"Большая скука" - читать интересную книгу автора (Райнов Богомил)

3

…Моего слуха достиг сухой выстрел автомата. Потом два выстрела один за другим, потом еще два.

«Значит, те, наверху, не обезврежены, — сразу догадываюсь я. — А ведь считалось, что с ними давно покончено».

«Те наверху» залегли в небольшом скалистом овражке на самой вершине холма, я в этом твердо убежден, потому что мне хорошо знаком каждый клочок этой пустынной местности. Редкими выстрелами они бьют по рощице, где под низкими акациями укрываемся мы. В действительности это никакая не рощица, а всего лишь несколько кустов с поблекшей листвой, жалкий остаток былых насаждений, которыми люди пытались закрепить разрушающиеся склоны холма. И вот мы втроем лежим под этим ненадежным, скорее воображаемым укрытием, тогда как те, наверху, упражняются в стрельбе по нашим головам.

Фактически они окружены, потому что другой возможный спуск с этой каменистой вершины прегражден еще одной нашей тройкой. Однако враг готов на самый отчаянный риск, именно когда он окружен, и нечего удивляться, что те, наверху, простреливая рощицу, помышляют как-то вырваться.

— Надо бы перебежать вон до того камня да бросить к ним в гнездо две-три лимонки, — подает голос Любо Ангелов, которого больше знают по прозвищу Любо Дьявол.

Любо говорит, ни к кому лично не обращаясь, но слова его относятся ко мне, потому что сам он ранен в ногу, а Стефана так скверно стукнуло, что он сам и подняться не в силах, да ему, видимо, вообще уже не подняться; мы его обманываем, будто пуля попала в лопатку, а на самом деле рана пониже лопатки, чуть-чуть пониже, настолько, что человеку не выжить…

— Стоит только перебежать вон до того камня… — повторяет Любо.

Любо говорит о том камне не потому, что за ним можно укрыться, а потому, что только оттуда можно послать гранату в гнездо «тех». Что касается укрытий, то их вообще не существует у нас на виду. Скалистая спина холма поднимается в гору, пустынная и страшная, пепельно-серая под бесцветным раскаленным небом. Необходимо перебежать по этому зловещему склону, над которым то и дело свистят пули, и остаться в живых. Преодолеть эту мертвую зону и уцелеть. А если падешь под пулями? Эх, будь что будет, не ты первый, не ты последний! Самое главное — успеть бросить гранату.

Снова раздаются выстрелы, редкие, одиночные, — те, наверху, наверно, экономят боеприпасы. Я пытаюсь подняться, однако ноги мои как-то странно отяжелели, словно налиты свинцом, и я отлично понимаю, что это свинец страха. «Айда, Эмиль, пришел твой черед!» — говорю я себе так, словно меня ждет лишь небольшое испытание. Отчаянным усилием воли я все же встаю… И просыпаюсь.

Яростная пальба во время моего предутреннего сна, очевидно, вызвана хлопаньем по ветру оконной створки. В этом городе конгресс ветров, в отличие от симпозиума социологов, длится круглый год. Дуют они здесь со всех сторон, в любое время дня и ночи так, что, если бы не унимающиеся вихри утихли на время, датчане от подобного затишья испытали бы такую же тревогу, какую иные народы испытывают перед ураганом.

Закрепив створку крючком, я задерживаюсь у окна, чтобы подышать прохладным утренним воздухом, пока процент бензиновых паров не поднялся в нем до обычной нормы. Это напоминает мне о моем давнишнем решении каждый новый день начинать гимнастикой.

«Решение поистине героическое, — бормочу я, для начала выбрасывая одну руку вперед. — Поистине героическое решение. Однако не может же человек всю свою жизнь заполнять одними только героическими делами».

Рука медленно опускается и ловит телефонную трубку. Велю подать мне завтрак в комнату и отправляюсь в ванную, чтобы снять с повестки дня неизбежную и досадную операцию — бритье. В сущности, бритье досадно лишь в том случае, когда тебе думать не о чем. У меня же есть о чем подумать. О том, что меня ждет, к примеру. Что касается прошедшего — не давно прошедшего, а того, что было вчера вечером, — то оно уже должным образом продумано и разложено по полочкам.

Мозг у меня не электронный, и, хотя я уже запрограммировал новую задачу, он все норовит на время вернуться к давно прошедшему. Вот почему я все еще вижу тот голый каменистый холм, горячий от полуденного зноя, сперва отчетливо выступающий среди мертвой пустоши, потом смутный и бесформенный, потому что я уже бегу по нему, низко пригнувшись, туда, к вершине, где притаились «те». И кажется, что я слышу тонкий сухой свист пуль, чувствую, как мне обжигает плечо, и потребовалось время, чтобы до моего сознания дошло: «Попали-таки»; потребовалось время, чтобы я сказал: «Хорошо, что в левое плечо»; потребовалось еще много времени, начиная с того бесконечного мгновенья, когда время остановилось, пока я достиг того камня и швырнул в «тех» одну за другой три лимонки. А потом минуты опять потекли обычным порядком, хотя в моей горячей от зноя и усталости голове все как в тумане — «джип», прибывший с погранзаставы, отправка Стефана, спокойное лицо Любо, спокойное и бледное, как у покойника. Стефан скончался в «джипе». Любо уцелел, он лишь немного прихрамывал. И так вот, припадая на одну ногу, добрался до моста близ Венеции, где и нашел свою смерть. А я вот еще жив. Все еще…

И часто вижу в кошмарных снах тот голый скалистый холм; порой до вершины мне остается всего лишь несколько метров, а иной раз она маячит очень далеко, невообразимо далеко, каменистый склон, пустынный и страшный под раскаленным бесцветным небом, поднимается все выше и выше, а в мертвящем зное зловеще звучат выстрелы. «Давай, Эмиль, теперь твоя очередь, старина!»

Когда я просыпаюсь и прихожу в себя от этого кошмара, то словно воскресаю и новый день кажется мне таким радостным, хотя заранее известно, что сулит он мне одни неприятности. «Ну что ж, к неприятностям я привык. Профессиональный риск, не более».

К тому же этот риск, по крайней мере в данный момент, не сопряжен со стрельбой. Все пока тихо и мирно, разговор идет о социологии, а вокруг простирается не серая каменистая пустошь пограничья, а зеленеющие датские луга. Главное — надо знать, где кончаются луга и где начинается трясина.

Каждый по-своему с ума сходит. Я, к примеру, чем-то напоминаю тех скупцов, которые имеют обыкновение пересчитывать деньги дважды независимо от того, отдают их или получают. С той, правда, разницей, что я проверяю не два, а три раза и речь идет о проверке не денежных сумм, а фактов. Имеется в виду проверка перед началом действий, во время действий и по их окончании.

Каждое из этих занятий имеет свои преимущества, но и неизбежные минусы. Анализ, предшествующий действию, исключительно важен, так как готовит тебя к предстоящему, однако он еще не может быть точным, поскольку ты имеешь дело с тем, что еще не произошло, и неизвестно, произойдет ли именно так, как ты мыслишь. Анализ во время действия необходим, чтоб не сделать ошибочного шага, однако он не столь глубок — из-за нехватки времени он подчас производится почти молниеносно. Анализ после действия, напротив, может быть подробным и таким углубленным, на какой только способна твоя голова, однако он уже не в состоянии ничего предотвратить из того, что уже стряслось. Словом, каждый из этих способов учета наличности, то есть фактов, по-своему несовершенный. Зато все они, образуя единство, стали моей постоянной привычкой и очень мне помогают.

Покончив с бритьем, подставляю голову под кран. Ослепленный мощной струей теплой воды и мылом, слышу, как где-то там, в комнате, открывается и закрывается дверь. Самый подходящий момент приставить к моей спине пистолет и рявкнуть: «Выкладывай все, что знаешь, собака!» Даже глаз не могу открыть — все лицо в мыле. К счастью или несчастью, сведения на сей раз не у меня, а у других людей, и я спокойно принимаю бодрящий холодный душ, тщательно вытираюсь и лишь после этого выглядываю из ванной. Оказывается, ничего особенного не произошло, кроме того, что на столике у окна появился поднос с завтраком. Но завтрак и дымящийся кофе в маленьком кофейнике — вещь полезная и немаловажная. Я сажусь в кресло и принимаюсь за дело, без которого трудно осуществить последующие.

В настоящий момент передо мной весьма отчетливо встают два основных факта. Первый стал очевидным с моего прибытия в город: за мною следят. Кто и почему — это еще точно не установлено, хотя некоторые предположения есть. Второй факт — я окружен. Впрочем, скажу точнее: окружен вниманием. Против этого можно было бы не возражать. Только в наше время ни с того ни с сего окружать тебя вниманием не станут. На этом многолюдном конгрессе Хиггинс, Берри и Дороти без труда могли бы найти более интересных собеседников. Тем не менее все трое липнут к этому ничем не примечательному и скучному болгарину, играют с ним в вопросы и ответы, таскаются по всяким заведениям и даже сулят финансовую помощь — конечно, со строго научной целью. Этот второй факт также нуждается в изучении, но уже сейчас позволяет делать определенные выводы.

Взять, к примеру, вчерашнее веселье. Обычная попойка, пустая болтовня — и ничего для души. Сперва скука этикета, а потом безудержное пьянство. И все же некоторые ситуации, отдельные реплики наводят на мысль и вполне могут лечь в основу моего досье. Я даже могу составить себе вполне точное представление об этом досье, если они произвели предварительную проверку и тщательно проанализировали мое поведение. И пока я пью горячий крепкий кофе и выкуриваю сигарету, перед моими глазами постепенно вырисовывается отстуканная на машинке характеристика. Тут запечатлены самые незначительные жесты, случайные реплики Михаила Коева; соответствующим образом обработанные и сопоставленные, они обрели нужную кадровую транскрипцию. Отношение к эстрадному номеру, поведение во время танцев с Дороти, количество выпитого, состояние во время пирушки и после нее, реакция на ту или иную реплику других лиц, смысл моих реплик. Словом, вся совокупность мелочей, наблюдаемых в обычной обстановке, тут обобщена в сухих канцелярских фразах, поставленных в соответствующие графы: отношение к женщинам и алкоголю, к хорошей кухне и путешествиям, к деньгам и материальной выгоде, к научной работе и приключениям, болтливость или сдержанность, суетность или скромность, быстрота или замедленность рефлексов, импульсивность или хладнокровие, подозрительность или доверчивость, проницательность или поверхностность и прочее и прочее.

Составленная таким образом характеристика была бы достаточно полной и, конечно же, не совсем верной. Позволяя подвергать себя испытанию, я всячески старался исказить представление о себе. Это полезная предосторожность, если она продиктована необходимой дальновидностью. Мало создать неправильное представление о себе, надо, чтобы это представление было неверным лишь в определенных пунктах и в определенном смысле. Словом, задача состоит не в том, чтобы создать о себе искаженное представление, противоположное тому, какое должно быть на самом деле, нужно, чтобы твои приемы ускорили саморазоблачение противника и обеспечили его провал.

Пока противник занимается составлением обстоятельного, но далеко не полного досье, я тоже составляю досье. Три досье, и, надеюсь, больше их не будет, потому что канцелярская работа, пусть выполняемая только в уме, довольно-таки утомительна для меня. На первый взгляд не так уж трудно составить характеристики на этих людей, которые говорят больше, чем нужно, и нередко забегают вперед. Однако не следует забывать, что они тоже не глупы, что и они, скорее всего, выдают себя не за тех, кем являются на самом деле.

Чтобы более правильно оценить поведение этих людей, не мешает знать, какими побуждениями и какой информацией, полученной предварительно, они руководствуются в своих поступках. Иными словами, кто в их глазах этот Михаил Коев: социолог или кто-то совсем другой? И что им, в сущности, от этого Михаила Коева нужно: они хотят сделать его своим единомышленником в социологии или в каком-то другом деле?

Неловкость и поспешность, с которыми эти трое сулят мне свои маленькие блага, позволяют думать, что это, скорее всего, вербовщики-любители, легкомысленные типы, полагающие, что имеют дело с таким же легкомысленным типом, готовым тут же воспользоваться предлагаемыми ему благами, притом совершенно безвозмездно. По крайней мере вначале.

Такая версия кажется вполне правдоподобной. Дело в том, что версии, в которые противник заставляет нас верить, всегда подаются так, что кажутся правдоподобными. Значит, и здесь нужна проверка. Значит, и в этом смысле поспешные действия — недозволенная роскошь.

Да оно и понятно. Ситуация, напоминающая сандвич, повторяется, хотя уже не в социологическом плане. Прижатый с двух сторон неизвестными агентами и неизвестными соблазнителями, я вынужден играть пассивную роль куска ветчины, ожидающего, пока его съедят. И совершенно бессмысленно, по крайней мере сейчас, кричать: «Погодите, это недоразумение, я вовсе не ветчина!»



Везу на такси свой чемодан в отель «Англетер», где с удовольствием узнаю, что при содействии Дороти мне отведена прекрасная комната с видом на полоску моря вдали. Затем совершаю второй рейс — к месту заседания симпозиума; тут я провожу некоторое время среди наблюдателей, хотя единственный материал для наблюдений — несколько десятков седых, седеющих или просто плешивых голов, находящихся впереди меня и увенчанных наушниками.

Дороти отсутствует, Хиггинс и Берри, уныло кивнувшие при моем появлении, пребывают в том депрессивном состоянии, которое можно назвать зализыванием ран. Тощий, утратив всякий интерес к усилительной аппаратуре, откровенно дремлет, облокотившись на плечо своего приятеля, который время от времени делает безуспешные попытки наклонить скелет в противоположную сторону, то есть ко мне. Несколько минут пытаюсь следить за выступлением очередного оратора, касающимся сложных связей между разными видами социальных экспериментов. Но, честно говоря, фразы, произносимые человеком на трибуне, настолько отягощены непонятными терминами, что я тоже с трудом держу глаза открытыми и лишь приличия ради высиживаю полчаса, после чего удаляюсь в кулуары.

Холл почти пуст — явление совершенно невероятное, если учесть качество читаемых в зале докладов. Беру чашку кофе, сажусь на диван и закуриваю. Но вот еще один дезертир пересекает мраморный пол холла и, повторив мои действия, садится на диван рядом со мной. Человек мне как будто знаком. Да ведь это тот самый мистер Сеймур с недовольной физиономией, который мелькнул тогда на приеме, чтобы поделиться с нами своими впечатлениями о духоте и спертом воздухе.

Сеймур сухо здоровается, я отвечаю ему тем же. Его дымящаяся сигарета висит в правом углу рта, а рука, длинная и нервная, помешивает ложечкой кофе. Как я устанавливаю потом, Сеймур принадлежит к той категории курильщиков, которые не любят терять время на сигарету. Закурив, они оставляют ее висеть на губе до тех пор, пока она не превратится в окурок. Быть может, именно поэтому у правой стороны его лица всегда какой-то сморщенный, недовольный вид — что хорошего быть вечно окуриваемой дымом, тогда как левая почти злорадствует в своем безучастии. Если не обращать внимания на эту двойственность, лицо у него красивое, резкие черты делают его мужественным и пока еще не портят. Красота, верно, несколько холодная и хмурая: серые, устало прищуренные глаза, тонкие насмешливые губы, каштановые волосы, падающие на изборожденный морщинами лоб; прямая линия его римского носа как бы подчеркивает некую непреклонность его характера.

Сеймур вынимает ложечку из чашки, затем сигарету изо рта, делает небольшой глоток кофе и спрашивает:

— Утомил вас Парино своим докладом? Чтобы его слушать, надо иметь терпение.

— Меня сейчас изводит жуткая головная боль — тоже требуется терпение.

— Эта глупая манера щеголять эрудицией и у меня вызывает головную боль, — кивает мой собеседник, видимо не поняв, что я имею в виду.

Загнав сигарету в правый угол рта, Сеймур продолжает:

— Особенно обидно людям вроде вас: проделать такой путь ради того, чтобы слушать всякий вздор…

— Очевидно, это относится и к вам: ведь Америка еще дальше.

— О, я сочетаю служебные обязанности с отдыхом: летом в Дании приятная прохлада, а чтобы не скучать, я понемногу работаю — пишу свой научный труд. Знаете, здешняя библиотека…

— Да, да, — говорю. — Огромное богатство! Сто двадцать пять миллионов томов. В сущности, я тоже приехал сюда, чтобы поработать.

— А, это другое дело, — соглашается Сеймур и снова вынимает изо рта сигарету, чтобы отпить глоток кофе.

Затем он бросает почти безо всякой связи:

— Не припоминаю, встречал ли я вас на прежних конгрессах.

— Я еще не дорос до того ранга, который позволяет участвовать в конгрессах. Меня послали на специализацию, и я лишь пользуюсь случаем…

— А, это другое дело, — повторяет мой собеседник и загоняет сигарету в угол рта.

Пока мы беседуем, из зала выходит новый дезертир, на сей раз женского пола, и устремляется к бару. Если не ошибаюсь, этот мне тоже знаком: передо мной та самая дама в черном и с мрачным лицом, что на приеме говорила с Дороти. Взяв кофе, женщина идет к нам. Она и сейчас в черном костюме, а выражение лица такое, будто она несет не чашку кофе, а останки дорогого покойника.

— Моя секретарша, мисс Грейс Мартин, — представляет ее Сеймур.

Мисс Грейс машинально сует мне руку, потом бросает равнодушный взгляд на табличку на отвороте моего пиджака и изрекает невыразительным голосом:

— Болгария… Вы беседуете со своим противником, мистер Сеймур?

— А почему бы и нет? — небрежно отвечает тот. — Лучше иметь дело с интересным противником, чем с каким-нибудь недалеким человеком, который станет досаждать мне своими неумными рассуждениями. В конце концов, истина рождается только в споре с противником.

Женщина садится рядом со своим шефом и, закурив сигарету, принимается за кофе. Мы для нее как будто не существуем. Она гораздо моложе Дороти, но состязаться с журналисткой ей трудно. Она кажется такой же бесцветной, как и ее голос, и пока что я мог бы дать ей единственную характеристику: полнейший антипод Дороти. Вместо обаятельной непосредственности — холодная замкнутость, вместо женственности — почти мужская твердость и мальчишеская угловатость, усугубляемая резкостью движений. Вместо элегантного платья — одежда аскета, очки, черные волосы, собранные в пучок, как у старой девы, и черные туфли на низком каблуке. Бр-р-р! Даже оторопь берет.

— Вы очень разумно поступили, воспользовавшись возможностью попасть на этот симпозиум, — назидательным тоном говорит Сеймур. — Это навсегда отобьет у вас охоту участвовать в подобных сборищах.

Я слушаю безо всяких выражений в расчете на то, что за этим последует что-то еще, и незаметно наблюдаю за секретаршей-аскетом.

— Две трети из тех вон, — Сеймур небрежно машет рукой в сторону зала, — пустоголовые социологи, а остальные — разведчики. Плохо то, что трибуна предоставляется именно социологам, вместо того чтобы дать слово разведчикам, которые наверняка рассказали бы что-нибудь интересное.

— Вы, очевидно, предпочли бы побывать на международном симпозиуме по проблемам шпионажа, — вставляю я для красного словца.

— Пустая затея, — не поднимая головы, подает голос Грейс. — Все бы начали врать бессовестнейшим образом.

— Иной раз в потоке вранья попадаются дельные мысли, — возражает Сеймур. — Да, конечно, симпозиум по шпионажу был бы куда интересней. Не так ли, мистер Коев?

В обед, уходя с симпозиума, я снова сталкиваюсь в холле с господами Хиггинсом и Берри, но они лишь кивают мне на ходу. А когда вскоре после этого я встречаюсь с Дороти, наш разговор ограничивается тем, что я ее благодарю и в ответ слышу одну короткую фразу: «Ради бога, не стоит». После этого и в самом деле можно подумать, что вчерашняя попойка была чисто случайной — явление, обычное для подобных конгрессов, — и что некоторые реплики, вызывавшие подозрение, не что иное, как бравада пьяных хвастунов.

Однако, шагая по запруженным улицам Копенгагена, я думаю не столько о своих коллегах-наблюдателях, сколько о том, что сегодня вторник. Сегодня вторник, а это означает, что человек в клетчатой кепке и с дорожной сумкой авиакомпании САС точно в семь часов вечера будет ждать меня у входа в «Тиволи».

У нас говорят, будто семь — плохое число, а вторник — тяжелый день. Если судить по создавшейся ситуации, то в это нетрудно поверить. Шагая по Вестерброгаде, я убеждаюсь, что за мною продолжают следить. У меня нет никаких оснований полагать, что к вечеру слежка прекратится, не ведь встреча у «Тиволи» должна состояться, если не ради чего-то другого, то по крайней мере для того, чтобы в Центе знали, что Эмиль Боев действительно находится там, куда его послали, хотя и пребывает в состоянии полного паралича.

С Вестерброгаде сворачиваю направо и в пределах видимости обнаруживаю нечто знакомое. Нечто очень знакомое, если вспомнить, что всего лишь неделю назад я видел эту панораму Золотых песков, притом не на рекламной афише, а в натуре. Афиша находится в небольшой витрине, а над витриной красуется надпись: «Балкантурист». В глубине помещения сидят в креслах двое мужчин и беседуют, а несколько ближе к витрине, облокотившись на письменный стол, сидит девушка и что-то пишет. Мужчины, должно быть, болгары, а уж девушка, судя по ее лицу, наверняка болгарка, хотя за женщин ручаться никак нельзя.

«Ну хорошо, болгары, так что из этого?» — размышляю я, проходя мимо витрины, не замедляя шага. У меня в ушах звучит знакомый голос генерала: «Никаких контактов ни при каких обстоятельствах…»

Снова сворачиваю направо в переулок и медленно бреду дальше — ни дать ни взять турист, занятый изучением города. Человек, идущий метрах в пятидесяти позади меня, тоже делает вид, будто вышел на прогулку. Однако у меня уже выработалась привычка не только быстро засекать подобных субъектов, но и распознавать их намерения. Естественно, работа агента — шпионить, но делать это можно по-разному; в зависимости от этого нетрудно установить, следят за тобой так, «на всякий случай», или с совершенно определенной целью, видят в тебе противника средней руки или первой величины и, наконец, кого представляет этот прилипала — местную полицию или что-то другое.

Выхожу на Городскую площадь, чтобы в первом попавшемся кафе выпить чашку кофе. В эту обеденную пору возле выставленных на тротуар столиков народу не так много, и я имею возможность выбрать хорошее место на солнышке, тогда как сопровождающий меня человек устраивается в тени, у самого входа, чтобы укрыться от ветра и от моего взгляда.

Пока пью кофе и мысленно оцениваю поведение моего спутника, я все больше убеждаюсь, что слежка ведется за счет казны его величества короля Дании. За истекшие три для это уже шестой мой спутник, если не считать его моторизованных коллег, и все они — моторизованные или передвигающиеся пешком — делают свое дело довольно шаблонно, не прибегая к особым хитростям, но и не нахальничая.

Конечно, я человек не капризный и национальная принадлежность филера для меня особой роли не играет, но в данный момент датчане для меня все же лучше, чем американцы.

Расплатившись за кофе, я снова бесцельно слоняюсь по городским улицам, хотя мне отлично известно, что все порядочные люди сидят в эту пору за обеденным столом. После вчерашнего кутежа у меня совсем пропал аппетит, а что касается моего праздного шатания по городу, то оно не совсем бесполезно. Надо уметь извлекать пользу даже из ничего. А для этого я, почти автоматически следуя укоренившейся привычке, стараюсь хорошо запоминать окружающую меня обстановку, проявляя почти сентиментальное пристрастие к пассажам и подземным переходам, к проходным дворам и автобусным остановкам, к стоянкам такси и входам — парадным и служебным — в большие магазины, к весьма укромным и очень людным местам и даже к режиму работы светофоров.

Признаться, я не уверен, понадобится ли мне все это, хочется верить, что никогда не понадобится, но накопить возможно больше подобных впечатлений не мешает, потому что дело может обернуться таким образом, что пополнять свои знания будет уже поздно.

От моего внимания не ускользает и лавчонка, торгующая куревом и газетами, находящаяся в непосредственной близости от парка «Тиволи». В семь без пяти покупаю в этой лавчонке последний номер «Таймс» и иду дальше. Очередной мой спутник неотступно следует за мной, придерживаясь традиционного расстояния в пятьдесят метров, но именно это и побудило меня оказать честь старому скучному «Таймсу». Раз я иду на явку с газетой в руке, значит, за мною следят. А ежели газета обращена своим названием в сторону парка, к моему бессловесному сообщению еще добавляется одна фраза: «Для вас ничего нет».

Часы на башне городской ратуши громко и торжественно отбивают семь, когда я среди туристов и зевак медленно прохожу мимо «Тиволи». Человек в клетчатой кепке и с дорожной сумкой авиакомпании САС на месте. В какую-то долю секунды мы обмениваемся взглядом, и после того, как по положению сумки я установил, что человеку в кепке мне сообщить нечего, шагаю дальше.

Сделав еще шагов десять, едва не сталкиваюсь нос к носу со знакомой компанией в полном составе: Сеймур, Грейс, Дороти, Хиггинс и Берри.

— А, вы уже побывали в «Тиволи»? — с укором восклицает Дороти.

— Вовсе нет.

— Тогда пойдемте с нами!

Присоединяюсь к шумной компании, шумной только благодаря Дороти. Берри пристраивается к очереди в кассу, чтобы взять входные билеты, а через минуту другую мы уже на территории «Тиволи», этой ярмарки развлечений. Проходим мимо летнего театра, напоминающего китайскую пагоду, некоторое время стоим у фонтана, чьи водные сполохи сопровождает мелодия городского оркестра, наведываемся к искусственному озеру, где и смотреть-то нечего, и некоторое время разглядываем детскую карусель.

— Отметьте в своем блокноте, что вы побывали и в «Тиволи», — бросает Сеймур Дороти. — И больше нам тут делать нечего.

— Как нечего? А рулетка? — возражает почти возмущенная Дороти.

— Не помешало бы немного перекусить, — робко предлагает Берри, вытирая невысыхающий пот на лбу.

— А вам бы только жрать, дружище, — кисло бормочет Сеймур.

Но так как мы уже оказались против какой-то пивной и так как Берри и Хиггинс уже направились к свободному столику, Сеймур неохотно плетется за ними. Официантка в белой кружевной наколке и белом передничке одаряет нас приветливой улыбкой.

— Что вам угодно?

— Я бы взяла сандвич, — опережает всех импульсивная Дороти. — Датские сандвичи очень славятся.

— Сандвичи? — хмурится Сеймур. — К ним ведь прикасаются руками… и наверняка не совсем чистыми…

— Вы все видите с худшей стороны, — замечает Дороти.

— Сиречь с реальной, — равнодушно уточняет Сеймур. — Одной рукой держат ломоть хлеба, а другой пришлепывают кусок ветчины.

— Перед этим ненароком уронят ветчину на пол, — вставляет Грейс.

— Вполне возможно, — невозмутимо кивает Сеймур. — Я лично возьму бифштекс.

— К нему тоже прикасаются руками, — поддевает его Дороти.

— Но перед тем, как его ставят на огонь. А после этого он слишком горячий и к нему не прикоснешься.

— И на чем же остановимся? — напоминает о своем присутствии официантка; до сих пор она спокойно наблюдала за нами с видом человека, повидавшего на своем веку немало идиотов.

Хиггинс заказывает для Сеймура бифштекс, а для остальных — сандвичи и пиво. За столом наступает неловкое молчание, как всегда бывает, когда внезапно прекращается какой-то спор. Лишь после того, как принесли пиво и Хиггинс пригубил свою запотевшую кружку, он нарушил тишину.

— В сущности, в этом «Тиволи» не так уж плохо…

— А что в нем хорошего? — не дослушав Хиггинса, возражает Сеймур, выплюнув окурок и потянувшись за кружкой. — Я давно заметил, что больше всего люди скучают в увеселительных местах. Но поскольку места эти увеселительные и никто силком в них никого не тащит, то люди делают вид, что им ужасно весело.

— Может, они это делают в силу воспитанности, чтобы своей скучной физиономией не портить удовольствия другим, — тихо говорит Дороти.

— Если вы имеете в виду меня, дорогая, то я действительно недостаточно воспитан в духе лицемерия, — мягко замечает Сеймур.

— О, я говорю вообще…

Сеймур, очевидно, собирается как-то прокомментировать это ее «вообще», но тут появляется официантка с большим подносом.

Мы закусываем в полном молчании, если не считать одобрительного замечания Берри по поводу сандвичей и того, что Хиггинс еще дважды потребовал пива. Наконец мы встаем, и Дороти, восстановив свои жизненные силы, заявляет:

— А теперь пойдем попытаем счастья в рулетку!

Сеймур хотел было сказать, что он воздерживается, но решил, очевидно, что противиться женскому капризу означало бы не уважать себя. Предводительствуемые Дороти, которая сегодня в серебристом костюме и могла бы именоваться дамой в сером, мы направляемся к ближайшему игорному павильону.

Рулетки в павильоне не оказалось, зато ротативных машин больше чем нужно. Дюжины две игроков обоего пола тренируют свои бицепсы, дергая тяжелые рычаги; приводимые ими в движение диски аппаратов бешено вращаются с металлическим звоном и замирают в определенной комбинации. Вообще ротативки — главная притягательная сила в этом увеселительном парке, поскольку почти никаких иных развлечений, кроме азартных игр, здесь не найти. Игра тут, верно, пустяковая, если иметь в виду выигрыши, зато, если человек среднего достатка, пришедший сюда отдохнуть после работы, многократно «прогорает», это довольно-таки ощутимо бьет по его карману.

Обе наши дамы — и в сером, и в черном — покупают в кассе по горсти никелевых жетонов и направляются к двум свободным ротативкам, а мы, мужчины, продолжаем оставаться у входа и, дымя сигаретами, издали наблюдаем за единоборством человека с машиной. Дороти в самом начале захватывает азарт, и чем больше она проигрывает, тем запальчивее ведет игру. То резко рванет ручку, то приводит ее в движение мягко, осторожно, как бы стараясь нащупать секрет этого устройства, вся хитрость которого сводится к тому, чтобы восемьдесят процентов поступлений оставлять в бункере. Грейс, наоборот, опускает жетоны с полнейшим равнодушием и с тем же равнодушием нажимает на рычаг, словно сама она придаток машины.

— А вы не хотите попробовать? — смотрит на меня Сеймур.

— Неинтересно играть при такой мизерной ставке.

— Верно, — подтверждает Берри, заливающийся потом. — Играть так уж играть..

— Игра! Что это за игра? — хмурит брови Сеймур.

— Так ведь… игра, она во всем… Вся наша жизнь — игра…

— Оригинальная мысль. Вы случайно не изучали теорию игр Борелла и Неймана?

— Меня интересуют не математические теории, а психологические факторы, — отвечает несколько задетый Берри.

— Именно психологические факторы! — подтверждает Хиггинс, внезапно выведенный из летаргического состояния. — Мы рассматриваем социологию как психологию общества…

Тут раздается голос Дороти:

— Помогите! Тут у меня настоящая лавина!

Дама в сером и впрямь выиграла большую сумму, и в металлический желобок с однообразным перезвоном сыплются жетоны — сплошной поток. Их насыпалось столько, что женщине действительно одной не справиться, и я услужливо подношу ей номер «Таймс», читать который я все равно не собираюсь. Дороти с сияющим от возбуждения лицом собирает жетоны и высыпает их в авторитетную британскую газету. Прижав к груди увесистую импровизированную мошну, она объявляет:

— Сейчас мы пойдем их пропивать!

— Избавьте нас от своего великодушия, — сухо замечает Сеймур. Затем, взглянув на часы, напоминает: — Нам пора отправляться к Тейлорам.

— Но что же я стану делать с этими жетонами? — растерянно спрашивает Дороти, продолжая неловко прижимать к себе обеими руками кулек с металлическими кружочками.

— Да бросьте вы их, — все так же сухо предлагает Сеймур. — Если для меня что-то становится обузой, я выбрасываю…

И поскольку Дороти смотрит на него так, будто видит в его словах шутку, он берет у нее кулек и опускает в ближайшую корзинку для мусора.

Все мои доводы, что у незнакомых людей мне делать нечего, не дают результатов.

— Вот вы и познакомитесь, — отвечает Сеймур и смотрит на меня с таким видом, будто лишь сейчас вспомнил о моем присутствии.

— Но ведь меня не приглашали…

— Будьте спокойны, туда никого не приглашали. Даже вас, Дороти, не правда ли?

Но так как на сей раз женщина в сером не намерена отвечать, Сеймур добавляет:

— Их гостиная чем-то напоминает городскую площадь. Люди просто-напросто пересекают ее, следуя куда-то в другое место. Кроме тех, которым всего важней игра… или тех, что смотрят на жизнь, как на игру…

Так что мы рассаживаемся в двух машинах, стоящих близ «Тиволи», и едем к Тейлорам.

Хозяева встречают нас с теми же стандартно-любезными улыбками, что и всех остальных. Может, один Сеймур пользуется несколько особым отношением, потому что вместо машинального «Как поживаете?» Тейлор адресует ему нечто иное: «Как это мило, что вы приехали, Уильям». Затем мы проходим в салоны. Супруги же остаются в прихожей, где им, по-видимому, суждено провести весь вечер, встречая и провожая гостей. Есть опасность, что эту милую пару бремя светской жизни очень скоро состарит.

«Салоны» — это пять-шесть сообщающихся комнат, обставленных богатой мебелью, которая, видимо, покупалась совершенно безразборно, потому что она так же пестра в смысле стилей, как и собравшиеся здесь гости. Что касается самих гостей, то, кроме фланеров, заглядывающих сюда только затем, чтобы опрокинуть рюмочку, тут можно встретить и представителей более оседлых племен, которые разместились на диванах, а то и просто на полу, застланном коврами. Это смесь изысканности и богемы, бритых и бородатых физиономий, мини— и макси-туалетов, причесок всех цветов радуги и самых различных языков индоевропейской группы. Единственное, что тут всех объединяет, — это питье. Все пьют виски, все одинаково страдают от жажды, так что кельнеры в белых смокингах непрестанно снуют с огромными подносами, принося полные бокалы и унося пустые.

Наша компания моментально рассеивается среди множества гостей, и я уже испытываю облегчение от того, что меня наконец оставили одного, но вот у самого моего уха раздается трубный голос Сеймура:

— Вы не находите, что здесь очень шумно и страшно душно? Пойдемте лучше туда дальше.

— Боюсь, что и там то же самое, — отвечаю я.

— Не совсем.

Он идет впереди, я покорно следую за ним, мы проходим из комнаты в комнату, протискиваясь через толпы, пока не попадаем в какой-то глухой коридор и не натыкаемся на плотно закрытую дверь красного дерева. Кельнер достает из картонного ящика бутылки виски и ставит их на низенький буфет. Видимо, этому человеку вменено в обязанность не только обслуживать гостей, но также бдеть возле этой двери, потому что первый его порыв — преградить нам путь, и лишь после того, как Сеймур что-то тихо сказал ему, нам дается возможность войти в загадочную дверь.

В просторном помещении если не прохладнее, то по крайней мере не так шумно, как в салонах. Ярко освещенное четырьмя старинными люстрами, оно все же кажется мрачным, может быть, в силу того, что панели красного дерева почти до самого потолка и вся мебель обита темно-зеленым бархатом. На окнах темные бархатные шторы. В этой минорной обстановке очерчиваются светло-зеленые четырехугольники игральных столов. За несколькими столами играют в покер, большинство же присутствующих столпилось в середине возле большого стола для рулетки. Мы тоже направляемся туда. Сеймур достает из бумажника снопик из десяти банкнотов достоинством пятьсот крон каждый и небрежно подает их одному из двух крупье в смокингах, главных распорядителей.

— Какие жетоны вы желаете иметь?

— По сто крон.

Пример обязывает — особенно после моего заявления о том, что я предпочитаю крупную игру. Правда, в подобных случаях я имею привычку держаться независимо. Выждав, пока крупье отсчитает пятьдесят больших пластинок для Сеймура, царственным жестом подаю единственный банкнот, за который получаю пять пластинок. Говоря между нами, я бы предпочел получить жетоны помельче, но крупье, видимо, решил, что мы с моим спутником люди одинакового ранга.

Наблюдаю за игрой Сеймура. Он ставит то на каре из четырех цифр, то на «шеваль», очевидно придерживаясь какой-то своей системы. У меня никакой системы нет, поэтому я ставлю один жетон на красный цвет, желая скорее разделаться со своим жалким капиталом и перейти в категорию зрителей. Как в больших казино, крупье поторапливает игроков: «Фет ву жу!», вращает ручку рулетки, пускает шарик и протяжным голосом предупреждает: «Рьен не ва плю!» Шарик подпрыгивает первое время, потом после некоторого колебания останавливается на красном. Человек в смокинге ловким движением подбрасывает еще одну пластинку к моему выигрывающему жетону и лопаткой собирает мизы проигрывающих.

Придерживаясь принципа вероятности, по которому цвет, однажды принесший удачу, имеет меньше шансов на выигрыш, я ставлю следующие двести крон на черный и опять выигрываю.

— Браво, Майкл, вы здорово следуете моему примеру, — слышу шепот Дороти.

Женщина становится слева от меня, видимо желая быть подальше от Сеймура, и подает крупье банкнот в пятьсот крон.

— Жетоны, пожалуйста, по двадцать крон!

Свободный крупье отсчитывает жетоны, а я тем временем ставлю еще двести крон на красный. На сей раз проигрыш. И чтобы больше не щекотать себе нервы, ставлю все шесть жетонов на красный.

Красный!

— Браво, Майкл! Вы в самом деле хороший ученик, — снова шепчет Дороти, которая решила поставить два мелких жетона на первую колонку.

Сеймур тоже видит мою скромную победу, однако воздерживается от комментариев. Он весь поглощен собственной системой, и его упорство, очевидно, приносит результаты, если судить по тому, как выросла перед ним стопка пластинок.

Не стану воспроизводить свою дальнейшую игру, чтобы случайно не наврать, потому что у меня самого нет сколько-нибудь верного представления о ней. У меня принцип один — продолжаю ставить на цвет. Решив, что в любом случае проиграю свой капитал, я наугад ставлю то на красный по нескольку жетонов, то на черный и не без удивления замечаю, что независимо от эпизодических неудач горка пластинок передо мной неизменно растет. По-иному, к сожалению, складывается участь моей наставницы. Вопреки тому, что ставки ее некрупные, она очень скоро расстается со всеми жетонами и вынуждена достать второй банкнот, а несколько позже — и третий. Зато Сеймур уже удвоил свои авуары… Лицо его лишено всякого выражения, в углу рта дымится сигарета, после каждого возгласа крупье он отсчитывает по десяти больших пластинок и ставит то на одно, то на другое каре.

— Хватит на сегодня, — уныло произносит Дороти. — Я рада, что хоть вы выигрываете, Майкл. Вы — моя достойная смена!

— Не лучше ли вам меня заменить?

Она колеблется, но колебание быстро сменяется героической решимостью.

— Я не в силах уйти от соблазна. Реванш во что бы то ни стало!

Я уступаю ей место и, чтобы не смущать ее в игре, направляюсь к выходу, мельком заметив, что Сеймур провожает меня взглядом.

В соседних комнатах общество поредело. Духота тоже несколько разрядилась, ибо окна распахнуты в ночь, озаренную электрическим сиянием. Налицо все условия, чтобы спокойно выпить бокал виски, что я и делаю.

— Все проиграла. Мы можем идти, — объявляет Дороти полчаса спустя, подойдя к дивану, на котором я устроился.

— Виски?

— Нет. Мне бы больше подошел коктейль из витриоля и цианистого калия. Или повеситься, что ли, с досады!

Оглядываюсь по сторонам. Сеймура не видно, а Берри, Хиггинс и Грейс давным-давно улизнули. Самый подходящий случай последовать их примеру.

Женщина ведет машину по вечерним улицам, а ее преследуют все те же мысли.

— Я сама не своя оттого, что так глупо проиграла ваши деньги, — бормочет она.

— Они такие же мои, как и те, что в «Тиволи», были ваши.

— Бросить мой выигрыш в корзинку. Как вам это нравится! — И, словно забыв, что в руках у нее руль, она оборачивается в мою сторону, и меня охватывает такое чувство, что мы сейчас врежемся в какую-нибудь витрину.

— Теперь вы понимаете, почему я проиграла? Раз ты глумишься над тем, что тебе судьба подарила, она же тебя и карает.

Дороти снова смотрит вперед, с возмущением повторяя:

— Бросить мой выигрыш в корзинку!..

— Может быть, сейчас он так же поступит со своим.

— Надейтесь!..

Она опять возвращается к той же теме:

— Надо было переменить стиль игры. Раз уж не везет, меняй стиль…

— И какой от этого толк? Систему-то вы изменить не можете. Рулетка — это определенная система, работающая против вас.

— Но вы-то выиграли…

— Временно. Это тоже входит в систему. Уловка, рассчитанная на наивных людей.

— И Уильям выиграл, — настаивает на своем Дороти. Но так как я молчу, женщина сама себе отвечает: — В сущности, человек легко выигрывает в тех случаях, когда выигрыш для него безразличен. И вообще человеку всегда даром достается то, чем он вовсе не дорожит. Сеймур богач.

— А вы?

— Я была богата. — Она делает ударение на слове была. — Не могу сказать, что сейчас я бедна, только безумства — слишком большая роскошь, чтобы творить их всю жизнь.

— А почему непременно надо творить безумства?

— Почему? Потому что без них жизнь такая скучная…

Дороти делает резкий поворот и так же резко останавливает машину перед белым фасадом «Англетера». Затем глушит мотор, вынимает ключ и, глядя на меня, добавляет:

— Если я приглашу вас к себе в номер, это тоже будет маленькое безумство, но я готова себе это позволить…

Маленькое безумство? А почему бы и нет? Особенно если этого требует долг вежливости.



Встав с постели и закурив, я усаживаюсь в удобное белое кресло. В этом роскошном номере все бело-розовое, в том числе лежащая на кровати женщина, забывшая укрыться одеялом, перед тем как уснуть. Рассеянно созерцаю обнаженное тело. Недостаток свежести его возмещается пышностью. Мой взгляд задерживается на лице. Помада смылась, и губы кажутся бледными, под глазами темные круги. «Больше двадцати пяти вам не дашь», — сказал как-то я, верный привычке недодавать по десятку лет своим знакомым. Да, ей по меньшей мере тридцать пять, и по меньшей мере половину прожитых лет она провела в маленьких безумствах — на ее бело-розовой мордочке уже сказывается усталость.

Джеймс Бонд и ему подобные вопреки своей страсти к маленьким безумствам, вероятно, с пренебрежением прошли бы мимо этой красотки, поскольку пора ее цветения уже на исходе. Я же, при всей моей скромности, откликаюсь на первый зов. Курьезы.

Поначалу я должен был составлять досье на троих, теперь прибавилось еще двое, и каждый из них лжет на свой лад. Исключением, быть может, является Грейс, она не лжет лишь потому, что молчит. Они буквально опутывают меня ложью, которая у них и в речах, и в поступках. Казалось бы, самый простой способ сладить с таким положением — это прочно усвоить, что все, что исходит от этих людей, — сплошная ложь. Но таким образом можно лишиться всяких опорных точек. Ведь очень важно попытаться разглядеть среди этой лжи те малозаметные следы правды, которые приведут тебя к истинной правде.

И снова я смотрю на спящую женщину — впрочем, безо всякого интереса к ее женским прелестям. Если среди этой пятерки доброжелательных людей, кичащихся своей прямотой, найдется хоть один по-настоящему прямой человек, то это, конечно, Дороти. Другой вопрос, насколько ее прямота может мне пригодиться. Умеренные безумства в счет не идут.

Конечно, любой незнакомый человек — возможный противник. Только возможный еще не означает действительный. И потом, по своему характеру и побуждениям противники могут быть самые разные. А это значит, между прочим, что бывают противники, которых в определенный момент можно превратить в союзников.

Как бы чувствуя, что я думаю о ней, Дороти беспокойно ворочается в постели, пытается во сне натянуть на себя несуществующее одеяло, затем переворачивается на живот.

Обычно считают, что для профессии вроде нашей некоторая доза мнительности не вредит. Все дело в том, что мы называем мнительностью и какова эта доза. Постоянная мнительность затуманивает взгляд, рассеивает твое внимание, заставляет тебя озираться по сторонам вместо того, чтобы сосредоточить все свое внимание в том направлении, где таится реальная опасность. В мнительном иные склонны видеть человека предельно осторожного, неуязвимого; в действительности же мнительный человек — это наполовину взятая крепость, ибо она изнутри деморализована.

Погасив в хрустальной пепельнице сигарету, встаю с кресла и без лишнего шума начинаю приводить в порядок свой туалет.

Да, важна не столько внимательность, сколько проницательность, надо уметь видеть и слышать, впитывать в себя всю имеющуюся в наличии информацию, в том числе и ложную, пусть только мозг твой, напрягшись как следует, тщательно, ничего не упустив, обработает ее. Сеймур прав: ложь через посредство содержащихся в ней неверных сведений часто может выложить тебе немало довольно точных данных, которые от тебя пытаются скрыть. Позвольте человеку в течение получаса свободно врать, и он непременно что-нибудь выдаст из того, что так старается припрятать. Вот почему болтуны опасны сами для себя и для своих товарищей даже в тех случаях, когда лгут.

Так что я вслушиваюсь во все, что можно слышать, всматриваюсь во все, что можно видеть, и даже сам готов на маленькие безумства ради учтивости. И вот слух мой уже улавливает какой-то незначительный диссонанс в игре этого в целом стройного квинтета. Что-то не клеится в отношениях между Сеймуром, с одной стороны, и Хиггинсом и Берри — с другой. Что-то не клеится в еще большей мере между Сеймуром и Дороти. И хотя диссонанс порой вызывает у человека раздражение, на меня в данном случае он действует, как елей. Я был бы не против, чтобы этот диссонанс еще более усилился и полностью расстроил их ансамбль.

Но диссонанс может быть предварительно запрограммирован. Еще одна уловка, рассчитанная на простаков. Так же как те несколько выигрышей в начале игры, поддерживающие иллюзию, что все складывается в твою пользу. Когда эти пятеро хотят создать у тебя впечатление, что ты находишься в домашней обстановке, среди вполне откровенных людей, они начинают обмениваться колкостями или даже ссориться между собой. «Не подумай, что мы все заодно. Разве не видно, что мы еле терпим друг друга?»

Дороти снова беспокойно шевелится в постели. Видимо, ей стало холодно, потому что она свертывается калачиком и замирает. Через полуоткрытое окно струится прохладный морской воздух. Светает. В сумраке пустынной площади неоновые шары образуют бледное сияние. Где-то поблизости старинные часы несколькими тактами популярной бигбеновской мелодии возвещают о том, что прошло еще полчаса.

Надев пиджак, подхожу к зеркалу, затем набрасываю на спящую женщину легкое пуховое одеяло и ухожу, бесшумно закрыв за собою дверь.