение — проверка идет довольно быстро. Перебрасываюсь на такси в другой, более отдаленный квартал, потом в третий. Список неисследованных учреждений становится все меньше, а тень сомнения в моей голове все больше сгущается. Быть может, я иду по следу человека, которого давно нет в живых? А может, человек этот, живой и здоровый, находится где-то очень далеко от этого города ветров?

Вхожу в какой-то третьеразрядный банк. Помещение не слишком респектабельное: вместо мраморных плит — обыкновенный дощатый пол, почерневший от мастики, вместо бронзовых люстр — засиженные мухами шары, излучающие слабый свет в полумраке хмурого зала. Подхожу к окошку, где принимают вклады, и произношу свою обычную фразу. Чиновник, не вставая с места, выдвигает ящик с карточками. Клиентура этого банка, очевидно, столь немногочисленна, что картотека легко вместилась в один ящик.

Чиновник выхватывает новую зеленую картонку, подносит ее к очкам, потом смотрит поверх очков на меня и сообщает:

— У нас есть Тодороф, а не Тодор…

— Проживающий на Риесгаде, двадцать два, не так ли?

— Нет. На Нерезегаде, тридцать пять, — отвечает чиновник, еще раз кинув взгляд на картонку.

— Значит, не он. Извините, — бормочу я.

И тотчас же иду искать такси.

Нерезегаде — это нечто вроде набережной, тянущейся вдоль искусственных озер. Машина останавливается возле указанного перекрестка, то есть домов за десять от нужного места. Когда же я добираюсь пешком до № 35, меня как громом поразило — оказывается, этим номером отмечено большущее шестиэтажное здание. Шесть этажей, по три или четыре квартиры на каждом — ступай ищи в этом лабиринте интересующего тебя Тодорофа!

Войдя в подъезд, наспех просматриваю надписи на почтовых ящиках, чтобы удостовериться в том, что мне заранее известно: фамилия «Тодоров» отсутствует среди них. Зато на стене висит небольшое объявление, что сдается квартира. В настоящий момент в квартире я не нуждаюсь, но объявление все же пригодилось. Позади меня вдруг слышится чей-то голос:

— Вы кого-то ищете?

Это портье, высунувшийся из своей клетушки. Как у всякого серьезного портье, у него хмурая физиономия и недоверчивый взгляд. Но одари он меня лучезарной улыбкой, я и тогда едва ли стал ему рассказывать, что меня сюда привело. Портье, как известно, работают на полицию, что же касается этого, то он, возможно, снабжает информацией и еще какое-нибудь ведомство.

— У вас тут сдается квартира, — говорю без тени дружелюбия, потому что чем любезнее ты относишься к подобным скотам, тем они становятся подозрительней.

— Есть одна свободная, — неохотно сообщает портье. — Но господин Мадсен унес ключ, и я не могу вам открыть.

— А не могли бы вы позвонить господину Мадсену?

— Могу, почему же? Но он возвращается только к вечеру, но и тогда…

— Может, мне наведаться завтра?

— Завтра воскресенье. Меня вы завтра не найдете, — с нескрываемым злорадством отвечает портье.

И, удовлетворив в какой-то мере свой инстинкт инквизитора, добавляет:

— Приходите на той неделе.

Будь я сейчас в Королевской библиотеке, мне бы следовало на время прервать научные изыскания и примерно в час дня заглянуть в кабинет мистера Сеймура. Но библиотека отсюда далеко и еще не пробило и двенадцати, так что мне можно заняться другим делом.

Взяв такси, сообщаю адрес, однако шофер заявляет, что не знает такой улицы. К сожалению, мне она тоже не знакома. Я назвал один из адресов, записанных в моей памяти при просмотре маленьких объявлений в «Экстрабладет». Человек за рулем все же решил пренебречь неприятностями, которые сулит езда в неизвестность.

После того как мы дважды справлялись у полицейских на перекрестках и после того как мы дважды обращались с расспросами к случайным прохожим, шофер останавливается на какой-то глухой улочке не менее глухих кварталов. Отпускаю машину с риском остаться без средств отступления, вхожу в неприбранный подъезд дома № 12 и поднимаюсь по узкой неосвещенной лестнице.

Пятнадцать минут спустя я уже снова на улице, в этом мире, полном загадок, точнее, в этом почти незнакомом пригороде. Почти, но не совсем, потому что, пока ехал на такси, я успел зафиксировать в памяти несколько ориентиров, и прежде всего небольшую площадь с автобусной остановкой и гаражом, снабженным огромной, проржавевшей от датских дождей вывеской: «Прокат автомобилей». В этом городе, где расстояния так же ощутимы, как и цены на такси, «Прокат автомобилей» — полезная вещь, заслуживающая самого серьезного внимания.

И я направляюсь к гаражу, бесстрашно ныряю под триумфальную арку с ветхой вывеской, и перед моими глазами встает целая гора таратаек, начисто выпотрошенных. Будем надеяться, что даваемые напрокат автомобили подбирают не здесь.

Мой взгляд падает на небольшую площадку, свободную от покойников и украшенную двумя желтыми бензоколонками «Шелл». Немного в стороне темнеет фасад не то конюшни, не то угольного склада.

Пользуясь скудным теплом полуденного солнца, двое мужчин расположились на скамейке у барака и обедают. Если не считать нескольких ломтиков колбасы, обед состоит в основном из прославленного датского пива. Возлияния, судя по числу бутылок «Тюборг», расставленных вдоль скамейки и под нею, поистине обильные.

Мужчина помоложе, со светлыми голубыми глазами и копной волос, словно сделанных из свежей соломы, замечает мое присутствие и что-то тихо говорит на родном языке — вероятно, «что вам угодно». Сообразив, что я иностранец, он повторяет вопрос на плохом английском и, поняв, что мне угодно получить машину напрокат, информирует того, что постарше, опять на родном языке. Тот кивает и делает рукой широкий жест с тем добродушием, которое бывает свойственно человеку, довольному своим обедом. Отрадно все же, что рука его указывает не на братскую могилу таратаек, а на зияющую пасть конюшни.

Прохожу в полутемное помещение и кое-как убеждаюсь, что там действительно стоит несколько машин. Минуту спустя, прервав свою трапезу, с тем же добродушным видом появляются служители гаража. Младший поворачивает выключатель, и наличность автомобильного парка так и засверкала при тусклом желтом свете. Наличность эта исчисляется цифрой «пять». Нельзя сказать, чтобы эти экипажи сильно отличались от своих собратьев, ржавеющих на свалке.

Пока я хожу и осматриваю пятерку ветеранов автомобильного племени, старший из мужчин что-то лопочет на своем языке, а младший торопливо переводит:

— Шеф говорит, что если вам нужна машина для работы, то лучше всего взять «волво».

Старший опять что-то выдает, и младший тут же поясняет мне:

— Шеф говорит, что «мерседес» представительней, но, если вам нужна машина для работы, лучше всего взять «волво».

Тут старший делает третье замечание, сопровождая его категорическим жестом, и адъютант с соломенными волосами добросовестно переводит:

— Шеф говорит: если возьмете «волво» — полная гарантия! Шеф сам его ремонтировал. Исключительная машина, говорит.

После непродолжительных раздумий я останавливаюсь на «волво» и не без робости спрашиваю, способна ли эта машина двигаться. На этот вопрос адъютант с соломенной прической, даже не прибегая к помощи шефа, довольно бойко отвечает:

— Она не едет, а летит! Если вам нужна машина для работы, берите «волво»!

Это страстное выступление в защиту «волво» кладет конец моим колебаниям. Я устраиваюсь в утробе этого праотца автомобилей, включаю зажигание и, к своему удивлению, еду. Сделав два-три тура по очищенной от железного лома площадке, я подъезжаю к бензоколонке, останавливаюсь и в сопровождении молодого служителя гаража иду в контору. Своими размерами контора едва ли превышает два квадратных метра, туда входим только мы вдвоем; шеф тем временем, усевшись на скамейку, наслаждается остатками летнего тепла и датского пива. Адъютант заносит в заплесневелый блокнот необходимые в таком случае данные из моего паспорта, адрес и спрашивает:

— На какой срок?

— На неделю.

— Двести крон.

Цена не такая уж дикая, но, как всякий уважающий себя клиент, я считаю нужным заметить:

— Не много ли?

— Много? За «волво»?! — восклицает адъютант с оттенком удивления и гнева.

Потом под новым наплывом добродушия идет на уступки:

— Если вы возьмете машину на целый месяц, вы заплатите всего четыре сотни.

Жест прямо-таки расточительный, и все же я решаю ограничиться неделей. Целый месяц!.. Я не знаю, что со мной будет через два дня, а мне предлагают машину на целый месяц. Выкладываю необходимую сумму, ставлю неизбежную подпись, и сделка закончена. Простившись с автомобильными реставраторами, сажусь в «волво» и с оглушительным ревом пролетаю под триумфальной аркой со ржавой вывеской: «Прокат автомобилей».

Уже без четверти час, а я, прежде чем возвратиться в отель, должен еще кое-что сделать. Включаю третью и энергично нажимаю газ. «Волво» и в самом деле довольно резва для своего возраста, и через каких-то десять минут я уже на окраине города, ищу улочку, известную мне только по карте. Час тридцать, я снова в центре. От Вестерброгаде сворачиваю влево и оставляю своего «волво» в заранее выбранном гараже, находящемся прямо за бульваром. Не потому, что мне стыдно передвигаться по главным улицам на этом патриархе автомобилей, а просто я жалею его усталое сердце.

Мне ничего не стоит вернуться в отель пешком, тем более что попутный ветер опять подталкивает в спину. Но у меня такое чувство, что мои американские знакомые могут зайти ко мне в отель, и затевать игру в прятки не следует. Так что снова приходится прибегать к этому разорительному виду транспорта — такси. Мои американские знакомые… Их двое. Больше не слышно разноязычной речи в кулуарах конгресса, на приемах нет больше пестрого сборища у Тейлоров, нет Дороти. Нет ни глухого Хиггинса, ни потного Берри. Светская суета и сентиментальные сцены незаметно сменились покоем и одиночеством. Словно какой-то незримый режиссер вводил в мою жизнь одно за другим действующих лиц и, после того как они проваливали свои роли, устранял их.

И вот теперь из всей труппы остались только мы вдвоем с режиссером, если исключить Грейс, которая вчера уже не явилась на нашу встречу. Словом, все утихло и успокоилось, только эта их тишина совсем меня не успокаивает, потому что чует мое сердце, что это затишье перед бурей.

Кое-кто мог бы сказать, что до сих пор все шло вполне естественно и нечему, мол, удивляться, если в большом городе одни уезжают, другие остаются. Слишком даже естественно, добавил бы я. Но когда эти естественно развивающиеся события следуют определенной логике, это уже наводит на размышления. У Сеймура уверенный почерк, и он умеет, не допуская «правописных» ошибок, выписывать внешне невинные завитушки, однако это не мешает мне проникать в их скрытый смысл. И констатировать, что упускаю время, хотя я в этом и не виноват. Было бы идеально, если бы я уже сложил свой чемодан, зарегистрировал билет на самолет или даже летел в обратном направлении. А я все еще не установил адреса Тодорова и все еще не уверен, ступала ли вообще когда-либо нога какого-нибудь Тодорова в том шестиэтажном доме, или дом служит лишь ловушкой для таких, как я.

Такси останавливается возле стеклянной двери отеля «Кодан». Расплатившись с шофером, выхожу из машины и направляюсь к входу. Вдруг с противоположного тротуара меня окликает Грейс:

— Мистер Коев!

Перед «плимутом» Сеймура стоит секретарша, а за рулем невозмутимо восседает сам владелец.

— Вы сегодня, кажется, убежали из библиотеки, а вот от нас вам убежать не удастся, — тихо говорит Сеймур, через окно протягивая мне руку.

— У меня и в мыслях не было убегать из школы, — возражаю я и в качестве вещественного доказательства показываю томик, озаглавленный «Миф и информация». — Видимо, мы просто разминулись.

— Ваше мнение мне очень интересно, — признается американец, бросив взгляд на томик. — Суетность мне чужда, но все же приятно знать, что хоть один человек полистал твою книжку. Смотрите, с тех пор как вышла в свет, она, вероятно, еще не раскрывалась.

К книге и в самом деле еще не прикасались человеческие руки, и боюсь, что она и дальше будет хранить свою девственность.

— Мы приготовили для вас сюрприз, — объявляет своим бесцветным голосом Грейс. — Поедемте на пляж.

Сюрприз совсем в другом — и я в первый же момент это заметил, хотя делаю вид, что ничего особенного не вижу. Секретарша в очень коротком и очень элегантном летнем платье, с голубыми и белыми цветами, в туфельках на высоком каблуке, красиво причесана, а самое главное — стеклянно-роговая бабочка очков больше не сидит у нее на носу. К новым элементам туалета следует прибавить кое-что из того, что она до сих пор прятала: сине-зеленые глаза, полуобнаженная грудь и бедра, до того стройные, что начинает казаться, будто Грейс взяла их где-то напрокат.

Я сажусь на место смертника ввиду отсутствия Дороти, секретарша устраивается сзади.

— Идея поехать на пляж целиком принадлежит Грейс, — уточняет Сеймур, как бы извиняясь.

Включив зажигание, он, как обычно, рывком трогается с места, но, поскольку, как уже было сказано, Дороти нет в машине, придерживается разумной скорости.

— Если хотите, мы можем пообедать на пароходике, — предлагает американец после короткого молчания. — Говорят, там весьма недурно готовят. И потом небольшая прогулка…

— О нет! Сыта по горло морскими прогулками, — решительно возражает секретарша. — Поедемте на пляж!

— Вам хочется показать нам свою фигуру, дорогая! — любезнейшим тоном поясняет Сеймур. И, обращаясь ко мне, продолжает: — Моя помощница начинает проявлять не свойственное ей тщеславие, Майкл. Не знаю, то ли это влияние Дороти, то ли вы оказываете на нее такое действие.

— Вы мне льстите, Уильям. Насколько я понимаю, мужчина, способный переменить вкус женщины, еще не родился.

— Может, это покажется вам нахальством, но я попрошу вас найти другую тему для разговора! — подает голос Грейс.

Как я уже не раз мог заметить, секретарша держится с Сеймуром не как с шефом, исключая, может быть, те случаи, когда она выполняет обязанности по службе, как было, к примеру, на симпозиуме. И, что более странно, шефа это нисколько не беспокоит.

— Ее задело… — говорит американец как бы про себя. — Еще одна новость.

Насколько я разбираюсь в медицине, люди сперва идут на пляж, а потом уже обедают. У моих же спутников получается наоборот. Мы хорошо поели в небольшом ресторанчике и лишь после этого отбываем на море.

Пляж на Бель Вю со своими белыми палатками напоминает поселение индейцев. Эти палатки здесь именуют вигвамами за их форму. Хотя время клонится к вечеру и ветер устрашающе треплет стенки палаток, мы втроем далеко не единственные «индейцы» в этих местах. Множество горожан обоего пола, лежа на песке или на травке, наслаждается субботним днем, который бывает только раз в неделю, и теплым солнышком, которое заглядывает сюда и того реже.

Сеймур снимает три вигвама, и я втискиваюсь в один из них, чтобы проверить, налезут ли на меня плавки, купленные по пути на пляж. Когда после удачной примерки я выхожу наружу, то застаю на песке только Грейс, лежащую на голубом банном халате. Хотя эта женщина явно не в ладах с модой, она все же понимает, что голубое ей идет.

— А где Уильям?

Секретарша кивает в сторону моря. Американец успел погрузиться до плеч в воду. Какое-то время он стоит неподвижно и смотрит в нашу сторону, но расстояние не позволяет установить, то ли он глядит именно на нас, то ли просто созерцает панораму берега. Потом он поворачивается к нам спиной и размеренными движениями опытного пловца удаляется в море.

С синеющего водного простора мой взгляд перемещается на золотистую полоску песка, точнее, в тот его сектор, где возлежит Грейс. Если бы два дня назад кто-нибудь сказал мне, что эта стройная, безупречно изваянная фигурка принадлежит Грейс, я бы счел его ненормальным. Только никакой тут ошибки нет: лежащая на голубом халате грациозная красотка — не кто иной, как мужественная секретарша Уильяма Сеймура, автора книги «Миф и информация». Интересно, осмелится ли этот автор утверждать, что лежащее передо мной существо — тоже миф.

Грейс ощущает на себе мой изучающий взгляд, но, вместо того чтобы смутиться, прозаично бросает мне:

— Садитесь же, чего торчите!

Она уступает мне часть своего халата.

— Вы вчера не обедали с нами. Вас что, не пригласили? — спрашиваю, лишь бы не молчать.

— Пригласили, только так, чтобы я не пришла.

И оттого, что признание совпадает с моим предположением, оно звучит неожиданно.

— Вам меня недоставало? — в свою очередь любопытствует Грейс.

— Очень.

— В том смысле, что мое присутствие спасло бы вас от неприятного разговора?

С этой женщиной надо быть поосторожней. Как говорит Сеймур, она так легко угадывает ваши мысли, что это становится опасным.

— Вы переоцениваете мой практицизм, — пробую я возразить. — И недооцениваете себя.

Я снова перевожу взгляд на гармоничные формы, находящиеся в непосредственном соседстве.

— Вы слишком бесцеремонно меня изучаете, — безучастно роняет женщина.

— Чисто научный интерес.

— Если я не ошибаюсь, вы занимаетесь социологией, а не анатомией.

— Понимаете, есть социологи, которые считают, что структура общества соответствует структуре человеческого организма.

— Да, имеется в виду органическая школа.

Она смотрит на меня своими сине-зелеными глазами и спрашивает:

— Майкл, вы действительно социолог?

— А кто же я, черт возьми, по-вашему? Разве шеф ваш не социолог?

— Именно это меня интересует: вы такой же социолог, как он?

— Нет, я не такой. Я отношусь к другой школе.

— Да, верно: к органической… Так, выходит, меня вам вчера недоставало?

— Очень.

— Вопреки тому, что любовь для вас феномен?

— Любовь?.. Оставьте в покое громкие слова. Пускай ими пользуются литераторы.

— Тогда какое же слово употребите вы?

— Влечение… Симпатия… Даже, может быть, дружба… Откуда мне знать? В стилистике я не силен.

— Симпатия… Дружба… Неужто, по-вашему, дружба — это нечто меньшее, чем любовь?

— Как вам сказать. Во всяком случае, это нечто иное. Любовь — это как бы инфекционное заболевание, стихийное бедствие, нечто такое, что обрушивается на вас неожиданно, в чем нет ни вины вашей, ни заслуги. А дружба — это сознательное отношение…

— Рациональная сделка между двумя индивидами, — формулирует Грейс.

— Отнюдь. Там, где есть сделка, дружбы не существует. А там, где дружба, не обойтись без чувств. Но имеются в виду осознанные чувства, не эмоциональное опьянение.

— Ага! Выходит, я должна быть польщена?

— Боюсь, что вы немного забегаете вперед.

— Ваша резкость делает вас поразительно похожим на Сеймура. О какой же дружбе идет речь?

— Дружба делится на разные виды, Грейс. И потом, очень важен период ее развития…

— Вы назвали меня по имени?

— А вам это неприятно, да?

— Напротив, это доказывает, что наша дружба крепнет. В таком случае когда мы снова увидимся?

Я как-то сам привык задавать этот вопрос, но, видно, времена меняются.

— Когда у вас найдется для меня немного времени?

— Все мое время принадлежит вам, — расщедривается женщина. — Внеслужебное, разумеется. Виды и периоды развития для меня не существуют.

— Думаю, что было бы удобнее всего вечерком, только попозже.

— А я считала вас смелым человеком.

— Считайте и впредь. Однако некоторые меры предосторожности не повредят.

— Лекция о дружбе закончилась. Началась лекция о предосторожности.

— Куда же пропал Сеймур? — бросаю я вместо ответа.

— Он, должно быть, уже за горизонтом.

— Раз уж мы заговорили о смелости, вашему шефу ее не занимать.

— О, это смелость тех, которые особенно не дорожат жизнью.

— Так же, как Дороти?

— Почти. Две разновидности неврастении.

— А вы?

— Я из третьей разновидности… Но вы забыли уточнить время и место…

— Программа в «Амбасадоре» начинается в одиннадцать. Если это место и этот час вас устраивают…

Она неожиданно оборачивается в мою сторону и спрашивает:

— Скажите, Майкл, вы боитесь Сеймура?

— С какой стати я должен его бояться?

— А я боюсь… Интересно… — задумчиво произносит Грейс.

— Вы думаете, что Уильям что-то подозревает?

— Подозревает? — Она насмешливо вскинула брови. — Он не из тех. Не подозревает, а знает наверняка, хотя в замочную скважину заглядывать не станет и и вопросов не будет задавать.

— Ну и?

— И — ничего. Сеймур не такой человек, чтобы обнаруживать свою заинтересованность. И если кто-нибудь и раздражает его, то это не вы. Впрочем, он вообще не станет обращать внимания на такие дела.

— Держу пари, что речь идет обо мне!.. — слышится над нами голос Сеймура. — Когда третий отсутствует, неизбежно разговор пойдет о нем.

Американец появился из-за вигвама совершенно неожиданно, как будто вырос из-под земли. По его телу еще скатываются капли воды, и, судя по его виду, у него отличное настроение.

— Вы догадались, — усмехаюсь я в ответ. — Хотя трудно сказать, о вас шел разговор или о нас.

— Да, да, взаимосвязь явлений в природе и обществе. По этой части вы, марксисты, доки.

Он кутается в свой халат и говорит почти как оптимист:

— А вода чудесная!.. Попробуйте, Майкл. Вообще наслаждайтесь теми малостями, которые предлагает вам жизнь, пока не превратились в очередной труп и не вступили в холодное царство Большой скуки.

Программа в «Амбасадоре», кроме избитых номеров по эквилибристике и восточных танцев, исполняется самими посетителями. Мы с Грейс вносим свою лепту: топчемся на месте посреди запруженной площадки. В отличие от Дороти, секретарша не вкладывает в танец сладостной неги, а ограничивается голым техницизмом. Иными словами, эта безупречная женщина бесчувственна, как гимнастический снаряд.

Десятиминутного топтания на месте вполне достаточно, чтобы мы могли с сознанием исполненного долга вернуться к своему столику.

— Шампанское выветрилось, — говорит Грейс, касаясь губами бокала. — Программа закончилась. Не пора ли нам расплачиваться?

Я подзываю кельнера, который за соседним столом занят весьма деликатным делом — откупориванием шампанского.

— Вы не станете возражать, если я расплачусь? — спрашивает женщина и тянется к сумочке.

— Вы без особого труда могли бы придумать другой способ меня задеть, — говорю я.

— У меня не было желания вас задевать. Но ваши средства ограничены.

— Меня это нисколько не заботит. Как только средства кончатся, сажусь в поезд — и порядок.

— Потому что вы всего лишь бедный стипендиат, верно, Майкл?

— Так же, как вы, всего лишь бедная секретарша.

— Не такая уж бедная. У Сеймура немало отрицательных качеств, но скупости среди них нет.

Плачу по счету, и мы встаем.

— Куда пойдем, в мой отель или в ваш? — деловито спрашивает Грейс, пока мы петляем между столиками.

— Куда вы предпочтете.

— Мне безразлично, — пожимает плечами женщина. — Должно быть, и там и там подслушивают.

— Вы предполагаете или знаете?

— Это почти одно и то же. Я редко ошибаюсь в своих предположениях, Майкл.

Я помогаю Грейс надеть легкое вечернее пальто и, после того как мы вышли на улицу, спрашиваю:

— Зачем, по-вашему, нас станут подслушивать?

— Спросите у тех, кто устанавливал аппаратуру, — сухо отвечает женщина.

Она вдруг останавливается на тротуаре и смотрит мне в глаза, прямо, открыто.

— Вы очень посредственно играете роль наивного простачка и глубоко ошибаетесь, полагая, что имеете дело тоже с наивными простачками.

— Лично вас я не заподозрил бы в наивности.

— Вот именно, вы принимаете меня за обманщицу, которая наивно воображает, что ей удастся обвести вас вокруг пальца.

Она идет дальше по пустынному, освещенному неоном тротуару. Прямо перед нами на темном небе отчетливо выступает остроконечная башня городской ратуши, сияющая под лучами скрытых прожекторов. Где-то вдали гудит военный самолет. Какое-то время женщина шагает молча, потом снова говорит:

— Знаю, вы и сейчас мне не поверите, но мне просто осточертела жизнь, где все считают тебя мошенником и настораживаются при виде тебя — и свои, и чужие.

— Охотно верю. Только мир этот не мною придуман.

— Кто его придумал, я не знаю, но вы ведь тоже частица этого мира. Вот послушайте!

Грейс хватает меня за руку и снова останавливается, вслушиваясь в нарастающий гул самолета.

— Слышите? Кружат, таятся, подкарауливают… И в небе, и на земле, и даже у себя в постели… В этом вся их жизнь, смысл всей их жизни…

— А это не просто пустая забава, — возражаю я, потихоньку высвобождая руку. — Решается судьба человечества.

— Да, да, понимаю: и каждый трубит, что именно он спасает человечество. Только не кажется ли вам, что чем шире развертываются спасательные операции, тем больше шансов у человечества взлететь на воздух?

— Похоже, что работа у Сеймура действует на вас губительно, — замечаю я. — Социология, не говоря уже обо всем остальном, толкает вас в трясину пессимизма. Подыщите себе что-нибудь более спокойное.

— На более спокойных местах обычно хуже платят, — поясняет Грейс. — И потом, ненамного они спокойнее. В сущности, Уильям вытащил меня из такого более спокойного места, я должна быть ему благодарна за это…

— Но получается наоборот.

— Выходит, так.

— А вам нечего горевать, не вы одна такая. Человек — неблагодарное животное.

— Сеймур нашел меня в одной экспортной конторе, где я была второразрядной стенографисткой.

— Сеймур занимался экспортом? Экспортом социологии, конечно.

— Он проявил ко мне интерес, но я его отвадила, так как понятия не имела, что он собой представляет, и, может быть, именно потому, что я его отвадила, его интерес ко мне возрос, он взял меня к себе, и я стала получать в три раза больше, чем на старом месте, не говоря уже о разных поездках и обо всем прочем.

Мы сворачиваем на небольшую улицу, где находится отель Грейс. Шум самолета давно заглох где-то далеко над морем, и в глухой ночи раздаются лишь наши неторопливые шаги.

— Вы совсем неплохо устроились, — нарушаю идиллическую тишину. — Не понимаю, чего вам еще надо?

— Не понимаете? Вы способны читать лекции о дружбе и тем не менее не в состоянии понять простых вещей.

— Но ведь у вас приятель что надо. Умен, смел, богат и, как сегодня выяснилось, прекрасного телосложения…

— Вы правы, — кивает женщина как бы сама себе. — Вы и в самом деле ничего не понимаете…

Кафе-кондитерская небольшая, но в ней есть все, что мне в данный момент нужно, — «эспрессо», богатый ассортимент шоколадных конфет и добродушная хозяйка с пухленьким личиком. Поэтому, проинспектировав добрый десяток подобных заведений, я захожу именно сюда.

В это раннее воскресное утро я тут единственный посетитель и, вероятно, еще долго буду оставаться в единственном числе. Зато можно выпить кофе и неторопливо изучить полки с красочными коробками конфет, перевязанными ленточками.

— Я бы хотел послать в подарок коробку хороших конфет, — говорю, подойдя к стойке.

— Понимаете, сегодня воскресенье… — нерешительно отвечает женщина на английском, который ничуть не лучше моего.

— Верно. Но у человека, которому я хочу сделать подарок, именно сегодня день рождения.

Хозяйка кладет тряпку, которой вытирала кофеварку, и кричит в соседнее помещение:

— Эрик!

Потом добавляет:

— Я своего малого пошлю. Какие вам конфеты?

— Что-нибудь очень хорошее.

Оттого что конфеты потребовались очень хорошие, женщина становится сговорчивее. Она снимает с полки три-четыре большие коробки и начинает рассказывать о достоинствах каждого лакомства в отдельности. В этот момент в кондитерскую врывается «малый». Это разбитной двенадцатилетний сорванец со вздернутым носом. Выбрав коробку дорогих конфет, я сообщаю курьеру-практиканту самые необходимые данные:

— Господину Тодорову, Нерезегаде, тридцать пять. Не знаю точно, на каком этаже, потому что он там поселился недавно, но квартиру вы сами найдете.

— Найду, не беспокойтесь, господин, — отвечает курьер-практикант с уверенностью, которая меня радует.

Как гласит моя поговорка, «День без Сеймура — потерянный день». Но в последнее время в моем календаре таких потерянных дней не бывает. Даже в воскресенье, которое по христианскому обычаю считается днем отдыха, Уильям пригласил меня после обеда к нему в гости.

Чтобы отомстить за эту любезность и пораньше ретироваться, я являюсь к нему уже в два часа. Только моя надежда нарушить послеобеденный отдых американца не оправдалась. Открыв мне, незнакомый слуга провожает меня в столовую, обставленную редкой, старинной мебелью, о существовании которой в этой большой и унылой квартире я даже не подозревал. Грейс и Сеймур еще за столом, только что подан кофе.

— О, вы как раз вовремя! — радушно встречает меня хозяин. И обращается к слуге: — Питер, принесите еще кофе и коньяку.

Сажусь за стол, за которым могла бы разместиться еще добрая дюжина людей, и тут же включаюсь в общее молчание. Меня лично молчание никогда не гнетет, особенно если у меня перед глазами такие шедевры, как висящие на стенах столовой натюрморты голландских мастеров: дичь, виноград, персики, апельсины.

— Кулинарная живопись… Гастрономическая лирика… — бормочет Сеймур, заметив мой интерес к картинам.

— Мифы алчущего желудка, — добавляю я.

— Совершенно верно. Поскольку буржуа не может постоянно набивать свою утробу, он это делает визуально. Убитый заяц и бифштекс превращаются в эстетический феномен.

Бесшумно возникает Питер с серебряным подносом и ставит передо мной кофейник и бутылку «Энеси». Его мрачный вид и бесстрастный, словно лишенный жизни взгляд прекрасно гармонируют с окружающей обстановкой.

Обряд кофепития завершается в полном молчании: каждый занят своими мыслями либо старается разгадать мысли других. Грейс и сейчас в своем ослепительном летнем туалете, но держится очень официально.

— Этот стол такой широкий, что, сидя за ним, разговаривать можно только по телефону, — бросает Сеймур. — Давайте-ка лучше перейдем вон туда, а?

После короткой групповой экскурсии из комнаты в комнату мы попадаем в библиотеку. Тут же снова возникает Питер с подносом, ставит на столик бутылки, ведерко со льдом, содовую воду и удаляется. Грейс хочет последовать за ним, но в этот момент Сеймур берет лежащий в кресле том в кожаном переплете и спрашивает у нее:

— Откуда вы вытащили эту книгу?

— Это я ее вытащил, — говорю.

Грейс уходит, а Сеймур не спеша перелистывает книгу.

— «Опасные связи»… Вы для меня ее приготовили или для Грейс? — усмехается он и бросает книгу на диван.

— Думаю, что она в какой-то мере касается всех нас, но больше всего меня.

— Значит, вы считаете, что наши связи опасные?

При этих словах Сеймур делает выразительный жест, указывая на меня и на себя.

— А вы как считаете?

— В таком случае вы что, ждете удобного момента, чтобы их прервать?

— Вы прекрасно знаете, чего я жду, Уильям: когда наступит опасная фаза.

— Ясно. Значит, вы исследуете развитие опасных связей до момента, когда они действительно становятся опасными. Только это ведь неполное исследование, Майкл.

Сеймур кладет в свой бокал лед, наливает немного виски, добавляет содовой, затем усаживается в кресло и закуривает. Я тоже сажусь в кресло и закуриваю с таким беспечным видом, словно только что сказанное всего лишь пустые слова.

— Видите ли, Майкл, — снова подает голос мой собеседник после того, как сунул сигарету в угол рта. — Если в этом мире есть человек, которого вам не надо бояться, то это я.

Он переносит на меня взгляд своих прищуренных глаз и даже чуть открывает их, чтобы я мог оценить его искренность.

— С чего вы взяли, что я боюсь вас, Уильям?

— Боитесь. Может быть, не меня лично, а чего-то такого, что, вам кажется, связано со мной. И раз уж мы вплотную подошли к теме «опасные связи», оставим в стороне эротическую литературу и перейдем к разведке.

Не возражаю. Да и что бы я мог возразить, кроме того, что тема вносится в повестку дня несколько преждевременно, по крайней мере с точки зрения моих собственных интересов. Сеймур жмет на все педали, учитывая только свои интересы, но не мои.

— Мне известно, кто вы такой, Майкл, — позвольте мне по-прежнему так вас называть, а не вашим настоящим именем. Вы тоже, вероятно, уже догадываетесь, кто я. Не знаю только, догадались ли вы, что заботы о вас вначале были возложены на других лиц, на рутинеров, которые могли все провалить и лишь скомпрометировать вас безо всякой пользы перед вашими органами. Я вмешался уже…

— А что вас заставило взять на себя этот труд?

— Две причины. Первая, как вы сами можете догадаться, чисто служебного порядка: я исходил из того, что вы не просто человеческий материал, который может послужить лишь жалким объектом грязной провокации, а нечто большее. Поэтому я твердо решил не допустить, чтобы эти дураки Хиггинс и Берри втянули вас в грязную историю…

Сеймур вынимает изо рта сигарету и пьет виски.

— Что касается второй причины… то я позволю себе признаться, не боясь ваших насмешек, что вы с самого начала мне очень понравились. И надеюсь, я не ошибся в вас: мы с вами очень подходим друг другу и отлично друг друга понимаем, Майкл.

— Вы уверены? Я что-то не припомню ни одного случая, чтобы по какому-нибудь вопросу мы пришли к взаимопониманию.

— Единство достигается при наличии двух противоположностей. Это же ваш принцип, если не ошибаюсь?

— Да. Только мы его формулируем несколько иначе.

— Тогда считайте, что это мой принцип. Терпеть не могу людей, которые во всем со мной соглашаются. Мои мысли и без того мне достаточно приелись, чтобы их еще слышать от других. И потом, зачем мне другая такая же голова, если своя на плечах? Наоборот, я испытываю потребность в человеке с вашими мыслями и вашими познаниями.

Собеседник особенно подчеркнул последнее слово, ноя я делаю вид, что не заметил этого.

— Вы уже знаете, как я смотрю на всякие там иллюзии, как-то: «патриотизм», «верность», «мораль». Но поскольку для вас они пока что не иллюзии, то нелишне напомнить вам, что если в человеческой деятельности есть какой-то хотя бы ничтожный смысл, то состоит он в том, чтобы спасти человечество от катастрофы.

— Благородная задача, — соглашаюсь я.

— Именно этой задаче я и служу, хотя и не прибегаю к громким словам. К сожалению, в настоящий момент вы знаете о нашем мире гораздо больше, чем мы о вашем. А это ведет к нарушению равновесия и, следовательно, чревато многими опасностями. Только взаимный обмен информацией способен предотвратить неожиданность, сиречь катастрофу.

— А я думал, что разведывательное управление все знает, что для него нет нераскрытых секретов.

— Вы-то едва ли так думаете, но беда в другом — в том, что некоторые люди в самом управлении уверены в этом. Опасная иллюзия. Не хочу сказать, что мы не располагаем ценными сведениями, однако многие из них давно устарели. А ведь, согласитесь, крайне рискованно предпринимать какие-либо действия, основываясь на устаревших сведениях.

— Расшевелите маленько своих людей, — успокаивающе говорю я. — Снабдите их инструкциями и пошлите на охоту — пусть порыщут немного в поисках свежей информации.

— Все несчастье в том, что нынешний охотничий сезон самый неблагоприятный. Некоторые наши начальники вместе с нашими друзьями, скажем, из Бонна, совершили непоправимую глупость в связи с чехословацкими событиями. Наглядный пример того, как дурно может обернуться неуместный оптимизм. Неуместный оптимизм и спешка — попытки форсировать нормальный ход разрушительных процессов. И вот результат: противник преждевременно поднимает тревогу, он вынужден принять контрмеры и до такой степени мобилизует свои силы и повышает бдительность, что всякая охота за сведениями, о которой вы говорите, может кончиться только серией провалов.

— В таком случае вам лучше подождать. Вы же предсказываете, что наш строй погибнет сам по себе, от внутренней эрозии. Надеетесь на то, что мышление наших людей переродится, станет буржуазным, на конвергенцию двух систем, на ускорение центробежных процессов, на то, что социализм обернется национализмом, и на что там еще…

— Своей иронией вы сами отвечаете на ваши слова, — терпеливо выслушав, говорит Сеймур. — Пропаганда пропагандой, а дело делом. Если процесс разложения не поддерживать, он будет приостановлен или замрет сам по себе. Вообще выжидание в подобных случаях — увертюра к самоубийству. Верный путь пролегает где-то между спешкой и бездействием: настойчивое, но в то же время осторожное прощупывание вновь создавшейся ситуации и с учетом ее — выбор тактики.

— Может быть, вы правы. Что ж, в добрый час!

Сеймур вынимает изо рта окурок, аккуратно раздавливает его в тяжелой бронзовой пепельнице и, взглянув на меня прищуренными глазами, тихо замечает:

— Не спешите становиться в позу провожающего. Я надеюсь, что по этому тщательно выбранному пути мы сможем пойти с вами вместе.

Усталое лицо Сеймура — само спокойствие и дружеская прямота, никаких сомнений, что я отклоню это его предложение, для него не существует. Вот он, оказывается, каков, этот долгожданный финал. По мнению моего собеседника, это всего лишь скромная прелюдия к некоему новому периоду в нашей общей биографии.

— Боюсь, Уильям, что вы рассчитываете получить от меня нечто такое, чего у меня, в сущности, нет.

— Не прикидываетесь беднячком. Я уже сказал, ваша биография нам хорошо известна. В ведомстве, в котором вы работаете, вы вовсе не практикант, а профессор, то есть полковник.

— Даже если так, это все равно ничего не значит. Профессор тоже, как вы знаете, является профессором лишь в той узкой области, которую исследует. Что поделаешь, такие времена: энциклопедисты теперь не в моде.

— Не беспокойтесь, Майкл. Мы не собираемся обшаривать ваши карманы до самого дна. Нас устроят и самые скромные сведения…

— Боюсь, что я скоро заплачу от умиления при виде вашей скромности, — прерываю я его. — Если вы в самом деле принимаете меня за профессора, то вам бы следовало понимать, что этими примитивными приемами вы ничего не достигнете.

— Ваша мнительность при данных обстоятельствах вполне естественна и в то же время совершенно неоправданна, — пожимает плечами американец. — Что бы я сейчас вам ни сказал, вы во всем увидите обычные уловки. Только я вас вовсе не обманываю, друг мой, поймите же вы наконец, не обманываю! Я вам не Хиггинс и не Берри, и если вы до сих пор не оценили достоинств моего стиля, то тем хуже для вас.

— А во имя чего я обязан служить вам справочником?

— Во имя той задачи, которую вы сами назвали «благородной», — во имя того, чтобы нам уцелеть. И во имя ваших собственных интересов. Вы не мелкий игрок, Майкл. Это мною уже установлено. И не дурак, за которого вас принимали те двое. Не стану ни подкупать вас, предлагая какую-то малость, ни обещать вам золотые горы, хотя ваши органы порой прибегают к такому околпачиванию. Но я в своей практике никогда не допускаю мелкого мошенничества, а по отношению к вам я этого тем более не позволил бы. И хотя я ненавижу банковскую терминологию еще со времен дядюшкиной опеки, должен вас заверить, что все будет улажено наилучшим образом, как при хорошо гарантированной сделке. Мы начнем не с обещаний, а с выплаты наличными. Вы сейчас же получите свое вознаграждение на пять лет вперед или кругленькую сумму в триста тысяч долларов. Следовательно, если вы даже решите оставить нас в один прекрасный день, вы будете на всю жизнь обеспечены за счет одних процентов — доход не ахти какой, но вполне достаточный, чтобы прожить безбедно.

Я собираюсь возразить, но Сеймур поднимает руку:

— Погодите, это еще не все. В вашем распоряжении плюс к этому будет определенная сумма «безотчетных», что избавит вас от необходимости трогать свой банковский капитал. У вас будет особый паспорт, при наличии которого эмигрант становится независимым и уважаемым гражданином. И самое главное, что, в сущности, будет решать все ваши проблемы — и материальные, и моральные: вы будете работать вместе со мной и во всех случаях, при любых обстоятельствах сможете пользоваться моей полной поддержкой.

— Сделка замечательная, — киваю я. — Но она замечательная для вас, не для меня. Вы хотите содрать с меня кожу, предлагая мне взамен богатую шубу. Не спорю, может быть, моя кожа выглядит убого в сравнении с вашей дорогой шубой, но поймите меня, я привык жить в своей коже, она неотделима, и всякая попытка вылезти из нее для меня равносильна смерти.

— Слова, слова, слова!.. — вздыхает Сеймур. — Никто не собирается сдирать с вас кожу. Мы вам предлагаем не смерть, а жизнь и развитие.

— Измена убеждениям всегда изображается как развитие убеждений. Удобный тезис, создающий у предателя иллюзию, что он не изменил, а поумнел.

— Почему у предателя? Скажите точнее: у свободного человека.

— Ваш «свободный человек» — это дезертир, покинувший общество, которое принято называть родным, и вообще все человеческое общество. Стоит поезду оторваться от рельсов — и он летит под откос. Что вам за польза от человека, попавшего под откос? Для чего он вам, скажите?!

Сеймур машет рукой.

— Я уже говорил, если в этом дрянном мире есть за что бороться, так это за то, чтобы нам уцелеть. Не ради того, чтобы построить какой-то там более совершенный мир, а лишь во имя того, чтобы избавить себя и себе подобных от лишней порции невообразимых ужасов и страданий. Быть может, жизнь бессмысленна, а смерть неизбежна, и все-таки лучше, если ты жив, чем мертв, и лучше спокойно умереть в постели с иллюзией, что после тебя что-то все же остается, чем сгореть в смертоносном вихре атомного взрыва, возвещающем не только о твоей смерти, но и о смерти всего человечества. Но бороться за то, чтобы уцелеть, способны только свободные люди, Майкл! Люди, не являющиеся рабами национальных пристрастий и национальной вражды, доктрин и наивных иллюзий, лишь убежденные поборники сосуществования, поборники здравого смысла, если он вообще возможен, здравый смысл в этом абсурдном мире.

Он умолкает, чтобы немного отдышаться после длинного ораторского периода, и снова смотрит на меня прищуренными глазами, словно желая проверить, как я выдерживаю это состязание на выносливость.

— Свободный человек, каким его видите вы, не может быть верным никакому делу, в том числе вашему делу, — возражаю я, подавляя досаду.

— Вот как? А почему?

— Потому что такой «свободный человек» ничем не связан. Если он не связан кровно с родиной и стал предателем родины, он с еще большей легкостью станет предателем любой другой платформы, с какой вы его свяжете.

— Значит, по-вашему, у меня, у свободного человека, образ мыслей предателя? — усмехается Сеймур.

— Ничего такого мне и в голову не приходило.

— Тогда вы себе противоречите или просто ловчите, стараясь не обидеть меня.

— Вовсе нет. Вы действительно не похожи на предателя, но вы далеко не такой свободный, каким вы себя представляете.

Слегка вскинув брови, Сеймур смотрит на меня вопросительно.

— Хотите сказать, получаю от кого-то жалованье?

— Я этого не хочу сказать. Я даже допускаю, что жалованье, получаемое вами, не так уж вам нужно. Но вы мне не докажете, Уильям, что вы порвали связи со своей родиной, точнее, со своим классом. Вы призываете людей отказаться от своей родины не для того, чтобы они стали свободными, а для того, чтобы служили вашей.

Сеймур опускает глаза, словно желая призадуматься над моими словами, потом качает головой.

— Ошибаетесь, Майкл. Ничто и ни с кем меня не связывает.

— В таком случае что бы вы сказали, если бы я от имени моей страны сделал вам предложение, подобное тому, какое сделали мне вы?

Сеймур снова усмехается.

— Свой вопрос вы формулируете так, чтобы заставить меня во имя защищаемого мною тезиса сказать «согласен». Что ж, ладно, чтобы вы окончательно убедились в моей искренности, я отвечу отрицательно. Да, да, я бы не дал согласия. Однако мой отказ ни в коей мере не связан с какими-либо моральными, патриотическими или классовыми соображениями. Если я не желаю связывать себя с вашим миром, то не от любви к своему, а из-за ненависти к вашему. Впрочем, «ненависть» — это слишком сильно сказано, я не любитель громких слов. Назовите это неприязнью, антипатией. Во всяком случае, мир, к которому я принадлежу и на который я с удовольствием плюнул бы, по крайней мере прямой и откровенный в своем уродстве, тогда как ваш сеет обманчивые иллюзии о счастье для всех. Общество, находящееся в плену собственных иллюзий, куда опаснее, нежели общество откровенного цинизма, не скрывающее своего уродства, потому что скрывать его бесполезно. Общество, которое верит, готово воевать за то, во что верит. Следовательно, оно агрессивнее. А значит, опасное. А мое общество ни во что не верит. Уже не верит. И потому оно уже не опасно.

— В ваших словах, Уильям, есть логика, но отсутствует правда. Катастрофа, которой вы меня стращаете, — это катастрофа вашего мира, а не моего. И ваш путь не может быть моим.

— О, у нас у всех путь один, — отвечает Сеймур с кислой усмешкой. — Все мы шагаем туда, где, как родные братья, лежат друг подле друга с обглоданными черепами умный и глупый, предатель и герой в тишине и безвременье Большой скуки.

— Не знаю, как у вас, но у нас предателей никогда не хоронят вместе с героями.

— Не воспринимайте мои слова буквально. Во всяком случае, и те и другие окажутся в одном месте — в утробе матери-земли.

— Но ведь умерший остается не только в земле, но и в памяти людей…

— Никак не подумал бы, что вам свойственна суетность, — замечает он, глядя на меня и как бы проверяя свое заключение. — Но вас и в самом деле к суетным не причислишь, вы только ищете доводы, чтобы поддержать собственные предрассудки. А что касается памяти и славы, то такие, как мы с вами, проработавшие всю жизнь анонимно, могут быть уверены: никто о них не узнает и после смерти. Ваш Зорге — лишь редкое исключение, только подтверждающее правило…

— Оставим славу и безвестность… У человека есть близкие, есть друзья, дети…

— У вас нет детей. У меня тоже. И даже если есть, что вам дети, друзья и прочие люди? Они никогда не были частью вас. Они потому и не умирают вместе с вами, эти ваши случайные спутники в какой-то случайный отрезок времени. И потом, их час тоже пробьет, и они своего дождутся. Я хочу сказать, безначалие и бесконечность смерти и на них распространится.

— Прежде чем наступит смерть, существует жизнь…

— Всего лишь как переходная форма смерти. Жизнь природе нужна лишь постольку, поскольку без нее невозможен процесс умирания. Постоянный процесс умирания, процесс гниения — вот что такое жизнь, прежде чем восстановится власть Большой скуки.

— Вы, Уильям, такой смелый человек — и без конца говорите о смерти. Смелым людям не свойственно угнетать свою душу мыслями о неизбежном. Или, может быть, вы меня считаете малодушным и хотите запугать?..

— Я хочу вас вразумить! Напомнить вам, что вы находитесь в просвете между этими двумя периодами небытия и что вы вправе, Майкл, использовать этот короткий промежуток времени в свое удовольствие.

— Сожалею. Весьма сожалею, что вы напрасно потеряли со мной столько времени. Но вы значительная фигура, и вас никто упрекать не станет за постигшую вас неудачу…

— Хорошо, Майкл, — вздыхает Сеймур, делая вид, что не слышал последней фразы. — Раз уж вы так чувствительны к теме предательства, я предложу вам последний и поистине великодушный вариант: храните про себя сведения, которые вам известны. Храните все до последней мелочи. Не раскрывайте перед нами никаких секретов. Мы сами будем снабжать вас данными, и единственно, на что мы будем рассчитывать, — на ваше мнение, ваш совет. Вы станете нашим консультантом по определенным вопросам, нашим доверенным лицом. Настолько доверенным, что мы без колебаний раскроем перед вами такое, к чему лишь немногие имеют доступ…

И он задерживает на мне свой грустный спокойный взгляд в ожидании ответа.

Вот он, предел искушения, кульминация вербовки. Толкая меня на предательство, Сеймур теперь торжественно заверяет, что никакого предательства требовать от меня не станет. И, протягивая одну руку, чтобы получить мое согласие на преступление, другой подает мне спасительный ключ — уверяет, что я доберусь до важных секретов, следовательно, смогу располагать ценными данными, которые при случае вручу своим прежним начальникам, за что мне простят мое предательство; больше того, я при желании докажу, что пошел на предательство из любви к родине, что это было мнимое предательство, что в действительности, добираясь до секретов врага, я совершил подвиг.

Закурив, Сеймур откидывается на спинку кресла в ожидании, пока моя мысль придет к этому логическому концу. Чтобы не разочаровать его, я молчу какое-то время и лишь после этого произношу слова, которые с таким же успехом мог произнести сразу же:

— Ваш последний вариант действительно показывает вещи в новом свете. Жаль только, что обещания, которые вы сейчас так торжественно даете, завтра могут быть молчаливо нарушены…

Видя, что собеседник собирается возразить, поясняю:

— Речь не о вас, Уильям. Лично вам я мог бы довериться, насколько доверие вообще уместно в нашей профессии. Но ведь существуют высшие инстанции…

— Я бы не стал браться за такое дело без предварительного согласия высших инстанций, — возражает Сеймур. — И не в моем характере давать обещания, если я не в состоянии их выполнить.

— Хорошо, коли так. Во всяком случае, ответ, который вы от меня ожидаете, в значительной степени решит всю мою дальнейшую судьбу. Прежде чем дать такой ответ, надо как следует подумать.

— О, разумеется, — кивает мой собеседник. — Вы вовсе не обязаны отвечать немедленно. У вас есть свободное время, но только для размышлений, а не для проволочек.

— Вы сами понимаете, раз вопрос поставлен, решение его не может откладываться до бесконечности.

— Разумеется, — кивает Сеймур. — Мне особенно приятно, что вы это понимаете. Насколько выгодно, настолько и досадно сесть играть с человеком, который даже правил игры не знает.

И, протягивая руку к бутылке, американец спрашивает:

— Еще по одной?