"Ночью в дождь..." - читать интересную книгу автора (Колбергс Андрис Леонидович)

Глава X

Воздух в нашем крохотном кабинете стал таким, что хоть топор вешай. Кислорода в нем давно уже нет, и живы мы еще благодаря форточке, которая все время открыта настежь. Наверно, если послюнить пален и приставить его к радиатору отопления, зашипит, как горячий утюг, честное слово.

Мне вспоминается ядовитая бумага для мух. Квадратные листы толщиной с тетрадную обложку, такого же фиолетового цвета, с изображением огромных мух и предупреждающими надписями, чтобы кому-нибудь не вздумалось завернуть в такой лист бутерброд. Бумагу продавали после войны еще долго, мы покупали и отвозили бабушке в деревню, она клала ее в тарелку и заливала подслащенной водой. Как только муха подносила свой хоботок к воде, то сразу падала, задрав лапки.

Так и мы трое погибли бы здесь, окажись среди нас хоть один курильщик.

— Начнем все сначала, — голос Ивара я слышу будто издалека. — Итак, вам принадлежит тачка.

— Двуколка, — звучит в ответ.

— Хорошо, если вы хотите, назовем ее двуколкой, хотя, по-моему, это слово имеет совсем другое значение. Но не будем спорить, пусть будет два колеса.

— С шинами. Как у мотоцикла.

— Где вы взяли эту тачку?

— Получил по наследству, — Петерис Цепс отвечает быстро, очевидно, желая угодить Ивару.

— Значит, тачку вы получили по наследству от отца.

— От мамочки, папа умер первым.

— Как она выглядела, из чего была сделана?

— Она была такая зеленая… С такими гнутыми трубками и обита жестью. Я не сумею точно описать. А колеса были как с мотоцикла, только шины поуже.

— Как вы использовали тачку?

— Мы по-разному использовали…

— Например?

— Например, в хозяйстве. Возили картошку из магазина.

— Хорошо, картофель. А еще?

— Ездили на лесопилку.

— Вы один?

— Когда один, когда с Графом. Все зависело от того, как у него со временем.

— Что вы делали на лесопилке?

— Мне там разрешают собирать кору и чурочки, которые остаются при распилке. Это самые лучшие дрова — не надо ни колоть, ни…

Что это со мной? Почему мне вдруг вспомнились давно прошедшие дни и тетушка Криш с нижнего этажа? Очень старая и усохшая бабка с золотыми сережками-полумесяцами. Нет, наверно, они были все же позолоченными. Никакого другого имущества у тетушки Криш не было, она зарабатывала тем, что помогала дворнику мыть лестницу, а квартиросъемщикам — общие туалеты. Когда уставала, садилась на подоконник между этажами и курила настоящую цыганскую кривую трубку. Тогда еще ТЭЦ не обогревала Ригу, почти в каждом дворе можно было увидеть поленницы дров, среди которых мальчишки укрывались, играя в прятки, а в подвалах — было слышно — кололи или пилили дрова. В холодные дни печи и плиты ненасытно пожирали топливо, и к весне кое-кто оставался без дров. Тогда на помощь и приходила тетушка Криш: в нашем районе во многих местах вывешивались объявления, сообщавшие, где бесплатно можно получить щепу. В то время, наверно, ее еще не умели использовать в мебельной промышленности. Впрочем, может, и умели — просто не было соответствующего оборудования. Так или иначе, только от щепы всячески старались избавиться — даже даром отдавали. Старуха набирала щепок, приносила и продавала желающим — за тридцать копеек мешок. И все говорили, что это очень хорошие дрова: среди душистой кудрявой стружки попадались чурбачки и обрезки досок. Мы, мальчишки, видели, с каким трудом старая женщина таскает эти мешки, но никогда не помогали ей, хотя дома и в школе нам внушали, что надо помогать старикам. Мы вовсе не были лентяями — часто помогали взрослым, когда во дворе находилась какая-нибудь работа или когда нас просили об этом. Но, наверно, мы считали себя по сравнению с тетушкой Криш кем-то выше, кому не полагается с ней якшаться, — ведь она жила на копейки, которые платили ей наши матери.

Почему мне вдруг вспомнилось это? Не такой ведь я старик, чтобы потянуло на мемуары. Может, просто потому, что этот Петерис Цепс и тетушка Криш очень похожи? А может, потому, что я легко могу себе представить, как он толкает по двору лесопилки свою тачку, подбирая затоптанные в грязь куски древесины, вижу, как он, в любую минуту готовый пуститься наутек, все же заискивающе и смиренно подкрадывается к пильщикам, надеясь под навесом раздобыть деревяшки посуше — для растопки, вижу, как молодые гонят его прочь, чтобы не крутился возле циркулярки — долго ли до беды, а старики жалеют и разрешают копаться в больших ящиках, куда бросают отходы, — там всегда найдется что-нибудь годное. Я представляю себе, как во дворе он вдруг сталкивается лицом к лицу с каким-нибудь начальником-восьмушкой, которого только что отчитал начальник-четвертушка, и у него из-за этого дрянное настроение. «А ну покажи, что у тебя там в тачке?» — громоподобно кричит тот, и на Петериса-Петеритиса Цепса нападает такая дрожь, что его тощее тело под выгоревшим, изношенным бельем того и гляди рассыплется на глазах. Но на лице застывает угодливая улыбочка. И она не исчезает, пока начальник-восьмушка, обрадованный тем, что может употребить власть, проверяет содержимое тачки, отбрасывая к забору щепки покрупнее. «Это же государственное имущество, балбес ты этакий, я могу упрятать тебя в тюрьму! Я тебе что разрешил? Набрать щепок. А тут полно деловой древесины!» — «В следующий раз буду знать, в следующий раз я… Прошу прощения!» А в садовом домике на его кровати прямо в ботинках разлегся Алексис Грунский, а-ля Граф Кеглевич, и обещает Петеритису «расквасить морду», если он еще хоть раз посмеет привезти такое топливо, от которого одна зола и никаких углей. Пенсию Грунский у него отнял еще позавчера, и неизвестно, сколько от нее осталось, но Петеритис надеется, что Граф будет великодушен и нальет ему глоточек-другой, а тот и ухом не ведет, потому что за время отсутствия Петеритиса он наелся и напился до отвала. «Вымой бутылки, я повезу сдавать!» — приказывает Грунский, и Петеритис понимает, что и из этих денег ему опять не достанется ни копейки, а еда отдалится по крайней мере еще на один день.

Сколько такое можно терпеть? Отчаяние должно было наконец вырваться наружу. Он просто не знал, как избавиться от Грунского, ведь живой он внушал ему животный страх.

— Значит, возили картофель, дрова, — подводит итог Ивар. — Еще что?

— Бутылки возили.

— Много?

— Как когда. Летом, когда мотобол или соревнования в Шмерли, то много — приходилось даже складывать в мешки, иначе не погрузить.

— Выходит, тачка может выдержать порядочный вес. Один, так сказать, сидит, другой толкает.

Намек достаточно неожиданный и открытый, однако Петеритис не реагирует. Он еще больше склоняет голову к плечу и пристально смотрит Ивару в рот. Наверно, хочет показать, что внимательно слушает, но выглядит это так, будто он пересчитывает пломбы во рту говорящего.

Цепс довольно высокого роста, во всяком случае, выше среднего, к тому же конечности у него особенно длинные: когда сидит на краешке стула, зажатые между колен руки с кистями-лопатами свешиваются почти до пола. Слабый, тощий, сутулый человек и, по-видимому, всегда мерзнет: под старым плащом пиджак, по крайней мере три джемпера и наверняка еще теплое белье.

Из-за жары (тепло в радиаторах центрального отопления не регулируется — истопник топит как ему заблагорассудится: то чуть ли не живьем зажаривает нас, то не топит вовсе, и мы мерзнем, словно среди вечных льдов) мы с Иваром сидим в одних рубашках, а Цепс даже не расстегнул свой плащ.

— Только в сухую погоду! — вздыхает Петеритис. — Однажды я вез Графа домой. Тяжело было.

— Так ведь в ту ночь подморозило, — вставляю я.

Цепс поворачивается в мою сторону и смотрит большими наивными глазами ребенка.

— Где вы обычно хранили тачку?

— В сараюшке.

— А где хранились ключи от сарая?

— В кухне.

— Конкретнее.

— В кухне над плитой есть гвоздик для посудного полотенца. Ключи висели под ним. Я… я… я же вам показывал.

— Помню. Мы осмотрели сарайчик, но…

— Тачки там не было.

— А как вы сами это объясняете?

— Наверно, она понадобилась Графу и он прикатит ее обратно.

— А где сейчас можно найти Грунского?

— Не знаю, надо подождать. Иногда он пропадает неделями. У него такая натура: никогда не скажет, куда идет и когда вернется.

— Я напомню, что вы говорили при первой нашей встрече. Тогда вы сказали, что около полудня вы вместе с Грунским вышли из своего домика в Садах, что возле большой дороги вы расстались — он пошел прямо, а вы свернули налево. Вы сказали, что хотели в тот день навестить детей брата, который живет на улице Иередню. Было около двух часов пополудни — ни вы, ни Грунский тачку с собой не взяли. Куда же она вдруг могла исчезнуть, если накануне утром соседи видели, как вы везли на тачке топливо?

— Я не помню.

— Что вы не помните?

— Мне нельзя пить спиртное, тогда у меня полностью пропадает память.

Так продолжается уже шесть часов.

Часы на церкви Петра проиграли «Рига гремит», звуки мягкими клубками скатываются по черепичным крышам старого города и через форточку сыплются в нашу маленькую келью, здесь стихая. Говорят, шестьсот лет назад малый колокол церкви Петра возвещал о начале и окончании рабочего дня. Самое время напомнить об этом Ивару, который опять демонстрирует свою завидную трудоспособность.

Допрос Цепса начал я, но часа через два уже выдохся, а Ивар работает вот уже целых четыре, причем усталости в нем не заметно. Если бы успех определялся длительностью допроса, то ходить бы ему в корифеях.

Я вдруг подумал, что, должно быть, прошло много времени — на улице тихо, не слышно проезжающих трамваев, на привокзальной площади машины возле светофоров не тарахтят вхолостую моторами, лишь время от времени одиноко прошуршит шинами промчавшееся такси. Наше здание тоже погрузилось в дремоту, не верится, чтоб в такой поздний час кто-нибудь здесь работал. В коридорах и на лестнице горит свет, но шагов нигде не слышно.

Только на нижнем этаже, в дежурной части, где не отличишь день от ночи, жизнь кипит, как всегда, тревожно звонит телефон: в милицию ведь звонят только в исключительных случаях. Слышны короткие приказания, выезжают на задания и возвращаются оперативные группы.

Есть ли смысл продолжать допрос? О чем только мы не говорили! Вспомнили даже биографии дедушек и бабушек! Но как только дело доходило до самого важного для нас, Цепс тут же пускал в ход свое универсальное средство: «Мне нельзя пить спиртное, тогда у меня полностью пропадает память!» Но спиртное он пил, разумеется, чуть не каждый день, а память у него пропадает именно в тех случаях, когда нам с Иваром это наименее выгодно. Он ничем не выдает, что знает: Грунский мертв. Нам уже почти все ясно, покоя не дает лишь одна деталь — круглый предмет, которым Грунскому был нанесен удар по затылку.

Когда мы обыскивали домик Цепса, обшарили все сверху донизу и еще вдоль и поперек, но предмета, которым могли убить Грунского, не нашли. Ничего похожего, чем можно было бы сделать такую рану. Затем мы так же старательно обыскали сарайчик и сад. Присматривались даже, нет ли следов свежевскопанной земли: предмет могли закопать. Мы поставили себя на место Цепса, и таким образом, среди прочих, у нас появилась версия, в связи с которой пришлось обыскивать даже ближайшие огороды. Мы предположили, что хлороформ Цепс подлил к водке или к вину заблаговременно. И вероятнее всего — в одну из тех бутылок, которые Грунский прятал за спинкой своей кровати. Деньги на покупку вина Цепсу, может, и удалось бы раздобыть, хотя он сам взялся вести хозяйство, и только он имел право делать покупки. Малейшее нарушение этого порядка влекло за собой суровую порку — Грунский бил Цепса плеткой, сплетенной из тонких тросиков с растрепанными концами, и от порки на теле оставались рваные раны, которые долго не заживали. Бил он, по-видимому, жестоко, с особым удовольствием. Значит, у Цепса не было никакой возможности использовать другие бутылки, кроме тех, которые стояли за кроватью в изголовье. Он мог осторожно отогнуть металлический колпачок бутылки, отлить часть содержимого и добавить хлороформа до нужного уровня.

— Расскажите, как вы тут вдвоем жили, — пытался я развязать Цепсу язык, когда осматривал дом.

Домик был не таким уж микроскопическим, каким выглядел снаружи. Между кухонькой и комнатой тонкая перегородка без двери. Раньше тут стояла плита. Ее разобрали, и Грунский смастерил для обогрева посередине комнаты странное сооружение — нечто похожее на низкую печку с поверхностью, как у плиты, — оно обогревает помещение, можно варить и жарить. У противоположной стены — деревянная кровать с украшением — точеные желуди в изголовье, старый коврик с намалеванными масляной краской грудастыми мамзелями и фазанами. Кроме того, в комнате стол и два стула.

— Кто спит на большой кровати? — под ней я увидел алюминиевые трубки раскладушки.

— Граф.

— Его титул мне неизвестен, а зовут его Алексис Грунский. Давайте пользоваться именем и фамилией.

— Он ведь из графов, сам мне рассказывал.

— Но это ваша кровать!

Хлороформ Цепс мог раздобыть на складе аптечных товаров, где работал подсобным рабочим до ухода на пенсию. На складе сказали, что такое могло случиться. Строгий учет есть строгий учет, но жизнь есть жизнь, и в большом хозяйстве какой-нибудь пустяк всегда может оказаться неучтенным. «Я во всем могла на него положиться, — сказала мне заведующая. — Он отнюдь не дурак, просто чуточку со странностями и простодушный. И очень славный. Даже теперь летом частенько забегает и дарит цветы из своего сада. Обижается, если попытаешься за это как-то отблагодарить».

Хлороформ теряет активность? Наверно. Вполне логично, что произошло все так. Скорее всего Цепс раздобыл хлороформ, когда работал на складе, то есть по крайней мере года три назад.

Этим и объясняется слабость яда и возникшая вдруг необходимость прикончить Грунского ударом по затылку. Однако все во мне протестует против мысли, что этот славный простак мог сделать такое. Налить хлороформ — да, но ударить — нет! Грунский был для него чем-то очень важным и очень сильным, Цепсу и в голову не могло прийти, что его можно так просто, так примитивно одолеть. Кроме того, Грунский сумел настолько запугать его, внушить ему такой ужас, что Цепс уже не в силах был побороть этот страх. А может, совсем наоборот! Может, именно от страха он и сделал это? Он ведь понимал, что месть Грунского будет ужасной, а болезненная фантазия многократно увеличивала этот ужас.

— Кровать моя, но ведь товарищ Грунский очень больной, врачи велели спать ему в тепле. — Он, кажется, искренне переживал за здоровье Грунского.

Рана на затылке убитого — странной формы, и я никак не могу представить себе предмет, который был использован для удара. Можно было бы предположить, что это сапожный молоток, если бы у предмета не было посередине выступа. Предмет был достаточно тяжелым, а Цепс не наделен большой физической силой. Мы даже пригласили детей брата с улицы Иередню, чтобы они посмотрели, чего в домике недостает, но они не поехали, сказав, что давно там не были. Раньше они приходили за яблоками и грушами, но Грунский запретил давать им бесплатно, и они решили, что лучше уж покупать на рынке — там хоть выбрать можно. Они ненавидели притеснителя своего дядюшки и в то же время боялись, что он может наложить свою лапу и на квартиру на улице Иередню, от которой Цепс практически отказался в их пользу. Всего лишь практически, а не юридически — и это мешало им спокойно спать по ночам.

— Ради бога, не трогайте эту бутылку, он запретил строго-настрого! — сложив ладони, просил Петеритис.

— Ничего, мне можно, — я взял прозрачную бутылку конической формы, с белой этикеткой. Это была водка «Граф Кеглевич». С металлической завинчивающейся пробкой.

Бутылка оказалась наполовину пустой.

На полу у изголовья кровати стояли две нераспечатанные бутылки дешевого крепленого вина.

— Уж не от его ли родственников эта бутылка? — Отвинтив пробку «Графа Кеглевича», понюхал. Насмешки Цепс в моих словах не понял.

— Сейчас там обыкновенная водка, но он сыплет туда что-то для лечения. Поэтому он и запретил мне трогать. Ведь одного лекарство лечит, а другого калечит. А мне он добра желает.

— Вначале здесь была чистая водка?

— Да, ему прислали. Из-за границы. Он говорил, что у родственников там есть даже фабрика, но он от них из принципа ничего не хочет брать. Только ежемесячные проценты, которые ему полагаются от его доли наследства; но когда их переводят в рубли, то получается совсем немного. Хорошая была водка, мягкая. Он мне разрешил открыть пробку, и у нас получился шикарный ужин. Я тогда нажарил салаки с луком. Он очень любит салаку с луком.

Ивар вернулся с близлежащих огородов тоже с пустыми руками, не найдя предмета, которым могли убить Грунского. Мы предположили, что Цепс после того, как проломил Грунскому череп, бросил орудие убийства в тачку, рядом с жертвой. Не мешало бы еще раз обыскать канаву, в которую свалили Грунского, может, здесь же, в иле, и отыщется. Плохо, что и тачка исчезла бесследно. Она слишком большая и утопить ее в канаве невозможно. Куда он мог ее упрятать? Спулле без признания в содеянном, без предмета, которым был убит Грунский, и без тачки дело не примет, ведь пострадавший мог накануне тачку кому-нибудь продать или одолжить.

— С вашего позволения мы возьмем стаканы и бутылки с собой, — сказал я. Скорее всего, хлороформ был добавлен к «Графу Кеглевичу», потому что из этой бутылки барин Грунский лакал сам, Цепсу же перепадало куда более грубое пойло.

— Нет, только не это, только не это!

— Мы ведь можем обойтись и без вашего согласия: у нас на это есть соответствующий документ прокуратуры.

Теперь надо дождаться ответа из лаборатории, доливали хлороформ в эту бутылку или нет.

— Этого он мне никогда не простит! — Цепс едва сдерживал слезы.

— Из-за чего вы поссорились с Грунским?

— Мы никогда не ссоримся. Он со мной был строг, но всегда справедлив!

Странно, но я никогда (даже про себя) не желал виновному выкрутиться на суде. И Цепсу тоже — после долгого, шестичасового допроса. Несмотря на его «Мне нельзя пить спиртное, тогда у меня полностью пропадает память!» и на то, что его биография в целом особого интереса не представляет, она ясна нам, как полная колода карт. Жизнь скучная и одинокая, заслуживающая сочувствия.

— Сижу осенними вечерами… Так тоскливо-тоскливо… Открывается дверь… Хоть бы вор зашел! Нет, сквозняк…

Грунскому не составляло никакого труда сесть Цепсу на шею. Конечно, он был воплощением зла, но славный простак, верно, считал его гораздо меньшим злом, чем одиночество. А деспот, поняв свое преимущество, становился все наглее. Что же в таком случае произошло между ними, если Цепс решился на столь отчаянный шаг?

Это один из тех редких случаев, когда невольно начинаешь думать: в колонии ему будет лучше.

Серый, сгорбленный, мешки под глазами, руки, зажатые между колен, почти касаются пола. Вдруг он вскакивает и распрямляется.

— Вспомнил!

— Что вы вспомнили?

— Графа…

— Грунского.

— Товарища Грунского ждала машина.

— Где?

— На большой дороге в Садах. Легковая машина!

Мне хочется сказать ему: послушай, это уже нечестно, мы тебе не сделали ничего плохого, зачем же ты стараешься нам насолить? Ведь все, что ты сказал, нам придется проверять — снова от темна до темна бродить от будки к будке, расспрашивать, разыскивать! Целыми днями! Может быть, даже целую неделю. И только потому, что тебе взбрело в голову выпалить фразу, которая так или иначе тебя не спасет. Можешь увиливать как хочешь, но факты все равно накапливаются — от них никуда не денешься. В конце концов мы докажем, что никакой машины там вовсе не было, а неделя уйдет. Но если хочешь — пожалуйста! Нам за это деньги платят!

— Значит, окончательно пропавшая память вернулась? — спрашиваю.

— Да, да. Я помню очень ясно!

«Вот глупец, как будто это его спасет!»

— Запиши кратко, — приказываю Ивару. — Теперь ночью ничего не проверишь, подождем до утра.

Сам я заполняю бланк о задержании Петериса Цепса. Он, как предусмотрено законом, будет спать на нарах, а где будем спать мы с Иваром — еще неизвестно.