Виктор Пронин Банда 7

С Пафнутьевым это случалось и раньше — он как бы терял ощущение жизни, не всегда мог сразу определить, что главное, а что второстепенное, что требовало немедленного вмешательства, а на что вообще можно было не обращать внимания. Ему временами даже трудно было решить — позвонить Шаланде или повязать галстук, отправиться на работу или починить розетку. Когда Вика с чем-то обращалась к нему, он думал не столько над ее вопросом, сколько пытался понять — кто эта женщина, почему она здесь и чего от него добивается, едва сдерживал себя, чтобы не спросить у жены — а кто ты, собственно, есть и как здесь оказалась?

Вика это недоумение прекрасно понимала и, едва взглянув в его глаза, молча удалялась заниматься своими делами.

— Все понятно, — единственное, что она произносила.

— Это хорошо, — кивал он, не интересуясь даже, что именно она поняла, до чего додумалась женским своим умом.

Отдернув штору, Пафнутьев ничего не понимающими глазами смотрел на стекающие по стеклу капли дождя. Не имея достаточно сил, чтобы скользнуть вниз решительно и неудержимо, они впитывали в себя водяную пыль, на своем извилистом пути сливались с такими же капельками и тогда уже маленькими ручейками устремлялись к жестяному карнизу.

«Не так ли и ты, Паша, не так ли и ты?.. — горестно подумал Пафнутьев и, как никогда, остро ощутил, что жизнь его идет совсем не так, как ему когда-то представлялось, совсем не так. — Что ты видишь, Паша, оглянувшись назад? — спросил он себя, заранее зная, что ответ будет печальным. — Ничего, кроме горы трупов и луж крови. Ни стихов не написал, ни музыки какой-нибудь завалящей не сочинил, дом не построил, пусть плохонький, с подтекающей крышей, без воды, газа, отопления... Даже такой халупы не смог соорудить. Да что халупа — ты ведь, Паша, и ребенка не родил, как это ни прискорбно. Может быть, не только ты в этом виноват, но, по большому счету, некого тебе винить, кроме самого себя, некого. Это плохо, Паша, так нельзя».

Пребывая все в том же сумеречном состоянии, Пафнутьев оделся, взял старый, но хороший, большой зонт и лишь в прихожей оглянулся, почувствовав, что Вика слышит его тяжкие вздохи, сборы и, конечно же, стоит уже в прихожей, устремив на него взгляд хотя и сочувствующий, но с осуждением.

Пафнутьев развел руки в стороны и бессильно уронил их вдоль тела — вот так, дескать, вот так, дорогая.

— Надолго? — спросила Вика.

— Не навсегда, нет.

— Кто-то ждет?

— Многие ждут. — Пафнутьев невольно расправил плечи, чуть вскинул голову. — Но сегодня меня никто не дождется.

— А я?

— Ты дождешься.

— Уже неплохо, — вздохнула Вика. — Уже кое-что.

— Что-то я маленько не в себе сегодня... Подышу.

— Подыши.

Пафнутьев некоторое время стоял, уставившись в пол, словно забыл, куда собрался, но, увидев в руке сложенный зонт, спохватился.

— Хочешь, вместе пойдем? — спросил он.

— Нет уж, избавь.

— Видимо, я сегодня не слишком общительный?

— Видимо.

Пафнутьев сделал прощальный взмах зонтом, который, наверное, мог бы служить и тростью, и, не добавив ни слова, вышел, плотно закрыв за собой дверь.

Дождь к этому времени прекратился, и в зонте надобности уже не было. Да, прошел первый весенний дождь, смывая остатки грязного снега, пахло оттаявшей корой деревьев, дул теплый весенний ветер, который Пафнутьев еще улавливал, еще унюхивал даже не носом, а всем своим нутром. Что-то вздрагивало в нем, что-то тревожно отзывалось на неуловимые признаки скорой весны.

— Надо же, весна, — пробормотал он, подняв воротник коротковатого пальто, надвинув на глаза кепку, взяв зонтик под мышку, а руки сунув в карманы. Все это входило в ритуал вечерней прогулки, таким он помнил себя, когда был молод и без причины счастлив. Как бы наблюдая за собой со стороны, Пафнутьев сознавал, что вид имеет несколько угрюмый, сутуловатый, но он себе нравился и таким, и таким себя тоже помнил. Поэтому прогулка получалась как в давние годы, когда он все понимал, все знал и ни в чем у него не было никаких сомнений. Но с годами знания его покинули. Были и ушли, не дождавшись достойного применения. И понимание, уверенное, глубокое понимание ушло, уступив место бесконечным, раздражающим сомнениям, колебаниям, неуверенности. Может быть, он понял наконец широту жизни, ее неоднозначность, а знания и уверенность шли от молодости и дурацкой самонадеянности? Но, настаивая на своем, он побеждал, побеждал легко, играючи! Значит, понимание сути происходящего, понимание людей и себя самого было истинным!

Пафнутьев знал совершенно твердо — это происходит не только с ним, это происходит со всеми.

С годами.

В память врезались слова чемпиона по шахматам Петросяна. На освещенной сцене сражались за звание чемпиона другие игроки, более молодые. И когда Петросяна попросили пояснить возникшую на доске позицию, он лишь горько усмехнулся: «О, когда я знал все это, то был там, в лучах прожекторов».

Легкий дождь начинался, опять прекращался, постепенно темнело, явственнее становился запах весны, весна сильнее пахнет молодостью в сумерках, когда исчезают, становятся невидимыми подробности дневной жизни — озабоченной, суетной, корыстной.

Отшагав несколько кварталов, Пафнутьев вернулся домой уже не в столь подавленном состоянии. Он повесил зонт на крючок вешалки, отряхнул промокшую кепку, в комнату вошел со взглядом ясным и улыбчивым.

— Звонил Худолей, — сказала Вика.

— Да-а-а? — радостно удивился Пафнутьев.

— Трезвый.

— Это прекрасно! — с подъемом воскликнул Пафнутьев. — Трезвость — это всегда хорошо!

— Сюда едет.

— Да-а-а? — уже озадаченно протянул Пафнутьев. — По какой такой надобности?

— Не сказал.

— Ты не спросила?

— Пыталась.

— А он?

— Асфальт.

— Ладно, разберемся. — Пафнутьев опять подошел к окну, но прежнего настроения не было и судорожные движения капель по стеклу уже не тревожили. Он постоял над телефоном, безвольно провел пальцами по кнопкам, но звонить не стал. Попятившись, упал в глубокое, затертое кресло, ободранное котом. Из спальни появилась Вика и, опершись плечом о косяк двери, некоторое время молча смотрела на Пафнутьева. — Слушаю тебя внимательно, — наконец произнес он.

— Паша... Как тебе кажется, у нас с тобой хорошие отношения? Или еще какие?

— Уж если ты об этом спрашиваешь, то, видимо... Второе предположение ближе к истине.

— Ты чувствуешь напряг?

— Очень явственно. Временами даже шкурой. Озноб по телу и это... Гусиная кожа.

— Шутишь, Паша?

— Ничуть. Отвечаю искренне и чистосердечно. И, надеюсь, моя откровенность зачтется. Я употребляю или, скажем, произношу не те слова, которые произносят другие... Ну что ж... Какие есть. Знаешь, в чем главное достоинство моего ответа? В нем нет лукавства.

— И за то спасибо.

— Ты плохо ответила. Дала понять, что искренность — это далеко не самое главное, есть вещи поважнее. А их нет. Это я говорю тебе как профессионал по части искренних ответов на прямые вопросы.

— Ладно, оставим это для твоего кабинета в прокуратуре.

— Опять не в тон. — Пафнутьев неотрывно смотрел в серый пустой экран телевизора. Глядя на него, можно было подумать, что он сидит один в пустой комнате.

— И это оставим. Ты можешь сказать, в чем причина того, что между нами происходит?

— Люфт.

— Люфт? — удивленно переспросила Вика.

Ответить Пафнутьев не успел — в прихожей раздался звонок, и он пошел открывать дверь.

Это был Худолей.

Видимо, дождь на улице пошел снова, потому что гость был мокрым, капли воды стекали даже по его лицу, точь-в-точь такие же, какие совсем недавно Пафнутьев рассматривал на стеклах своего окна.

— Привет, Паша.

— Привет.

— Я разденусь, ладно?

— Только не до конца. Оставь что-нибудь на себе.

— Боюсь, сухого ничего не осталось.

— Это плохо. Так нельзя. Когда будешь уходить, я дам тебе зонт.

— Но я еще не ухожу. И не собираюсь в ближайшее время.

Пальто свое Худолей повесил на угол двери, туфли, не расшнуровывая, сковырнул с ног и задвинул в угол, по-собачьи потряс головой, избавляясь от влаги, и наконец посмотрел на Пафнутьева. И глаза у него оказались, как у побитой собаки.

— Ты чего, Валя? — Пафнутьев, кажется, даже вздрогнул — таким несчастным он Худолея еще не видел.

— Разговор есть, Паша.

— Пошли.

Так уж у нас повелось с некоторых пор, так уж мы привыкли, что серьезный разговор между мужиками может происходить только на кухне. Не в комнате, не в мягких креслах, при шторах, ковре и пусть даже выключенном телевизоре, нет. Кухня в пять квадратных метров как бы сближает, вынуждает смотреть в упор, поскольку глаза отвести в сторону просто некуда, собеседники касаются не только лбами, но и коленями под столом и ничто не может помешать им понять друг друга.

Одним махом Пафнутьев сгреб со стола все лишнее, понимая, что загроможденный стол мешает пониманию, разрушает само желание открыться до конца. Он водрузил на середину стола початую бутылку водки, две граненые стопки, на тарелку высыпал из кастрюли оставшиеся от ужина картофелины и туда же положил два соленых огурца.

— Все, Паша, — сказал Худолей. — Этого вполне достаточно. Что бы ты ни добавил еще, все будет лишним.

— И не собираюсь, — Пафнутьев пожал округлыми плечами. — Нам бы с этим управиться, — он сел и разлил водку в стопки, хорошо разлил, почти доверху. — С весенним дождичком тебя, Валя! — Пафнутьев поднял стопку.

— И тебя, Паша, — Худолей на мгновение задержал дыхание и, словно решив про себя что-то важное, выпил.

— Огурцы сам солил?

— Вика.

— Получились огурцы. Магазинные есть не могу — скулы сводит.

— Не надо. Валя, магазинные употреблять. Они плохие, — поддержал разговор Пафнутьев, давая возможность Худолею решиться наконец сказать, зачем пришел. — Казенные огурцы, как и все казенное.

— Светка пропала, — сказал Худолей, воспользовавшись заминкой. — Уже три дня.

— Какая Светка? — удивился Пафнутьев. — Ах да! Вспомнил. Так ты с ней...

— Да, последнее время мы с ней... Плотно общались. Плотней не бывает.

— Она тебя хорошо зацепила?

— Сильней не бывает, Паша. Меня уже нет. Я — труп. То, что ты сейчас видишь перед собой, — это труп.

— Понял, — кивнул Пафнутьев, наполняя стопки. — Сейчас у тебя на щеках появится румянец, и третью стопку ты уже попросишь сам. Найдется твоя Светка, некуда ей деться. Да, — понизил голос Пафнутьев, — что у тебя с правой рукой?

— А что у меня с правой рукой? — Худолей повертел ладонь, осматривая ее со всех сторон. — Ничего, все нормально.

— Почему тогда стопку не поднимаешь? — Пафнутьев даже припал к столу, чтобы заглянуть в глаза Худолею и наверняка убедиться, что у того действительно все в порядке с правой рукой.

— Да ладно, Паша, — вымученно улыбнулся Худолей, поднял стопку, чокнулся и выпил, даже и не заметив этого. — Ты ведь слышал, я по следственному делу работаю, от тебя кой-чего поднабрался... Знаю, куда позвонить, к кому обратиться, где справки навести... Я все это проделал.

— И что? Пусто?

— Пусто. Хотя добрые люди намекнули... Дескать, успокойся, мужик, жива красавица. Но не для тебя.

— Ты знаешь этих доброжелателей?

— Нет. В результате этой моей суеты я же засветился, я хорошо засветился, Паша! Так вот, раздается телефонный звонок и хорошо поставленный голос...

— Что ты называешь поставленным голосом?

— Уверенный, неторопливый, с четким произношением всех шипящих, свистящих, хрипящих звуков... И с бесконечной, этакой ленивой наглостью. С ярко выраженным комплексом превосходства. Даже с жалостью. Он меня жалеет, понял?

— Это нехорошо, — сказал Пафнутьев. — Так нельзя.

— Я его достану, — негромко произнес Худолей. — Этого хмыря я найду.

— Правильно, — кивнул Пафнутьев. — Только, Валя... Ты не допускаешь, что Света тебя просто кинула?

— Допускаю, — и Худолей с незнакомой Пафнутьеву твердостью посмотрел ему в глаза. Перед Пафнутьевым сидел не тот человек, которого он знал до сих пор, это уже был не бестолковый любитель выпивки, вечно опаздывающий, все забывающий, постоянно жалующийся на недостаточно уважительное к нему отношение.

— Валя, у меня такое ощущение, что ты влюбился, а? Тебе не кажется?

— Паша, я это уже проехал. Влюбленность — это слабое дуновение ветерка по сравнению с тем ураганом, который в данный момент зверствует в моей хилой груди. Я, конечно, выразился до неприличия красноречиво, но суть передал. Передал?

— Более или менее, — Пафнутьев повертел в воздухе растопыренной ладонью. — Мне кажется, ты готов на крайние меры. Может быть, даже на нарушение действующего законодательства. Это нехорошо.

Худолей некоторое время молча смотрел на Пафнутьева, пытаясь понять смысл сказанного, и наконец с облегчением перевел дух — Пафнутьев шутил.

— Паша, ты хоть одно свое расследование провел с соблюдением всех правил законодательства?

— Нет, — быстро ответил Пафнутьев.

— А вообще это возможно — соблюсти все правила и нормы?

— Нет.

— Но хотя бы стремиться, Паша, только стремиться к этому можно?

— Нет.

— Почему?

— Бесполезно.

— Значит, ты меня не осуждаешь?

— Ни в коем случае. Я сказал это только для того, чтобы предупредить — когда будешь нарушать, то должен знать — здесь нарушаю. Или — вот здесь нарушу.

— Паша... Я сегодня все морги обошел, — не справившись со своим лицом, Худолей опустил голову. — В жизни не видел столько трупов, — произнес он каким-то незнакомым, смазанным голосом.

— У тебя, Валя, поехала крыша, — сказал Пафнутьев будничным голосом, опасаясь, что даже от нотки сочувствия Худолей разрыдается. — У тебя просто поехала крыша.

— Да! — закричал Худолей, подняв голову. — Я счастлив, что наконец-то она у меня поехала! И готов всю жизнь оставаться со сдвинутой крышей!

— Что ты хочешь от меня?

— Включайся, Паша, пока не поздно. Я чувствую, что еще не поздно.

— Хорошо, — сказал Пафнутьев, чуть дернув плечом: дескать, стоит ли говорить о такой мелочи. И разлил остатки водки по стопкам. Опять получилось почти по полной. — За победу над силами зла. Как мы их понимаем.

Ушел Худолей, скорбно ушел и дверь за собой прикрыл почти неслышно, будто оставлял в доме нечто важное. А Пафнутьев так и остался сидеть за опустошенным столом, казавшимся почти оскверненным, поскольку бутылка была пуста, картошка остыла, хлеб подсох.

Пришла из спальни Вика, постояла, оценивая состояние Пафнутьева. Молча села на табурет, с которого совсем недавно поднялся Худолей, поставила на самый краешек стола локоток.

— Внимательно тебя слушаю, — произнес Пафнутьев, не поднимая глаз.

— Я насчет люфта.

— А... Понял. А что с ним, с люфтом?

— Мне бы хотелось знать, что это такое.

— Это зазор, просвет между двумя соприкасающимися деталями механизма. При хорошей, качественной сборке быть его не должно. Иначе детали начинают болтаться, что в конце концов приводит к их разрушению. Я внятно выражаюсь?

— Вполне. А какое отношение все это имеет к нам с тобой?

— Между нами образовался люфт, этакий милый просветик, в котором постоянно наличествует... Это слово такое — наличествует... Так вот, между нами постоянно ощущается легкий такой, холодящий сквознячок.

— И ничего нельзя сделать?

— Существуют различные приемы, методы, способы, уловки... Можно, например, использовать напыление, наплавку, шлифовку...

— Паша, я спрашиваю не о железках, я спрашиваю о живых людях.

— Понял, — кивнул Пафнутьев. — Ты намекаешь на нашу с тобой жизнь?

— Ты очень догадливый.

— Мне это многие говорят. И мужчины и женщины, и начальники и подчиненные, и старики и старушки...

— Куражишься?

— Нет, выкраиваю время, чтобы ответить нечто внятное... Понимаешь, люфт не может возникнуть при наличии одной детали, деталей должно быть не меньше двух. И они должны соприкасаться. А если соприкосновение недостаточное, то в починке нуждаются обе. Понимаешь?

— Попробуем?

— Попытка — не пытка, как говаривал вождь всех народов.

— Что у Худолея?

— Девушка пропала.

— Хорошая?

— Да.

— Тоже люфт?

— Нет, там все немножко хуже. Пропала одна деталь, а оставшаяся не имеет никакой ценности, все ее достоинства и недостатки сразу потеряли всякий смысл. Она попросту сделалась никому не нужной. В том числе и самой себе.

— Это печально. Будешь искать?

— Надо. — Пафнутьев поднялся, провел рукой по волосам жены, чуть подзадержал руку, но, устыдившись собственной слабости, прошел в комнату, опять приблизился к окну и уставился в мокрое ночное пространство. Но он уже не видел стекающих капель дождя по стеклу, вечерних огней, сполохов автомобильных фар. Перед глазами стояли затравленные глаза Худолея, но сказать, что они так уж растревожили его, заставили содрогнуться от сочувствия и желания помочь...

Так сказать, конечно, можно, чтобы подчеркнуть хорошие качества Пафнутьева, его готовность прийти на помощь, броситься на защиту, но это была бы не вся правда. Вечная беда профессионалов в том, что человеческие чувства отступают перед напором мыслей сухих и целесообразных — что нужно сделать, куда обратиться, какие вопросы задать тому же Худолею, как его вывернуть наизнанку и заставить произнести вслух те сведения, о которых он и сам не подозревает. А судьба красавицы Светы, худолеевские страдания, его просьба, высказанная между второй и третьей стопкой, — это толчок, сильный, неожиданный, но всего лишь толчок.

Да, ребята, да.

Это печально, но это так.

Мы можем помочь близкому человеку и деньгами, и временем, даже на жертвы готовы, но при этом помним, как прекрасно выглядим в своей самоотверженности.

Это нисколько не относится к Пафнутьеву, да и не о нем речь.

Речь о нас с вами, дорогие, о нас, любимых.

Утро было ветреное, на мелких лужах играла рябь, низкие тяжелые тучи цепляли верхушки деревьев, но все равно на душе у Пафнутьева было если и не радостно, то по-молодому взволнованно. Мелкие недостатки весны, тот же ветер, лужи, тучи выглядели даже ее достоинствами. Пафнутьев шел, привычно подняв воротник пальто, надвинув кепку на глаза, сунув руки в карманы. Именно таким он себя помнил, когда лет двадцать назад был молод и влюблен. Причем речь вовсе не идет о какой-то юной особе, вовсе нет, просто влюбленность была обычным состоянием души. Можно даже сказать, что он был влюблен во всех прекрасных особ, знакомых, незнакомых, черных, белых, желтых, перед ним простирался мир, простиралась бесконечная жизнь, и в нее он тоже был влюблен.

С тех пор многое изменилось.

Пафнутьев уже забыл, когда шептал срамные слова на ушко красавице прямо в трамвае. Тягостные впечатления, которые он ежедневно получал по долгу службы, поумерили его пыл, остудили желания и вместо радостно повизгивающей беззаботности пришла печальная сосредоточенность. Не унылая, нет, не безрадостная, просто печальная. Но вот потянуло весной, и что-то там, в глубинах пафнутьевской души дрогнуло, словно маленький росток очнулся и несмело потянулся к солнцу, которое еще пряталось за тучами, к теплу, которое еще не наступило, да и наступит ли...

Вечерний визит Худолея будто разбудил Пафнутьева от зимней спячки. Жизнь, оказывается, продолжается, люди по-прежнему сходят с ума, у них едет крыша, когда их бросают любимые девушки, и ничто не может остановить их безумства.

Пишу об этом убежденно и уверенно, поскольку знаю — так бывает.

Не по рассказам знаю, не по пьяным исповедям.

Войдя в свой кабинет, Пафнутьев повесил пальто на стоячую вешалку, сразу на несколько крючков набросил, чтобы просохло оно, чтобы в расправленном виде избавилось от холодной весенней сырости. Усевшись за стол, Пафнутьев с силой потер ладонями лицо, будто снимая с него остатки сна, снимая сонное выражение, которое здесь было совершенно неуместным.

— Разрешите, гражданин начальник? — в дверь заглянул Худолей.

— Заходи.

— Павел Николаевич! Ты напрасно на меня бочку катишь, зуб имеешь и мысли нехорошие в мою сторону допускаешь, — начал Худолей быстро, напористо, подчеркнуто деловито. — Снимки, которые я сделал на месте происшествия, не так уж и плохи, не так уж, Паша. Резкость в порядке, контрастность выше средней, труп во всех своих горестных подробностях. Вот посмотри, — Худолей протянул Пафнутьеву пакет со снимками.

Пафнутьев взял плотный конверт, не открывая, повертел его в руке и положил на край стола.

— Садись, — сказал он, указав на стул.

— Если ты считаешь, что эти снимки...

— Света нашлась?

— Нет.

— Звонки, записочки, телефонные перебрехи?

— Ничего.

— Подруги, друзья, родственники?

— Пусто.

— Помнится, после объячевских событий мы подвозили ее на какую-то квартиру.

— Заперта.

— Внутрь заходил?

— Нет.

— Напрасно.

— У меня нет ключей.

— У соседей спрашивал?

— Как-то в голову не пришло...

— Тебе не пришло в голову?! — вскричал Пафнутьев гневно. — Тебе? Да у тебя в самом деле поехала крыша!

— Похоже на то, — смиренно ответил Худолей, глядя на Пафнутьева с какой-то непривычной беспомощностью.

— Что говорят ее знакомые?

— Никто ничего не знает.

— Так не бывает, — негромко сказал Пафнутьев. И повторил тише и тверже: — Так не бывает. Вы с ней...

— Да, Паша, как выражаются в нашей конторе, мы с ней сожительствовали.

— На каком этапе были ваши отношения?

— На взлете.

— Другими словами...

— Все было прекрасно, Паша. Иногда я оставался у нее на ночь, иногда она у меня.

— Да, я заметил, — произнес Пафнутьев, думая о чем-то своем и глядя на мокрые стекла окна.

— Что заметил?

— Приоделся, причесался, похорошел... От тебя уже глаз не отвести. Догадки, предположения посещали? У людей в твоем состоянии часто возникают всевозможные прозрения, они как бы обретают способность проникать взглядом в прошлое, в будущее, разумом своим и интуицией просто буравят как пространство, так и время. Похожего не было?

— У меня было такое чувство, что все это вот-вот случится. Паша, ты ведь немного знаешь Свету, встречался с ней, нас вместе видел... Может быть, она не принадлежит к добропорядочным и высоконравственным девицам...

— Мне тоже так показалось. Но она обалденно красивая.

— Это я заметил, — сказал Худолей без улыбки. — Причем у меня она частенько вызывала не столько восторг, сколько ужас, самый настоящий ужас. Я догадывался — это не будет продолжаться всегда.

— Да-а-а, — протянул Пафнутьев не то озадаченно, не то восторженно. — Ишь как тебя достало!

— Осуждаешь?

— Завидую. Но почему ужас?

— Я боялся оставить ее на минуту, чувствовал, что она может исчезнуть, что она должна исчезнуть, рано или поздно в любом случае. Все, что сейчас со мной происходит, я предвидел, был даже уверен, что случится именно так.

— Вот видишь, — удовлетворенно кивнул Пафнутьев. — Я подозревал, что в тебе должны открыться сверхъестественные способности. Вот ты и признался, можно сказать, дал чистосердечные показания. Это облегчит твое положение.

— Ни фига!

— И опять согласен, — миролюбиво протянул Пафнутьев. — В русском языке есть очень точное определение для таких случаев. Не знаю, есть ли нечто подобное у других народов, но у нас есть. И оно все объясняет.

— Ну?

— Вы не пара.

— С чего ты взял, Паша?

— Ты ведь не хуже меня знаешь, что вы не пара. Иначе откуда в тебе ужас, о котором ты говорил, откуда уверенность, что Света исчезнет, откуда это мистическое проникновение в будущее, которое посетило тебя? Откуда?

— Все это, Паша, треп. Пустой треп. Я много чего тебе наговорил — какой ты умный, проницательный, как велики твои познания в разных областях человеческой деятельности... Говорил?

— Говорил.

— Отрабатывай. Все похвалы и восторги, Паша, любовь и преклонение, преданность и признательность... Все это, Паша, надо отрабатывать. Кровью и потом.

— Знаю.

— Тогда внимательно тебя слушаю. — Худолей сжал костистые свои ладошки и опустил голову, словно приготовился выслушать нечто кошмарное.

Пафнутьев взял наконец конверт со снимками, вынул их, просмотрел, снова сунул в конверт и положил на то самое место, где они лежали до этого. Снимки не вызвали в нем никакого интереса. Но эта маленькая пауза была ему необходима, мы часто отвлекаемся именно для того, чтобы сосредоточиться. Как бы освежаем мозги другими впечатлениями, чтобы уже освеженными снова вернуться к главному.

— Если она жива... Если она жива, — повторил он, чуть изменив интонацию, сделав ее как бы тверже, давая понять, что он и сам в это верит, — так вот если она жива, то находится где-то в параллельном мире.

— Так, — крякнул Худолей от неожиданности. — Будем обращаться к астрологам, колдунам, шаманам?

— Чуть попозже. Послушай меня, Валя, и не говори потом, что ты не слышал. Именно с этими словами древние глашатаи обращались к народу... Так вот, все пространство вокруг нас наполнено невидимыми, говоря точнее, неузнанными существами из других миров. Мы каждый день общаемся с ними, здороваемся, смотрим в глаза, интересуемся здоровьем, с некоторыми пьем водку, с некоторыми спим, некоторых даже любим.

— Говори, Паша, говори... Сквозь мистические наслоения я, кажется, начинаю улавливать твою хилую мысль.

— Не такая она уж и хилая, к тому же моя мысль крепнет с каждым словом. Света пришла из параллельного мира и туда же вернулась. Она должна была вернуться. Твой мир ей чужд. Я не утверждаю, что это так, но подобное не исключено.

— Разберемся, — пробормотал Худолей.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Так вот, мне кажется, она ушла к существам, которые ей ближе, или попросту не может их покинуть, они тянут к ней свои цепкие щупальца, и у нее не хватает сил, а может быть, и желания разорвать с ними окончательно. Или же нет возможности.

— О каких существах ты говоришь, Паша?

— Может быть, это наркоманы, может, проститутки, а это целый мир, параллельный нашему. Там свои законы, свои обычаи, нам непонятные и недоступные. Есть мир воров, там тоже свое. Время от времени мы пересекаемся, общаемся друг с другом, иногда проникаемся взаимной симпатией. Я частенько вижу существ из параллельных миров на том самом стуле, на котором ты сейчас сидишь. И знаю, что мне никогда не понять их печалей, радостей, вообще мне никогда не понять их до конца, как им не понять меня. Есть рассказ о том, как в марсианской пустыне, на закате дня встретились два существа — человек и марсианин. И они увидели друг друга, хотя каждый казался другому полупрозрачным. Они шли на праздник, каждый на свой праздник. Перед каждым полыхали прожектора, взлетали фейерверки, слышались музыка и веселые голоса, но оба видели и слышали только свой праздник, только тот, на который торопился сам. Между ними были миллионы лет. Не так ли и мы с вами, ребята, не так ли и мы с вами? — грустно закончил Пафнутьев.

— Фигня, — сказал Худолей с какой-то скрытой угрозой. — Я ее найду. И она увидит мой праздник. А я увижу ее праздник. Огни, музыку и голоса. У нас будет общий праздник. Мы и тебя пригласим, если, конечно, будешь хорошо себя вести.

— У тебя поехала крыша, Валя. Но мне это нравится. Мне это знакомо. Начнем с квартиры. Квартир без следов хозяина не бывает — ты это знаешь не хуже меня.

— Квартира заперта, ключей не оставила, соседи ничего не знают, заявлений к участковому не поступало.

— Ничего, — решительно сказал Пафнутьев. — Пробьемся.

— Дверь стальная, — продолжал канючить Худолей. — Три замка, все разные, ключи тоже разные: то в виде пластиночки, то в виде штырька какого-то, а в одном месте даже карточку нужно вставлять пластмассовую...

— Не о том говоришь, Худолей, ох не о том! — Пафнутьев подошел к вешалке, нырнул в сыроватое еще пальто, надвинул на глаза клетчатую кепку, поднял воротник и вопросительно посмотрел на Худолея. — Мы как, идем? Или у тебя другие штаны?

— Ну ты, Паша, даешь! — восторженно вскричал Худолей и унесся по коридору в свою каморку за жиденьким плащиком, за корявеньким зонтиком, за лыжной шапочкой с вязаным козырьком.

Дверь вскрывал слесарь из домоуправления — тощеватый парень со строгим, даже требовательным взглядом. Вызвал его участковый, к которому в самом начале и подошли Пафнутьев с Худолеем. Он внимательно их выслушал, полистал замызганный свой блокнот, что-то почитал там, шевеля губами.

— Светлана Юшкова, говорите? Семнадцатая квартира, говорите? Знаю. Раньше у этой квартиры был другой хозяин. Бабуля там жила. Потом ее забрала к себе дочка, а квартиру продали. Вроде купила ее гражданка Юшкова. Или же кто-то купил для нее. Во всяком случае, она вселилась сразу после ремонта. Ничего девушка, смазливая.

— Смазливая?! — возмутился Худолей, но Пафнутьев тут же ткнул его локтем в бок.

— Вы не согласны? — удивился пухлогубый участковый. — Тогда у нас с вами разные вкусы. Девушка была в порядке.

— Была?! — опять взвился Худолей.

— Уж если ее ищет прокуратура, значит, в данный момент ее в наличии не имеется? Я правильно понимаю?

— Все правильно, — заверил участкового Пафнутьев. — В данный момент ее в наличии не имеется.

— Что-то ваш товарищ каждое слово воспринимает больно уж нервно, а?

— Эксперт, — ответил Пафнутьев. Дескать, с него и взять-то нечего, и объяснять тоже нечего — эксперт.

— А, — понимающе протянул участковый. — Тогда все понятно. Так вот, навещал я ее...

— Это в каком же смысле?! — Худолей явно не владел собой.

— По службе. Прописка, выписка... Опять же познакомиться хотелось. Деньги заплачены крутые — двадцать тысяч. Район у нас неплохой, этаж элитный, третий, кухня десять метров, а в однокомнатных квартирах кухни в десять метров встречаются нечасто. Лоджия опять же застекленная... Так что по цене квартира, по цене. Откуда деньги? Уж коли, сестрица, при красоте такой и петь ты мастерица, — участковый развел руками, давая понять, что дополнительные объяснения не требуются. — Вот и пожалуйста — жар-птица.

— Пропала жар-птица, — суховато сказал Пафнутьев. — Надо вскрывать дверь.

— Стальную дверь поставили сразу после покупки, — заметил участковый.

— Знаю, — кивнул Пафнутьев. — Будем вскрывать.

— Нет проблем, — сказал участковый и, набрав номер телефона, попросил позвать Женю. — Женя? — уточнил он. — Работа есть. Бери свой инструмент, будем вскрывать семнадцатую квартиру. Да, пропала красавица. Я тоже подозревал. Как видишь, мы оба смотрели на это одинаково. Состоялось, сбылось, свершилось. Да, прямо сейчас.

Весь инструмент слесаря состоял из одной громадной фомки, сработанной, по всей видимости, из хорошего такого, массивного лома. Один конец ее был изогнут, расплющен и раздвоен, а второй заострен.

— Может, того, лучше болгаркой? — предположил Худолей, на которого фомка в руках слесаря не произвела впечатления.

Слесарь не ответил, даже не оглянулся на эти пустые слова, даже плечом не повел. Просто как бы не услышал.

— Пусть так, — пробормотал Худолей и отступил назад, снимая с себя ответственность за позорище, которое слесарь сам себе уготовил.

Участковый тоже не услышал слов Худолея: что с него взять — эксперт. Пафнутьев только руками развел, извини, дорогой, но тут свои правила, свои хозяева. А слесарь тем временем, подойдя к двери, позвонил, на кнопку жал долго, прерывисто. Приложив ухо к клеенчатой поверхности, он вслушивался, не прозвучат ли в квартире шаги, голоса, какие-никакие звуки.

Нет, ничего не прозвучало.

Но что-то все-таки слесаря насторожило, может быть, он и сам поначалу не понял, в чем дело, или, поняв, не хотел делиться подозрениями — его пригласили вскрыть квартиру, и больше от него ничего не требовалось. Но полностью скрыть свои подозрения не пожелал.

— У меня дурные предчувствия, — сказал он негромко, как бы между прочим.

— У всех дурные предчувствия, — ответил участковый, не придав словам слесаря никакого значения.

Не медля больше, полагая, видимо, что он произнес все необходимое в таких случаях, слесарь завел раздвоенный конец своей кошмарной фомки за металлический уголок двери и чуть поднажал. Как ни странно, но уголок, из которого и была сварена рама, подался. Послышался сухой шелест осыпающейся штукатурки, на площадку посыпались крошки раствора, а дверь, стальная, непоколебимая, призванная хранить хозяев от всех превратностей судьбы, пошатнулась, выдавая всю ненадежность железной своей сути. А слесарь тем временем завел раздвоенный конец фомки уже в нижней части двери, в полуметре от пола. Результат оказался точно таким же — шорох осыпающейся штукатурки. Уголок рамы легко, даже как-то охотно вышел из паза.

Не прошло и пятнадцати минут, как слесарь, последний раз заведя фомку за какой-то металлический выступ, сдавленно просипел:

— Держите дверь.

И действительно, не подхвати участковый с Худолеем это сооружение, дверь бы с грохотом вывалилась на площадку. В последний момент на подмогу пришел Пафнутьев. Совместными усилиями они прислонили дверь к стене.

Вход в квартиру был открыт.

И только тогда все переглянулись, поняв наконец, что имел в виду слесарь, когда намекал на какие-то свои подозрения, — из квартиры потянуло запахом, от которого хотелось немедленно выбежать на свежий воздух.

— Мне кажется, там немного пахнет, — пробормотал участковый и шагнул в сторону, пропуская вперед Пафнутьева.

Худолей побледнел и тоже отшатнулся от двери, не решаясь войти первым.

— Ну, что ж, придется мне, — пробормотал Пафнутьев, перешагивая порог. Как обычно бывало с ним в таких случаях, он внутренне сжался, каждый шаг давался с трудом — не мог Пафнутьев привыкнуть к зрелищам, которые обычно бывают в квартирах с трупным запахом, не мог. Когда была возможность, он увиливал от подобных впечатлений, но сейчас ему просто некуда было деваться — не Худолея же посылать вперед, не участкового, не слесаря, в конце концов.

И он шагнул сам.

— Дела, — протянул Пафнутьев озадаченно.

Это первое его слово оказалось единственным.

Обнаженный женский труп лежал на полу у дивана.

Смерть, видимо, наступила несколько дней назад, это Пафнутьев определил по многим признакам. Стараясь не всматриваться в подробности, он прошел через комнату, отдернул шторы, распахнул окно. Обернувшись, увидел, что Худолей стоит над трупом в каком-то оцепенении. Подняв голову, он посмотрел на Пафнутьева, молча указывая рукой на лежащий труп.

— Ни фига себе! — сказал участковый почти весело. — Да это же не она, не Юшкова. Хотя кто знает, может, после смерти люди меняются, а? Эксперт, что скажешь?

— Паша, это не Света, — сказал Худолей.

Сильным сквозняком из распахнутого окна в высаженную дверь выдуло трупный запах, и стало можно дышать.

— Ну что ж, — сказал Пафнутьев. — В таком случае приступай к своим обязанностям.

— Не могу, Паша, я же ничего с собой не взял.

— Это плохо, — сказал Пафнутьев невозмутимо. — Так нельзя.

Женщина лежала на паласе кверху лицом, глаза ее были открыты, и это было, наверное, самым жутким во всей квартире. Взгляд мертвой женщины казался осмысленным, живым, но кровавая рана на шее пониже уха не оставляла никаких сомнений.

И самое странное — в мертвой руке женщины был зажат нож, причем держала она его за лезвие. В подарочном исполнении он и сейчас казался нарядным, отполированное лезвие блестело в местах, не залитых кровью.

— Я знаю этот нож, — сказал Худолей. — Пользовался иногда. Но для кухонных надобностей такие ножи не годятся — слишком острые.

— А ты им что делал?

— Колбасу резал, яблоки, хлеб. А здесь, похоже, сонная артерия перерезана.

Участковый диковато смотрел на Худолея, ничего не понимая. В конце концов он, видимо, решил, что Пафнутьев привел с собой подозреваемого и тот сейчас, попросту говоря, колется. Стараясь не привлекать к себе внимания, участковый медленно сдвинулся в сторону, попятился и стал у входа в прихожую, перекрыв возможный путь бегства убийцы. Поймав взгляд слесаря, он кивнул ему: дескать, и ты становись рядом, мало ли чего.

— Ты ее знаешь? — спросил Пафнутьев.

— Не могу сказать твердо... Вроде видел как-то... Я к Свете пришел, а у нее сидела подружка... Может быть, эта самая...

— Тут явные следы борьбы, — Пафнутьев обвел взглядом комнату. На полу валялись осколки разбитой чашки, лежала початая бутылка с остатками вина, опрокинутый стул был отброшен к окну, в зажатой руке убитой женщины был окровавленный лоскут не то платья, не то ночной рубашки. — Твоя Света, — Пафнутьев исподлобья посмотрел на Худолея, — темпераментная девочка?

— В самый раз, — холодновато ответил Худолей.

— Это хорошо, — одобрил Пафнутьев.

— Есть мысли, Паша?

— Понимаешь, Валя, женское убийство какое-то... Нож в шею, причем нож хорошо тебе знакомый, заточенный гораздо лучше, чем это требуется для кухонных надобностей...

— Мужчины так не убивают?

— По-всякому бывает, сам знаешь. Но вот так... Мужчины бьют бутылкой по голове, душат чулками и колготками, выбрасывают из окон, в сердце бьют ножом, в спину... Квартиру поджигают, газ взрывают... Опять же бутылка недопитая... Посмотри, она лежит на боку, а в ней еще вина не меньше трети осталось... Мужчины обычно выпивают до дна, такая у них привычка, они к выпивке относятся более ответственно. Конфетные обертки вокруг... Мы их фантиками называли. Ты когда-нибудь собирал фантики?

— Собирал, — кивнул Худолей. — Моя коллекция до сих пор цела. Приходи, покажу.

— Приду обязательно. Смотри... Из выпивки — вино, да и то недопитое, из закуски — конфеты, трюфели называются, хорошие конфеты, из дорогих. И вино не самое плохое, каберне, да еще и не наше... Кстати, у нее, — Пафнутьев кивнул в сторону трупа, — в руке обрывок какой-то женской одежки. Тебе не знаком этот лоскут?

— Знаком.

— Ты раньше где-нибудь видел эту ткань в мелкий голубой цветочек? Незабудками их называют.

— Да, это незабудки, — каким-то мертвым голосом проговорил Худолей.

— Валя, мой вопрос в другом... Ты видел эти незабудки раньше?

— Паша, я ведь уже ответил — видел.

— Где? На ком? Когда?

— На Свете.

— Блузка?

— Нет, ночная рубашка.

— Представляю, — негромко проворчал Пафнутьев, но Худолей услышал его слова.

— Что ты, Паша, представляешь?

— Как она выглядела в этой рубашке.

— И как она выглядела?

— Потрясающе.

— Ты прав, Паша.

Пафнутьев походил по комнате, заглядывая в шкафы, под диван, встав на стул, раскрыл дверцы антресоли, осмотрел ванную, а возвращаясь в комнату, наткнулся на бестолково замерших у двери участкового и слесаря.

— А, вы еще здесь... Тогда поступим так... Я сейчас составлю протокол, отражу в нем все, что мы увидели, услышали, унюхали... Вы подпишете, а потом мы с Худолеем прибудем сюда уже для более внимательного осмотра — с инструментом, бригадой, увеличительными стеклами. Да, Валя?

— Как скажешь, Паша.

— А скажу я вот что... Я здесь не увидел чемодана, дорожной сумки или хотя бы авоськи. Света вышла из этой квартиры, рассчитывая вскоре вернуться? Или же она бежала, прихватив необходимые вещи? Другими словами... Она уходила, оставляя труп за спиной, или же труп появился позже и без ее участия?

— Я уже думал над этим, Паша... Она ушла, прихватив все необходимое. Все эти тюбики-шмубики, трусики-шмусики, платья-шматья и так далее.

— Значит, оставила за спиной труп.

— Получается, что так, — уныло согласился Худолей.

— И еще одно... Посмотри, нож зажат в руке этой несчастной, она держит его за лезвие. Как это могло получиться?

— Паша, — беспомощно проговорил Худолей, — я не знаю.

— Ей нанесли удар, собирались нанести еще один, но она, схватив нож за лезвие, сумела его вырвать из рук убийцы... Такое течение событий ты допускаешь?

— Не исключено, — в голосе Худолея появилось усталое безразличие. Он отвечал на вопросы, высказывал приходящие на ум предположения, но обычного азарта не было, он словно выдавливал из себя слова, чтобы хоть что-то отвечать Пафнутьеву. — Паша. — Худолей помолчал. — Освободи меня от этого дела... Да я, видимо, и не имею права им заниматься... По причине личной заинтересованности.

— Похоже на то, — согласился Пафнутьев. — Но я тебя не отстраняю. Более того, у тебя появляется уйма времени, чтобы заняться только этим. Без необходимости отчитываться в каждом своем поступке и решении.

— Понял, — кивнул Худолей.

— Кстати, а где остатки рубашки с незабудками? — Пафнутьев еще раз обвел комнату взглядом.

— Я их тоже не вижу. — Худолей уже все осмотрел в поисках злополучной ночной рубашки.

— Видимо, с собой прихватила. А вырвать из мертвой руки окровавленный лоскут не решилась.

— Видимо, — сказал Худолей.

Тут же, не выходя из комнаты, Пафнутьев позвонил в свою контору и вызвал эксперта, фотографа, санитаров с носилками и прочими приспособлениями.

Участковый со слесарем, не выдержав зрелища и запаха, тихонько пятясь, как бы извиняясь, что оставляют Пафнутьева с Худолеем в столь неприятном месте, вышли из квартиры, спустились по лестнице, не решаясь даже вызвать лифт, словно грохот железной кабины осквернял скорбную тишину. Выглянув в окно, Пафнутьев увидел, что оба они сидели недалеко от подъезда на скамейке и, похоже, прекрасно себя чувствовали на свежем весеннем ветре, выталкивая из себя зловонный воздух, которым пропитались, пока находились в квартире.

Пафнутьев с Худолеем тоже вышли во двор и в ожидании опергруппы расположились на соседней скамейке.

— Прекрасная погода, не правда ли? — преувеличенно громко спросил Пафнутьев, сознательно нарушая печальное молчание.

— Да, что-то есть, — согласился участковый, маясь от необходимости отвечать.

— В прошлом году весна была поздняя, в это время еще снег лежал, — продолжал Пафнутьев. — А в этом году снега уже нет, похоже, и не будет.

— Скорее всего. — Участковый был растерян и даже, кажется, оскорблен столь пустым словоблудием.

— Весна нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь, — продолжал Пафнутьев. — И каждый вечер сразу станет вдруг удивительно хорош.

— Пойду к себе загляну. — Участковый поднялся и, не выдержав истязания начальственным куражом, прямо по лужам зашагал к соседнему дому.

Пафнутьев и Худолей проводили его взглядами. Похоже, участкового они и не видели, они все еще находились в комнате на третьем этаже, где лежала распластавшись девушка с темными волосами, раскрытыми глазами и трупными пятнами. Когда Пафнутьев говорил о весне, которая нечаянно может нагрянуть в самый неподходящий момент, о прошлогоднем снеге и удивительно хорошем вечере, Худолей его прекрасно понимал — Пафнутьев не слышал своих слов, они просто вытекали из него неосознанно, как вода из сломанного крана.

— Она нездешняя, — произнес наконец Пафнутьев.

— Кто? — Худолей нехотя повернул голову.

— Она, — Пафнутьев показал взглядом на окна третьего этажа. — С Украины или из Молдавии. Скорее, с Украины. Молдаванки другие.

— С чего ты взял?

— Из какого-нибудь промышленного пригорода... Донецк, Запорожье, Днепропетровск...

— Павел Николаевич! — в голосе Худолея послышались живые нотки.

— У нее длинные ногти с серебристым отливом. Такие бывают у людей, которые ведут светский образ жизни. И при таких изысканных ногтях — натруженные руки. И пятки.

— Что пятки?

— Деревенские. Не успела еще отпарить, отскоблить, отдраить. На Украине такие пятки называют порепанными. Впрочем, не исключено, что она из какого-нибудь маленького городка. Жила на земле, ходила с ведрами за водой, весной сажала картошку, а осенью собирала урожай.

— Это все можно сказать по ее пяткам?

— Пятки — это второе лицо человека. Только более искреннее. Пятками не слукавишь, не состроишь лживую гримасу. Пятки, Валя, откровенны и простодушны. Ты давно видел свои пятки? Давно с ними общался?

— Не помню... Как-то на море был... На пляже о бутылочное стекло порезал. Вот тогда и общался.

— Как впечатление?

— Пятка мне не слишком докучала, там же, на море, и зажила. С тех пор мы не встречались. Я делал свое дело, она — свое. Мы забыли друг о друге. Но знаешь, Паша, предположение насчет Украины довольно рискованное.

— А я и не настаиваю. Делюсь с тобой, как с человеком почти посторонним, в деле не участвующим по причине личной заинтересованности. Поболтали и забыли.

— Хотя... — произнес Худолей врастяжку и замолчал, уставившись взглядом в ветреное весеннее пространство, наполненное домами, голыми деревьями, машинами и гаражами. — Как-то в разговоре со Светой мелькнуло это словцо — «Украина», мелькнуло все-таки... И было это не так уж давно, не так уж давно, не так уж...

— Следы всегда остаются, — невозмутимо проговорил Пафнутьев. — Темные волосы, вишневые глаза, крепенькая фигурка, порепанные пятки... Все это толкает мою неспокойную мысль в южном направлении. А вот и наши приехали, — проговорил Пафнутьев, поднимаясь с сырой скамейки. — Быстро собрались. Ты как, с нами, или у тебя свои планы, дела?

— Побуду пока. Вдруг пригожусь, вдруг понадоблюсь... Все-таки я бывал в этой квартире, правда, в другие времена, более счастливые.

— Не возражаю, — Пафнутьев направился к машине, из которой уже вылезали оперативники. Соседи, пронюхавшие, или, лучше сказать, унюхавшие суть случившегося, скорбной стайкой стояли в стороне, о чем-то переговаривались, на приехавших смотрели с опасливым интересом, и было все это Пафнутьеву до боли знакомо.

Каждый раз приближаясь к владениям патологоанатома, Пафнутьев маялся и даже, кажется, жалобно поскуливал про себя от неизбежности этого визита. Не любил он бывать в этом сыром, с громадными каменными плитами помещении. Плиты служили подставкой для трупов, сделаны были с выемкой, чтобы не вытекало на пол все, что обычно вытекает при вскрытии. Он с интересом, увлеченно и азартно разговаривал с убийцами, насильниками, маньяками — они, несмотря ни на что, были живыми людьми со своими желаниями, надеждами, страстями. В морге же он видел лишь бессловесных мертвецов, облик которых выражал только одно: укор. Молчаливый, неназойливый укор.

Весна бурлила, солнце полыхало в полнеба, бликующие ручьи набирали силу, женщины обнажали шеи и коленки, а Пафнутьев вроде и видел все это, но в то же время проникнуться и насладиться торжеством оживающей природы не мог. Он даже становился меньше ростом, заранее съеживаясь от впечатлений, которые его ожидали.

Но шел. А куда деваться? Надо.

— Здравствуйте! — сказал он нарочито громко, голосом стараясь разрушить, взломать эту мертвенную тишину. Он произнес приветствие, едва открыв дверь в фанерный кабинетик, выкрашенный голубоватой масляной краской.

Патологоанатом поднял голову, поправил на носу толстые зеленоватого, чуть ли не бутылочного стекла очки, за которыми плавали глаза, напоминающие каких-то живых существ.

— А, — личико анатома сморщилось в гримасе, отдаленно напоминающей улыбку. — Рад приветствовать. Что хорошего в нашей быстротекущей жизни?

— Течет, — Пафнутьев развел руками.

— Течет или вытекает? — уточнил человечек в белом халате и с жилистыми натруженными руками.

— Вопрос, конечно, интересный, — озадаченно протянул Пафнутьев, изумляясь неожиданному повороту мысли собеседника. — Действительно, ведь жизнь может и вытекать!

— И как! — подхватил анатом. — Иногда мне кажется, что она только этим и занимается.

— Кто?

— Жизнь. Ведь мы с вами говорим о жизни. — Зеленоватые существа за толстыми стеклами очков остановились, замерли, рассматривая Пафнутьева не то с интересом, не то с настороженностью. Впрочем, настороженность — это тоже интерес.

— Ах да, я и забыл, — смутился Пафнутьев. — Заведение у вас своеобразное, поэтому, направляясь сюда, я уже как бы готовлюсь говорить только о смерти. Простите, конечно, за бестолковость. Со мной бывает.

— Смерть — это разновидность жизни, ее продолжение, логическое, разумное, необходимое завершение. Поэтому никакой бестолковости в ваших словах я не уловил. В них мудрость и понимание сути вещей. Но в то же время смерть есть тайна великая и непознаваемая.

— Да, наверное. — Пафнутьев уже прикидывал, как бы ему незаметнее перейти к делу. — Где-то я уже слышал эти слова.

— Возможно, от меня и слышали?

— Не исключено. Цель моего появления здесь... — Пафнутьев замялся, но его собеседник все понял и охотно подхватил его робкий намек:

— Понимаю, вы интересуетесь этой слегка подпорченной девушкой. Я вас понимаю, девушка интересная. Но тело слишком долго находилось в неподобающих для его состояния условиях.

— Да-а-а? — протянул Пафнутьев, ничего не поняв из сказанного. — Простите, а о каком состоянии и о каких условиях вы говорите?

— Состояние у нее было далеким от живого, другими словами, девушка была мертва. А что касается условий, то мертвые тела требуют особого обхождения. Главное, конечно, температура. Для тела, о котором мы говорим, температура оказалась слишком высокой. И тело не выдержало, начало портиться, терять свой... Я не хочу сказать — товарный вид... Скажем, приличествующий вид. Если вас это устроит.

Пафнутьев в ответ лишь тяжко вздохнул — его устраивало все, что угодно, лишь бы это хоть немного касалось дела.

— Кстати, уважаемый Павел Николаевич, говоря об подпорченности я имел в виду не только состояние тела.

— Что же еще?

— При жизни она была, видимо, не совсем нравственным человеком. Ей были свойственны некоторые недостатки.

— Так, — протянул Пафнутьев, проникаясь смыслом сказанного.

— Она страдала болезнью, которую принято называть нехорошей. Хотя, конечно, вы можете меня поправить, сказав, что хороших болезней вообще не бывает. Но, надеюсь, вы понимаете, что именно я хочу сказать.

— Вполне, — заверил Пафнутьев, приложив ладонь к груди, чтобы у этого странного человечка, не решающегося произнести вслух название нехорошей болезни, не оставалось сомнений. — В полной мере.

— Вот и хорошо, — с облегчением проговорил анатом, но тут же снова озаботился. — Да, вот еще... Как бы это вам сказать, чтобы вы смогли понять правильно... Дело в том, что... Видите ли, ее иногда кусали.

— В каком смысле? — отшатнулся Пафнутьев.

— В самом прямом. Зубами.

— Получается, что она в какой-то степени покусанная?

— В значительной.

— И как это можно объяснить?

— Мне кажется, если, конечно, я не ошибаюсь... Некоторые люди так ведут себя при совокуплении. Это придает им дополнительные ощущения. Так вот, эта девушка, видимо, вызывала у мужчин вышеназванные порывы.

— Так, — сказал Пафнутьев. Он услышал то, что и предполагал услышать. Изысканный маникюр при натруженных руках, алый педикюр при порепанных пятках могли говорить только об одном — девушка действительно приехала на заработки особого свойства. А если ее еще и покусывали, причем покусывали так, что даже на подпорченном трупе это можно увидеть... То нетрудно себе представить, в каких кругах она вращалась.

— Я вас огорчил? — спросил патологоанатом.

— Ничуть, — быстро ответил Пафнутьев. — Можно даже сказать, порадовали.

— Я, конечно, понимаю, что это радость...

— Со слезами на глазах?

— Нет, дело в другом. Я ожидал чего-то подобного. Скажите, ее убили ножом? Так? Мой вопрос в следующем — могла ли такой удар нанести женщина?

— Ее убили ударом по голове. А нож... Нож был уже потом.

— Да-а-а? А на наших снимках она держит нож в руке, причем за лезвие... И мне казалось, что она в последний момент вырвала нож из руки убийцы.

— Такого не было, — сказал анатом и опустил глаза, будто ему стало совестно за свои слова. — И быть не могло. Судя по ране, нож был очень острым.

— Да, это я могу подтвердить.

— А на ладони нет ни царапины. Чтобы вырвать подобный нож подобным образом... Ладонь была бы разрезана до кости.

— Значит, удар по голове чем-то тупым и тяжелым, а потом уже ножом по шее?

— Во всяком случае, порядок действий был именно таков.

— Значит, инсценировка.

— Сие есть тайна великая и непознаваемая. От мертвых никаких неожиданностей ожидать не следует, а вот с живыми сложнее. Мне иногда кажется, что они только тем и заняты, что устраивают друг другу всевозможные неожиданности.

— Я тоже с этим сталкиваюсь постоянно, — сказал Пафнутьев и подумал, что ему есть чем порадовать Худолея — тот последнее время совсем захирел и все больше оправдывал свою бестолковую фамилию.

— Чрезвычайно этому рад.

— Ну, что ж, — Пафнутьев поднялся. — Я вам очень благодарен, вы мне помогли, развеяли сомнения и колебания, можно сказать, указали верную дорогу. — Пафнутьев чувствовал, что говорит не свои слова, они ему самому казались казенными, такие обычно произносят на юбилеях, но в то же время он понимал, что именно эти слова более всего понятны стыдливому патологоанатому.

— Спасибо. — Существа за зеленоватыми стеклами очков патологоанатома увлажнились после слов Пафнутьева. — Если мне действительно удалось вам помочь, то я чрезвычайно этому рад, — повторил он. — Да, и еще одна маленькая подробность... Вполне возможно, она покажется вам не лишней... Женщина, о которой мы с вами сегодня говорили, она... Она, видите ли, слегка беременна. Была.

— Слегка — это как?

— Я имел в виду, что срок беременности не слишком большой, три месяца, так примерно.

— И при этом покусанная, — пробормотал Пафнутьев.

— Это и меня огорчило. Мне кажется, у нее была тяжелая жизнь. И впереди ожидали испытания.

— Кто-то избавил ее от этих испытаний.

Не задерживаясь больше, Пафнутьев покинул сыроватое помещение морга, стремясь побыстрее выйти на солнечное пространство улицы, по которой неслись машины, разбрызгивая весенние лужи, торопились люди, не всегда нравственные люди, не всегда здоровые, нередко с преступными намерениями, люди, которые пили водку, ругались матом, блудили и воровали, предавали и подличали, но Пафнутьев был счастлив выйти к этим людям, потому что, несмотря на все свои недостатки, они оставались живыми, хотели и стремились. К любому из них Пафнутьев мог подойти, что-то сказать, что-то услышать в ответ и почувствовать, что он тоже пока еще жив, пока еще чего-то хочет, к чему-то стремится.

На этом месте можно было бы завершить главку, но поскольку страничка оказалась незаконченной, автор решил этим воспользоваться, чтобы пояснить одну наспех высказанную мысль. Когда Пафнутьев подумал, что ему есть чем порадовать Худолея, он имел в виду новые вскрывшиеся обстоятельства убийства, позволявшие усомниться в причастности красавицы Светы к преступлению. Впрочем, об этом достаточно подробно Пафнутьев с Худолеем еще поговорят, обсудят все те подробности, сообщать которые сейчас преждевременно.

Состояние беспомощности охватывало Пафнутьева каждый раз, когда на него сваливалось очередное преступление. Он уныло перебирал снимки, сделанные на месте происшествия, вспоминал то, что удалось увидеть самому, перечитывал бестолковые донесения оперативников. За годы он настолько привык к такому началу, что другого не ждал и почти не огорчался, понимая, что это норма. Рассчитывать на какие-то счастливые находки, которые сразу бы все поставили на свои места... Нет, на подобное может надеяться только новичок. Преступники тоже листают всевозможные кодексы, разъяснения к ним, детективы почитывают, ведут себя более или менее грамотно, ошибок грубых, очевидных и смешных почти не совершают.

Да, это приходится признать — ошибок с их стороны становится все меньше. И про отпечатки пальцев они помнят, знают, что губы и уши тоже имеют свои неповторимые узоры, по которым легко установить, чье ухо было последний раз прижато к телефонной трубке, чьи губы отпечатались на визитной карточке, оконном стекле или хрустальном фужере. Да что там уши или губы — плюнуть лишний раз убийца поостережется, понимая, что оставленный на полу плевок это почти отпечаток пальца.

Пафнутьев в который раз перебрал снимки, сделанные в квартире Юшковой, снова всмотрелся в лицо мертвой женщины, в ее раскрытые глаза, но ничто не зацепило его, ничего не пришло на ум, а все сведения об этом человеке ограничивались словами патологоанатома — сие есть тайна великая и непознаваемая.

— Ладно... — пробормотал Пафнутьев. — Скажите пожалуйста, какая она непознаваемая!

И в этот момент зазвонил телефон.

— Ну и что? — спросил Шаланда вместо приветствия. — Как ты к этому относишься?

— Положительно.

— В каком смысле? — насторожился Шаланда, сразу почувствовав, что отвечает Пафнутьев не в тон, а потому наверняка затевает очередную издевку и нужно быть очень осторожным, чтобы не вляпаться в заготовленную ловушку, а то, что Пафнутьев постоянно готовит ловушки для него, для Шаланды, полковник милиции нисколько не сомневался.

— Надо соглашаться. Такие предложения бывают нечасто, — серьезно отвечал Пафнутьев.

— Паша, о каких предложениях речь? Не получал я никаких предложений! — Шаланда помолчал, ожидая, что Пафнутьев сам пояснит, что имеет в виду, но тот садистски молчал. — Так о чем речь, Паша? — Врожденное любопытство Шаланды не позволило ему забыть о глумливых словах Пафнутьева.

— Предложение, можно сказать, совершенно непристойное.

— Тогда я о нем и слышать ничего не желаю! Что ты думаешь об убийстве? Ты ведь уже включился, как я слышал?

— Убита молодая красивая женщина. Причем совершенно зверским способом — ударом по голове...

— Чем нанесли удар?

— Тяжелым тупым предметом.

— А мне доложили, что ножом! — Шаланда начал раздражаться — Пафнутьев явно куражился, а, кроме того, Шаланда не мог вот так просто забыть о предложении, которое упомянул Пафнутьев. Что-то стояло за его словами, причем, как казалось Шаланде, имеющее прямое отношение к нему.

— Ну, что я могу сказать... Убили все-таки тяжелым предметом, может быть, припасенным кирпичом, завернутым в газету, например, или в целлофановую сумочку... А потом для верности полоснули ножом по шее, повредили сонную артерию.

— Да, действительно, — механически согласился Шаланда, услышав в голосе Пафнутьева озабоченность, даже потрясенность. — Но почему она голая?!

Пафнутьев протяжно вздохнул, давая понять, как тяжело ему говорить об этих кошмарных подробностях, помолчал, шумно налил в стакан воды, чтобы Шаланда это слышал, выпил и лишь после этого продолжил:

— Дело в том, Шаланда, что она не просто голая, она еще и беременная.

— Это что же получается, двойное убийство?!

— Шаланда, она еще и немного больная.

— Что же у нее болит?

— У нее уже ничего не болит, как ты догадываешься. Но вроде бы болезнь ее была... Как бы это сказать, чтобы ты не обиделся... Нехорошая болезнь.

— А почему я должен обидеться? — обиделся Шаланда.

— Ну, мало ли... Может, у тебя свое отношение к подобным вещам, может, слова покажутся циничными и ты не одобришь мои суждения.

Все это звучало уважительно, достойно, и Шаланда немного отошел, успокоился. Пафнутьев, похоже, всерьез взволнован случившимся, и разговор у них получается ответственным. Шаланда любил такие разговоры.

— Знаешь, Паша, что меня больше всего беспокоит? Я не могу понять, почему она была голая.

— Как почему? — слегка растерялся Пафнутьев от искренней доверчивости Шаланды. — Бывают случаи, когда люди раздеваются, и даже догола... Некоторую работу лучше исполнять именно в голом виде.

— Какую работу? — не понял Шаланда.

— Интимную.

— А, ты опять за свое! Видишь ли, Паша, может быть, ты не слишком внимательно осмотрел ту квартиру... Дело в том, что там нет ни одной одежки этой женщины. Понимаешь? Не нагишом же она пришла.

— Видимо, убийца унес с собой.

— Думаешь, ограбление? Больно круто для ограбления... Убийство, нож, артерия... И все для того, чтобы взять поношенные шмотки? И потом — шмотки — это видимость. Главное наверняка в другом. Наркотики, например.

— Нет, Шаланда... Вряд ли это ограбление. Убийца унес с собой одежду, чтоб мы не смогли ее опознать. Если не знаем, кто убит, то и убийцу не найти.

— Ты, Паша, не поверишь, но мне удалось установить такое... Такое... Ты просто схватишься за голову!

— Говори! Уже схватился!

Слова Пафнутьев опять произнес несерьезные, и Шаланда помолчал, преодолевая обиду.

— Помнишь объячевское дело? Помнишь красавицу, вокруг которой ты носился, как петух в курятнике? Помнишь?

— Ты хочешь сказать, что это ее убили?

— Нет, Паша, ошибаешься... Она убила.

— Этого не может быть, — твердо произнес Пафнутьев.

— Почему, Паша? — ласково спросил Шаланда. — Почему?

— Потому что этого не может быть никогда.

— Очень убедительно. Паша, она сбежала после убийства. Соседи не видели ее несколько дней. Как раз со времени убийства, с того самого дня, ее никто и не видел. А нож, который держала в руке несчастная жертва, это ее нож, Паша, он принадлежал Юшковой. Соседка его опознала. Это узбекский нож. Широкое лезвие, узкая ручка, арабская вязь. Знающий человек мне сказал, что у них принято на лезвие наносить изречение из Корана.

— Думаешь, азиатский след? — серьезно спросил Пафнутьев.

— Азиатский? — В этот момент Пафнутьев, кажется, даже увидел плотного Шаланду в тесноватом кителе, застегнутом на все пуговицы, увидел, как от его вопроса тот прямо-таки осел в своем кресле. — А что... Как знать, как знать. У Юшковой бывали смуглые ребята, захаживали, как говорится. Я понимаю, тебе не хочется верить в то, что столь роскошная бабенка оказалась замешанной в убийстве, но, Паша, это ведь не первое огорчение в твоей жизни и, наверное, не самое сильное, а? Не переживай, Паша, — Шаланда пожалел своего собеседника за бестолковость и человеческую слабость. — Многое проходит в жизни, пройдет и это... Как бы там ни было, но я уже объявил Юшкову в розыск. Не думаю, что ей удастся скрываться слишком долго: девица яркая, не сможет она жить в подполье.

— А что касается убитой... Твои ребята ничего не выяснили? Кто она, откуда, как оказалась в этой квартире, бывала ли там раньше, в каких отношениях со Светой?

— Вот Свету, как ты ее называешь, задержим, она нам все и расскажет. Без утайки. Знаешь, чьи отпечатки пальцев на рукоятке ножа? Знаешь, Паша? — повторил Шаланда в ответ на затянувшееся молчание Пафнутьева.

— Знаю, — кивнул Пафнутьев. — На рукоятке ножа отпечатки пальцев Светы Юшковой. И это мне не нравится.

— Как я тебя понимаю, как я тебя понимаю, Паша! — хохотнул Шаланда в трубку, и этот его короткий, уверенный смешок не понравился Пафнутьеву. Какой-то второй смысл прозвучал в этом смехе, смысл, который затрагивал Пафнутьева уже не по должности, как бы лично цеплял. — Извини, если что не так, — спохватился Шаланда. — Я чувствую, огорчили тебя мои находки?

— Находки — ладно, нашел и нашел, подумаешь...

— Паша, я ведь с некоторыми соседками поговорил, они толпились там у подъезда, когда я подъезжал... Так вот, у этой Юшковой, оказывается, хахаль был довольно интересный, она соседкам хвалилась своим хахалем. И работал он чуть ли не в прокуратуре, во всяком случае, Юшковой представлялся прокурорским работником, представляешь?

— Кошмар какой-то, — вяло откликнулся Пафнутьев.

— Они описали мне его... Невзрачный такой мужичонка, в вязаной шапочке, вечно с сумкой на «молнии»... Цветочки Юшковой приносил, представляешь?

— Надо же...

— А ведь его нетрудно вычислить, если он, конечно, в самом деле в твоей конторе работает.

— Уже вычислил.

— И кто же это? Ты его знаешь?

— И ты тоже.

— Я теряюсь в догадках, Паша!

— Не надо теряться, Жора, в догадках, и вообще в жизни теряться не надо. Фамилия человека с цветочками — Худолей. Эксперт, фотограф, твой лучший друг.

— Мой?! Паша, мой друг?!

— Не торопись, Жора, так быстро отрекаться... Не надо. В жизни все меняется и гораздо чаще, чем кажется, гораздо круче и необратимее.

— Но в таком случае Худолей не имеет права заниматься этим делом! Его надо отстранить! Он должен знать, где Юшкова скрывается, где отсиживается, а? Ты у него спрашивал?

— Не знает.

— Ох, лукавит, Паша, ох, лукавит! Любовь зла, полюбишь и козла.

— Тогда уж козлицу, — поправил Пафнутьев. — А во-вторых... Я вот только сейчас прикинул... На каком основании отлучать его от дела? Юшкова ему не жена, он ей не муж, они не состоят ни в каких родственных связях, у них нет общих детей, общего имущества... Он знаком с подозреваемой? Ну и что? Ты вот тоже знаком с подозреваемой. И я, помнится, провел с ней ночь... Правда, ночь оказалась позорно целомудренной, но она была ведь, ночка-то, а? А ты в машине с ней ездил, домой подвозил, ручкой своей махал приветственно, а?

Шаланда молча сопел, потрясенный неожиданным поворотом пафнутьевской мысли, обвинением, от которого он не мог вот так просто отмахнуться, как от очередного розыгрыша. Все, что сказал Пафнутьев, было чистой правдой. Он выстроил такие подлые слова и в таком подлом порядке, что вина Шаланды проступала даже с некоторой юридической убедительностью.

— Ну, ты, Паша, даешь, — пробормотал Шаланда оскорбленно. — Я от тебя подобного не ожидал. Прокурором тебе, Паша, надо работать, а не следователем.

— Прокурорство от меня не уйдет, но в этом деле подзадержусь следователем. Я ведь почему все это тебе сказал? — Глумливый свой тон Пафнутьев опять сменил на уважительный и даже подобострастный. — Я посоветоваться с тобой хотел, как с человеком опытным, знающим... Может, все-таки мы оставим Худолея в деле, он знает Юшкову побольше нас с тобой, полезным оказаться может, как ты думаешь, Жора?

— А что, — немедленно откликнулся на лесть Шаланда, — человек он проверенный, много раз показывал себя с наилучшей стороны, у него и заслуги есть... Достижения. Он может пользу принести, Паша.

— Как скажешь, Жора, как скажешь... Мне важно было услышать твое мнение. Спасибо, Жора, — и Пафнутьев положил трубку, прекрасно представляя себе, какое гневное выражение приобретает лицо Шаланды в эти самые секунды. Ведь последними своими словами Пафнутьев как бы переложил всю ответственность на него, получается, он просто выполнил его просьбу оставить Худолея.

И действительно, услышав в трубке короткие гудки отбоя, Шаланда поперхнулся, бросил мелко попискивающую трубку на рычаги, оглянулся по сторонам — на кого бы выплеснуть свою обиду, на кого бы сбросить гнев, но никого в кабинете не было. Сжав громадный свой кулак, он повертел его перед глазами, осматривая со всех сторон, и опустил на стол с такой силой, что из невидимых щелей выползли маленькие облачка пыли от многочисленных милицейских протоколов, побывавших в разные годы в тумбочках и ящиках безразмерного шаландинского стола.

Пафнутьев звонил по телефону, с кем-то договаривался о встрече, запрашивал документы, выслушивал чьи-то анекдоты, рассказывал свои, и все это время в углу, у маленького столика в затертом кресле сидел Худолей и безучастно смотрел в окно. Там, во дворе, колыхались на ветру голые ветви деревьев, в небе тяжело проплывали сырые тучи, доносились какие-то голоса, но и их он тоже не слышал. Увидев, что Пафнутьев вернулся из морга, Худолей рванулся к нему в кабинет за новостями, но оказался некстати, поскольку начался послеобеденный телефонный перезвон. Он уже хотел было уйти, но Пафнутьев остановил его и молча указал на кресло в углу.

Худолей послушно сел, взял журнал с голыми красавицами. Да, настали времена, когда в каждой конторе на столике лежит тот или иной журнал с голыми. Не потому, что покупали только такие журналы, нет, причина в другом — все журналы печатали голых в полной уверенности, что это и есть свобода печати, что именно это убережет издателей от краха скорого и неминучего. Перевернув одну, вторую страницу, Худолей со стоном отодвинул затертый журнал в сторону — не было никаких сил смотреть на загримированные ноги, призывные улыбки, подсвеченные груди и прочие мясы.

Да, ребята, да!

В таком количестве, как и на любом нудистском пляже, самые прекрасные тела воспринимаются мясом. Хотя Вовушка со мной и не согласится. После кошмарных впечатлений в юшковской квартире у Худолея просто не было сил на все это смотреть.

— Паша! — не выдержал Худолей. — Откуда у тебя этот журнал?

— Наверное, кто-то принес. Может, подарил, а может, в качестве взятки. Взятки, знаешь, разные бывают... Один мне попался — жену свою начальству подсовывал.

— И что?

— Похоронили.

— Кого? Жену? Начальника?

— Мужа похоронили. Зарезала баба. Насмерть.

— И правильно сделала.

— Так-то оно так, — вздохнул Пафнутьев. — Но ей эта справедливость обошлась в шесть лет.

— Мог бы и помочь несчастной.

— Помог, как мог, — Пафнутьев развел руками. — Если будет хорошо себя вести, через два года выйдет на свободу. Ну, ладно, это все в прошлом. Тебя интересуют свежие новости из морга. Я правильно понимаю?

— Да, — кивнул Худолей. — Меня интересуют новости из этого скорбного заведения. Если там вообще может быть что-то свежее.

— Новости хорошие, — Пафнутьев прижал ладони к столу и твердо посмотрел на Худолея.

— Девушка ожила?

— Нет. Ей нанесены повреждения, несовместимые с жизнью. Но, как выразился наш друг патологоанатом, девушка оказалась подпорченной.

— Да, я видел, — кивнул Худолей.

— Болезнь у нее нехорошая — это первое. Беременной она была где-то уже после третьего месяца. Убили ее ударом по голове. Тяжелым, тупым предметом. Ножом полоснули уже потом.

— Разве в таких случаях можно установить очередность нанесения ударов?

— Худолей! Зачем тебе об этом думать? Зачем мне об этом думать? Есть специалист, который все установил, во всем разобрался, на бумаге свои выводы изложил. Теперь это не просто бумага, а документ. Который носит явно обнадеживающий характер.

— И кого же он обнадеживает?

— Тебя!

— Надо же, — Худолей с сомнением посмотрел на Пафнутьева. — Ты так красиво говоришь, Паша, тебя так интересно слушать... Я никогда не думал, что труп юной женщины несет в себе нечто обнадеживающее, что из морга можно принести хорошие новости, я никогда не думал... — Худолей чуть запнулся, и Пафнутьев немедленно этим воспользовался.

— Самое правильное твое замечание — ты никогда не думал. Полностью с тобой согласен. Скажи мне, не лукавя, не тая, — что заставило Свету поступить с женщиной так нехорошо?

— Я не верю, что это сделала Света.

— Что же в таком случае заставило ее бросить труп в собственной квартире и бежать без оглядки? Ведь она знала, что ты работаешь в прокуратуре, знала, что можешь помочь — советом, деньгами, адресом... И так далее. Ты не хуже меня знаешь, чем можно помочь убийце в бегах. Она к тебе не обратилась. Ваши отношения позволяли ей надеяться, что ты не потащишь ее в милицию, не сдашь Шаланде, не запрешь в кутузку. Она это знала. И не обратилась. Не пришла, не позвонила, хотя прошло уже сколько... Неделя. От нее ни слуху ни духу... Всему этому есть простое и разумное объяснение? Есть? Ты можешь сейчас произнести вслух самую дикую версию, которая бы сняла со Светы все подозрения?

Худолей помолчал, долго рассматривая свои ладони — правую, потом левую и наконец поднял глаза на Пафнутьева.

— Продолжай, Паша, — сказал он.

— Значит, нет у тебя версии. Просто безоглядная вера в то, что любимое существо так поступить не может.

— Да, — кивнул Худолей, — безоглядная вера. Можно даже сказать, уверенность.

— Так вот я — старый и некрасивый...

— Некоторые женщины говорили мне, что ты им нравишься.

— Как говорили? — откинулся Пафнутьев на спинку стула.

— С придыханием.

— Оставь адрес, телефон, имя... Обязательно проверю. Но чуть попозже. Смотри, что получается... Да, Света повела себя подозрительно. Видимо, у нее были основания вести себя именно так. Я немного с ней общался, и впечатления у меня остались...

— Плохие? — настороженно спросил Худолей.

— Восторженные!

— У меня тоже.

— Это видно. Идем дальше. Труп в квартире, характер раны, отпечатки пальцев на ноже, брошенные вещи... Все это выстраивается в одну линию. Достаточно убедительную линию. И вдруг анатом мне говорит открытым текстом — удар сзади по голове. Удар, после которого человек если и будет жить, то чуть попозже, а сразу после удара он вырублен, надежно вырублен. Но убийце этого мало, понимаешь? Ему нужна не месть, не сброс неожиданного гнева, неистовства, не расплата какая-то там, ему нужна смерть этого человека. И он наносит удар ножом. Но и этого ему мало!

— Боже, что же он еще натворил?

— Он взял нож и сунул его женщине в руку. Причем таким образом, что женщина как бы держала нож за лезвие, якобы была борьба и она этот нож сумела у злодея вырвать. Другими словами, явная, но поспешная инсценировка, которая должна по мысли исполнителя изменить картину убийства.

— Паша, у меня в голове что-то забрезжило, — сказал Худолей. — Ты все-таки очень умный человек, и я горжусь тем, что первым тебе это сказал. В свое время.

— У тебя еще будет такая возможность, — невозмутимо ответил Пафнутьев. — Так вот, я вполне допускаю, что Света в порыве гнева, а мы все иногда впадаем в гнев праведный и необузданный, а красивые девушки впадают в такой гнев гораздо чаще, чем остальные люди...

— Почему именно красивые девушки?

— Потому что они получают от жизни гораздо меньше, чем заслуживают. Как им кажется. Они уверены, что мир должен лежать у их ног, а вместо этого у ног барахтается какой-то хмырь, который служит в прокуратуре не то фотографом, не то экспертом, не то притворяется и тем и другим...

— Паша, ты меня имеешь в виду?

— Нет, это Света имеет тебя в виду!

— Имеет меня? — Худолей, похоже, начал оживать.

— Так вот, я допускаю, что Света в порыве гнева могла полоснуть подругу по шее. Как и каждый из нас. Могла она чугунной сковородкой врезать по ненавистному затылку? Запросто. Как и каждый из нас. Но я не верю, что она в состоянии была сделать и то и другое! Сунуть нож в руку умирающему человеку, бросить в сумку чугунную сковородку и с оной отбыть в неизвестном направлении... Зачем она прихватила с собой сковородку?

— Паша! Остановись! При чем тут сковородка? Откуда ты взял сковородку? Почему ты решил, что удар нанесен именно сковородкой?

— А чем еще? — тихо спросил Пафнутьев.

— Да чем угодно!

— Например?

— Ну, хотя бы... Хотя бы...

— Валя, нет в квартире ни одного предмета, которым можно сделать подобное. Просто нет. А если и был, то убийца унес его с собой. А сковородка ли это, гантеля, солдатский сапог... Главное мы установили — орудие преступления унесено с собой. Возможно, его и принесли заблаговременно. Если все это так, то мы имеем хорошую такую, продуманную подготовку убийства. Но вложить лезвие в руку — это глупость. Нож очень острый, ты сам говорил. Я хорошо его рассмотрел. Такие ножи в ходу у таджиков, узбеков... Им можно вскрыть дыню, зарезать барашка и не только барашка... Тонкая узкая ручка, широкое, злое лезвие, на котором слова из Корана... Что-нибудь этакое нравственное, возвышенное.

— Я знал, я знал, что Света невиновна! — Худолей вскочил из кресла, порывисто подошел к окну и, кажется, только сейчас увидел, как раскачиваются на весеннем ветру деревья, услышал визги ребятни во дворе.

— Валя, — грустно проговорил Пафнутьев. — Я не сказал, что она невиновна. Обстоятельства позволяют толковать и так и этак. Убийц могло быть и несколько. Кто-то бил по голове, кто-то орудовал ножом, кто-то затыкал тряпкой рот. Но то, что есть инсценировка, попытка изменить характер преступления, это очевидно. Анатом сказал, что, если бы женщина схватилась рукой за лезвие, как нас пытаются убедить, она вспорола в себе ладонь до кости. А у нее на ладони ни царапины, представляешь?

— Паша, а может, они и Свету... А?

— За что?

— А за что эту?

— Было за что... Она беременная.

— Разве за это убивают?

— Да, — сказал Пафнутьев, как о чем-то само собой разумеющемся. — Встречаются люди, для которых подобное обстоятельство просто непереносимо. А убийство кажется им самым легким решением, самым разумным. Представляешь, как странно устроена психика человеческая — сказать женщине твердо и ясно, что он ребенка не желает, жить с ней не хочет, что уходит и навсегда... Сказать это в глаза — совесть не позволяет. Неловко ему, поскольку прекрасно понимает, что все эти слова, вместе взятые, есть подлость. Да, после всего, что было у него с этой женщиной, сказать подобное — чистой воды подлость. И он выбирает путь более легкий, более для него простой — бьет сзади по голове тяжелым предметом и тем самым выключает ее сознание. Он не может допустить, чтобы женщина о нем плохо подумала. Ему это тяжело, поскольку душа у него трепетная, воспитание тонкое, психика уязвимая. Ранимый он, понимаешь? Поэтому решает — надо отключить сознание, чтобы она не успела подумать о нем плохо. А потом перерезает горло. В полном, ясном и незамутненном своем сознании. И совесть его спокойна, поскольку женщина о нем плохо не подумала, даже мысленно не произнесла о нем нехорошего слова.

Пафнутьев развел руки в стороны, словно изумляясь собственным мыслям.

— Паша, — Худолей помолчал, подбирая слова, которые бы не задели Пафнутьева грубостью или, того хуже, глупостью. — Паша... Скажи честно — ты все это вычитал в толстых книгах или же тебя посетило озарение? Может, в тебе открылся дар?

— Какой дар?

— Ну, знаешь, у некоторых людей, к примеру, после удара током открываются сверхъестественные способности. Они могут разговаривать с покойниками, слышат голоса из пространства, перед их мысленным взором проносятся картины грядущих катастроф... Скажи, Паша, то, что ты сейчас рассказал... Неужели это было на самом деле?

— И не один раз. В том или ином исполнении. Да что там говорить, это происходит постоянно! Иногда без крови и без ударов по голове, иногда с кровью и ударами. По-разному, Валя. Мысль человеческая находится в постоянном поиске. Что делать, часто гораздо проще поступить подло, но анонимно, нежели честно, но публично. Сие есть тайна великая и непознаваемая.

— Да, я про эту тайну слышал от него не один раз. Скажи, Паша, ты считаешь, что с убитой произошло нечто подобное?

— Скажем так — не исключаю. Возвращаемся к Свете. А то меня нежданно-негаданно занесло в нравственные болота. Выбираемся на твердую почву фактов и обстоятельств. Как ты намерен ее искать?

— Не знаю.

— С чего хочешь начинать?

— Понятия не имею.

— Но хоть желание-то не пропало?

— Разгорелось с невиданной силой, — быстро, без запинки, ответил Худолей. Неожиданно для самого себя, даже с некоторой ошарашенностью он вдруг осознал, что в самом деле не представляет, с чего начинать, как организовать поиск пропавшей красавицы. Да, он мог найти следы, дать им неожиданное, чуть ли не провидческое толкование, изобличить и уличить. Во всем этом он ничуть не уступал Пафнутьеву и частенько даже его превосходил. Но теперь, когда пришлось самому принимать решения и направлять поиски, он растерялся. Это нисколько не говорило об ограниченности его возможностей, ничуть, все мы, ребята, хороши давать советы, поступать дерзко, а иногда даже с некоторой долей социальной отваги, но! Когда дело касается кого-то другого. А стоит обратиться к собственным бедам, нас неожиданно охватывает робость, неуверенность, а то и ужас перед самым простым и очевидным шагом.

Самое-то интересное во всем этом — когда дело касается кого-то другого, наши отвага и решительность разумны, целесообразны. То есть легкое, вполне допустимое безразличие к результату усилий позволяет уберечься от вариантов глупых, нервных, продиктованных самолюбием, обидой, ужасом перед возможными последствиями. А вполне простительное равнодушие позволяет принимать решения здравые, свободные от безрассудства и умственного помешательства.

— Включайся, Павел Николаевич, — сказал Худолей таким тоном, будто все предварительные слова сказаны. — Теперь, когда мы имеем в наличии труп, ты просто обязан заняться этим делом.

— Света местная? — спросил Пафнутьев.

— Не знаю, — растерялся Худолей. — Наверное.

— Сомневаюсь. Она не может быть местной. Живет одна, в однокомнатной квартире, ее посещают странные личности...

— Ты хочешь сказать, что Света...

— То, что я хочу сказать, я говорю, — жестковато ответил Пафнутьев, понимая, что именно такой тон в разговоре с раскисшим от несчастья Худолеем наиболее уместен. — Кому принадлежит ее квартира?

— Ты имеешь в виду...

— Она снимает эту квартиру? Арендует? Ей позволили там пожить какое-то время? Света сама купила ее или же ей позволили внести деньги, а на самом деле квартира принадлежит кому-то другому? Ты можешь ответить внятно хоть на один из этих вопросов?

— Нет, — ответил Худолей, не задумываясь.

— О чем вы с ней говорили? Что обсуждали? Чем вообще занимались?

— Если я тебе отвечу, Паша, ты покраснеешь до корней волос. И тебе будет неловко за неуместное любопытство.

— Это не любопытство, — Пафнутьев не пожелал проникнуться срамными тайнами Худолея. — Это следствие.

— Оно уже началось, Паша?

— Три дня назад.

— И у тебя есть успехи? Неужели такое возможно? Какой ты все-таки умный, Паша. — Худолей прижал свои ладошки к груди и посмотрел на Пафнутьева, придав своему лицу выражение, в котором можно было различить восторг, преданность и даже осознание собственной беспомощности. — Что ты пьешь, Паша, последнее время? Я готов сбегать немедленно.

— Немедленно, прямо сейчас, ты занимаешься квартирой Светы. Все, что можно о ней знать, ты должен знать. Метраж, ремонт, площадь жилая и общая, размер туалета и стоимость унитаза, мнение соседей, сплетни, участковый, прописка, юридическое обоснование...

— Обоснование чего?

— Участковый говорил, что у этой квартиры недавно сменился хозяин. Помнишь?

— Наверное, я был в беспамятстве, — признался Худолей.

— Юридическое обоснование купли-продажи. Договор, свидетельство...

— Свидетельство чего?

— Юристы подскажут. Есть такой документ. Расписки, банковские бумаги...

— О чем?

— Сейчас деньги не дают из рук в руки, их переводят через банки, через специальные ячейки с системой обмена ключей, проверкой купюр...

— Паша! И ты все это знаешь?! — воскликнул Худолей почти в ужасе.

— К концу дня и ты все будешь знать. Причем заверяю — гораздо полнее, чем я. У тебя будут фамилии, имена, адреса, суммы, расписки... Дальше говорить?

— Вполне достаточно, Паша. Потому что я перестал слышать твои слова и понимать их смысл сразу после того, как ты произнес «купля-продажа». Я тут же вырубился.

— Это было заметно.

— И еще, Паша... Ты тонко так намекнул на понятие, которое означает женщину легкого поведения... Так вот, должен сообщить... Меня это не смущает. Я проехал через это, Паша.

Пафнутьев помолчал, исподлобья рассматривая Худолея, потом перевел взгляд на стол, подвигал в растерянности бумаги, блокноты, зачем-то поднял трубку, послушал гудок.

— Я сказал предположительно. А что касается женщины, которую убили... То я почти уверен — она из них. Зона повышенного риска.

— Я расширил твое предположение. И вот что хочу, Паша, сказать... Ты должен заботиться только о четкости и ясности своих слов. Пусть тебя не тревожат мои чувства, какими бы трепетными они ни казались. Это не любовь, Паша. Я знаю, что такое любовь. Это совсем другое. Гораздо страшнее. Я сейчас даже не уверен, что Света так уж мне нужна. Да, Паша, да! Я в этом вовсе не уверен. Но если кто-то скажет, что... Если кто-то мне скажет, что... Что я должен взорвать город, чтобы ее вернуть... Я взорву город, Паша.

— И правильно сделаешь, — кивнул Пафнутьев. — Только чуть попозже.

Худолей оказался не столь уж беспомощным, как он сам о себе думал. Несколько лет работы с Пафнутьевым даже в качестве эксперта дали ему и знания, и опыт, позволявшие поступать правильно, вопросы задавать грамотные, вести себя осторожно и неуязвимо. Желание во что бы то ни стало найти Свету, нервная взвинченность, в которой он пребывал последнюю неделю, придали его уму несвойственную остроту, незнакомую доселе цепкость, а непривычно трезвая жизнь придала телу, духу легкость и неутомимость, с которыми он тоже столкнулся в себе впервые.

Прежде всего он направился в домоуправление.

И сразу же наткнулся на открытие, которое предвидел Пафнутьев, отправляя его в свободный поиск. Домоуправление располагалось в полуподвале, за дверью, обитой ржавой жестью. С трудом открыв ее, Худолей оказался в полутемном коридоре, забитом посетителями, в основном бойкими, раздраженными старухами, пришедшими, видимо, решать проблемы вроде протекающего крана, неработающей розетки, выбитых стекол.

Сжавшись, опустив глаза и надвинув шапочку на самые брови, Худолей протиснулся сквозь толпу и уже вплотную приблизился к двери со стеклянной табличкой «Начальник», но вдруг почувствовал, как сразу несколько цепких старушечьих рук вцепились в его куртку и потащили обратно. Несмотря на изможденный вид и предсмертную печаль в глазах, старухи оказались на удивление сильными, и Худолею удалось удержаться у двери, только ухватившись рукой за металлическую ручку. Он боялся, что еще немного старушечьих усилий — и ручка оторвется от двери вместе с шурупами.

— Очередь! — закричали старухи, словно опознав в Худолее давнего своего и ненавистного врага. — Куда без очереди?!

— Кто последний, я за вами? — спросил Худолей, обернувшись.

— В очередь! В очередь! — Старушечья масса заколыхалась, надвинулась на Худолея. На какое-то мгновение ему стало попросту страшно: искаженные яростью лица были совсем рядом, все они орали, показывая редкие зубы, железные челюсти, какие-то розовые провалы внутрь организма.

— Я на минутку! — беспомощно пропищал Худолей.

— Мы все на минутку! — было ему ответом.

— Я из прокуратуры!

— Мы все из прокуратуры!

— Я по поводу убийства!

— Мы все по поводу убийства! — жарко дохнула на Худолея старушечья масса, продолжая оттаскивать, оттирать его от двери, за которой сидел начальник.

Трудно сказать, чем бы все это кончилось, но Худолей, рванувшись из последних сил, сумел ослабить хватку цепких, когтистых пальцев, чуть приоткрыл дверь в кабинет, протиснулся в образовавшуюся щель и тут же, захлопнув за собой дверь, набросил на петлю крючок.

И только тогда повернулся к столу.

За столом сидела полная женщина с дымящейся сигаретой и тяжелым усталым лицом. На Худолея она смотрела совершенно спокойно, может быть, даже с некоторым пониманием. Больше никого в кабинете не было, и это озадачило Худолея — он полагал, что увидит здесь такую же толпу, от которой спасся минуту назад.

— Прорвался? — спросила женщина низким сипловатым голосом.

— Еще не уверен, но похоже на то. Мне казалось, что меня тащат в преисподнюю, — жалобно усмехнулся Худолей.

— Хх, — ответила женщина, что должно было, видимо, означать смех, — я каждый день там бываю. С утра до вечера. И ничего, пока удается выкарабкиваться. Хотя я в этом уже не уверена.

— Мне казалось, что тут у вас полно народу.

— Нет, я решила немного подумать.

— О чем?

— Как жить дальше... Мне не нравится такая жизнь, — она кивнула в сторону клокочущего коридора. — Мне захотелось другой жизни. Где море теплое, песок и пляж.

— Март, вода еще холодная.

— Я подожду, — сказала женщина и, с силой раздавив окурок в тарелке, которая стояла перед ней, подняла на Худолея глаза уже с некоторым смыслом, некоторым выражением. — Номер?

— Чей?

— Ваш.

— Мой номер восемь, когда надо спросим, — ответил Худолей неожиданно подвернувшейся детской присказкой.

— Смешно, — кивнула кудлатой головой женщина. — Надо будет запомнить. Но я спрашиваю номер квартиры и дома.

— Там, где я живу?

— Мне безразлично, где вы живете и с кем. Ведь вы пришли ко мне по квартирному вопросу?

— Да, меня интересует семнадцатая квартира этого дома.

— Понятно. Значит, ваш номер не восемь, а двадцать четыре семнадцать. Запомните.

— Да, я усвоил.

— Итак?

— Я из прокуратуры, и меня интересует...

— Удостоверение, — женщина протянула пухловатую руку с алыми длинными ногтями — похоже, она и в самом деле собиралась на море, только на море можно носить такие ногти. Внимательно прочитав все, что было написано в удостоверении, женщина подняла на Худолея глаза. — Тут сказано, что вы эксперт. По каким вопросам?

— По жилищным, — не задумываясь, ответил Худолей.

— Нехорошая квартира. — Женщина вынула из пачки очередную сигарету, сморщившись от огня и дыма, прикурила, выпустила дым куда-то вниз, так, что он еще долго поднимался из-под стола мимо лица домоуправа.

— В каком смысле?

— Во всех. — Женщина откинулась на спинку стула и закинула ногу на ногу.

— Дело в том, что в этой квартире, как вы, наверное, уже слышали, произошло убийство, а владелица квартиры некая Юшкова Светлана Васильевна в данный момент отсутствует.

— Вопрос поняла, — сказала женщина, хотя Худолей не успел ни о чем спросить. — Про убийство слышала. Кого именно убили, не знаю, но некоторые наши жильцы, — женщина кивнула в сторону коридора, где продолжали гневно бесноваться старухи, — утверждают, что эту женщину видели. Бывала она у Юшковой. Более того, она бывала здесь и до Юшковой. Последнее обстоятельство, думаю, вам покажется интересным. Кстати, меня зовут Элеонора Юрьевна. — Она вскинула голову как бы говоря, что готова по этому поводу выслушать самые нелестные замечания.

— А я — Худолей. Валентин, если уж полнее.

— А по батюшке?

— Алексеич.

— Неплохо, — кивнула Элеонора Юрьевна. — Это что касается первой части вашего вопроса. А что касается второй части... Никакой владелицей Юшкова не является. Квартиру она снимала. И платила за нее двести долларов в месяц.

— Сколько?!

— Двести долларов. Другими словами, шесть тысяч рублей. Ваша зарплата, простите, сколько составляет?

— Вдвое меньше.

— А моя втрое, — Элеонора Юрьевна опять по странной своей привычке пустила дым под стол. На этот раз Худолею показалось, что дым поднимается из-под юбки домоуправа, будто там в неведомых глубинах что-то не то пылало, не то плыло. — Вас это не наводит на мысли?

— Наводит.

— Это хорошо. Подобные цифры всех наводят на мысли. И, что самое интересное, на правильные мысли. Безошибочные. У вас ведь безошибочные мысли?

— Надеюсь. Скажите, Элеонора Юрьевна, а кто владелец этой нехорошей квартиры?

Но ответить она не успела — нервно вздрагивающая дверь наконец освободилась от крючка — он как-то обесчещенно откинулся и повис на изогнутом гвоздике. В образовавшуюся щель протиснулись сразу несколько старушечьих физиономий, выстроившихся по высоте в некую гирлянду. Старухи молчали, укоризненно глядя на Элеонору Юрьевну, а она с таким же точно выражением скорбной укоризны тоже молча смотрела на них. Между ними, видимо, происходил в эти мгновения неслышный, но напряженный разговор, полный упреков, обещаний, заверений. Наконец вся эта печальная гирлянда как-то одновременно исчезла, и дверь осторожно прикрылась.

— Может, у них там что-то случилось? — предположил Худолей.

— У них каждый день что-то случается. Как только они появились на свет божий, так и начало случаться. И вот без перерыва уже семьдесят-восемьдесят лет случается. А они все надеются, что вот-вот случаться перестанет. И действительно время от времени для той или иной жилички случаться перестает. Но это уже никого не радует. Возвращаемся к нашим баранам, уважаемый господин Худобед.

— Худолей.

— Пусть будет по-вашему. Так вот, владельцем этой квартиры с некоторых пор стал гражданин... — Элеонора Юрьевна раскрыла пухлую амбарную книгу, поплевав на пальцы, принялась ее листать с конца, потом с начала. Страницы она переворачивала резко, шумно, будто каждая ее чем-то раздражала. Наконец нашла то, что искала. — Величковский его фамилия. Дмитрий Витальевич. Хмырь, пройдоха и шалопут. А до него квартирой владел еще один хмырь. С бомжами связался, устроил в квартире бомжатник. Жили весело, били друг другу морды, ходили обезображенные, хуже некуда, но друг дружку узнавали. На расстоянии. Обшаривали мусорные ящики, сдавали пивные бутылки, попрошайничали, кое у кого пенсия была — тоже шла в общий котел. Пили все, что льется. У вас как по этому делу, по питейному? — Элеонора Юрьевна требовательно посмотрела Худолею в глаза и щелкнула алым своим ногтем по горлу — звук получился мелодичный, но булькающий какой-то. — Увлекаетесь? Злоупотребляете? Признавайтесь!

— Признаюсь.

— Это правильно, — и не спрашивая больше ни о чем, ничего не уточняя, Элеонора Юрьевна достала из тумбочки бутылку водки несъедобного фиолетового цвета с какой-то металлизированной этикеткой, две граненые стопки и ловко, сноровисто наполнила обе до краев. — Набросьте крючок! — бросила она заговорщицки и вынула из тумбочки блюдце с нарезанным соленым огурцом. Худолей хотел было воспротивиться, но, видя неподдельный азарт женщины, ее уверенные, гостеприимные движения, не осмелился возражать.

— Будем живы!

— С весной вас... С наступающей, — невпопад брякнул Худолей и тут же понял, что тост получился не слишком удачным — Элеонора Юрьевна сделала резкий пренебрежительный жест в сторону окна, где по ее предположению и набирала силы весна.

— А! — сказала она и махнула полновато-смугловатой рукой.

Огурец оказался неплохим, на зубах похрустывал так, что, казалось, семечки устроили во рту маленький фейерверк.

— Как огурец? — спросила повеселевшая Элеонора Юрьевна.

— Потрясающе!

— Сама солила. И выращивала, кстати, тоже. Так вот бомжатник, — сказала она без паузы. — Сгорел бомжатник. Квартира выгорела полностью. До бетона. И два бомжа сгорели. Установить личности не представилось возможным. Не осталось ни одного живого места.

— И хозяин сгорел?

— Выжил. За водкой его послали. А он решил, что это несправедливо. Водки-то взял, но домой не пошел. Пристроился под грибком в детском саду. Когда бутылка закончилась и он вернулся, уже пожарные машины разъезжались. Внутри квартиры, как у негра... Вот он ее этому самому Величковскому и продал. За бесценок, в общем-то, продал. Повторим?

— Что вы! Что вы! — замахал руками Худолей — он не привык к таким темпам.

— Тоже правильно, — легко согласилась Элеонора Юрьевна. — Хорошего — понемножку. Так вот этот Величковский оказался первоклассным отделочником. Из квартиры сделал конфетку. Евроремонт. Кафель, паркет, испанская сантехника... Ну и так далее. Мебель завез! Телевизор поставил.

— Не такой уж и хмырь?

— Хмырь, — Элеонора Юрьевна сделала отбрасывающий жест рукой. — Двести долларов драл с Юшковой за месяц проживания. Многовато. — Элеонора Юрьевна пошевелила в воздухе растопыренными пальцами, прикидывая значительность суммы. — Но это все ладно. — Женщина в задумчивости, как бы даже не сознавая, что делает, наполнила стаканчик водкой, все в той же задумчивости выпила, закусила огурцом. Во время всех этих действий выражение лица ее не менялось, оставаясь таким же отрешенным. — Я вот что хочу сказать... Вроде как видела я эту девушку, вроде как видела.

— Какую девушку?

— Пострадавшую.

— Вы имеете в виду...

— Да ничего я не имею в виду! — вдруг сказала она раздраженно. — Имеете в виду, не имеете в виду... Путаюсь я в этих словах. Чуть попроще. Я говорю о той зарезанной, которую нашли в юшковской квартире. Во время всех этих осмотров там многие вертелись, и я вертелась. И когда выносили, рядом оказалась. По ней, конечно, пятна всякие пошли, но глаза открытые и выражение оставалось, как у живой... И я сказала себе... Элька, да ты же ее видела! А где, когда, с кем... Ума не приложу.

— Может быть, она подруга Юшковой?

— Вряд ли... Другая кровь.

— В каком смысле?

— Юшкова и эта погибшая... Они разных кровей, такие не становятся подругами.

— Может быть, она приходила с Величковским?

— Вы думаете? — Элеонора Юрьевна склонила голову набок.

— Предполагаю.

— А может, я ее во сне видела?

— Тоже не исключено, — вежливо согласился Худолей, опасаясь сбить женщину с тонких, неуловимых воспоминаний.

— Должна вам сказать, молодой человек, вернее, предостеречь, чтобы вы не слишком доверяли моим словам. Могу очень даже запросто подвести. Меня вот, например, сейчас такое чувство охватило, будто я и вас встречала... Такое может быть?

— Вполне.

— Вы заглядывали когда-нибудь в наш двор до этого кошмарного убийства?

— Не исключено. — Худолей действительно бывал здесь, и не один раз. Так что воспоминания женщины, как выясняется, не столь уж и расплывчаты были, не столь уж и неуловимы. — Скажите, Элеонора Юрьевна... А как бы мне найти этого Величковского?

— Нет ничего более простого. — Она приподняла настольное стекло и, плюнув на палец, подцепила маленький белый прямоугольничек. — Он здесь каждому изловчился сунуть свою визитку. Плиточник! — сказала она таким тоном, будто одно это все объясняло. — Ему нужны заказы. И он раздает визитки десятками. Авось кто-то клюнет и пригласит сделать ремонт.

— И что? Клюют?

— Он хоть и хмырь болотный, но плитку кладет неплохо. У него две страсти в жизни — бабы и плитка.

— И там и там он одинаково мастеровит?

— Про баб не знаю, врать не буду. А что касается плитки — зайдите еще раз в юшковскую квартиру. Зайдите в туалет нашего домоуправления, — она ткнула большим пальцем куда-то за спину.

Визитка была совершенно потрясающего качества. На упругом белом пластике был нанесен, видимо, герб самого Величковского — переплетенные малярные кисти, мастерок, еще какие-то хитроумные приспособления. Тут же крупно набраны фамилия, имя, отчество и длинный номер мобильного телефона.

— У прокурора города такой нет, — озадаченно сказал Худолей.

— И не будет, — подхватила Элеонора Юрьевна.

— Почему?

— Потому что ваш прокурор не умеет класть плитку, как кладет ее Величковский. Ему за эту кладку не то что визитки, уже «Мерседес» обещали. Подержанный, правда.

— А где живет этот умелец?

— Где придется. Обычно устраивается в той квартире, которую в данный момент ремонтирует. Хозяева ему, естественно, постель, естественно, питание, а он, естественно, на этом экономит и свою квартиру вылизал до полной невозможности, — на этот раз Элеонора Юрьевна ткнула пальцем в потолок, где, по ее представлениям, видимо, и располагалась величковская квартира.

— Что же это получается... У него и недостатков никаких нет? Само совершенство?

— Есть недостатки. Больно блудлив.

— Сверх всякой меры? — уточнил Худолей.

— Сверх всякой меры, — спокойно кивнула Элеонора Юрьевна, словно речь шла о чем-то очевидном.

— И в чем это выражается?

— Вы всерьез спрашиваете? — Тяжелые складки на лице женщины изобразили крайнее удивление. — Вы хотите, чтобы я рассказала, в чем выражается крайняя степень блудливости? Я правильно поняла?

— Правильно, но не полно. Блудливость разная бывает, — Худолей замялся, но, увидев неподдельный интерес в глазах Элеоноры Юрьевны, позволил себе расслабиться. — Одни на улицах пристают ко всем, у которых мелькнула обнаженная пятка или, скажем, лодыжка. Другие в постель тащат все, что в состоянии двигаться, третьим каждую ночь новый объект подавай...

— Субъект, — поправила Элеонора Юрьевна.

— Да? Вы уверены?

— А может, и объект, — засомневалась женщина. — Но это, в конце концов, несущественно. Важно другое — Величковский подходит под все ваши три категории. Вот я сейчас подумала... А не с Величковским ли я видела вашу красавицу, не с ним ли она весело шутила и радостно смеялась звонким, переливчатым смехом? — Все это Элеонора Юрьевна произнесла медленно с какой-то озабоченностью — она и в самом деле в этот момент что-то, похоже, вспомнила.

— Какую красавицу вы имеете в виду? — похолодев, спросил Худолей — он решил, что речь идет о Свете.

— А эту... Потерпевшую, как выражаются в вашей конторе, — легко ответила женщина и сделала пренебрежительный взмах полноватой своей ладошкой — дескать, о чем говорить, если мы друг друга понимаем с полуслова.

— А как выражаются в вашей конторе?

— Гораздо проще. Я имела в виду зарезанную.

— Крутовато, — поежился Худолей.

— Зато прямо и откровенно, — с неожиданной резкостью ответила Элеонора Юрьевна.

— Но если уж вы так любите прямоту и откровенность, скажите, не лукавя, не тая, где искать этого похотливого плиточника?

— Скажу! — весело ответила женщина. — Не лукавя и не тая. Вот прямо сейчас и скажу — не знаю. Я же сказала — он живет, где работает. И потом — на фиг я вам нужна, на фиг вам нужны мои трепетные воспоминания... На визитке указан мобильный телефон. Звоните и ждите ответа.

— Тоже верно, — вынужден был согласиться Худолей, но со звонком решил не торопиться: надо обо всем доложить Пафнутьеву. Хоть тот и предоставил ему полную свободу, но Худолей знал — полная свобода может быть только на поводке, на длинном, даже на очень длинном, но на поводке. Свобода без поводка — это разгул и распутство. И потом, к разговору с Величковским надо подготовиться, блудливые люди часто непростые, тайная страсть, которую они вынуждены скрывать, обостряет их ум, делает осторожными и опасливыми, за каждым словом может стоять второй смысл. Конечно, не все блудливые поголовно подлецы, среди них попадаются люди, искренне увлеченные своей пагубной страстью, но легкая, почти неуловимая, этакая милая подловатость в них присутствует обязательно. И не потому, что такими они родились, нет, просто без этой подловатости они не могут существовать, не могут добиваться того, к чему стремятся постоянно и неустанно.

Конечно, всего этого Худолей подумать не успел, но ощущение именно этих обстоятельств в нем возникло сразу и укрепилось, пока Элеонора Юрьевна опять наполняла свой граненый стаканчик, опрокидывала его и хрумкала огурцом. Убрав следы своего безнравственного поведения на рабочем месте в рабочее место, она смешливо и доброжелательно посмотрела на Худолея.

— Могу подкинуть неплохое предложение, — сказала она. — Ведь мы все немного следователи, немного эксперты, да? — Она подмигнула Худолею, давая понять, что ему нисколько не удалось обмануть ее и ввести в заблуждение.

— Слушаю вас внимательно, — Худолей даже сам не заметил, как произнес привычные пафнутьевские слова.

— Позвоните Величковскому и сделайте заказ. Так, мол, и так, хочу отремонтировать трехкомнатную квартиру по полной программе. Скажите, что у вас две дочки — бездельницы и шалопутницы, которые только и делают, что тусуются где-то по ночам... Клюнет! Заглотнет, как голодный ерш! Мое вам слово!

— А что ерш? Заглатывает?

— Ерш? Он заглатывает так, что потом приходится разрезать его на куски, чтобы достать крючок.

— Какой ужас, — пробормотал Худолей. — Неужели вы прошли через подобное зверство?

— Если я перечислю все, чем мне приходится заниматься, вы поседеете.

— Тогда не надо, — быстро сказал Худолей и поднялся. — Спасибо за угощение...

— Может, еще пригубите?

— Нет, чуть попозже, — опять сорвались у Худолея пафнутьевские слова. — Там, в коридоре народ истомился. Страшно выходить, растерзают, как ерша.

— Не посмеют, — усмехнулась Элеонора Юрьевна. — В случае чего — заходите. Вдруг что-нибудь вспомню, вдруг на ум что придет, всяко бывает.

— На этот случай я оставлю телефон, — Худолей нацарапал шариковой ручкой на подвернувшемся бланке номер телефона Пафнутьева и приписал слова — «Павел Николаевич Пафнутьев».

— А вы вроде как иначе назвались? — Элеонора Юрьевна с подозрением посмотрела на Худолея.

— Начальство, — Худолей постучал пальцем по своим каракулям.

— Будете уходить, загляните в наш туалет — величковская работа.

— Обязательно! — заверил Худолей.

Уходил он, переполненный самыми противоречивыми чувствами. С одной стороны, в душе что-то саднило и напрягалось, едва он вспоминал блудника Величковского и Свету — они были знакомы, она снимала у него квартиру, платила деньги этому беспредельщику в области блуда.

Какими их отношения были на самом деле?

Как далеко простирались щупальца любвеобильного Димы?

Уж если его приводила в возбуждение мелькнувшая на улице обнаженная женская пятка, то хватило ли у Светы сил устоять перед чарами этого хмырюги? Но, с другой стороны, в их отношениях было, было что-то такое, что позволяло Худолею все-таки надеяться на лучшее, вернее, надеяться на не самое худшее, так будет точнее.

Теперь эта странная дама Элеонора Юрьевна... Явно говорит не все, явно темнит. Уж если Величковский отделал туалет домоуправления, то ясно, что их отношения ближе, чем она хочет показать, и не исключено, совсем не исключено, что она уже звонит ему, уже предупреждает. Как бы там ни было, Величковский кое-что знает о Свете, они знакомы, неоднократно встречались, между ними деловые или, скажем, денежные отношения. Но если он вот так свободно раздает визитки со своим мобильным телефоном, значит, чувствует себя в безопасности? Это действительно неуязвимость или ловкий ход, прикрывающий нечто большее?

Худолей путался в предположениях и только сейчас начал понимать сложность положения Пафнутьева, когда тот принимался за очередное расследование. Многозначность следов и улик, сознательная и невольная путаница в показаниях, притворство и откровенное придуривание, ложные следы, фальшивые адреса, искаженные фамилии... Все это месиво нужно было просеять, отделить зерна от плевел и в конце концов твердо и бестрепетно указать пальцем на человека, а если и не называть преступником, то сделать все, чтобы преступником его назвал суд.

Пафнутьев слушал рассказ Худолея, не перебивая и не задавая вопросов. Он вскидывал брови, склонял голову то к одному плечу, то к другому, вертел ручку на столе, заглядывал в ящик стола, потом, словно спохватившись, вынимал блокнот и листал его в поисках какого-то телефона, а найдя, снова прятал в карман.

Когда Худолей умолк, Пафнутьев некоторое время рассматривал его, как обычно рассматривают попутчика в троллейбусе — вроде с интересом, но в то же время совершенно безразлично.

— Сколько она тебе налила? — наконец спросил Пафнутьев.

— Элеонора Юрьевна? Граммов сто.

— Больше не предлагала?

— Предлагала, но я отказался.

— Напрасно. Совместное распитие спиртных напитков располагает к разговору доверительному, искреннему, даже задушевному. Разве ты этого не знал?

— Догадывался, Паша... Но, знаешь, робость обуяла.

— Тебя?!

— А что ты удивляешься?.. В душе я робкий. И Света всегда подтверждала. Ты, говорит, робкий, но настырный. Но ведь и настырность мне не присуща, Паша, верно? Я же не по нахаловке прикасался к разным ее местам... Это, Паша, от невозможности себя сдержать.

— Любовь? — уточнил Пафнутьев.

— Нет, Паша, не любовь. Любовь — это вздохи на скамейке, прогулки при луне... А здесь наваждение какое-то, можно сказать — умопомешательство. Это страшно, Паша, не дай тебе бог испытать подобное. Теперь я понимаю тех, которые вешаются, травятся, топятся, с крыш сигают... Раньше я смеялся над ними, дураками обзывал, а теперь мне за это совестно. Я даже переживаю. — Худолей помолчал, рассматривая собственные ладони, и добавил: — Иногда.

— Вывод? — спросил Пафнутьев.

— Величковского искать надо.

— И тащить на опознание.

— Думаешь, что он... — Худолей замолчал, предоставляя Пафнутьеву самому произнести и собственный вопрос, и ответ на него.

— Смотри, что получается... Квартира принадлежит Величковскому, плиточнику, блуднику и, как я понимаю, большому пройдохе. Юшкова снимала у него квартиру и в ней проживала. Ты тоже эту квартиру навещал. Навещал?

— Было.

— И даже ночевал там.

— Какая же это ночевка, если мы за всю ночь глаз не могли сомкнуть!

— Что же вам мешало?

— Ты, конечно, очень умный человек, Паша, но этот вопрос задал, не подумав. Знаешь, у одной бабы спрашивают: ты с чужими мужиками спала? Никогда! — отвечает она. — Разве с ними заснешь?

— Виноват, — согласился Пафнутьев. — Идем дальше. Света пропала. Вскрываем дверь — в квартире труп. Как я понимаю, лежал он там ровно столько, сколько отсутствовала Света. То есть, есть основания предполагать, что исчезновение Светы и убийство произошли примерно в одно время.

— Хочешь на нее повесить убийство? — Худолей смотрел на Пафнутьева исподлобья, но взгляд его не был твердым, скорее, испуганным, так смотрит человек, который ожидает удара, но не знает, когда он последует и в какое место будет нанесен.

Не отвечая, Пафнутьев набрал номер, подождал, пока где-то поднимут трубку.

— Шаланду, пожалуйста, — сказал он, помолчал и добавил: — Понял. Спасибо. Пусть позвонит, когда появится. Нет Шаланды на месте, — пояснил он Худолею. — Продолжаю свою мысль... Хочу ли я повесить это убийство на Свету? Нет такого желания. Буду ли я выгораживать твою Свету, если все ниточки к ней потянутся? И этого желания у меня нет.

— А вообще у тебя есть какое-нибудь желание?

— Выпить хочу. Могу даже сказать чего и сколько. Я хочу выпить водки, граммов сто шестьдесят пять, ну в крайнем случае сто семьдесят, не больше.

— Могу сбегать.

— Чуть попозже. Ты никогда, Худолей, не задумывался над некоторыми простыми вещами?..

— Над некоторыми задумывался.

— Не перебивай... Если я что-то спрашиваю, то отвечать не торопись, это прием такой, я задаю вопрос, чтобы самому же на него и ответить. Потому что никто лучше и полнее меня ни на один мой вопрос ответить не сможет.

— Согласен, — кивнул Худолей.

— Так вот, не задумывался ли ты над тем, что по одному маленькому обстоятельству, маленькой подробности жизни можно о человеке понять все самое главное — надежен ли он, можно ли ему дать деньги в долг, можно ли познакомить со своей девушкой, можно ли, не рискуя жизнью, оказаться у него во власти, в полной власти? И так далее.

— Короче — можно ли с ним пойти в разведку?

— Да, — раздумчиво протянул Пафнутьев. — Так вот отвечаю — только по тому, как человек пьет, из какой рюмки, сколько в ней оставляет, как прячет недопитую рюмку среди тарелок, чтобы никто не упрекнул его в лукавстве, какой тост произносит, как разливает водку по рюмкам... То есть мне достаточно распить с человеком бутылку, чтобы знать о нем все... Ты можешь в это поверить?

— Могу, — твердо сказал Худолей. — Потому что обладаю такими же способностями.

— Это великое дело, — серьезно произнес Пафнутьев.

— Хочешь с кем-то выпить?

— С Величковским. Ты сказал, что Элеонора вроде бы видела убитую женщину в собственном дворе? Так? И якобы она была с Величковским?

— Она этого не утверждала, Паша. Это были ее смутные, ничем не подкрепленные видения. Может, сон или забытье...

Пафнутьев потянулся было к телефону, но, видимо, вспомнив, что Шаланды на месте нет, снова повернулся к Худолею.

— Эти ее смутные, как ты говоришь, видения находят очень жесткое подтверждение. Труп женщины найден в квартире, которая принадлежит Величковскому. Значит, Элеонора их вместе все-таки видела. Значит, имеет эта женщина какое-то, пусть самое мимолетное отношение к Величковскому.

— Может, он и убийца?

— Убийцы обычно не раздают визитки направо и налево. Опять же не увлекаются кладкой кафеля, это достаточно тяжелая работа. Хотя бывают и исключения. Но, с другой стороны, мы только исключениями и занимаемся.

— Звони, Паша, звони.

— Кому? Шаланде?

— Величковскому.

— Хорошо, — Пафнутьев придвинул к себе визитку с гербом, составленным из малярных кистей, мастерка, обыкновенной фомки и, не колеблясь, набрал длинный номер мобильного телефона. Худолей понял, что весь предыдущий треп был всего лишь подготовкой к этому звонку, проговором основных зацепок. Расслабленность Пафнутьева на самом деле оказалась сосредоточенностью. Даже попытка созвониться с Шаландой тоже шла от нерешительности сделать главный звонок — Величковскому. Пафнутьев и сам не знал — готов ли он к этому разговору, все ли предусмотрено, но наступил момент, когда он сказал себе — пора. Не потому, что действительно подготовился и все предусмотрел, просто откуда-то из организма поступил сигнал, что, начиная вот с этого момента, он может разговаривать легко и свободно с кем угодно — будь то английская королева, президент нефтяной компании или плиточник Дима.

Пафнутьев некоторое время вслушивался в длинные звонки, пытаясь определить — зацепило ли, состоялась ли связь или же наглый бабий голос на английском что-то сейчас провякает в трубку. Не разбирая ни слова, он тем не менее понимал значение вяканья — абонент недоступен или телефон выключен. Почему об этом надо сообщать именно на английском, а не на китайском или на языке племени дулу-дулу, никто не знал. Видимо, по замыслу владельцев этой сети английский был гораздо более достойным языком, нежели русский.

— Зацепилось, — сказал Пафнутьев замершему от напряжения Худолею. — Пошли гудки. Алло! — сказал Пафнутьев, и голос его в доли секунды преобразился до неузнаваемости: стал нагловатым, несколько бесцеремонным и даже вроде чем-то недовольным. Что делать — такова была манера, сложившаяся в России в начале третьего тысячелетия. Именно таким голосом нужно было вести переговоры с электриками, плиточниками, сантехниками, со всеми, кто тебе был нужен позарез, без кого ты не мог обойтись, потому что у тебя искрило электричество, кухню заливал кипяток из сорванного крана, в собственном туалете на голову летели отваливающиеся кафельные плиты. Но показать свою зависимость — значило навсегда попасть в немилость к этим мастерам. Слабость клиента они чувствовали с полуслова и тут же удваивали стоимость своих услуг. И было еще одно обстоятельство — нагловатость была признаком того, что звонит свой человек, которому можно доверять, с которым всегда договоришься, которому, конечно же, нужно помочь.

— Слушаю! — услышал Пафнутьев в трубке голос хрипловатый, как бы чуть надтреснутый, но веселый, даже какой-то подъем чувствовался в этом единственном слове.

— Величковского ищу! — сказал Пафнутьев уже чуть иначе, с легким куражом, за которым при желании можно услышать доброжелательство, готовность сторговаться, а если все сложится хорошо, то и бутылку водки распить под разговор доверительный и необязательный.

— Уже нашли.

— Дмитрий Витальевич?

— Он самый.

— Мне дали ваш телефон, сказали, что можно поговорить насчет плитки, я не ошибся?

— Кто дал телефон?

— В домоуправлении, на Садовой.

— А, Эля?

— Она самая, — сказал Пафнутьев, скорчил гримасу удивления и озадаченности. Из рассказа Худолея эта самая Эля представала существом, которого вряд ли можно было назвать столь ласково.

— А что у вас? Какая работа?

— Трехкомнатная квартира, кафель, пол, неплохо бы стенку снести из кухни в соседнюю комнату...

— Понятно! — почему-то радостно ответил Величковский. — Сейчас все так делают. Если, конечно, позволяет количество комнат. Если жильцов немного, то отличную можно сделать кухню — два окна, большой стол, заодно и ванная увеличивается, стиральная машина поместится... Надо смотреть.

Пафнутьев, сам того не желая, невольно рассказал Величковскому о давней мечте Вики — переоборудовать квартиру, как это сделали едва ли не все в их подъезде.

— Повидаться бы, — сказал Пафнутьев уже доверительно, уже как своему человеку, который не осмелится вот так легко и просто завысить цену в несколько раз.

— Нет проблем, — ответил Величковский. Его веселость почему-то больше всего настораживала Пафнутьева, он даже делал над собой усилия, убеждая, что разговаривает именно с тем человеком, который ему нужен и который так кроваво засветился в юшковской квартире. Не мог он разговаривать так легко, он просто обязан быть настороженным, опасливым, но уж никак не игривым. — Завтра годится?

— А сегодня? — спросил Пафнутьев.

— Сегодня я заканчиваю ремонт в квартире... Если хотите, подходите, но тут сейчас пыльно, неубрано.

— Стерплю. Дело в том, что я должен уехать... Если у нас все сложится, то сложится. Нет — так нет.

— Вы где сейчас? — Вопрос был вполне естественный, но для Пафнутьева он прозвучал неожиданно.

— Недалеко от универмага.

— Подходите, это рядом. Улица Подгорного, семнадцать, квартира тридцать первая. Запомнили?

— Подгорного семнадцать — тридцать один.

— Вот здесь я и ковыряюсь. Буду здесь допоздна, так что подгребайте.

— Заметано, — озадаченно проговорил Пафнутьев и медленно положил трубку.

— Ну что? — вскинулся Худолей и даже вскочил со своего стула. — Договорились?

— Он согласен снести стенку между кухней и маленькой комнатой. Помнишь, у меня в квартире эта комнатка, в общем-то, не используется, Вика там что-то вроде склада устроила... А если снести стенку, а коридор присоединить к ванной, то получится вполне...

— Паша! — закричал Худолей. — Прекрати! И отвечай на вопрос.

— Понимаешь, Валя, чудной какой-то мужик. Вроде как не наш клиент. У нас ведь с тобой народ в основном неразговорчивый, опасливый, за каждым словом ему ловушка чудится, волчья яма, капкан и все такое прочее. А этот...

— Придуривается! — твердо сказал Худолей. — Труп нашли в его квартире. Света пропала из его квартиры. Деньги с нее кто брал? Он.

— А где брала деньги Света? — негромко спросил Пафнутьев. — Двести долларов в месяц... Да еще жила на что-то... У тебя, Валя, какая зарплата?

— Меньше, — буркнул Худолей.

— Вдвое меньше, Валя.

— И что из этого следует?

— Из этого следует, что мы с тобой столкнулись не просто с убийством невинной женщины, не просто с исчезновением прекрасной девушки Светы, не просто с плиточником Величковским. Какая-то громоздкая глыба чувствуется за всем этим. Элеонора Юрьевна со своей водкой, плиточник со своим блудом, Света со своей непонятной подругой, которую обнаружили без всяких признаков жизни... Теперь вот ремонт моей собственной квартиры, — закончил Пафнутьев уже чуть другим тоном, и Худолей понял — начальство шутит.

В этот момент раздался телефонный звонок. Пафнутьев быстро поднял трубку.

— Внимательно вас слушаю!

— Привет, Паша, — завопил Шаланда.

— О, Жора! Рад слышать твой голос!

— Так уж и рад? — настороженно спросил Шаланда, опасаясь розыгрыша.

— А я всегда! — заверил Пафнутьев. — Я же знаю, что по плохому поводу беспокоить не станешь. Если звонишь, значит, случилось что-то радостное, необычное!

— Случилось, — негромко произнес Шаланда. — Труп, Паша.

— Молодая прекрасная женщина? — спросил Пафнутьев, еще секунду назад не думая ни о чем подобном.

— Да, Паша... Молодая и прекрасная. Ты уже знаешь? Кто-то меня опередил?

— Что, угадал?! — Пафнутьев потрясенно откинулся на спинку стула. — Кошмар какой-то!

— Ты в самом деле ничего не знал, Паша? А я подумал, что шутишь... Извини, конечно. Так вот, Паша... Удар по затылку и ножом по шее. Тебе это немного знакомо, да? И это, Паша... У нее в руке зажат нож... Причем так странно зажат... Она держит его за лезвие.

— Голая? — спросил Пафнутьев.

— Одежек на ней я не заметил. Никаких. Наши ребята прикрыли какими-то тряпками, что под руку подвернулось... А так чтобы на ней, то ничего нет. У тебя не завелось мыслишки какой-нибудь по этому поводу?

— Есть, но ни одной приличной.

— У меня тоже, — пожаловался Шаланда.

— Один вопрос, Жора... Ты ведь был на месте обнаружения этой находки?

— Ну?

— Она это... Светленькая?

— А ты откуда знаешь? — У Шаланды была одна особенность: то ли слабость, то ли достоинство — не мог он в разговоре произнести ни слово «да», ни слово «нет». Как-то обходился, выкручивался, и, надо же, удавалось, хотя многих это раздражало.

Трудно сказать наверняка, что за этим стояло, но постоянная необходимость брать на себя ответственность выработала в нем эту привычку. Ведь всегда можно потом, при новых вскрывшихся обстоятельствах сказать с чистой совестью — я этого не подтверждал, я этого не отрицал, я вообще своего мнения не высказал, потому что у меня к тому времени не было мнения, да, я не могу себе позволить, как некоторые, судить с кондачка, поскольку знаю, что за каждым моим словом судьбы людские, а не хухры-мухры махорочные!

Возможно, дело было в этом, а скорее всего, в другом — подшучивали над Шаландой, разыгрывали его, за спиной пальцем на него показывали и делали при этом непристойные телодвижения. Во всяком случае, так ему казалось, и потому он осторожничал, понимая, что хотя соображает неплохо в своем деле, получше других, но гораздо медленнее, гораздо. Отсюда и привычка на вопрос отвечать вопросом, как бы уточняющим, как бы и с согласием, но в то же время и с сомнением. Такой человек, куда деваться, не самый, между прочим, плохой человек, и недостаток этот тоже не из самых тяжких.

— Догадываюсь, — ответил Пафнутьев.

— Таишься?

— От тебя?!

— Что-то ты, Паша, скрываешь, — проворчал Шаланда. — А напрасно. Я мог бы тебе кое-что и поподробнее рассказать.

Пафнутьев хотел было ответить не слишком серьезно, этак шаловливо, но вдруг увидел замершего в углу Худолея. Тот был бледен, как никогда, сидел, сжавшись, и Пафнутьева достаточно легкомысленные, между прочим, слова, словно невидимые кувалды, били Худолея по голове, и он не просто сгибался, а даже как бы вдавливался в затертое кресло. А когда услышал слово «светленькая», кажется, готов был потерять сознание.

Пафнутьев спохватился.

— Послушай, Жора, а лично тебе пострадавшая знакома? — спросил Пафнутьев, ради Худолея спросил, чтобы снять с того груз ужаса и неопределенности. Но Шаланда понял его по-своему.

— Приезжай, Паша, приезжай. Здесь и покуражишься. — Даже этот спокойный вопрос Шаланда принял как издевку.

И положил трубку.

— Что он ответил? — Худолей даже не спросил, а просипел эти слова.

— Заверил, что никогда прежде в своей жизни эту женщину не видел. — Видимо, какие-то из этих слов были излишними, произошел явный перебор, и Худолей сгорбился еще больше, он понял, что Пафнутьев просто хочет его успокоить.

— Буду в машине, — сказал он и направился к двери.

— Иди, я догоню, — крикнул вслед Пафнутьев и снова поднял телефонную трубку. Нужно было захватить с собой кого-то из экспертов, Худолей был явно неспособен к исполнению своих обязанностей. — Надо же, как достало мужика, — озадаченно пробормотал Пафнутьев. — И так, оказывается, бывает. И кто бы мог подумать, что подобное может случиться, и с кем?! С Худолеем! Уж лучше бы он запил, что ли... Я бы хоть знал, что делать.

Наверное, это бывает в каждом деле — есть работа, за которую берешься охотно, с улыбкой на устах, с песней в душе и носишься, будто у тебя где-то за спиной уже пробиваются крылышки с белым пухом, а есть работа все в том же деле и при тех же твоих обязанностях, от одного упоминания о которой сводит скулы, в душе наступают сумерки, а единственная мысль в таких случаях — нельзя ли на кого-нибудь ее спихнуть, нет ли возможности улизнуть на денек-второй, да что там денек, достаточно бывает исчезнуть на часок, на минутку, чтобы поручили это паскудное дело кому-нибудь другому.

Но не было, не было у Пафнутьева такой возможности, не на кого было спихнуть и раствориться на часок в воздухе тоже было совершенно невозможно. И потому пришлось ему, ссутулившись, сунув руки в карманы и надвинув кепку на глаза, под мелким весенним дождиком плестись к машине, плюхаться на переднее сиденье и, стараясь не смотреть в зеркало заднего обзора, чтобы не столкнуться с по-собачьи несчастными глазами Худолея, уставиться в стекло, по которому судорожными рывками передвигались капли. Потом, когда машина набрала скорость, капли поползли в стороны — встречным потоком воздуха их как бы раздвигало.

За рулем сидел Андрей, как обычно немногословный, но он все видел, слышал, все ощущал остро, будто происходящее относилось к нему прямо и непосредственно.

— Опять, наверное, Шаланда звонил? — спросил он.

— Звонил, — кивнул Пафнутьев.

— Что-то случилось?

— Случилось.

— Ограбили? Убили? Изнасиловали?

— Знаешь, Андрюша, у меня такое ощущение, что всего понемножку.

— Немножко ограбили, случайно убили, нечаянно изнасиловали?

— Да, Андрюша, да. Именно так.

— Неужели это когда-нибудь кончится, Павел Николаевич?

— Кончится?! — вскинулся Пафнутьев. — Ты спрашиваешь, кончится ли это когда-нибудь? Ты в самом деле надеешься на это? Андрюша, я правильно тебя понял?

— Наверное, я сказал что-то глупое?

— Да нет, — Пафнутьев передернул плечами, — вроде как не столь уж и глупое... Во-первых, преступления, даже убийства — это проявления жизни. Вспомни третьего человека на земле — Каина... Ведь убил, родного брата убил из зависти, всего лишь из зависти! А посмотри на так называемые развитые страны, за которыми мы устремились, задрав штаны выше пупка... Что ты видишь?

— А что я вижу?

— Ты видишь, как стоэтажные дома рушатся, будто карточные домики, погребая под собой десятки тысяч людей! Ты видишь, как тонут шаланды, да простит меня Жора, как тонут шаланды, наполненные сотнями беженцев из разных стран. Школьники, самые сытые в мире школьники расстреливают своих одноклассников десятками!

— Так мы еще хорошо живем, Павел Николаевич?

— Мы прекрасно живем! Если, конечно, Худолей, присутствующий здесь, позволит мне так выразиться.

— Позволяю, — отозвался Худолей. — Так что Шаланда... Светленькую, говорит, нашли?

— Да, — кивнул Пафнутьев. — Светленькую.

— Это она, — просипел Худолей.

— Светка? — дернулся Андрей. — Вы о Светке говорите? — Не обращая внимания на движение встречных машин, Андрей круто оглянулся, чтобы увидеть Худолея.

— Вроде, — ответил тот.

— Ее убили? Павел Николаевич, это ее убили?!

— Едем разбираться, — невозмутимо ответил Пафнутьев, уставившись в лобовое стекло. — Придем, посмотрим, убедимся, составим протокол... Что касается лично меня, то я не верю. Вернее, мне не верится.

— Почему? — спросил Худолей.

— Не знаю, — Пафнутьев передернул плечами. — Не стыкуются многие обстоятельства.

— Павел Николаевич, — заговорил Андрей, — а у вас были расследования, в которых все обстоятельства стыковались?

— Не было, — ответил Пафнутьев быстро и как-то уж очень легко, будто разговор не имел для него значения и никакого интереса не вызывал.

— Может быть, их и не бывает?

— Может быть.

— Тогда о чем мы говорим? — опять подал голос Худолей.

— О жизни. О чем можно еще говорить? Пока живые, будем говорить о жизни, о различных ее проявлениях, как хороших, так и дурных. По долгу службы нам чаще приходится говорить о дурных проявлениях жизни, но они тоже все-таки лучше, чем полное отсутствие жизни, — Пафнутьев бормотал, казалось бы, пустые и опять же какие-то нестыкующиеся слова. — Пока мы можем издавать различные звуки, передвигать предметы, сами можем передвигаться в пространстве... Это надо ценить, особенно самые простые вещи, настолько простые, что перед ними даже пареная репа может показаться атомным реактором.

— Способность издавать звуки, передвигать предметы и передвигаться самим? — спросил Андрей. — Что же здесь ценного?

— Однажды все это кончится. И никогда не повторится.

— Ни с кем?

— С кем-то это будет происходить в будущем, но мне от этого какая радость?

— Приехали, — сказал Андрей. — Похоже, вон там все и произошло, — он показал на толпу людей у мусорных ящиков. Далее шел какой-то редкий неухоженный кустарник с обломанными ветвями, которые раскачивались на весеннем ветру, создавая ощущение зыбкости, неуверенности, временности всего происходящего.

— Я останусь в машине, — сказал Худолей.

— И это правильно, — одобрил Пафнутьев. — Мы тебе потом все расскажем.

Пафнутьев с Андреем отправились вслед за экспертом — длинноногим парнем в затертых джинсах. Видимо, ему нечасто приходилось выезжать на место происшествия или же он вообще был новичком — бежал к мусорным ящикам вприпрыжку, словно опасаясь не успеть к самому важному. Несколько человек стояли в стороне, видимо, уже насмотрелись на печальное зрелище и теперь обменивались впечатлениями. Среди них возвышался Шаланда — успел все-таки приехать раньше Пафнутьева, рядом вертелся парнишка в форме, скорее всего участковый, маялась тетенька с массивным задом и недовольным лицом — эта, похоже, из домоуправления.

Труп лежал затиснутый между двумя железными коробами. Он был накрыт тряпьем, который жильцы сносят к ящикам из самых добрых побуждений — кому-то понадобится старое пальто, кто-то соблазнится поношенными джинсами, детскую одежку расхватывали охотнее всего.

— Ты спросил, не встречался ли я с ней, — Шаланда кивнул в сторону трупа. — Это что, хохма у тебя такая?

— Нет, — Пафнутьев подошел поближе, но отдернуть старушечье пальто, которым был накрыт труп, не решился. — Это был серьезный вопрос.

— Да-а-а? — протянул Шаланда, все еще опасаясь розыгрыша. — Тогда ладно... Не встречался, Паша. Не довелось.

— Это хорошо.

— Почему хорошо?

— Меньше переживаний. Знания рождают скорбь, — Пафнутьев с интересом наблюдал за новым экспертом, который вертелся вокруг трупа, не зная, как поступить — фотографировать комок затертой одежды ни к чему, сдергивать пальто с тела — вроде команды такой не было, — он беспомощно оглянулся на Пафнутьева. — Отбрось в сторону тряпки-то! — крикнул Пафнутьев.

Взяв двумя пальцами край затертого рукава, эксперт медленно стянул его в сторону. Пафнутьев подошел ближе, зашел с противоположной стороны, чтобы рассмотреть лицо. Да, женщина была светловолосой, но у корней волосы были темные, почти черные. Присев на корточки, он всмотрелся ей в лицо — это была не Света.

Отойдя в сторону, Пафнутьев нашел взглядом в глубине двора свою машину. Он знал, знал наверняка, что где-то там, в глубине салона затаился несчастный Худолей и смотрит в эти секунды на него, на Пафнутьева, ждет слова, жеста какого-нибудь, чтобы знать, как ему быть, как жить дальше. Пафнутьев поднял руку повыше и помахал приглашающе. Дескать, хватит тебе там в одиночестве сидеть, подходи, ничего страшного здесь нет.

Задняя дверца машины распахнулась в ту же секунду — Худолей был наизготове, словно бегун на старте. Бросив дверцу за спиной, он бегом помчался к месту страшной находки. Бежал и смотрел в глаза Пафнутьева, все еще опасаясь, что тот остановит его, что смысл взмаха руки был другим, не столь обнадеживающим. Но Пафнутьев не остановил Худолея, терпеливо дождался, пока тот остановится рядом.

— Что, Паша?

— Не она.

— Точно?

— Я же говорил.

Худолей повернулся и заплетающимися шагами пошел к ближайшему подъезду. Сев на сырую скамейку спиной к мусорным ящикам, он опустил лицо в ладони и замер.

— Чего это он колотится? — спросил подошедший Шаланда.

— Бывает, — Пафнутьев развел руки в стороны.

— Он что... Это самое... — Шаланда с трудом пытался осмыслить посетившее его озарение. — Это его баба? — Шаланда кивнул в сторону мусорных ящиков.

— Нет, но думал, что его.

— И ошибся?!

— Немного. С кем не бывает, — Пафнутьев виновато поморгал глазами.

— Так это же здорово! — закричал Шаланда и так яростно сверкнул глазами, будто женщина между мусорными ящиками вдруг ожила. — Это же прекрасно!

— Конечно, — кивнул Пафнутьев. — Только это... Его баба все равно не нашлась. Так что он всего лишь получил небольшую отсрочку. Теперь к каждому трупу будет подходить с хорошим таким, доброкачественным, полноценным ужасом.

— Разберемся, — прорычал Шаланда и решительно, крупными шагами чуть вразвалочку, направился к Худолею.

Что он скажет, как выразит свое сочувствие, какие слова найдет — Пафнутьев даже представить себе не мог. Проводив Шаланду жалостливым взглядом, он подошел к мусорным ящикам.

Женщина в самом деле оказалась светленькой, но волосы были наверняка крашеными. Да, опять молодая, опять красивая. Как выражаются модные авторши криминальных романов, смерть была ей к лицу. Пафнутьев не знал более кощунственных слов о смерти, и потому название шумного романа запомнилось. Он это знал — смерть меняет не только выражение человеческого лица, она меняет и само лицо. Случается, что грубое, наспех, словно топором, вытесанное лицо после смерти становится одухотворенным, черты лица превращаются в тонкие, почти аристократические — человек только после смерти предстает перед людьми в истинном своем обличье, отбрасывая наконец-то дурашливость, напускную грубоватость, лукавую глупость. Уже ничем не рискуя, ничего не требуя, никого не опасаясь.

Страхи кончаются вместе с жизнью.

В беспомощном, устремленном в весеннее небо кулачке женщина сжимала нож. Пафнутьев наклонился, всмотрелся, не прикасаясь. Замусоленная, затертая деревянная ручка, а само лезвие было настолько истонченным, с такими зазубринами, что этим ножом можно было отрезать разве что кусок хлеба, кружок вареной колбасы, разбить яйцо для яичницы. Отведя мертвую руку в сторону, Пафнутьев обратил внимание, что нож к тому же оказался настолько коротким, что на кухне им попросту ничего не сделать — лезвие было надломлено.

— Что скажешь, Паша? — услышал Пафнутьев за спиной голос Шаланды. — Следы предсмертной схватки?

— Никакой схватки не было.

— А как же понимать нож в руке? Причем, обрати внимание, она держит его за лезвие.

— И что из этого следует? — Пафнутьев обернулся и посмотрел на Шаланду снизу вверх.

— В последний момент вырвала нож из руки убийцы — вот что из этого следует! Но силы уже оставляли ее — убийца успел полоснуть ножом по шее. Она умерла от потери крови. Согласен?

— Не было схватки, не хваталась она за лезвие, никто не убивал ее этим ножом, потому что этим ножом вообще никого убить нельзя. Присядь, Шаланда, присядь, а то ты смотришь с очень большого расстояния. Приблизься!

Шаланда оглянулся по сторонам, убеждаясь, что никто над ним не шутит, никто не слышал пафнутьевских слов, что он выглядит достойно, как и подобает человеку его положения.

Но все-таки присел, покряхтывая, опасаясь за форменные брюки, которые могли, ох могли каждую секунду разойтись по швам от необъятных бедер начальника милиции.

— Смотри, — Пафнутьев осторожно вынул нож из мертвой руки женщины. — Видишь эту железку? Ею можно убить кого-нибудь? Нельзя. Почему же тогда он оказался в руке этой несчастной? Зачем он оказался в руке этой несчастной? — спрашиваю я у себя и одновременно у тебя. А затем, что кто-то решил нам с тобой передать горячий привет. Тебе и мне.

— Кто? — выдохнул Шаланда.

— Убийца.

— Паша... Ты смеешься надо мной?

— Помнишь, неделю назад мы занимались убийством в квартире? Обнаружена женщина, обнаженная, с ножом в руке, и держала она его точно так же... Помнишь?

— О! — Шаланда в ужасе закрыл рот плотной своей ладонью, словно опасаясь, что ненароком произнесет нечто запретное, слово, которое никому слышать не позволено. — Точно, Паша! Это что же получается? Маньяк завелся?

Пафнутьев поднялся, отряхнул руки, поправил кепку.

— Ты как хочешь это назови... Может, для кого-то летная погода, может, это проводы любви.

— Шутка? — настороженно спросил Шаланда.

— Какие шутки! Посмотри на эту женщину... За ее убийством действительно стоять проводы любви. Во всяком случае, мне так кажется.

— Но цель, Паша, цель?!

— Может быть, кому-то хочется, чтобы мы думали, будто убийства совершил один человек, хотя на самом деле эти преступления совершили разные люди... Может быть, все наоборот. Не исключено, что и маньяк задумал поиграть с нами в прятки. Могут быть варианты из всех этих предположений... Но убийства эти... — Пафнутьев замолчал, рассматривая проносящиеся над головой весенние облака — были они полупрозрачными, легкими, торопящимися. — Но убийства эти... — взор Пафнутьева снова опустился к земле.

— Ну, ну? Паша, ну?! — постанывал от нетерпения Шаланда и даже, кажется, пританцовывал в блестящих своих остроносых туфельках.

— Убийства эти разные, — Пафнутьев справился наконец с выводом, который блуждал где-то в его сознании, не находя выхода.

— Что значит разные, Паша?

— Там ухоженная квартира, здесь — свалка. Там действительно нож, которым можно полоснуть по прекрасной женской шее, а здесь какой-то обрубок, пригодный только для ковыряния в носу. Но, с другой стороны, и там и здесь всякие, как видишь, маникюры, педикюры... Причем свеженькие. Крашеные волосы, обнаженные тела... Что это у нее за пятно на шее, видишь? Может, ссадина? Или грязь, а, Шаланда?

— Похоже на синяк.

— Или прикус?

— Не понял?

— Да я все о том же! Проводы любви, Шаланда. Весной не только встречают любовь, но и провожают. Постой, постой, — Пафнутьев с неожиданной сноровкой обошел вокруг трупа, зашел с противоположной стороны, склонился над ногами.

— Что ты там увидел, Паша? — подошел поближе и Шаланда.

— Пятки.

— И что пятки?

— Порепанные.

— Это какие?

— Как бы тебе это объяснить, какое словцо подобрать... Да, вспомнил! Растрескавшиеся.

— И что это означает?

— Это означает, что убийство прошлой недели и это, — Пафнутьев кивнул на труп, — как бы это выразиться поточнее...

— Да уж выразись как-нибудь наконец!

— Мне кажется, что обе пострадавшие были знакомы друг с дружкой.

— По пяткам определил?

— Да, Шаланда, по пяткам. Ты вот свои пятки пемзой трешь, когда в баню ходишь?

— Банщик трет. Я не могу дотянуться.

— Значит, они у тебя имеют приятный вид, нежные, розовые, есть на что посмотреть.

— У меня, и кроме пяток, есть на что посмотреть, есть чем полюбоваться. Не хуже, чем у людей, Паша.

— Они знали друг друга, — повторил Пафнутьев, словно уговаривая самого себя. — Они наверняка друг друга знали. Не исключено, что даже приехали из одного места. Многовато совпадений. Слишком их много, Шаланда.

— Слишком хорошо — тоже нехорошо.

Пафнутьев уставился Шаланде прямо в глаза. Но чувствовалось, что не видит он ни Шаланды, ни его озадаченного взгляда, да и вообще Пафнутьев, кажется, подзабыл, где находится и как оказался среди мусорных ящиков, возле трупа женщины с крашеными волосами и яркими ногтями.

— Ты чего, Паша? — спросил Шаланда, сбитый с толку странным поведением Пафнутьева. — Тебе плохо?

— А кому сейчас хорошо? — Пафнутьев мгновенно преодолел какие-то свои космические расстояния и в доли секунды вернулся на место происшествия.

— Ты оцепенел?

— С кем не бывает! — махнул рукой повеселевший Пафнутьев. Что-то ему открылось за те недолгие секунды, пока он отсутствовал, что-то осознал. И Шаланда звериным своим чутьем, нутром, интуицией это понял.

— Паша, у меня такое чувство, будто тебя посетила мысль?

— Посетила, — кивнул Пафнутьев. — Ты, Шаланда, открыл мне сейчас такие глубины человеческой сути, такие глубины... Я прямо содрогнулся всем своим телом.

— Это что же я такого сказал? — насторожился Шаланда.

— Что слишком хорошо — тоже нехорошо.

— Раньше ты этого не знал?

— Слышал, конечно, но как-то не проникался.

— А теперь проникся? — продолжал допытываться Шаланда. — Теперь дошло, да?

— И продолжает доходить.

— А мне можно об этом знать или нежелательно?

— Комедия все это, — произнес Пафнутьев, кивнув в сторону прикрытого уже трупа.

— Веселая? — осторожно спросил Шаланда.

— Веселого тут, конечно, мало, но и истинного тоже немного.

— Хочешь сказать, что все это ненастоящее? — Шаланда неотрывно в упор смотрел на Пафнутьева. — И труп тоже ненастоящий?

Но Пафнутьев опять унесся в свои запредельные дали, опять не видел ни Шаланду, ни мусорных ящиков, ни вороха тряпья, которым накрыли труп юной красавицы. Шаланда рванулся было повторить свой вопрос, шагнул уже было к Пафнутьеву, чтобы ухватить за рукав, встряхнуть хорошенько и вернуть на этот грязноватый двор, но подошедший Худолей успел остановить его. Приложив палец к губам, он дал понять, что говорить сейчас не следует, что Пафнутьев думает, а поскольку подобное случается нечасто, такое его состояние надо ценить. Худолей скорчил гримасу: дескать, извини, дорогой товарищ, но у нас свои правила и нарушать их нежелательно.

Шаланда раздраженно передернул плечами, сунул руки в карманы форменного плаща и, круто развернувшись, зашагал к своей машине, бормоча слова нервные и непочтительные.

А Худолей терпеливо дождался, пока Пафнутьев вернется из мистических своих блужданий, дождался, пока тот увидит его, заметит, словечко молвит.

— Ну как, Худолей? Что скажешь? — Голос его был по-прежнему бодр — голос человека, который понял наконец то, что от него так долго скрывали.

— Сдается мне, Паша, это не конец.

— Ты о чем?

— Будет третий труп, Паша. Два — это не число. А если число, то плохое. Природа не любит плохих чисел.

— А какие числа любит природа? — чуть раздраженно спросил Пафнутьев. — Семнадцать? Сто тридцать девять? Пятьсот восемьдесят один?

— Семнадцать — хорошее число, — невозмутимо ответил Худолей. — Остальные тоже ничего, но похуже. И потом, Паша... Не надо вслух произносить эти числа. Они не любят.

— А что они любят? Бутерброды с икрой? Водку из холодильника? Живых, веселых блондинок?

— Это, Паша, ты о себе говоришь, это ты все о себе, любимом. А числа любят молчаливое почтение. Они считают, что заслуживают уважительного к себе отношения.

— Так, — Пафнутьев постоял, глядя прямо себе под ноги. — Так, — повторил он. — И какой же нам сделать из всего этого вывод?

— Третий будет, Паша.

— Или третья?

— А сие уже есть тайна великая и непознаваемая. Как говорит один наш общий знакомый.

— Поехали, Худолей. Нам здесь уж делать больше нечего. Нас Величковский ждет, лучший плиточник всех времен и народов, — и Пафнутьев решительно зашагал к машине.

Величковский оказался точно таким, каким его можно было себе представить по телефонному разговору. На звонок Пафнутьева дверь открыл длинноватый, поджарый детина, явно лысеющий, с золотыми фиксами, в дырявых тренировочных штанах и клетчатой рубашке нараспашку. Весь он был покрыт белесой строительной пылью — шлифовал стены после покраски.

— Это вы звонили? — спросил он, и Пафнутьев опять отметил про себя отсутствие настороженности. Величковский произносил слова легко, не задумываясь. Опыт Пафнутьева позволял ему подобные интонации различать быстро и безошибочно. Если и можно было во всем облике Величковского обнаружить какую-то обеспокоенность, то это было вызвано, скорее всего, работой, которую ему пришлось оставить на какое-то время.

— Да, это я звонил, — ответил Пафнутьев.

— Входите... Только осторожно, здесь все в пыли, касаться ничего нельзя.

— Не будем касаться. — Пафнутьев пропустил Андрея вперед, прошел сам, закрыл за собой дверь. Худолея они оставили в машине, чтобы не подвергать лишним переживаниям — вдруг и здесь обнаружится труп блондинки, вдруг и здесь у нее в ладошке окажется нож, который она будет держать за лезвие. За последние дни Пафнутьев уже привык к таким блондинкам и в глубине души был согласен с Худолеем, допускал, что среди мусорных ящиков видел не последнюю. Самое печальное было то, что подобные худолеевские предсказания обычно сбывались. Пафнутьев в них не верил, раздражался, не пытаясь найти им разумное объяснение, но знал, что, скорее всего, они сбудутся. Не один раз Худолей доказывал, что его цифровое восприятие мира оказывается правильным.

— Дело идет к концу, — пояснил Величковский. — Еще неделя, может быть, две.

— Чьи хоромы? — спросил Пафнутьев, заглядывая в одну комнату, вторую, третью.

— Да есть тут один... Пятьдесят тысяч отвалил. Ничего, да? — со смешком спросил Величковский, пребывая в настроении благодушном и беззаботном.

— Рублей? — спросил Андрей.

— Ха! — залился плиточник веселым смехом, в котором прорывались нотки обиды и обделенности. — Долларов!

— Где же он их взял? — спросил Пафнутьев, стараясь, чтобы в его словах не прозвучало заинтересованности, чтобы только равнодушие и скука были в его вопросе.

— Девочки! — Величковский опять хохотнул, показав сквозь легкую строительную пыль золотые свои фиксы.

— Да-а-а? — протянул Пафнутьев, чтобы не дать возможности Андрею задать неосторожный вопрос. — Хорошие девочки?

— Интересуетесь? — спросил Величковский таким тоном, каким один мужик может говорить с другим мужиком о женщинах.

— Кто ж ими не интересуется, — протянул Пафнутьев. — Да только вроде того, что годы вышли, — Пафнутьев развел руки в стороны, как бы показывая полнейшую свою беспомощность в этом вопросе.

— У тебя?! — В вопросе наконец-то прозвучали и шутливый гнев, и вполне серьезная страсть. — Да в твои годы, мужик, все только начинается, понял? Все только начинается! До этого была строевая подготовка и ничего более! Только строевая подготовка! Понял?

— О-хо-хо! — протянул лукавый Пафнутьев со стоном. — Вот Андрей еще может блеснуть удалью молодецкой, да, Андрей?

— Как скажете, Павел Николаевич, как скажете. — Не любил Андрей подобных разговоров и никогда их не поддерживал. Что-то мешало ему, что-то всегда останавливало. Пафнутьев это прекрасно знал и обратился к нему с одной только целью — разбавить треп словами необязательными и пустыми, чтобы в них, в этих пустых и необязательных утонула суть других слов — жестких и необходимых.

— Не понимаю, как можно зарабатывать на девочках, — проговорил Андрей, поняв Пафнутьева. — На девочек обычно тратятся, и хорошо тратятся.

— Как поставить дело! — Величковский рассмеялся легко, беззаботно, даже готовность поделиться своими знаниями промелькнула в его смехе. И Пафнутьева опять озадачила беззаботность парня. То ли откровенно глуп, то ли не подозревает, какие события разыгрались в его квартире. «А может, просто хорошо владеет собой? — спросил у себя Пафнутьев и тут же себе ответил: — Нет, так владеть собой невозможно».

— Я пройдусь, посмотрю? — спросил Андрей у Величковского.

— Да, конечно! Начинай с ванной! Там все уже готово. Кухня тоже в порядке, а в комнатах еще с паркетом надо повозиться... Мастер уже проциклевал, осталось нулевкой пройтись.

— Так ты не один здесь?

— Мое дело — плитка, стены, сантехника... А паркетчик, электрик, плотник — эти за свое отвечают.

Андрей медленно прошел в следующую комнату, потом заглянул в ванную, в туалет. Плитка и в самом деле была положена неплохо — ни единого сбоя в рядах, ни единого выступа или утопленного уголка он не обнаружил. И шершавая плитка на полу, и кафель на стенах, и декоративный ряд вдоль потолка — все было в одном теплом, палево-коричневом тоне, даже светильники у зеркала были подобраны такого же цвета.

— Ну как? — просунул голову в ванную Величковский. — Здорово, да? Мне самому понравилось.

— А плитку хозяин подбирает?

— Конечно! Я бы зеленую поставил, но ему захотелось теплую. Говорит, что зеленый холодит, кожа у него от зеленого цвета покрывается мурашками, как у лягушки.

— А себе бы зеленую поставил?

— Конечно! Верх посветлее, низ потемнее... Сейчас все так делают. Но если у вас другие пожелания — нет проблем. Только у меня машины нету, доставка материала на вас.

— Доставим, — пробормотал Пафнутьев в коридоре, но и Андрей, и Величковский его услышали. И хотя в этом негромком слове не было ни угрозы, ни предупреждения, Величковский насторожился, некоторое время молча смотрел в спину Пафнутьеву — тот уже осматривал кухню. — Отличная работа! — сказал он веселее, и эти простенькие в общем-то слова успокоили плиточника, он даже не удержался, снова себя похвалил.

— А пол! Вы посмотрите, какой пол! — Он провел ладонью по нескольким плиткам. — Ни выступа, ни зазубрины!

— Плитка испанская? — деловито спросил Андрей.

— Италия!

— А лучше какая?

— Хозяину ближе Италия, бывает он там.

— Часто? — невинно спросил Пафнутьев, подходя к окну — подоконник тоже был в порядке, гладкий, без пузырей из старой краски и окаменевших трещин.

— Да чуть ли не каждый месяц.

— Дела? — как бы между прочим, как бы скучая, спросил Пафнутьев.

— Да вроде того, — хохотнул Величковский, и опять в его словах прозвучало нечто такое, что вернуло мысли Пафнутьева к девочкам.

— Павел Николаевич, — появился из кухни Андрей. — Может, полюбуетесь, может, это всколыхнет ваши уставшие силы, — и он протянул пачку цветных фотографий. — Лежат на холодильнике без всякого присмотра... Такие веши нельзя оставлять без присмотра.

Снимки были в пыли, с затертыми уголками, примятыми краями, кое-где просматривались надломы. Видимо, носили их в кармане, рассматривали в этой же квартире, среди кафеля, стружек от паркета, наждачной бумаги.

На всех снимках были изображены обнаженные женщины. Некоторые простодушно улыбались, глядя в объектив, у других улыбки были откровенно блудливые с этакой вызывающей порочностью, попадались лица спокойные и серьезные, будто озабоченные делом привычным и достойным. Съемка была явно любительской — плохо освещенные женщины лежали на каких-то затертых простынях, клетчатых одеялах, на некоторых фотографиях можно было заметить угол журнального столика, стакан, бутылку, тарелку с остатками закуски.

— Что скажете, Павел Николаевич? — спросил Андрей.

— Жирноваты.

— У нас все такие, — заметил Величковский, нисколько не смутившись неожиданной находкой Андрея.

— Где у вас? — скучая, спросил Пафнутьев.

— В Пятихатках. Город наш так называется — Пятихатки.

— А где это?

— Украина.

— Украина? — вздрогнул Пафнутьев.

— А что, бывали там? — беззаботно спросил Величковский.

— Приходилось, — и Пафнутьев снова потянулся к снимкам, которые уже успел передать Андрею. На этот раз он просмотрел их более внимательно. И увидел, что женщины не то полупьяные, не то полутрезвые, позы явно вызывающие, они как бы показывали фотографу самые заветные свои места. Впрочем, можно было уверенно сказать, что эти места уже не были у них заветными, скорее, наиболее сокровенными местами остались подмышки, нежели что-то еще. — Кто снимал? — спросил Пафнутьев.

— Да ну! — махнул рукой Величковский и, как ни странно это было видеть, густо покраснел.

— Отличные снимки, — похвалил Андрей, понимая, что разговор явно приобретает второй смысл. — И девушки красивые... Это как же надо уговаривать, чтобы они согласились вот так сфотографироваться, — Андрей испытывал самолюбивую натуру Величковского, терзал его душу, жаждущую похвалы.

И тот не выдержал.

— Уговоры у меня получаются, — признался наконец Величковский, улыбнувшись широко и простодушно.

— Но это же старые снимки, — пробормотал Пафнутьев, пытаясь изобразить безразличие к разговору. Для убедительности он провел пальцем по стене, отряхнул руки.

— Как старые?! — возмутился Величковский. — Здесь нет снимка старше полугода.

— И что, с любой можешь познакомить?

— Запросто!

— Плитку ты, конечно, кладешь хорошо, но девушки у тебя еще лучше, — пробормотал Пафнутьев, снова перебирая фотографии. — Хорошо устроился... Иметь такой курятник не каждому удается. Неужели плиткой можно заработать на всех?

— А я их не балую. Трусики, лифчики, еще какая-нибудь мелочь... Вот и все мои подарки.

— Так, — Пафнутьев мучительно думал над следующим вопросом. — Значит, говоришь, сантехнику сам устанавливаешь?

— Да я все делаю сам! — воскликнул Величковский. — Кроме электрики, паркетных дел и плотницких работ. Может, и смог бы, но не люблю, не нравится. А плитку люблю укладывать. Если у вас работа по полной программе, могу поговорить с ребятами, не откажутся.

В кармане Пафнутьева зазвонил мобильный телефон. Пафнутьев, склонив голову, прислушался к дребезжанию звонка, поколебался и вынул коробочку.

Звонил Худолей.

— Ну что, Павел Николаевич? Забрезжило?

— Понимаешь, электрику он заменить не сможет, по паркетным работам тоже не силен... Но что касается плитки, то тут полный порядок.

— Колется? — спросил Худолей главное.

— И да и нет.

— А так бывает?

— Понимаешь, Валя, вроде всему находится объяснение, все в пределах разумного, целесообразного, хотя и слегка криминального. Легкий такой криминальный душок, как от женщины, которая хлебнула коньяка, но не хочет в этом признаться: дескать, после шампанского от нее такой запах идет... Врубился?

— А пальцы в дверь?

— Чуть попозже.

— Слиняет, Паша! — простонал Худолей. — Как пить дать слиняет!

— Давай так договоримся... Через полчаса, в крайнем случае через час я буду у себя. Подходи, поговорим.

— Сейчас я не нужен?

— Вроде обо всем договорились... Договорились? — спросил Пафнутьев, повернувшись к Величковскому.

— Обо всем, кроме денег, — ухмыльнулся тот.

— Слышал? — спросил Пафнутьев у Худолея. — Во всем у нас ясность, остались только деньги.

— И объем работы, — подсказал Величковский.

— Я слышал про объем работы, — сказал Худолей. — Как я понимаю, ты к себе с ним подъедешь?

— Хотелось бы, — вздохнул Пафнутьев.

— На всякий случай буду внизу. Подстрахую. А то знаешь, два трупа — это такая вещь, которая вот так просто на дороге не валяется. Их ценить надо, беречь, чтобы ничего не случилось ни с ними, ни с теми, кто пока еще жив.

— Тем более что ты третьего ждешь, — неосторожно проговорил Пафнутьев, но Величковский понял его слова по-своему.

— Что, ребята выпить собираются? — спросил он.

— Уже собрались, — и Пафнутьев сунул телефон в карман. — Давай, Дима, так договоримся... Ты про деньги говорил, про объемы... Поехали сейчас со мной и все эти вопросы снимаем. Готов?

— Я переодеться должен, — Величковский растерянно осмотрел свой замызганный наряд, перепачканный всей пылью, которая только была в доме, — известковой, паркетной, кафельной, похоже, ему еще пришлось повозиться со ржавыми трубами.

— Подождем, — решительно сказал Пафнутьев.

А дальше Пафнутьева и Андрея ожидало маленькое потрясение. То, что Величковский назвал простым словом «переодеться», оказалось процессом долгим и каким-то причудливым. Для начала он принял душ и смыл с себя строительную пыль. Потом принялся перед зеркалом тщательно укладывать небогатые свои волосенки, и не просто причесывать, он как бы углубился в поиск — куда направить главную оставшуюся прядь, какой изгиб придать вспомогательной пряди где-то за правым ухом, потом навел порядок на затылке, где, собственно, и сохранилась основная масса его волосяного покрова.

Покончив с прической, Величковский вынул из какой-то сумки газету, развернул и поставил на нее извлеченные из целлофанового пакета сверкающие туфли, каких наверняка не было и никогда не будет ни у Пафнутьева, ни у Андрея. Надев штаны с легкой искрой, натянув носки, тоже слегка посверкивающие, Величковский затянул пряжку ремня, чуть втянув слегка выпирающий молодой животик. Вынув из шкафа белоснежную рубашку, он, не торопясь, надел ее, застегнул все пуговицы, все до единой. Это сразу выдало в нем приезжего из какой-то деревни, может быть, из тех же Пятихаток — городской житель никогда не застегнет на рубашке все пуговицы, две верхние у самого воротника обязательно оставит свободными. Или уже в крайнем случае наденет галстук. Хотя и с галстуками ныне происходят, похоже, необратимые перемены — избегает их молодое поколение, предпочитая свитера, джемперы, маечки, напоминающие нижнее белье.

Набросив на плечи куртку из тонкой кожи, Величковский еще раз придирчиво осмотрел себя в зеркало и лишь после этого улыбчиво повернулся к поджидавшим его Пафнутьеву и Андрею.

— Вперед? — спросил он.

— Только вперед, — подхватил Пафнутьев и, незаметно сунув в карман пачку снимков, первым шагнул к двери. Он сознательно не оглядывался, как бы полностью доверяя идущему следом Величковскому, но в то же время прислушивался к его шагам, готовый каждую секунду рвануть наверх, если шаги позади него вдруг затихнут. Но, не подозревая подвоха, Величковский даже догнал Пафнутьева и шел рядом, посверкивая роскошными своими туфлями. На площадке первого этажа, перед тем как выйти из дома, он остановился и вынул из кармана куртки черную коробочку. Это оказалась вакса, намазанная на поролон. Не обращая внимания на Пафнутьева, на догнавшего их Андрея, Величковский еще раз протер свои туфли, добившись почти нестерпимого блеска, и невозмутимо сунул коробочку в карман.

— Теперь я знаю, за что тебя девушки любят, — заметил Пафнутьев.

— За что?

— За туфли.

— У меня есть и другие достоинства.

— Разберемся, — Пафнутьев опять допустил неосторожность, произнеся это словечко, но Величковский ничего не заподозрил. Похоже, он и в самом деле не чувствовал опасности. — Прошу! — Пафнутьев распахнул правую заднюю дверцу машины.

— О! «Волга»! Наверное, в начальниках ходите?

— Стараемся. — Пафнутьев знал, что левая дверца заблокирована, и, втиснувшись в машину вслед за Величковским, расположился на заднем сиденье.

Ехали молча.

Величковский несколько раз попытался было заговорить, но слова его были необязательными, предназначенными единственно для того, чтобы нарушить тишину. Но никого, кроме него, молчание в машине не угнетало, казалось естественным. Замолчал и Величковский, только сейчас, видимо, начиная сознавать, что происходит нечто непонятное. И забеспокоился. Посмотрел на одного, на второго. Во всем облике Пафнутьева чувствовалась какая-то каменная непоколебимость. Оглянувшись несколько раз назад, Величковский обратил внимание на машину Худолея — тот шел следом, не отставая больше чем на двадцать-тридцать метров.

— По-моему, за нами хвост, — сказал Величковский и привычно хохотнул, стараясь оправдать собственную подозрительность.

Остальные промолчали.

— Куда едем? — дернулся Величковский обеспокоенно.

— Куда надо, — ответил Андрей.

— Не понял?!

— В Чечню.

— Зачем?!

— Будешь там плитку класть.

— Десять лет, — добавил Андрей. — А потом отпустим.

— Вы что, серьезно?! Я еще не закончил ремонт в той квартире!

— Вернешься — закончишь! — весело обернулся Пафнутьев. И, чтоб успокоить разволновавшегося плиточника, похлопал его ладонью по коленке. — Все нормально, старик, все в порядке. Ты что, в самом деле нас за чеченцев принял?

— А кто вас знает... Может, вы перекрашенные. Вон показывали недавно старика — десять лет в рабстве у чеченцев был. Даже забыл, как его зовут.

— Напомним, — мрачно обронил Андрей.

— Приехали, — сказал Пафнутьев. Машина остановилась у здания следственного управления. Первым вышел Андрей, распахнул заднюю дверцу машины и напористо произнес: — Прошу!

Величковский вылез осторожно, чуть помедлив. Он тоскливо посмотрел по сторонам, механически бросил взгляд на свои туфли.

— Так это же прокуратура? — жалобно произнес Величковский. Голос его сделался каким-то слабым, в нем не осталось и нотки того куража, с которым он совсем недавно показывал снимки девиц.

— Ты что же думаешь, в прокуратуре туалета нет? — спросил Худолей, выбравшись из своей машины. — У нас тут все как у людей. Краны, правда, текут, пол мокрый, вода в бачках не держится, туалетную бумагу посетители воруют с такой скоростью, что невозможно уследить... А так все в порядке, все как у порядочных.

— Если дело в этом, тогда другое дело, — облегченно протянул Величковский, но опасливость в его взгляде, скошенном, как у молодого жеребца, не исчезла. — А платить кто будет?

— Еще сам доплатишь.

— Как сам?!

— Пошли, — Пафнутьев положил руку Величковскому на плечо. — Шутят ребята, понял? Шутки у них такие.

— Таких шуток не бывает, — плиточник послушно поплелся к зданию.

— Я с вами, Павел Николаевич? — крикнул им вслед Худолей. — А то вроде того, что...

В ответ Пафнутьев, не оборачиваясь, махнул приглашающе рукой: давай, дескать, не отставай. И Худолей обрадованно бросился следом, будто опасался, что начальство передумает.

— Прошу садиться, — сказал Пафнутьев Величковскому уже в кабинете.

— А плитка...

— О плитке чуть попозже. Сначала о людях.

— Каких людях?

— А вот об этих, — Пафнутьев бросил на стол пачку снимков.

— Вы думаете, что я...

— Нет, я вообще не думаю. Все, что можно, я в своей жизни уже передумал. Мне теперь нет никакой надобности заниматься этим пустым делом.

— Каким? — не понял Величковский.

— Думанием.

— А ваш туалет, о котором говорил...

— О нем тоже чуть попозже. У тебя есть фотография? — обратился Пафнутьев к Худолею, расположившемуся в углу кабинета.

— Какая? — спросил тот, но тут же понял, о чем идет речь. Порывшись во внутреннем кармане пиджака, Худолей положил перед Пафнутьевым портрет Светы Юшковой. Снимок был сделан хорошим мастером — объемный свет, мягкие линии, подсвеченные со спины светлые волосы.

— Да, — протянул Пафнутьев, рассматривая портрет. — Кажется, я начинаю тебя понимать.

— В жизни она еще лучше.

— Допускаю, — кивнул Пафнутьев. — Подойди, — сказал он Величковскому. — Знаешь этого человека?

— О! — счастливо протянул Величковский. — Светка... Надо же где довелось свидеться!

— Знаешь, кто это? — спросил Пафнутьев, делая успокаивающий жест Худолею, который напрягся в своем кресле, готовый вскочить и разобраться с этим долговязым фиксатым плиточником.

— Говорю же — Светка Юшкова.

— Откуда ее знаешь?

— Общались.

— В каком смысле?

— А! Не то что вы подумали. Не мой человек. — Величковский бросил быстрый взгляд на пачку снимков, лежащих на столе. — Просто общались. Она это... Игорёвая.

— Какая? — не понял Худолей.

— Ну... В смысле человек Игоря. Зовут его так.

— Фамилия?

— Фамилия? — удивился Величковский. — Фамилия, — повторил он растерянно. — А я не знаю. Игорь, он и есть Игорь.

— Хорошо, — Пафнутьев помолчал, не зная, что спросить, поскольку очевидных вопросов в разговоре с этим странным плиточником у него не возникало. — Хорошо... Квартира, которую ты сейчас ремонтируешь... кому принадлежит?

— Игорю.

— Он там прописан?

— А вот этого не скажу.

— Почему?

— Потому что не знаю. — Величковский преданно смотрел Пафнутьеву в глаза, и тот понимал — не врет. Может быть, просто потому, что неспособен, не дано это ему, он, похоже, может произносить только ответы на четко поставленные вопросы. Но знал Пафнутьев и то, что можно отвечать прямо, правдиво, но при этом отчаянно лукавить.

— Хорошо. — Пафнутьев медленно перетасовал пачку снимков. — Хорошо... Как же они согласились вот так сфотографироваться?

— Я же говорил — уговоры у меня получаются! — воскликнул Величковский даже с некоторой горделивостью. — Доверяют они мне. Глупые, — добавил он для убедительности.

— Так это твоя работа?

— Вы имеете в виду...

— Фотографировал ты?

— Ну.

— Послушай, Дима... Я понимаю, когда говорят «да», понимаю, когда говорят «нет». Но я не понимаю, когда говорят «ну»! Скажи мне, пожалуйста, что означает эта конская погонялка?

— Какая погонялка? — Величковский был, кажется, испуган неожиданным вопросом.

— Конская! Лошадиная! Кобылья! Жеребячья!

— Вы же сами спросили...

— Ты фотографировал этих толстозадых красавиц?

— Ну.

Пафнутьев обессиленно откинулся на спинку стула и некоторое время сидел, уставившись в противоположную стенку. Он прекрасно понимал значение злосчастного «ну», это было своеобразное, смягченное, но все-таки утверждение, то же «да», но с вопросом, дескать, да, согласен, но не окончательно, произнося «ну» вместо «да», человек как бы и соглашается, но оставляет себе запасной выход.

— Где ты познакомился с Юшковой? — устало спросил Пафнутьев, уже не надеясь на ясный ответ.

— Так она же ко мне пришла квартиру снимать!

— Почему она пришла именно к тебе?

— Я же сказал — Игорь направил. Она — Игорёвая. Чтобы вам было понятнее, могу сказать по-другому... Светка — человек Игоря.

— Сколько ты с нее получал за квартиру?

— Не надо меня дурить! — взвился Величковский. — Ничего я не получал! Ни копейки!

— Сдавал квартиру даром?

— Ничего я ей не сдавал! — выкрикнул Величковский и даже отвернулся обиженно, будто обошлись с ним незаслуженно грубо.

— Чем же она с тобой расплачивалась? — спросил Пафнутьев, прекрасно сознавая, как к этому вопросу отнесется оцепеневший в углу Худолей.

— Ничем! — Величковский все еще был обижен и не желал разговаривать с человеком, который задает такие неприятные, оскорбительные вопросы. — Говорю — ничем, значит — ничем. И вообще, ничего мне от нее не надо! Мне есть кому позвонить, с кем вечер провести, — он неуловимо быстро бросил взгляд на пачку снимков, которые все еще лежали на столе.

— Прости, Дима. — Пафнутьев нащупал наконец тональность, с которой можно разговаривать с этим по-детски обидчивым человеком, — слова нужно подбирать уважительные, поскольку душа его желала пусть маленького, но восхищения со стороны людей грубых и бестолковых, неспособных даже установить унитаз в собственном туалете. — Прости, Дима, — повторил Пафнутьев для надежности, — но я не понимаю... Ты вложил в эту квартиру кучу денег, отремонтировал так, как мало кто может, ты же настоящий мастер... А потом отдаешь ее едва знакомому человеку, ничего за это не требуя... Объясни, пожалуйста!

— Не вкладывал я в эту квартиру никаких денег! Не моя она. Это Игорёвая квартира. И деньги со Светки получал он. Светка сама ему эти деньги отдавала. — Обида Величковского с каждым словом таяла.

— А в домоуправлении говорят, — начал было Худолей, но Величковский его перебил:

— Тоже еще — домоуправление! Что им скажешь, то они и запишут! Игорь на меня записал эту квартиру, чтобы не платить много денег за излишки жилья — вот и вся хитрость.

— Он не побоялся записать на тебя эту квартиру? Ведь ты можешь и не отдать?

— Не побоялся. Во-первых, потому что он бандюга, каких свет не видел, а во-вторых, я бумагу подписал у нотариуса.

— Какую бумагу?

— Что на самом деле эта квартира принадлежит ему, а не мне.

— А квартира, которую ты сейчас ремонтируешь? На кого записана? Тоже на тебя?

— Нет, на меня нельзя. Тогда это будет уже вторая моя квартира, и платить придется по полной программе.

— На кого же она записана?

— Не знаю. Может, на Игоря, может, еще на кого... Мы с ним об этом не говорили.

В этот момент в кармане Величковского запищал мобильный телефон. Он хотел было тут же вынуть его, но Пафнутьев с неожиданной ловкостью выскочил из-за стола и успел перехватить руку Величковского.

— О том, что ты здесь, ни слова! Ясно?

— А где же я?

— Скажи, что в той квартире, что ремонт продолжается.

— А если звонок как раз из квартиры?

— Какой хитрый! — восхитился Пафнутьев. — Тогда скажи, что сидишь возле универмага на скамеечке и ешь мороженое.

— Мороженое я люблю, — кивнул Величковский и нажал наконец кнопочку мобильника. Разговор был совершенно бестолковым.

— Да! — кричал Величковский почему-то радостным голосом: видимо, был польщен проявленным к нему вниманием. — Конечно. Будь спок! — И вдруг осекся — похоже, прозвучал вопрос, касающийся его места пребывания. И Пафнутьев тут же угрожающе показал кулак — дескать, только попробуй скажи, где находишься, только попробуй.

— Так это же самое... На месте! Ну как где, где всегда... Возле универмага. Ну как что... То, что и всегда... Мороженое ем, ванильное. Почему не нормальный голос... Как всегда. Мороженое еще не успел проглотить. Погода? Летная погода. Да ничего я не пудрю... Какой телевизор! Мне сейчас только телевизора не хватает. Хорошо, посмотрю, я всегда эти передачи смотрю... Доложу! Звони вечером, все как есть доложу! Ну, пока.

Сунув мобильник в карман, Величковский ссутулился, уставившись взглядом в пол, и, казалось, забыл и о Пафнутьеве, и о Худолее.

— Кто звонил? — нарушил Пафнутьев молчание. — Игорь?

— Ага, — кивнул Величковский, все еще не отрывая взгляда от пола.

— Как у него там?

— Нормально.

— Погода хорошая?

— Там всегда хорошая погода.

— Южное побережье? — продолжал допытываться Пафнутьев.

— Северное, — неожиданно сказал Величковский.

— Да-а-а? — протянул Пафнутьев, стараясь вложить в это слово как можно больше удивления, может быть, даже потрясенности. И, кажется, добился своего — Величковский вскинул голову, горделиво оглянулся на Худолея: дескать, и ты должен знать, откуда мне иногда звонят. — Северное побережье Италии.

— Рановато он собрался на отдых, там еще холодно, — заметил Пафнутьев.

— А он и не отдыхает.

— Работает?

— Можно и так сказать.

— Девочки?

— С чего вы взяли? — насторожился Величковский.

— Так ты же сам и рассказал, — обращаясь на «ты», Пафнутьев точно рассчитал — доверительность интонации часто срабатывает лучше, чем самые коварные вопросы.

— Надо же... А я и не заметил.

— В квартире рассказал, где мы встретились. Даже на выбор предложил некоторых, — Пафнутьев взял со стола пачку снимков и снова положил их на место. — Вот эти красавицы... Ты ведь с любой можешь связаться?

— Ну.

— И любая откликнется?

— Еще как!

— Тогда вот что, — Пафнутьев встал из-за стола, решительно подтащил парня к своему стулу, усадил, положил перед ним пачку снимков, ручку. — Садись и пиши! На обороте каждого снимка. Как зовут, куда звонить, где живет... Ну, и так далее.

— А я не помню, — попытался было отвертеться Величковский, но Пафнутьев был неумолим.

— Сам предложил? Сам. Мы твоим девочкам такую жизнь устроим, такой спрос обеспечим... Они будут визжать от счастья. Тебя подарками завалят в знак благодарности.

— Точно? — Губы Величковского медленно расползлись в улыбку, обнажив золотые фиксы. — Может быть, кого-то из них нет в городе...

— Подождем.

— Или не согласятся...

— Уговорим. Ты умеешь уговаривать? Сам говорил, что умеешь. Авось и у нас получится.

— Только это самое, — посерьезнел Величковский. — Не насильничать.

— Ты что, старик?! — вскричал потрясенный Пафнутьев. — Посмотри на меня! Посмотри на Валю! — И он кивнул в сторону Худолея. — А Андрея в машине видел? Ему в кино предлагали сниматься! Может быть, и твои красавицы на экран попадут!

— А что, можно?

— Нужно! — отсек Пафнутьев слабые сомнения Величковского.

— Тогда это... Может, и я в кадре окажусь?

— Да тебе только захотеть!

Дальнейшее происходило в полной тишине. Слышалось только усердное посапывание Величковского. Он вынул из своей сумки маленький блокнотик и, сверяясь с ним, старательно вывел на оборотной стороне снимков имена, фамилии, возле некоторых указал даже телефоны.

— А адреса? — спросил Пафнутьев.

— Зачем вам адреса? Я их и сам не знаю. Все они из Пятихаток. Какие у них там улицы и переулки — понятия не имею. Покажете фотки — вам каждый дорогу поможет найти.

— Известные, значит, девушки?

— В определенных кругах.

— И тебя все знают?

— Меня? — весело удивился Величковский. — Да я только появлюсь — через два часа Пятихатки на ушах! Я у них, как принц на белом коне. Они же не знают, как мне вкалывать приходится, не знают, что ночую где попало, ем где перепадает. Они думают, что я крутой. — Величковский счастливо засмеялся. — Поэтому эти красавицы и липнут ко мне, просят в город их забрать, пристроить где-нибудь! Потому и фотографируются в чем мать родила. Скажешь, ножку поверни — поворачивает, скажешь, чтоб заросли сбрила — тут же!

— Значит, они знают, на какую работу ты пристраиваешь?

— А что ж тут догадываться? Конечно, знают.

— И соглашаются?

— С восторгом! И меня готовы благодарить всем, что у них в наличии имеется.

— Везучий ты мужик! — простонал в своем углу Худолей.

— А я вообще ничего! Никто не жаловался! И на подарки не скуплюсь.

— Лифчики-трусики?

— Думаешь, мало?! Они же в Пятихатках и этого никогда не видят! За коробку конфет лягут с кем угодно, какую угодно позу примут!

— Шоколадных конфет? — серьезно спросил Пафнутьев.

— Да какая разница! Была бы коробка!

— А родители?

— Какие там родители! Они счастливы хоть на время здыхаться от этих детишек.

— Здыхаться? Это как?

— Ну... Избавиться. Передохнуть. Дух перевести. Вы что думаете, я тут дуркую перед вами?

— Дуркую? — уточнил Пафнутьев.

— А! — Величковский весело махнул рукой, — Это я опять сбился. Дуркую — значит, валяю дурака, придуриваюсь... — Видимо, механически, не совсем понимая, что он делает и насколько это уместно, парень достал черную коробочку, открыл ее и тщательно протер свои и без того сверкающие туфли.

Пафнутьев некоторое время с удивлением наблюдал за ним, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, потом собрал снимки, убедился, что на обороте каждого указаны имя, фамилия, и спрятал все их в стол.

— Теперь они от вас никуда не денутся! — одобрительно хохотнул Величковский.

— От меня вообще никто никуда не девается.

— В каком смысле?

— Во всех, — без улыбки ответил Пафнутьев и, открыв другой ящик стола, вынул снимки, которые совсем недавно были сделаны между мусорными ящиками, в юшковской квартире, в морге. И положил их перед Величковским.

— Что это?! — в ужасе отшатнулся плиточник.

— Сличай. С теми, которые только что держал в руках. Может, кое-какие совпадут.

— Где вы их взяли?

— Валя сфотографировал.

Теперь в кабинете сидел совсем другой человек. Вместо румянца и шаловливой, самодовольной улыбки Пафнутьев и Худолей видели белую маску с отвисшей губой и посверкивающим золотым мостом.

— Внимательно посмотри эти снимки, — медленно, негромко произносил Пафнутьев слово за словом, прекрасно понимая, какое впечатление они сейчас производят на расслабленное сознание Величковского. — Может, кто-то из этих женщин тебе знаком, может, где-нибудь встречались, — продолжал Пафнутьев. — Посмотри, нет ли и среди них девочек из Пятихаток. Может, родители хватились своих детей и там, на Украине, уже объявлен розыск... А? Ты об этом ничего не слышал?

— Сейчас... Я это... Сейчас. — Величковский неловко, как-то боком приблизился к распахнутому окну, поставил туфлю на край стула и, достав черную свою коробочку, принялся тщательно протирать носок туфли, потом перешел к боковой поверхности, добрался до каблука. Потом точно так же протер вторую туфлю, время от времени произнося без всякой связи одни и те же слова: — Сейчас... Я всегда так делаю... Потому что работа у меня пыльная... Если мент увидит меня в пыльных туфлях, он сразу поймет, что я приехал на заработки... А у меня нет регистрации, я без регистрации живу, за нее надо платить, а платить часто нечем, поэтому дешевле купить такую вот коробочку, чем каждому менту давать сотню рублей... А меньше сотни они не берут... Раньше полсотни можно было дать, а сейчас ни в какую. Если дашь меньше сотни, то и разговаривать не станут. Это уж совсем новичок, совсем салага согласится взять полсотни...

Пафнутьев некоторое время внимательно слушал, потом вопросительно посмотрел на Худолея — но тот лишь молча повертел пальцем у виска. Дескать, тронулся мужик умом, не выдержав кошмара следственных фотографий.

Как выяснилось, он ошибался. Не так прост был Величковский, не так глуп и беспомощен, как это могло показаться. Оторвавшись на секунду от своей туфли и увидев, что Пафнутьев и Худолей заняты друг другом, он вскочил на стул, со стула на подоконник и, не медля ни секунды, спрыгнул вниз. Хотя это был и второй этаж, но высота оказалась достаточно большой, потолки были трехметровые.

— Ни фига себе, — пробормотал Пафнутьев и подошел к окну, не подбежал, нет, не рванулся, просто подошел.

Величковский, подволакивая ногу и растирая ушибленную коленку, торопился к железным воротам, чтобы выскочить на улицу и скрыться, скрыться от этих настырных людей, от этих страшных фотографий, на которых он узнал, конечно, узнал женщин из города Пятихатки.

— Эй, мужик! — крикнул сверху Пафнутьев. — А как же нам быть с плиткой? Мы же договорились!

Величковский на ходу оглянулся, досадливо махнул рукой и продолжал свой судорожный бег к арке, где, как ему казалось, его поджидала свобода. Не знал бедный, наивный плиточник, почему Пафнутьев так беззаботно держал открытым свое окно, несмотря на то, что в кабинете бывали люди, готовые на поступки безрассудные и отчаянные.

Не было из этого двора выхода. Не было.

Все три выходящие во двор подъезда имели свои хитрые кодовые замки. Арка, такая большая и соблазнительная, заканчивалась красивыми воротами, которые были заперты на вечный замок.

Величковский ткнулся в одни двери, в другие, подергал добротно сработанные ворота — наконец стали восстанавливать кованые узоры на воротах, и улицы сразу похорошели, приобрели вид если и не аристократический, то что-то достойное в них все-таки появилось.

— Эй, мужик! — повторил Пафнутьев, заметив появившуюся из арки бледную мордочку Величковского. — Вон там, возле грибка лежит лестница. Видишь? Приставь ее к моему окну и поднимайся. Я тебе помогу.

— Не хочу! — обиженно проговорил Величковский.

— Напрасно, — огорченно сказал Пафнутьев. — Сейчас набегут охранники, набьют тебе морду, чтоб не сопротивлялся, наденут наручники, поволокут по коридору ногами вперед... Тебе это нужно? По дороге растеряешь все свои золотые фиксы, потом будешь их искать, найдешь далеко не все... А за попытку побега... Сам понимаешь. Это признание во всех преступлениях, которые совершал, которые не совершал, а только собирался... Тебе это нужно? Лезь сюда, и мы продолжим наш разговор.

Величковский некоторое время молчал, глядя на Пафнутьева, потом поковырял ногой землю, оглянулся по сторонам, словно хотел еще раз убедиться, что бежать и в самом деле некуда.

— А где лестница? — наконец спросил он.

— Видишь грибок с красной крышей? Под мухомор его раскрасили... Возле этого грибка.

— Коротка вроде?

— Не переживай... Кто через мое окно убегает, все этой лестницей пользуются... А ты мужик длинный... Не робей, мы с Худолеем тебя подхватим.

Величковский молча, все еще преодолевая в себе обиду, прошел в конец двора, нашел лестницу, прислоненную к песочнице, и, не поднимая глаз, поволок к пафнутьевскому окну.

— Только осторожней, чтобы нижнее окно не разбить, — предупредил Пафнутьев. — Бросай сюда свою сумку, легче забираться будет.

Величковский послушно закинул сумку в окно, Пафнутьев ловко поймал, перебросил Худолею, дав знак, чтоб тот внимательно ее осмотрел. Через некоторое время над подоконником показалась сконфуженная физиономия плиточника.

— Заходи, старик, не стесняйся, — радушно показал Пафнутьев на стул. — Как посоветуешь, будем оформлять попытку побега или обойдемся?

— Не было никакой попытки, — с неожиданной твердостью сказал Величковский. — Я думал, что во дворе туалет. Каждому может приспичить.

— Нет, дорогой, ты ошибся, — вмешался в разговор Худолей. — Туалет у нас в конце коридора. Приспичит — могу сводить. Но уж если заговорил о туалете, то с тебя причитается.

— А что с меня причитается?

— По твоей специальности. Ни шагу в сторону. Понял?

— Не понял, — ответил Величковский уже с легким вызовом — он освоился в кабинете, к нему вернулось самолюбие, явно завышенное самолюбие, как успел заметить Пафнутьев.

— Я же говорил — краны текут, кафель отваливается, на полу сырость, запах опять же неприятный...

— А я при чем?

— А при том, что тебе придется навести марафет в нашем туалете.

— Это не мое дело.

— Хорошо, — подхватил Пафнутьев. — Каждый из нас будет делать только то, что обязан. Договорились?

— Ну?

— Сейчас составляем протокол о попытке побега. Что равносильно признанию собственной вины в соучастии в многочисленных убийствах.

— Каких еще убийствах?

— Снимки видел?

— Ну?

— Твоей рукой на обороте написаны имена, фамилии, особенности сексуальной ориентации...

— Какой еще ориентации? — Чувствовалось, что Величковский не столько возражает, сколько тянет время: ему нужно было определиться, сообразить, в какую историю попал и чем ему все это грозит. — Я ничего не знаю! — вдруг тонко выкрикнул он. — И не надо меня дурить!

— Дуркуешь?

— Ничего я не дуркую! Очень мне надо — дурковать! — Величковский нащупал позицию, на которой, как ему казалось, он может продержаться, — не говорить ничего конкретного, все отрицать, ничего не понимать, и тогда, глядишь, удастся вывернуться.

Но он не знал Пафнутьева.

И Худолея не знал.

Оба они некоторое время молчали, рассматривая своего гостя. Потом Пафнутьев тяжело вздохнул, выбрал из пачки снимков два, потом взял два снимка, сделанных у мусорных ящиков и в квартире Юшковой, и попарно положил перед Величковским.

— Вот на этих снимках ты собственной рукой написал имена и фамилии красавиц. А вот на этих — те же красавицы лежат совершенно неживые.

— А я при чем?

— Ты их привез в город?

— Сами напросились. Они каждый раз просятся. В очередь становятся, чтоб я их сюда привез.

— Эти двое своей очереди уже дождались, да?

— А я при чем?

— Давай договоримся... Я задаю вопрос, а ты быстро, не раздумывая, отвечаешь. Короткий вопрос и тут же короткий ответ. Поехали?

— Ну.

— Где Юшкова?

— Не знаю, — прозвучала, все-таки прозвучала чуть заметная заминка в ответе Величковского, он словно бы и собирался ответить быстро, но что-то его остановило.

— Повторяю: где Юшкова? — сказал Пафнутьев с тем же выражением.

— Я могу, конечно, ошибиться...

— Прошу!

— Мне кажется, она в Италии.

— Север Италии?

— Да, скорее всего. А вы откуда знаете?

— Твой Игорь оттуда звонил?

— Да.

— Зачем?

— Интересовался...

— Чем?

— Как идет ремонт.

— Хотел убедиться, что ты на свободе?

— А где же мне быть? — искренне удивился Величковский, в очередной раз озадачив Пафнутьева и Худолея непробиваемым своим простодушием.

— Ну, что ж, все ясно. Поедем в Пятихатки.

— Зачем?

— У этих женщин есть родители, братья, сестры, друзья, женихи... У них будут к тебе вопросы, думаю, много вопросов. Называется — очная ставка.

— Не хочу, — капризно сказал Величковский. — У меня здесь еще много работы.

— Надо, Дима, надо. Конечно, мы можем и подождать, отложить...

— Я согласен.

— На что?

— Привести в порядок ваш туалет.

— Это уже кое-что, — заметил Худолей. — Но маловато.

— Бесплатно! — оскорбленно воскликнул Величковский.

— Кому сдавал девиц? — спросил Пафнутьев, усаживаясь за стол.

— Никому не сдавал. Сам иногда пользовался.

— Привозил, а дальше?

— А дальше их проблемы.

— А Игорь?

— Что Игорь?

— Дуркуешь?

— Я?!

— Старик, — Пафнутьев помолчал, перебирая снимки, потом сложил их стопкой, снова сунул в ящик. Все это он проделал медленно, аккуратно, видя, с каким ужасом смотрит на него Величковский. — Снимки, которые мы изъяли в твоей квартире, теперь в уголовном деле о двух убийствах. Вот этот товарищ, — Пафнутьев кивнул в сторону Худолея, — самый сильный наш эксперт. Он утверждает, что будут еще трупы. И я ему верю. Двое из твоей колоды уже никогда не вернутся в Пятихатки. А сам ты будешь отвечать на вопросы родни. После того, как освободишься. Могу утешить — выйдешь не скоро, может случиться так, что, когда выйдешь на свободу, тебя уже никто и не узнает, уже и забудут, что был такой. По-разному, старик, может получиться, очень даже по-разному. Заметь, я говорю обо всем открытым текстом. Двое мертвы. Ты один хочешь отвечать за их смерть?

— Мне надо заканчивать ремонт квартиры. Я Игорю обещал. А про остальное ничего не знаю. И знать не хочу.

— На тебе два убийства.

— Какие?!

— Показать? — Пафнутьев постучал пальцем по столу, в который он только что сунул пачку снимков.

— Не надо.

— Кому сдавал девочек?

— Пахомовой.

— Где-то я уже слышал эту фамилию. — Пафнутьев обернулся к Худолею. — У нее есть муж?

— Застрелили несколько лет назад. Была какая-то разборка.

— Средь бела дня? — спросил Пафнутьев.

— Да, из обреза.

— Валя, ты понял, о ком идет речь? — спросил Пафнутьев.

— А как же, Паша... Сразу все понял. Давненько мы с ней не встречались... Изменилась, наверное, похорошела.

— Старая кошелка! — обронил Величковский.

— После таких красавиц тебе любая кошелкой покажется. — Пафнутьев взял величковскую сумку, молча поднес к столу и вытряхнул все содержимое. На стол вывалились блокнотик, кошелек, авторучка, темные очки, коробочка с ваксой, какие-то таблетки, паспорт.

— Денег все равно не найдете, — проворчал Величковский.

— Доберемся и до денег, — ответил Пафнутьев. — До хороших денег доберемся, а, Валя? Как ты думаешь?

— Если дело дошло до трупов, появятся и деньги, — мрачно сказал Худолей.

Увели Величковского, ушел на разведку Худолей — чем сейчас занимается Пахомова, где живет, с кем общается. Пафнутьев остался в кабинете один. Он сложил стопкой бумаги, скопившиеся после разговора с Величковским, — его показания, адреса, имена, обстоятельства появления в городе девочек из далеких Пятихаток, все рассовал по конвертам и как бы освободил стол для мыслей новых, свежих и дерзких.

Но не было у него ни новых мыслей, ни тем более дерзких. Какая-то унылость навалилась, и за ней стояли не отчаянные поступки, не решительные действия, за ней стояла вдруг открывшаяся перед ним громадная работа, которую нужно было проделать быстро, четко, не теряя ни минуты и никому не давая ни минуты на раздумья, колебания.

Пафнутьев подошел к окну, через которое совсем недавно так отчаянно сиганул Величковский, сиганул, не зная зачем, с какой целью, будто в другой, соседний мир прыгнул, где все его девочки живы и здоровы, все с теми же порочно-податливыми взглядами и, простите, обильными ляжками — видимо, питались в своих Пятихатках картошкой, макаронами, украинским салом и прочими вещами, которые делают человека если и не соблазнительным, то упитанным.

За окном в песочнице играли дети, на скамейке шушукались старушки, опасливо поглядывая на его окно, будто были уверены, что через минуту-другую кто-то опять вывалится из этого окна к ним во двор и будет метаться, как загнанная зверюка, тыкаясь во все запертые двери. Пафнутьев помахал им рукой, старушки в ответ слабо улыбнулись.

Позвонил Шаланда.

— Ну и что? — спросил, ничего не поясняя.

— А что? Все в порядке. Весна идет, весне дорогу. Обещают резкое потепление, пора тебе свои войска переводить на летнюю форму одежды.

— Пусть еще немного попотеют.

— Правильно, — одобрил Пафнутьев. — Пар костей не ломит.

— А трупы?

— Опознаны.

— Шутишь? — недоверчиво спросил Шаланда.

— Записывай... Шевчук Надежда Ярославовна и Хмелько Таисия Петровна. Жительницы Днепропетровской области, город Пятихатки.

— По пяткам узнал?

— Нет, Шаланда, по пяткам я только высказал предположение. Теперь оно полностью подтвердилось. Женщины действительно копали картошку, носили воду ведрами из колодца, пасли скотину.

— С чем я тебя и поздравляю, — проворчал Шаланда, но Пафнутьев не пожелал услышать его ворчания, он пожелал принять поздравления всерьез.

— Спасибо, Жора! — прочувственно сказал Пафнутьев. — Я всегда знал, что ты человек, который может оценить истинно верную догадку, правильную версию, проницательность и даже более того.

— А что может быть более того?

— Озарение, Шаланда, озарение.

— Это взгляд сквозь время и пространство?

— Совершенно верно. Сквозь время и пространство.

— Что-то я смотрю, все вы там попали под влияние сверхъестественных сил, — усмехнулся Шаланда. — Худолей цифрами тешится, количество трупов вычисляет, ты по пяткам становишься специалистом...

— Шаланда! Ты записал, как зовут этих несчастных женщин? Записал. Тебе Худолей совсем недавно предсказывал третий труп? Предсказывал. Ты над ним весело смеялся? Смеялся.

— Скажи, Паша, — Шаланда посерьезнел, — ты в самом деле ждешь третьего?

— Худолей советует не расслабляться.

— А сам-то он где?

— На задании.

— Готовитесь к задержанию?

— Уже, — невинно обронил Пафнутьев.

— Что уже? — Пафнутьев даже на расстоянии почувствовал, как Шаланда осел в кресле. — Ты хочешь сказать, что убийца задержан?

— При попытке к бегству.

— Поздравляю, — пробурчал Шаланда и положил трубку. Но тут же, спохватившись, снова набрал номер. — Паша, это... Тут трубка сорвалась... Ты так и не сказал... Ты задержал убийцу?

— Нет, пока скрывается.

— А, — облегченно протянул Шаланда. — Так бы и сказал.

— Так и говорю. Открытым текстом.

— Больше ничего не хочешь сказать? Жлобишься?

— Жора, я взял одного мужика. Он у меня в работе. Его роли не знаю. Замешан — да. Но насколько, сказать не могу. Не знаю. Девочек я тебе назвал. Откуда они — сказал. Им положено регистрироваться, но, сдается мне, они уклонились от этой гражданской обязанности. Тут уж тебе карты в руки.

— Где они жили?

— Не знаю.

— Юшкова нашлась?

— Нет.

— Худолей беснуется?

— Беснуется. Появились выходы на дальнее зарубежье.

— Даже так! — крякнул Шаланда. — Италия?

— Значит, и у тебя кое-что есть?

— Работаем, Паша, работаем. Города какие-нибудь прозвучали?

— Пока знаю только, что это Северная Италия.

— Могу тебе назвать один городок, Паша... Маленький городок, с ласковым таким названием, но если он хоть невзначай мелькнет, прозвучит в твоем кабинете, ты мне об этом скажешь. Заметано?

— Скажу.

— Городок называется Аласио.

— Записал. Ты там бывал?

— Нет, но хотелось бы. Каждый раз, когда слышу это название, во мне что-то напрягается.

— В каком месте напрягается? — невинно спросил Пафнутьев.

— Не там, где ты подумал, Паша. Совсем не там.

— А там, где я подумал?

— Все в порядке.

— Это радует.

— Ты познакомь меня со своим мужиком, Паша, а? С которым сейчас работаешь... А?

— Обязательно.

— У меня к нему несколько вопросов. И знаешь, мои вопросы не оставят его равнодушным. Хочешь, назову тебе еще одну фамилию?

— Хочу.

— Пахомова.

Трудно сказать, чего ожидал Шаланда, произнося эту хорошо знакомую фамилию Пафнутьеву, но ничего в ответ не услышал — Пафнутьев ожидал продолжения. Не вскрикнул, стулом не заскрипел, просто молчал в трубку. И именно это его молчание зацепило Шаланду настолько, что он поначалу даже не поверил, что Пафнутьев его услышал.

— Паша! — окликнул он. — Ты меня слышал?

— Да, Жора. Я все хорошо услышал. А что касается Пахомовой, то именно в эти самые минуты Худолей интересуется ее жизнью, убеждениями, средствами к существованию и так далее. Если ему удастся добыть что-нибудь свеженькое, обязательно тебе позвоню. Принесет новости сегодня — звякну сегодня. Ты до которого часа на службе?

Шаланда помолчал, посопел в трубку, что-то кому-то сказал там у себя, в кабинете, сказал, не прикрывая трубку, чтоб знал Пафнутьев — нет у него секретов от давнего друга.

— Куражишься, Паша? Но вот что я тебе скажу... Хочешь — верь, хочешь — не верь... У меня такое ощущение, что перед нами глыба, какой еще не было. Все, с чем мы сталкивались до сих пор, — чушь собачья. Говоришь, у тебя мужичок завелся разговорчивый...

— Я не говорил, что он разговорчивый.

— Так вот, береги его, Паша. В городе многие хотели бы этого мужичка к себе прибрать, подальше от глаз людских. Это непростой мужичок. Я слышал о нем. Знаешь, в чем его ценность? Ему знакомо такое слово — Аласио... Ты у него мобильник изъял?

— Изъял.

— Мобильник звонил?

— Звонил.

— Ты откликался?

— Нет.

— Молодец. Не вздумай откликнуться.

— Это опасно?

— Пусть мужичок откликается. А тебе не надо. Вот позвонят ему, а никто не отзывается, да? Бывает так? Бывает. Чем он потом это молчание объяснит? Так, дескать, и так, пьян был, виноват. В магазин за кефиром бегал... И так далее.

— Из Италии ему звонили.

— Вот и я о том же, — без удивления ответил Шаланда. — Ты, Паша, газеты читаешь?

— Криминальную хронику в основном.

— Напрасно. Твои ориентировки, оперативки и прочие бумажки расскажут больше, чем наши купленные щелкоперы. Читай раздел, где говорится о видах досуга.

— Думаешь, можно найти что-нибудь приличное?

— Приличного не найдешь наверняка. А вот криминального — полные штаны.

— Жора, ты стал выражаться больно уж круто... Полные штаны.

— Я выражаюсь достаточно точно.

— Хорошо, Жора, обязательно для тебя что-нибудь подберу, только намекни, в каком направлении искать. А то вдруг хочешь одно, а я подберу совсем другое... Ты, например, пожелаешь сауну, а я поведу тебя в китайский ресторан с палочками...

— О палочках не будем. Перед тобой, Паша, лежит уголовное дело с цветными снимками. Ты просмотри, Паша, эту папочку, пока она не слишком толстая, пока ты еще сможешь пролистнуть ее за две-три минуты... И сразу поймешь мои вкусы и привязанности.

— Я уже понял, Жора, я все понял, — сказал Пафнутьев без улыбки. — Будут новости — доложу.

— Вот это, Паша, по делу, — ответил Шаланда и положил трубку. По его голосу Пафнутьев понял, что тот уже не таит обиды, что серьезными и ответственными словами он успокоил начальника милиции и снова вернул его уважение.

— Значит, мастер-плиточник высшей квалификации, — вслух проговорил Пафнутьев. — Блестящие туфельки, кожаная куртка, пачка фотографий пышнотелых землячек с выбритыми прелестями — видимо, заранее готовились к роскошной городской жизни... А что главное? Главными остаются все-таки начищенные туфельки — в них ключик к этому человеку. Фотографии голых девиц нынче могут оказаться у каждого, кожаной курткой тоже никого не удивишь, а вот коробочка с ваксой... Что-то тут есть. Он приезжает в свои Пятихатки и, прежде чем сойти с пыльного автобуса на пыльную дорогу, протирает туфельки. И все понимают — человек приехал из большого города с большими возможностями. Вот здесь и таится его секрет.

Прохаживаясь по кабинету, Пафнутьев вдруг замер — что-то его остановило. Может быть, неожиданный звук за окном? Нет, там все в порядке. Хлопок двери в коридоре? Нет, этого тоже не было. Телефонный звонок? Нет. Но ведь промелькнуло же, ведь что-то было совсем рядом, и он по бестолковости своей отмахнулся, не пожелал даже оглянуться на проскользнувшую мимо мысль, напоминающую дуновение, почти неслышное дуновение ветерка.

— Так, — сказал он вслух и плотно уселся в свое жесткое кресло. — Начнем поиски в потустороннем, мистическом мире, где мысли носятся, как клубы дыма в накуренном кабинете, а мы, толстые и мясистые, не в состоянии их не то чтобы понять, а даже увидеть, почувствовать, ощутить. — Так... Был разговор с Шаландой. Шаланда посоветовал беречь Величковского. Тут что-то есть? Нет, все спокойно. Дальше — объявления в газетах о всевозможных видах блудливого досуга... Да, Пахомова! После убийства ее мужа и началась уголовная деятельность самого Пафнутьева. Суховатая, жестковатая бабенка, но со своим шармом. Есть, есть у нее блуд в глазах и обещание неземных наслаждений. Когда-то генерал Колов как последний придурок кинулся на этот огонек... И сгорел. Мотылек задрипанный.

Так что, Пахомова?

Нет, ничто в воспоминаниях об этой женщине не зацепило Пафнутьева, не заставило душу пискнуть жалобно и обреченно. Уходи, Пахомова, сейчас не до тебя. Сгинь!

Кто остается?

Все тот же Величковский. Раздваивающийся, время от времени как бы растворяющийся в воздухе и снова сгущающийся, окруженный своими красотками. Что у него? Пачка снимков, плиточное мастерство, звонки из Италии, блестящие туфельки, Пятихатки... Чужая квартира на его имя, Света Юшкова... Визитки, которые он раздает везде, где бывает, роскошные визитки на жестком пластике, да еще с гербом в виде мастерка и малярной кисти...

Если понадобились визитки, значит, не хватает заказов?

Значит, и денег все-таки не хватает.

— Ну вот и все, — с облегчением произнес Пафнутьев, откидываясь на спинку кресла. — Так бы и сказал, дорогой Дмитрий Витальевич, а то туфельки у него блестят, куртка у него за пятьсот долларов, девочки с бедрышками, итальянские перезвоны...

Главное в другом — денег не хватает. Живешь в большом городе, в кармане мобильный телефон, в сумке пачка снимков неплохих, между прочим, девочек, совсем неплохих, — вынужден был признать Пафнутьев. С точки зрения международных стандартов они, может быть, и уступают той же Шиффер или черной Кэмпбелл... Но на тех тоже любителя поискать надо, и найдешь не сразу, далеко не сразу. Дима на свой товар быстрее покупателя найдет, да и по цене они доступнее, в общении приятнее той же Шарон Стоун... С ней-то и словцом не перебросишься.

— Так вот, — Пафнутьев положил потные ладони на холодную поверхность стола. — Делаем вывод. Величковский просто вынужден приезжать в свои Пятихатки за девочками. И все его прибамбасы — это маскарад самозваного принца. Да, он приезжает победителем — улыбчивым, нарядным, с деньгами, подарками, обновками. Только так он может подтвердить свое достоинство, свою победоносность! — почти воскликнул про себя Пафнутьев, и после этого его посетило прозрение — а не так ли и все мы, дорогие товарищи, не так ли и все мы? Приезжаем к старым друзьям, состарившимся подругам, к прежним ненавистным начальникам и любимым подчиненным, приезжаем улыбчивыми и победоносными! А иначе — зачем? Кому нужны вымученные встречи у поздних гастрономов, под детскими грибками, в подворотнях под крики жен, заподозривших что-то неладное!

Нет, подобные встречи должны быть радостными, щедрыми и победоносными!

Или никаких!

«Вот теперь Дмитрий Витальевич, я тебя понял! — мысленно воскликнул Пафнутьев. — Теперь ты мне доступен! И я готов встречаться с тобой в этом кабинете, в камере для свиданий, готов поехать даже в твои трижды разлюбезные Пятихатки и на месте познакомиться с твоими красавицами! Естественно, с теми, кому удалось выжить, кто уцелел и выкарабкался из твоих любвеобильных объятий».

А уцелели не все...

И хорошо бы, если бы ошибся злопыхательский Худолей и мы не обнаружили еще одну зловещую находку. Ведь что-то произошло в этом сексуальном клубке, если уж дошло до смертоубийства. Убийств быть не должно, вот в чем дело, не должно быть убийств. Оскорбление, грабеж, унижение всеми доступными и недоступными способами, но не убийства! А спокойная улыбчивая беззаботность Величковского объясняется только одним — он ничего не знал. А если не знал, то это значит...

Он поставщик.

Шестерка.

Плиточник.

А Шаланда настоятельно советовал его беречь. Видимо, пока он у нас, многие ощущают беспокойство, многие лишились сна спокойного и целебного.

— Все это очень мило, — пробормотал про себя Пафнутьев и повторил слова, всплывшие в его сознании из какой-то другой промелькнувшей мимо жизни, — все это очень мило, Дима. Но как понимать твой совершенно необъяснимый и, более того, глупый прыжок вот в это окно? Да, мне нравится твое согласие привести в порядок непривлекательный туалет следственного управления. Тут я буду совершенно откровенен — блеснуть прекрасным туалетом мечтает каждый захудалый руководитель. О, как будет потрясен Шаланда, войдя в сверкающие испанским кафелем хоромы!

Если бы...

Если бы не одно маленькое обстоятельство — свеженькие капельки крови на блестящих туфельках Величковского. Ведь они есть, существуют, более того, даже не думают просыхать, они как бы увеличиваются в размерах и вот-вот начнут стекать внутрь, а потом выплескиваться из переполненных туфелек, оставляя кровавые следы на паркете, на асфальте, на крашеных досках камеры предварительного заключения.

— А какой можно было бы сделать туалет! — простонал Пафнутьев с искренним сожалением. — Ни одна правовая контора города не смогла бы состязаться с нами в этом деле. И все начальники города бросились бы обустраивать свои отхожие места, стараясь перещеголять друг друга изысканным цветом, потрясающими формами и размерами кафеля, половой плитки, узорчатыми полосками, перепадом колоритов, хрустальными светильниками с золотым, серебряным, хромированным обрамлением! А вокзальные, парковые, ресторанные клозеты! А общественные места возле рынков и универмагов! — Пафнутьев в ужасе схватился за голову от открывшихся перед ним перспектив. — Соседние города, области, деревни, дорожные забегаловки, да что там забегаловки, страны всего ближнего зарубежья содрогнулись бы от неудержимости строительной истерии в области отхожих мест, клозетов, уборных, туалетных! Как мужских, так и женских!

А как рванула бы культура общения!

Как оздоровились бы нравы и обычаи!

Какой потрясающий вид могли бы приобрести городские скверы, дворы, парки, автобусные и троллейбусные остановки, очищенные от всевозможных отходов жизнедеятельности человеческих организмов!

И все это так возможно, так близко и доступно, если бы не одно маленькое обстоятельство — если бы не было капелек крови на блестящих туфельках Димы Величковского!

— О, горе, горе! — безутешно простонал Пафнутьев, скорбно раскачиваясь из стороны в сторону, и единственный, кто понимал его в этот момент, был, конечно же, автор, но ничем не мог помочь своему любимому герою, более того, собирался возводить на пути бедного Пафнутьева все новые и новые трудности, препятствия, козни, не чураясь при этом и самых обычных житейских неприятностей, коими жизнь наша и без того переполнена настолько, что бывает достаточно неприветливого взгляда, нерасслышанного слова, равнодушного жеста, чтобы сорваться в безумство и неистовство, от которого чуть попозже будет стыдно и горько, стыдно и горько.

Худолей докладывал о своих успехах немногословно и даже как-то хмуро, с опаской, будто боялся, что Пафнутьев прервет его, отбросив все его предположения. Но Пафнутьев сидел спокойно, вертел ручку на столе — странная такая у него ручка была, с центром тяжести посередине, и потому стоило ее крутануть, она вертелась долго и почти бесшумно. Худолея ручка раздражала, он полагал, что Пафнутьев больше увлечен этим дурацким верчением, нежели его рассказом, полным подробностей зловещих и таинственных.

— Итак, она звалась Ларисой, — напомнил о себе Пафнутьев, когда Худолей замолчал в очередной раз.

— Да, Лариса. Пахомова.

— Она до сих пор Пахомова? — спросил Пафнутьев, давая понять, что он внимательно слушает.

— До сих пор. Хотя уже дважды побывала замужем.

— Достойные люди?

— Какие-то сутенеры, сводники, гомики... Живет в той же квартире. Ты, Паша, бывал у нее несколько лет назад после убийства Пахомова.

— Помню, — кивнул Пафнутьев. — Незабываемая была встреча.

— Чем же она так запомнилась?

— Пользуясь моим мужским великодушием, если не сказать наивностью, если не сказать глупостью, вышеупомянутая Лариса прямо на моих глазах напилась в стельку и потеряла способность давать показания. Если уж говорить прямо, то она вообще потеряла способность произносить звуки. Не говоря уже о словах. Не говоря уже о показаниях.

— Так вот, живет она там же, в той же квартире. Но! — Худолей поднял указательный палец. — Стальная дверь. Решетки на окнах.

— Хорошие решетки?

— Железные. Узорчатые. Художественная ковка. Бешеные деньги. Спецзаказ.

— Почему ты решил, что это спецзаказ?

— Потому что все решетки подогнаны под оконные проемы с точностью до миллиметра. И еще потому, что сами мастера мне об этом рассказали. Так что, если тебе понадобится нечто подобное, смело обращайся ко мне. Только помни — это тысячи. — Худолей помолчал и, чтобы у Пафнутьева не оставалось никаких иллюзий, добавил: — Долларов.

— Усек, — кивнул Пафнутьев. — Вы поговорили?

— Она не открыла дверь.

— Ты был достаточно настойчив?

— Соседи сказали, что ремонт в квартире продолжался год. — Худолей попросту не услышал вопроса Пафнутьева. — Все, что завозилось в квартиру, перечислять не буду, хотя знаю, что именно завозилось и в каком количестве.

— Очень круто?

— Пахомова прикупила еще и соседнюю квартиру. Тоже трехкомнатную.

— Неужели это все она? — усомнился Пафнутьев.

— Я тоже усомнился. И вышел на человека, который стоит за ее спиной. Кошмарная личность.

— Говори скорее, мне страшно, — без улыбки произнес Пафнутьев.

— Сысцов.

— Пропой нам, священник, псалом боевой! — громко и внятно пропел Пафнутьев. Слова, видимо, совпали с его состоянием в этот миг, и он повторил: — Пропой нам, священник, псалом боевой!

— Не понял? — озадаченно протянул Худолей.

— Песня такая есть. Или псалом. Когда-нибудь я пропою тебе его полностью. Он придаст тебе силы и укрепит ослабший дух.

— Спиши слова.

— Чуть попозже. У меня все время, все время было ощущение, что перед нами глыба. И Шаланда жаловался на то же. Шаланда жаловался — представляешь? Уточняю — за Пахомовой Сысцов?

— Да.

— Они в контакте?

— Да.

— Встречаются?

— Гораздо чаще, чем это требуется для мужчины и женщины в их возрасте.

— Значит, они не мужчина и женщина?

— Партнеры, — твердо сказал Худолей. — Они партнеры, Паша. И давно. Чем занимаются, когда решат важные свои дела, когда подпишут бумаги и поделят деньги... сказать трудно, но оба еще в детородном возрасте.

— У них будут дети?

— Пока они занимаются чужими детьми. Двое из них в твоей папке.

— Пропой нам, священник, псалом боевой, — чуть слышно пробормотал Пафнутьев, но в голосе его послышался рокот приближающейся грозы. — Звоню Шаланде.

— Звони Шаланде, — пожал плечами Худолей.

Пафнутьев тут же набрал номер и долго ждал, пока там, на том конце провода, в большом, просторном кабинете начальника городской милиции поднимут трубку.

— Шаланда, — наконец раздался голос из трубки.

— Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил, и все биндюжники вставали, когда в пивнушку он входил! Хорошие слова, а, Жора? Прекрасные слова! От них веет молодостью, тревогой, даже опасностью. Ветер, я чувствую ветер в лицо, когда произношу эти слова.

— Слушаю тебя, Паша.

— Появилась дичь, Жора. Ты помнишь шелест, сухой, жесткий, резкий шелест голубиных крыльев при взлете?

— Продолжай, Паша.

— Этот шелест, Жора, не затихает в моих ушах вот уже час.

— У тебя в кабинете Худолей? — проницательно спросил Шаланда. — Я угадал?

— Ты просто попал в десятку.

— Я такой, Паша. Так что там с шелестом? Кто прошелестел над твоей головой?

— Сысцов.

В трубке наступило молчание. Пафнутьев знал, что связь не оборвалась, он слышал жаркое дыхание Шаланды и не торопил его.

— Так, — наконец произнес Шаланда. И опять замолчал.

— Недавно, Жора, ты мне что-то говорил о глыбе, в которую уперся и которая не дает тебе прохода.

— Говорил.

— Это ощущение не исчезло?

— Укрепилось. Скажи... Ты на него вышел?

— На полпути.

— Он засветился?

— Я же сказал... Пока только шелест. Но я слышу его очень внятно. Сухой такой, жесткий шелест.

— Не такой он уж и сухой, — проворчал Шаланда. — Мне кажется, он перестал быть сухим.

— Каким же он стал?

— Мокрым. Чтобы тебе, Паша, уж совсем стала понятной моя глубокая мысль, я употреблю другое слово — мокруха. Усек? По твоему молчанию догадываюсь, что усек. Это говорит о твоей неувядаемости. Ты что-то пел про кефаль? Это не кефаль, Паша. Это что-то совершенно другое. Может, даже пиранья. Ты меня слышишь?

— Очень хорошо слышу, Жора. Очень хорошо. Я никогда не слышал тебя так внятно.

— Одна просьба... Он мой. Понял? Требуй у меня за него что хочешь. Понимаешь, о чем я говорю?

— Ты на него вышел?

— У тебя, Паша, шелест. А у меня... свет. Блики фар и подфарников. Отражения на воде и в асфальте. Огоньки в глазах и «стволах». Такие дела, Паша.

— Может, совместим?

— Что? — не понял Шаланда.

— Свет и шелест. Так и операцию назовем — «Свет и шелест». Красиво?

— Красиво, — согласился Шаланда. Но Пафнутьев понял, что Шаланда согласился только с одним — слова действительно звучали красиво. Больше ни с чем Шаланда не согласился. — Ты познакомился с разделом объявлений в городской газете?

— Не успел, — признался Пафнутьев.

— Теряешь время.

— Исправлюсь, Жора.

— Упущенное время догнать невозможно, — умудренно произнес Шаланда. — Это еще никому не удавалось.

— Прекрасные слова! Я чувствую, что ты где-то их вычитал.

— Есть такая книга... «В мире мудрых мыслей».

— Это твоя настольная книга?

— Паша... — Шаланда помолчал, давая понять, что он понял издевку и оценил ее должным образом. — Паша, в Уголовном кодексе, который лежит на моем столе, мудрых мыслей ничуть не меньше. Они засветились, Паша. Они принимают меры. Они исчезают.

— Насовсем?

— Надеются вернуться, но чуть попозже, как выражается один мой знакомый. Ты знаешь, о ком я говорю?

— Ты говоришь обо мне, Жора.

— Что будем делать?

— Я займусь девочками...

— Что? — оскорбленно воскликнул Шаланда.

— Девочками, говорю, займусь. Вплотную. Теми, разумеется, которые еще живы. А что касается Сысцова... Сам знаешь — наблюдения, подслушивание, подглядывание. И так далее.

— Как-то ты, Паша, выражаешься... Рискованно...

— Но ты ведь меня понял, да?

— И понял, и согласился, — проворчал Шаланда.

— Пахомову помнишь?

— Она незабываема.

— Сысцов работает с Пахомовой. Они в одной связке.

— Это точно? — с сомнением спросил Шаланда — таких сведений у него, видимо, еще не было.

— Жо-о-ора, — укоризненно протянул Пафнутьев. — Обижаешь.

— Да ладно, — отмахнулся Шаланда. — Откуплюсь.

— Поскольку эти сведения добыл Худолей, то перед ним тебе и откупаться. И еще... Ты говорил, что твои клиенты время от времени исчезают... Ты знаешь, куда они исчезают?

— Работаем, — чуть сконфуженно ответил Шаланда.

— Италия, — коротко произнес Пафнутьев.

— Опять эта Италия, — недовольно проворчал Шаланда.

— Северная Италия. Граница с Францией. Безвизовая граница.

— Франция — это хорошо, — ответил Шаланда. — Какой-то он многостаночник, этот Сысцов... Ты ведь бывал у него на даче?

— Приходилось.

— Может, снова навестишь старого приятеля?

— Чуть попозже.

— Тоже правильно, — согласился Шаланда. — Поспешность хороша только при ловле блох. А мы, похоже, вышли на более крупную живность.

— Да, что-то вроде тараканов.

— Они живучие, эти тараканы, — серьезно заметил Шаланда. — Всеядные. И еще запомни, Паша, по ночам в основном действуют. Ведут ночной образ жизни. Не переносят солнечного света, свежего воздуха. Любой сквозняк — для них смерть, мучительная и неизбежная. Очень опасные твари.

— Авось, — беззаботно ответил Пафнутьев. — Где наша не пропадала. Авось, — повторил он, но на этот раз в коротком словечке уже не было беззаботности, на этот раз прозвучала отдаленная, но приближающаяся угроза.

— Что Худолей? — спросил Шаланда после некоторого колебания. — Переживает?

— Работает.

— Успешно?

— Ты получил Сысцова? Считай, что Худолею уже задолжал.

— А Юшкова?

— Ищем.

— Ох, чует мое сердце, ох, чует мое старое, истерзанное сердце, — запричитал было Шаланда, но Пафнутьев его перебил.

— Не надо, — сказал он.

— Хорошо, не буду. Ты же сам сказал — ждем третьего.

— Будет третий. Если Худолей пообещал — будет.

— Ты бы сходил к Пахомовой, — неуверенно проговорил Шаланда. — Все-таки старые знакомые, не откажет в беседе. Знаешь, на какие шиши она живет? Туристическое агентство. «Роксана» называется. Организует чартерные рейсы в Италию. Страна такая есть, Италия называется.

— Это прекрасно!

— Паша. — Шаланда помолчал, подбирая слова, которые были спокойны, но в то же время достаточно осуждающие. — Паша, ты так часто радуешься по недоступным для меня поводам, что у меня начинают появляться мысли — не пора ли тебе в отпуск.

— Пора, Жора, давно пора. Пока сердце просит.

— Знаешь, мое тоже, — признался Шаланда. — Пока, Паша. Созвонимся.

Пафнутьев положил трубку и, подперев ладонями подбородок, надолго замер, уставившись в стену, выкрашенную зеленоватой масляной краской. Та глыба, о которой недавно говорил Шаланда, громадина, уходящая вширь и вглубь, теперь предстала перед ним в более скромных размерах, с довольно четкими очертаниями. Более того, оказалось, что у нее есть слабые места, другими словами, с ней можно работать.

Пафнутьев неохотно оторвался от своих мыслей и придвинул к себе купленную утром газету, нашел страницу с объявлениями и углубился в их изучение — как и советовал ему недавно Шаланда. Пафнутьев просматривал колонку за колонкой, вчитывался в краткие объявления, и все больше его охватывало какое-то оцепенение. По долгу службы он был человеком достаточно осведомленным о криминальной жизни города, но то, что сейчас вот, в эти минуты открылось, было для него ново. Конечно, он знал о рынке любовных утех, который существовал в городе, но чтобы вот так массово, открыто, внаглую...

«Досуг. Красавицы. Все дозволено». Далее следовал телефон и заверения — где бы ни находился заказчик, красавицы будут у него через полчаса.

«Лолиты. Не пожалеете. Не теряйте времени».

«Удовлетворим. Не сомневайтесь».

«Юноши. А почему бы и нет?» И далее следовал телефон, заверения в готовности и самим приехать, и принять у себя, и даже отправиться вместе куда угодно, лишь бы только заказчик остался доволен и захотел неземное блаженство повторить еще разок-другой.

«Дашенька. Жду тебя всегда».

«Мулатки и шоколадки. Пальчики оближешь».

«Студентки. Круглосуточно».

«А девятиклассниц не хотите? Дешево. Шок обещаем».

Далее шли предложения всевозможных видов массажей, о которых Пафнутьев, к стыду своему, никогда не слышал и потому весь список прочитал внимательно. И почувствовал — что-то в нем происходит, порочный соблазн запретных удовольствий начал постепенно проникать в него. Иначе и быть не могло — живой ведь человек.

Так вот массажи — май-массаж, трио-массаж, французский массаж, далее шли массажи под самыми экзотическими названиями — шейх, элитный, эротический, эфлер, юкка, ян, яше, рише, шиатсу, юношеский...

Последнее слово было понятно само по себе, но что оно означало в объявлении, Пафнутьев не знал и вообразить себе юношеский массаж не мог. Дальше он бегло пробежал глазами по объявлениям, которые давали девчонки, барышни, красотки, негритянки, юные дамы, модели, попалось несколько Дашенек, три или четыре Сашеньки, мелькнули даже мальчики с припиской «полный отпад».

Пафнутьев свернул газету и положил ее в папку уголовного дела. Поскольку все объявления сопровождались телефонами, то кто знает, кто знает, может быть, и пригодится какое-нибудь. Все эти объявления Пафнутьев воспринимал как крики о помощи от гибнущих душ, от разбитых судеб, от умирающих долго и мучительно, даже с получаемым время от времени удовольствием от этого умирания.

И еще вдруг открылось Пафнутьеву нечто ошарашивающее — объявления о блуде, не о любви, нет, любовь — явление нечастое и не каждому доступное, так вот объявления о блуде занимали половину газетной полосы. А в городе выходит с десяток таких газет, и в каждой сотни объявления, а в газетах поменьше размером такие объявления занимают уже всю полосу, и газеты эти выходят едва ли не каждый день...

— Что же получается?.. — пробормотал потрясенный своим открытием Пафнутьев.

Да, ребята, да. Это надо признать. Существует мощная сексуальная индустрия, невидимая и неслышимая, но со своими схватками, сражениями, борьбой за выживание. Девочки из Пятихаток текут сюда тоненьким ручейком, но свои услуги предлагают негритянки, молдаванки, студентки, ученицы старших классов, и не только старших, ребята, не только старших...

Пафнутьев тяжко выдохнул воздух и, сложив руки на столе, снова навис над тощеньким уголовным делом. Если при таком размахе, при такой массовости и всеохватном блуде обнаружено два несчастных трупа...

Это же прекрасно!

Это же просто потрясающе!

Трупы должны появляться каждую ночь! Десятками!

А они не появляются.

— Вывод? — вслух произнес Пафнутьев.

Вывод может быть только один: вся эта индустрия прекрасно организована, действует, как хорошо отлаженная машина, без сбоев и остановок. Значит, во главе ее стоят люди с большим опытом организаторской деятельности, люди, которые, может быть, совсем недавно руководили многотысячными заводскими коллективами, руководили городами, областями, республиками...

— Иначе просто быть не может, — сказал Пафнутьев. — И не надо дурить.

Но если трупов быть не должно, а они случились...

Значит, произошло нечто чрезвычайное. Значит, в лагере блуда и похоти объявлена тревога, руководство легло на дно, затаилось, смотрит по телевидению криминальную хронику и ждет новостей.

— Ну что ж, они дождутся, — пробормотал Пафнутьев. — Надо их как-то утешить, успокоить, а то ведь убытки терпят, и какие убытки... По значению это можно сравнить с падением мировых цен на нефть, — подвел Пафнутьев итог своим рассуждениям, и по тому, как он положил папку в сейф, как, не торопясь, но тщательно проворачивал ключ в поскрипывающем запоре, можно было догадаться, что собой доволен — он осознал наконец, с кем имеет дело, кто поглядывает на него из-за каждого угла, опасливо и настороженно.

Дальнейшие действия Пафнутьева были легкими, беззаботными, даже очевидными, словно поступал он единственно возможным образом и ему даже задумываться было совершенно не о чем. Сначала он навестил Дмитрия Витальевича Величковского, который угрюмо и обиженно коротал долгие часы в камере предварительного заключения. Коробочку с ваксой ему оставили, и, время от времени вспоминая о ней, он тут же принимался протирать свои туфельки — наверное, никогда еще эта камера не знала постояльцев со столь ухоженной обувью. Можно было подумать, что Величковский собирался прямо отсюда отправиться на бал, где уже давно все его ждали и с нетерпением смотрели в окна, выбегали на дорогу, звонили по мобильникам — не приехал ли наш дорогой и долгожданный.

— Привет, — сказал Пафнутьев, входя и закрывая за собой дверь, укрепленную арматурной проволокой в палец толщиной. — Как поживаешь?

— Нормально.

— Ты вроде чем-то недоволен?

— Всем доволен.

— Поговорить хочешь?

— Не хочу.

— Даже о бабах?

— Сказал же — не хочу.

— Ну, что ж, нет так нет. — Пафнутьев обернулся от двери и увидел, увидел все-таки, что глаза Величковского наполнились чуть ли не ужасом — не хотел тот снова оставаться в этих стенах, покрытых цементной шубой с острыми шипами, чтоб не вздумалось никому писать прощальные послания родным и близким.

— Покормили бы, — сказал Величковский.

— Покормят, — заверил Пафнутьев. — Сейчас распоряжусь. Что там у нас сегодня?.. Чай, правда, остыл, да и сахар, похоже, кончился... И это... Каша.

— Какая каша?

— А кто ее знает... Каша, она и есть каша. Принесут. Я вот что хотел сказать... Ты, Дима, чего-то не понимаешь или попросту дуркуешь... Заведено уголовное дело. Убиты две молодые женщины. Их портреты в твоей колоде. В той самой колоде, которую ты сам мне и показывал. Один труп обнаружен в твоей квартире.

— Это не моя квартира!

— Я помню, что ты говорил... Квартира, дескать, Игоревая... Но по документам это твоя квартира. И ты ее сдал некой Юшковой. Юшкова пропала. Некоторые уверены, что будет еще один труп. Такие дела... А ты говоришь, дай каши, дай каши... Тут такая каша заварилась, что тебе светит... Хорошо светит. Да, чуть не забыл — привет из Италии.

— От кого?

— Как говорят у вас в Пятихатках... Думай, куме, думай. Надумаешь — дай знать, приду. Я тут недалеко, рядом, можно сказать.

Пафнутьев вышел, с силой задвинул засов, сознательно громко задвинул, понимая, как воспринимает этот железный скрежет запертый человек. И еще знал Пафнутьев, хорошо знал силу недосказанного. Вот передал он привет из Италии, хотя никакого привета не было, но передал, зная, что человек за железной дверью каждое его слово будет вертеть и прощупывать со всех сторон и, конечно же, выводы сделает самые печальные, самые беспросветные, поскольку не знает, что происходит за этими стенами, не знает, кого допрашивали и кто в чем признался. И потому вывод его неизбежно будет один: все валят на него, все дают показания против него, чтобы только самим очиститься, вывернуться, а он, Дмитрий Витальевич Величковский, пусть сидит в камере, пусть гниет в зоне, пока совсем не сгниет, а они тем временем будут летать в Италию на больших красивых самолетах, будут плескаться в теплом море, пить итальянские вина, спать с потрясающими женщинами и весело смеяться над ним, над Дмитрием Витальевичем, над этим придурком, который решил, что должен молчать, чтобы никого не подвести, чтобы никто не смог ни единым словом уколоть его, показать на него пальцем или хотя бы этим пальцем ему пригрозить.

Все это Пафнутьев знал и был уверен — будет у него разговор с Величковским, будет. Подробный, доверительный, откровенный разговор. И для этого нужно только одно — чтобы хоть раз переночевал Дима в камере предварительного заключения. На узкой жесткой скамье. В камере, где стены покрыты бетонной шубой с острыми иглами. И чтобы снаружи иногда доносились жалобные голоса задержанных, грубые голоса конвоиров, плачущие голоса женщин.

Вернувшись в кабинет, Пафнутьев позвонил Пахомовой. Так же легко, беззаботно, даже с каким-то куражом, будто у него было отличное настроение и прекрасное самочувствие.

— Здравствуйте! — сказал он громко. — Госпожа Пахомова?

— Ну? — Голос у Пахомовой был настороженный.

— Ой, Лариса! Как давно я не слышал вашего голоса!

— Кто это?

— Пафнутьев. Павел Николаевич. Помните такого?

— Нет.

— Не верю! — решительно сказал Пафнутьев. — Не верю! Я — незабываемый.

— Какой?

— Незабываемый. Никем. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

— А, — протянула Пахомова. — Вы, наверное, из прокуратуры?

— Точно! — воскликнул Пафнутьев вне себя от радости. — Мы с вами встречались несколько лет назад!

— Когда Колю убили.

— Да, это были печальные дни.

— Я тогда помогла вашему мальчику. Как его... Андрей.

— Да? — удивился Пафнутьев. — Как?

— Я его вооружила. Вручила пистолет генерала Колова. Похоже, он неплохо им попользовался.

— Следствие пришло к другому выводу.

— Разумеется, — усмехнулась Пахомова. — Я знакома с выводами следствия. Ладно, дело прошлое. Вы, простите, по какому вопросу?

— Повидаться бы, Лариса... Можно, я буду называть вас Ларисой? Как и раньше, а?

— Да называйте как хотите, — в голосе Пахомовой все время проскальзывала ленивая, равнодушная вульгаринка, словно она заранее знала, что разговаривает с человеком не больно высокого пошиба. — А что до повидаться... Надо ли? На кой я вам понадобилась? Скажите уж, не томите душу.

— О жизни хотел поговорить.

— Больше не с кем?

— Да. Больше не с кем.

— Лукавите, Павел Николаевич.

— Конечно, — не колеблясь, подтвердил Пафнутьев.

— А зачем?

— Повидаться хочется.

— Если вы настаиваете, то я поступлю как и в прошлый раз, в прошлую нашу встречу.

— А как вы поступили в прошлый раз?

— Напилась. У вас на глазах.

— Но тогда у вас был повод — убили мужа. А сейчас? Просто так? Из озорства?

— А сейчас по привычке. Шучу, Павел Николаевич... Дело в том, что я страшно занята, ну просто страшно. Может быть, через недельку-другую, а?

— Хотите уехать?

— Дух хочу перевести.

— Много работы?

— Да не в этом дело. Работы не так уж и много, суета добивает. Бестолковщина, безалаберщина, беспредельщина... Ну и так далее.

— Лариса! — по-дурацки закричал в трубку Пафнутьев. — Клянусь, ни одного бестолкового слова не произнесу! А? И наша встреча будет, как всегда, краткой и обоюдорадостной! А?

— Ну что вам сказать, Павел Николаевич... Я же все понимаю. Мне приятно, что вы говорите со мной таким вот тоном, не высылаете группу захвата, не подстерегаете на улице. У вас хорошее настроение, видимо, для этого есть причина... У меня такой причины нет, а если и есть, то совсем для другого настроения. Приезжайте, Павел Николаевич. Жду.

— Прямо сейчас? — уточнил Пафнутьев.

— Если вам так хочется... — со вздохом проговорила Пахомова. — Я ведь ждала вашего звонка.

— С тех еще пор?! — счастливо воскликнул Пафнутьев. — Столько лет?!

— Да ладно вам, Павел Николаевич... Живу я там же, адрес тот же. И соседи у меня все те же. Прошлый раз они много чего вам рассказали, сейчас расскажут еще больше. Скучать не будете.

И Пахомова положила трубку.

Пафнутьев по своей привычке в раздумье склонил голову к одному плечу, потом к другому и только после этого услышал несущиеся из трубки короткие гудки отбоя.

— Худолей, — произнес Пафнутьев вслух. — Вот кто мне сейчас нужен. Мне нужен человек по фамилии Худолей.

Пафнутьев быстро набрал номер худолеевского мобильного телефона. Ответ прозвучал тут же:

— Слушаю, Павел Николаевич.

— Говорить можешь?

— Могу.

— Я только что напросился в гости к Пахомовой.

— Неужели согласилась принять?

— Ждет.

— Вы большой человек, Павел Николаевич. Ваши возможности безграничны. Мне таким никогда не стать. Никогда, — повторил Худолей горестно.

— А тебе и не надо. Как сказано в Писании, блаженны нищие духом.

— Это про меня, Павел Николаевич.

— Значит, так... Говори, что узнал.

— Пахомова — директор туристической фирмы. «Роксана» — так она называется, я уже говорил. Как только набирается самолет — заказывает чартерный рейс. Но она только директор. Учредитель — Сысцов, твой давний приятель, Паша.

— Придется повидаться. Куда рейсы?

— Ты уже знаешь — Северная Италия. Римини. Автобусные поездки во Францию, водные — в Швейцарию.

— Швейцария тоже на Средиземном море? — удивился Пафнутьев.

— Швейцария в Альпах. Но туда тянутся какие-то длинные горные озера. Необыкновенной красоты и привлекательности. Советую посетить.

— Обязательно. У тебя все?

— Иногда она дает объявления в газетах. Зазывает в Италию. Сулит неземные наслаждения.

— Наверное, не наслаждения, а впечатления? — уточнил Пафнутьев. — Как она может обещать наслаждения!

— А она обещает, Паша. Я не оговорился. Ребята в рекламном отделе газеты весело смеялись — какие, дескать, безграмотные заказчики! А я весело посмеялся над этими ребятами. Пахомова составила текст объявления очень точно. Не ошиблась ни в одном слове.

— Тогда ты можешь весело посмеяться и надо мной.

— Уже.

— У тебя все? — спросил Пафнутьев.

— Нет. Я не сказал главного.

— Так скажи уже наконец!

— Эти две тетеньки... Ну, у которых пятки порепанные... Зарезали которых...

— Ну?! Что с ними еще случилось?

— Они тоже побывали в Италии. В этом году. И не один раз.

— Неужели это можно установить?!

— И гораздо легче, чем может показаться. Они получали заграничные паспорта, очень быстро, кстати, получали, просто необыкновенно быстро. Ты знаешь, как это делается. Потом визы. Потом билеты на самолет заказывали, выкупали... Следы остаются, Паша, следы всегда остаются.

— И все через фирму Пахомовой?

— Самое интересное, Паша, заключается в том, что твоя Ларисочка вылетала вместе с ними. Она их сопровождала.

— Ты так уверенно говоришь об этом, будто тоже летал. Признавайся, Худолей!

— Нет, Паша. Чтобы все это узнать, вовсе необязательно летать в Италию. Просто у них билеты выписаны на один рейс.

— В таком случае у меня возникает вопрос, который тебе не понравится.

— Отвечу, Паша... Света летала вместе с ними.

— И...

— И не один раз.

— Ты до сих пор хочешь взорвать город?

— Уже этим занимаюсь.

— Ты большой человек, Худолей. Мне таким никогда не стать.

— А тебе и не надо, Паша.

— Ну, что ж... Спасибо на добром слове. Тебе есть чем заниматься?

— Да, тут возникли кое-какие подробности... Но, поскольку ты торопишься, я расскажу о них чуть попозже. Ближе к вечеру.

— Тогда встретимся у Халандовского.

— Ты предупредил его о наших намерениях?

— Он уже сунул мясо в духовку!

— Как прекрасна жизнь! — воскликнул Худолей.

«Неужели оживает? — изумленно подумал Пафнутьев. — Впрочем, работа лечит. Но ведет он себя неплохо. Когда со мной происходило нечто похожее, я так себя вести не мог. Я тоже готов был взорвать город. И я бы его взорвал к чертовой матери. Но не успел — все изменилось к лучшему. Город уцелел. А между тем... Все мы время от времени оказываемся в положении, когда хочется что-нибудь взорвать».

Несмотря на вихри враждебные, пронесшиеся над страной за последние годы, ничего, ну совершенно ничегошеньки не изменилось во дворе дома, где жила Пахомова. Пафнутьев был здесь лет пять назад, не меньше, но увидел все тот же выщербленный асфальт, вывороченные неведомой силой бордюрные блоки, беспорядочно разросшийся кустарник, который все те же неведомые силы безжалостно обламывали, выдергивали из земли, обдирали листья, давили машинами. Однако кустарник, видимо, поддерживаемый противоположными, но тоже неведомыми силами, продолжал разрастаться, хотя и не столь изысканно, как было предусмотрено природой. Да и стол, за которым, как и пять лет назад, сидели доминошники, грохотали о железный лист своими доминошными костями и бдительно, с интересом посматривали вокруг, отмечая все события, как маленькие, так и значительные.

Поразмыслив, Пафнутьев не стал подходить к доминошникам. Чуть попозже, решил он, если в этом будет надобность. Словно почувствовав его колебания, игроки дружно повернули головы в его сторону, молча проводили взглядами до самой двери и, даже когда дверь за Пафнутьевым уже захлопнулась, еще некоторое время продолжали смотреть в сторону подъезда — не случится ли что-нибудь забавное.

Но нет, ничего забавного не произошло и доминошники дружно, будто по чьей-то команде, уставились в собственные ладони, будто надеялись рассмотреть на них линии собственных судеб. Но нет, кроме белых прямоугольников с черными, будто пробитыми пулями дырами ничего не увидели.

Дверь в пахомовскую квартиру, конечно, была стальная, конечно, с тремя замками, конечно, один из этих замков был с тремя стальными штырями, которые удержали бы дверь при любом направленном взрыве. Впрочем, Пафнутьев прекрасно знал и то, что все эти стальные приспособления не значат ровным счетом ничего. От хулиганов, пьяниц, бомжей — да, такие двери служат надежной защитой. Но если квартирой заинтересуются серьезные ребята, то случится то, что всегда случается в таких случаях, — хозяин сам откроет дверь. И стальные ворота, вваренные в кирпичные стены вокруг самых крутых особняков, тоже открываются как бы сами по себе, когда этим особняком заинтересуются серьезные ребята.

А вот сама Пахомова изменилась — строгий деловой костюм в крупную серую клетку, белоснежная блузка, напоминающая мужскую рубашку, убранные назад волосы и усталый взгляд человека, обремененного многочисленными чрезвычайно важными заботами. Скорее всего, денежными заботами. Конечно, денежными, чем еще можно быть озабоченным всерьез? Больше ничем.

Изменилась Пахомова, изменилась.

Можно даже сказать, похорошела, несмотря на прошедшие годы. Ушла из ее облика непритязательность шоферской жены, чьей-то любовницы, торговой служки из управления, готовой с кем угодно нестись в любую командировку ради хмельных гостиничных утех, ради одной только видимости жизни свободной, обеспеченной, наполненной вечерним шампанским, заказными машинами, ночными забавами в люксовых номерах.

Бывало, чего уж там, бывало, и о многих подробностях той прошлой пахомовской жизни Пафнутьев знал если и не все, то достаточно для того, чтобы делать выводы правильные и обоснованные. Он не осуждал Пахомову, просто знал, и этого ему было вполне достаточно. Он и сейчас ее не осуждал, не его это было дело — осуждать. Как обычно, он хотел знать и как можно больше.

— Здравствуйте! — сказал он громко и радостно, едва только открылась дверь.

— Здравствуйте, — улыбнулась Пахомова с еле уловимой значительностью, с почти неуловимым превосходством. Дескать, времена, дорогой, изменились и роли наши в этой жизни тоже другие. — Проходите, Павел Николаевич.

— Спасибо! — с подъемом произнес Пафнутьев. — С вашего позволения разуюсь?

— Не стоит, — она первой прошла в комнату, увлекая за собой Пафнутьева, который едва успел снять с себя отсыревший на весеннем ветру плащ и повесить его на медный крючок в прихожей. — Садитесь, — она легким движением руки указала на кресло у журнального столика. Сама села в такое же кресло. — Кофе? Чай? Водка?

— Только чай, — быстро ответил Пафнутьев. — Если можно, покрепче.

— Выпить не хотите?

— Хочу! — Пафнутьев отвечал легко и беззаботно. Как только Пахомова поздоровалась с ним этаким светским кивком головы, ставя его, Пафнутьева, на место, ему сразу стало легко, и он готов был к любым словам и поступкам. — Но — чуть попозже. Когда я выпью, Лариса Анатольевна... Я не то чтобы хмелею... Нет, теряю нить. Представляете? Задаю вопрос, а зачем — не знаю. Ужас.

— Бывает, — Пахомова сделала рукой неуловимый жест, и где-то за дверью, в невидимой для Пафнутьева комнате, возникло движение.

— Там еще кто-то есть?

— Сейчас нам сделают чай. Я тоже выпью чаю. Чтобы не потерять нить, — тонко улыбнулась Пахомова. И Пафнутьев, который не сводил с нее вроде бы потрясенного взгляда, уловил в этой ее усмешке прежнюю вульгаринку. «Нет, ничуть не изменилась Лариска, ничуть. Как была шоферской бабой, которая сдала своего же мужа, так ею и осталась», — промелькнула у Пафнутьева жесткая мыслишка, но он тут же подавил ее, как бы даже отрекся от нее, чтобы мысль не отразилась на выражении его лица, не проникла бы во взгляд и не выдала бы его, не разоблачила перед этой потрясающей светской дамой.

Неслышно вошла в комнату девушка, внесла на подносе две чашки чаю, на блюдечке печенье, еще на одном блюдечке конфеты. Пафнутьев внимательно посмотрел ей в лицо.

— Простите, — сказал он со всей доступной ему вежливостью, — а сахарку у вас не найдется?

— Зараз, — сказала девушка и, покраснев от неловкости, вышла на кухню за сахаром.

— С конфетами не любите? — спросила Пахомова.

— Не привык, — Пафнутьев развел руки в стороны, как бы признаваясь в простоватости.

Девушка в белом кружевном переднике вошла и молча поставила на стол сахарницу. На отдельном блюдечке она принесла чайную ложку. Пафнутьев уже не задавал ей никаких вопросов, не заглядывал в глаза, показывая Пахомовой полнейшее свое равнодушие к служанке. Все, что ему нужно было, он узнал из одного ее неосторожно оброненного словечка — «зараз». То есть сейчас.

— Прекрасная квартира, Лариса Анатольевна! Я потрясен!

— Да, ничего получилось. Дороговато обошелся ремонт, но и результат налицо.

— Прошлый раз она мне показалась поменьше... И прихожая была тесновата, и эта вот комната...

— Я купила соседнюю, — пояснила Пахомова. — И объединила их в одну.

— Одобряю, — кивнул Пафнутьев солидно. — Жилье — это главное в жизни. Мне так кажется. Позвольте посмотреть?

— Посмотрите, — великодушно кивнула Пахомова. Пафнутьев не заставил себя упрашивать, легко встал из низкого кресла, прошел на кухню, полюбовался кафелем, напольной плиткой, встроенной мебелью, потом заглянул в ванную — она оказалась неожиданно большой, видимо, была соединена с бывшей кухней. Верхняя половина кафеля была светлая, нижняя из такого же кафеля, но темнее — точно такую описывал ему совсем недавно все тот же Величковский.

— Потрясающе! — воскликнул Пафнутьев, падая в кресло. — Мне такую никогда не иметь. Но хочется. Дайте адресок мастеров, Лариса Анатольевна.

— Дороговаты эти мастера, я не уверена, что они вам подойдут.

— Авось! — отчаянно воскликнул Пафнутьев.

— С удовольствием, но нет у меня их адреса... Пришли, сделали, ушли. Да сейчас в любой газете полно объявлений — мастера для любых работ. И делают примерно на одном уровне.

— На одном, да не совсем, — завистливо протянул Пафнутьев. — И никаких концов не осталось?

— Никаких. Деньги получили и свалили, — она с улыбкой смотрела Пафнутьеву в глаза, как бы давая понять, что прекрасно знает тайный смысл его вопросов.

— Жаль, — сказал Пафнутьев без нотки сожаления. — Очень жаль. Может быть, и в самом деле не потяну я такой ремонт.

— У вас же полно зэков, среди них и мастера попадаются первоклассные. Они вам за миску похлебки такой ремонт сделают, что я помру от зависти! — рассмеялась Пахомова.

— А вы напрасно смеетесь, Лариса Анатольевна, — серьезно сказал Пафнутьев. — Мысль-то неплохая, дельная мыслишка-то... Мне и в голову не приходило.

— Чаще со мной советуйтесь, Павел Николаевич.

— Хорошо. Тут же и начинаю. Посоветуйте, где достать деньги, чтобы прикупить еще одну квартиру и сделать вот такой ремонт?

— Другими словами — откуда деньги? — посерьезнела Пахомова.

— Можно и так сказать.

— Фирма у меня, Павел Николаевич. Неплохая фирма.

— Что производите?

— Услуги.

— Хорошие услуги?

— Хорошие. Рекомендую.

— Да-а-а?! — восхитился Пафнутьев, всем видом своим давая понять, что приятно удивлен и даже, более того, польщен. — А это... Услуги, которые вы производите столь успешно... Они в чем заключаются?

— Туризм. Хотите посетить другие страны, города? Посмотреть, как люди живут, себя показать... Хотите?

— Вот себя бы я показал с удовольствием. А где я могу себя показать?

— Вся Европа у ваших ног.

— Вся-вся?

— Без исключения.

— Надо же, как просто, как все просто! — Пафнутьев начал горестно раскачиваться из стороны в сторону, причитая о своей несложившейся жизни. — Но это же, наверное, бешеные деньги?

— Ничуть. Вашей месячной зарплаты вполне хватит на поездку. Не слишком далекую, не слишком комфортную, не слишком продолжительную. — Пахомова усмехнулась, стряхнула пепел в чашку, из которой только что пила чай, испытующе посмотрела на Пафнутьева — ну, что, дескать, слабо?

А с Пафнутьевым произошло обычное в таких случаях превращение. Уже не удивляли его соединенные вместе трехкомнатные квартиры, и служанка необыкновенной красоты и привлекательности тоже не слишком трогала, и хозяйка, которая так небрежно, со светским изяществом стряхивала пепел в чашку, тоже нисколько не смущала. Пафнутьев ощутил полнейшую раскованность — будто находился в своем кабинете после удачно проведенного расследования. А причина была в том, что в последних словах Пахомовой он вдруг почувствовал легкое такое, почти неуловимое, даже сочувствующее снисхождение. Это была еще не насмешка, нет, но насмешка таилась где-то совсем рядом, она как бы осторожненько выглядывала из уголков глаз Пахомовой, готовая выглянуть смелее, готовая вообще заявить о себе освобожденно и торжествующе.

И Пафнутьев, сбросив с себя скованность, которая, куда деваться, все-таки овладела им, когда увидел он эти потрясающие хоромы, сделал вывод простой и очевидный — отреклась Пахомова от Величковского, не задумываясь отреклась.

А это уже была зацепка, вроде маленького такого, тоненького рыболовного крючочка, который тем не менее мог оказаться очень надежным. Только не надо спешить, не надо делать резких движений, надо вести себя так, чтобы рыбка какое-то время даже и не почувствовала, что уже на крючке, чтобы она свободно плавала в прозрачной воде, шевеля роскошными своими вуалеобразными плавниками.

Пройдет какое-то время, и она ощутит некоторую неловкость, что-то ей будет мешать плавать, как прежде, наслаждаясь обильной пищей и чистыми струями вод, которые обтекают ее тельце, посверкивающее в солнечных лучах...

— Простите, Лариса Анатольевна... А если я попрошу еще одну чашечку чаю?

— Да сколько угодно! — воскликнула Пахомова даже радостно — она решила, что ее выпад Пафнутьев проглотил почти покорно.

Повинуясь какому-то неприметному знаку, из кухни опять вышла девушка с темными волосами и темными глазами. И опять на небольшом подносике стояла чашка чая, блюдечко с печеньем и сверкающая, видимо, натертая жестким полотенцем ложечка. Но не ложечку разглядывал Пафнутьев, не чашку и не кружевной передник девушки, он рассматривал ее лицо, все больше убеждаясь, что наверняка ее видел. После многих лет всматривания в человеческие лица, в лица самые разные, в разных состояниях не мог он, просто не мог не вспомнить, где и когда видел эту скромную, смущающуюся красавицу — ее портрет лежал у него в кармане. Правда, на портрете она была не столь целомудренна, но то, что это была именно та девушка, портрет которой совсем недавно вручил ему плиточный мастер из Пятихаток, в этом Пафнутьев уже не сомневался.

— Простите, — остановил Пафнутьев девушку, — мы с вами нигде не встречались?

— Не знаю, — смешалась та. — Кажется, нет. Я никогда раньше вас не видела.

— А я почти уверен, что встречались, — растерянно проговорил Пафнутьев. — И откуда во мне такая уверенность? Ума не приложу... С вами такое бывает? — обратился он к Пахомовой.

— Павел Николаевич, признавайтесь... Вы хотите с ней познакомиться?

— А почему бы и нет? — Пафнутьев поднялся из кресла, протянул руку. — Паша, — сказал Пафнутьев. — Меня зовут Паша. А вас?

— Оля.

— А фамилия?

— Семенчук.

— Очень приятно. Ведь вы не местная, Оля?

— Павел Николаевич! — нервно вмешалась Пахомова. — Вы к кому пришли? Ко мне или к Оле?

— Но вы сами предложили мне с ней познакомиться, — удивился Пафнутьев. — А потом... Кто знает, к кому я пришел, кто знает... Может быть, вы, Лариса Анатольевна, просто повод? Шучу! — поспешно добавил Пафнутьев, заметив, как быстро стало меняться лицо Пахомовой — от радушной и снисходительной улыбки к настороженности.

Не отвечая, Пахомова резко поднялась, подошла к стенке, откинула дверцу и вернулась с початой бутылкой текилы.

— Присоединитесь? — спросила она у Пафнутьева.

— Текила-то... Золотая?

— Только золотая, Павел Николаевич. Не отказывайтесь, когда еще придется попробовать золотой текилы.

— И не думаю отказываться, — Пафнутьев пожал округлыми плечами, будто ему задали настолько легкий вопрос, что и отвечать не было надобности. — Только это... Я бы хотел посетить одну комнатку... Руки сполоснуть, то-се... Текила все-таки требует к себе уважительного отношения.

— О! Я смотрю, вы кое-что знаете о текиле?

— По долгу службы, Лариса Анатольевна, только по долгу службы. А в жизни приходится перебиваться кое-чем попроще.

— Прямо и первая дверь налево, — Пахомова легким движением руки показала Пафнутьеву, куда ему нужно идти. А он, едва войдя в сверкающее кафелем помещение, ужаснулся — даже потолок, даже потолок был сделан зеркальным! «Какой кошмар!» — подумал Пафнутьев, запирая дверь.

Оглянувшись по сторонам и еще раз убедившись, что он здесь один, Пафнутьев достал из кармана конверт, вынул из него снимки и медленно, один за другим перебрал их в жестком свете пахомовской туалетной.

Точно!

Он не ошибся.

Красавица, изображенная на фотографии, только что подавала ему чай. Всмотревшись в снимок, Пафнутьев увидел на бедре женщины, гораздо выше колена, средних размеров родинку. Она была расположена на внутренней стороне бедра, и увидеть ее случайно, даже на пляже, непросто. Наверное, эта родинка помогала соблазнять людей простодушных и доверчивых, их руки сами собой тянулись к этой родинке, чтобы убедиться в ее истинности. А там уж как получится, там уж по издревле заведенному порядку...

Сунув конверт со снимками в карман, Пафнутьев не торопился выходить из туалетной. Это бывало с ним довольно редко — он ощутил неуверенность, попросту не знал, как сейчас поступить. Да, он мог доказать хозяйке, что он действительно знает эту красавицу, для этого достаточно упомянуть о родинке.

Хорошо, докажет. И что?

Каков будет результат?

Обе бросятся к нему со слезами на глазах рассказывать о подробностях появления двух трупов?

Пафнутьев наверняка знал, как поступит Пахомова — она попросту хлопнет у него на глазах еще один стаканчик текилы. И переместится в параллельный мир, где будет недоступна, неуязвима и насмешлива.

А горничная исчезнет. И тоже сделается недоступной.

Пафнутьев решил не торопиться. Тайна работает до тех пор, пока остается тайной. Пока о ней знают один, два, три человека. Тайна, которая у всех на устах, превращается в анекдот. Не более того. Главное он сделал — убедился в том, что между Величковским, Пахомовой, бандой голых девиц и двумя трупами существует жесткая связь. Чем бы ни угощала его Пахомова, какие бы слова ни произносила, как бы ни был прекрасен передник на животике — все это мишура. Значение имеет пропажа Светы, пропажа, от которой непоколебимый Худолей содрогнулся настолько, что готов на ее освобождение бросить авиацию, артиллерию, танки и смести этот поганый город, где бесследно пропадают любимые девушки.

«А что еще, что еще? — спросил себя Пафнутьев и вдруг вспомнил: — Сысцов».

Не забыть о Сысцове.

Когда он снова опустился в кресло, на столе стояли початая бутылка золотой текилы, два хрустальных стаканчика, хороших таких стаканчика, граммов на сто, не меньше. Раньше их стопариками называли, но то были стаканчики классической граненой формы, освященные народной любовью, к ним привыкали еще со школьной скамьи... А эти, хрустальные...

Ладно, оборвал свое ворчание Пафнутьев, сойдут и хрустальные — он вдруг почувствовал, что ему просто хочется выпить. Да, ребята, так бывает — иногда просто необходимо сбросить с себя какое-то вязкое наваждение, освободиться от ложных впечатлений, суждений, выводов — короче, хочется выпить, чтобы отрезветь.

Тут же рядом на столике стояли две тарелочки. На одной лежали тонко нарезанные кружочки лимона, на другой так же тонко нарезанная колбаса, хорошая колбаса, отметил Пафнутьев.

— Так что, по глоточку, Павел Николаевич? — спросила Пахомова, свинчивая пробку.

— С удовольствием! — подхватил Пафнутьев легко и беззаботно, как это может произнести человек, который выполнил тяжелую работу, выполнил хорошо, добросовестно и теперь может позволить себе расслабиться, поговорить о пустяках.

Пахомова наливала текилу медленно, ожидая, что Пафнутьев остановит ее, скажет, что он на работе, что ему нельзя, но ошиблась. Пафнутьев с интересом наблюдал, как наполняется его стаканчик золотистым напитком, и совсем не собирался останавливать Пахомову, хватать ее за руку, в ужасе округлять глаза.

Пахомова увидела в этом добрый знак — так ведут себя люди, которые не замышляют ничего плохого. Пафнутьев и в самом деле не замышлял, он просто интересовался.

По долгу службы.

— Со свиданьицем? — Пафнутьев поднял свой стаканчик.

— За встречу!

Выпили одновременно и до дна.

И это обоим понравилось.

Тем более что текила оказалась хорошей водкой, хмельной. Да-да, ребята, не все водки бывают хмельными. Одни сразу бьют по голове, как мешок с сырой травой, давят недоброй какой-то угнетенностью, от других зверский аппетит, есть такие, которые попросту вгоняют в непробиваемую тоску, и рука невольно шарит в поисках чего-то колющего, режущего, рубящего...

А текила дала хмель. Быстрый, воздушный какой-то, от которого хочется произносить нечто шаловливое, и Пафнутьев не смог устоять перед этим соблазном.

— Сысцов тоже бывает за этим столиком? — спросил он.

— Сысцов?

— Да, Иван Иванович, наш общий друг! Бывший комсомолец, спортсмен, да и просто представительный мужчина... А? — Пафнутьев весело глянул на Пахомову.

— Бывает, — сказала она холодновато. — А какой приятный разговор был, Павел Николаевич, — Пахомова горестно щелкнула язычком.

— Вам неприятно о нем говорить?

— Да нет... Поговорим. Если служба требует.

— Какая служба, Лариса Анатольевна! Вы напоили меня совершенно потрясающей водкой, вот и потянуло на воспоминания.

— А ведь я однажды вас крепко выручила, Павел Николаевич, — вдруг сменила тему Пахомова, и Пафнутьев понял — она захмелела гораздо больше, чем он.

— Да-а-а?

— Это я вооружила вашего мальчика...

— Да, вы говорили мне по телефону.

— Я вручила ему пистолет, и он смог разобраться со всеми, кто того заслуживал. А пистолет принадлежал генералу Колову. Номерной пистолет.

— Что-то пропал наш генерал, — подхватил Пафнутьев.

— С тех пор и пропал, — кивнула Пахомова.

— Наверное, повышение получил, — предположил Пафнутьев. — Ввысь вознесся.

— Вознесся, — усмехнулась Пахомова. — Выше не бывает.

— В министерство?! — по-дурацки ужаснулся Пафнутьев.

— Ладно, Павел Николаевич, ладно... Мы с вами знаем, куда он вознесся. Мир праху его. Еще по глоточку?

— Не мешало бы, — охотно подхватил Пафнутьев.

На этот раз Пахомова налила опять поровну, но чуть поменьше. Если первый раз она испытывала гостя, наливая явно больше положенного, то теперь, когда Пафнутьев испытание выдержал, она налила уже более гуманно.

— За победу! — воскликнул Пафнутьев все с те же куражливым подъемом.

— Над кем? — удивилась Пахомова.

— Над силами зла. Как мы их понимаем. У нас у каждого свои силы зла. Разве нет?

— Что-то в этом есть, — протянула Пахомова.

Оба выпили и не торопились закусывать, общаясь с текилой наедине, без колбасы и лимона.

— Вы что-то говорили о Сысцове? — напомнил Пафнутьев.

— Я?!

— Вроде того, что заглядывает, текилой балуется, о жизни разговоры разговаривает, а?

— Компаньоны мы, Павел Николаевич, — устало проговорила Пахомова.

— В чем?

— В этой самой туристической фирме. Кстати, у нас бывают горящие путевки. На треть дешевле. Подумайте.

— А чего думать? Я уже согласен ехать! Сегодня, — Пафнутьев посмотрел на часы, — уже поздновато, не успею собраться. А вот чуть попозже...

— С женой желаете?

— А надо ли?

— Вам решать, — усмехнулась Пахомова. — Но я бы не советовала. Нет никакой надобности брать с собой еще кого-либо.

— Значит, фирма принадлежит вам с Сысцовым? Вы вроде как совладельцы? Я правильно понял?

— Владелец — Сысцов. А я — директор. Если проще — наемный работник.

— Зная Сысцова, могу предположить, что воз приходится тянуть вам?

— Да, вся текущая работа на мне.

— А он определяет политику?

— Какую политику? О какой политике речь? Мы не занимаемся политикой!

— Я имею в виду... Куда возить людей, сколько с них брать, как распределять доходы...

— Да, это на нем... Но должна сказать, Павел Николаевич, он прислушивается к моему мнению. Прислушивается! — Пахомова назидательно подняла вверх указательный палец. Жест получился откровенно пьяным.

— Это он посоветовал вам прикупить вторую квартиру?

— Ха! — рассмеялась Пахомова. — Да он сам ее и прикупил. Но я частями выплачиваю ему долг, так что скоро квартира будет моей. Совсем скоро.

— У него здесь свой кабинет? — решился Пафнутьев на шалый вопрос.

— Спаленка.

— Это правильно, — одобрил Пафнутьев. — Разумно. Практично. Или, как говорят ученые люди, целесообразно. Кто в основном пользуется вашими услугами?

— Какими услугами? — не поняла Пахомова.

— Услугами фирмы.

— А, — она протянула с облегчением. — Разные люди... Есть челночники, старички со старушками на старости лет вдруг решают посмотреть мир, юные влюбленные, да и не только юные. Бывает, людям просто оторваться хочется.

— Есть и постоянные клиенты?

— Есть, — кивнула Пахомова, но ничего пояснять не стала. Плеснула себе немного текилы, вопросительно посмотрела на Пафнутьева.

— Нет-нет, — поспешно сказал он. — Много доволен. Мне еще на службу.

— Докладывать об успехах? О том, что вы здесь увидели, услышали?

— А также о том, что я здесь принял.

— Что же вы приняли?

— Текилу.

— А, — и опять в голосе Пахомовой прозвучало столь явное облегчение, что Пафнутьев только сейчас понял, в каком напряжении находится хозяйка, с каким ужасом ждет она каждого вопроса.

— Скажите, Павел Николаевич, а чем, собственно, вызван ваш приход ко мне? В прошлый раз вы пришли, когда убили моего мужа... Это было понятно. А сейчас?

— Сейчас тоже кое-кого убили, — негромко обронил Пафнутьев, неуверенный, что следует об этом говорить, именно в эти минуты, именно в этой квартире. Откинувшись в кресле и подняв беззаботные свои, простоватые глаза, полные признательности за выпитую текилу, он вдруг наткнулся взглядом на девушку, которая недавно подавала чай. Она стояла в дверях совершенно белая, и руки ее судорожно мяли кружевной, накрахмаленный, выглаженный передник. На Пафнутьева она смотрела широко раскрытыми глазами, полными ожидания следующих его слов.

И он поспешно опустил глаза к столу, машинально взял свой пустой стаканчик, повертел, как бы убеждаясь, что он безнадежно пуст, и снова поставил на стол.

— Может, все-таки добавить? — спросила Пахомова.

— Все-таки нет, Лариса Анатольевна. Спасибо.

— Кого же убили на этот раз?

— Двух молодых прекрасных девушек. — Пафнутьев осторожно бросил взгляд в сторону горничной, но ее в проеме двери уже не было. «И хорошо, — подумал он. — Не надо бы ей вот так явно выдавать свои чувства. Пусть слушает из кухни, не показываясь».

— Вы считаете, что я имею к этому какое-то отношение? — спросила Пахомова.

— У меня нет таких оснований.

— Но вы все-таки пришли...

— Обе пользовались вашими услугами, Лариса Анатольевна. И не один раз.

— Вы хотите сказать... Вы хотите сказать, — и она опять запнулась, опасаясь выдать себя вопросом. Да, вопросами люди выдают себя чаше, нежели ответами, как бы при этом ни лукавили, как бы ни хитрили. — Что вы хотите этим сказать? — нашлась наконец Пахомова.

— Кроме того, что сказал, — ничего, — Пафнутьев растерянно пожал плечами, как это может сделать человек, незаслуженно заподозренный в чем-то низком и недостойном...

— Какими моими услугами они пользовались? Не оказывала я им никаких услуг! И они мне тоже!

— Вы о ком? — спросил Пафнутьев со всей невинностью, на которую был только способен.

— Как о ком?! Ну, об этих ваших... Убитых.

— Вы их знали?

— С чего вы взяли?

— Вы так уверенно говорите о том, что они не оказывали вам услуги, что вы им тоже не оказывали... Так можно говорить, только зная человека. Может быть, одна из них была почтальоном, который приносил вам газеты, письма... Может быть, официанткой, которая обслуживала вас в ресторане и таким образом услуги вам все-таки оказывала... А вы утверждаете, что нет, не оказывала. Значит, все-таки знаете, о ком я говорю?

— С чего вы взяли? — повторила Пахомова, совершенно сбитая с толку.

— Даже не знаю, что и ответить, Лариса Анатольевна, — Пафнутьев растерянно поморгал. — Дело в том, что эти две молодые женщины пользовались услугами фирмы «Роксана». Вы оформляли им документы для поездки в Италию. Совсем недавно, уже в этом году.

— Ах, вы об этом! — почти радостно воскликнула Пахомова.

«Надо же, — озадаченно подумал Пафнутьев. — Каждый раз, когда я заговариваю о туристической фирме, она не может скрыть облегчения. Значит, ждет других вопросов, не о фирме... О чем же тогда? Она потеряла самообладание, когда я заговорил об убитых... Похоже, именно здесь ее болевая точка».

— Так вот, эти несчастные женщины, — Пафнутьев продолжил свои истязания. — Я подумал, что, может быть, вы их помните?

— Вряд ли.

— Ну почему так резко... Бывают запоминающиеся клиенты. Может быть, при заполнении анкет, при покупке билетов, во время пребывания в Италии с ними что-то произошло, какая-то неурядица, недоразумение... Ведь вы сопровождаете группы в поездках?

— Иногда.

— Может быть, сопровождали группу, в которой были эти женщины?

— Надо уточнять... Я не уверена, что сохранилась документация. Мы стараемся не накапливать бумажный хлам.

— Но они летали уже в этом году. И не один раз.

— Они были в одной группе? Летали одновременно?

— Я не готов ответить на этот вопрос, Лариса Анатольевна, — сказал Пафнутьев, хотя уже знал, что девушки трижды летали одновременно и каждый раз их группу сопровождала Пахомова. Он не был уверен, что нужно прямо сейчас раскрыть свою осведомленность. Пахомова была осторожной женщиной, но все-таки глуповатой. Не могла она быстро и правильно оценить суть вопроса, и, как каждая глупая баба, скрывала это раздражением. Пафнутьев прекрасно видел, что перед ним человек, который смертельно чего-то боится, впрочем, он мог даже сказать, чего именно: Пахомова опасается всего, что связано с погибшими женщинами.

Как должен себя вести в ее положении человек, который не совершил ничего предосудительного? Она должна пообещать, что поднимет документы, списки туристов, даты вылетов. Все это можно сделать в течение получаса, поручив секретарше. Но для этого она должна узнать фамилии погибших, их имена, адреса...

Что же мы видим вместо этого?

Бабья истерика.

«Почему она не спросит у меня фамилии убитых женщин? — озадаченно подумал Пафнутьев. — А потому что она их знает».

— Ну что ж, — Пафнутьев поднялся. — Спасибо за угощение. Мне очень понравилась как сама текила, так и наша беседа, Лариса Анатольевна. У меня просьба — посмотрите документацию, может быть, там остались какие-то сведения.

— Конечно, конечно, — закивала Пахомова. — Обязательно посмотрим. Если что-то обнаружится, тут же сообщим.

— Да, — спохватился Пафнутьев, — я ведь не попрощался с девушкой, которая угощала нас чаем, — и он решительно направился на кухню. Пока Пахомова сообразила, в чем дело, Пафнутьев уже стоял рядом с Олей. Он молча сунул ей в кармашек передника свою визитную карточку, поднес палец к губам: дескать, это между нами, никому ни слова, потом повертел пальцем в воздухе, описывая небольшие круги — обязательно позвони.

Перепуганная горничная лишь послушно кивала головой. Поэтому, когда спохватившаяся Пахомова вошла на кухню, она не услышала ни единого слова.

— Чай был прекрасен, надеюсь, мне представится возможность воспользоваться гостеприимством хозяйки и отведать чайку еще разок.

— Отведаете, Павел Николаевич, — мрачно сказала Пахомова, стоя за его спиной.

— Приглашаете?

— Какая разница, приглашаю или нет... У меня откуда-то уверенность, что видимся мы с вами не в последний раз.

— Вашими устами да мед пить, Лариса Анатольевна! — воскликнул Пафнутьев.

— Я предпочитаю текилу.

— У вас прекрасный вкус!

— Павел Николаевич, — Пахомова помолчала, как бы борясь с собой, поскольку слова, которые уже плясали у нее на кончике языка, были слишком непочтительны. — Павел Николаевич, если у вас ко мне больше нет вопросов, то давайте... Давайте попрощаемся.

— Но ненадолго! — Пафнутьев с хитроватой улыбкой поднял указательный палец. — Договорились, Лариса Анатольевна, а? Следующий раз уже я буду угощать вас чаем.

— На текилу надеяться не стоит?

— Только намекните! — воскликнул Пафнутьев с такой радостью, будто добился от женщины невесть какого согласия.

— А чего намекать-то? Говорю открытым текстом. Хочу текилы.

— Будет текила!

— И все? Больше ничего?

— Вспомнились детские стишки... Будет тебе белка, будет и свисток.

— Это в каком же смысле, Павел Николаевич?

— Лариса Анатольевна, что бы я вам сейчас ни сказал, наверняка ошибусь. Жизнь бесконечна в своих проявлениях. Как говорит один мудрый человек, сие есть тайна великая и непознаваемая.

— Угу... Понятно, — кивнула Пахомова, думая о чем-то своем.

— Встречусь с Сысцовым, поговорю, у нас давнее знакомство... Выслушаю доклад своего помощника Худолея, вы, наверное, его помните... Просмотрю криминальную хронику по телевидению — не обнаружился ли за последние сутки еще один труп из ваших клиентов...

— Думаете, еще будет? — Пахомова побледнела.

— Некоторые утверждают, что будет. Правда, этот человек не настаивает на том, что обязательно из ваших путешественников... Труп может появиться и со стороны. Всего доброго, Лариса Анатольевна. Я, конечно, на текилу не надеялся, я надеялся на разговор, подробный, искренний, откровенный. Такие разговоры редко получаются, но у нас с вами получится. Проводите меня, пожалуйста, к выходу, а то я боюсь заблудиться в ваших анфиладах.

Когда Пахомова первой вышла из кухни, Пафнутьев успел обернуться к горничной и еще раз повторил движения своего указательного пальца — сначала к губам: дескать, мы в сговоре, потом вращение — позвони мне, и, наконец, постучал пальцем по столу — не вздумай ослушаться.

Конечно, Пафнутьев мог вызвать Олю к себе в кабинет вполне официально. Для этого имелись основания — ее портрет, в каком бы виде она ни была изображена, лежал в пачке вместе с фотографиями двух убитых женщин, а это позволяло предположить, что она была с ними знакома, может быть, даже они и приехали вместе из Пятихаток.

Но Пафнутьев решил поступить иначе. Во-первых, получив повестку, Оля, скорее всего, попросту сбежала бы домой, исключать этого было нельзя. Но, с другой стороны, придя в кабинет по вызову, она постаралась бы отмолчаться. Наверняка ее милое рыльце тоже в пуху и за ней тянется маленький хвостик правонарушений. Пусть не криминальных, пусть не подлежащих уголовному преследованию, но такой хвостик обязательно должен у нее быть.

— Хотя на фотографии я его не заметил, — усмехнулся Пафнутьев собственным рассуждениям.

Если же его затея удастся и Оля позвонит, то придет она уже как соратница, единомышленница.

Авось! — подумал Пафнутьев, удаляясь от пахомовского дома. — Авось! — повторил он, осознав вдруг, что не зря сходил к давней знакомой Ларисе Анатольевне, не зря провел с ней чуть ли не полтора часа. Ни в чем не разубедила его Пахомова, ни единого подозрения не отмела. Более того — усугубила.

Худолей вошел в кабинет и молча остановился у двери. Пафнутьев махнул рукой в сторону кресла в углу: присаживайся, дескать. Усевшись, Худолей поставил локти на колени, подпер ладонями подбородок.

— Паша, я загибаюсь, — сказал он.

— Выпить хочешь?

— Нет.

— Тогда дела твои действительно неважные. Это плохо. Так нельзя.

— Что Пахомова?

— Дала показания.

— Признательные?

— Признательные даст чуть попозже. Хотя... Хотя, как сказать... А знаешь, она ведь дала все-таки признательные показания. Но не заметила этого.

— Так бывает, — кивнул Худолей.

— В дело подшить нечего, а чувствую, что сходил не зря. Текилой угостила. В путешествие звала. Вся Европа, говорит, у твоих ног, дорогой Павел Николаевич. Это она меня так называет — дорогой Павел Николаевич.

— А ты ее?

— Дорогая Лариса Анатольевна.

— Италию назвала?

— Нет.

— Ее фирма организует поездки только в Италию. И никуда больше. Аэропорт в городе Римини. Курортные места. Многие гостиницы скуплены нашими ребятами. Небольшие гостиницы, но в сезон всегда переполнены. Там постоянно нужны люди. Женщины в основном. Приятной наружности.

— А вот у Пахомовой горничная приятной наружности, — заметил Пафнутьев.

— Это хорошо, — кивнул Худолей.

— Ее портрет в нашем уголовном деле. Голенькая, правда, но зато все видно... Родинка на внутренней стороне бедра. Пикантная такая родинка, некоторых очень волнует.

— Паша! — воскликнул Худолей. — Неужели ты изловчился...

— Зачем? — пожал плечами Пафнутьев. — На фотке разглядел. Хочешь посмотреть?

— Хочу.

Пафнутьев вынул из стола конверт, перебрал снимки и нашел наконец обладательницу бедра с родинкой.

— И в самом деле, — пробормотал Худолей. — На внутренней стороне бедра.

— Обещала звонить.

— Тебе?

— А что, я еще ничего... Если в баньке попариться, в парикмахерскую сходить, свежую рубашку надеть, стаканчик текилы хлопнуть... Глядишь, еще и сгожусь на что-нибудь.

— Кроме этих блудливых мыслей, у тебя еще какие-нибудь есть?

— К Халандовскому надо идти.

— Зачем?

— Во-первых, кушать хочется. А во-вторых, он все знает. Халандовский — это наша маленькая криминальная энциклопедия. Он все знает, — повторил Пафнутьев и, подняв трубку, почти не глядя, набрал знакомый номер. — Аркаша, это я звоню, Пафнутьев моя фамилия.

— А у меня стол накрыт, — ответил Халандовский буднично, будто разговор шел давно и все приветственные слова были уже произнесены.

— Мы с Худолеем заглянем к тебе минут через двадцать?

— Через пятнадцать, — поправил Халандовский. — А то мясо остынет, а водка нагреется.

— А ты пока не вынимай ее из холодильника.

— Тоже верно, — согласился Халандовский. — А что у тебя, Паша, случилось?

— Труп появился, Аркаша. Странный такой труп.

— Ты хочешь сказать — два трупа?

— Именно так, Аркаша. Два. А Худолей, который напротив меня сидит и привет тебе передает, говорит, что еще будут.

— И ему, Паша, привет. Скажи, что я всегда восхищался его проницательностью и правильным пониманием жизни. Сейчас осталось мало людей с правильным пониманием жизни.

— У него девушка пропала... А следы ведут к этим трупам.

— Это плохо.

— Он говорит, что готов взорвать город.

— Это правильно. Скажи ему, что нас уже двое. Мне тоже приходила в голову такая мыслишка. Все, Паша, мне некогда, я должен заняться столом. Не опаздывайте, — и Халандовский положил трубку.

Стол действительно оказался уже накрытым, но гораздо скромнее, чем обычно. Посредине стола помещалась квадратная бутылка «Гжелки», покрытая мохнатым слоем инея, и рядом с ней керамическое блюдо, на котором горкой возвышалось только что прожаренное мясо — свиная вырезка на ребрышках. Мясо было приготовлено за минуту до того, как в дверь позвонили гости, — на косточках еще пузырился жир. Резать хлеб у Халандовского, видимо, не хватило ни терпения, ни времени — свежий батон был просто разорван на куски.

Впрочем, звонил Пафнутьев напрасно — дверь уже была открыта, и едва он коснулся ручки, как она призывно распахнулась перед ним.

— Прошу садиться! — заорал Халандовский из глубины комнаты. — Кушать подано!

— Да! — крякнул Пафнутьев, окинув взглядом стол еще из коридора. — Мысль человеческая не стоит на месте. Мысль человеческая просто буравит пространство и время, добираясь до самых глубин, до самой сути событий и вещей! Красиво сказал?

— Твое красноречие, Паша, тоже не стоит на месте, — сдержанно откликнулся Халандовский. — Оно становится все более изысканным, но в то же время тебе, Паша, неизменно удается отметить главное, — произнося так много слов, Халандовский не терял времени зря — разрезав пополам лимон, он тут же волосатыми своими лапами из обеих половинок до последней капли выдавил сок, обильно поливая им полыхающее жаром мясо.

Худолей судорожно проглотил слюну и беспомощно оглянулся по сторонам, словно в поисках спасения от всего, что он увидел. Ничего, ничего не требовалось, кроме того, что уже было на столе — хлеб, мясо, водка.

— Я невнятно выражаюсь?! — снова заорал Халандовский. — У меня плохое произношение? Ведь было сказано — садимся! — И он широким жестом указал на кресло и диванчик, словно бы замерших у низкого столика в ожидании гостей дорогих и желанных.

Пафнутьев опустился в кресло, с силой потер ладонями лицо, словно стирая с него унылое выражение, словно разминая щеки и губы для улыбок радостных и беззаботных.

— Только здесь, — сказал он в наступившей тишине, — только здесь, Аркаша, в мой организм, уставший и опустошенный, начинает просачиваться жизнь и понимание того, что не все еще кончено.

— И опять, Паша, красиво у тебя получилось. Уж не в адвокаты ли ты собрался?

— Меня в Италию зовут.

— Кто?

— Одна прекрасная женщина... Пахомова Лариса Анатольевна.

— В город Римини? — уточнил Халандовский, раскладывая щедрые куски по тарелкам.

— Как, и тебя звала?

— Она многих приглашает... Но ходят слухи, что не все возвращаются. По разным причинам. Давайте все-таки уделим немного внимания этому скромному столу, — и Халандовский, да-да, так обычно это и бывает, обхватил мохнатой своей лапой квадратную «Гжелку» и разлил в тяжелые стаканы с толстыми днищами. А когда поставил бутылку на стол, на ней во всех подробностях оказалась отпечатанной жаркая ладонь Халандовского — иней под ней мгновенно растаял, обнажив посверкивающую жидкость. — Девушка, говоришь, пропала? — резко повернулся он к Худолею. — За скорейшее ее возвращение! Любви вам, согласия и детишек побольше! — Халандовский с силой ткнулся своим стаканом в стаканы Пафнутьева и Худолея и несколькими большими, просторными глотками выпил.

— Как ты думаешь, Паша, на чем следует жарить мясо? — спросил Халандовский.

— На масле, наверное, — неуверенно ответил Пафнутьев.

— На каком масле?

— Сливочном, подсолнечном... А какое еще бывает?

— Ужас! — воскликнул потрясенный Халандовский. — Мясо на масле? Паша! Совсем недавно ты так красиво говорил, так проникновенно, что я уж решил, будто ты и во всех других областях столь же хорош... Жаль, как жаль разочаровываться! Если говорить о свинине, которую вы сейчас так охотно вкушаете, то жарить ее нужно только на ее родном сале! Только! И ни на чем больше. Ни на солидоле, ни на кремах от пота, которые неустанно предлагают по телевидению... Заметь, чтобы забить вонь из подмышек, советуют не в баньке попариться, советуют эту вонь забить другой вонью, более благовонной!

— Так что с салом-то? — скромно напомнил Худолей.

— С каким салом? — не понял Халандовский.

— Ну, на котором надо свинину жарить...

— Какую свинину?

— Которую мы сейчас вкушаем.

— А! — протянул Халандовский просветленно. — Понял! Дошло! — И, обхватив бутылку, он опять наполнил стаканы. — Вы не смущайтесь, что многовато наливаю, просто в этих стаканах очень толстое дно.

— Да и отбивные заканчиваются, — негромко проговорил Пафнутьев.

— Паша, — Халандовский положил вилку на стол и скорбно посмотрел на Пафнутьева, как на человека, который незаслуженно нанес ему смертельную обиду. — Паша... Пока я жив, в этом доме ничего не кончится — ни свинина, ни водка, ни наши с тобой надежды и упования. Все только начинается.

— Это обнадеживает, — заметил Худолей.

— Ну что ж, поскольку вы обнадежены, а мясо и водка заканчиваются, я вынужден оставить вас на несколько минут. Обсудите пока свои проблемы.

Халандовский появился через пять минут. В керамическом блюде лежал точно такой кусок жареного мяса, какой только что съели, во второй руке он нес мохнатую от инея бутылку водки.

— Я уложился в пять минут? — спросил он. После этого разрезал еще один лимон пополам и из обеих половинок выдавил сок на пышущее жаром мясо.

— Да, Аркаша, ты уложился. Отправляю к тебе Вику на стажировку.

— Не возражаю. Я многому ее научу.

— Например? — настороженно спросил Пафнутьев.

— Я научу ее жить. Я научу ее ценить маленькие радости, из которых жизнь и состоит. Мне кажется, она их недооценивает. Она постоянно живет в ожидании больших праздников.

— А что ты называешь маленькими радостями?

— Маленькие радости — это дождь за окном, это форма облака, напоминающая подушку, кошку, женскую грудь... Неважно, на что похоже облако, важно его увидеть. Это твой, Паша, телефонный звонок из любимой мною прокуратуры. Кружка пива на троллейбусной остановке. Это утреннее пробуждение. Ты открываешь глаза и видишь свет. Просто свет. Не роскошные шторы, не итальянский пейзаж, даже не потрясающую женщину, которая лежит рядом с тобой... Ты видишь свет. Значит, жизнь продолжается и будет продолжаться еще некоторое время. Как сказал однажды один умный человек.

— Кажется, это был я, — скромно заметил Пафнутьев.

— Возможно, — согласился Халандовский. — Поэтому тост — будем живы!

Когда все выпили, съели по куску мяса и отложили вилки, Халандовский снова наполнил стаканы, но пить не торопился.

— Значит, говоришь, Пахомова спуталась с Сысцовым? — спросил он у Пафнутьева.

— Я это говорил?!

— Какая разница, Паша, о чем ты говорил, о чем умолчал... Весь город говорит об этой противоестественной связи.

— Почему противоестественной?

— Жена убитого шофера спуталась с человеком, которому этот шофер мешал, так мешал, что он вынужден был его убрать. Прошли годы. Теперь они опять вместе. Не всегда, правда, не каждую ночь. Только когда позволяют физические возможности. Годы, Паша, берут свое. Ты слышал такое слово — Аласио?

Пафнутьев склонил голову к одному плечу, к другому, вскинул брови, с недоумением посмотрел на Халандовского, не то удивляясь вопросу, не то затрудняясь с ответом.

— Где-то я слышал это слово, совсем недавно... А от кого, в какой связи...

— Не мучайся. Подскажу. Это маленький курортный городок на севере Италии.

— Вспомнил, — сказал Пафнутьев.

— Говоришь, Пахомова приглашала? Знаешь, Паша, если женщина просит... Надо уважить. Не считаясь с расходами.

— Уважу, — кивнул Пафнутьев. — Теперь послушай... Света Юшкова, которую ищет Худолей, снимала ту самую квартиру, в которой обнаружен труп. О Пахомовой я заговорил не зря... У нее в горничных девушка, которая, как мне кажется, знала обеих убитых. Обе жертвы только в этом году несколько раз побывали в Италии.

— Другими словами, Паша, намечается плотная связка... Юшкова, Пахомова, Сысцов, горничная, два трупа.

— Есть еще плиточник Величковский. У него я изъял пачку снимков голых девиц, среди которых, прости меня, уже двое убитых. Величковский прекрасно знает Свету Юшкову, делал ремонт в шестикомнатной квартире Пахомовой...

— Шестикомнатной? А такие бывают?

— Она прикупила соседнюю. Правда, сегодня пояснила, что купил квартиру все-таки Сысцов, но она якобы постепенно за нее расплачивается.

— А Юшкова исчезла?

— Да, — ответил Худолей.

— Еще одно, Аркаша... Убитая женщина, которую мы нашли в квартире Юшковой, в руке держала нож... За лезвие держала. Якобы из последних сил вырвала нож у убийцы.

— Так не бывает, — возразил Халандовский.

— Я знаю, — кивнул Пафнутьев. — Так вот, на ноже отпечатки пальцев Юшковой.

— Другими словами, Паша, кто-то пытается тебя убедить в том, что Юшкова зарезала подругу и сбежала... Я правильно понимаю суть происшедшего?

— Ты, Аркаша, всегда все понимаешь правильно.

— Ты в тупике, Паша?

— Тупиком это назвать нельзя.

— Но брать некого?

— Величковского вот взял.

— Он в самом деле плиточник?

— И неплохой.

— Когда освободишь, пришли ко мне. Я затеваю ремонт.

— Думаешь, освобожу?

— Конечно. Если он плиточник, то плиточник. А остальное шелуха. Она осыплется, как только в поле твоего внимания появятся настоящие преступники.

— Из всех, кого я перечислил...

— Они плохие люди, Паша, они очень плохие, их можно и должно осудить. Но я не уверен, что тебе удастся их посадить.

— Как же быть, я обещал Сысцову посадить его...

— Слово надо держать, Паша. Настоящий мужчина всегда должен держать свое слово.

— Но ты говорил...

— Я могу ошибаться! — гневно воскликнул Халандовский. — Я часто ошибаюсь. И в людях, и в событиях. Я в себе самом ошибаюсь. Иногда. Ты меня слушай, более того, прислушивайся, но верить мне... Не советую. Нельзя мне верить, Паша. Ненадежный я человек. Опять же с пристрастиями. С нездоровыми, порочными пристрастиями. — Халандовский бросил быстрый взгляд на настенные часы, потом взглянул на наручные и потянулся к бутылке, иней на которой слегка увял, не выдержав жаркого дыхания сидящих за столом мыслителей.

— Ты торопишься? — спросил Пафнутьев.

— Мы все торопимся.

— Куда?

— В одно место.

— Нас там ждут?

— Нет.

— Нам обрадуются?

— Вряд ли.

— Но мы все равно пойдем?

— Обязательно, Паша. Мы просто обязаны сходить сегодня в одно место и засвидетельствовать свое присутствие.

— Это нам ничем не грозит?

— Разве что потерей репутации.

— Тогда ладно, — легко согласился Пафнутьев. — Репутация — дело наживное. И потом, как говорят ученые, отрицательный результат — тоже результат. А я добавлю, что плохая репутация — тоже репутация. Это лучше, чем никакой.

— Ты мудреешь, Паша, с каждым тостом. Это радует. Теперь слушайте меня внимательно... Мы заканчиваем эту бутылку и уезжаем. Не потому, что кончились бутылки, вовсе нет, просто мы должны сегодня быть трезвыми как стеклышки.

Худолей бросил быстрый взгляд на две пустые бутылки и почтительно склонил голову.

— За победу, — Халандовский поднял бокал. — На всех фронтах!

— И без потерь, — добавил Худолей.

— Согласен, — кивнул Халандовский и, подойдя к окну, отодвинул штору. На улице была уже ночь — редкие ночные фонари, фары машин и ни единого прохожего.

— Не поздновато? — спросил Пафнутьев.

— В самый раз.

— Ничего, что я без оружия?

— Это даже лучше. Без оружия, Паша, ты свободен в своих поступках, решениях, ты можешь произносить любые слова и совершать легкомысленные деяния. С пистолетом ты скован, как бы порабощен. Несамостоятелен. За тебя думает пистолет. И ты подчиняешься ему. Даже не задумываясь, прав ли он. Потому что уверен — пистолет всегда прав. Я уже не говорю о тех непредвиденных обстоятельствах, когда кто-то другой обнаруживает у тебя пистолет. Это уже полный отпад, Паша.

— Почему?

— Это опасно — носить с собой пистолет.

— Опасно?

— Человек, обнаруживший у тебя пистолет, имеет нравственное право поступить с тобой как угодно плохо. Твой пистолет дает ему такое право. Ведь ты мог поступить с ним как угодно плохо, значит, и ему позволено.

— Когда мы выходим?

— Когда подъедет твой Андрей?

— Через десять минут.

— Значит, мы выходим через десять минут. Вызывай Андрея.

— Если время так ограничено, — раздумчиво проговорил Пафнутьев, — мы должны успеть выпить.

— Я уже подумал об этом, — сказал Халандовский, снова задергивая штору. — Стаканы полны, мясо в достатке, мы едины, и даже тост произнесен с худолеевским уточнением — за победу на всех фронтах без потерь! — Халандовский, не присаживаясь, взял свой стакан, чокнулся со всеми и выпил.

Пафнутьев уже набирал номер на мобильнике, вызывал Андрея, Худолей втискивался в свой плащ, Халандовский, сгребя со стола посуду и бутылки, унес все на кухню, а вернувшись с полотенцем, тщательно протер стол.

— Посудой можно было заняться позже, — пробормотал Пафнутьев.

— Нет и еще раз нет! — с неожиданной твердостью произнес Халандовский. — Стол всегда должен быть готов к твоему приходу, Паша! Даже если мы, выйдя на площадку, по каким-то причинам вернемся обратно, ты увидишь стол, готовый немедленно тебя принять, увидишь хозяина, готового снова накрыть этот прекрасный стол. Грязная посуда на столе — самое страшное, что вообще может быть в мире! — воскликнул Халандовский убежденно.

— Полностью с тобой согласен, — согласился Пафнутьев. — Только так и никак иначе.

— А ты, Худолей? — требовательно спросил Халандовский.

— Чистый стол — это чистый лист бумаги, на котором можно написать прекрасные стихи о любви к женщине, о мужской дружбе! — воскликнул Худолей.

— Сам придумал? — подозрительно спросил Пафнутьев.

— В календаре прочитал, — потупился Худолей.

Со двора донеслись гудки машины, приглушенные шторами, — приехал Андрей. Все быстро спустились вниз, вышли во двор. Мокрая машина с каплями на крыше и стеклах стояла у самого крыльца. Халандовский сел на переднее сиденье — ему предстояло показывать дорогу, Пафнутьев с Худолеем расположились сзади.

— Куда едем? — спросил Андрей, не оборачиваясь.

— Сегодня штурманом Халандовский, — ответил Пафнутьев. — Он скажет, куда, какой дорогой, с какой скоростью.

— Максимально разумной, — откликнулся Халандовский. — Значит, Андрюша... Со двора на проспект и направо. Нам предстоит очень важное дело, поэтому прошу не медлить.

— Намечается продолжение застолья? — усмехнулся Андрей, трогая машину с места.

На некоторое время в машине воцарилась тишина, поскольку слова Андрея были явно не в тон всему предыдущему разговору.

Первым заговорил Халандовский:

— В твоих словах, Андрей, прозвучало осуждение. Не надо нас осуждать. Мы не заслужили. Мы пили за победу на всех фронтах, причем совершенно без потерь.

— А так бывает?

— Так не бывает, но стремиться к этому надо. И выпить за это не грех.

— Потери могут быть даже сегодня?

— Даже сегодня, Андрюша, даже сегодня. Не говоря о тех, которые мы уже понесли, да, Худолей?

— Я в этом еще не уверен.

— Правильно говоришь, — Халандовский протянул руку назад, нащупал в темноте ладонь Худолея и крепко ее пожал. — Мы победим, Валя, мы победим.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— И опять хорошо сказал. А я добавлю — мы победим, если ты будешь тверд. Имей в виду, что многое зависит от тебя.

— Понял.

— Сразу за светофором направо, — подсказал Халандовский.

Потом был поворот налево, потом проезд в узкую арку, в которую «Волга» втиснулась, почти касаясь бортами кирпичной кладки, и выехала на просторный двор, производивший впечатление странное, если не сказать — жутковатое. Со стороны арки, в которую только что въехал Андрей, стояли десятка два самых разных машин, все они были выстроены в один ряд, и у всех были включены фары дальнего света. В самих машинах было темно, и нельзя было даже определить, есть ли внутри люди.

— Пристраивайся в ряд, — сказал Халандовский.

— Да вроде некуда, — растерянно пробормотал Андрей, но, проехав несколько метров, он все-таки высмотрел небольшой просвет и втиснулся между старым «Мерседесом» и новой «Ауди».

— Включай дальний свет, — сказал Халандовский.

— Зачем?

— Чтобы не отличаться от остальных машин.

Андрей включил свет и только тогда увидел, что перед ним, метрах в пятнадцати, залитые этим бьющим в глаза слепящим светом стоят около двадцати девушек. Они стояли в ряд, в позах свободных и раскованных, все в коротких юбчонках, которые позволяли оценить не только привлекательность коленок, но и все, что простиралось выше, у некоторых даже ягодичные складки можно было увидеть во всей их прелести. Девушки переговаривались, улыбались, иногда поворачивались к свету спиной, но тут же снова оборачивались, наверняка ничего не видя, кроме пылающих фар. Шел несильный весенний дождь, некоторые девушки держали под собой разноцветные зонтики, сверкающие струйки воды в свете фар смотрелись нарядно, даже празднично.

— Как понимать? — спросил Пафнутьев.

— Рынок. Можешь назвать его невольничьим. Люди приезжают сюда выбрать себе девушку на ночь, — ответил Халандовский. — Посмотри, Паша, может, приглянется какая. Иногда попадаются очень неплохие экземпляры.

— Они могут и не знать, кто их выбирает? — спросил Андрей.

— А зачем? — удивился Халандовский. — Они заранее согласны и на любого, и на все.

— Дорогое удовольствие?

— За сотню долларов снимешь любую.

— И что я должен сделать? Вот так просто выбрать и увезти?

— Именно так. Худолей, советую выйти, осмотреть товар, может быть... Ты меня, старик, извини, но иногда надо называть вещи своими именами...

— В чем же дело? Назови.

— Хорошо, — Халандовский помялся. — Может быть, ты найдешь здесь свою пропажу? Это очень удобно, свет бьет тебе в спину, а им в глаза... Они тебя не видят, не узнают, даже если вы знакомы. Очень удачная форма купли-продажи, это я вам говорю как торгаш. Человек выбирает товар, никак себя не обнаруживая, не проявляя. Здесь однажды случилась забавная история... Мужик приехал и в этом ряду увидел свою жену. Выбрал ее, заплатил и увез домой.

— И что? — спросил Андрей.

— Ничего. У них была ночь, какой не случалось давно.

— Надо же, — пробормотал Пафнутьев. — Они что, заранее сговорились?

— Да нет, она даже не видела, кто ее выбрал. И только оказавшись в собственной спальне, поняла, в чем дело. Очень удивилась.

— Морду не бил? — спросил Худолей.

— Кому?

— Бабе.

— Нет... Только тискал очень. До синяков. Но это были сладкие синяки. Так что? — обернулся Халандовский к Худолею. — Пойдешь, посмотришь?

Худолей вышел из машины, бросил за собой дверцу. Не подходя слишком близко к выстроившимся красавицам, он медленно двинулся вдоль ряда, внимательно всматриваясь в лица. И увидел то, что и ожидал, — красавицы таковыми вовсе и не являлись, обыкновенные лица, на улице встретишь и не оглянешься. Крашеные губы, сощуренные на ярком свете глаза, будничное выражение лиц. С таким выражением можно чистить картошку у плиты, стирать мужнины трусы, пить водку с подружкой. Просматривалось, правда, и некоторое даже не скрываемое пренебрежение. Трудно сказать, относилось ли оно к самим себе или к тем покупателям, которые темными тенями бродили за стеной света. А что касается непритязательных мордашек, то Худолей справедливо рассудил, что, видимо, у этих женщин есть другие достоинства, которые перевешивают и ранние морщинки, и поздние прыщи, и ноги, которые язык не повернется назвать ножками.

Все правильно, все правильно — обладательницы ноже-к не нуждаются в подобных торжищах. Они находят более достойные места, чтобы предложить себя.

Дойдя до конца ряда и убедившись еще раз, что Светы здесь нет, Худолей уже хотел было свернуть к машине, но его остановил голос, раздавшийся из темноты. Голос был неторопливый, густой, с подчеркнуто правильным произношением. Таким голосом можно вести международные переговоры или предлагать бриллианты.

— Простите, пожалуйста, — проговорил невидимый человек за спиной Худолея. — Вы так ничего и не подобрали?

Худолей обернулся, всмотрелся в темноту, но, кроме темной тени, ничего не увидел. Однако по контуру говорившего понял, что это высокий, спортивного вида человек, Худолей при желании мог бы даже приблизительно определить его возраст: где-то тридцать — тридцать пять лет.

— Душа не дрогнула, — виновато пояснил Худолей.

— Простите, но, может быть, вы несколько поторопились с выводами? Не кажется ли вам, что некоторые экземпляры весьма достойны вашего внимания?

— Вы думаете? — В душе Худолея что-то напряглось, что-то запищало, как датчик, который вдруг почувствовал поток радиации. И поток не ослабевал, более того, усиливался, и Худолей ощутил, что он вот-вот поймет что-то, наступит какое-то прозрение, понимание.

— Смею вас заверить, — продолжал невидимый собеседник, — что в другой обстановке каждая из этих девушек способна произвести совершенно другое впечатление... Я уж не говорю о результатах.

— Результаты? — Худолей не сразу понял, о чем идет речь.

— Вы будете потрясены, это я вам гарантирую. Мне известны случаи, когда даже самая непритязательная дурнушка творила буквально чудеса! Оживали и впадали в неистовство люди, которые давно поставили на себе крест!

— И эта... Дурнушка сейчас здесь? — спросил Худолей, мучительно пытаясь вспомнить, где он слышал этот роскошный голос — каждое слово невидимый собеседник не просто выговаривал, а как бы преподносил на блюде.

— Я вас заинтересовал? — Теперь в голосе появилась улыбка, не ухмылка, нет, уважительная улыбка человека, который действительно предлагает товар высшего качества.

— Да, — честно признался Худолей.

— Прошу. — Мужчина вышел из тени, и Худолей, всмотревшись в него, сразу понял — никогда он этого человека не встречал, водку с ним не пил.

— Знаете, — промямлил Худолей, — позвольте мне немного поколебаться... Я посижу в машине.

— Колебания разжигают желания, — тонко улыбнулся человек и снова ушел в тень.

Вернувшись к машине и втиснувшись в темный угол заднего сиденья, Худолей попытался разобраться в своих впечатлениях. Что-то говорил Халандовский, ему отвечал Пафнутьев, даже Андрей разговорился, но Худолей их не слышал. Он не мог избавиться от ощущения, что слышал этот голос, причем в очень важном для себя положении, что-то решалось, что-то было на кону. В голосе незнакомца была не только приятная бархатистость, в нем была почти неуловимая сладковатость, приторность, которые если и не разрушали значительность всего облика, то ставили под сомнение его идеальность. Да, именно сомнения будоражили душу Худолея, а вовсе не гарантированные обещания ночи, полной сладких безумств с дурнушкой, которая к утру окажется принцессой. Или наоборот.

И еще одно озадачило Худолея: ведь этот человек с самого начала видел его на свету, разговаривал с ним и тоже не узнал, не спохватился, не смутился... Значит, он тоже не вспомнил меня, — маялся в своем углу Худолей.

Потом он как бы очнулся от наступившей в машине тишины. Уже никто не шутил, не произносил двусмысленных шуточек, все молчали. А Пафнутьев, приникнув к лобовому стеклу, внимательно всматривался в женщин, стоявших перед ними в свете фар. Иногда из темноты входили какие-то люди, подходили к той или иной и уводили в машину. Машина тут же отъезжала. Торжище, видимо, подходило к концу, машин становилось все меньше, их плотный ряд заметно поредел, и женщины уже не стояли столь плотной шеренгой, как полчаса назад.

— Андрей, давай подъедем чуть поближе, а то мы вроде стесняемся, последними стоим.

Андрей включил мотор и подъехал так близко, что «Волга» оказалась ближе всех машин, метрах в пяти от женщин.

— Что, Паша, — спросил Халандовский, — дрогнула все-таки душа? Засосало под ложечкой?

— Ага, — кивнул Пафнутьев. — Еще как засосало.

— Тогда вперед!

— Значит, так, ребята, — проговорил Пафнутьев негромко, — Я, пожалуй, решусь... Есть тут одна раскрасавица, которая сразу мне приглянулась, но врожденная робость не позволяла вот так сразу идти на абордаж.

— Есть силы, которые преодолевают робость, да, Паша? — спросил Халандовский.

— Есть, Аркаша, оказывается, есть такие силы, они, похоже, пробудились во мне и клокочут со страшной силой. Вы тут потеснитесь немного, я же не один вернусь.

— Знаешь, Паша, — сказал Худолей, — я тоже выйду. Останусь здесь.

— Тоже силы пробудились? — поинтересовался Андрей.

— Да, Андрюша. Клокочут. И рвутся наружу.

— Надо выпускать.

Когда выходил из машины Пафнутьев, одновременно с ним, чтобы не привлекать внимания, вышел и Худолей.

— Куда?! — успел крикнуть ему вслед Халандовский.

— Надо, — Худолей успокаивающе махнул рукой. — Меня не ждите. Позвоню.

Если Пафнутьев направился к залитым светом женщинам, то Худолей нырнул в темноту и тут же растворился среди машин, полувытоптанного кустарника, мусорных ящиков.

Неторопливо и обстоятельно, походкой, которая выдавала человека, принявшего решение, Пафнутьев подошел к одной из женщин, улыбнулся, развел руки в стороны: дескать, простите великодушно, но нет сил совладать с собой. Женщина тоже улыбнулась, тоже развела руки в стороны, но ее жесты были скромнее пафнутьевских, да и в поведении чувствовалась зависимость, подневольность. Она как бы не была свободна в своем решении. Из машины было видно, как женщина, что-то сказав Пафнутьеву, беспомощно оглянулась по сторонам.

И тут же из темноты появился спортивного вида поджарый человек, который недавно разговаривал с Худолеем.

— Познакомились? — спросил он, подходя.

— И даже более того, — улыбнулся Пафнутьев. — Вступили в сговор. Как видите.

— Надеюсь, не преступный сговор? — поддержал шутку обладатель роскошного голоса.

— Именно преступный! — Пафнутьев сделал страшные глаза. — Но мы не намерены от него отказываться!

— Это прекрасно! В таком случае отойдем в сторонку, — и он галантно взял Пафнутьева под локоток и вывел из светлой полосы. — Аванс составляет тысячу рублей. Готов эту сумму принять немедленно.

— Нет проблем, — Пафнутьев вынул из кармана деньги, повернувшись к свету, отсчитал и протянул их парню.

— Остальные вручите вашей избраннице, когда будете прощаться, — сказал парень, пряча деньги в карман.

— А сколько остальных?

— Два аванса.

— Крутовато!

— Зато мы гарантируем здоровье, обхождение, воспитание и даже усердие, если позволите мне употребить это слово.

— Усердие — это хорошо, — кивнул Пафнутьев и, взяв женщину под руку, повел к машине. Он открыл заднюю дверцу, пропустил свою избранницу вперед, втиснулся вслед за ней и захлопнул дверцу.

— Вас трое?! — ужаснулась женщина.

— Нет, я один, — успокоил ее Пафнутьев. — Остальные — это так, попутчики, — сказал он с некоторым пренебрежением. — Болельщики. Они не представляют для нас с вами никакого интереса.

— А ты, Паша, не говори так, не говори! — зачастил Халандовский. — Мы с Андреем еще ничего ребята, совсем ничего! Да, Андрей?

— Мы — обалденные!

— Если так, то знакомьтесь, — сказал Пафнутьев. — Эту девушку зовут Оля. Сегодня днем она угощала меня чаем, когда я навещал нашу подружку Пахомову. А тут вдруг такая неожиданная встреча вечером, под весенним дождем... Чего в жизни не бывает, ребята, чего только не бывает, — сказал Пафнутьев с тяжким вздохом. — Поехали, Андрюша, нам здесь больше делать нечего. Худолей не вернулся?

— Растворился в темноте, — сказал Халандовский. — Сказал, чтоб не ждали. Обещал звонить.

— Если обещал, позвонит, — рассудительно заметил Пафнутьев. — Он такой... Всегда держит слово. Хотя некоторые в нем сомневаются. Я имею в виду Шаланду. Шаланда ревнует. Его раздражает способность Худолея предсказывать появление трупов на городских улицах. — Пафнутьев продолжал бормотать, а Андрей тем временем выехал на проспект, но едва хотел втиснуться в общий поток, Пафнутьев его остановил: — Стоп, Андрюша! Задний ход. Забыл одну вещь... Вернемся на минуту во двор.

— Вернемся, — Андрей резко сдал назад, проехал арку и остановился в полном недоумении — двор был совершенно пуст.

Темный, мокрый, продуваемый ночным весенним ветром. Ни единой машины, ни одного человека во дворе не было.

— Кажется, мы заблудились, — неуверенно проговорил Пафнутьев.

— Мы правильно приехали, — сказала Оля, до сих пор не проронившая ни слова. — Так всегда бывает.

— Но только что здесь было полно народу, больше десяти машин, прекрасные женщины, потрясающие мужчины, яркий свет, как поется в народной песне — смех, веселье и суета... Неужели это возможно? Такое ощущение, что нас здесь не было год, хотя я уверен, что мы вернулись через пять минут.

— Так всегда бывает, — повторила Оля. — Наверное, Игоря что-то спугнуло. Его могли предупредить по мобильнику.

— Этого хмыря зовут Игорь? — уточнил Пафнутьев.

— Да.

— А что его могло спугнуть?

— Может, облава готовилась. Но у него везде свои люди, его всегда предупреждают.

— Это правильно, — одобрил Пафнутьев. — Везде должны быть друзья, да, Аркаша?

— Совершенно с тобой согласен, Паша. Только так. И никак иначе.

— Мы тебя, Аркаша, сейчас забросим домой, а завтра созвонимся, если не возражаешь.

— Но ведь у меня там кое-что осталось...

— Чуть попозже.

— Как скажешь, Паша. Вот перед этим светофором я и выйду... Остановишь, Андрей, да?

— Как не остановить, если красный перед нами... Всего доброго, Аркадий Яковлевич.

— Паша, я ведь в хорошее место тебя свозил? — обернулся Халандовский с переднего сиденья.

— Прекрасное.

— С женщиной познакомился... Смотри, какая красавица! А как она на тебя смотрит, ты только взгляни, как на тебя смотрит! Ты не обижай ее, Паша, она хорошая.

— Я знаю.

Выйдя из машины, Халандовский тихонько притворил за собой дверь, постоял на тротуаре, дождался зеленого света светофора, махнул на прощанье рукой и неохотно зашагал к своему дому. Не хотелось, видимо, ему возвращаться одному в пустую квартиру, не хотелось.

— Куда, Павел Николаевич? — спросил Андрей.

— Не домой же...

— В контору-то поздновато...

— Пропустят.

— Если с этим сложности, могу кое-что предложить, — сказала Оля.

— Чуть попозже.

— Сколько с вас Игорь взял?

— Тысячу.

— Нормально.

— Сказал, что и тебе я задолжал.

— Еще не задолжали.

— Все впереди? — усмехнулся Пафнутьев.

— Да, так можно сказать. Все впереди.

— Давно в городе?

— В городе? — переспросила Оля и на какое-то время замолчала. Видимо, вопрос ей показался необычным, видимо, такого вопроса ей клиенты не задавали. — С Нового года. А почему вы решили, что я не местная? Одежда? Вид? Манеры?

— Говорок у тебя немного непривычный.

— Это хорошо или плохо?

— Ни то ни другое.

— Некоторым нравится.

— Это хорошо, — кивнул Пафнутьев.

— Почему хорошо?

— Ты не оставляешь людей равнодушными. Они, наверное, благодарны за это?

— По-разному бывает.

— Домой не тянет?

— У меня под коленками тянет. От долгого стояния на ветру. Простите, конечно. Я понимаю, что такие подробности вряд ли кого возбудят. Но вы сами заговорили на посторонние темы.

— Дом — это посторонняя тема?

— Да.

— А непосторонние — это какие?

— Любовь и ласка. Зачем вам остальное? Об остальном вы поговорите с женой.

— Тоже верно, — вынужден был согласиться Пафнутьев.

— Далеко едем? — спросила Оля.

— Уже приехали.

Андрей остановил машину перед шлагбаумом, посигналил, из будки кто-то долго всматривался в машину и, только убедившись, что приехал свой, поднял шлагбаум.

— Когда подъехать? — спросил Андрей, не оглядываясь, словно опасался увидеть на заднем сиденье нечто непристойное.

— Через час-полтора, — неуверенно ответил Пафнутьев. — Хочешь отлучиться?

— Надо повидать одного человека.

— Если надо, значит, надо, — вздохнул Пафнутьев и вылез из машины. — Прошу, — сказал он Оле. — Мы уже дома.

— А дом-то казенный.

— Какой есть. Не самый плохой, между прочим.

— Надо же... А я уж губу раскатала — клиент подвернулся приличный, спокойный.

— Бывают неспокойные?

— О! — рассмеялась Оля. — Это долгий разговор... Не на одну бутылку.

— Игорь, который взял у меня деньги... Как его фамилия?

— Игоря? — Тон Оли неуловимо изменился. — Не знаю. Я о нем ничего не знаю. Ничего об Игоре я не знаю.

— Ну, нет так нет, — пожал плечами Пафнутьев. — Я подумал, что к нему можно время от времени обращаться с деликатными просьбами, уж коли у него столько добра. Мне кажется, он должен приветствовать каждого постоянного клиента. Пойдем, — Пафнутьев распахнул дверь. — Я должен вернуть долг.

— Какой долг?

— Чай. Я угощу тебя, Оля, потрясающим чаем.

Коридоры управления были пусты, затемнены. Горели лишь слабые дежурные лампочки. Пафнутьев шагал почти неслышно, зато четкий стук Олиных каблучков отдавался гулким эхом. Скрывая растерянность, она шла с некоторым вызовом, независимо помахивала сложенным зонтиком, с которого все еще продолжали падать редкие капли того блудного дождя, под которым увидел ее Пафнутьев. По сторонам она не смотрела, лишь изредка бросая взгляды на таблички, прибитые к дверям. Но было темно, и ни одной надписи так и не успела прочитать.

Пафнутьев открыл дверь своего кабинета, шагнул в сторону.

— Прошу!

— Спасибо, — Оля вошла опасливо, не представляя, что увидит, когда вспыхнет свет. — Мы так... В темноте и будем сидеть?

— Почему же сидеть? — спросил Пафнутьев, нажимая кнопку выключателя. — Сидят те, кого посадили. А мы люди свободные, поступаем, как сами того пожелаем, — он прошел к своему столу, уселся, показал Оле на кресло. — Присаживайся.

— Спасибо, — Оля прошла в угол, села, закинув ногу на ногу. Неплохие коленки, отметил про себя Пафнутьев. Прекрасной лепки, как сказал бы скульптор, художник или какой-нибудь многоопытный распутник. Оля вынула сигарету, уже хотела было щелкнуть зажигалкой, но спохватилась. — Я закурю?

— Конечно.

— А вы напрасно тащили меня сюда таким хитрым и коварным способом. Я бы и сама позвонила. Ваша визитка цела, да и номер запоминается легко.

— Я не знал, что встречу тебя в том дворе. Все получилось случайно. Так что не было никакой хитрости, никакого коварства.

— Тогда ладно, тогда прощаю, — Оля изо всех сил старалась выглядеть независимой. Пустив струю дыма к потолку, она снова затянулась. — А между прочим... Вы имеете право вот так среди ночи арестовывать людей, вести в служебный кабинет, устраивать допросы?

Пафнутьев помолчал, достал из стола папку уголовного дела, вынул из нее конверты с фотографиями, положил на стол и, подняв голову, посмотрел на женщину, напряженно сидящую в его низком затертом кресле.

— А я тебя не арестовывал.

— Как же это понимать? — Оля обвела недоуменным взглядом кабинет.

— Я тебя снял. И уже заплатил деньги. Аванс. Так что твое пребывание здесь оплачено.

— Аванс — это хорошо. Будет и основная проплата?

— Если заработаешь.

— Я готова. — Она поменяла положение ног, и теперь на Пафнутьева смотрела уже не правая коленка, а левая. И, как он заметил, левая была ничуть не хуже правой, она даже показалась ему лучше, но, скорее всего, это объяснялось тем, что он начал привыкать к ним и находить достоинства, которых не заметил с первого взгляда. — Правда, помещение у вас не слишком приспособлено...

— Это дело привычки, — Пафнутьев махнул рукой. — Пройдет совсем немного времени, и тебе даже понравится. Скажи, с Димой Величковским вы земляки?

Оля помолчала, поискала глазами, куда бы стряхнуть пепел с сигареты, и, увидев на полу блюдце с окурками, поняла, что оно для этого и предназначено.

— Как говорится, вопрос на засыпку? — спросила она.

— Ничуть. Вопрос по простоте душевной. Ведь ты с ним знакома?

— Знакома.

— Близко?

— Достаточно.

— Ты, Оля, такая разговорчивая, слова так и сыпятся, так и сыпятся! Не можешь умолкнуть ни на единую секунду! С тобой так интересно разговаривать!

— Простите... Если я не ошибаюсь, вас зовут Павел Николаевич? Кажется, так называла вас Пахомова?

— Совершенно верно. Павел Николаевич. А друзья называют меня просто Паша. И я откликаюсь. Очень даже охотно. И на Павла Николаевича, и на Пашу. Я не виноват, это папа с мамой меня так назвали. Я, естественно, не возражал. По причине малолетства. — Всю эту чушь Пафнутьев проговорил с совершенно серьезным выражением лица, даже как бы придавая особое значение каждому своему слову. И на Олю смотрел с некоторой скорбью, будто жаловался на людскую несправедливость.

— Павел Николаевич, хватит мне пудрить мозги. Чего вы хотите? Ведь зачем-то вы притащили меня сюда?

— Если ты озабочена выполнением своих обязанностей, то можешь не переживать. Игорю я скажу о тебе самые благодарственные слова. Я смогу доказать ему нашу с тобой порочную связь, даже если она и не состоится. Скажу, например, что у тебя на внутренней стороне бедра, рядом с самым что ни на есть заветным местечком есть прекрасная родинка, которая потрясает знатоков своей формой, цветом, размером и, конечно, месторасположением. Поговорим о родинке?

— Так, — сказала Оля и с силой раздавила окурок в блюдце на полу. — Как я понимаю, разминка закончилась. Пора приступать к делу, да?

— Если настаиваешь... — Пафнутьев вынул из конверта величковские снимки, отложил в сторону тот, на котором была изображена Оля со своей родинкой, и, пройдя в угол кабинета, протянул ей всю пачку. — Посмотри, а нет ли тут знакомых лиц?.. Да, лиц, так, пожалуй, можно выразиться.

Оля взяла снимки, перебрала их один за другим и тут же быстро, словно они жгли ей руки, положила на стол.

— Почему вы решили, что я должна их знать? — спросила она, но прежнего вызова в ее голосе уже не было.

— Есть основания.

— Я их не знаю. Никого.

— Оля, ты думаешь, что таким образом спасешь их, избавишь от неприятностей, да? — Пафнутьев взял снимки, сделанные на местах происшествия, и, положив перед Олей, вернулся к своему столу.

Женщина быстро взглянула на снимки, готовая тут же отвернуться, но, увидев, что изображено на них, схватила, всмотрелась уже внимательнее, повернулась к Пафнутьеву, который сидел, подперев щеки кулаками.

— Вы хотите сказать... Они мертвы?

— Да.

— Давно?

— Несколько дней.

— Их убили?

— Да, убили.

— И это... Мне тоже грозило?

— Трудно сказать... Но не исключено.

— За что?

— Оля! Если бы я знал! — оживился Пафнутьев. — Мы бы не сидели с тобой сейчас в этом кабинете. Ты не знала, что они убиты? Что их уже нет в живых? — поправился Пафнутьев.

— Нет. Мы думали, что они уехали домой.

— Вы не смотрите телевизор?

— Мы смотрим телевизор. Но у нас другие программы. Кассеты в основном.

— Крутые кассеты? — поинтересовался Пафнутьев.

— Достаточно.

— Значит, ты все-таки знаешь этих женщин?

— Мы все из одного места, из Пятихаток. Среди них должен быть и мой снимок. Наверное, он у вас есть... Иначе откуда вам знать про родинку.

— Есть, — кивнул Пафнутьев.

— Почему же вы мне не показали?

— Постеснялся. Величковский снимал?

— Да.

— А кто он такой?

— Подонок. Придурок. Хмырь вонючий.

— Он говорит, что вы охотно снимались, что он кого угодно уговорит сняться в таком виде, что у него просто талант общения с женщинами.

— И вы поверили? — усмехнулась Оля.

— Засомневался.

— А что, в самом деле можно допустить, что он меня уговорил сняться в чем мать родила? Он — меня?! Можно такое допустить? — Голос Оли впервые зазвенел обидой.

— Сие есть тайна великая и непознаваемая, — уклонился Пафнутьев от ответа.

— Хорошо. Так и быть, — Оля раздавила в блюдце очередную сигарету. — Если уж в прокуратуре знают, что у меня между ногами, то и я могу себе кое-что позволить. Могу? — с напором спросила она.

Пафнутьев не мог сказать сурово и твердо: «Да ты просто обязана рассказать следствию все известное тебе по этому делу!» Это было бы казенно, и, скорее всего, Оля бы замолчала. Не имел он права просто кивнуть дескать, давай выкладывай, если уж тебе так хочется. Это было совершенно недопустимое превосходство.

У Пафнутьева на языке вертелись десятки ответов, и суть всех их сводилась к одному смыслу: «Говори, дорогая, конечно, говори!» Но, просчитывая их, Пафнутьев безжалостно браковал, отвергал все случайное и поспешное. И наконец произнес негромко, без нажима, будто не с блудницей, снятой в ночном дворе, говорил, а с самим собой советовался:

— А почему бы и нет, Оля, почему бы и нет...

Оля молча кивнула, она приняла его слова, его тон, приняла их разговор в пустом, гулком здании следственного управления. Закурила новую сигарету, пустила дым к потолку, закинула ногу на ногу так, что теперь на Пафнутьева опять смотрела левая коленка, та, которая показалась ему краше и совершеннее.

— Этот Величковский... Знаете, бывают такие... Улыбчивая, в меру дурноватая сволочь. Говорят, что людей город портит, городские соблазны, городские деньги. Нет, он всегда был таким. Но, с другой стороны, если вы соберетесь его посадить... То и сажать-то не за что. Этакий бытовой подонок. Подвернется случай украсть что-нибудь — молоток, зонтик, перочинный ножик, — украдет. Дорвется до вашего телефона — наговорит на тысячу рублей. Из ресторана без вилки, без ложки не уходит. Представится возможность гадость о человеке сказать — скажет, не упустит случая, останется один в чужой комнате, а на столе письмо лежит — прочтет! Подвернется случай трахнуть бабу пьяную, беспомощную... Трахнет. Бомжиху, проводницу в поезде, малолетку из школы...

— И тем не менее, — начал было Пафнутьев, но Оля его перебила, зная заранее, что он хочет сказать.

— Да! — воскликнула она. — Да! И тем не менее он меня фотографировал, наводя резкость на полюбившуюся вам родинку!

— Да я не так чтобы уж и очень, — смущенно пробормотал Пафнутьев, словно уличенный в чем-то не слишком симпатичном.

— Ладно! — опять оборвала его Оля. — Мне об этой родинке не только вы говорили, Павел Николаевич! Не только вы!

— Значит, он эти снимки отпечатал...

— Он эти снимки заказывает по новой каждую неделю! Он торгует ими, Павел Николаевич!

— А, — разочарованно протянул Пафнутьев. — Так я не первый, значит, видел ту самую родинку...

— Я вам скажу больше... Только не свалитесь со стула... Вы и не второй, Павел Николаевич. — Оля наконец улыбнулась.

— Надо же... А я уж...

— Размечтался?

— Не так чтобы очень... Но где-то рядом, где-то рядом. — Пафнутьев сокрушенно покачался из стороны в сторону. — Так этот Величковский, как вы говорите...

— Неплохо зарабатывает на своей поганой плитке.

— Он кладет испанскую!

— Даже испанская плитка после его рук становится поганой! Не в смысле блеска, цвета, рисунка... Она становится грязной после того, как побывала в его руках.

— Круто, — Пафнутьев склонил голову к одному плечу, к другому. — Как же тебе удалось на него выйти?

— А! Говорю же, он неплохо на этой плитке зарабатывает. Десять долларов квадратный метр. Приезжает в Пятихатки, как... американский дядюшка. Чемодан подарков на все случаи жизни — трусики, лифчики, прокладки с крылышками, без крылышек... И покупаются девочки, покупаются. За трусики рублевые, за лифчики капроновые. Городок-то нищий, голода нет, но он где-то рядом. А Дима обещает взять в ваш город, а то и Москву сулит... Пристрою, дескать, в хорошие руки. Он не зря говорит, что умеет уговаривать, умеет. И покупаются девочки, хотя знают, на что идут. А он условие ставит — каждая должна пройти через его постель. Разве это уговоры — за горло берет. Или еще за что... Но берет прочно.

— Но ведь надо же где-то расположить девочек, обустроить... Накормить в конце концов. Это он как решает?

— Никак. Для этого есть Пахомова. Вы хорошо знакомы с Пахомовой?

— Слегка.

— Познакомьтесь поближе. Не помешает для общего развития. Наш Величковский не единственный ее поставщик.

— Игорь?

— О! Это бригадир. Но о нем я действительно ничего не знаю. Очень грамотный товарищ.

— В каком смысле?

— О нем никто ничего не знает. Кроме имени. Он о нас знает все. Адреса, телефоны...

— Подожди, Оля... Какие телефоны, какие адреса? Ведь вы приезжие?

— У них несколько квартир... Нас по этим квартирам разбрасывали. Мы, конечно, должны платить. Из своих скромных остатков, — Оля улыбнулась как-то кривовато, загасила сигарету в блюдце и тут же вынула из пачки следующую.

Пафнутьев распахнул окно, чтобы хоть немного проветрить задымленный кабинет. На него дохнуло свежим ночным воздухом, шелестом ночного дождя, приглушенными звуками ночного города.

— Как я понимаю, двор, где мы встретились, не единственный путь к сердцу клиента?

— К сердцу? — переспросила Оля. — До сердца мы обычно не добираемся, времени не хватает. Да и желания тоже, честно говоря, нет. Работаем с тем, что доступнее.

— Кажется, я понимаю, о чем вы говорите, — кивнул Пафнутьев.

— Чего ж тут понимать... Каждый мужик подобные вещи схватывает с полуслова.

— Поэтому и говорю, что понимаю, о чем речь, — невозмутимо ответил Пафнутьев. — Но дело в том, Оля, что подобное случается не всегда... Некоторым удается и до сердца добраться.

— Сказки! — с раздражением произнесла Оля. — Не надо мне пудрить мозги!

— Скажи, вот эта девушка тебе знакома? — Пафнутьев вынул из ящика стола фотографию Юшковой. — Посмотри внимательно.

Оля мельком взглянула на снимок и отвела его от себя вместе с рукой Пафнутьева, подальше отвела, будто от снимка исходило что-то неприятное для нее, о чем она не желала помнить, думать, знать.

— Она не из наших. Как-то я ее видела... Это Игоревая девочка.

— Игоревая? — переспросил Пафнутьев, хотя уже догадался, что хотела сказать Оля. — Это в каком смысле?

— При Игоре она... Вместе их видела. В каких отношениях — не знаю, хотя мысль имею.

— Поделись.

— Да чем тут делиться, Павел Николаевич! Все мое нынешнее положение, общественный статус, если хотите, выстраивает мысли в одном-единственном направлении — блуд и похоть, похоть и блуд.

— Но наверняка не знаешь?

— Не знаю.

— Это радует, — кивнул Пафнутьев, осознав, что хоть что-то обнадеживающее сможет сказать Худолею. — И уж поскольку, Оля, мы немного разговорились, стали понимать друг друга, скажи мне, пожалуйста, что могло случиться с вашими девочками, как понимать происшедшее?

— Похоже, их убили, — передернула плечами Оля.

— За что их могли убить?

— Мало ли... Мы ведь находимся в зоне рискованного предпринимательства. Люди, которые не могут по каким-то причинам удовлетворить свои потребности легко, просто, красиво, в конце концов, а шастают по ночным улицам, играя желваками и выискивая двуногую тварюку женского рода... Это же ненормальные люди. Или полная разнузданность, или полная беспомощность, или полное уродство, в чем бы оно ни заключалось... Вот наши клиенты.

— А что же вас...

— Что нас заставляет? — перебила Оля звенящим голосом. — Кушать хочется. На мне двое стариков и дочка... Их пенсии хватает только на оплату коммунальных услуг — газ и свет.

— Вода? — подсказал Пафнутьев.

— Вода во дворе. А тут подворачивается хмырь Величковский. Он не настаивает, нет, все проще. Весело смеется, открывает шампанское, играет золотой печаткой... Вы заметили, что эти самые печатки обожают, ну просто обожают люди определенного пошиба?

— Какого пошиба?

— Невысокого. Придурки в основном.

— Ну, так уж и придурки, — засомневался Пафнутьев.

— Ладно, Павел Николаевич, ладно. У кого-нибудь из ваших друзей, знакомых, сослуживцев есть золотая печатка, носит кто-нибудь из них эту золотую бородавку на пальце?

— Вроде нет...

— Так вот этот хмырь... Сидит, закинув ногу на ногу, сверкает золотыми своими зубами, поигрывает блестящей туфелькой... И говорит... В чем дело, девочки? Вперед! Жизнь коротка! Хватит вам в этой деревне грязь месить! Хорошие бабки светят! И что делать? Я дрогнула. И другие дрогнули. Если хотите знать, еще полдюжины девочек ждут не дождутся, когда приедет наконец Величковский и заберет их в город. И у них начнется жизнь рисковая, но сытая. Может быть, этот хмырь думает, что соблазняет нас красивой жизнью? Ничуть. Кормежкой соблазняет. И это... Ваш вопрос — за что могли убить... Мы ведь девочки почти деревенские, выросли в гордости... Каждая из нас может взорваться, каждая! В любую секунду! И никто не предскажет, отчего именно! А взорвется — ничто не остановит, ни от чего не убережет! Ничто!

— И до смертоубийства? — ужаснулся Пафнутьев.

— Ха! — пренебрежительно ответила Оля, и Пафнутьев понял — смертоубийство ничуть ее не смущает, не трогает, не остановит.

— Ну что ж, ну что ж, — пробормотал Пафнутьев, слегка озадаченный подобным откровением.

— Вы меня не поняли, Павел Николаевич, — сказала Оля. — Дело в том, что когда человек взрывается, у него больше шансов погибнуть самому, чем нанести вред кому-то другому. Я же говорю — взрывается. Почти в прямом смысле слова.

— Думаете, девочки взорвались?

— Наверняка. Они были подругами еще со школы... В одном классе учились. Сочинения писали о Наташе Ростовой, что-то трепетное из Тургенева, о сновидениях Веры Павловны... Отписались. Мне бы хотелось, конечно, чтобы убийцу нашли и покарали, но я ничего сказать не могу... Я не знала даже, что они мертвы. Ведь живем мы здесь, если можно так выразиться... Разрозненно.

— Надежду Шевчук нашли в квартире Юшковой...

— Надежду нашли у Юшковой? А что она там делала?

— Лежала.

— Нет, я в том смысле, что нечего ей там делать! Я не уверена даже, что они были знакомы. А Таю где нашли? Там же?

— Нет, в другом месте. Возле мусорных ящиков.

— Кошмар какой-то, — Оля закрыла лицо руками.

— Надежда Шевчук была беременна, — сказал Пафнутьев, стараясь произнести это как можно спокойнее.

— Да-а-а? Сколько месяцев?

— Не меньше трех. Между тремя и четырьмя. Так примерно.

— Понятно, — кивнула Оля с таким видом, будто ей открылось нечто важное.

— Что вам стало понятно? — спросил Пафнутьев.

— А то, — и Оля потянулась за новой сигаретой.

Этого у Пафнутьева отнять было нельзя — он умел разговаривать с людьми. И умение заключалось в том, что он стремился слушать, а не говорить. Не делал вид, что слушает, а слушал, что встречается в нашей жизни не столь уж часто, ребята, не столь. Вот сказала Оля одно словечко со странным выражением, и Пафнутьев тут же стал в охотничью стойку, как это делает хороший породистый пес, натасканный на дичь. Он сразу заподозрил, что в этом ее «понятно», произнесенном врастяжку, что-то таится и надо вернуться назад, чтобы вызвать у Оли то же состояние, чтобы захотелось ей произнести то же словечко, а заодно и все, что за ним стоит.

— Да, три-четыре месяца было ребеночку... Даже пол определили... Мальчик должен был родиться.

— Понятно, — повторила Оля, но уже простым, будничным голосом, в котором не было той тайны, которую так остро почувствовал Пафнутьев минуту назад.

— Что-то ты вспомнила, что-то на ум пришло, а, Оля? Поделись.

— Да так, ничего особенного... Маленькие житейские подробности. И ничего больше.

— Если в мире и есть что-нибудь стоящее, так это маленькие житейские подробности, — сказал Пафнутьев.

— Вы говорите, мальчик... Знали мы про этого мальчика, знали. Темненький был? Светленький?

— А это имеет значение? — растерянно протянул Пафнутьев.

— Нет, не в Италии Надежда подзалетела. Здесь. Поэтому я и спросила.

— Она была в Италии? — удивился Пафнутьев. — Уже в этом году?

— Три раза.

— Это точно?!

— Точней не бывает. Потому что и я тоже была в Италии три раза. Вместе с Надеждой. И с другими девочками. Кстати, Тая, которую вы нашли возле мусорных ящиков, тоже была с нами. Нас было много, почти половина автобуса.

— Что же вы там делали? — спросил Пафнутьев изумленно.

— Работали.

— Успешно?

— Нормально.

— Как же вам удалось?!

— Пахомова, туристическая фирма «Роксана». А у Надежды ребеночек... Думаю, он возник не случайно. Ожидаемый был мальчик.

— Не в мальчике ли дело? — предположил Пафнутьев.

— Очень даже может быть. Надежда так относилась к ребенку, что вполне могла...

— Что могла? — быстро спросил Пафнутьев, пока мысль Оли не скользнула в сторону.

— Взорваться. Вы, Павел Николаевич, никогда не взрываетесь?

— Обычно это происходит незаметно для постороннего взгляда. Но я знаю одного человека, который именно сейчас находится во взорванном состоянии. И готов немедленно взорвать все, что угодно, все, что под руку подвернется.

— Баба? — проницательно спросила Оля.

— Он не баба, он мужик. Но причина его состояния... Да, тут ты права, баба.

— Бывает, — на этот раз в голосе Оли прозвучало резанувшее Пафнутьева безразличие, если не сказать удовлетворенность — кому-то тоже плохо, кто-то тоже бьется в истерике, значит, в своих бедах она не одинока. Это была своеобразная защита, и Пафнутьев подавил в себе обиду.

— Италия! — громко и резковато сказал он. — Давай, Оля, раскрутим Италию. Поскольку уж мы вышли на международные отношения. Как я понимаю, идет речь о Северной Италии?

— Да, почти на границе с Францией.

— Вы своими заботами охватывали и Францию?

— Монако, Монте-Карло посещали, а что касается Франции, то только самую южную ее часть... Ницца, окрестности.

— Туда добирались самолетом?

— Да, чартерный рейс.

— Римини?

— О, вы много знаете, оказывается. А все простачком прикидываетесь.

— Мне еще знакомо слово Аласио.

— Аласио — это маленький курортный городок. Если вы так много знаете, то я могу колоться с чистой совестью. Я грамотно выражаюсь?

— Вполне. Но должен сказать, что колоться с чистой совестью ты можешь независимо от моих познаний. Два трупа, которые лежат сейчас в морозильной камере морга, дают тебе такое право, — Пафнутьев сознательно произнес страшноватые подробности, поскольку знал, что частенько слово «смерть» не производит на людей большого впечатления, оно кажется каким-то отстраненным, люди часто не представляют, что именно стоит за этим словом, оно стало почти философским термином. И он, кажется, добился своего — Оля чуть заметно побледнела, нервно загасила сигарету, подняла к нему лицо, на котором уже не было кривоватой ухмылки.

— Аласио, — опять произнес Пафнутьев. — Там что у Пахомовой? Квартира, фирма, гостиница?

— И то, и другое, и третье. Есть там у нее квартира с окнами на море, в ней частенько живет какой-то ее знакомый. Достаточно пожилой человек. Но с ним она ведет себя... По-женски. Вы понимаете, о чем речь?

— Нет.

— Улыбки, касания, красное вино на набережной, чоканье бокалами, глядя друг другу в глаза... Все эти милые подробности вам о чем-то говорят?

— Да. Этот мужик... Густые, чуть вьющиеся волосы с проседью?

— Вы и его знаете?

— Крупное лицо? Его можно назвать мордатым?

— Можно, — усмехнулась Оля. — Пахомова называет его Ваней.

— А по паспорту он Иван Иванович Сысцов, — негромко добавил Пафнутьев. — Теперь фирма... Ты сказала, что у нее есть там какая-то фирма?

— Мне так кажется... Мы ездили на громадном туристическом автобусе, «Мерседес», между прочим. Водителя зовут Массимо. Максим по-нашему. Он водитель и владелец этого автобуса. Переезды иногда бывали долгие, сотни километров, мы останавливались, разминались, перекусывали и, конечно, фотографировались. На снимках вы можете увидеть и меня, и Пахомову, она обычно всегда нас сопровождает, и Массимо, и вашего приятеля Ивана Ивановича... А если возьмете хорошее увеличительное стекло, то кто знает, может быть, сможете различить и номер автобуса. Это вам интересно?

— Ты очень умная женщина, — серьезно сказал Пафнутьев.

— Это не главное мое достоинство.

— Я говорю о тех достоинствах, в которых уже успел убедиться.

— Может быть, вы захотите удостовериться и в главном моем достоинстве? — усмехнулась Оля.

— Чуть попозже, — невозмутимо ответил Пафнутьев. — Ты мне подаришь такой снимок?

— А почему бы и нет! — Оля не спросила, она негромко воскликнула, утверждающе воскликнула, но Пафнутьев решил закрепить этот маленький успех.

— Спасибо, — сказал он. — Буду очень признателен.

— Надеюсь, — закрепила свой маленький успех и Оля.

— Теперь гостиница.

— "Верона" — так она называется. Кажется, что-то с Шекспиром связано.

— Ты еще и начитанная! — восхищенно воскликнул Пафнутьев.

— Ничуть. Там портрет его висит, маленький бюстик в вестибюле. Насмотрелись и на то и на другое. Повысила культурный уровень. Так что я теперь знаю, где Ромео и Джульетта тусовались. Кстати, у них тоже кончилось не слишком хорошо. Но вы, наверное, об этом слышали.

— Приходилось, — кивнул Пафнутьев. — Скажи, Оля... Почему именно Аласио?

— Понятия не имею. Скорее всего, у Массимо там какой-то бизнес. Вполне возможно, что и гостиница принадлежит ему. Как-то уж по-хозяйски он себя там вел. Знаете, это сразу чувствуется, есть какая-то неуловимая разница в поведении — гость и хозяин. Гость может хамить, требовать, бить посуду, но при этом все понимают — гость. Потому и хамит. А хозяин вроде и прислуживает, но все видят — хозяин. Там штору поправит, там бумажку с пола поднимет.

— На этом роль Массимо заканчивалась?

— На этом его роль только начиналась.

— Это как? — не понял Пафнутьев.

— Сутенер. Если вам это слово не нравится, назовите его диспетчером. Принимает заказы на девочек, развозит, привозит после выполнения задания... Вы понимаете, о каком задании речь?

— Догадываюсь.

— Опять же и себя не забывает.

— В каком смысле?

— Половой гигант. Перещупал всех наших девочек, включая ту же Пахомову. Пока с ним собеседование не пройдешь, с места не сдвинешься. Вернешься ни с чем. Еще и долги потом отрабатывать приходится, но уже на местном, здешнем материале. Вы меня понимаете?

— Думаю, что да. Как ты оказалась у Пахомовой дома?

— Время от времени она берет кого-либо из девочек в качестве даровой прислуги. Квартира громадная, две трехкомнатные в одну соединены, работы хватает. Когда вы появились, как раз моя очередь подошла. Кому-то из нас повезло, — усмехнулась Оля. — Может быть, даже обоим. А, Павел Николаевич?

— Вполне возможно, — согласился Пафнутьев.

В этот момент зазвонил телефон.

Оказалось — Худолей.

— Паша! — закричал он обрадованно. — Жив?!

— Местами.

— А я звоню домой — нет тебя, думаю, может, вернулся к Халандовскому — тоже пусто. Мелькнула мыслишка — неужто на службе? Точно.

— Сидим вот, беседуем. С Олей.

— О! Я некстати?

— Да нет, ничего... Есть новости?

— Есть, Паша.

— У меня тоже.

— Тогда я мчусь к тебе?

— Встретимся утром. У меня еще маленькое мероприятие. Ты будешь лишним. Я сегодня очень занят. Ну просто очень.

— Паша! Неужели?! И тебя, оказывается, жизнь может пробрать до костей?

— Почему же до костей? В таких случаях кости ни при чем.

— Виноват, Паша! Виноват! — И Худолей отключил мобильник.

— О вас могут подумать что угодно, — заметила с улыбкой Оля. — Обычно в таких случаях думают худшее.

— Знаешь, Оля, в таких случаях худшие мысли и лучшие — это одни и те же. А что касается, кто чего подумает... Я уже это проехал. Наверное, ты тоже.

— Еще нет, Павел Николаевич. Здесь, в городе — да. Но что касается Пятихаток... О! Мне далеко не безразлична людская молва.

— Это правильно, — сказал Пафнутьев. — Теперь вот что, Оля... Едем к тебе домой.

— А здесь не найдется подходящего местечка?

— Найдется. И не одно. Но чуть попозже. Снимки нужны, Оля. Снимки, о которых ты недавно говорила. Вся ваша компания на фоне роскошного автобуса марки «Мерседес». Ты не передумала? Не дрогнула?

— Два трупа на кону.

— Это правильно, — повторил Пафнутьев и набрал номер мобильника Андрея. — Андрей, ты где?

— Во дворе. Жду.

— Мы выходим.

Город был совершенно пуст. Прошли времена, когда по весенним улицам до утра бродили теплые компании мужичков, решающих проблемы Южной Африки, марсианских пустынь, обсуждавших загулявших жен, отбившихся детей, когда до рассвета неприкаянно бродили влюбленные пары или же пары, считающие себя влюбленными, когда вообще в городе на ночь не прекращалась человеческая жизнь.

Теперь она прекратилась.

Слишком велик риск быть зарезанным, задушенным, просто потехи ради забитым юными отморозками, насмотревшимися американских фильмов — которые для того и крутятся по всем каналам, чтобы вдохновить юных отморозков на подобные подвиги.

Да-да, ребята, идет крутая работа, брошены бешеные бабки, чтобы из самой духовной нации мира сделать нацию отморозков. И у этих затейников есть успехи, у них есть успехи. Это надо для себя твердо знать — деньги они не тратят зря, и у них есть успехи.

— Если вы, Павел Николаевич, надеетесь, что я приглашу вас к себе домой, то ошибаетесь, — сказала Оля.

— А! — Пафнутьев беззаботно махнул рукой. — Одной ошибкой больше, одной меньше... Переживем.

— Я понимаю, что должна это сделать по законам жанра... Но не могу. Там сейчас девочки.

— Хорошие девочки? — живо спросил Пафнутьев.

— А ночью других не бывает, Павел Николаевич. Разве вы этого не знали?

— Догадывался, — виновато протянул Пафнутьев. — Ты, Оля, сейчас произнесла очень мудрые слова. И сама это знаешь.

— Но если вас не смущает наша компания...

— Смущает.

— Тогда дождемся другого раза, — на Олю, кажется, нашло шалое настроение.

— Да, — согласился Пафнутьев сокрушенно. — Чуть попозже.

— Вот здесь остановите, пожалуйста, — сказала Оля, когда машина поравнялась с унылой серой пятиэтажкой, на стенах которой даже при свете тусклых уличных фонарей были видны ржавые потеки от балконов, сваренных из арматурных брусков. — Вот здесь я и живу. Если, конечно, это можно назвать жизнью.

— Пахомова поселила?

— Нет, это Игоревая квартира. Загляните как-нибудь, а, Павел Николаевич?

— Обязательно загляну, — кивнул Пафнутьев совершенно искренне. — Кстати, а номер квартиры?

— Семнадцатая.

— Запомнил? — спросил он у Андрея, когда Оля скрылась в подъезде.

— Навсегда, Павел Николаевич. И дом семнадцатый, и квартира семнадцатая, и девушке этой, как я понял, если и больше семнадцати, то ненамного.

Оля спустилась минут через пятнадцать, уже была без куртки, которая ее явно тяжелила. Теперь она выглядела действительно на свои семнадцать лет — Пафнутьев удивился проницательности Андрей, который за какие-то секунды в ночном полумраке успел заметить ее семнадцатилетние формы. Оля почти невесомо перепорхнула через лужу и под мелким дождем подбежала к машине.

— Там у нас небольшое веселье... Копаться в снимках у меня не было возможности. Вот пленка, — Оля протянула черный пенальчик. — Снимала своей мыльницей. Она не слишком хороша, но у нее есть одно достоинство: отщелкивает даты. Может быть, это окажется кстати в вашей сложной и опасной работе, — она засмеялась.

— Наверняка окажется. Спасибо, Оля.

— И еще одно — я вам пленку не давала. Это на всякий случай. Вдруг там что-то такое-этакое, да? И тогда уже вам придется фотографировать меня на фоне мусорных ящиков.

— У вас там много народу? — Пафнутьев поймал себя на мысли, что ему не хочется отпускать девушку.

— Да нет, не очень... Но я там если и не лишняя, то свободная, — Оля чутко уловила его настроение. — У вас есть шанс, Павел Николаевич.

— Чуть попозже, Оля, — в который раз за этот вечер пробормотал Пафнутьев. Обычно он эти слова проговаривал с неким вызовом, весело и куражливо, а сейчас понял — виновато произнес, будто не оправдал он чьих-то надежд, будто оплошал в чем-то важном.

— Между прочим, Павел Николаевич, вы мой должник.

— Понимаю.

— Я не пленку имела в виду. Теперь мне придется отстегивать Игорю из своих.

— Я готов, — Пафнутьев смущенно полез в карман.

— Чуть попозже, Павел Николаевич! — рассмеялась Оля.

Для Худолея ночь оказалась не менее напряженной. Выскользнув из пафнутьевской машины, он тут же скрылся между гаражей, которые щербатым рядом протянулись через весь двор, и затаился там, невидимый и неслышимый, продолжая наблюдать за ночным торжищем. Он видел, как Пафнутьев прошелся вдоль ряда красавиц под зонтиками, выбрал одну из них, как расплачивался в сторонке, как увел женщину в машину и отъехал вместе с нею, с Халандовским и Андреем.

Далее происходили события не менее интересные. Время от времени из машин выходили покупатели, тут же рядом с ними оказывался тип, который вызывал в худолеевском сознании какие-то смутные воспоминания, происходила проплата услуг, машина с женщиной отъезжала, и тут же на ее место втискивалась другая. Оказывается, там, за аркой, выстроилась целая очередь и специально выделенный человек пропускал машину, едва только для нее освобождалось место. Все шло четко, отлаженно, беспрерывно, откуда-то из темноты возникали все новые женщины и заполняли просветы, которые образовывались по мере отъезда ночных красавиц.

Но вдруг наступила какая-то сумятица, Худолею так и не удалось понять, что собственно произошло, что изменилось, но за несколько секунд все женщины вдруг исчезли, машины погасили фары, наступила темнота, и когда Худолей вышел из своего укрытия, выяснилось, что двор пуст, а несколько милиционеров с дубинками, вынырнувшие из темноты, обескураженно оглядываются по сторонам.

Пройдя вдоль темной стены дома и свернув в арку, он чуть не наткнулся на двух вполголоса беседующих людей. Одного узнал по тулье — это был милиционер. Его фуражка напоминала головной убор какого-нибудь южноамериканского бананового диктатора, но что делать, такова уж была мода в начале третьего тысячелетия, больная мода. Второй был без головного убора, и Худолей, бросив взгляд в его сторону, узнал, все-таки узнал — это был распорядитель, который предлагал женщин, брал деньги и вообще вел все торжище.

— В чем дело, ведь все проплачено? — услышал Худолей роскошный баритон. Но сейчас в нем чувствовалась растерянность.

— Поступила неожиданная команда. Не переживай, наверстаешь. И потом вот еще что...

Но задерживаться Худолей не мог и вынужден был пройти мимо. Свернув за угол, он осмотрелся — где бы укрыться. Поскольку женщины разбежались, машины разъехались, то наверняка распорядитель должен был вот-вот показаться из арки, нечего ему там толкаться. Тем более что с милиционером, надо полагать, отношения уже выяснил.

Самым удобным местом Худолею показался киоск в тени. Свет уличных фонарей до него не достигал, а скат плоской крыши укрывал от дождя. Ждать пришлось недолго — распорядитель вышел из арки, постоял, оглядываясь по сторонам, и, удостоверившись, что все спокойно, быстро направился к машине рядом с киоском. У Худолея была хорошая возможность рассмотреть и номер машины, и ее марку — это была «Ауди», неплохая, может быть, даже новая «Ауди» со сверкающей гирляндой из четырех колец на заднем багажнике.

Едва она тронулась с места, Худолей выскочил на проезжую часть, пытаясь остановить какую-нибудь машину. Это оказалось делом несложным: сейчас многие выходят на ночные заработки.

Водитель «Волги», изогнувшись к правой дверце, опустил стекло. Но Худолей не стал ничего выяснять — куда, сколько, зачем. Упав на сиденье рядом с водителем, он только обронил:

— Поехали, старик.

— О деньгах говорить не будем?

— Не будем. Смотри, видишь, впереди белая «Ауди» замигала правым поворотом, видишь? Вот за ней.

— Погоня по повышенному тарифу.

— Погони не будет. Он остановится где-то здесь недалеко. А о деньгах мы договорились.

— Ну, что ж, пусть так, — водитель в белой рубашке, при галстуке, видимо, так и не переодевшись после дневной работы в какой-нибудь конторе, прибавил скорость и вскоре оказался рядом с «Ауди».

— Не надо так близко, поотстань маленько, — сказал Худолей.

— Убивать его не будешь?

— Если бы я решил кого-нибудь убить, а это вовсе не исключено, то я не стал бы ловить машину, махая руками на проезжей части.

— Тоже верно. А как бы ты поступил в таком случае?

— Должен быть напарник. Надежный и проверенный. И оружие должно отвечать тем же требованиям. Я бы не стал ждать, пока мой клиент сядет в машину. Даже стекло может изменить полет пули, это зависит от того, под каким углом пуля коснется стекла. Напарник должен сидеть в машине с заведенным мотором. Потому что если не дрогнет рука у меня, то она может дрогнуть у него, а мотор подобные вещи чувствует очень хорошо.

— И может психануть? — усмехнулся водитель.

— Да, — без улыбки кивнул Худолей. — Может психануть. И мотор, и пистолет. Указательный палец может психануть и отказаться нажимать на курок. Такие вещи случаются.

— Да ты, я смотрю, специалист! — попытался хохотнуть водитель, но не получилось, какой-то нервный смешок раздался в салоне.

— Да, — кивнул Худолей и не добавил больше ни слова. И это его коротенькое «да» оказалось сильнее самых горячих заверений в том, что он действительно специалист в рисковом деле заказных убийств.

— Перестраивается вправо, наверное, хочет остановиться.

— Значит, и мы остановимся.

«Ауди» с крайней левой полосы перешла на центральную, а метров через сто — на правую. «Волга» тоже шла по правой.

— Когда на правой полосе водитель мигает правым поворотом, это означает, что он хочет остановиться, — пояснил водитель, хотя эту очевидную вещь знает каждый водитель.

— Сколько задолжал? — спросил Худолей.

— Сто.

— За пять минут?

— Как и договаривались.

— Тоже верно, — согласился Худолей и, порывшись в кармане, отдал водителю сотню, отметив в себе непривычное отношение к деньгам — он отдавал их легко, без сожаления, без унизительных прикидок, хватит ли денег, чтобы добраться домой, купить сто-двести граммов водки, наскрести на обеденные пельмени или ночной бутерброд. Такого с ним никогда не было, да, собственно, и денег таких вот — чтобы сотню отдать водителю с улыбкой на устах — тоже не было. Теперь же деньги у Худолея появились, правда, этого еще никто не заметил, никто еще не обратил на это внимания.

— Подождешь? — спросил он у водителя.

— Подожду. Сколько?

— Сколько надо.

— Заметано.

Белая «Ауди» остановилась у ресторана с каким-то дурацким названием, прочесть которое было невозможно. Буквы были громадные, они вспыхивали, гасли, снова вспыхивали уже, казалось, в другом месте, и все это создавало какое-то сатанинское ощущение непредсказуемости и человеческой беспомощности.

Тем не менее человек с роскошным голосом бесстрашно взбежал по ступенькам и скрылся за дверями, которые тоже вспыхивали огнями, отблесками, отражениями других огней.

Пройдясь по бликующей улице в одну сторону, в другую, изучив обстановку, Худолей такой же бестрепетной походкой направился в ресторан. Рванувшегося к нему амбала в черном костюме и белой рубашке он попросту не увидел, его вопроса, заданного уже в спину, не услышал и невозмутимо вошел в зал. Среди колонн, украшенных звериными шкурами, метались официанты, наряженные в буддийские халаты и шапочки, на возвышении голая девица, неплохо сложенная между прочим, как успел заметить Худолей, вертелась вокруг сверкающего штыря, причем обращалась она с ним, будто это была не железная штуковина, а вполне живой штырь, стремящийся к ней, к девице, и девица тоже стремилась к нему или, во всяком случае, делала вид. В общем, все, как в жизни, как в жизни, ребята.

— Простите, — прозвучал голос за худолеевской спиной. — Мне кажется, мы с вами где-то встречались?

Худолей обернулся — перед ним стоял хмырь с роскошным голосом. Слово «простите» прозвучало как «прасцице». Изысканно и в это же время значительно. «Так живые люди не говорят, так говорят придурки», — подумал про себя Худолей.

— Вполне возможно, — сказал он.

— О! — восхитился хмырь. — Где, не припомните?

— Понятия не имею, — рассмеялся Худолей. Ему было легко с этим человеком. Он чувствовал в нем какую-то первобытную глупость, припорошенную чем-то приторно сладким, розовым, липким. Так украшают и припудривают трупы перед тем, как отдать родственникам для захоронения. Да, тут Худолей не ошибся — чем-то трупным несло от сутенера, несмотря на его роскошный голос, прочувствованные слова и пиджак от какого-то очередного портняжки, которые стали у нас последнее время чем-то вроде наставников. Да, ребята, да, портняжки частенько выступают по телевидению и рассказывают, что нужно ценить в жизни, как понимать нравственность, что есть высший смысл бытия. И это хорошо, ребята, это прекрасно — ведь хоть кто-то должен об этом говорить, раз уж философам, мудрецам и святым об этом говорить не позволено.

Впрочем, трупный дух, который чувствовал Худолей, мог быть вызван и другой причиной, может быть, он просто ощутил какими-то своими необыкновенными способностями близкий конец этого человека? Да, так бывает, человек еще живой, радуется жизни, пьет водку и ухлестывает за женщинами, а трупный дух от него уже пошел, пошел, хотя сам он этого не ощущает.

А что касается необыкновенных худолеевских способностей, которых ранее никто не замечал, то и этому есть объяснение — случается подобное с влюбленными. Если человек влюбился так, что гены его тасуются, как карточная колода, создавая связки совершенно новые и природой не предусмотренные, если человек так влюбился, что готов город взорвать с чувством справедливости и святого возмездия, то тут уж необыкновенные способности просто обязаны проявиться. Не может, не может природа бросить человека на произвол темных сил в таком состоянии. И если уж человек из-за этой самой влюбленности лишен обычного разума, обычных чувств и ощущений, то природа из своих запасников выделяет некую замену в виде таинственных способностей проникать в будущее, видеть прошлое, поступать неосмотрительно, но мудро. Ненадолго, правда, пока живет в теле сумасшедшая влюбленность. А потом все возвращается на свои места. Но навсегда человек запоминает время, когда он был до безумия счастлив и обладал способностями, в которые уже не верит после выздоровления от любви.

Некоторым бог дал пройти через подобное, и они знают, о чем идет речь.

Так вот Худолей, возвращаемся к Худолею.

Он сел за маленький двухместный столик в углу, спиной к шкуре какого-то зверя. Стоило ему чуть отклониться назад, как в затылок тут же впивался клок жесткой шерсти. Но ощущение было приятное, и дикая шерсть и когтистые лапы, свисавшие над самыми худолеевскими ушами, вызывали не опаску и настороженность, а наоборот — успокаивали, внушали ему, что тыл надежен и он может вполне положиться на этого зверя, который когда-то был настоящим бурым медведем.

Подошел официант в буддийской шапочке, в расшитом халате, подпоясанном широким зеленым поясом. Глаза у парня оказались чуть раскосыми — и об этом подумали владельцы ресторана. Меню в толстой папке с золотыми буддийскими узорами он положил перед Худолеем. Лицо его оставалось по-восточному невозмутимым, поклон был условным, в глаза смотрел без робости и угодничества.

Парень уже хотел было уйти, но Худолей остановил его.

— Подожди, — сказал он, отодвигая от себя тяжелую папку. — Я не разбираюсь в этом. Мне нужен кусок мяса. Жареного. С зеленью. Есть у вас такое?

— Отбивную желаете?

— Я бы тебе сказал, чего я сейчас желаю, но речь не об этом. Мясо есть?

— Записал. Салат?

— Я же сказал — мясо с зеленью. И двести граммов водки.

— Какой?

— Хорошей.

— Хлеб нужен?

— А ты как думаешь?

— Понял. Вода?

— Да.

— Есть боржоми. Настоящее.

— Годится.

Уже когда официант отошел, Худолей поймал себя на мысли, что не спросил о стоимости заказа. И это ему понравилось. Деньги перестали его интересовать. Он впервые в жизни сделал заказ, не заглянув в меню. И Худолей явственно ощутил еще одну особенность нового своего положения — уверенность.

Краем глаза он заметил, что его знакомый хмырь подозвал к себе официанта, который только что взял у него заказ. Они перебросились несколькими словами, и по их поведению можно было понять, что хмырь здесь бывает часто, что с официантом он знаком.

Худолей усмехнулся своему пониманию происходящего. Если хмырь заподозрил слежку, то он спросил у официанта, что заказал этот тип в углу под оскаленной медвежьей мордой. И когда тот ответил ему, что о цене речи не было, что говорили только о качестве заказа, хмырь должен успокоиться. Оперативники таких заказов не делают. И вообще ведут себя иначе. Наверняка хмырь должен успокоиться и даже проникнуться ко мне корыстным интересом, подумал Худолей, открывая принесенную официантом бутылку боржоми. Вода оказалась действительно настоящей — холодная, с умеренным газом и почти забытым вкусом чего-то минерального.

Мясо тоже оказалось блюдом непростым: помимо самой отбивной, достаточно большой, толстой и сочной, на просторной тарелке были выложены кружочки лимона, чернела россыпь маслин, листья салата были упруги и хрупки, да еще какой-то соус в отдельной розетке...

«Надо же, наверняка под тысячу влетел!» — подумал Худолей без ужаса, без сожаления. И тут, видимо, природа о нем заботилась — должны быть маленькие ежедневные потери, чтобы смягчить, погасить боль от потери большой и невосполнимой. И хотя Худолей этого не знал, мысли такие ему в голову не приходили, но облегчение от этих небольших потерь он ощущал и потому деньги тратил легко и безоглядно.

Неожиданно Худолей почувствовал, что возле его столика кто-то стоит. Оторвавшись от мяса, он поднял голову. Так и есть — рядом, держась рукой за спинку второго стула, стояла девушка.

— Слушаю вас внимательно, — произнес Худолей слова Пафнутьева. Он много раз убеждался, что такие вот привычные словесные заготовки выручают в самых неожиданных положениях. В них есть некий обкатанный, неуязвимый смысл, и для нового человека они кажутся значительными и в то же время доброжелательными.

— Позволите присесть рядом на минутку? — спросила девушка.

— Даже на две.

— Спасибо, — девушка села непринужденно, привычно как-то села — это тоже отметил Худолей. — Меня послал к вам вон тот молодой человек. — Девушка махнула рукой куда-то за спину, и Худолей, взглянув в ту сторону, увидел хмыря, который радостно улыбался и приветственно махал рукой. Дескать, от нашего стола — вашему столу. Худолей с достоинством поклонился.

— Он сказал вам что-нибудь напутственное?

— Попросил меня развеять ваше одиночество.

— Надо же... А откуда ему известно о моем одиночестве?

— Это и так видно... Ведь вы же один за столом.

— Вообще-то да, я как-то этого не заметил, — Худолей почувствовал, что его понесло. Водка оказалась хорошей, с почти неуловимым привкусом каких-то растений, в которых Худолей совершенно не разбирался, но вкус уловил, оценил, даже голову склонил набок от сосредоточенности.

— Наверное, кто-то подвел вас и не пришел? — предположила девушка.

— Вполне возможно, — Худолей отвечал, не задумываясь, в полной уверенности, что отвечает хорошо, что его слова уместны, что выглядит он достойно и даже загадочно. — Я — Валентин. Можно просто Валя. А вас как зовут? — спросил он.

— Майя.

— О! — чуть не закричал в восторге Худолей. — Знаю! Вы, наверное, из Мексики? Там есть древнее таинственное племя майя! Я угадал?

— Я не из столь далеких краев.

— А сколь далеких?

— Ну, скажем... Ближнее зарубежье.

— О! — воскликнул Худолей. — Я понял! Я догадался — Грузия! Прекрасная страна!

— Да нет, не совсем, — уже чуть раздраженно сказала девушка. — Разве я похожа на грузинку?

— А почему бы и нет? Глаза темные, волосы тоже темные... Я бы, например...

— Украина, — сказала Майя.

— Был на Украине, — кивнул Худолей, вроде бы не придав никакого значения этому слову, хотя весь напрягся, осознав, что разговор с юной красавицей может получиться не просто занимательным, но даже полезным. — Послушайте, Майя... А если я предложу вам что-нибудь выпить? Как вы к этому отнесетесь?

— Если предложите, то я, скорее всего, соглашусь. Попробуйте, вдруг получится.

— А что вы хотите выпить?

— Красного сухого.

— Теперь бы дождаться официанта...

— Не надо его дожидаться. — Майя обернулась в зал, нашла кого-то взглядом и махнула рукой, как-то особенно махнула, со значением, пошевелив пальцами в воздухе. И спокойно посмотрела на Худолея, готовая продолжить беседу о чем угодно и, похоже, с какими угодно последствиями.

Худолей тоже готов был говорить о чем угодно, правда, последствия его привлекали не все, далеко не все, это надо признать, хотя найдутся люди, которые не одобрят его сдержанности, но у него для этого были основания, все-таки были.

Подошел официант и молча поставил на стол хрустальный бокал с рубиново-красным вином. Довольно большой бокал, и вино было налито с подчеркнутой щедростью. «В приличных компаниях так полно не наливают», — подумал Худолей.

— Вам нравится эта девушка? — спросила Майя, указывая на голую красотку, которая все еще вертелась вокруг железяки, закрепленной в полу и где-то там, вверху, в потолке.

— Ничего девушка, — пожал плечами Худолей. — Только, по-моему, у нее с этой штангой какие-то интимные отношения.

— Это мастерство. Не каждый может научиться этому. Как говорится, не каждому дано.

— А что дано вам?

— Вы действительно хотите это знать?

— Была такая передача... «Хочу все знать». Это про меня. Я необыкновенно любопытный тип. Мечтаю побывать за рубежом. Но, кроме Украины, так нигде и не пришлось. А вам?

— Довелось.

— Да?! — протянул Худолей. — Надо же... А где? — Вопрос в лоб не только разоблачает хитреца, но и маскирует его. Опасливый человек понимает, что если уж у него что-то выпытывают, то вот так прямо ни за что не спросят, а если спрашивают, то, наверное, от чистоты помыслов.

— Италия.

— Рим? Венеция? Неаполь? Сицилия? Это же прекрасно! И вы все это видели?!

— Нет, у нас был другой маршрут.

— В Италии может быть и другой маршрут?!

— Мы по северу проехали. Генуя, Милан, Ницца...

— Ницца — это же Франция?

— И Францию немного захватили.

— Потрясающе! Еще вина? — спросил Худолей, увидев, что бокал его собеседницы пуст.

— Как скажете, — она чуть повернулась к залу и снова сделала рукой неуловимый жест.

— Ваши вкусы здесь, как я вижу, знают?

— Да уж пора, — произнесла она фразу, едва ли не самую откровенную за весь вечер. — У вас есть куда пойти?

— Да вот мыкался-мыкался весь вечер и сюда забрел... — ответил Худолей, хотя прекрасно понял смысл вопроса. — Вроде неплохое местечко. Вы здесь часто бываете?

— Достаточно. Можно у меня. — Она взяла из рук официанта бокал с вином и снова повернулась к Худолею. — Здесь недалеко. Время не позднее, мы еще успеем вернуться сюда. — Отпивая вино маленькими глотками, Майя смотрела на Худолея поверх бокала. Хотя взгляд ее был как бы исподлобья, но глаза улыбались, она понимала, что он не готов к такому разговору.

И действительно, Худолей ничего не ответил и наклонился к остывшему в тарелке мясу.

— Проголодались? — участливо спросила Майя.

— Как собака.

— Я вам не надоела?

— Хотите меня покинуть? Торопитесь?

— Нет, сегодня я ваша.

— Это прекрасно! — воскликнул Худолей с подъемом — точь-в-точь, как это делал в замешательстве Пафнутьев. Поскольку сказать ему было нечего, он сунул в рот кусок мяса, выпил остатки водки и весело подмигнул Майе: дескать, мы с тобой еще поговорим, мы с тобой еще такого натворим, что мир за голову схватится.

— Ну-ну, — сказала Майя, поощрительно сказала, но голос ее был полон сомнений.

Худолей закончил наконец терзать мясо, вздохнул с облегчением, будто сделал трудную работу, положил на тарелку вилку и нож, отодвинул все от себя подальше и, сложив руки на столе, в упор посмотрел на девушку.

— Спрашивайте, Валя, — сказала Майя совершенно неожиданные слова. Худолей даже чуть отшатнулся от удивления.

— Я знаю, что вам о многом хочется спросить. Спрашивайте, пока это возможно. Я скоро должна уехать.

— Куда?

— В Италию.

— Надолго?

— Недели на две, может, чуть больше.

— Можно мне с вами?

— Почему бы и нет, — она усмехнулась. — Но вам следует обратиться к Игорю, — она кивнула в зал.

— Кстати, как его фамилия?

— Пияшев. Игорь Леонидович Пияшев. Он живет на улице Менделеева. Знаете такую улицу?

— Знаю! — Худолей даже не скрывал своей растерянности — Майя открытым текстом выкладывала все то, о чем он даже не решался спросить.

— Не помню номер дома, но там на первом этаже какая-то забегаловка с хорошим названием «Пища». Вот в этом доме в сороковой квартире и проживает интересующий вас человек.

— Почему вы решили, что он меня интересует?

— Если не интересует, то должен заинтересовать.

— У нас пошел какой-то странный разговор, Майя.

— Нет. Странный разговор у нас был до этого. Мы ведь с вами уже встречались.

— Да? — удивился Худолей. — Где?

— Возле мусорных ящиков. Я была там. Но вы не обратили на меня внимания, потому что я была живая. Я и сейчас живая. Пока. Вы там занимались Таей Хмелько, но она уже ничего сказать не сможет. Так что лучше разговаривать с теми, кто еще в состоянии произносить слова.

— Значит, вы с самого начала...

— Я сразу узнала вас. И сама предложила Игорю подойти к вам... Он клюнул. — Майя взяла бокал и, допив вино, посмотрела на Худолея сквозь красноватые грани хрусталя, игриво так посмотрела, шаловливо. После всех слов, которые Майя только что произнесла, это показалось Худолею диковатым, но он понял — она играла для Игоря. Скосив взгляд в глубину зала, он заметил, что тот смотрит в сторону. — Я хорошо села, — усмехнулась Майя. — Я его вижу вот в это зеркало, — она указала на зеркальную колонну. — Сижу к нему спиной, но вижу его лучше, чем он меня.

— Вы действительно собираетесь в Италию?

— Да, недели через две, может быть, три.

— Я успею оформиться с вами?

— Вполне. Есть такая шустрая тетенька... Пахомова ее фамилия... Обратитесь к ней. У нее фирма «Роксана». Будет чартерный рейс, мы с вами не растеряемся.

— Вы и Шевчук знали?

— Что значит знала?! Мы подруги!

— Были, — чуть слышно обронил Худолей.

— Как?! И она?!

— Вам сейчас нельзя оборачиваться, — сказал Худолей, глядя на окаменевшее лицо Майи.

Она не услышала его. Сидела все в той же легкой позе, закинув ногу на ногу и глядя на Худолея сквозь красноватые от вина грани бокала. Теперь эти грани выделялись особенно четко на ее побледневшем лице.

— Мне еще можно вина? — спросила наконец Майя.

— А стоит?

— Не помешает.

— Тогда я и себе закажу. У них тут неплохая водка.

— У них тут все неплохо поставлено.

— Это Игоревая база? — Худолей и сам не заметил, как вставил это словечко «Игоревая».

— Одна шайка-лейка.

— К ним стоит присмотреться?

— Давно.

Худолей дождался, когда официант глянет в их сторону, и сделал приглашающий жест рукой. Парнишка в буддийском наряде через минуту стоял у стола. Все с тем же невозмутимым восточным лицом, готовый принять любой заказ.

— Вы примете любой заказ? — спросил Худолей и тут же пожалел — слова оказались больно многозначительными. Но парнишка, видимо, понимал только в узком луче своих обязанностей.

— Согласно меню, — сказал он.

— Тогда вина и водки. И два бутерброда с икрой.

— Понял.

— Икры не жалеть.

— Двойную?

— Если этого будет достаточно, то двойную.

— Понял.

Официанта у бара остановил Пияшев, о чем-то спросил. Видимо, речь шла о заказе. Такой заказ должен был развеять подозрения Пияшева, если таковые и завелись в его блудливых мозгах.

— Я не знала о Наде Шевчук, — сказала Майя. — Она пропала, но мы подумали, что неожиданно уехала домой... Давно?

— Почти неделю назад.

— Мы думали, что она уехала домой, — повторила Майя. — У нее ребенок должен быть.

— Мальчик, — сказал Худолей.

— Откуда вы знаете? — вскинулась Майя и тут же сникла. — Ах да, ведь было же вскрытие.

Появился официант с водкой, вином и бутербродами с икрой. Икры не пожалели, она даже сваливалась с кусочков хлеба на блюдце. И водки, и вина он принес по-прежнему — по двести граммов. Это Худолею понравилось, но он призвал все свое мужество и все свои физические возможности. Четыреста граммов за один вечер было и для него многовато.

— Может быть, вы сразу и расплатитесь? — спросила Майя. — Я не могу, я должна уйти... Мы же вместе уйдем, да?

— Если вы настаиваете...

— Я не настаиваю, я прошу. Не могу здесь оставаться. Ведь он подсунет меня кому-то другому... Уведите меня отсюда, прошу вас!

— Хорошо, — легко согласился Худолей. — Если вопрос стоит так...

— То, что мы уйдем вместе, вас ни к чему не обязывает. Вы пойдете спать, а я пойду плакать, — Майя смотрела на Худолея сухими, жесткими и совершенно трезвыми глазами. Впрочем, он не заблуждался насчет ее трезвости, опыт подсказывал, что четыреста граммов вина, даже сухого, даже хорошего вина не могут оставить человека трезвым, особенно женщину, особенно если ей нет еще и двадцати. А в том, что ей нет двадцати, он был уверен.

— Хорошо, — повторил Худолей и помахал рукой, подзывая буддийского официанта. — Посчитайте, пожалуйста, — сказал он, когда парнишка подошел.

— Уже, — ответил тот и вырвал из своего блокнотика страничку со счетом. Он оказался не столь уж и большим — где-то около двух тысяч. Чуть меньше. Худолей вынул четыре пятисотрублевые бумажки, положил на стол. — Нормально?

— Сойдет, — наконец губы невозмутимого кубиста чуть дрогнули в улыбке.

И опять не вскрикнул от ужаса Худолей, выложив официанту кошмарную сумму. Более того, пришло какое-то странное состояние покоя и справедливости — все идет правильно, только так и никак иначе. Своими тратами он словно расплачивался не то за прошлые грехи, не то за будущие услуги, которые кто-то, это он твердо знал, кто-то ему окажет. Причем не обязательно это будет человек.

Уходя, уже от двери, Худолей увидел, как Пияшев от стойки бара приветственно машет ему рукой — молодец, дескать, обалденную бабу оторвал, мужик! В ответ Худолей потряс в воздухе высоко поднятым кулаком — все в порядке, старик, все отлично.

Такой примерно состоялся между ними бессловесный разговор.

Спустившись со ступенек, Майя раскрыла зонтик, взяла Худолея под руку, склонилась к его плечу, будто была уверена, что за ними до сих пор наблюдают от барной стойки, до сих пор в чем-то подозревают и испытывают.

— Мне кажется, в убийстве вы подозреваете Пияшева? — сказал Худолей.

— И его тоже.

— Есть за что?

— У него свое понимание жизни. То, что мы принимаем за шутку, для него смертельное оскорбление, то, что мы называем нормальными человеческими чувствами, для него страшные убытки. И потом... Напрасно они взяли наших девочек. Мы ведь в степи выросли, на воле. Да, дрогнули, да, деньги понадобились, да, упали... Но в глубине души мы остались прежними. С нами надо бы поосторожнее. Что-то Надя выдала им, что-то выдала. Со страху убили Надьку, и Тайку со страху. Они ведь понимают, что по ножу ходят.

Знаете, что я вам скажу... — Майя даже остановилась, словно пораженная собственным прозрением. — Я вам сейчас такое скажу, такое скажу... Будут еще трупы.

— Я знаю, — легко согласился Худолей. — Я даже кое-кому сказал об этом, но мне не поверили. А вы меня, Майя, поддержали. Нас уже двое, — повторил Худолей слова, которые совсем недавно, совсем недавно, в этот же вечер кто-то сказал ему самому. Но у него не было времени углубляться в воспоминания — они с Майей уже приблизились к «Волге», в которой маялся водитель, ожидая странного клиента, так много знавшего о заказных убийствах.

— Я уж думал, что не придешь, — сказал он с облегчением. — Я уж думал — пошутил.

— Есть вещи, которыми не шутят, — веско произнес Худолей пафнутьевские слова и распахнул перед Майей заднюю дверцу. — Прошу вас!

Окинув прощальным взглядом беснующийся, полыхающий всеми цветами радуги ресторан, Худолей легко соскользнул на заднее сиденье и захлопнул дверцу.

— Завтра вы должны будете что-то отстегнуть этому хмырю? — спросил Худолей еще до того, как машина тронулась.

— Конечно.

— Сколько?

— Тысячу.

Худолей молча полез во внутренний карман пиджака и, вынув две бумажки, протянул Майе. Девушка поколебалась, но деньги взяла.

— Если не возражаете, будем считать, что это аванс, — Майя повернула к Худолею лицо, по которому проносились разноцветные блики света, каждую секунду меняя его выражение, возраст, цвет глаз, губ, волос.

— Будем, — кивнул Худолей. — Куда едем?

— Я могу решать? Тогда на Садовую, пожалуйста. Это недалеко.

Худолей внимательно проследил, чтобы машина свернула в нужную сторону, перестроилась в нужный ряд. Водитель, словно чувствуя его недоверие, обернулся.

— Знаю я Садовую, знаю. Все будет путем.

— Скажите, Майя, а как бы мне с вами связаться? Завтра, например, послезавтра?

— Не надо со мной связываться. Я уезжаю. Сегодня. — В свете очередного фонаря Майя посмотрела на маленькие свои часики. — Да, это уже будет сегодня. В Пятихатки еду. На две недели.

— А если я попрошу вас остаться?

— Не хочу быть третьей.

— Есть причины?

— Как-то нехорошо смотрел сегодня в нашу сторону Игорь... Обычно он так себя не ведет. Думаете, вы сбили его с толку своим роскошным ужином, красным вином, бутербродами? Ничуть. Что-то он нервничал сегодня, что-то чуял.

— Он даже рукой мне помахал, — озадаченно проговорил Худолей.

— Это я и имею в виду. Вот моя визитка, — Майя, порывшись в сумочке, протянула Худолею в темноте мятую бумажку, а он, не сразу нащупав ее, наткнулся на холодную девичью ладонь и содрогнулся — это была совсем молоденькая, мокрая от дождя ладошка. Почти как у Светы, почти как у Светы.

Ночь была длинная, суетная, и Пафнутьев, войдя утром в свой кабинет и усевшись в жесткое кресло, невольно откинулся на спинку и закрыл глаза. В коридоре, за дверью начиналась обычная служебная жизнь, стучали частые шаги, слышались женские и мужские голоса, чаще почему-то женские, видимо, женщины слишком многое в жизни принимают близко к сердцу. Все, видите ли, их волнует, тревожит, выводит из себя. Перед мысленным взором Пафнутьева проносились события прошедшей ночи, но были они беззвучны и не было в них уже того огня, страсти, накала, это уже были воспоминания.

— Здравствуйте, Павел Николаевич! — прозвучал вдруг голос громкий, вызывающе радостный.

— Здравствуйте, — пробормотал Пафнутьев, не открывая глаз, не пытаясь даже понять, кто его приветствует спозаранку.

— Доброе утро!

— Садитесь, пожалуйста, — Пафнутьев с тяжким вздохом посмотрел наконец на вошедшего. Это был Худолей. — В твоем голосе столько силы, столько молодого задора, что я уж подумал...

— Ну? Ну? Что вы подумали, Павел Николаевич?

— Что Света нашлась.

— Не нашлась. Но вот что я хочу сказать, Паша... Убивает человека не сама утрата, потеря, убивает невозможность что-либо исправить, изменить, вмешаться. Понимаешь? Самое страшное — состояние беспомощности, состояние полнейшей зависимости от других, даже неизвестных тебе людей.

— Они перестали быть неизвестными?

— Да! — закричал Худолей. — Да, Паша! Его зовут Игорь Леонидович Пияшев. Запомнил? Игорь Леонидович Пияшев. Сутенер, каких свет не видел. Бывший актер, бывший челнок, он даже вел уроки дикции и ораторского искусства. Вообще, в нем все бывшее, кроме одного — сутенер. Международного масштаба, Паша. Прошу это учесть.

— Учту, — кивнул Пафнутьев, начиная наконец понимать происходящее. — Это он девочек убил?

— Если и не он, то он все об этом знает. Нужно только одно — чтобы он заговорил.

— Что же нужно?

— Пальцы в дверь. Или еще что-нибудь... Но тоже в дверь.

— Это плохо. Так нельзя. Его надо убедить.

— В чем, Паша?!

— В том, что живет неправильно, безнравственно.

— Ты это всерьез?!

— Конечно, нет. Шутка.

— Таких шуток не бывает, — недовольно проворчал Худолей. — Паша, хочешь скажу страшную вещь?

— Хочу.

— Я его узнал.

— Это хорошо.

— Паша, я его узнал. Еще там, в ночном дворе под дождем в свете автомобильных фар, среди очаровательных девичьих лиц, ног... Что у них там еще есть?

— Глаза, — подсказал Пафнутьев.

— Так вот среди девичьих лиц, ног и глаз я его узнал. По голосу. Только там я еще не мог все сопоставить, все свести в кучу и понять, что за куча — Пияшев. Но потом до меня дошло.

— Надо же, — уважительно проговорил Пафнутьев. — И кем же он оказался на самом деле?

— Помнишь, неделю назад я говорил, что мне позвонил какой-то тип и посоветовал забыть о Свете, помнишь?

— Прекрасно помню.

— Это был он, Паша. Пияшев мне звонил. Я тогда начал тыркаться во все конторы, по соседям, участкового подключил... Вот тогда он позвонил мне домой и сказал — отвали. У него печальный, прочувствованный голос гинеколога. Таким голосом можно зачитывать некрологи по телевидению. Естественно, о смерти тех, кто таких некрологов заслуживает. Таким голосом можно сообщить семикласснице о беременности, двадцатилетней — о СПИДе, тридцатилетней — о том, что детей у нее не будет никогда. А слова! Паша, какие он употреблял слова! Так живые люди не разговаривают. Так никто не разговаривает.

— Только он? — уточнил Пафнутьев.

— Да, Паша, да. Не будете ли вы так любезны... Не кажется ли вам, что сегодня может пойти дождь?.. Прасцице, пожалуйста, милая девушка, у меня сложилось такое странное впечатление, что вы чем-то огорчены?

— Я огорчен? — спросил Пафнутьев.

— Это он так разговаривает, Паша. Я привожу его слова.

— Какой ужас! Неужели это возможно?

— Он засветился, Паша! Он засветился еще неделю назад! Я его узнал. Он приложил руку и к Свете, и к этим убийствам. Когда он мне позвонил неделю назад...

— Что ты предлагаешь?

— Брать! Немедленно! Он сейчас наверняка спит. Вот сонного и брать.

— На каком основании? Тебе не нравится его голос? Тебе кажется, что слова, которые он употребляет, глупы, манеры неестественны? Я тоже от них не в восторге, они и мне не нравятся. Но у нас пока за это не сажают.

— А напрасно! — воскликнул Худолей.

— Согласен, — кивнул Пафнутьев. — Полностью согласен. За подобные извращения русского языка я бы даже пожизненное давал. Наверное, такая статья появится, но чуть попозже.

— Это международный бордель, Паша!

— Мне тоже так показалось.

— За это сажают?

— При отягчающих обстоятельствах.

— Убийство — это какое обстоятельство?

— Отягчающее.

— И после этого ты мне говоришь, что...

— Худолей! — Пафнутьев повысил голос. — Остановись. Ты же грамотный человек. Думай. Ведь не может такого быть, чтобы к нему невозможно было подступиться.

— Слушай! В квартире, где Света жила, мы нашли кучу отпечатков... Может быть, среди них есть и его пальчики?

— Ну и что? — Пафнутьев передернул плечами. — Эта квартира ему принадлежит. Его отпечатки могут там быть на вполне законных основаниях. Пришел к Свете за деньгами, проведал ее, захотел убедиться, что она бережно относится к кухонному оборудованию, не разжигает костры на паркете, своевременно выносит мусор... Это его право.

Вот если бы свои следы он оставил на ноже... Но, как ты знаешь, на ноже были другие отпечатки.

— Я это помню, Паша, — сказал Худолей обиженно.

— Прости великодушно, — начал было Пафнутьев, но Худолей его перебил.

— Она в Италии, — сказал он, невидяще глядя прямо перед собой.

— Кто?

— Света.

— В общем-то, это несложно установить, — проговорил Пафнутьев. — Достаточно...

— Я уже установил.

— Да, конечно... Билеты на самолеты именные, составляются списки, опять же визы... Следы должны остаться.

— Остались. Как только в этом кабинете прозвучало слово «Италия», как только прояснилась деятельность этих придурков — плиточника Величковского и гомика Пияшева, как только выяснилось, что у Пахомовой туристическая фирма, а учредитель — наш старый знакомый Сысцов Иван Иванович... Я тут же рванул по авиационным кассам, овировским конторам... Я нашел ее фамилию в этих списках. Она вылетела чартерным рейсом, когда труп Шевчук еще лежал в квартире. Когда я звонил ей домой, искал ее здесь, она уже несколько дней была в Италии.

— Вывод? — обронил Пафнутьев.

— Я так тебе, Паша, скажу... Ее поведение не вписывается в систему наших с ней отношений, ее поступок необъясним для меня. Она не должна была так поступить. Ты спрашиваешь, какой вывод... Вмешались какие-то посторонние силы, которые помешали ей поступить здраво.

— В конце концов, она могла позвонить из той же Италии... По мобильнику. Для этого достаточно было хоть на минуту остаться одной.

— Значит, у нее не было такой возможности. Если бы у нее такая возможность была, — медленно, негромко, почти бессвязно продолжал говорить Худолей, — если бы у нее такая возможность была, она бы позвонила.

— Она и мне показалась девочкой искренней, но... Отзывчивой. Может быть, излишне отзывчивой.

— Отзывчивость бывает излишней?

— Конечно! — откликнулся Пафнутьев. — Не хочу сказать, что это относится к Свете, но излишне отзывчивый человек может исполнить любую просьбу, от кого бы она ни исходила и в чем бы ни заключалась. Я внятно выражаюсь?

— Вполне, Паша. Но ты ошибаешься. Ее хорошие качества не выглядели идиотизмом. Надо брать Пияшева. Я узнал его, это он мне звонил и советовал забыть о Свете. Словечко, помню, употребил... Всенепременно. Я долго не мог врубиться, что он хочет сказать. Еле дошло.

— И что же он хотел сказать?

— Что-то в том роде, что моя излишняя суета может плохо для меня кончиться.

— Откуда у него твой телефон? Ведь он не знал, где и кем ты работаешь?

— Я думал об этом. Во-первых, везде, где я спрашивал о Свете, оставлял свой телефон. Опять же он мог узнать из ее блокнотика. Как-то я подарил ей визитку...

— Служебную?

— Паша! Конечно, нет!

— Тогда ладно, тогда ничего.

— Брать его надо.

— За что?

— За яйца.

— Хорошая идея. Но ты вроде сомневаешься, что они у него имеются в наличии?

— Ну хоть видимость какая-то осталась! Будет что в дверь зажать, будет за что подвесить!

— Как бы нас с тобой после этого не подвесили за... Понимаешь, да?

— Как же, как же, Паша, очень хорошо понимаю, — зачастил Худолей. — Знаешь, что я думаю, Паша? Хочешь знать, что вообще я думаю, хочешь?

— Слушаю тебя внимательно.

— Есть закон, и мы его служители, да? Закон превыше всего, да? Как фраза звучит прекрасно! Нет, наверное, ни одного фильма, где бы эти идиотские слова не звучали в том или ином исполнении. Но с жизнью эти слова не имеют стопроцентного соприкосновения. Жизнь идет где-то рядом с этим тезисом, и лишь иногда они, как петляющие тропинки в лесу, соприкасаются, пересекаются. Но это разные вещи — жизнь и слова «закон превыше всего». Жизнь превыше всего! Жизнь, Паша! К закону как к некоему идеалу мы должны только стремиться, только стремиться, Паша, заранее зная, что никогда этого идеала не достигнем, никогда с ним не сольемся в экстазе. Во имя своего ребенка, во имя любви к ребенку мамаша шлепает его по жопе, а отец по этой самой жопе бьет солдатским ремнем, не всегда забывая снять медную пряжку с ремня. Любя этого ребенка.

— А мы во имя закона должны его нарушать? — проговорил Пафнутьев. — Я правильно тебя понял?

— Да!

— Согласен, — буднично согласился Пафнутьев. — Всегда готов. Но! Ты только что сам сказал, что папаша не всегда забывает с ремня снять медную пряжку, когда выражает свою любовь к отпрыску. Мне продолжать?

— Я не говорю о системе! Я не говорю о чем-то повальном и всеобщем! Я говорю о нас с тобой, Паша! Учитывая нашу с тобой мудрость, преданность делу, любовь к людям...

— Особенно к некоторым!

— Да, Паша! Да! Особенно к некоторым! Но если я до генного трепета люблю одного человека, то не значит ли это, что я люблю все человечество?!

— Недавно, помнится, кто-то собирался город взорвать? — невинно спросил Пафнутьев. — Уж не из любви ли к этому городу и к его несчастным обитателям, погрязшим в распутстве, корысти, воровстве, пьянстве, а?

— Паша, я всегда говорил, что ты человек чрезвычайно умный. По уму ты превосходишь самого влиятельного и представительного человека, которого мне довелось видеть в жизни, — Ивана Ивановича Сысцова. Ты выше, Паша, гораздо выше. Но вот в тонкости мышления тебя не заподозришь, это уж точно, не заподозришь, Паша, не заподозришь!

— Подозревать мы с тобой обязаны по долгу службы.

— Да, Паша, да! Когда я говорил, что готов взорвать город и превратить его в пыль, смердящую, завивающуюся на мертвом ветру этакими маленькими смерчами... Это же образ, Паша, это художественный образ, кстати, очень неплохой! И когда я говорю, что мы с тобой зажмем пияшевские яйца в дверь — это тоже образ, потому что подобное невозможно сделать физически, в дверь мы зажмем только пияшевские пальцы! Пальцы, Паша!

— А, так бы и сказал, — миролюбиво проворчал Пафнутьев. — На пальцы я согласен. Уговорил. Но он скажет только то, что мы с тобой уже знаем. Международный бордель, девочки из ближнего зарубежья, туристическая компания, специально для того созданная, чартерные рейсы, итальянский филиал во главе с неким Массимо... Кстати, я очень скоро буду знать всю его подноготную.

— Паша, как?!

— Уже пошел запрос в Интерпол. Одна красивая девочка подарила мне целую пленку, отснятую в Италии. И там этот Массимо во всей красе, на фоне девочек, на фоне своего «Мерседеса». А номер «Мерседеса» так хорошо виден, так удачно получился, что одним только номером можно любоваться, забыв о прелестях наших красоток. И Пахомова, и твой гомик Пияшев на этих снимках, и импозантный Сысцов.

— Так ты к ним уже протянул свои шаловливые пальчики! — с восхищением воскликнул Худолей.

— Пока мои пальчики хватают только воздух.

— Но воздух уже насыщен вонью этих отвратительных людей!

— Насыщен, — кивнул Пафнутьев.

— А если снимок предъявить Пияшеву?

— Он с удовольствием им полюбуется. Да, скажет, прекрасная была поездка. До сих пор под впечатлением. Не подарите ли фотку, Павел Николаевич, спросит он у меня изысканным своим голосом.

— До чего скользкий тип, — сказал Худолей. — Прямо гадина какая-то земноводная.

— Тебе виднее. Ты с ним общался. И по телефону, и лично, причем совсем недавно, прошлой ночью... Сверхъестественные способности ничего не подсказывают?

— Подсказывают. Это была не последняя наша встреча. Наши с ним встречи только начались. И знаешь, Паша, что я скажу... Я вот что скажу... И в жизни государства, и в жизни отдельного человека наступают иногда периоды, когда во имя высших целей можно и должно нарушить устоявшийся порядок!

— Ты имеешь в виду закон?

— Да, я имею в виду закон. Я не говорю о желательности или допустимости... Я говорю о необходимости. Его просто необходимо нарушить во имя спасения страны, государства или же во имя спасения маленького, невзрачного, поганенького человечка, — Худолей постучал себя по груди тощеватым своим кулачком.

— А вопрос стоит именно так — спасение или гибель?

— Да, Паша, да. Я тебе об этом уже говорил.

— Ты становишься опасным человеком, — Пафнутьев внимательно всмотрелся в Худолея.

— Я всегда им был, — Худолей вскинул голову и повернулся к окну, чтобы Пафнутьеву лучше был виден его гордый профиль. Шуткой Худолей попытался смягчить слишком уж серьезное свое заявление.

— Ну-ну, — проговорил Пафнутьев.

Худолей уходил огорченный, и походка у него была расслабленной, даже неуверенной — не так идет человек, который принял наконец решение важное, может быть, даже отчаянное. Худолей узнал все, что хотел, все, что требовалось для принятия решения. Примерно так, наверное, должен себя чувствовать безумец, который перешел через зыбкий, ненадежный, раскачивающийся мост, перешел, обильно поливая его бензином, а ступив на твердую почву, зажег спичку и, не глядя, бросил ее за спину.

Худолей постоял у окна, прошелся по коридору, внимательно всматриваясь в таблички на дверях, в лица идущих навстречу людей, здоровался, как-то старательно здоровался, чуть ли не с полупоклоном — не то он видел все это как бы внове, не то прощался и с коридором, и с людьми, которые в нем обитали. Да, наверное, это надо сказать — прежняя жизнь, наполненная отпечатками пальцев, фотографиями трупов, извлеченными из них пулями, уликами и доказательствами, эта прежняя жизнь потеряла для него всякий интерес. Он смотрел на нее как бы издалека, чуть сверху, как смотрит на остывающее тело отлетевшая душа. С любопытством, благожелательно, но без малейшего сожаления о брошенной оболочке. Так говорят все, кому приходилось умирать, но посчастливилось вернуться назад, выжить, вспомнить и рассказать.

Кто-то, оглянувшись на Худолея, мог подумать, что тот бредет бесцельно и опустошенно — а что взять от эксперта, который не упускает случая поддать, который только об этом и думает, к этому стремится и в этом видит смысл своей бестолковой жизни, что с него взять?

А между тем это была бы ошибка. Худолей шел целеустремленно и добрался наконец до окна, из которого была видна вся площадь перед зданием. Он без труда, привычно нашел машину Пафнутьева, убедился, что Андрей сидит на месте, и по его позе понял, что тот никуда не торопится и в ближайшие пятнадцать минут вряд ли отъедет. А Худолею больше пятнадцати минут и не требовалось.

По парадной лестнице все той же походкой... Между прочим, вы никогда не замечали, что именно расслабленная походка выдает в человеке высшую сосредоточенность, готовность поступить неожиданно и дерзко? Вспомните, как боксеры идут к рингу, как каратисты с болтающимися руками и опущенными плечами, чуть ли не заплетающимися ногами приближаются к месту схватки, вспомните! И вы увидите Худолея, который вот так же спускался по парадной лестнице, пересекал просторную ветреную площадь, приближаясь к пафнутьевской «Волге».

Он зашел с правой стороны, открыл дверцу, сел рядом с Андреем, расположился поудобнее и, откинув голову на подголовник, некоторое время молчал. Но вовсе не потому, что не знал, как ему вести себя дальше. Все, буквально все, каждый шаг, словечко, жест — все уже было готово у Худолея, он просто наслаждался своей готовностью, своим состоянием.

— Есть разговор, старик, — наконец произнес он.

— Давай, — ответил Андрей, тоже глядя прямо перед собой в лобовое стекло.

— Ты хорошо помнишь историю, на которой мы с тобой познакомились?

— Помню.

— Ты тогда разметал гору подонков... Их больше нет на земле.

— Да, — согласился Андрей, — я никого из них больше не встречал.

— Их никто больше не встречал. Ты помнишь свое состояние в то время?

— Помню.

— У меня сейчас примерно такое же.

— Давай, Валя, я слушаю.

— Значит, так...

Со стороны могло показаться, что в машине сидят два скучающих водителя и мирно беседуют на свои водительские темы, делясь незатейливыми горестями, непритязательными радостями, простенькими надеждами. Беседуют, не придавая слишком большого значения ни своим горестям, ни своим радостям.

Как и все мы, ребята, как и все.

Придавать слишком большое значение себе, своему мнению, своим надеждам и разочарованиям — это дурной тон, это признак глупости и слабости. А легкое пренебрежение к самому себе просто необходимо, оно всегда спасет тебя, убережет от поступков дурных и необратимых, от безрассудного гнева, от неразделенной любви, от незабываемых обид и подлого предательства. Да, все правильно, предательство бывает и милое, непосредственное, в чем-то даже лестное. Дескать, тебя принимают настолько всерьез, что могут даже предать.

Ладно, отвлеклись...

Худолей, сидя в кресле и откинувшись на спинку сиденья, продолжал говорить, Андрей не задал ему ни единого вопроса. Можно было даже усомниться — да слышит ли он вообще, что ему говорят? Но по каким-то признакам Худолей чувствовал, что тот слышит все, все понимает и готов слушать дальше.

Закончив, Худолей замолчал, коротко взглянул на Андрея и снова уставился в лобовое стекло.

— Когда? — спросил Андрей.

— Сегодня.

— Хорошо.

Худолей, не ожидавший, видимо, столь быстрого согласия, покосился на Андрея, но тот все так же неотрывно смотрел на площадь, на капли, рывками стекавшие по лобовому стеклу, и казалось, все, что сказал Худолей, нисколько его не встревожило.

— Все в порядке, старик, все в порядке, — Андрей успокаивающе похлопал ладонью по тощеватой худолеевской коленке. — Я врубился. Не переживай.

— Слушай, ты обалденный мужик.

— Об этом поговорим чуть позже, — усмехнулся Андрей. — Я заеду за тобой вечерком.

— Надеюсь, не на этой «Волге»?

— Конечно, нет.

Худолей вышел из машины, поднял воротник куцеватого своего плаща и зашагал по мелким морщинистым лужам куда-то в городские сырые кварталы. Теперь в его походке уже не было расслабленности, она сделалась быстрой и четкой. Он знал, куда идти, что сделать и к какому сроку.

Торжище в большом сумрачном дворе шло как обычно, разве что в этот вечер не было дождя и девушки в слепящем свете автомобильных фар уже не прятались под зонтиками, были открыты и вполне доступны плотоядным взорам. Машины стояли в ряд, и стоило одной из них отъехать, как на освободившееся место тут же устремлялась следующая, заранее включая дальний свет и как бы заявляя этим о своих правах на очередную красавицу.

Пияшев стоял в тени, прямой свет на него не падал, но десятки зажженных фар создавали над двором сияние, и распорядитель торжища хорошо был виден со всех сторон.

Иногда кто-то, помигав фарами, подзывал его к себе — значит, клиент был настолько значителен или, скажем, настолько известен, что опасался выйти из машины. Пияшев приводил ему женщину прямо к раскрытой дверце. Расплата тоже следовала через опущенное стекло. Машина тут же давала задний ход, сворачивала в арку и исчезала.

Если же клиент никак не мог остановиться ни на одной красавице, Пияшев подходил к нему на помощь и роскошным своим голосом предлагал содействие в этом непростом выборе.

— Прасцице, вам подороже, подешевле?

— Это, наверное, тот случай, когда за дешевизной гнаться не следует?

— Совершенно с вами согласен, — тонко улыбался Пияшев. — Но, с другой стороны, высокие цены требуют еще и дополнительных расходов, об этом тоже следует помнить.

— Это как?

— Может быть, ресторан, ужин в номер, возможно, женщина так вам понравится, что вы сами пожелаете угостить ее хорошим шампанским или что-нибудь подарить на память... В залог будущих встреч.

Такие примерно разговоры происходили с теми или иными подробностями. Торговля, в общем-то, шла довольно бойкая. Ряды женщин редели, но словно по какому-то невидимому для посторонних глаз знаку просветы тут же заполнялись новыми красавицами. Видимо, рядом располагался какой-то накопитель и Пияшеву нетрудно было заполнять пустующие места.

Андрей с Худолеем долго стояли в очереди, но наконец им удалось обойти какую-то иномарку и втиснуться в образовавшийся просвет. Худолей возражал, ему не хотелось светиться в первом ряду, но настоял Андрей — зачем-то ему понадобилось увидеть торжище своими глазами. Худолей смирился, но пересел на заднее сиденье, чтобы при необходимости спрятаться в темноте салона.

Пияшев не торопился к их «жигуленку», полагая, что покупатели там не столь значительные, чтобы тут же бросаться к ним с предложениями и советами. Действительно, среди роскошных иномарок их «жигуленок» смотрелся не просто жалко, он был здесь чуждым. Андрей это понял сразу и поторопился дать задний ход и выехать со двора, чтобы не привлекать к себе слишком уж большого внимания. Так поступали не только они — услышав о торжище, ребята приезжали, убеждались, что эти забавы не для них, и линяли.

— Не отъезжай далеко, — сказал Худолей. — Видишь, вон напротив белая «Ауди»? Это пияшевская машина.

— Вижу, — кивнул Андрей.

— Пристройся так, чтобы при надобности тут же рвануть за ней.

— Понял.

— Базар во дворе может закончиться каждую минуту. Исчезают они мгновенно и без следов. По взаимной договоренности со всеми заинтересованными сторонами.

— И он сразу домой?

— Вряд ли... Прошлый раз задержался в ресторане. Девицы туда перебираются пешком, и мероприятие продолжается.

— Может быть, нам сразу к нему домой?

— Думаю, не стоит. Кто знает, сколько он в ресторане просидит... Может, до утра загуляет. А нам светиться ни к чему.

— Пусть так.

— Должно получиться, — сказал Худолей. — Вроде все продумали.

— Говорить об этом не надо. Мы сделаем то, что задумали, а потом потолкуем, если будет о чем. А сейчас — не надо. Плохо это.

— Почему?

— Своими разговорами привлекаем к себе внимание. — Андрей сделал плавное движение рукой, как бы показывая окружающее пространство. — Разные силы слетаются, как мухи, когда слышат такие разговоры.

— Силы? — не понял Худолей.

— Назови их как хочешь, — усмехнулся Андрей. — Силы, духи, бесы. Отзываются на любую кличку. Они питаются нашими событиями, чувствами, бедами. У них-то там ничего этого нет и ничего не происходит.

— Значит, мы их и породили?

— Может быть. Хотя они так не думают. Им неприятно, когда мы так думаем. Они способны вмешиваться в наши дела, значит, могут влиять на нас. Поэтому они относятся к себе с уважением.

— Ты с ними общаешься? — без улыбки спросил Худолей.

— Когда они сами того пожелают.

— Но случается?

— Чего только в жизни не случается, — Андрей хлопнул Худолея ладонью по плечу — он почувствовал вдруг, что дальше говорить об этом не следует, более того, как бы приказ прозвучал — пора остановиться.

— Смотри, — сказал Худолей, показывая рукой в сторону арки.

— Вижу.

Там неожиданно возникло какое-то движение. Из арки почти бегом выскочили несколько женщин и тут же разошлись в разные стороны, смешавшись с толпой. Потом выехали с десяток машин, не торопясь выехали, явно показывая свою неуязвимость.

Им-то уж ничто не грозило.

Потом так же неторопливо из арки вышел Пияшев с человеком в милицейской форме. Они мирно беседовали, улыбались, на прощанье пожали друг другу руки и разошлись. Пияшев направился к «Ауди», милиционер — к стоявшему недалеко «газику».

— Надо как-нибудь Шаланду сюда привезти, — сказал Худолей. — Пусть посмотрит, с кем якшаются его подчиненные.

— Да знает он, — обронил Андрей.

— Почему же допускает?!

— Игра, — Андрей опять провел рукой, показывая окружающее пространство: дескать, все вокруг участвуют в этой игре и у каждого своя роль, как у футболиста на поле. Кто-то атакует, кто-то защищает, кто-то мячи ловит, кто-то на скамейке отсиживается, кто-то делает вид, что всем этим руководит, но все они на виду и нет ни для кого никаких секретов. — Шаланда под погонами... Ему нельзя нарушать правила игры.

— А нам можно?

— А нам нужно, — усмехнулся Андрей. — Потому что это тоже входит в правила игры. Кто-то должен нарушать, возникать в неожиданном месте с неожиданной целью. Иначе игра становится пресной. Нарушители... Они вроде бы ничего и не получают, но всех остальных участников игры держат в приятном таком, неослабевающем напряжении. Создают щекочущее чувство опасности. Хотя, — Андрей на некоторое время замолчал, — серьезной опасности ни для кого не существует. Нарушители создают состояние неопределенности.

— Но трупы тем не менее появляются, — жестковато заметил Худолей.

— Это не участники игры и не нарушители.

— А что же это?

— Материал. Фишки.

— Но бывают очень крутые фишки!

— Бывают. Иные даже уверены в том, что они игроки. Но это не так. Это видимость. Им позволяют заблуждаться. Пока это интересно или, скажем, выгодно игрокам.

— Да, чуть не забыл. — Худолей вынул из кармана небольшой тюбик и свинтил крышку. — Это «Момент». Клей так называется. Подставляй пальчики.

— Зачем? — не понял Андрей.

— Перед операцией пальцы надо смазать. Чтобы не было отпечатков.

— Думаешь...

— Я не думаю. Я знаю, — и, несмотря на слабое сопротивление Андрея, Худолей выдавил ему по капле клея на каждый палец. — А теперь сведи пальцы двух рук и разотри.

— Растер. Дальше что?

— Жди, пока клей засохнет.

— Долго ждать?

— Минуту-две.

Некоторое время оба молчали, наблюдая за перемещениями людей, появляющихся из темной арки, как из зева, будто какое-то чудище отрыгивало неудачно проглоченных людей. Пияшев на своей «Ауди» переместился к ресторану, вслед за ним, не торопясь, последовал Андрей и опять пристроился в отдалении, в тени жилого дома.

Пияшев прошел в сверкающие огни ресторана и скрылся за стеклянной дверью. Нераскупленные красавицы одна за другой проскользнули вслед за ним. Даже сюда, на улицу, из ресторана доносился рокот музыки, вопли десятков людей — видимо, голая продолжала выяснять свои интимные отношения с хромированной железякой.

— А Пафнутьев... Кто он, по-твоему? — спросил Худолей.

— Павел Николаевич...

— Да! Кто он — игрок, нарушитель, фишка?

— Никто. Он в эти игры не играет. У него своя игра. И свое понимание.

— Понимание о чем?

— Обо всем. Даже о законе. Он поступает так, как считает нужным. В полном соответствии с собственным пониманием, что хорошо, что плохо.

— Ты это знаешь или тебе так кажется?

— Я это знаю, — заверил Андрей. — И еще одно... Об этом тоже хватит.

— Они возражают?

— Дали понять. Не о том, дескать, мужики, говорите.

— Хорошо. — Худолей помолчал. — Уж коли ты с ними на короткой ноге... Скажи... Света жива?

— Думаю, да.

— А что они говорят?

— Улыбаются. Гримасничают, подмигивают.

— Это хороший знак?

— Прекрасный. О плохом они не говорят.

— Молчат?

— Исчезают. Как бы оставляют человека один на один с его бедой. Помочь не могут, но им почему-то кажется, что все случилось по их вине, что они допустили промашку.

— А сейчас хихикают?

— Вроде того. И хватит об этом.

— Два трупа — мало, — неожиданно сказал Худолей из темноты заднего сиденья. — Будет третий. Я вот только не знаю чей...

— Не надо тебе этого знать... Кажется, наш друг показался... Это ведь Пияшев? Смотри, садится в машину. Ну, что, идем на обгон?

— Подожди, нужно убедиться, что он едет домой... Мало ли куда может рвануть.

— Тоже верно, — согласился Андрей.

Пияшев ехал не спеша, видимо, день у него был хлопотный, и показывать чудеса водительского мастерства ему не хотелось, если, конечно, у него это мастерство было. А кроме того, он мог в ресторане хлопнуть рюмку-другую, времени у него для этого было достаточно, а образ жизни требовал легкого поддатия.

— Он едет домой, — сказал Худолей. — Во всяком случае, направление держит. Обходим, Андрей, пора, а то будет поздно.

Андрей прибавил скорость, перестроился в правый ряд и на желтом светофоре легко обошел Пияшева. Тот остался дожидаться зеленого, значит, приедет в свой двор позже. Потом будет ставить машину, потом двинется к своему подъему, может быть, закурит...

— Пять минут у нас в запасе, — сказал Худолей.

— Если остановится еще на одном светофоре, может, получится и пять, — согласился Андрей.

В темный двор пияшевского дома они въехали не торопясь, скользнули вдоль длинного ряда машин, высмотрели просвет и затерялись, исчезли в этом автомобильном месиве. Роскошных иномарок почти не было, белая «Ауди» Пияшева наверняка смотрелась белой вороной. Жили здесь в основном владельцы «Жигулей», «Москвичей» и прочей автошелупони. «Жигуленок» Андрея действительно как бы исчез, и найти его можно было, только хорошенько заприметив место, где он поставлен.

— Третий подъезд, — сказал Худолей, набрасывая на плечо ремень сумки.

— Заперт?

— Я знаю код.

— Он один живет?

— Один. Но бывают гости. Характер деятельности у него такой, что лучше без семьи. Какая баба выдержит, какая одобрит!

— Разные бывают, — умудренно ответил Андрей.

Подойдя к подъезду, Худолей нажал какие-то кнопки, за стальным листом раздался чуть слышный щелчок, и дверь оказалась открытой. Но за ней была еще одна дверь. Однако и она Худолея не смутила — он вынул из кармана пластмассовый стерженек, сунул его в круглое отверстие, и маленькое табло приглашающе вспыхнуло.

Перед лифтовой площадкой стоял маленький фанерный столик. Видимо, здесь положено было сидеть вахтеру, но вахтера не было, причем не было уже давно, не один год — это тоже знал Худолей, посетив домоуправление и задав кучу бестолковых вопросов ради двух-трех действительно важных.

— Вот его квартира, — Худолей положил на стальную дверь свою ладошку и выразительно посмотрел на Андрея — как, мол, тебе это бронированное сооружение?

— Преодолеем, — сказал Андрей и, не останавливаясь, поднялся на один пролет лестницы. Отсюда, через небольшое окно, расположенное внизу, у самого пола, был виден почти весь двор, заставленный машинами. Присев на корточки к окну, Андрей внимательно осмотрел все пространство двора и, убедившись, что белая «Ауди» еще не прибыла, обернулся к Худолею. — Здесь мы его и подождем... А вот и он.

Сквозь затянутое паутиной окно было тем не менее хорошо видно, как во двор въезжала белая машина. Сильные фары, включенные почему-то на дальний свет, резко выделялись среди тусклых фонарей.

— Да, это «Ауди», — подтвердил Худолей.

Машина шла хотя и медленно, но уверенно, видимо, у Пияшева где-то здесь было постоянное место. Так и есть, проехав мимо собственного подъезда, он остановился, вышел из машины, оглянулся по сторонам. Когда проходил мимо фар, Андрей и Худолей еще раз убедились — ошибки не было, приехал именно Пияшев. Он подошел к двум вбитым в асфальт столбикам, между которыми была натянута цепочка, отомкнул замочек, и цепочка упала. После этого вернулся в машину, въехал на свободный пятачок, а выйдя, снова натянул цепочку и повесил замочек.

— Идет, — сказал Худолей, поправляя на плече сумку.

— Пора маскироваться. — Вынув из кармана черный капроновый чулок, Андрей натянул его на голову. Сверху надел кепку с длинным козырьком.

Точно так же поступил и Худолей. Теперь в сумраке подъезда оба были неразличимо похожи друг на друга.

Где-то внизу глухо хлопнула дверь, потом раздался еще один хлопок, более резкий, более близкий — Пияшев миновал вторую дверь.

И тут же взревел лифт.

— Иду первым, — сказал Андрей. — Ты проскакиваешь в квартиру, не задерживаясь. Следом я вволакиваю хозяина.

Каждое движение лифта сопровождалось железным лязгом — вызов, остановка, открывание дверей, закрывание. На третьем этаже лифт остановился, словно наткнувшись на железную преграду, казалось, его остановка вызвала разрыв металла, скрежет невидимых цепей, чуть ли не человеческие вопли. Но нет, все было спокойно. Просто остановился лифт, раскрылись двери, на площадку вышел Пияшев, оглянулся по сторонам. Где бы ни оказывался, он все время оглядывался по сторонам, будто ожидал внезапного удара, нападения или какой-то пакости помельче.

Сегодня он ожидал всего этого не напрасно — дождался. Андрей быстро и бесшумно спустился по ступенькам и в тот момент, когда Пияшев вставил ключ в дверь, когда он уже успел его повернуть и услышать знакомый, наверное, даже родной скрип в темных глубинах замка, Андрей сверху ударил его кулаком по голове.

Расчет был правильным — от такого удара человек сознание не потеряет, следов на голове никаких не останется, но неожиданность и достаточно существенная встряска на минуту-другую ввергнет его в состояние ошеломленности и беспомощности. Тут главное не терять времени. Подхватив пошатнувшегося Пияшева левой рукой, Андрей правой провернул ключ еще на один оборот и, нажав ручку вниз, потянул на себя.

Дверь послушно открылась, и он увидел перед собой еще одну дверь, по всей видимости, старую, которая стояла здесь, когда еще не было внешней, стальной, укрепленной сваренной арматурой и замком с тремя стержнями, для которых в стальной раме были высверлены три круглых паза.

Передав Худолею обмякшего Пияшева, Андрей в связке нашел маленький плоский ключ для английского замка, безошибочно вставил его почти на ощупь в темноте подъезда и повернул.

Щеколда сдвинулась в сторону, и дверь открылась.

Протолкнув впереди себя Худолея с Пияшевым, который уже начал приходить в себя, но пока не сопротивлялся, позволяя делать с собой все, что пожелают нежданные гости, Андрей закрыл внешнюю стальную дверь, потом также основательно повозился со второй и, лишь убедившись, что она тоже заперта, обернулся к Пияшеву. От неожиданности тот едва ли понимал, что с ним происходит. Вынув из кармана наручники, Андрей завел ему руки за спину и защелкнул стальные кольца.

Все происходило в полной тишине, никто не произнес ни слова, никто не закричал. Пияшев ошарашенно переводил взгляд с одного гостя на другого. Черные чулки, которые Андрей и Худолей изготовили из одной пары колготок, полумрак коридора, длинные козырьки кепок делали их неразличимыми.

— Что вы хотите? — наконец выдавил из себя Пияшев.

— Тсс, — Худолей приложил палец к затянутым капроном губам. И тут же провел себя ладонью по горлу. Дескать, молчи, не то будет плохо.

— Ну, вы даете, — пробормотал Пияшев и закрыл глаза. Только сейчас стало видно, что он хорошо поддат. Но неожиданность происходящего, видимо, отрезвила его, и он постепенно осознавал случившееся.

Худолей тем временем быстро и с неожиданной для самого себя сноровкой обшаривал карманы Пияшева, ссыпая в сумку все, что находил. Не глядя, не всматриваясь в находки, он бросал в сумку мобильник, блокнот, кошелек, какие-то ключи, зажигалку, пачку сигарет, мелкие клочки бумаги с номерами телефонов. И хотя понимал, что деньги — это нечто особое, это уже как бы и не обыск, а грабеж, но ни на секунду не усомнился в правильности своих действий.

Андрей заглянул в одну дверь — это оказалась ванная, потом туалет, дернул еще одну дверь — там была небольшая кладовочка, оборудованная под встроенный бельевой шкаф. Вот туда он и запихнул Пияшева, не слишком заботясь о своих манерах. И, убедившись, что тот рухнул на пол, молча пригрозил ему кулаком. Сиди, дескать, молча.

Пияшев понял и согласно кивнул.

Все документы, подшитые в папки договоры, расписки, обязательства, не вчитываясь и не пытаясь понять их суть, сгребали в один мешок. Письма, какие-то записки, скрепленные мелкие бумажки с телефонами и именами — все шло в мешок.

Когда Худолей обшаривал один из ящиков стенки, его чуткие пальцы эксперта почувствовали, что донышко у ящика чуть сдвинулось. Он вытряхнул содержимое на пол и без труда сковырнул предательски дрогнувшую фанерку.

И тихо ахнул — дно небольшого ящичка было аккуратно уложено далларовыми пачками.

— Андрей, — негромко позвал Худолей. — Смотри.

— Надо же...

— Как быть?

— В мешок.

— Крутовато получается.

— А ты на что рассчитывал? Надо брать, иначе он нас вычислит. Макулатуру взяли, а деньги оставили? Так не бывает, — и Андрей обернулся к альбомам со снимками.

Худолей еще некоторое время молчал, в растерянности рассматривая лежащие перед ним пачки долларов. Их было шесть штук, по десять тысяч в пачке. Итого шестьдесят тысяч. Поколебавшись, он сгреб их в стопку и бросил в мешок.

— Прощупай и другие ящики, — Андрей обернулся со страшноватой улыбкой, искаженной чулком. — Наверняка это не последние его деньги.

Но нет, больше долларов Худолей не обнаружил. Зато нашел пачку паспортов — больше десятка. Вскрыв один, второй, третий, он нашел паспорта Шевчук, Хмелько, Семенчук. Интересная находка попалась и Андрею. Раскрыв наугад альбом со снимками, он вдруг увидел фотографии, по исполнению, по размеру, по содержанию точь-в-точь напоминавшие те, которые видел в кабинете у Пафнутьева. По всему было видно, что снимал один человек, в том же помещении и располагал он женщин все в той же позе, которая позволила Пафнутьеву рассмотреть родинку на внутренней стороне бедра.

— Пролистай, может, знакомых увидишь, — Андрей протянул Худолею альбом.

— А что? — Взяв альбом, Худолей принялся перелистывать страницу за страницей и вдруг замер. — Ни фига себе, — протянул он потрясенно.

— Что такое? — обернулся Андрей.

— Это же Надя Шевчук, которую нашли в Светиной квартире. Точно такой же снимок у Пафнутьева в уголовном деле. С одного негатива отпечатано. А вот и Оля Семенчук... С родинкой. Видишь?

— Она еще живая?

— Днем была живая... Застолбить бы, застолбить! — простонал Худолей. — Как бы нам это застолбить, чтобы они стали юридическими доказательствами?! Андрюшенька! Как?!

— Вынимай снимки из альбома. Я его сейчас сюда приволоку.

— И что? — не понял Худолей.

— Вынимай! Всех, кого знаешь! Снимки, которые есть в уголовном деле!

Андрей вышел в коридор и, распахнув дверцу кладовки, увидел: Пияшев сидит точно в той же позе, в которой он его оставил. Все так же молча Андрей взял его за шиворот, приволок в комнату, усадил на стул перед круглым столом. Худолей к этому времени уже приготовил с десяток снимков. И успел, сообразил, догадался — вынув из кармана портрет Светы, сунул его в общую пачку. Остальные вместе с альбомами сбросил в мешок.

Не говоря ни слова, Андрей снял наручники с Пияшева, завел ему руки вперед и снова надел.

Увидев перед собой снимки, Пияшев вопросительно посмотрел на Худолея. Взяв со стола стакан, тот поднес его к самому рту, отчего голос сделался гулким и совершенно неузнаваемым.

— Знакомы?

— Некоторые.

— Которые?

— Я не уверен... Это просто коллекция...

Не говоря ни слова, Андрей взял Пияшева за волосы и поднес к его носу зажженную зажигалку. К самым ноздрям, так, что тот вынужден был втянуть пламя в себя. Пияшев судорожно дернулся, взвыл от боли, завертел головой.

— Знакомы? — глухо проговорил Худолей в стакан. Черный чулок на голове, гулкий голос, будто с небес, обожженные ноздри, кажется, начисто лишили Пияшева способности сопротивляться. В ответ на вопрос Худолея он только кивнул.

Андрей положил ручку на стол.

— Пиши на обороте имена.

— Я не помню...

Андрей снова щелкнул зажигалкой и крепко ухватил его за волосы.

— Ну? — спросил он.

Пияшев молча взял ручку, придвинул к себе снимок, перевернул его, покосился на трепещущий огонек зажигалки. И медленно вывел — «Имени не помню».

— А фамилия? Отчество? Адрес? Телефон? Что-нибудь помнишь? Хоть что-нибудь?

— Ничего не помню.

— Хорошо, — сказал в стакан Худолей. — Давай следующий снимок, — и положил перед Пияшевым фотографию Надежды Шевчук.

— Они все в таком виде, что и в самом деле вспомнить трудно. Прасцице... — К Пияшеву, кажется, начало возвращаться самообладание, и Андрей снова схватил его за шевелюру и приблизил зажигалку к лицу.

— Слушай ты, пидор позорный! Будешь кочевряжиться — глаза выжгу! Понял?! И ты уже ни в каком виде их не увидишь!

Пияшев молча взял ручку и написал «Вера».

Андрей, не размахиваясь, ударил его сзади двумя ладонями по ушам. Он знал — человек на какое-то время чувствует, будто его ударили кувалдой по голове.

— Ты не ошибся? — проорал он ему в ухо.

Пияшев послушно зачеркнул написанное и вывел рядом «Надежда».

— Фамилия?!

— Шевчук.

— Так и пиши.

Когда Пияшев подписал весь десяток снимков и портрет Светы Юшковой подписал, имя, фамилию, даже отчество вспомнил, Андрей положил перед ним найденный в папках чистый лист бумаги.

— Пиши... По факту изъятия принадлежащих мне фотографий женщин... Надежды Шевчук, Таисии Хмелько, Ольги Семенчук, Светланы Юшковой и других... возражений и претензий не имею... Подпись... Дата... Время...

— Сейчас больше двух... — неуверенно проговорил Пияшев.

— Так и пиши... Четырнадцать часов тридцать минут.

— Но ведь...

— Четырнадцать часов тридцать минут, — повторил, гудя в стакан, Худолей.

— Понял, — кивнул Пияшев.

Худолей взял расписку, внимательно прочел, сложил, сунул во внутренний карман пиджака и положил перед Пияшевым еще один лист и рядом — пачку паспортов.

— Откуда у тебя паспорта женщин, которые изображены на этих фотографиях?

— Ну-у-у... Видите ли... Я их нашел.

— Где?

— В городе... В разных местах... В разное время...

— Так и пиши... Обнаруженные у меня паспорта Надежды Шевчук, Таисии Хмелько, Ольги Семенчук... и других... я нашел в городе в разных местах, в разное время... Написал? Подпись, дата, время... Четырнадцать часов сорок минут.

— Ребята, — поднял голову Пияшев. — Видите ли...

— Подпись!

— Видите ли, в чем дело, — начал было Пияшев, но Худолей, выдернув у него из-под рук лист, вчитался в него, снова пробежал несколько раз все строки и, сложив, сунул в тот же карман.

— Ты что-то хотел сказать? — прогудел он в стакан.

— Я готов заплатить.

— Плати.

— Хорошо... Вы все оставляете здесь, — Пияшев кивнул в сторону целлофанового мешка, — берете деньги и уходите. Договорились?

— Давай деньги, — произнес Андрей голосом, который озадачил даже Худолея — столько было в нем непривычной твердости.

Пияшев направился на кухню, взял с полки жестяную банку, расписанную хохломскими узорами, и, перевернув ее, высыпал содержимое на стол. Из горки сахара торчали две пачки стодолларовых купюр.

— Каждому по десять тысяч, — сказал Пияшев.

— Очень хорошо. — Так получилось, что в этой операции руководство перешло к Андрею. Он чувствовал себя увереннее, знал, что делать, в каком порядке и чем заканчивать. Вот и сейчас Андрей вынул из сахарной горсти обе пачки, ударил их о ладонь, стряхивая сахарный песок, и протянул Худолею. — В мешок.

— Значит, кинули? — спросил Пияшев обиженно.

— А тебе что, привыкать? — спросил Андрей. Его голос под чулком тоже был искажен, капроновая ткань сдавливала губы, и слова получались как бы смазанными. Если бы через день им довелось встретиться в более спокойной обстановке, вряд ли Пияшев смог бы наверняка сказать, что прошедшей ночью он слышал именно этот голос.

Уже уходя, Андрей снял с Пияшева наручники.

— Правильно, — одобрил Худолей. — Все-таки казенное имущество, — и это была единственная ошибка, которую они допустили. Упомянув о казенном имуществе, он дал понять Пияшеву, что люди они служивые. Досадная ошибка, непростительная, Худолей почти вскрикнул, спохватившись, но было уже поздно. Взглянув на Пияшева, он понял, что тот услышал его слова.

И Андрей услышал.

Наклонил голову, помолчал, исподлобья взглянул на Худолея — тот лишь сокрушенно развел руками. Да, дескать, виноват, оплошал. Впрочем, может быть, эта его оплошность пошла на пользу. Уже уходя, Андрей обрезал телефонный провод, чтобы не смог Пияшев немедленно позвонить куда-нибудь, а его мобильник лежал среди вороха бумаг в черном мешке для мусора. Чтобы хоть как-то подавить чувство досады от худолеевской промашки, он еще раз прошелся по комнате и вдруг увидел, высмотрел между письменным столом и стеной плоский чемоданчик, почти невидимый, почти несуществующий. Он подошел, поднял его, взвесил на ладони. Это был компьютер. Маленький, походный компьютер, в бездонной памяти которого могло быть столько всего, столько всего...

Взглянув на Пияшева, Андрей увидел у того на лице ужас. Худолей уже держал распахнутым ненасытный зев черного мешка — прибавление еще одного предмета нисколько не отразилось на его вместимости.

У двери Андрей обернулся.

— И помни, пидор позорный, — он сознательно употреблял блатные словечки, чтобы сбить Пияшева с толку, — помни, сучий потрох, — это не последняя наша встреча. Запомнишь?

— Постараюсь.

— Плохо отвечаешь.

— Запомню.

Не задерживаясь больше, Худолей с Андреем, не вызывая грохочущего лифта, чтобы потом многочисленные старухи, страдающие бессонницей, не вспоминали, как без четверти три ночи грохотал лифт, так вот, не вызывая лифта, они бесшумно сбежали вниз, осторожно открыли одну дверь, вторую и выскользнули из дома, на ходу сдергивая с себя опостылевшие чулки. Свернув за угол, они тут же наткнулись на свою машину и выехали со двора, не включая огней — мало ли сейчас бессонных мужиков, бессонных баб стоят на своих балконах и выкуривают бессонные свои сигареты. И на дорогу они свернули, не зажигая огней. Город был пуст, и даже редкие фонари позволяли ехать спокойно, видеть дорогу, самим оставаясь почти невидимыми.

— Куда едем? — спросил Худолей.

— Есть одно местечко, — усмехнулся Андрей. — Совсем недалеко.

— Недалеко от чего?

— От города.

Трасса тоже была пустой, и десять километров пролетели незаметно. Высмотрев по каким-то, одному ему известным признакам поворот, Андрей свернул направо и, выключив мотор, продолжал катиться вниз по проселочной дороге совершенно бесшумно. Он даже свет выключил, лунного света было вполне достаточно, чтобы видеть наезженные колеи. Так они проехали километра три, миновали несколько темных изб и остановились только у последней, такой же темной, как и все остальные, такой же безжизненной.

— Что это? — озадаченно спросил Худолей.

— Берлога. Здесь я отлеживаюсь, зализываю раны и прячу награбленное.

Все-таки Худолей оставался экспертом-криминалистом, несмотря на все свои сердечные потрясения. Едва проснувшись на жестком топчане и глядя в деревянный прокопченный потолок, он прежде всего подумал о том, что надо бы у Андрея спросить про ацетон.

В этот момент в прихожей хлопнула дверь, звякнула дужка ведра. Худолей поднялся и вышел из комнаты.

— Привет, — сказал Андрей. — Что снилось на новом месте?

— Собаки снились.

— Собаки — это хорошо.

— А кошки?

— И кошки хорошо. И коровы. И козы. И покойники.

— Ни фига себе! А они-то к чему? Чего от покойников ждать?

— От покойников ничего ждать уже не надо. А вот если приснятся — к перемене погоды.

— И все? — Худолей был разочарован.

— А в жизни и нет ничего более важного, — невозмутимо сказал Андрей, наливая воду в чайник. — Если говорить о планете, о нашей матушке-Земле, то только в погоде проявляется ее жизнь. А наши страсти-мордасти... — Андрей поднес спичку к газовой горелке, повернул краник, и под чайником вспыхнуло голубоватое пламя. Свою мысль он не закончил, полагая, что и так все ясно — страсти-мордасти не стоят того, чтобы на них обращать внимание.

— Ладно. Допустим. У тебя есть ацетон?

— Есть. А зачем тебе? — удивился Андрей.

— Посмотри на свои пальцы.

Андрей недоуменно повертел перед глазами руки и увидел, что подушечки всех пальцев покрыты темным налетом.

— Что это? — спросил он.

— Клей «Момент».

— А, вспомнил.

— Надо смыть.

— Думаешь, кто-то заинтересуется?

— А зачем об этом думать? Смыть, и все. И пусть другие думают, почему в разгромленной квартире гомика и сутенера не осталось ни одного чужого отпечатка пальцев.

— Ох, Худолей, какой ты все-таки хитрый!

— Да, я такой. Что будем делать с деньгами? У нас же целое состояние.

— Пусть лежат. И деньги, и оружие всегда дожидаются своего часа.

— Ты так уверенно говоришь, будто приходилось в этом убеждаться.

— Приходилось.

— Тогда пусть полежат. Только положить их надо в такое место, чтобы они уцелели и в случае наводнения, и в случае пожара, — рассудительно заметил Худолей.

— Есть такое место. В погребе.

— Лучше всего деньги хранить в банке.

— И банка найдется, — усмехнулся Андрей. — Пьем чай — и в машину. Как раз к девяти приезжаем на службу. Пафнутьеву докладываем о наших ночных похождениях?

— Конечно. Но не сразу. Постепенно. Малыми дозами. Иначе не выдержит. Или впадет в неистовство. Неси ацетон. Да, где чулок, который ты вчера на голову напяливал?

— А он-то тебе зачем?

— Давай сюда. Надо сжечь.

— Ну, ты даешь, — Андрей послушно полез в карман куртки за половиной колготины.

Сначала Худолей тщательно протер пальцы Андрея ацетоном, начисто сдирая с них остатки клея, потом очистил свои пальцы. Разыскав в углу старую газету, завернул в нее обе половинки колгот и, выйдя во двор, поджег этот комок. Дождавшись, пока пламя полностью сожрет и газету, и остатки синтетики, он еще и потоптался по этому месту, вдавливая в землю пепел. Увидев лопату, прислоненную к избе, он подцепил на нее остатки костра вместе с землей и, с силой бросив по кругу, развеял все это по сырой, едва освободившейся от снега земле.

— Можно было бы и в печке сжечь, — сказал Андрей, когда Худолей вернулся в избу.

— Нельзя. Следы остаются. Во всяком случае, я без труда обнаружил бы, что сжигалось в твоей печи.

— Худолей, ты не просто хитрый, ты кошмарный человек.

— И это за мной водится. Пряники давно покупал? — спросил Худолей, с подозрением рассматривая странные черные комки.

— Осенью.

— Тогда еще ничего. Почти свежие.

— В мешке всю зиму висели к потолку подвешенные.

— Для красоты?

— От мышей. Все, Худолей, поехали. Ты что-нибудь взял для Пафнутьева, будет чем порадовать?

— Авось, — Худолей похлопал себя по карманам. — Кто-нибудь знает об этой берлоге?

— Пафнутьев. В случае чего догадается, где меня искать.

— Это хорошо, — одобрил Худолей. — Это правильно.

В город они въехали в половине девятого. Сначала Андрей загнал в какой-то двор свой «жигуленок» и пристроил его там, сделав совершенно неприметным. Потом оба пешком прошли к гаражу, где Андрей оставлял служебную «Волгу», и уже на ней, чистой от всевозможных криминальных похождений, подъехали к зданию управления. Андрей остался в машине, а Худолей быстрым шагом направился к главному входу. Поднявшись на ступеньки, он оглянулся, махнул Андрею рукой: дескать, держись, старик. Андрей посигналил ему светом фар.

Пафнутьев сидел за своим столом, подперев щеки кулаками, и грустно смотрел в пространство. Худолей вошел несмело, от робости он, кажется, даже заворачивал носки туфель внутрь, чтобы занять как можно меньше места в этом кабинете, в этом городе, в этой жизни.

— Разрешите, Павел Николаевич? — спросил он от двери, готовый тут же исчезнуть, если будет такое решение начальства.

— Входи. Садись. Рассказывай.

— О чем, Павел Николаевич?

— Как ночь прошла, какие сновидения посетили?

— Собаки в основном. Лохматые. Но незлобивые, хорошие такие собаки. Терлись об меня.

— А ты где отирался?

— Не понял?

— Твой телефон не отвечал. Тебя дома не было. Отсутствовал.

— Да, я поздно вернулся.

— Ну, ты даешь, Худолей! — развеселился Пафнутьев. — Последний раз я звонил, когда уже светало.

— Что-нибудь случилось, Павел Николаевич?

— Беспокоился, — Пафнутьев пожал плечами, давая понять, что не всем, ох не всем доступны такие вот порывы, когда человек волнуется, переживает, не случилось ли чего, не нужна ли помощь... Черствеют люди, черствеют — такие примерно чувства были написаны на безутешном пафнутьевском лице.

— Ориентировку уже посмотрели, Павел Николаевич? — спросил Худолей, увидев на столе Пафнутьева бумагу казенного формата. — Ничего такого не произошло?

— А чего ты ждешь?

— Ну... Вы знаете, чего я жду.

— Женских трупов нет.

— Это прекрасно! — с подъемом воскликнул Худолей. — А мужские?

Пафнутьев некоторое время рассматривал Худолея с нескрываемым изумлением. По своей привычке он склонял голову в одну сторону, в другую, словно не решался, к чему склониться, какую версию принять.

— Простите, Павел Николаевич... Я хочу заглянуть в ориентировку, если вы не возражаете.

Не отвечая, Пафнутьев сдвинул листки бумаги к краю стола — бери, изучай. Худолей подошел и тут же, не возвращаясь к креслу, быстро пробежал глазами по строчкам. Не найдя описания происшествия с Пияшевым, он снова прочел ориентировку, уже медленнее, пристально всматриваясь в фамилии, названия улиц, время того или иного происшествия.

И опять фамилии Пияшева он не нашел.

Вывод можно было сделать только один — тот не позвонил в милицию, не сообщил о ночных посетителях, об ограблении. Значит, восемьдесят тысяч долларов для него не такая уж и значительная сумма или же опасность, которая таится в этих долларах, перевешивает деньги.

— Не нашел? — спросил Пафнутьев.

— А я ничего и не искал... Просто так... Из любопытства... Надо же все-таки хотя бы в общих чертах...

— Значит, все чисто?

— Да, Паша, — Худолей поднял наконец глаза и насколько мог твердо посмотрел на Пафнутьева. — Все чисто. Можно сказать, обошлось.

— Похвастайся.

— Охотно. — Худолей вынул из кармана два листка бумаги и, развернув их, положил перед Пафнутьевым на стол. На одном Пияшев не возражал против изъятия у него фотографии голых женщин, на второй сообщал, что паспорта их он находил каждый раз случайно и в разных концах города. Когда Пафнутьев прочел оба документа, Худолей положил перед ним стопку паспортов. — Вот этим он их держал. Без паспорта они даже билет домой не могли взять.

Посмотрев несколько паспортов, Пафнутьев сдвинул их в сторону.

— Кто помогал? Андрей?

Худолей промолчал.

— Таким образом, можно считать, что в городе появилась новая банда.

— Какая? — живо спросил Худолей.

— Опытная, — продолжал Пафнутьев. — Профессионально подготовленная, знающая оперативные методы работы, банда, которая не оставляет следов.

— Вот здесь, Паша, ты можешь быть совершенно спокойным.

— Но ты же знаешь, что следы всегда остаются?

— Так-то оно так, — оживился Худолей, почувствовав, что грозы не предвидится, — да ведь следы-то прочитать надо! А кто их прочитает? Кто?

— Ладно, — Пафнутьев махнул рукой. — Значит, заявления он не подал, в милицию не позвонил.

— А ему нельзя.

— Знаешь, то, что ты мне сейчас положил на стол... Это ведь явка с повинной, а? — усмехнулся Пафнутьев. — Сам продиктовал? Сам сообразил?

— С Андреем.

— А как убедили?

— По-разному.

— Понятно. Это все? — спросил Пафнутьев, показывая на листки бумаги и паспорта.

— Нет. Часть. Малая часть.

— А остальное?

— В надежном месте.

— Я, кажется, знаю это надежное место. Что там еще?

— Договоры, протоколы, адреса, расписки... Деньги.

— Много денег?

— Да.

— Отпечатков не оставили?

— Паша! — обиженно закричал Худолей, воздев руки к потолку. — И это спрашиваешь ты?! И это ты спрашиваешь у меня?!

— Ладно, — опять махнул рукой Пафнутьев. — Я вот о чем подумал... Если молчит, если не сообщил об ограблении... Он хоть жив остался?

— Паша!

— Так вот, если не сообщил, значит, слинял. Или ушел в подполье, или вообще его уже нет в городе. Скажи мне вот что, Худолей... Скажи мне вот что... Ты давно был в Италии?

— Паша! — восторженно заорал Худолей. — Маханем вместе, а? Мы теперь многое можем себе позволить! Паша, мы теперь можем себе такое позволить, такое позволить... Ты даже удивишься, Паша. Очень.

— Видишь ли... Что-то в этом есть несимпатичное... Грабанули мужика, взяли деньги, отправились в Италию... Если у тебя есть оправдание — Света, то у меня такого оправдания нет. Деньги я должен тратить легко и беззаботно, не задумываясь о том, как они достались.

— Паша! — возопил Худолей. — Разве в тебе угасло святое чувство справедливости? А возмездие? Жажда возмездия тоже тебя покинула?! О, горе мне, горе! Что делают с людьми годы!

— Не понял? — недоуменно проговорил Пафнутьев. — При чем тут годы?

— Тебе уже не хочется раскрутить международный бардак? Ты уже не хочешь поганого гомика Пияшева подвесить за одно место на солнышке? Если, конечно, у него это место имеется в наличии...

— Сколько вы взяли?

— Восемьдесят тысяч.

— Долларов?

— Разумеется.

— Неплохие деньги, — раздумчиво проговорил Пафнутьев. — Хорошую квартиру можно купить. Даже в Москве.

— О чем ты говоришь, Паша? — упавшим голосом сказал Худолей. — Какую квартиру?.. Я свою продал.

— Как продал?

— За деньги. Аванс уже взял. Деньгами сорю, рестораны посещаю.

— А зачем продал?

— Знаешь, Паша... Могу сказать, конечно, только ты не обижайся. Я хотел уговорить тебя, может быть, Андрея тоже... все-таки махнуть в Италию. Сколотить небольшую такую, компактную банду и это... Навести небольшой шорох в этой провинции.

— Ну ты даешь!

— Да, Паша, да. Я продал квартиру за двадцать тысяч, и нам бы этих денег хватило, чтобы навести порядок в Северной Италии. От Генуи и Милана до Римини и Монако. Мы сможем, Паша, сможем.

Пафнутьев долго молчал, глядя на Худолея неотрывно, но чувствовалось, что вряд ли он его сейчас видит — мысли его были далеко, может быть, в той же Италии.

— Ты думаешь, что мы с Андреем вот так легко взяли бы твои квартирные деньги? Думаешь, мы бы с ним не наскребли по тысяче?

— А зачем мне об этом думать, Паша? — спросил Худолей голосом простым, будничным и спокойным. — Зачем мне вас грузить? Вас или кого бы то ни было... Я бы просто сказал: «Ребята, давайте паспорта, я оформляю билеты, и через неделю летим».

— Ты не прав, Худолей.

— Я прав, Паша. Конечно, вы бы смогли наскрести по тысяче долларов. Но все это обросло бы таким количеством бытовых подробностей, потребовало бы такого количества времени... Что сам по себе испарился бы смысл затеи.

— Где жить собирался?

— А я не собирался жить.

— Даже так? — ужаснулся Пафнутьев. — Ну ты даешь, Худолей. Неужели так бывает?

— Мы летим в Италию?

— Ты говоришь, что взял за квартиру только аванс?

— Да, пять тысяч.

— Можешь вернуть?

— Вернуть-то я могу, но, понимаешь, Паша... Потеряю лицо. — Худолей слабо улыбнулся.

— Забудь о своем лице. Если хочешь, возьму эту тяжелую работу на себя. Верну аванс покупателю. Но меня смущают эти деньги. Даже не могу сказать почему... Видимо, есть какой-то закон, который нужно переступить.

— В чем дело, Паша? Я выделяю тебе необходимую сумму из своих. Твоя совесть чиста. А со своей я уж сам как-нибудь разберусь. Заметано?

— Понимаешь, деньги-то блудом заработаны.

— Вот мы их на борьбу с блудом и потратим. И потом, Паша... Тебе начальник может выписать командировку в Италию на две недели? Может дать командировку с оплатой всех расходов, включая посещение ресторанов, распитие спиртных напитков и общение с прекрасным полом?

— Нет, — Пафнутьев улыбнулся, зная уже, что ответит Худолей.

— А я тебе такую командировку даю. И отчета не потребую. Более того, буду склонять все к новым и новым тратам. Тебя Пахомова звала в полет?

— Звала.

— Ты обещал?

— Я сказал, что чуть попозже.

— Час пробил.

— Нет, Валя, еще не пробил. Нужно допросить Пияшева, выяснить, откуда у него фотографии, откуда паспорта... Он тебя узнает?

— Нет.

— Ты уверен?

— Мы приняли меры.

— Банда, — коротко сказал Пафнутьев. — Самая настоящая банда. А отпечатки?

— Я же сказал — предусмотрели.

— Значит, в случае чего я могу туда посылать группу с обыском? На вас с Андреем не выйдем?

— Я тоже могу участвовать, в качестве эксперта.

— Это мысль!

— Он меня может узнать только как своего клиента. Я у него девочку снял.

— Хорошую?

— Обалденную. Только она запугана немного.

— Значит, договоримся так... Италию я не отвергаю. Но вначале — Пияшев. Кроме того, мне нужно выяснить отношения с Величковским.

— Как он там?

— Плачет.

— В каком смысле? — не понял Худолей.

— В самом прямом. Обливается горючими слезами. Хочет дать чистосердечные показания.

— Надо уважить мужика, — серьезно сказал Худолей.

— Я уже вызвал его, сейчас приведут.

— Ухожу. — Худолей поднялся. — У меня много дел в связи с предстоящей поездкой, да, Паша?

— Да, у тебя много дел. Но аванс за квартиру ты все-таки верни.

— Понял, Паша. Я тебя понял. Я тебя правильно понял?

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Мы победим, Паша, — сказал Худолей уже из коридора. — На всех фронтах!

— И в этом не сомневаюсь.

— К тебе гости, — Худолей открыл дверь пошире, пропуская в кабинет несчастного Величковского с подозрительно красными глазами и конвоира.

— Прошу! — Пафнутьев сделал широкий жест рукой. — Располагайся!

— Спасибо, — буркнул Величковский обиженно и сел в угловое кресло.

— Подожду в коридоре? — спросил конвоир.

— Далеко не уходи, встреча у нас будет не слишком длинной.

— Это почему вы так решили? — спросил Величковский.

— Думаешь, разговор затянется?

— Ну.

— Понял, — кивнул Пафнутьев в ответ на это «ну», которое в устах Величковского приобретало иногда самые неожиданные значения. Выйдя из-за стола, Пафнутьев выглянул в коридор, поплотнее закрыл дверь, постоял у окна, освобождаясь от худолеевских затей, снова вернулся к столу. — Слушаю тебя, Дима.

— Я домой хочу. В Пятихатки. У меня там мама болеет.

— Что с мамой?

— Ноги у нее.

— Ноги — это плохо, — сочувственно произнес Пафнутьев и даже головой покачал, давая понять, как тяжело ему слышать подобное. — Маму надо беречь.

— И отец тоже.

— А что с отцом?

— Сердце.

— Да, — протянул Пафнутьев. — Сердце — это плохо.

— Вы специально посадили меня в эту камеру?

— А что случилось?

— Они же там все сексуальные маньяки.

— Скучают, наверное.

— Еле отбился.

— Наверное, ты им что-то о своих девочках рассказал?

— Обычный мужской треп, — Величковский передернул плечами.

— В камере обычных трепов не бывает.

— Надо было предупредить.

— Виноват, — сказал Пафнутьев. — Следующий раз буду иметь в виду.

— Я лекарства обещал привезти в Пятихатки.

— Для мамы?

— И для отца тоже. Когда вы меня выпустите?

— Поговорим, — неопределенно сказал Пафнутьев. — И решим. Если надо в Пятихатки... Ну, что ж, значит, надо. Если разговора не получится, попытаемся поговорить завтра.

— А до завтра опять в камеру?

— У нас больше некуда тебя девать.

— В ту же самую? — Величковский уставился на Пафнутьева красным напряженным взглядом. Для него, видимо, не было сейчас в мире ничего страшнее камеры, в которой он провел ночь.

— У нас же не гостиница, выбирать не приходится... И потом, Дима, тебя поместили далеко не в самую плохую. Не советую настаивать на другой камере.

— Так вы меня не отпустите?

— Как поговорим, Дима! — искренне воскликнул Пафнутьев. — Помнишь, как ты вел себя в прошлый раз? Бросился в окно, начал по подворотням метаться... Так ведут себя преступники, которым нечего терять.

— С перепугу. Думаю, вот окно, прыгай, и ты на свободе. Я же не знал, что у вас там все перекрыто.

— Ладно. Замнем для ясности. Девочек ты фотографировал?

— Так они же не возражали! Они все улыбаются на этих снимках! У нас с ними все было по согласию. Они за мной бегали по Пятихаткам, чтобы сняться.

— Деньги тебе за это платили?

— Кто, они?! Да я еще им дарил всякие трусики-лифчики!

— Пияшев платил?

— Я плиткой живу! Мне за один метр десять долларов платят. А я за день могу пять метров положить. Не напрягаясь особенно... Ха! Пияшев.

— Он деньги тебе платил?

— Ну.

— Сколько?

— Десятку за снимок. Долларов, конечно.

— А сколько за девочку?

Величковский наклонился, протер ладошкой носок туфли, потом увидел какое-то пятнышко на другой туфле, тоже протер, потом вытер ладонь о штаны.

— Сколько, сколько... Они сами приставали... Полсотни давал.

— Долларов?

— Ну не рублей же!

— С Пахомовой давно знаком?

— Не понял?

— О Пахомовой спрашиваю. О Ларисе. Ну? — Пафнутьев даже сам не заметил, как это словечко выскочило из него. И надо же, Величковский принял его легко и тут же ответил на вопрос:

— Да так... Знакомы, в общем.

— Плитку у нее клал?

— Жаловалась?

— Не так чтобы очень...

— У нее две квартиры оказались совмещенные... Пришлось повозиться. В одной она ванную совместила с кухней, получилась такая ванная... С окном!

— Девочек ей сдавал или Пияшеву?

— Каких девочек? — искренне спросил Величковский. — А, девочек, — не мог он, ну просто не мог сразу переключаться на другую тему, ему требовалось время, чтобы понять, чего от него хотят. — Они у нее работают по очереди. Жлобиха. А может, и того...

— Что того?

— Может, у нее привязанность ненормальная.

— Это точно?

— Жаловались девчонки, — Величковский наклонился и протер пальцами туфли, на которых опять обнаружил какое-то помутнение.

— Так, Лариса Анатольевна, — пробормотал Пафнутьев озадаченно, — значит, и здесь отметилась, значит, и здесь соблазнилась. Надо же, какое разнообразие. А Сысцов?

— Что Сысцов?

— Не жлобился?

— Да все они хитрожопые! — вырвалось у Величковского. — Как деньги платить, уж так страдают, так страдают... И болезни у них вдруг обнаруживаются, и неожиданные поездки, траты...

— Плитку у него клал?

— Ну.

— Хорошо получилось?

— Испанская плитка плохо не ложится.

— Где клал? На кухне?

— На кухне? — возмутился Величковский. — Какая там кухня! Кухня — это так... Забава. Там ванная тридцать квадратных метров! Я год из этой ванной не вылезал!

— Хорошо заплатил?

— Догнал и еще раз заплатил.

— Это где, у него на даче?

— Сысцов сердится, когда его дом называют дачей. У меня нет дачи! — так он говорит. — У меня вот домишко, и это все, что я имею. А в этом домишке ванная под тридцать метров. С сауной и бассейном.

— Знаю я этот домишко, бывал, — вздохнул Пафнутьев. — Ведь, чтобы его убрать, работники нужны. Один человек не управится.

— С работниками у него все в порядке.

— Девочки из Пятихаток?

— Не только, — буркнул Величковский.

Пафнутьев помолчал, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, и вдруг замер на какое-то время, ошарашенный собственной мыслью, и, пока с нею, с этой мыслью, пронзившей все его существо, не разобрался, продолжал молчать. И наконец, словно вспомнив, что он в кабинете не один, заговорил снова, подбираясь к этому своему диковатому озарению издалека, как бы с тыла:

— Значит, пятихатские девочки знают, где живет Иван Иванович Сысцов?

— Не все, но кое-кто знает! — Странная манера была у Величковского — не мог ни на один вопрос ответить спокойно. Самые невинные слова Пафнутьева он воспринимал с подергиванием плеч, с каким-то почти кошачьим фырканьем. Это было свойство людей с Украины — Пятихатки, Магдалиновка, Анназачатовка... Жестами и вскриками удивления или возмущения проявлялся интерес к собеседнику, ответить просто и спокойно — невежливо, даже оскорбительно, надо обязательно показать свое заинтересованное отношение и к словам собеседника, и к нему самому.

Пафнутьев помолчал, подвигал бумаги по столу, вчитался в какие-то показания, отодвинул их в сторону.

— Дима, послушай меня... Ты побывал в камере не самой плохой. Есть получше, есть и похуже, есть гораздо хуже. Могу тебе сказать по дружбе одну вещь... Во всех камерах, и плохих и хороших, уже знают, кто ты такой, чем занимаешься, кроме кладки плиток... Знают. Там система оповещения отлажена очень хорошо. Иногда случается так, что человека, я имею в виду преступника, после камеры наказывать и не надо. Его уже не накажешь сильнее. Он на всю жизнь все понял и все запомнил.

— Инте-е-ре-е-сно, — протянул Величковский. — Это что же получается?.. Вы мне угрожаете?

— Да, — кивнул Пафнутьев.

— И это допускается?

— Как видишь, — Пафнутьев развел руки в стороны, показывая свое бессилие что-либо изменить. — Мне как, вызывать конвоира, чтобы он отвел тебя в камеру, или мы еще поговорим?

— Так мы же еще не начинали! — удивился Величковский.

— И я так думаю. Продолжим?

— Ну... Если у вас есть ко мне вопросы...

— Есть несколько. Если я сегодня устрою хороший обыск в доме Сысцова... я найду там пачку твоих фотографий? Этих голеньких пятихатских красавиц?

— А их и искать не надо! — воскликнул Величковский с недоверием. — Они у него всегда на пианино лежат. И получше моих, покрупнее. И глянец там, и все, что надо. Глаз не оторвешь.

— Значит, ты ему пленку отдал?

— Конечно. Такой был договор... Ну, я имею в виду, что он как-то попросил на время, я не удержался...

Понял, сообразил Величковский, что слово «договор» произнес напрасно, ох напрасно. Сорвалось словечко как бы у другого Величковского — хитрого, жесткого, цепкого, не того, который здесь не первый день изображал из себя придурка. Пафнутьев это слово услышал. Но вида не подал. Его устраивала та роль, которую играл плиточник. Изображая из себя какого-то недоумка, он мог сказать гораздо больше, чем сказал бы всерьез. А сейчас шла беседа, когда он мог сказать что угодно, а потом сделать вид, будто его не так поняли, что-то приписали, обманули.

А Пафнутьев тоже продолжал валять дурака. Эта роль была для него привычной, и ему в ней было уютно, он мог даже посостязаться в придурковатости, будучи совершенно уверенным в том, что в этом он куда выше Величковского.

— Сколько девочек работало у Сысцова?

— Когда как... Тут нельзя сказать наверняка, это же такое дело...

— Сколько девочек работало у Сысцова?

— Так я же ж говорю...

— Сколько девочек работало у Сысцова? — Величковский понял — этот вопрос Пафнутьев будет повторять до конца рабочего дня.

— Говорю же, когда как... Двое-трое. Так примерно.

— Какую работу выполняли? — продолжал продираться Пафнутьев к той самой мысли, которая обожгла его несколько минут назад.

— Какая бывает работа по дому? Подметали, стирали, драили... Девочки, между прочим, не обижались, он хорошо с ними обращался. Не платил — это да, но питание, обхождение... Они там у него были как в доме отдыха.

— Отдыхали все вместе?

— Когда как! — рассмеялся Величковский. Что-то в этом вопросе для него было смешное, вспоминая какие-то одному ему известные подробности, он снова и снова начинал хихикать. — Это я почему смеюсь, — наконец он совладал с собой и вытер слезы со щек. — У Сысцова-то еще и жена под ногами путалась. Но девочки не жаловались, нет. И когда к Сысцову их распределяли, тоже не возражали.

— Кто распределял?

— Да это я так сказал, — спохватился Величковский, сообразив, что брякнул лишнее.

— Дмитрий Витальевич, — холодным тоном повторил Пафнутьев. — Кто отправлял девочек к Сысцову?

— Ну, как всегда... Тут уж другой не может вмешаться... Вот... А если по доброму согласию, то и вопросов ни у кого не возникало. Так что вы напрасно. Нет-нет, — он даже головой покачал для убедительности.

— Так кто же? Пияшев? — Пафнутьев пришел на помощь Величковскому — ему труднее всего давались имена, адреса, фамилии — все то, что, собственно, и составляло основу уголовного дела.

— А кто же еще? Больше и некому.

— А Пахомова?

— Когда речь шла о Сысцове, она не вмешивалась. У нее другие привязанности, — кажется, Величковский и сам понял, что произнес нечто связное за весь час разговора.

Он посерьезнел, задумался и, видимо, решил быть впредь осторожнее.

А Пафнутьеву это уже и не нужно было. Вся цепочка выстраивалась как бы сама собой. Но Сысцов, Сысцов! В его-то годы... Хотя со старцами это случается. Даже полено, догорая, перед тем как погаснуть окончательно, выбрасывает вдруг пламя яркое и сильное, чтобы после этого окончательно превратиться в черную головешку, в серую пыль пепла.

Неужели опять свидимся, Иван Иванович? Неужели опять пути наши пересекутся? А я ведь обещал, обещал тебе повидаться в служебном кабинете. Слово надо держать, да, Иван Иванович? А то ведь и уважать перестанешь, а? — мысленно обратился Пафнутьев к своему старому знакомому, чьими усилиями когда-то и поднялся он по служебной лестнице. Хотя цели у Сысцова были другие и надежды другие. Карманного следователя он хотел иметь.

Не получилось.

— А в Италию они тебя с собой не брали? — неожиданно спросил Пафнутьев. И его расчет оказался правильным — не успел Величковский все сопоставить, выстроить, сообразить. Так и есть — горделивое нутро, обида взяли верх над осторожностью, и, обиженно выпятив губы, он произнес, глядя в сторону:

— Жлобы.

— Но хоть обещали?

— Это пожалуйста! Сколько угодно!

— А за свои деньги согласился бы поехать?

— А они за свои ездят?!

— Так тебя что, за дурака держали? — посочувствовал Пафнутьев.

— Разберемся, — проговорил Величковский, и в этот самый миг, когда он, растревоженный, проговорил это свое «разберемся», из него вдруг выглянуло то существо, которым он, по сути, и являлся — самолюбивым, спрятавшимся за придурковатой внешностью, незавидной профессией, уверенным, что стоит у истоков дела, с которого другие гребут деньги, шастают с красотками по зарубежам в то время, как он кладет плитку в их ванных и туалетах.

И понял Пафнутьев, что его внешность — это тщательно выверенная маска. Он с ней сжился настолько, что, возможно, и сам забывает, каков на самом деле, забывает, чего хочет и к чему стремится. И нужно найти, нащупать его единственную болевую точку, ткнуть в нее неожиданно и глубоко чем-то острым, чтобы вынырнуло это самолюбивое, завистливое, безжалостное. Вынырнет существо, взглянет на мир и тут же скроется снова, чтобы не узнал о нем никто, чтобы не догадался даже о его существовании. И там, в глубинах величковского тела оно снова затаится, пока кто-то не нащупает болевую точку и не воткнет в нее догадку. И тогда оно опять вздрогнет от боли и, потеряв на миг осторожность, покажется на свет божий, увидит того, кто вонзил в него эту цыганскую иглу, запомнит навсегда и снова скроется в душных глубинах организма.

— Ну, что, — беззаботно проговорил Пафнутьев, — осталось подписать протокол.

— Какой протокол?

— О нашей беседе. Проделана работа, как и каждая работа, она должна оставить какие-то следы.

— Не буду ничего подписывать, — заявил Величковский чуть капризно, но твердо.

— Почему? — наивно спросил Пафнутьев.

— Вы меня обдурите.

— Как?

— Напишете такого, чего я не говорил. А потом иди доказывай, что ты не верблюд.

— Дима, но ты прочитаешь все, что там написано.

— А! — Величковский махнул рукой и оттопырил мясистые, влажные губы. — Знаю, как это делается! Всегда можно вписать что угодно.

— А зачем?

— Вам же надо кого-то посадить.

— За что?

— Ну как... Вы показывали мне фотки этих... Убитых. Вам отчитаться надо.

— Ты имеешь к убитым какое-то отношение?

— Что с того, что не имею! Пришьете!

— Обижаешь, Дима, — протянул Пафнутьев. — Ну что ж ты из меня какого-то злодея делаешь.

— Вам мало того, что я рассказал? Могу еще рассказать. Могу такого рассказать, что вы за голову схватитесь. Но подписывать не буду.

— Согласен. Рассказывай.

— Ха! Размечтались!

Пафнутьев обиделся.

Вполне серьезно, почти по-детски обиделся.

Он помолчал, выдвинул ящик стола, полюбовался на пачку паспортов, которые вручил ему Худолей, пробежал глазами по корявым строчкам пияшевских признаний и снова задвинул ящик стола. Он хотел было показать паспорта Величковскому, но спохватился. «Чуть попозже, — решил он про себя, — чуть попозже».

— Знаешь, Дима, что я сделаю... Я вызову сюда, в этот кабинет, родителей всех этих девочек, которых ты распихал по бардакам. Твоих родителей вызову. Маму с ногами и папу с сердцем. Тебя посажу вот в это кресло. Будешь отвечать не на мои, на их вопросы. Родителей убитых девочек тоже вызову. И на их вопросы будешь отвечать. Вот тогда и выяснится, кто из нас размечтался. Ты все понял, что я сказал? Ты ведь не сразу понимаешь, да? Могу повторить. А сейчас, дорогой товарищ... В камеру! — И Пафнутьев нажал кнопку звонка, вызывая конвоира.

— Мы же договорились, — пролепетал Величковский — возможность предстать перед земляками, кажется, его ужаснула всерьез.

— Ни о чем мы с тобой не договаривались, — жестко сказал Пафнутьев. — Я только сказал, что номер камеры, в которую тебя отведут, в которой тебя уже ждут не дождутся, будет зависеть от того, как сложится наш разговор. Разговор не сложился, поскольку ты отказался подписать протокол. Это твое право. А мое право отправить тебя в ту камеру, в которую считаю нужным. — Величковский смотрел на Пафнутьева с нескрываемым удивлением: тот ли это улыбчивый человек, которому он морочил голову последние два часа? — Этой ночью у тебя будет время подумать, правильно ли себя ведешь. А может, времени и не будет.

Едва за Величковским закрылась дверь, Пафнутьев достал из стола блокнот и, покопавшись в нем, нашел номер телефона Сысцова. Почему-то пришла уверенность, что разговор со старым знакомым сейчас наиболее уместен. Люди, которые прошли перед ним за последние дни, были какими-то... Вторичными, что ли. Они могли признаваться, лукавить, делать удивленные глаза, но Пафнутьев явственно ощущал их зависимость.

Несколько в стороне стоял Пияшев, он казался более самостоятельным, у него был свой участок работы. Но Пияшев подождет. С ним проще будет говорить после Сысцова. Что бы ни сказал Сысцов, даже если он будет молчать и не проронит ни слова, для Пафнутьева это тоже было вполне приемлемым. Он был согласен и на это. В расследовании наступил момент, когда даже молчание работает, даже молчание может быть красноречивым.

— Иван Иванович? — спросил Пафнутьев голосом мягким, даже шаловливым.

— Он самый, — Сысцов ответил в тон.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, — теперь в голосе Сысцова уже прозвучала легкая настороженность — собеседнику пора было себя назвать.

— Моя фамилия — Пафнутьев. Зовут — Павел Николаевич. Мы встречались с вами, Иван Иванович!

— Помню, — с тяжким вздохом произнес Сысцов.

— Мне кажется, вы не обрадовались.

— Павел Николаевич... Каждый раз, когда я слышу ваш голос, во мне что-то напрягается.

— А что в вас может напрягаться?

— Мне становится страшно, Павел Николаевич, — искренне произнес Сысцов. — Я начинаю чувствовать приближение каких-то неприятностей, событий, которых хотелось бы избежать.

— Это, видимо, оттого, что вы обладаете паранормальными способностями. Сейчас многие ощутили в себе наличие каких-то могущественных сил. Недавно я прочитал в газете, что одна старушка во сне вдруг заговорила мужским голосом, но что самое интересное — на китайском языке. Причем, как выяснили ученые, не на современном, а на древнем китайском языке! Этот язык сегодня не знает ни один китаец. Представляете, какой ужас? Оказывается, в прошлой жизни она была китайским императором! Ее пригласили в Китай, и она узнала летнюю императорскую резиденцию, но заметила, что произошли изменения в расположении беседок, представляете?

— С трудом.

— Вот-вот! А когда ученые подняли старые планы дворца, то убедились, что старушка права — беседки были расположены именно так, как она и говорила!

— Павел Николаевич, — почти простонал Сысцов, — не томите душу, скажите, пожалуйста... Что вы от меня хотите?

— Повидаться бы, Иван Иванович!

— Опять?

— Так ведь больше года не виделись!

— А мне казалось, что мы только вчера расстались.

— Да-да-да! — подхватил горестный тон Пафнутьев. — Наши годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некогда нам оглянуться назад! Какие были песни!

— Вы считаете, нам нужно оглянуться назад? — настороженно спросил Сысцов.

— Не в такие глубины прошлого, как это удалось старушке, о которой я рассказал, но хотя бы на неделю, Иван Иванович!

— На неделю? — Голос Сысцова дрогнул. — На что вы намекаете? Что случилось в мире неделю назад?

— Иван Иванович... Так я подъеду?

— Дорогу помните?

— Дорога к вам незабываема!

— Жду. — И Сысцов положил трубку.

— Ну вот, так-то оно лучше, — удовлетворенно пробормотал Пафнутьев. В свою папку он положил величковские снимки, расчетливо сунув между ними те, что были сделаны на месте убийств. Прием, конечно, невысокого пошиба, дешевенький прием, но знал Пафнутьев и то, что часто именно на таких вот приемчиках и раскалываются самые твердокаменные люди. Как это всегда и бывает в жизни — никогда не знаешь, где у кого болевая точка, где у кого таится незащищенное нежное местечко.

Дорога на дачу действительно была хорошо знакома Пафнутьеву. Правда, не приходилось ему еще ехать по этой дороге ранней весной, но, как оказалось, и в это время года она достаточно живописна.

— Прошлый раз на этой дороге я чувствовал себя лучше, — сказал Андрей. — У нас на заднем сиденье лежала винтовка с оптическим прицелом. А сейчас, кроме вашей папки, у нас на заднем сиденье ничего нет.

— Авось! — Пафнутьев легкомысленно махнул рукой. — Времена меняются, Андрюша, времена меняются так быстро, что не успеваешь дух перевести, как оказываешься в другой стране.

— Люди меняются не так быстро.

— Авось! Он же не знает, что у нас на заднем сиденье. Весной пахнет. Вот сейчас первый раз в этом году почувствовал — весной пахнет. Где-то глубоко во мне в этот момент что-то дрогнуло, ожило и потянулось к теплу, к солнцу. С тобой такое бывает?

— Ох, Павел Николаевич, — умудренно вздохнул Андрей. — Все бывает.

— Это хорошо, — кивнул Пафнутьев. Но не понравились ему слова Андрея, не понравились. Он сказал о чем-то заветном, а тот в ответ вроде как бы пожалел его.

Ворота открылись сами по себе и сами же закрылись, едва машина проехала на участок. Выложенная причудливой плиткой дорожка вела к самому крыльцу. Трехэтажный особняк стоял на холме, и отсюда хорошо были видны изгиб реки, легкий весенний туман над просыпающимся лесом. Здесь, на возвышении, снег уже растаял и весна чувствовалась сильнее.

— Все, я пошел, — сказал Пафнутьев не то Андрею, не то самому себе.

— Ни пуха.

— К черту!

— Кстати, Павел Николаевич, может быть, это вам интересно... Только что отсюда ушла машина. Минут десять назад. Плитка еще не просохла, — Андрей показал на влажные отпечатки протектора.

— О! — откликнулся Пафнутьев.

Сысцов стоял на высоком крыльце в наброшенном на плечи пальто. Голова его была непокрыта, седые волосы развевались на ветру, глаза были профессионально радостны.

— Я вас приветствую! — сказал он с некоторым подъемом в голосе.

— Здравствуйте! — По своей привычке Пафнутьев произнес это слово громче, чем следовало, радостнее.

— Прошу! — Сысцов распахнул перед ним половинку двустворчатой двери, пропустил вперед, тщательно закрыл за собой дверь. Нынче все, входя в собственный дом, даже окруженный личным забором, дверь закрывают, не забывая задвинуть засов, повернуть ключ, опустить кнопку запора, еще раз взглянуть напоследок через встроенный глазок. Все это Пафнутьев увидел, все оценил и поворотил к Сысцову лицо приветливое и добродушное.

— Весна! — сказал он, прекрасно понимая, что произносит нечто глуповатое, на что и отвечать-то необязательно.

— Да уж... Разгулялась, — ни секунды не помедлив, ответил Сысцов. Все-таки класс у него был высокий, и говорить он мог с кем угодно, о чем угодно, в какой угодно тональности. — Прошу! — Сысцов распахнул следующую дверь, и Пафнутьев оказался в каминном зале.

В темном зеве камина плясали оранжевые огни, потрескивали дровишки, на журнальном столике стояла бутылка с золотистым коньяком, а в стеклянной ее поверхности отражался живой огонь из камина. Два приготовленных кресла ждали, пока в них опустятся усталые и понимающие друг друга тела.

— Прошу! — третий раз повторил Сысцов, на этот раз показывая на кресло.

Пафнутьев снял куртку, кепку, бросил все это на стоявший тут же диван и охотно опустился в глубокое кресло.

— Хорошо-то как, господи! — выдохнул он, оглядывая зал. — Здесь, наверное, не меньше пятидесяти метров?

— Сорок девять. Семь на семь.

Сысцов тоже опустился в кресло, взяв бутылку, молча на треть наполнил тяжелые стаканы, чуть сдвинул тарелку с холодным белым мясом и хреном. Есть своеобразный шик в том, чтобы не спрашивать у гостя, хочет ли он выпить, что именно он желает, чем привык закусывать, есть своеобразный шик в том, чтобы проявить легкий хозяйский диктат. Мол, чем богаты, тем и рады.

Пафнутьев поднял свой стакан, молча чокнулся, выпил. Подцепив тяжелой сверкающей вилкой мясо, бросил его в рот.

— Коньяк сами гоните? — спросил он.

— Да, по ночам.

— Удачная партия, — похвалил Пафнутьев.

— Неудачные я в реку сливаю.

— Это правильно. — Пафнутьев взял бутылку, вчитался, в буквочки всмотрелся, в золотые узоры, понимающе вскинул брови — дескать, живут некоторые. Этим он дал понять гостеприимному хозяину, что коньяк оценил и воздал ему должное. Заметив, что Сысцов снова потянулся к бутылке, Пафнутьев мягко его остановил. — Чуть попозже, — сказал он. И снова осмотрел зал. Лосиные рога, каменная кладка, тяжелая люстра из дубовых брусков, коварное кружево у камина, да и сам журнальный столик тоже сработан из толстых дубовых плашек — все выдавало состоятельность хозяина.

— Ну и как? — не выдержал Сысцов.

— Нет слов, Иван Иванович! Нет слов! Все, что подворачивается на язык, мелко и недостойно подобного великолепия. Если для чего-то и стоит иметь большие деньги, то только ради этого.

— Кстати, не такие уж и большие.

— Да, я понимаю, друзья подарили люстру, знакомый печник сложил камин, подвернувшийся мастер обложил все это испанской плиткой, приятель на новоселье стол приволок...

— А знаете, Павел Николаевич, вы попали если и не в десятку, то в восьмерку наверняка.

— Представляю, что у вас творится на остальных этажах!

— Прошу! — с неожиданной живостью вскочил Сысцов и рванулся было к двери, чтобы показать Пафнутьеву все свое хозяйство от подвала до третьего этажа, но гость остался сидеть в кресле.

— Чуть попозже, — сказал Пафнутьев. — У меня нет сил подняться из этого кресла от этого коньяка.

Сысцову пришлось вернуться.

— Тогда слушаю, — сказал он. — Жена отдыхает, не будем ее тревожить.

— Я вот подумал — сколько же сил надо потратить, чтобы содержать дом в таком порядке, — Пафнутьев озадаченно покрутил головой.

Сысцов плеснул себе в стакан немного коньяка, выпил одним глотком, посидел молча, не закусывая, и наконец остро взглянул на Пафнутьева.

— Как я понимаю, начался допрос?

— Допрос? — изумился Пафнутьев.

— Но вы же знаете, что здесь бывают девушки, которые занимаются уборкой комнат?

— Девушки? — Удивлению Пафнутьева не было границ. — И хорошие девушки?! Красавицы?!

— Павел Николаевич... Если бы это была наша первая встреча, если бы я не знал вас уже столько лет, причем в самых разных положениях... Я бы поверил вашему удивлению. Ведь вас интересуют девушки, правильно?

— Если вы настаиваете, — Пафнутьев простодушно развел руки в стороны, — мне остается только подчиниться! О чем еще можно говорить после такого коньяка! Только о девушках! Они и сейчас здесь?

— Нет, я их отправил. Перед самым вашим приездом. Вы встретились с машиной, на которой они уехали. Следы именно этой машины показывал вам водитель. Он наблюдательный парень. Ведь это его вы когда-то так лихо оправдали после нескольких убийств? Не надо отвечать. Я просто хочу напомнить, что я тогда не возражал.

Пафнутьев покачался из стороны в сторону, как это делает медведь в клетке, и поднял глаза на Сысцова.

— А вам больше ничего не оставалось, Иван Иванович. Я преподнес вам картину, которая устраивала банду.

— Ну, зачем же такие слова, Павел Николаевич!

— Простите великодушно! Преступное окружение формирует словарный запас. Я просто хотел напомнить, что тогда это было вовсе не ваше гуманное решение, это было нечто вынужденное.

— Но парень тот?

— Да, конечно.

— И по моим бутылкам с грузинским вином тоже он стрелял?

— Вернемся к девочкам, — дипломатично увернулся Пафнутьев.

— Отчаянный вы мужик, Павел Николаевич! — почти с восхищением произнес Сысцов. — Я смотрю, закон для вас понятие достаточно растяжимое... И этим вы опасны. Вы очень опасный человек. Настолько, что даже... Даже вызываете уважение.

— Спасибо, — Пафнутьев склонил голову. — Много доволен.

— Значит, девочками, говорите, интересуетесь?

— Да, грешен. Как они к вам попадают? Где набираете?

— Каждый раз это происходит случайно... Знакомые рекомендуют. Если не обокрала, если весь бар не выхлестала со своими приятелями, значит, ей можно довериться.

— А сами они откуда?

— Понятия не имею. Когда смотришь на красивую девушку, даже в голову не приходит спросить, откуда она.

— А что приходит в голову?

— Хочется спросить, что она делает ближайшим вечером. — Сысцов усмехнулся, взял бутылку, вопросительно посмотрел на Пафнутьева. Как, дескать? Плеснуть?

— Самую малость, — Пафнутьев пальцами показал примерно сантиметр. Сысцов плеснул два сантиметра. Пафнутьев выпил два сантиметра. Не закусывая, отставил стакан, даже отодвинул его подальше, давая понять, что пить больше не намерен. — Иван Иванович... Послушайте. Мне нравится наша беседа, хотя к делу она отношения не имеет. Не поверите, но просто произносить слово «девочка» уже приятно, даже когда имеешь в виду опытную, прожженную во многих местах женщину.

— Хорошо сказано!

— А я вообще ничего мужик. Так вот, не только вы меня знаете годы, я вас тоже знаю. Поэтому мы можем сократить наши милые вступительные беседы.

— Готов.

— Вы записываете имена, фамилии, паспортные данные девушек, которые у вас бывают?

— Никогда.

— То есть вы не можете назвать ни одной?

— Совершенно верно. Ни одной.

— Это я и хотел узнать. Иван Иванович, вы ведете себя легкомысленно. Так нельзя. Это плохо.

— Для кого?

— Не надо, — Пафнутьев выставил вперед плотную свою ладонь, как бы перекрывая к себе доступ слов пустых и ненужных. — В городе на моем фронте произошли некоторые события, вы о них знаете.

— Что вы имеете в виду?

— Не надо, — Пафнутьев терпеливо повторил свой жест ладонью. — Мы же договорились, что вступительные наши беседы закончились.

— Кстати, я спешу.

— И этого не надо. Мне кажется, нам лучше поговорить здесь. — Пафнутьев который раз окинул взглядом каминный зал. — Нежели в другом месте, менее приспособленном для откровений. Не надо вам никуда торопиться. Не стоит. Я слышал, вы владеете туристической фирмой?

— Так, — крякнул Сысцов и потянулся к бутылке. Но Пафнутьев успел перехватить ее и поставил на пол.

— Чуть попозже, — пояснил он.

— Как скажете, Павел Николаевич.

— Я о фирме «Роксана».

— Ах да. Что вас интересует? Результаты коммерческой деятельности? Они очень скромны.

— Девушки, которые убирали здесь... Пользовались услугами фирмы?

— Так, — снова крякнул Сысцов. — Даже не знаю, что и ответить вам, Павел Николаевич. Дело в том, что я попросту не знаю. Разве я могу помнить всех клиентов «Роксаны»? Согласитесь, вопрос немного наивный, немного смешной.

— Посмеемся чуть попозже, — невозмутимо ответил Пафнутьев. И положил на стол перед Сысцовым фотографию, сделанную любительской мыльницей где-то на одной из дорог Северной Италии между Монте-Карло и Аласио. На фоне роскошного туристического «Мерседеса» выстроились для съемки пассажиры — красивые девушки, веселый Сысцов в белых одеждах, Пахомова и некий гражданин в толстых очках.

Сысцов, не торопясь, надел очки, взял снимок, внимательно в него всмотрелся.

— А я там, в Италии, неплохо выглядел, а? — усмехнулся он, возвращая снимок.

— В окружении таких девушек и я бы смотрелся неплохо, — заметил Пафнутьев, но снимок со стола не убирал. — Среди этих девушек есть те, кто убирал у вас?

— Не знаю. Не помню.

— Этими словами, Иван Иванович, вы позволяете мне думать все, что угодно.

— Все, что угодно, вы можете думать и без моего позволения.

Слова прозвучали достаточно жестко, если не сказать насмешливо. А эту интонацию Пафнутьев улавливал безошибочно и в разговоре с собой не любил. Ну не любил, и все. Не нравилась она ему. Он обижался.

— Дорогой Иван Иванович, — начал Пафнутьев с некоторой церемонностью. — Хочу сообщить следующее. Как говорится, в первых строках своего письма. Я знаю имена, фамилии и паспортные данные всех этих девочек, — он постучал пальцем по снимку. — И об остальных участниках этого снимка мне тоже многое известно.

— Приятно слышать, — вставил Сысцов.

— Не надо меня перебивать. Я скажу все, что считаю нужным, независимо от того, приятно вам это слышать или не очень. Я знаю имена, фамилии и паспортные данные всех девочек, которые... как бы это выразиться поприличнее... Которые побывали на уборке этих комнат. И вообще об их времяпрепровождении в этих комнатах мне тоже известно. И все за-до-ку-мен-ти-ро-ва-но, — по складам, чтобы не сбиться, произнес Пафнутьев. Он блефовал, ничего этого у него не было, но его знания и предположения позволяли блефовать, он знал, что в данный момент за этим столом разоблачить его невозможно. — У меня есть портреты этих красавиц и в несколько другом исполнении, — и Пафнутьев, порывшись в карманах, вынул пачку величковских снимков, среди которых расчетливо и безжалостно вложил снимки, сделанные в квартире Юшковой, возле мусорных ящиков, в морге во время вскрытия.

Снимки он протянул Сысцову, и тому ничего не оставалось, как взять их, хотя чувствовалось, что не хотелось, от снимков исходила какая-то злая сила, и Сысцов это чувствовал.

Но пришлось ему взять снимки и просмотреть их. Все это он проделал молча, и ни одна жилка на его красноватом породистом лице не дрогнула. Но мелкие капельки пота выступили на лбу и руки чуть заметно задрожали. Не потому, что он плохо собой владел, скорее возраст напомнил о себе.

Бросив пачку снимков на стол, Сысцов поднялся, обошел вокруг стола, взял с пола бутылку коньяка, которую совсем недавно туда поставил Пафнутьев, и, вернувшись в свое кресло, плеснул себе довольно щедрую дозу. Выпил, прижал на секунду ко рту тыльную сторону ладони, взглянул исподлобья на Пафнутьева.

— Ну, что ж, Павел Николаевич, я прекрасно понимаю ход ваших мыслей.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Но должен огорчить — все эти страсти-мордасти, — он кивнул на снимки, — не имеют ко мне никакого отношения.

— Другого ответа я и не ожидал, — рассудительно проговорил Пафнутьев.

— Так что не обессудьте, помочь ничем не могу. Но, с другой стороны, я прекрасно понимаю, что вам хочется каким-то образом втянуть меня в эту историю... Не понимаю другого — зачем? Ведь мы с вами одной крови! Вместе мы бы горы свернули! Зачем, Павел Николаевич?

— Девочек жалко.

— Этих?! — Сысцов ткнул пальцем в пачку фотографий.

— Одна из них беременная была... Хотела родить. Видимо, это кому-то не понравилось. Результат вы видели. Мне подумалось, что вы захотите помочь правосудию, может быть, у вас есть какие-то соображения на этот счет... Поделитесь.

— Нет, Павел Николаевич, боюсь, ничем помочь не смогу. Да, бывали здесь, в этом доме, время от времени девочки, которые убирали, стирали, мыли... Ну, вспомню я, что кого-то звали Маня, а кого-то Саня... И это все. Вы мне верите, Павел Николаевич?

— Конечно, нет, — буднично ответил Пафнутьев.

— Почему? — искренне удивился Сысцов.

— Эти девочки были с вами в Италии только в этом году по три раза. А вы говорите Маня, Саня... Я дал вам возможность легко и просто отбросить все мои гнусные подозрения. Вы не пожелали. Следовательно, у вас есть для этого причины. Ну что ж, пусть так. Будем работать. Спокойно, неторопливо, основательно. Вот повестка, — Пафнутьев, покопавшись в своей папочке, нашел нужную бумажку. — Распишитесь, пожалуйста, а я оторву корешок и подошью его в дело.

— Какое дело?

— Уголовное. По факту смерти Надежды Шевчук и Таисии Хмелько.

— Это те самые, которые...

— Да, те самые, которых вы только что видели на фотографиях, — Пафнутьев сунул в папку снимки, которые недавно рассматривал Сысцов. — Я прошу вас подойти ко мне в кабинет. И мы с вами, Иван Иванович, повторим сегодняшний разговор. Простите, без коньяка, но зато с протоколом.

— В качестве кого вы меня привлекаете?

Пафнутьев замер на какое-то время, потом медленно-медленно поднял голову, с бесконечным удивлением посмотрел Сысцову в глаза.

— Вопрос, конечно, интересный, — протянул Пафнутьев. — Мне и в голову не приходило задать его себе. Я считал, что единственно возможная роль для вас, Иван Иванович, это выступить в качестве свидетеля...

— И что же вам открылось в моем вопросе?

— Да неважно, что открылось, важно, что вопрос прозвучал.

— Что же здесь необычного?

— Оказывается, этот вопрос существует. Для вас. Мне представлялось, что вам просто неприятно говорить на подобные темы, а оказывается, оказывается...

— Ну?! — нетерпеливо воскликнул Сысцов.

— Оказывается, вы всерьез озабочены, в какой роли предстанете в уголовном деле.

— Когда прикажете явиться? — спросил Сысцов, прерывая пафнутьевские рассуждения.

— Завтра в девять.

— Я буду, — слова прозвучали, как предложение покинуть дом.

— Понял, — кивнул Пафнутьев и, поднявшись из кресла, еще раз окинул стол взглядом — не забыл ли чего, но Сысцов понял это по-своему и усмехнулся.

— Еще глоточек? — спросил он.

— Чуть попозже, Иван Иванович, чуть попозже. За коньяк я вам искренне благодарен. Прекрасный коньяк. Впрочем, думаю, другой не пьете.

— И давно, — кивнул Сысцов.

Андрей включил мотор, едва Пафнутьев показался на крыльце. Тот сбежал по ступенькам быстро, почти весело. Сысцов не вышел его провожать, лишь подошел к двери и с силой задвинул стальную щеколду, одним этим движением выражая свое отношение к настырному гостю.

— Вы ему испортили настроение? — спросил Андрей, трогая машину с места.

— И надолго.

— Телефон бы его сейчас прослушать.

— Уже дал команду.

— Хотя он, наверное, мобильником пользуется.

— Это тоже не проблема. И потом, у меня такое ощущение, Андрей, что ничего нового я уже не узнаю. Разве что некоторые житейские подробности.

— Убийца нужен, Павел Николаевич. Всем позарез нужен убийца, от этого никуда не деться, — напомнил Андрей.

— Кому всем?

— Общественности, телевидению, газетам... У вас уже есть кто-нибудь на примете?

— Так ли уж важно, кто у меня на примете... Убийца сам вынырнет в нужный момент. Туман рассеется — вот и он стоит, тепленький. Бери его, тащи, сажай. Он сам засветится, — повторил Пафнутьев. — Отпадут ненужные подробности, уйдут случайные люди, вещи обретут истинные свои названия, и все одновременно воскликнут: «Ба! Да вот же он, касатик!»

— Хорошую картинку вы нарисовали, Павел Николаевич, — усмехнулся Андрей.

— Так бывает всегда, — Пафнутьев пожал плечом. — Есть детская сказка, «Ежик в тумане» называется. Вот так и мы, как ежик, бродим в тумане, натыкаемся на коряги, принимаем их за чудовищ, туман постепенно рассеивается, и мы убеждаемся — коряги. А солнце поднимается все выше, туман все прозрачнее, и вот наконец появляются темные фигуры. Они уже не такие страшные, какими казались в тумане, мы убеждаемся, что это просто хмыри болотные, жалкие и пугливые. Кстати, ты заметил — они пугливые.

— Кто?

— Преступники. Особенно неразоблаченные. Боятся шороха, громкого голоса, неожиданного вопроса. Постоянно совершают какие-то поступки, часто неестественные и потому заметные, они все время прячутся, таятся, осторожничают, даже когда в этом нет надобности. С этим невозможно бороться, они просто вынуждены постоянно доказывать свою невиновность. Как у древних... «Ты сказал — я поверил. Ты повторил — я засомневался. Ты еще раз повторил — я убедился, что врешь».

Пияшев сбежал.

Чем дольше стоял Пафнутьев перед дверью, нажимая время от времени на кнопку звонка, тем яснее становилось — гомик с роскошным голосом и величавыми манерами сбежал. Рядом с Пафнутьевым стоял Худолей с пакостливым выражением лица — он в эту квартиру уже заглядывал, а чуть поодаль маялись, переступая с ноги на ногу, два оперативника. В кармане у Пафнутьева лежал ордер на обыск.

Пафнутьев прекрасно понимал, что обыск будет чисто формальным, поскольку Худолей с Андреем изъяли из квартиры все, что могло понадобиться для дела. Но тем не менее он хотел бы его провести. Может быть, просто для того, чтобы познакомиться с Пияшевым. Как он уже успел убедиться, в этом деле имели значение тональность разговора, впечатление о человеке, вроде бы пустоватый треп, как это было недавно с Сысцовым.

— Как жаль, как жаль, — пробормотал он, опять нажимая на кнопку звонка и слыша за дверью металлическую трель какой-то птицы.

— Ты о чем, Паша?

— Понимаешь, Худолей... Печально оказываться в конце концов правым, как бы плохо о человеке ни подумал. Вроде нет никаких оснований думать о человеке плохо, но проходит время, и основания появляются.

— Это ты обо мне говоришь, Паша? — потрясенно спросил Худолей.

— О тебе? — очнулся от невеселых мыслей Пафнутьев. — А ты кто?

— Спасибо, Паша.

Разговор их прервался — открылась соседняя дверь, из нее настороженно выглянула женщина, повязанная какой-то безразмерной косынкой, видимо, под ней громоздились бигуди.

— Ну что вы все звоните и звоните! — сказала она с легким раздражением. — Уехал он. Вчера.

— Точно уехал?

— С сумками выходил. Попрощался. Сказал, что будет недели через две, не раньше. Он всегда так уезжает, недели на две, иногда на три.

— Записку оставил? — спросил Худолей. Если бы у него поинтересоваться — почему он спросил о записке, Худолей не смог бы ответить. Почему-то выскочили эти слова, может быть, просто ему хотелось продлить разговор с бигудевой соседкой.

— Да, — помолчав, ответила женщина.

— Посмотреть бы на записочку-то, — сказал Пафнутьев.

— А вы кто?

— Видишь, Паша, и тебе задают тот же вопрос, который ты мне задал!

Пафнутьев вынул из кармана потрепанное удостоверение и протянул женщине. Та взяла, сделала шаг назад и захлопнула дверь перед носом Пафнутьева.

— Ни фига себе! — озадаченно пробормотал он.

— Будем взламывать? — спросил оперативник. — Болгаркой в два счета распилим все замки.

Но распиливать не пришлось — дверь открылась, и снова показалась женщина с угластой головой.

— Прошу прощения, но я не вижу без очков. Вот ваша ксива, — ввернула она блатное словечко. — А вот записка Пияшева.

Пафнутьев развернул клочок бумажки с фирменным знаком «Роксаны» — парусник на фоне закатного солнца — и вчитался в каллиграфический женский почерк: «Дима, держись. Все остается в силе. Броня крепка, и танки наши быстры. Заканчивай хату и ни о чем не беспокойся. Италия тебя ждет».

Подписи не было.

— Если хотите, я доставлю эту записку человеку, которому она адресована? — сказал Пафнутьев.

— Нет, пусть лучше будет у меня. — Женщина хотела соблюсти все правила приличия.

— Нет, я все-таки доставлю ее Диме. Вы, кстати, его знаете?

— Как же мне его не знать, если он у меня плитку клал!

— И здесь, значит, отметился, — проворчал Пафнутьев. — Диму я буду видеть сегодня. А вы, боюсь, не увидите его достаточно долгое время.

— Неужели сел? — ужаснулась женщина.

— Пока только присел.

— Сколько же ему светит?

— Пияшев не сказал, куда едет?

— А у него одна дорога.

— Италия?

— Северная Италия, — назидательно поправила женщина.

— Может быть, вы и более полный адрес знаете?

— Видите ли, молодой человек, у меня возникло ощущение, что вы знаете его адрес не хуже меня... Признавайтесь, знаете? — кокетливо спросила она, склонив к плечу угластую свою головку, из которой выпирали железные детали. — Чтобы уж не показаться невежливой, — женщина явно прониклась к Пафнутьеву теплыми чувствами, — я покажу вам сувенир, который Игорек подарил мне однажды... У вас есть время?

— Изыщем, — заверил Пафнутьев.

Женщина снова скрылась в квартире, но на этот раз дверь оставила незапертой, как бы давая возможность Пафнутьеву проявить дерзость, если, конечно, у него таковая есть. Но он не проявил дерзости, оставшись стоять на площадке.

Женщина появилась через несколько минут. В руках у нее был дешевенький подсвечник, сваренный из проволоки, — клетка вроде птичьей болталась на изогнутом крючке, а на дне клетки располагалась маленькая свеча на алюминиевой тарелочке. Все это сооружение было укреплено на подставке, которую украшала витиеватая надпись золотой краской — «Аласио».

— Я угадала? — спросила женщина, опять склонив потрясающую свою головку.

— Вы о чем?

— Ведь вам известно это слово, не правда ли?

— Да, я знаю этот город, — солидно кивнул Пафнутьев.

— Скажите... Игорек тоже может присесть на некоторое время? — Женщина явно не хотела расставаться со столь приятным собеседником.

— Жизнь богата в своих проявлениях, — философски заметил Пафнутьев, и подтверждая подозрения женщины, и в то же время как бы сомневаясь в них.

— Ну, что ж, чему быть, того не миновать, — проговорила женщина, из чего Пафнутьев заключил, что она не будет слишком убиваться, если соседу придется на какое-то время присесть.

— Вот моя визитка, — Пафнутьев протянул женщине карточку. — Если будут новости — звоните. Вдруг вам захочется пообщаться на эту тему, — Пафнутьев постучал пальцем по карману, куда он сунул пияшевскую записку.

— До скорой встречи в эфире. — Потрепанная физиономия женщины сморщилась в самой обворожительной улыбке, которую она только смогла изобразить. — Простите, я ухожу, мне нужно привести себя в порядок.

— До свидания, — Пафнутьев чуть изогнулся в галантном поклоне.

— Ну что, Паша, будем взламывать дверь? — спросил Худолей.

— А зачем? Все, что было в этой квартире ценного, ты уже выгреб. Да и Пияшев вряд ли оставил что-нибудь интересное. Ни окровавленных тряпок, ни орудия убийства там нет. А нужно именно это. Остальное у нас есть. Если уж и делать обыск, то в офисе «Роксаны».

— А там что найдем?

— Списки. Полные списки прекрасных женщин, которые могут дать те или иные показания. А пока все они еще не слиняли в Аласио, нужно взять с них подписку о невыезде.

— Думаешь, это их остановит?

— Неважно. Мы им вручим некий правовой документ, они поставят свои подписи, как бы дадут обязательство не уезжать. А если нарушат и уедут — криминал. Тут я уже могу постучать пальцем по столу. Нехорошо, дескать. И потом, что значит нарушить подписку и уехать... Значит, признают себя виновными. Да, это еще нужно доказать, но для себя я знаю — вину свою признали. Это встряхнет мой уставший организм и придаст мне новые силы.

— Свежие силы, Паша, это хорошо, — уныло ответил Худолей, спускаясь вслед за Пафнутьевым по лестнице. — Но, я думаю, встряхнет твой организм и вернет ему прежние силы... хорошее такое, неожиданное путешествие в новые места! Ты только вслушайся в само звучание... Римини, Аласио, Монако... Ты когда-нибудь был в Аласио?

— Только собираюсь.

— Точно собираешься?! Паша, я не ослышался?!

— Я понял, что мне теперь без этого Аласио уже и не жить. Свет сошелся клином.

— Мы их раскрутим, Паша, раскрутим!

— А про Свету не забыл?

— Нехорошо говоришь. Нехорошо. Грех это.

— Виноват, — Пафнутьев положил руку на тощеватое худолеевское плечо. — Мне показалось, что после твоих криминальных похождений ее образ слегка померк...

— Воспылал! — закричал Худолей, выходя на залитое солнцем крыльцо. — Паша, ее образ воспылал!

— Это хорошо. Аванс за квартиру вернул?

— Не успел, — фальшивым голосом сказал Худолей. — Но я обязательно сделаю, как ты велел. Я послушный, Паша, я исполнительный. Я всегда поступаю, как советуют старшие товарищи. Верь мне, Паша!

— Заметано, — кивнул Пафнутьев.

В управлении его ждал вызов к прокурору Шевелеву. Олег Петрович Шевелев был человеком нового склада. Счастливые демократические времена вывели на общественную арену людей бойких, веселых, легких в общении с подчиненными, с руководством и вообще со всей окружающей действительностью. Был он молод, поджар, занимался каким-то видом спорта: не то прыгал, не то бегал, не то еще что-то подобное над собой совершал. Во всяком случае, в комнатке отдыха, примыкавшей к его кабинету, стоял кеттлеровский тренажер. Усевшись на него, можно было вообразить себя на велосипеде и крутить педали сколько хочешь. Если позволить себе некоторую вольность суждений, то можно сказать, что многое в жизни и деятельности прокурора Шевелева крутилось как бы понарошку. Так что кеттлеровский велосипед был чем-то вроде символа. По прокурорскому челу стекали капли пота, спина была взмокшей, в мышцах накапливалась молодая усталость, которую хотелось назвать даже не усталостью, а истомой, но при этом педали крутились вхолостую, поскольку тренажер был намертво привинчен к паркету. Надо сказать, что хитроумный Кеттлер так соорудил свой велосипед, что на верчение педалей вкладывалось ровно столько напряжения, сколько хотелось. Устал — сделай себе послабление, и тогда педали начнут вертеться совершенно свободно без всяких усилий. Если в теле появился спортивный азарт — можешь повернуть какую-то там гайку и, пожалуйста, — трудись до седьмого пота. Как и в жизни, ребята, как и в жизни.

— А, Паша! — воскликнул Шевелев, увидев в дверях смурную пафнутьевскую физиономию. — Рад тебя видеть! — Он легко встал, вышел из-за стола, сделал несколько шагов навстречу, пожал Пафнутьеву руку, похлопал ладошкой по плечу, позаглядывал в глаза, словно желая убедиться, что его подчиненный из всех опасных жизненных передряг вышел целым и невредимым.

— Здравствуйте, Олег Петрович, — почтительно сказал Пафнутьев. — Вызывали?

— Что значит вызывал?! Паша! Я просил тебя заглянуть ко мне, не более того! Какие могут быть вызовы в наше время?! Ты что? — Шевелев рассмеялся заразительно, впрочем, его заразительность Пафнутьева нисколько не коснулась, поскольку знал он, прекрасно знал, зачем пригласил Шевелев, почему пляшет сейчас перед ним, как вошь на гребешке. Мысленно Пафнутьев так и выразился — вошь на гребешке. Но стоял он все в той же позе вызванного на ковер — руки вдоль тела, папочка в кулачке, голова чуть вперед, чуть в наклоне, голос негромкий, взгляд не то чтобы робкий, взгляд должен быть в меру дерзок, но и дерзость должна происходить от желания предугадать желания руководства и даже его капризы.

Вот так примерно.

— Садись, Паша, — легкий взмах прокурорской ладошки указал Пафнутьеву, куда именно следует сесть. И он сел. Старый хитрец Пафнутьев знал, как сесть — на самый краешек кресла, коленочки вместе, папочку на коленки и вопрошающий взгляд на руководство. Заметьте, не вопросительный взгляд, вопросительный может иметь оттенок нетерпеливости, даже требовательности, нет, взгляду положено быть именно вопрошающим. Чего изволите, дескать.

— Какой-то ты сегодня скованный! — воскликнул Шевелев. — Я теряюсь от твоей серьезности! Что-нибудь случилось? Говори, решим!

— Да нет, так чтобы очень, то не слишком... — промямлил Пафнутьев. Боялся он вступать в разговор открытый и доверительный, переполненный шутками-прибаутками, веселыми историями о преступлениях и преступниках. Знал — после такого разговора отказать человеку в большой или маленькой просьбе невозможно. Просто невозможно. После такого разговора можно только выпить, похлопать друг друга по плечам и расцеловаться у порога в знак вечной дружбы, а то и любви. — Тепло сегодня, — сказал Пафнутьев, прекрасно понимая весь идиотизм произнесенного. — Даже жарко. Вчера было холоднее.

— Весна идет, весне дорогу! — воскликнул Шевелев, падая в соседнее кресло. — Как дела с этими прекрасными женскими трупами?

— Нормально, — кивнул Пафнутьев. — Все путем. Устанавливаем, собираем доказательства, улики.

— Уже улики?!

— Да, но они пока безымянные. К уликам еще преступников надо подобрать. Но не каждый преступник окажется впору этим уликам, вернее, улики оказываются не впору преступнику. Это вроде как обувь купишь, а потом жалеешь.

— Понятно, — сказал Шевелев, окончательно запутавшись. — Как я понимаю, задерживать некого?

— Задержали одного, но это так... Шестерка.

— Тогда зачем задерживали?

— Много знает.

— Не торопись выпускать!

— Да вот тяну, пока сроки позволяют.

— Это правильно. Так и нужно поступать. Только по закону и ни шага в сторону. Шаг влево, шаг вправо — стреляю без предупреждения. На поражение. Так было во времена нашего позорного прошлого, так будет и впредь. Согласен?

— Насчет позорного прошлого?

— Паша, ты не в ту степь поскакал, понял? Не в ту степь. — Терпение Шевелева, кажется, закончилось. — У меня был Сысцов. Слышал о таком?

— Приходилось.

— Он говорит, что ты нагрянул к нему домой почти с обыском. Это правда?

— Он что, этот Сысцов, немножко беременный?

— Не понял?

— Что значит — почти с обыском? Или с обыском, или без обыска. Наполовину не бывает. Как не бывает женщин немножко беременных или, скажем, почти беременных.

Шевелев расхохотался, причем так искренне и опять же заразительно, что, откинувшись на спинку кресла, несколько раз взбрыкнул ногами. Пафнутьев тут же вообразил, что ногами прокурор сучит так, будто сидит на кеттлеровском тренажере.

— Слушай, Паша, у меня к тебе просьба... Не трожь этого Сысцова. Ну на кой он тебе сдался? Старый хрыч, хотя и с заслугами.

— Его заслуги уходят корнями в позорное прошлое, Олег Петрович, — усмехнулся Пафнутьев, которого задели, задели прокурорские слова о позорном прошлом. Пафнутьев не считал позорным ни свое прошлое, ни прошлое страны, в которой он когда-то родился и прожил не меньше тридцати лет.

— Паша, — Шевелев положил ладонь на плотную коленку Пафнутьева. — Оставь Сысцова. Ты же не веришь, что он убил этих девочек? Ему ли с девочками путаться! Он был здесь и подробно, чистосердечно, откровенно рассказал все, что произошло. Да, ему принадлежит фирма «Роксана». Да, убитые девочки пользовались услугами этой фирмы. Да, служащие «Роксаны» как-то отправляли их в Италию. Все вернулись. Живые и здоровые. Чем они там занимались... Это ведь не наше с тобой дело. Может быть, Иван Иванович как-то после хорошей дозы итальянского вина к кому из девочек залез под юбку. Могло такое быть? Могло. Я у него впрямую спросил. И он мне в лоб ответил — могло. То есть человек ведет себя искренне. Это надо ценить.

— Ценю, — уныло кивнул Пафнутьев.

— У тебя есть против него что-то конкретное? Если есть — бери! Я сам подпишу ордер на арест. Нет ничего конкретного — не лезь к мужику! — На этот раз в голосе прокурора чуть слышно звякнул металл.

Шутки кончились, подумал Пафнутьев.

— Мы договорились? — спросил Шевелев, снова укладывая свою ладошку на пафнутьевское колено.

— Я больше не буду к нему домой ездить, — покаянно произнес Пафнутьев.

— И сюда вызывать не надо. Если очень уж захочется, зайди ко мне, посоветуемся, вместе пригласим, в конце концов. Устроим ему перекрестный допрос, козлу похотливому!

— Это было бы интересно. — Пафнутьев уставился тяжелым, неподвижным взглядом в пол.

— Значит, заметано?

— Олег Петрович... Мне надо срочно показаться врачу, — медленно проговорил Пафнутьев, все так же глядя в пол. — Я прошу дать отпуск за свой счет... На неделю.

— Нет проблем! — воскликнул Шевелев радостно. — Хоть с завтрашнего дня.

— Мне бы с понедельника. Если не возражаете.

— Считай, что с понедельника ты в отпуске. Только оставь заявление секретарю.

— Спасибо, Олег Петрович. — Пафнутьев тяжело поднялся из кресла, невольно, может быть, сам того не сознавая, давая понять Шевелеву, что действительно нуждается в серьезном медицинском обследовании.

Понимал Пафнутьев еще одну тонкость разговора — не должен был Шевелев отпускать его даже в короткий отпуск, поскольку не завершено расследование двух убийств. Так не делалось, это было против сложившихся правил. Если бы Пафнутьев попросил неделю на то, чтобы проведать родителей, сделать ремонт в квартире, отдохнуть на даче, то, конечно, отпуска он бы не получил. Но если пошатнулось здоровье — отказать трудно. Он должен был сам облегчить задачу Шевелеву и выдвинуть такую причину, чтобы у того было право дать ему отпуск.

Шевелев проводил Пафнутьева до двери, заботливо поддерживая под локоток, а когда тот уже взялся за ручку, остановил, развернул к себе.

— Паша, значит, так... Мы договорились, да? — Шевелев смотрел жестко, и ни тени улыбки, благожелательства не осталось в его прищуренных глазах. Пафнутьев знал этот взгляд — так смотрели люди, которые не один раз побывали за колючей проволокой. И не за карманные кражи, нет. И понял Пафнутьев, что вся прокурорская доброжелательность, общительность, легкость — это вроде газетки, в которую завернута свинцовая труба.

— О чем договорились? — спросил он.

— О Сысцове.

— Олег Петрович, я вот что скажу, — доверительно проговорил Пафнутьев. — Сысцов — это тот человек, который в свое время повысил меня в должности, сделал начальником следственного управления, каковым я в настоящее время и являюсь.

— Да-а-а?! Я и не знал, — Шевелев расплылся в улыбке.

— У нас с ним отношения давние, выверенные, можно сказать, — Пафнутьев осторожно и старательно проговаривал слова, которые ни к чему не обязывали, которые потом можно прослушивать много раз и не найдешь, не обнаружишь в них даже намека на какое-то обещание. Нужно быть очень уж опытным человеком, чтобы обнаружить пустоту этих слов и проглотить их.

Шевелев проглотил.

— Если увидите Ивана Ивановича, передайте ему, пожалуйста, что в самом факте моего посещения нет никакой угрозы. — Пафнутьев говорил чистую правду и опять лукавил. Да, в факте посещения угрозы не было, угроза была в другом — документы, фотографии, свидетельства, да и сами трупы, наконец, тоже взывали, требовали возмездия, их невнятный скорбный голос Пафнутьев слышал постоянно, как и плач неродившегося ребенка.

— Я его буду видеть сегодня же, — радостно заверил Шевелев. — Передам ему ваши слова и вашу благодарность.

— За что? — обернулся Пафнутьев, уже перешагнув порог.

— За назначение!

— Ах да, — кивнул Пафнутьев, слегка посрамленный собственным коварством. — Он об этом помнит.

— Добрые дела не забываются! — сказал на прощанье Шевелев, давая понять, что и Пафнутьеву предоставляется возможность сделать доброе дело — оставить Сысцова в покое.

«Он его будет видеть сегодня же, — проворчал Пафнутьев, шагая по коридору к своему кабинету. — Плотно, значит, взялся Сысцов за нашего прокурора. И, похоже, взялся давно, если его просьба вызвала столь горячее желание помочь, спасти, избавить. А вывод только один — Сысцов в опасности. Он не будет зря мельтешить перед этим Шевелевым и вязнуть в его услугах. Вот если бы узнать — в чем он почувствовал опасность? Ведь против него нет ну ничегошеньки. Единственное, что я могу, это сказать при случае: „Ах, как нехорошо, Иван Иванович! Надо же совесть иметь!“ И это все. Но не этих моих слов он опасается, там что-то более крутое».

— Ну что, Паша?! — вскочил из кресла Худолей, едва Пафнутьев перешагнул порог кабинета.

— Велено Сысцова не трогать.

— Значит, морда в пуху!

— Боюсь, это не пух. Из-за пуха Сысцов колотиться не будет. А он колотится. Как бы ни в крови была его морда.

— А Пияшев слинял.

— А Величковский плачет.

— К маме хочет, — хмыкнул Худолей.

— Боюсь, он плачет по другой причине. А Пияшев не заявил об ограблении, хотя взяли вы у него... Хорошо взяли. Как понимать?

— Мы на верном пути, Паша.

— Но у нас нет ничего! Ну, фотки с выбритыми прелестями... Ну, документы... Пияшев, конечно, нехорошо поступил, отобрав у девочек паспорта, но, в общем-то, разумно, во всем мире так делается. Надо ведь как-то кадры подзадержать... Фирма туристическая... Пахомова каждый месяц возит девочек на гастроли... Теперь Величковский...

— Он все еще хочет наш туалет отделать? — спросил Худолей.

— Мечтает.

— Пусть отделает! Я завезу ему кафель, песок, цемент, выделю двух помощников. За выходные сделают. Ему бы только в камеру не возвращаться... А, Паша? Пусть!

— Пусть, — пожал плечами Пафнутьев. — Тем более что и отпускать уже скоро, нет у нас против него обвинений.

— Как нет?!

— Ну фотографировал девочек, общался с ними в меру сил и собственной обаятельности. Они просились с ним в город. Он не отказывал, знакомил с Пияшевым. А дальше они сами решали свою судьбу. За это не сажают, не судят, за это можно только упрекнуть, пальчиком по столу постучать, и не более того. Можно еще бровки свои правоохранительные нахмурить, посмотреть этак строго... Но опять же это все.

— А трупы?! — закричал Худолей.

— А что трупы?.. Лежат. Ждут своего часа.

— Значит, трупы тоже могут ждать?

— А почему нет? — пожал плечами Пафнутьев. — У них все, как у живых. Молчат вот только, не дано им слово произнести. А ждать могут долго.

— Родным сообщил?

— Уже приехали.

— Они ведь захотят их забрать?

— Обещали подождать маленько.

— Паша, а зачем они тебе?

— Не знаю, — Пафнутьев недоуменно пожал плечами. — Сам не знаю. Не хочется отдавать, и все тут.

— Думаешь, какие-то следы на них остались?

— Чего не бывает...

— Темнишь, Паша! — сказал Худолей.

— Как говорят картежники, что-то корячится в голове... Не могу врубиться. Только есть вот ощущение, что не надо бы с этими трупами так быстро расставаться. Что-то в них еще есть.

— Вроде уж так осмотрели...

— Тут дело не в нашей внимательности. Тут дело в чем-то другом.

— В чем, Паша?!

— Говорю же — не знаю! — уже с раздражением ответил Пафнутьев. — Не знаю. Но чую — ответ где-то рядом, вот тут передо мною, на столе лежит. Да! — воскликнул Пафнутьев и вынул из кармана пачку фотографий. — Сысцову показывал.

— И как? Не дрогнул?

— Устоял. Похоже, с трудом, но устоял. Старая закалка. Голыми руками не возьмешь. Посмотри эти снимки повнимательнее — на них сысцовские пальчики. Ради этих отпечатков и ездил к нему. Все остальное — пустое.

— Это ты, Паша, правильно поступил. Как настоящий профессионал. Я тоже всегда так стараюсь поступать. На тебя глядючи.

— У тебя ведь есть неопознанные отпечатки? Ты их сопоставляй. Каждые новые отпечатки сопоставляй с пальчиками всех наших героев, и живых и мертвых. Со всеми без исключения. Величковский, Пияшев, Сысцов, Пахомова, девочки, которые в морге лежат... Да, ведь одна из них беременная была... Как бы ребенка не выбросили после вскрытия, — Пафнутьев потянулся к телефону. — А то потом будут говорить — да был ли мальчик-то, мальчик-то был?

— Паша! — удивился Худолей. — Какой мальчик? Там плод трехмесячный... Тебе-то он на кой?

— Мало ли... Как говорил мой дед, Иван Федорович, в хозяйстве даже ржавый гвоздь пригодится. Понимаешь, тогда с гвоздями тяжело было, напряженка. С мылом, кстати, тоже... И со спичками... А ты говоришь: плод! — Пафнутьев посмотрел на Худолея совершенно счастливыми глазами и поднял телефонную трубку.

— Тебя озарило, Паша?

— Да, Худолей, да!

— Поделись!

— Чуть попозже... Алло! Это морг? Пафнутьев беспокоит, если вы не возражаете... Очень хорошо. Скажите, пожалуйста... Как бы это поприличней выразиться... Прошлый раз, когда мы с вами встречались, вы сказали, что одна из ваших клиенток... Женщина... Да! Что она слегка беременна... Да, я помню, сие есть тайна великая и непознаваемая. Вопрос вот какой... Ребеночек цел? Вы его не выбросили случайно? Понял. Виноват. Заверяю вас, что подобное больше никогда не повторится. Простите великодушно. Да... Да... Да... — Пафнутьев беспомощно посмотрел на Худолея. — Да, сие есть тайна великая, да... Всего доброго, — Пафнутьев с облегчением положил трубку на место. — Крутой мужик... Как вы могли подумать, за кого меня принимаете... Ну и так далее. А ребеночек цел.

— Знаешь, Паша, я ведь догадался, зачем он тебе понадобился, — сказал Худолей.

— Конечно! — воскликнул Пафнутьев. — А для чего же еще! Тут и думать не надо. Значит, так... Насчет отпечатков мы договорились? — Пафнутьев сдвинул на край стола конверт со снимками.

— Там же остались и мои отпечатки, и твои...

— Не надо! — перебил Пафнутьев. — Перед визитом к Сысцову я все снимки протер. Теперь на глянцевой поверхности фоток отпечатки только Сысцова. И никого больше. Ты ведь уже сегодня сможешь что-то внятное произнести, да? Вопрос один — не сталкивались ли мы с его отпечатками раньше? Разумеется, в пределах этого уголовного дела.

— Паша... Сысцов... Он что, засветился?

— Пока нет. Но меня насторожил разговор с прокурором. Если Сысцов был чист до сих пор, то теперь я знаю, что есть некие обстоятельства, в которых он может засветиться. Сысцов без причины колоться не станет. Не та птица. И в должники к Шевелеву зря не полезет. Я вижу во всем этом месиве только один выход.

— Какой?

— Халандовский.

— Паша! — потрясенно воскликнул Худолей. — Какой ты все-таки умный! Общаясь с тобой, я так много познаю, мне так многое в мире становится ясным! Если бы судьба не была ко мне столь благосклонной, то жизнь моя превратилась бы...

Набрав номер Халандовского, Пафнутьев махнул рукой, призывая Худолея к тишине. И тот послушно замолк, будто и не произносил слов высоких и восторженных.

— Здравствуй, Аркаша, — смиренно произнес Пафнутьев.

— Давно жду твоего звонка. А ты все не звонишь и не звонишь... Я уж не знал, что и думать. Ну, вот скажи мне сам — как понимать твое молчание?

— Мы стыдно, Аркаша.

— Это хорошо. Стыд просветляет душу. Выстраивает мысли в благостном направлении. Заставляет вспомнить о брошенных, забытых друзьях, которые, может быть, ночами не спят, переживают, надеются хоть словечко услышать...

— Ты его услышишь.

— Из твоих уст? — Голос Халандовского предательски дрогнул. — Из твоих собственных уст, Паша?!

— Нам с собой захватить что-нибудь?

— Обижаешь, Паша. Скажи, за что?

— Мы едем. С Худолеем.

— А разве ты не из машины звонишь? Тогда поторопитесь. А то водка нагреется, мясо остынет, меня охватит беспокойство, и я могу что-нибудь с собой сделать, — Халандовский быстро положил трубку, отрезая Пафнутьеву путь к отступлению.

Но Пафнутьев снова набрал номер.

— Шаланда тоже просится.

— Не вздумайте появиться без Шаланды! — И Халандовский опять положил трубку.

Пафнутьев тут же набрал номер Шаланды.

— Жора, я только что сказал Халандовскому, что ты напрашиваешься к нему в гости в расчете на угощение.

— Я напрашиваюсь?! — взревел Шаланда. — Да я сам могу твоего Халандовского угостить! Догнать и еще раз угостить!

— Он мне поверил.

— Так, — прорычал Шаланда, и Пафнутьев представил себе, каким гневом в эти секунды наливается начальник милиции.

— Жора, — примиряюще пропел Пафнутьев. — Мы сейчас заедем за тобой. Халандовский сказал, чтоб без тебя на глаза ему не показывались. Он любит тебя, Жора.

— Да-а-а? — мгновенно оттаял Шаланда. — Ну, что ж, Аркаша плохого человека не полюбит. Передайте ему, что я всегда рад его видеть.

— Ты сам ему это скажешь, — и Пафнутьев положил трубку. — Понимаешь, Худолей, мир наполнен знаниями об этом двойном убийстве. Тот одно видел, тот другое, у того какое-то там мнение, у третьего наблюдения... Но все эти знания распылены. То есть получается, что все знают, но никто конкретно назвать имя убийцы не может. А Халандовский, как пылесос, вбирает в себя разрозненные сведения и лепит общую картинку. Да, многие свои сведения он черпает из криминального источника. Ну что ж, — рассудительно проговорил Пафнутьев, — значит, такой человек. Люди вообще разные бывают. Мы не будем его за это корить, нам есть кого корить за криминальный образ жизни, правильно?

— Паша! — потрясенно пробормотал Худолей. — Как я тебя уважаю!

— И это правильно, — кивнул Пафнутьев. — Пошли. Халандовский ждать не любит.

Странные все-таки бывают завихрения в мозгах человеческих, и сие есть тайна великая и непознаваемая. Один уверен, что пить в одиночку — это прямой путь к пьянству, и благополучно спивается в компании людей хмурых и бестолковых. А Вовушка Подгорный не может надеть яркий галстук, потому что это якобы вульгарно. И убежденно носит замусоленный с лоснящим узлом поводок. И кепку носит такую, что он, профессор геодезических наук, похож на пэтэушника. Третий не может пригласить женщину в ресторан, поскольку это, дескать, сразу выдаст его срамные поползновения. Ну выдаст — и что? Ведь надо же как-то оповестить красавицу о своих даже самых срамных желаниях и страстях! Если этого не сделать, она подумает о тебе еще хуже и позорнее...

Вот и Халандовский оказался из той же компании заблуждающихся и мятущихся. Не мог он, ну никак не мог своих гостей дважды угостить одним и тем же, это казалось ему чем-то недостойным, этим он якобы проявлял свое пренебрежение. Когда позвонил Пафнутьев, он хоть и сказал, что мясо стынет, а на самом деле, на самом-то деле просто бухнулся на кухонную табуретку в полной панике, поскольку ничегошеньки у него для гостей не было. Но он быстро взял себя в руки и решение принял единственное возможное — вынул из холодильника свиной окорок, нашпиговал его всеми травами и кореньями, какие только нашлись в доме, и сунул в духовку.

Сначала Пафнутьев с Худолеем добирались до Шаланды, потом Шаланда решал очень важные и неотложные вопросы, от которых зависели спокойствие и безопасность простых граждан, потом все трое рыскали по магазинам в поисках надежной, неподдельной водки, чтобы заявиться к Халандовскому не с пустыми руками.

Как бы там ни было, к тому времени, когда гости появились на пороге, окорок, источая жар и совершенно непереносимый дух мяса, вобравшего в себя запахи лесных трав и колдовских кореньев, проплывал мимо них на большом фарфоровом блюде в мохнатых руках хозяина квартиры.

— А мы водки купили, — похвастался Пафнутьев.

— Очень хорошо, — отозвался Халандовский. — Повесьте свою авоську с бутылками на вешалку. Когда будете уходить, заберете с собой.

— Это как? — не понял Худолей.

— Вы что, не знаете, куда пришли?

— Мы вообще-то на запах шли...

— Водку надо пить не из магазина, а из морозилки, — назидательно сказал Халандовский.

— А можно мы оставим водку в морозилке, а в следующий раз к нашему приходу она и остынет? — спросил Пафнутьев.

Халандовский развернулся вместе с блюдом и уставился на Пафнутьева взглядом суровым и осуждающим.

— Наверное, думаешь, что очень хитрый?

— Меня Худолей в этом убедил.

— Ничего подобного! — воскликнул Худолей. — Я тебя, Паша, убеждал только в том, что ты умный. А это далеко не одно и то же! Хитрость гораздо выше ума, благороднее, гуманнее.

— Как я понимаю, — подал голос Шаланда, — у нас в любом случае найдется что выпить.

— Прошу! — возвестил Халандовский, когда большая бутылка, покрытая мохнатым инеем, уже стояла на столе. Он взял ее своей жаркой ладонью, с хрустом свинтил пробку и разлил тяжело льющуюся водку в большие стаканы с толстыми днищами. Когда Халандовский вернул бутылку на стол, на поверхности отпечаталась его ладонь со всеми линиями, крестиками, бугорками и впадинами, которые выдавали судьбу путаную, бестолковую, но счастливую. — Выпьем за победу над силами зла... Как мы их понимаем.

— Как приятно оказаться в руках профессионала, — сказал Пафнутьев, втыкая вилку в мясо и отрезая себе щедрый кусок.

Когда закончилась первая бутылка, Халандовский отнес ее на кухню, вернулся точно с такой же и поставил точно на то же место, где стояла первая, от которой остался лишь кружок воды. Сев на свое место, он вопросительно посмотрел на Пафнутьева.

— Паша, ты нашел убийцу?

— Нет.

— А ты, Жора? — спросил он у Шаланды.

— К сожалению...

— К сожалению, да, или, к сожалению, нет?

— Нет, — тяжко вздохнул Шаланда.

— А почему, ребята?

— Ты так ставишь вопрос, будто знаешь ответ, — сказал Пафнутьев.

— Ответа не знаю, но мысль имею. — Халандовский опять бесстрашно взял бутылку, настолько обросшую инеем, что не видно было ни самой этикетки, ни того, что на ней написано. Когда он вернул бутылку на стол, на ней оказались отпечатанными линии жизни, сердца, ума, бугорок Венеры и прочие подробности тайной халандовской жизни.

— Мысль — это хорошо, — сказал Пафнутьев одобрительно. — Мысль — это всегда хорошо. Без мысли плохо.

— Я вот, Паша, о чем подумал, — невозмутимо продолжал Халандовский. — Все, кто хоть как-то причастен к этому делу, все они немного убийцы. Так ли уж важно, кто полоснул ножом по горлу, кто опустил чугунную сковородку на голову?

— Знаешь, Аркаша, мне бы найти хотя бы того, кто ножом полоснул, хотя бы того, кто сковородку использовал не по назначению. А с остальными я уж ладно... как-нибудь.

— Ты с ними уже общался. Потому и не узнал убийцу, что преступление распределено между многими людьми, которые питаются кровью этих девочек. Хоть капельку крови, но найдешь на каждом.

— На каждом я уже нашел. За капельку крови не сажают, мне бы того найти, кто всю ее выпустил. А ты, Жора, что скажешь? — спросил Пафнутьев.

Шаланда в задумчивости выпил свою водку, не торопясь, сунул в рот кусок мяса, положил вилку на стол.

— Мы его возьмем. Кто бы он ни был, — Шаланда в упор посмотрел на Худолея, давая понять, что слова и к нему относятся.

— Вы имеете в виду Свету?

— Кто бы он ни был, — повторил Шаланда.

— Убийца мужчина, — сказал Пафнутьев. — Это точно.

— Ты уверен? — вскинул брови Шаланда.

— Одна из женщин была беременна.

— Ну и что? — не понял Шаланда.

— У меня такое чувство, — серьезно проговорил Пафнутьев, — что забеременеть она могла только от мужчины. От женщины маловероятно.

— Смелое предположение, — хмыкнул Халандовский. — Но я вынужден с ним согласиться.

— Скажи, Жора, — обратился Пафнутьев к Шаланде, — к тебе были звонки со стороны? Я имею в виду — по поводу этих убийств?

— Со стороны? Были. Из Москвы звонили, из моей конторы... С телевидения, из газет было несколько звонков...

— Сысцов звонил?

— А знаешь, звонил! — почему-то обрадовался Шаланда. — Не то вчера, не то позавчера... Да нет же, вчера и звонил! Как я понял, он переживает за репутацию своей фирмы. У него туристическая фирма, забыл, как называется, певичка такая есть... Женское имя...

— "Роксана", — подсказал Пафнутьев.

— Точно! «Роксана». Так в чем суть... Эти девочки, ну, которых убили... Они ездили от этой фирмы куда-то за рубеж... В Италию. Он даже город назвал...

— Римини.

— Правильно, Римини! Сысцов и попросил, чтобы фирму его не слишком полоскали в прессе, на телевидении... В общем-то, вполне разумное пожелание.

— Меня не поминал? — спросил Пафнутьев.

— А чего ему тебя поминать? — удивился Шаланда. — Хотя нет, подожди... Что-то такое в нашем разговоре промелькнуло... Сейчас вспомню... Значит, так, это я сказал, это он сказал... А потом и говорит... Заковыристо так выразился... Сказал, что имел с тобой приятную и продолжительную беседу, что начальник твой, Шевелев, очень тобой доволен, повысить тебя собирается.

— На свою должность определит? — спросил Пафнутьев. — А сам куда?

— Не могу знать, — ответил Шаланда. — Но велел передавать тебе привет и наилучшие пожелания. У нас, говорит, с Павлом Николаевичем давняя и плодотворная дружба.

— Колотится мужик, — пробормотал Пафнутьев.

— Морда в пуху, — сказал Худолей. — Чует мое бедное сердце — морда у него в пуху. Ладно, Паша, разберемся.

— С твоей помощью.

— Тогда за Италию! — Худолей едва ли не первый раз осмелился предложить тост, обычно ему хватало тех пожеланий, которые высказывали старшие товарищи.

— А чего за нее пить-то? — не понял Халандовский. — Что у них там? Землетрясение? Наводнение? Сход лавин? Всеобщее одичание? Коровье бешенство?

— Всего понемножку, — ответил Худолей. — Мы с Пашей на днях летим в Италию. Да, Паша?

— Летим, — кивнул Пафнутьев.

— Так, — Халандовский положил вилку на стол и уставился невидящим взглядом в пространство. Шаланда тоже положил вилку на стол и удивленно переводил взгляд с Пафнутьева на Худолея и обратно.

— Не понял, — сказал он наконец.

— В Римини летим, — пояснил Худолей. — У нас там знакомых видимо-невидимо. И все одна другой краше.

— А я? — спросил Халандовский.

— А что ты? — не понял Пафнутьев.

— Меня на кого оставляете?

— Ну это... В общем-то, оно по-всякому... — забормотал Пафнутьев в полной растерянности.

— Паша, а совесть? А мужское достоинство? А честь? Где все это? Куда ты все это засунул?

— Видишь ли, Аркаша, — уже тверже заговорил Пафнутьев. — Ты просто не дал Худолею закончить. Он хотел сказать, что ты тоже летишь в Римини. Более того, Худолей берется финансировать нашу поездку. И Андрею он намекнул. Все четверо летим, иначе и быть не может. Напрасно ты, Аркаша, возникаешь, напрасно.

Наступила тишина, наполненная взаимным разглядыванием друг друга. Каждый хотел уловить смешинку в глазах другого: дескать, шутка все это, смех и юмор на исходе второй бутылки, а единственный достойный выход из неловкости — дружный хохот. Но никто не хохотал, и смешинки никто ни в чьих глазах не обнаружил. Просто стояла тишина, и в этой тишине вдруг прозвучал голос Шаланды:

— А я?

И все повернулись к Шаланде. Тот сидел с каменным красным лицом, какое бывало у Шаланды не от выпитого, а от острой обиды и оскорбленности.

Первым пришел в себя Пафнутьев.

— А что, Жора, и о тебе мы подробно говорили, с любовью можно сказать, даже не побоюсь этого слова — с нежностью. И Худолей готов оплатить твою поездку, столь необходимую в нашем затянувшемся расследовании.

— А я в этом не нуждаюсь, — еще более окаменел Шаланда.

— Что скажешь, Худолей? — спросил Пафнутьев.

— Я все сказал, — Худолей обвел всех взглядом. — За счастливую поездку в Италию! Только это, Георгий Георгиевич, — повернулся он к Шаланде, — а начальник вас отпустит?

Шаланда помолчал, поворочал желваками, посмотрел на водку в своем стакане и поднял глаза.

— За Италию! — сказал он.

Поскольку мясо кончилось и водка тоже, Халандовский молча поднялся, подхватил со стола тарелку, бутылку и удалился на кухню. Вернулся он через минуту-другую. В одной руке у него была заиндевевшая бутылка с неразличимой этикеткой, во второй — тарелка с громадной, в ладонь величиной холодной котлетой.

— Заседание продолжается, — сказал он, устанавливая все это на стол. — Слушаем тебя, Паша.

Пафнутьев некоторое время сидел, уставившись в стол, потом положил себе в тарелку кусочек котлеты, зачем-то понюхал его, чуть отодвинул от себя, чтобы было куда поставить локти.

— Значит, так, — сказал он. — Только что, за столом возникла новая, невиданная доселе банда. В нее вошли профессионалы высокого класса, люди отчаянные и самоотверженные до безрассудства. Некоторые это уже доказали на деле, — Пафнутьев в упор посмотрел на Худолея. — Согласен?

Худолей молча развел руки в стороны: дескать, как, Паша, скажешь, как скажешь.

— Летим чартерным рейсом от «Роксаны». Некоторые уже получили приглашение от руководства фирмы.

— Я не получал, — оскорбленно сказал Шаланда.

— Получишь. Летим в разных салонах самолета, едем в разных концах автобуса, в гостинице живем в разных номерах. Наша задача всячески показывать, что друг друга не знаем, а если кто с кем и знаком, то слегка, где-то когда-то встречались, пересекались, перезванивались. Не более того. Ни Пахомова, ни Сысцов не знают нас всех, меня с Шаландой, конечно, знают. В поездке мы оказались случайно, а если Шаланда поедет с женой, что очень желательно, то все свое свободное время он будет уделять этой достойной женщине.

— У нас будет несвободное время?

— И очень много. По ночам в основном. Я же сказал — банда. Может быть, последняя высокопрофессиональная банда. Поэтому мы должны проявить истинное мастерство, чтобы оправдать возложенные на нас надежды.

— А кто их на нас возложил? — спросил Шаланда.

— Присутствующий здесь Худолей.

— А мы, выходит, должны оправдать?

— Да, — кивнул Пафнутьев. — По некоторым данным, Жора, женщина, которую ты считаешь убийцей...

— Юшкова, что ли?

— Да, Юшкова... Так вот, по некоторым данным, она находится в Италии. Худолей не пожалеет ничего, чтобы вернуть ее обратно.

— С какой целью?

— Для совместного проживания.

— В смысле... — начал было Шаланда, но Пафнутьев его перебил:

— И в этом смысле тоже.

— А как же убийство?

— Найдем другого. Для нас это не составит большого труда.

— А Юшкову выпустим на волю?

— Нет, на волю мы ее не отпустим. Отдадим Худолею. Для совместного опять же проживания.

— И для этого летим в Италию?

— Да. Может быть, красоты посмотрим, винца хлебнем итальянского, на ихних красоток полюбуемся. Хотя, как заверили меня знающие люди, красотки у них жидковаты, с нашими им не тягаться. И хотя я никогда не был в Италии, с этим полностью согласен.

— Не глядя?! — возмутился Шаланда.

— Ты видел Свету Юшкову?

— Ну!

— И после этого у тебя остались сомнения?

Вместо ответа Шаланда крякнул, взял бутылку с уже подтекающим инеем, свинтил пробку и разлил по стаканам тяжелую, промороженную водку. Движения его были спокойны и уверенны. Он видел, что никто не шутит над ним глупых шуток, никто не показывает пальцем и не разговаривает с ним тоном глумливым и насмешливым.

— И нас ничто не остановит? — спросил Халандовский.

— Только коровье бешенство! — твердым голосом сказал Шаланда. — Если оно, конечно, поразит эту самую... как ее... Италию.

Самые дикие и сумасшедшие идеи неожиданно обретают убедительность и силу, будучи произнесенными вслух. Слова наливаются вполне материальной тяжестью и, как булыжники, послушно укладываются в стены откровенно фантастических затей. Обыкновенное объяснение в любви рвет судьбы людские, создает судьбы. Великие географические открытия начинались с того, что какой-то блаженный произносил нечто несусветное. Но когда замолкал издевательский хохот, все начинали чувствовать, что произнесенные слова прямо на глазах обретают некую силу, вторгаются в сознание и становятся вполне осуществимой работой.

Да что там географические открытия!

А революции?

А войны?

А бунты — кровавые и бессмысленные?

Поэтому, когда наши герои оказались в самолете, рассекающем куцее воздушное пространство Европы...

Так ли уж это было удивительно?

Ничуть.

Так ли уж это невозможно?

Да ничуть!

Ребята, мы за день совершаем столько невозможного, столько совершенно невероятного, что нашим правдивым рассказам уже через год никто не верит.

А сколько мы совершаем всего по ночам, ребята! К следующей ночи, случается, сами себе не верим — да с нами ли это было? Да мы ли решились на подобное? Сумасшедшие звонки из залитой дождем телефонной будки, авантюрные перелеты в города, где ты никогда не был, но уверен, почему-то уверен, что именно там затаилось твое счастье, а цыганские пляски в предутреннем ресторане, эти слепяще алые юбки, полыхающие в свете прожекторов, пустынные, темные коридоры незнакомой гостиницы, по которым ты пробираешься с бутылкой коньяка и с блюдечком, в котором сиротливо лежат опять же алые помидоры... Потом — те же коридоры, но ты уже с пустой бутылкой коньяка и с обесчещенным блюдечком...

Пьян, безумен, счастлив.

Но пройдет совсем немного времени, и эти же воспоминания делают тебя совершенно несчастным, брошенным и потерянным! Навсегда несчастным и навсегда потерянным!

О, ребята, о!

Поэтому, если наши герои оказались в самолете, бороздящем тесноватые, как старые штаны, просторы Европы, значит, иначе и быть не могло. С этим надо просто смириться — иначе быть не могло.

И не надо оправданий, автор всегда прав. А если ты, читатель, хочешь доказать обратное — вот пачка бумаги в пятьсот страниц, вот шариковая ручка и... Вперед, дорогой! Удачи тебе! Побед на бескрайних белоснежных, почти сибирских просторах пятисот страниц!

Халандовский вылетел с девочкой — полненькой такой тетенькой из винного отдела своего же гастронома. Тетенька была весела, белозуба и румяна, звали ее Настенька. Худолей летел один, настороженный и сосредоточенный. Пафнутьев сидел рядом с Пахомовой и вел оживленную беседу на общеевропейские темы — о новых деньгах евро, о маленьких машинах, выпуском которых занялись могучие автомобильные монстры и на которые уже пересела вся Европа. Шаланда был с женой, удивительно на него похожей, только без усов и совершенно необидчивой в отличие от мужа. Шаланда красовался в роскошном светлом костюме, слегка кремовом, как говорится, цвета сливочного мороженого, при белоснежной рубашке и галстуке в желто-зеленую полоску, смелом галстуке, отчаянном даже, выглядел просто потрясающе.

И, наконец, Андрей. Серые брюки, толстый, тоже серый свитер, кепочка в клеточку, белый воротничок рубашки, сдержанная обходительность и готовность знакомиться с юными красавицами.

О красавицах.

Ими был наполнен весь самолет: Пахомова вывозила на итальянские гастроли человек пятьдесят, не меньше. Остальные места в самолете занимали такие же группы, правда, размаха Пахомовой никто не достиг, бандерши вывозили человек по пятнадцать, по двадцать, не больше. Если кто-то воспаленным своим воображением вообразит, что все это были некие секс-бомбы, потрясающей красоты и необыкновенного телосложения, то он будет страшно, просто страшно разочарован. Из пятидесяти пахомовских девочек только одну, Марину, можно было назвать симпатичной, местами даже красивой — хорошая загорелая кожа, стройная шейка, короткие волосы с искусственной не то проседью, не то с этакими светленькими перышками.

Именно к этой девушке и подсел Андрей, именно с Мариной он проговорил все три часа полета о достоинствах и недостатках новых машин европейской моды. Марина была сдержанна, значительна, немногословна, то есть вела себя, как и все профессионалы, какой бы деятельностью они не занимались. Да, ребята, профессионалы сразу чувствуют слабинку любителей и проникаются этаким превосходством, снисходительностью. Андрей ее интересовал, но не слишком, может быть, на будущее, но не более того. Клиентом в этой поездке он быть, не мог, клиенты ждали ее на солнечном побережье в городе Аласио и прилегающих населенных пунктах.

А что касается остальных девочек, то это были на удивление непривлекательные особы с какими-то самодельными прическами, случайными нарядами, с выпирающими животиками, какими-то не просто домашними, а кухонными взглядами, в которых не было не только огня, но даже остывающего пепла. Невозможно понять, как они с такими устало-безразличными глазами могли разжечь пламя в чьей-то там душе или еще в какой-то части тела.

Но Пахомова была женщиной опытной и, видимо, знала, что делала, знала, кого везла и для каких надобностей. Да, ребята, да, в старой и многоопытной Европе неожиданно возникла потребность отнюдь не в женщинах потрясающей красоты и сексуальной дерзости, нет, в них всегда таятся опасность и непредсказуемость, пугающие трусоватую Европу, они хотят от жизни и от вас столько всего, что ни вы, ни сама жизнь эти их запросы удовлетворить не сможете никогда.

Бойтесь красавиц, они коварны и непредсказуемы! Они напоминают сильного хищника — медведя, тигра, может быть, даже крокодила. Сколько бы вы с этим хищником ни прожили, как бы вы его ни выдрессировали, какие бы кульбиты по вашему желанию он ни выделывал в домашней постели, на светской тусовке, на арене цирка, он всегда остается тем, кем его создала природа, — медведем, тигром или женщиной невиданной красоты. Он может десятки лет по одному только движению вашей брови прыгать через огненное кольцо, не думая об опасности, но одно неосторожное движение, взгляд, слово, и тигр или как там его... сам сунет в огненное кольцо вашу бестолковую голову, если, конечно, до этого не снимет с нее скальп.

Одряхлевшая Европа это поняла, осознала, приняла как суровое, но неизбежное обстоятельство. И запросила женщин других — домашних, вяловатых, может быть, даже беспомощных в оплаченных обстоятельствах, но зато травоядных, покорных, безопасных, как змеюки с вырванными жалами, как тигры с выпавшими зубами и спиленными когтями. Прошу прощения за зоологические сравнения, но что делать, что делать, все мы твари одной крови, все стремимся к одному и всем нам одного не хватает всю жизнь — любви, в чем бы она ни выражалась.

Пафнутьев прошел из конца в конец весь самолет, и единственное, что отметил, — все женщины были со светлыми, выкрашенными волосами. Похоже, покраска волос — это было единственное, в чем заключалась их подготовка к итальянским гастролям. И когда Пафнутьев, выйдя из самолета, прошел в здание аэропорта, а в это время в провинциальном аэропорту Римини приземлилось еще несколько громадных самолетов из России, то вздрогнул — зал ожидания представлял собой кошмарную картину, он был переполнен средней привлекательности женщинами с белыми, светлыми, желтыми волосами и далеко не у всех, далеко не у всех прически были хотя бы в относительном порядке. Женщинам казалось, что достаточно выкрасить волосы, обесцветить их какими-то ядовитыми химическими реактивами, чтобы Италия легла к их ногам.

Похоже, они не ошиблись.

В Римини шел хиленький европейский дождь, асфальт перед аэропортом был мокрым, и странные цветы, ели, пальмы тоже были мокрыми, но выглядели нарядно, свежо, как бы даже зовуще. Поддельные блондинки сотнями теснились в зале, ждали заказанных автобусов и выглядели недовольными, чуть ли не обманутыми — дождь был помехой, задержкой в делах важных и неотложных.

Халандовский что-то угрюмо рассказывал своей Настеньке, а та белозубо хохотала на весь зал ожидания. Шаланда с супругой были спокойны и величественны, Андрей рассматривал рекламу, Худолей уже пил пиво, Пафнутьев плелся за Пахомовой — как-то само собой получилось, что она взяла над ним шефство, а он послушно нес ее небольшую сумку, какая бывает у человека, который собрался куда-то недалеко и ненадолго.

— Павел Николаевич, дорогой, — сказала Пахомова, — я вынуждена вас оставить.

— Надеюсь, не навсегда?

— Ха! — Пахомова была раскованна, легка в словах, в движениях, по всему чувствовалось, что она приехала если и не к себе домой, то в место хорошо знакомое. — Сами понимаете, что у меня тут хлопот достаточно — автобус, звонки в гостиницу, размещение и так далее.

— А мне куда?

— Вон у тех дверей появится человек с плакатиком, на котором будет одно слово — «Роксана». Держитесь этого человека, и вы не пропадете. Он всех отведет к автобусу.

— Это прекрасно!

— Не потеряйте мою сумку, — сказала на прощанье Пахомова.

— А вы меня не потеряйте!

Пахомова игриво махнула ручкой и исчезла в толпе белокурых теток, остававшихся все такими же хмуро-настороженными.

Большинство автобусов стояло уже на площади, и постепенно зал ожидания опустевал. Подошла очередь и для группы Пахомовой. Действительно, у выхода, который она показала Пафнутьеву, появился длинный парень с высоко поднятой табличкой, на которой было одно слово «Роксана». Попутчицы оживились, быстро разобрали свои сумки, и к тому времени, когда Пафнутьев подошел к автобусу, все передние места были уже заняты, и ему ничего не оставалось, как пройти в самый конец. Но прежде чем он поднялся на первую ступеньку, сзади к нему пристроился Худолей и успел шепнуть:

— Парень с табличкой — Пияшев.

— Надо же, — пробормотал Пафнутьев. — Как тесен мир.

Дорога на Аласио оказалась гораздо длиннее и живописнее, чем Пафнутьев мог себе представить. Посевы, украшенные остатками домов позапрошлого века, сложенных из неотесанного камня, быстро закончились, и автобус как-то незаметно оказался среди гор. Через каждые несколько километров он нырял в тоннели, пробитые в горах, или же попросту парил в воздухе, на мостах, проложенных над ущельями. Мосты казались такими ненадежными, что дух захватывало от ужаса, что все сейчас кончится и автобус, наполненный жрицами любви, рухнет вниз и никто тогда не сможет определить, где была блудница, а где начальник следственного отдела, где гомик, а где первый милиционер города. К этому времени все эти мелкие и незначительные подробности потеряют всякий смысл.

Впрочем, и сейчас, когда автобус проносился сквозь тоннели и по узким мостам в облаках, это тоже не имело слишком большого значения, все это обретет смысл, тяжесть и криминальную суть после возвращения домой.

Всю дорогу Пияшев роскошным своим, интимно-бархатистым голосом неторопливо рассказывал разные благоглупости и забавные подробности из жизни итальянцев и итальянок.

— Должен вам сказать, что светлые волосы для итальянцев — это, прасцице, первый и главный признак женщины распутной, доступной и чрезвычайно привлекательной, — сказал Пияшев и сделал паузу. Видимо, эти слова он произносил частенько, поскольку пауза оказалась весьма уместной — в автобусе возник нервный смешок, женщины возбужденно завертели своими головками, засверкали своими глазками, о чем-то зашушукались. Впрочем, о чем именно они шептались, догадаться было нетрудно — об особенностях нелегкой своей работы на итальянской почве.

— Старик, ты меня помнишь? — Худолей подсел к Пияшеву на свободное место. Хорошо поступил Худолей — заранее снять настороженность постепенного узнавания и убедиться, что Пияшев не узнал в нем ночного грабителя.

— Что-то знакомое, а вот вспомнить не могу, — неуверенно протянул Пияшев.

— А я в ресторане, помнишь, девочку у тебя снял.

— А, да-да-да! — обрадованно зачастил Пияшев, освобождаясь от опасливых воспоминаний. — И как девочка?

— Все отлично, старик!

— Только это... — Пияшев помялся, — она прилетела сюда за мои деньги.

— Хочешь сказать, что нужно снимать по новой? — спросил Худолей.

— Конечно. И учти... Здесь другие расценки, в другой валюте... Со всеми вытекающими подробностями.

— Нет проблем, старик, — и, хлопнув Пияшева по коленке, Худолей вернулся на свое место.

Пафнутьев сидел у окна один, находя для себя все новые особенности итальянского пейзажа. Он с интересом улавливал у начала каждого тоннеля цифры на табличках — длину тоннеля в метрах, прикидывал, какой длиннее, какой изгибается круче. После первой сотни километров к нему подсела Пахомова, разобравшись наконец в своих бумагах, подробно поговорив с водителем, тем самым очкастым Массимо, которого Пафнутьев запомнил по снимкам. Он оказался немногословным, сдержанным, но властность в нем ощущалась, и некоторую если не робость, то зависимость Пахомовой от этого человека Пафнутьев тоже увидел.

— Как путешествие, Павел Николаевич? — спросила Пахомова. — Не устали?

— Что вы! Прекрасная дорога! Ехал бы и ехал... Но пора, кажется, и остановиться в какой-нибудь забегаловке. Некоторые дамы нервничают.

— Да, я знаю, организм требует своего. Километров через десять дорожный ресторан. Там можно перекусить, выпить пива, размяться.

— Это было бы кстати.

— Скажите, Павел Николаевич, вон тот гражданин в светлом костюме с дамой... вам знаком?

— Не так чтобы очень, но я его знаю... Это Жора Шаланда с женой, он в милиции работает.

— А я смотрю — вроде где-то видела... — сказала Пахомова с некоторым облегчением. Слова «работает в милиции» были и правдивыми, и достаточно невинными: мало ли кто сейчас работает в милиции.

— Я сам и предложил ему эту поездку... У него отпуск, в наших краях еще холодно, моря холодные... Поехали, говорю, по Италии прошвырнешься. Он сомневался, но жена как услышала про Италию, вопрос был решен в пять минут.

— В такую поездку и с женой?! Мне кажется, они оба совершили ошибку. Вы, Павел Николаевич, поступили более предусмотрительно — жену дома оставили. А вон тот, с хохочущей дамочкой? — спросила Пахомова о Халандовском.

— Того я не знаю... По ходу познакомимся. Если дамочка хохочет, значит, мужик неплохой... Столкуемся. Вы всегда с этим водителем ездите?

— А что? — насторожилась Пахомова.

— Дорога, я смотрю, сложная, еще эти тоннели, мосты на стометровой высоте... Водитель он надежный?

— А, вы об этом, — облегченно вздохнула Пахомова. — Здесь у него все в порядке, высший водительский класс.

— А где у него не все в порядке?

— Не может спокойно проходить мимо наших девочек.

— Пристает?

— Бывает... Но расплачивается. Тут его не упрекнешь.

— Автобус ему принадлежит?

— Почему вы решили?

— Обычно так и бывает. Человек покупает автобус и этим живет.

— Да, это его автобус. Кстати, и гостиница, где мы остановимся, тоже ему принадлежит. Гостиница скромная, но в центре города, на набережной, рядом парк, магазины... Сами увидите.

— Гостиница — это хорошо, — солидно кивнул Пафнутьев.

На остановке он поразился чистоте, ранним цветам, платному туалету, выбору блюд и напитков, прилегающему магазину с бесконечным выбором игрушек, безделушек и всевозможных кухонных приспособлений.

— Простите, пожалуйста, — услышал вдруг Пафнутьев обращение, исполненное каким-то противным, приторным голосом, — это был Халандовский. — Не согласитесь ли разделить со мной? — Халандовский показал литровую бутыль с красным вином. — Когда я уже купил ее, выяснилось, что у моей дамы другие привязанности. — Халандовский сделал гримасу и мигнул как-то за спину, давая понять, что все эти глупости говорит для стоявшего за спиной Пияшева.

— А почему бы и нет? — пожал плечами Пафнутьев. — Но тогда я возьму две отбивных.

— Три, — поправил Халандовский. — Моя дама от мяса не откажется.

— Заметано, — сказал Пафнутьев. — Кстати, меня зовут Павлом, с вашего позволения.

— Аркадий, — галантно поклонился Халандовский. — А это Настенька, прекрасный человек и необыкновенной красоты женщина.

— Я вижу, — улыбнулся Пафнутьев.

— Ничего вы не видите. Ее красоту можно увидеть только на пляже, если, конечно, до пляжа доберемся.

— Или в бассейне, — весело подсказала Настенька.

— В гостинице есть бассейн? — обратился Пафнутьев к Пияшеву.

— Боюсь, что нет. Но мы решим эту проблему.

— Может быть, и с Шаландой познакомимся? — спросил Халандовский, когда они расселись за столиком.

— Рановато, — сказал Пафнутьев. — Чуть попозже. Вон, я вижу, Худолей с Андреем знакомится... Ты с дамой, Шаланда с дамой... Наверняка сольетесь в одну компанию, даже понравитесь друг другу, ваша дружба продлится и после возвращения домой.

— Хотелось бы, — простонал Халандовский, разливая красное пенящееся вино в высокие стаканы. — А молодые люди, я смотрю, уже познакомились с очаровательными девушками, — кивнул он в сторону столика, за которым сидели Худолей, Андрей и две попутчицы.

— Этих мымр ты называешь очаровательными девушками? — расхохоталась Настенька, опять показав белые зубки.

— Я всегда был щедрым по отношению к женщинам, — ответствовал Халандовский. — Настенька, скажи! Кстати, можете называть меня просто Аркаша. Когда меня называют Аркаша, я чувствую себя моложе.

— Я бы сказала, когда ты чувствуешь себя моложе, но мне неудобно, я женщина стеснительная, — Настенька потупила глазки, но не выдержала и опять расхохоталась.

Дальнейшая дорога была легче и веселее. В автобусе то в одном конце, то в другом вспыхивал смех, Пахомова шушукалась с Пияшевым сразу за спиной водителя, тот время от времени поворачивался к ним, что-то говорил. При этом лицо его оставалось серьезным, даже напряженным: похоже, разговор был не столь беззаботным, как среди расшалившихся женщин.

Справа шли лесистые горы, слева время от времени возникали провалы, дно которых таяло в голубой дымке, дальше синело Средиземное море. По побережью тянулась цепочка маленьких городков, соединенных поблескивающей на солнце трассой и обрывающихся у моря желтой полоской пляжного песка.

Аласио оказался таким же городком и тоже отделенным от моря песчаным пляжем. В скверах зеленели пальмы, по улицам неторопливо передвигались старики и старушки, ухоженные такие старики и старушки, в светлых одеждах. Переговаривались они с чувством собственного достоинства, иногда останавливались у витрин, шли дальше, и во всем ощущалась жизнь неторопливая, несуетная, размеренная, будто все, что положено решить, здесь давно решено и говорить особенно было не о чем, разве что о самочувствии, цвете неба, температуре воды и воздуха. Но цвет неба, самочувствие и температура воды и воздуха менялись постоянно, поэтому и коренные, и приезжие старики и старушки, похоже, не скучали, изо дня в день, из года в год и, кажется, даже столетиями обсуждая эти вечные темы.

Детей на улицах Пафнутьев не заметил, людей цветущего возраста тоже не было, и казалась даже странной высадка секс-десанта из далекой, обуреваемой страстями и вьюгами России. Кого они собирались обслуживать, эти крашеные тетеньки, чьи чувства будоражить, чью нравственность подвергать испытаниям? Видимо, нормальная человеческая жизнь здесь все-таки еще теплилась, но была спрятана так глубоко и надежно, что на поверхности оставались только пальмы, витрины да старики со старушками, шелестящими что-то друг другу.

На залитой огнями набережной, среди других гостиниц с пылающими окнами, громадными стеклами первых этажей, «Верона» показалась Пафнутьеву несколько угрюмой, затемненной и даже как бы брошенной. Но в ожидании впечатлений ярких и незабываемых эти свои наблюдения он отбросил как явно не соответствующие действительности.

А напрасно.

Как это обычно и бывает в жизни, первые впечатления оказались самыми верными. Видимо, какой-то орган у человека работает более надежно, нежели слух, зрение, разум и прочая дребедень. Гостиница «Верона» явно отличалась от всех прочих на набережной, причем отличалась в худшую сторону. Просто мы обладаем дурацкой способностью убеждать себя в том, что все в мире гораздо лучше или хуже, чем это есть на самом деле. Когда хочется, мы легко, играючи, убеждаем себя в том, что все не так плохо, как нам показалось, когда хочется, мы так же убедительно доказываем себе, что все куда хуже и беспросветнее, чем есть на самом деле.

Закончилась обычная в таких случаях суета у стойки администратора, все получили ключи и тут же, расхватав сумки, разбежались по этажам с тайной надеждой войти в номер и ахнуть от восторга, потом, распахнув дверь на балкон, окинуть счастливым взором гладь Средиземного моря, праздничную толпу на набережной, огни незнакомого города, короче, увидеть жизнь недоступно прекрасную и опять ахнуть, и опять. Как это случается, когда неожиданно на своей знакомо-замухранной улице вдруг увидишь совершенно потрясающую красавицу в нездешнем наряде и с улыбкой на устах. И покажется тебе, что жизнь ее полна прекрасных впечатлений, волнующих встреч и путешествий, не говоря уже о ночных времяпрепровождениях, не говоря уже о ночных... Хотя умом, печальным и усталым своим умом понимаем, что на самом деле все не так, ребята, все далеко не так...

Ну да ладно, оставим красавицу, нечаянно забредшую на нашу улицу, в наш тускло освещенный, истомившийся по любви внутренний мир, оставим ее и вернемся в гостиницу «Верона» к Пафнутьеву, который идет по узкому полутемному коридору, с трудом различая номерки на дверях.

Высмотрев двенадцатый номер, на ощупь найдя замочную скважину и протолкнув в нее плоский ключ с килограммовым набалдашником — чтобы никому не пришло в голову унести ключ из гостиницы, Пафнутьев повернул его, толкнул дверь и вошел. Выключатель оказался под рукой, он щелкнул кнопкой, постоял, привыкая к свету, а когда открыл глаза и обрел способность видеть, был откровенно...

Не то чтобы разочарован, нет, он был обижен тем, что увидел.

Номер представлял собой узкую комнату, напоминающую пенал, напротив двери было окно, на котором висело жалюзи из деревянных реек со следами белой краски. С одной стороны веревка истлела и оборвалась, с другой стороны еще держалась, поэтому решетка повисла наискосок. Отведя сноп досок в сторону, Пафнутьев увидел вовсе не залитую вечерними огнями набережную, не Средиземное море, и лунной дорожки он тоже не увидел. Перед его глазами открылся внутренний двор, заваленный ящиками, опутанный трубами, на дне двора стояли мусорные контейнеры, и оттуда тянуло какими-то застарелыми кухонными отходами. Контейнеров было многовато: видимо, в этот двор выходила своими кухонными тылами не только «Верона».

— Я приветствую тебя, о, прекрасная Италия! — воскликнул Пафнутьев и поплотнее закрыл окно. Поскольку створки не хотели оставаться в сдвинутом состоянии и постоянно расходились, Пафнутьев подволок к окну тумбочку, более напоминающую комод, и подпер их. Запах отсыревших стен, влажного белья и старой, расслоившейся мебели — это было совсем не то, что он ожидал увидеть. — Ха! — сказал он непочтительно. — И это хваленая Италия?!

Пафнутьев мог сказать еще что-нибудь менее почтительное, но в дверь постучали, она открылась, и он увидел физиономию Халандовского. Опасливо оглянувшись в коридор, тот проскользнул в номер и плотно закрыл за собой дверь.

— Паша, беда! — прошептал Халандовский свистяще. — Представляешь, мы с Настенькой одновременно сели на кровать, можно сказать прилегли, а две ножки возьми да и надломись. Теперь с нас взыщут?

— Обязательно, — кивнул Пафнутьев. — А с меня — за это жалюзи.

— Ты его оборвал?

— Оно само оборвалось. Причем даже не в этом и не в прошлом году.

— А знаешь, куда выходит мое окно? Если думаешь, что оно выходит на Лигурийский залив, то ошибаешься.

— На гараж.

— Паша! — потрясенно закричал Халандовский. — Ты угадал!

— А мое — на кухонный двор, — мрачно сказал Пафнутьев. — Даже открыть его не могу. Воняет.

— Выход один. Выпить, Паша, надо. Не возражаешь?

— Я?!

— Понял.

— Только это... Не забудь, что мы познакомились час назад в придорожной забегаловке. Зовут меня Павел.

— Но я с твоего позволения все-таки останусь Аркашкой.

— И это правильно, — кивнул Пафнутьев. — Завтра с утра можешь называть меня Пашей. Но сначала пусть все увидят, что мы с тобой слегка пригубили итальянского вина. Если, конечно, мы пригубим вина.

— Вообще-то, у меня все с собой, — многозначительно сказал Халандовский.

— У меня тоже. Но надо выпить в баре. Не для себя, для общества.

— Ты, Паша, никогда не задумывался, как много мы делаем себе во вред, полагая, что это нужно обществу?

— Я думаю над этим постоянно, — сказал Пафнутьев скорбно. — Пошли. А то меня что-то давит, не то снаружи, не то изнутри.

— Это жажда, Паша, — сказал Халандовский.

Медленно, почти на ощупь, друг за дружкой они прошли по узкому коридору, спустились по лестнице и растерянно остановились в вестибюле. Здесь не было ни души, и спросить, как пройти в бар, было попросту не у кого. Тогда оба, не сговариваясь, прошли в одну сторону, они уперлись в закрытую дверь, вернулись обратно, нашли какие-то несвежие ступеньки вниз и неожиданно оказались в баре. Стенка с гнездами для бутылок, несколько столиков, стойка...

Бар был совершенно мертв.

Не было здесь ни бутылок, ни стаканов, ни стульев у столиков, не горели призывно и соблазняюще огни. В сумрачном, пыльном помещении царил все тот же сыроватый запах, который Пафнутьев почувствовал в номере.

— Павел Николаевич, — церемонно заговорил Халандовский, — не кажется ли вам, что выпить здесь будет несколько затруднительно?

— Даже невозможно.

Продолжая блуждать по гостинице, Пафнутьев и Халандовский оказались в столовой. Покрытые скатертями столы стояли вдоль стены, но, коснувшись невзначай одного из них, Пафнутьев озадачился — скатерть была влажной, ее постелили не более часа назад.

— Здесь нас будут кормить? — спросил Халандовский.

— Думаешь, будут?

— Знаешь, я засомневался.

За перегородкой они обнаружили проход на кухню. Плиты были холодны, кастрюли и сковородки свалены в углу, какой-то многодневной безжизненностью дохнуло от этого полутемного помещения.

— А вы не ждали нас, а мы приперлися, — пропел Халандовский вполголоса.

— Чего же ты хотел, Аркаша... Пригнали стадо. Главное — не допустить падежа, не потому, что скотину жалко, падеж скота — это убытки. Все нормально, все так и должно быть.

— После всего увиденного, Паша, мое желание выпить не просто окрепло, оно сделалось нестерпимым.

Вывод можно было сделать только один — гостиница мертва. Коридоры оказались не просто узкими или тусклыми, на полу не было ни единого коврика, лампочки то ли перегорели, то ли их выкрутили слесари и разнесли по домам, как это обычно делается не только в России, не только в России. Оборванные жалюзи из деревянных реек с шелушащейся краской, подламывающиеся ножки кроватей, холодная, немытая кухня... Если кормежка и предполагалась, то, скорее всего, ее закажут в соседней забегаловке — это экономнее, нежели содержать поваров, официантов, посудомоек, платить за электричество, горячую воду...

С этим не хотелось мириться, но все говорило об одном: гостиница действительно мертва, не было в ней ни единого постояльца, кроме пахомовских девочек да наспех сколоченной банды во главе с Худолеем, потерявшим разум от любви к неизвестно куда канувшей красавице Юшковой.

Оказавшись на набережной, Пафнутьев и Халандовский оглянулись на «Верону» — почти все окна были темны, только в нескольких номерах горел свет — девочки распаковывали сумки с нарядами.

Однако все это оказалось мелочью, самое большое потрясение друзья испытали чуть позже. Проходя мимо столиков под открытым небом, оба почти одновременно увидели...

Да, Ивана Ивановича Сысцова.

Тот сидел за столиком один, перед ним стояла бутылка красного вина, наполовину опорожненный стакан. Сам Сысцов был в светлом костюме, в черной рубашке и в черно-белом полосатом галстуке. Выглядел он нарядным, моложавым и радушным — заметив Пафнутьева, поднялся со своего стула и радостно замахал рукой, приглашая присоединиться. Как ни был ошарашен Пафнутьев, но вечная его привычка вести себя дурашливо в самых неожиданных положениях выручила и на этот раз.

— О, Иван Иванович! — закричал он на всю набережную и, забыв вроде бы про Халандовского, бросился к старому своему знакомому. — Какими судьбами?

— Да вот, прилетел на сутки раньше вас... Прошу, Павел Николаевич, садитесь! Рекомендую — прекрасное итальянское красное!

— Это же надо, — продолжал причитать Пафнутьев. — Пролететь тысячи километров, забраться в совершенно неведомую страну, выйти на вечернюю набережную и — бац! Встретить человека, с которым расстался совсем недавно!

— Садитесь, Павел Николаевич!

— Да я вот не один... Со мной товарищ...

— Вы прилетели вместе?

— Прилетели вместе, но познакомились уже по дороге... Это Аркадий... Отчества не знаю...

— Обойдемся без отчества! — воскликнул Халандовский. — Аркаша — меня вполне устраивает, — он протянул большую свою мохнатую руку Сысцову. И тому ничего не оставалось, как тоже отказаться от отчества.

— Иван, — сказал он.

— Так мы все земляки? — возопил Халандовский с какой-то припадочной радостью. — Минутку! — И он рванулся к киоску, в котором, видимо, совсем недавно отоварился и Сысцов. Вернулся Халандовский ровно через три минуты и поставил на стол еще две точно такие же бутылки красного кьянти.

— О! — сказал Сысцов уважительно. — Вино-то не из дешевых, а?

— Где наша не пропадала! — азартно воскликнул Халандовский, незаметно для самого себя приняв роль хлебосольного хозяина, к каковой давно привык в своем городе.

Кьянти, при том что было густым и насыщенным, оказалось совершенно прозрачным, лилось легко и празднично, вспыхивая красными рубиновыми огоньками в ребристых стаканах, в которых отражался весь калейдоскоп набережной.

— Простите, Аркадий, а вы чем занимаетесь в обычной жизни? — спросил Сысцов.

— Торговля, Ваня, торговля! — Халандовский одним махом выпил стакан до дна, приложил ко рту тыльную сторону ладони, от нестерпимого блаженства закрыл глаза, а когда открыл, то в них светилась мысль четкая и корыстная. — Мне бы тут найти человечка, у которого можно приобрести партию этого самого кьянти! А? Как идея? Ваня, ты придешь в мой роскошный магазин и спросишь... Аркаша, скажешь ты мне, хочу кьянти! А я отвечу... Ваня, для тебя ящик доставлю в любую точку города!

— Как я понимаю, это будет дороговато?

— Ваня! Что я слышу! — продолжал орать Халандовский таким зычным голосом, что робкие европейские обыватели шарахались от столика с неподдельным ужасом, но, увидев горящие восторгом глаза Халандовского, сменяли гнев на милость и смотрели на него уже вполне доброжелательно, если не сказать восхищенно. — Ваня! И вот здесь, в Италии, в прекрасном городе Аласио, за бутылкой красного кьянти, когда не только твоя душа, но и моя душа, и душа моего нового друга Павла... Так вот, когда наши души радуются и ликуют... Мы будем говорить о деньгах?! Я дарю тебе ящик кьянти! Не здесь, здесь это может сделать любая бабуленция, — Халандовский устремил свой указательный волосатый палец в простирающееся вокруг итальянское пространство и провел им по лицам замерших в восторженном ужасе старушек, — я подарю тебе его там, на нашей с тобой малой родине! Принимаешь? Нет, ты мне скажи откровенно и чистосердечно — принимаешь от меня этот дар?!

— Паша, где ты его нашел? — спросил Сысцов.

— В одной придорожной забегаловке... В ста километрах отсюда. Кстати, мы там за кьянти и познакомились.

— Принимаешь мой дар? — Халандовский схватил Сысцова за лацканы пиджака и подтянул к себе.

— Аркаша, я готов принять от вас все, что угодно, и в любом количестве, но при одном условии...

— Во-первых, мы уже на «ты»! Во-вторых, слушаю! — рявкнул Халандовский.

— При условии, что ты меня отпустишь... Мне трудно дышать... И потом, кажется, вся набережная смотрит на нас.

— Набережная?! Нами будет любоваться весь этот славный городишко! — И Халандовский, отпустив наконец Сысцова, снова наполнил свой стакан, выпил его до дна, поставил на стол и торжествующе оглянулся на робко столпившихся вокруг зрителей: каков, мол, я!

А дальше произошло то, чего он никак не ожидал, — раздались жиденькие, слабенькие, но довольно дружные аплодисменты. Тогда Халандовский снова наполнил свой стакан и, встав, поднес его первому же старикашке, который неосторожно подошел к столику ближе других. От неожиданности старичок взял стакан и, беспомощно оглянувшись по сторонам, поднес его к губам.

— Пей до дна, пей до дна, пей до дна! — зачастил Халандовский, жестами показывая, чего именно он хочет. Итальянец понял, и что-то шалое, что-то живое, давно забытое сверкнуло в его угасающем взоре, он кивнул, давая понять Халандовскому, что понял, понял. И выпил, выпил кьянти до дна. Халандовский, подхватив со стола салфетку, промокнул ему губы и похлопал по сухонькой стариковской спине своей мошной, широкой ладонью.

Пафнутьев уже давно заметил Андрея — тот прошел несколько раз мимо, но не останавливался и, только встретившись с Пафнутьевым взглядом, дал понять, что надо переговорить. Пафнутьев незаметно кивнул: понял, мол, но пока не могу, идет, как видишь, братание, которое так просто не прервешь, да и грех прерывать братание-то. Андрей тоже кивнул: понимаю, дескать, не тороплю.

Переговорить удалось через час, когда кончились все три оплетенные бутылки кьянти, когда вдруг неожиданно, словно вспомнив о чем-то, заторопился и исчез в средиземноморских сумерках Сысцов.

— Какой все-таки приятный человек этот Ваня! — воскликнул Халандовский, проводив Сысцова взглядом. — Напрасно ты его обижаешь, Паша, ох напрасно!

— Больше не буду.

— Ну, почему же так сразу? Если надо, значит, надо!

— Хорошо, — кивнул Пафнутьев. — Пойдем, Аркаша, где-то здесь нас ждет Андрей.

Андрея они нашли на затемненной скамейке. Свет фонарей сюда не достигал, людей тоже было немного, все невольно стремились на места освещенные, многолюдные.

— Прекрасная погода, не правда ли? — спросил Андрей, когда по обе стороны от него сели Пафнутьев и Халандовский.

— Отличная! — подхватил Халандовский, на которого кьянти подействовало почему-то гораздо сильнее, чем на Пафнутьева. Может быть, потому, что пил стаканами, каждый раз глухо постанывая от наслаждения. «Послевкусие, какое послевкусие! — мычал Халандовский, снова и снова наполняя стаканы. — Когда с одной стороны Средиземное море, с другой — прекрасный городок Аласио, а по обе стороны друзья, надежные и проверенные...»

— Меня поселили рядом с номером Пияшева, — сказал Андрей. — А гостиница старая.

— Значит, слышимость хорошая, — добавил Пафнутьев.

— Совершенно верно. Едва Пияшев вошел в номер, к нему явился Сысцов. Похоже, он тоже поселился в этой гостинице и с самого начала знал, в каком номере окажется Пияшев. Я думаю, что он постоянно живет в этом номере. Все-таки окна на море, вид на набережную...

— А у меня на гараж, — вставил Халандовский.

— А у меня на кухонный двор, — пожаловался Пафнутьев.

— Значит, не заслужили, — без улыбки сказал Андрей. — Заслужите, тоже будете жить в номерах с видом на восход солнца.

— Так что Сысцов?

— Кричал. Ругался. Матерился.

— А Пияшев?

— Молчал. Но знаете, Павел Николаевич, молчал он как-то по-особенному. Так молчит человек, который владеет чем-то... Предметом спора, скажем.

— Другими словами, Сысцов в руках у этого гомика Пияшева?

— Я тоже так подумал. Чем-то он его держит. И хорошо так держит за одно место. Слова прозвучали... Я не все разобрал, но смысл сводился к тому, что Сысцов прилетел только для того, чтобы встретиться с Пияшевым. И еще... Я вышел на балкон, а у них дверь была приоткрыта, поэтому многие слова были вполне различимы... Пияшев уверен, что ночных грабителей... Павел Николаевич, вы знаете, о каких грабителях я говорю?

— Знаю.

— Так вот, Пияшев уверен, что их подослал Сысцов. Он несколько раз ему повторил... Сначала, говорит, верните восемьдесят тысяч, а потом мы продолжим разговор.

— А тот?

— А тот в мат.

— Где Шаланда? — спросил Пафнутьев.

— Прогуливается со своей благоверной.

— Он нас видел?

— Видел, но подойти не посмел. Отыгрывает версию.

— Как ты оказался рядом с Пияшевым?

— Видимо, решили, что так наиболее безопасно. Девочки что-то знают, вы, Павел Николаевич, вообще... А я... Кто я? Какой-то пацан непонятно как приблудился к этой странной компании. Гостиница большая, но номеров, пригодных к проживанию, не так много. Они не могут каждого окружить пустыми номерами.

— Странная гостиница какая-то, — пробормотал Халандовский.

— Ничего странного, — заметил Пафнутьев. — То ли она продается и никак не продастся, то ли замерла в ожидании ремонта, то ли кому-то в наследство досталась, а у нового хозяина нет денег на ремонт. И тут появляется клиент, который говорит — меня все это устраивает. Вполне возможно, что цена за проживание в ней гораздо ниже, чем в соседних гостиницах. Мы с Аркашей были у них на кухне... Эту кухню наверняка несколько лет не запускали. Но меня они напрасно запихнули в номер с окном на мусорные ящики. Напра-а-а-сно, — протянул Пафнутьев не то обиженно, не то угрожающе.

— У Пияшева и Сысцова номера с видом на море, — сказал Андрей.

— Пусть полюбуются, — заметил Халандовский. — Но чем этот гомик может взять могущественного Сысцова?

— Есть мыслишка, — негромко сказал Пафнутьев.

— Поделись?

— Не могу. Не уверен. Больно фантастично. Чуть попозже.

— Паша, скажи, а как тебе понравился местный напиток кьянти?

— Вполне пристойное вино.

— Знаешь, а я ведь жажды своей неутолимой... не утолил.

— Я тоже. — Пафнутьев поднялся. — Нас там уже знают, поддельного не подсунут.

— Как знать, Паша, как знать, — наставительно проговорил Халандовский. — Меня, например, в моем магазине высокие гости никогда не смущали.

— И ты им подсовываешь всякую дрянь?!

— Остановись, Паша! Как ты можешь произносить подобное?! Я отовариваюсь только в своем магазине. У тебя есть замечания, нарекания, жалобы?

— Только благодарности. Андрей, мы уходим, встретимся в гостинице.

— Пока, Павел Николаевич.

— Нет, Паша, — протянул Халандовский, — ты на меня бочку не кати, я не заслужил. Кстати, о какой тайной мыслишке ты говорил недавно?

— Какие мысли, Аркаша! — безнадежно проговорил Пафнутьев. — Их и мыслями-то назвать язык не поворачивается. Одни подозрения. Разве можно подозрения назвать мыслями?

— Можно, — твердо сказал Халандовский. — Если подозреваешь человека плохого, но убедительно, достоверно, с неоспоримыми юридическими доказательствами... Такое подозрение вполне сойдет за мысль.

Пафнутьев пропустил группу женщин, похоже, попутчиц, хотя в неверном свете набережной узнать их сразу было трудно, да и изменились они после автобуса, приобрели вид не просто соблазнительный, а даже товарный.

— Мне кажется, Сысцов вляпался очень круто.

— Может, просто разорился? Андрей сказал, что Пияшев требует с него восемьдесят тысяч долларов... Это разорение, Паша, это и для меня было бы разорением.

— Пияшева ограбили. Взяли эти самые восемьдесят тысяч долларов.

— Ты, конечно, знаешь, кто совершил это благородное деяние?

— Разумеется. Но не Сысцов, не его люди. А Пияшев уверен, что именно Сысцов.

— Значит, Пияшев думает, что тот разорился и пошел на крайние меры. Ты же ведь поприжал Пияшева?

— Не успел.

— Но он мог подумать, что это возможно?

— Он был в этом уверен.

— Вот и слинял в Италию. А Сысцов рванул за ним следом.

— Зачем?

— Чтобы объясниться!

— Сысцов прилетел в Италию, чтобы объясниться с этим поганым гомиком? Что ты несешь? Кстати, Сысцов приехал на сутки раньше.

— Паша, послушай меня. Когда речь идет о восьмидесяти тысячах долларов, отношения между людьми резко меняются. Самый крутой банкир будет пластаться перед собственным вахтером, если сам нанимал этого вахтера и знает, на что тот способен, знает, что у того за пазухой пистолет с глушителем. Банкир помчится за своим вахтером не только в Италию, а на Огненную Землю, потому что земля у него под ногами горит. Именно так и поступил Сысцов.

— Может быть, — проговорил Пафнутьев, но не было уверенности в его голосе, не было озарения и открывшейся истины, как это иногда бывает. — Может быть, — повторил он и свернул к столику, за которым они сидели недавно.

И на этот раз их за столом оказалось трое, но третьим был уже не Сысцов, а тот самый старикашка, которого они угостили вином час назад. Увидев Халандовского и Пафнутьева, старикашка метнулся к прилавку и тут же вернулся с оплетенной бутылкой кьянти. Поставив бутылку на стол, он посмотрел вопросительно — как, дескать, не возражаете? В глазах у него была неуверенность, даже опаска — вдруг откажутся, не примут его угощение и положение возникнет неловкое, унизительное, он вынужден будет брать со стола свою бутылку и уходить с ней по освещенной набережной, не зная, что с ней делать, куда сунуть...

Старикашка зря опасался.

Подобного не допустил бы ни Пафнутьев, ни Халандовский. Есть все-таки, есть некое питейное достоинство, свод неписаных правил и законов, никем не произнесенных, но тем не менее соблюдаемых свято. Халандовский обнял старичка, приподнял его от земли, снова поставил, потом усадил на пластмассовое кресло, принес из бара три стакана. И столько было радости в каждом его движении, столько было дружеского азарта и нетерпения выпить по глоточку красного с этим прекрасным человеком, который прожил в своей Европе всю жизнь, но, несмотря на это, сохранил, все-таки сохранил в себе высокое мужское достоинство.

Халандовский легко, играючи вырвал из горлышка пробку и протянул бутылку старичку. Тот взял ее, стесняясь и оглядываясь куда-то в темноту, где, видимо, дожидалась его старушка, наблюдая за ним ревниво и настороженно, чтобы не осрамился он, не оплошал, чтобы не обидели его отношением грубым и пренебрежительным. Но нет, все обошлось. Да что там обошлось — он в жизни не пил вино так радостно, с таким несокрушимым единением и, самое главное, так обильно. Старичок опять смущенно оглянулся в темноту, разлил сверкающее рубиновыми искрами вино в стаканы и поднял свой.

— Мир и дружба! — провозгласил Халандовский. — За победу на всех фронтах!

Старичок молча потряс кулачком в воздухе и выпил до дна. После этого поклонился, показал куда-то в темноту, развел руками: извините, мол, меня ждут.

Постепенно опустевала набережная Аласио, гасли огни, но забегаловка, у которой присели Пафнутьев с Халандовским, продолжала работать, и они не торопились в сыроватые свои номера. Косорылая луна какого-то красного цвета показалась из волн Средиземного моря и поднималась все выше, бледнея и становясь почти белесой. В легкой волне ее отражение дробилось, словно осколки разбитой тарелки, в то время как целая тарелка продолжала бестолково висеть в итальянском небе.

К столику подошел парень в белой куртке, видимо, официант, и молча показал на свои часы — все, ребята, закрываем, хорошего понемножку.

— О'кей! — ответил Халандовский на чистом английском языке и сделал успокаивающий жест рукой, давая понять, что с ним никаких сложностей не возникнет.

Улыбчивый белозубый парень что-то проговорил на своем языке, но Халандовский его понял.

— Не переживай, дорогой! Придем, обязательно еще заглянем! Потерпи до следующего вечера!

— О'кей! — ответил официант.

Когда Пафнутьев добрался до своего номера, открыл дверь, вошел и включил свет, в кресле он увидел спящего Худолея. От яркого света тот проснулся.

— Ты как попал сюда? — спросил Пафнутьев.

— Да ладно, Паша... Как попал, как попал... Как обычно. Завтра наша группа едет в горы на какие-то озера к швейцарской границе. Я, с твоего позволения, заболею. Останусь в гостинице.

— Так, — сказал Пафнутьев, опускаясь на уголок кровати.

— Если у Пияшева здесь постоянный номер, значит, он уже обжился, оброс бытовыми удобствами... У него в номере могут оказаться какие-нибудь подробности. Если будут неожиданности, с вами свяжусь по мобильнику, они здесь хорошо работают, я уже испытал.

— Может, Андрея оставить?

— Не надо. Для чистоты эксперимента. Если остаюсь один, значит, один и приехал. И никому в группе нет до меня дела. Если останется Андрей, возникнет подозрение, что мы в сговоре.

— Ты знаешь, что Сысцов с Пияшевым в конфликте?

— В конфликте? — переспросил Худолей. — Паша, ты называешь это конфликтом? Сысцов сегодня на моих глазах врезал Пияшеву в челюсть. В вестибюле. Тот просто рухнул.

— И что?

— Поднялся с улыбкой на устах. И хорошие слова произнес... Ну, что ж, говорит, Иван Иванович, этот удар вам обойдется всего в один процент. Теперь я прошу не пятьдесят процентов, а пятьдесят один.

— Хороший ответ, — кивнул Пафнутьев. — Мне нравится. Держит он нашего Сысцова, чем-то крепко его держит. Если речь зашла о пятидесяти одном проценте... Не эту ли фирму он имел в виду, уж не «Роксану» ли, а? Пахомова сказала, что владелец Сысцов. А она хоть и генеральный директор, но... Наемный работник.

— Очень даже может быть, — согласился Худолей.

— И еще одно... Похоже на то, что Пияшев... Он уверен, что восемьдесят тысяч долларов у него отобрали люди Сысцова.

— Я тоже в этом уверен, — ответил Худолей, твердо глядя Пафнутьеву в глаза. — Больше некому.

— Чем ты завтра заболеешь? — спросил Пафнутьев.

— На набережной, пока вы общались с итальянскими пенсионерами, я подобрал бутылку из-под виски. И еще две купил. Полные. Все это поставил у кровати. Мне и объяснять ничего не придется. Пахомова обнаружит мое отсутствие в автобусе, поднимется в номер, посмотрит на мою батарею... Она же профессионал, Паша, она такие вещи понимает с ходу. Мне достаточно будет прошептать сухими, горячечными губами: «Воды...» Это будет куда убедительнее самых продуманных диагнозов.

Пафнутьев помолчал, зачем-то поднял подушку, понюхал ее, положил на место. Подошел к окну, подергал веревку безвольно обвисшего жалюзи, вернулся на свое место.

— Ты это... Осторожней. Пияшев здесь свой человек. Возможны неожиданности с обслугой.

— Нет здесь никакой обслуги. Приходят посторонние тетки и убирают. Раз в три дня. А мы только сегодня заехали. В вестибюле пол протрут — и вся уборка. Через три дня обойдут номера, сменят полотенца. Не балуют они своих девочек, не балуют. Кстати, на озере, куда вас завтра повезут наслаждаться видами, у них постоянная клиентура. Поэтому вечером автобус вернется почти пустой. Ты сегодня с Аркашей кьянти пил? Вот и захватите с собой по бутылке на брата, в дороге пригодится... И еще... Не исключено, что и Света там, на берегу озера.

— Как узнал?

— Девочка моя сказала. Мы с ней дружим. Спокойной ночи, Паша. — Худолей поднялся. — Я все сказал. Надо выспаться, завтра большой день.

Пафнутьев молча пожал Худолею руку, проводил до двери, похлопал по плечу, подмигнул, когда Худолей уже был в коридоре. После этого тщательно запер дверь, с трудом повернув ключ на два оборота, приставил стул к двери на балкон, чтобы защититься от кухонных запахов, выключил свет, разделся и рухнул в кровать.

Утром все получилось точно так, как предсказал Худолей. После скудного завтрака, так называемого европейского, состоящего из булочки и чашечки кофе, если, конечно, этот наперсток можно назвать чашечкой, а бурду из соседней забегаловки — кофием, так вот после завтрака, когда вся группа расселась в автобусе и выяснилось, что одного туриста не хватает, Пахомова сама отправилась в его номер.

Едва войдя, едва взглянув на беспомощно распластанное тощее тело Худолея, она все поняла, она сразу понимала такие вещи, поскольку прошла через подобные испытания многократно. На полу у ножки кровати стояли три бутылки виски, одна была пуста.

— Так, — сказала она, поднимая бутылку. — Семьсот пятьдесят граммов... Сколько вас было?

Не в силах произнести ни слова, Худолей, с трудом оторвав руку от простыни, показал два пальца.

— Крутовато. Было еще что-нибудь?

— Кьянти... — просипел Худолей.

— Но это же безграмотно! — Пахомова наклонилась и осмотрела оставшиеся бутылки. Одна была не распечатана, вторая едва почата. Похоже, бедолага пытался взбодриться уже утром. — Водку надо пить, молодой человек, водку родненькую!

— Кабы знать...

— Чаще надо за рубеж ездить, — назидательно сказала Пахомова. — Естественно, с фирмой «Роксана», — рассмеялась она неожиданно прозвучавшей рекламе. — На озеро поедешь?

Только страдальческая гримаса Худолея была ей ответом.

— Хорошо, оставайся. Из гостиницы никуда. Никаких похмелок. Понял? Никаких похмелок. Иначе умрешь.

— Рад бы...

— Ха! Размечтался! Еще помучаешься денек-другой. Ну, пока, мужик, держись! — Пахомова потрясла в воздухе женским своим кулачком. — Вернемся вечером.

Худолей тоже хотел было приветственно поднять кулак, но рука его лишь слабо шевельнулась, не в силах оторваться от одеяла.

— Да, а второй? В таком же состоянии?

— Он кьянти не пил, — прошептал Худолей, и в глазах его сверкнула отчаянная надежда — может быть, посетительница чем-то поможет ему или хотя бы утешит.

— Делай выводы, мужик! — рассмеялась Пахомова и вышла, притворив за собой дверь. Она прекрасно понимала Худолея и даже искренне жалела, зная, что такое перепить виски да еще залакировать кьянти.

Гостиница опустела, и сколько ни вслушивался Худолей, он не мог уловить ни единого звука. Седовато-кудрявый хозяин и его приземистая визгливая жена, которые подавали кофе, убирали в номерах, подметали в коридорах и приносили закуски из соседних забегаловок, так вот эта пара тоже вскоре ушла из гостиницы, покинув сыровато-знобящее помещение. Единственно, что услышал Худолей, это шум мощного мотора — автобус отъезжал от гостиницы.

Но Худолей не торопился вскакивать, продолжая лежать в той же позе, с тем же страдальческим выражением лица. Если кто-то сверххитрый и сверхковарный, прокравшись в одних носках по коридору, неожиданно распахнет дверь... Да, он увидит точно ту же картину, которую видела Пахомова: несчастный, обессилевший от непривычного напитка турист... Худолею нравилось притворяться, нравилось даже перед самим собой изображать существо совершенно ни к чему не пригодное. Он так глубоко вошел в роль, так ею увлекся, что, механически подняв было руку, тут же снова уронил ее на кровать.

И улыбнулся, горделиво поняв, что и подобные высоты притворства или, лучше сказать, взлеты актерского мастерства ему доступны и подвластны.

Но тут же насторожился — в коридоре послышались звуки шагов. Кто-то тяжело и неторопливо прошагал мимо двери. Шаги затихли, потом послышались снова, уже в обратном направлении. Видимо, кто-то решил зайти в свой номер, но потом спустился по лестнице на первый этаж. Худолей осторожно поднялся, подошел к двери, выглянул.

Коридор заканчивался окном, из которого был виден главный вход в гостиницу. Прокравшись к этому окну, Худолей выглянул на улицу.

И внизу он увидел Сысцова.

Значит, тоже решил остаться. Это понятно, он уже побывал на озерах не один раз и делать ему там было нечего. Сысцов некоторое время постоял в раздумье на перекрестке и двинулся по переулку в глубь городка. Видимо, решил прогуляться.

«Так, — сказал себе Худолей. — Сысцов вышел в город. Аласио он знает по прошлым приездам. Что значит выйти в город после булочки и чашечки того, что Пахомова назвала кофе? Сысцов наверняка решит позавтракать, скорее всего, с кьянти ему тоже нужно похмелиться. Потом он свернет к набережной, посидит на скамейке, полюбуется морем и только после этого может вернуться в гостиницу».

— Значит, у меня есть полный час, — вслух проговорил Худолей и, быстро одевшись, вышел из номера.

В том, что гостиница не была заселена и на треть, были свои достоинства. Дело в том, что рядом почти с каждым заселенным номером был пустующий — то с сантехникой непорядок, то отсутствовала раковина, унитаз, в некоторых не было даже кроватей. Рядом с пияшевским номером располагался пустой, это Худолей заприметил еще накануне. Когда группа разбрелась по городу, он не поленился обойти, осмотреть всю гостиницу. Балкон у номера Пияшева и соседнего, пустующего, был один, общий. Не было даже перегородки. Беззаботная и законопослушная Европа уделяла не слишком большое внимание безопасности своих гостиниц, не слишком. А «Верона» к тому же была еще и мертва, единственно, кто в ней останавливался, это клиенты «Роксаны».

Начисто позабыв о своих недомоганиях, Худолей спустился на первый этаж и осмотрел все помещения. Кухня была пуста, столовая пуста, а бар не просто пуст, а вопиюще пуст — на всех многочисленных полках, которые должны были украшать сверкающие бутылки, стояли лишь две запыленные поллитровки.

Но живого человека Худолей все-таки обнаружил — рядом с кухней, в посудомоечной, жена хозяина мыла чашки и блюдца.

Подняться наверх ей будет тяжело — слишком тучна.

Худолей бросил взгляд на доску с ключами — ключ от пияшевского тридцать второго номера был на месте. Не колеблясь, не теряя ни секунды, Худолей проскользнул за стойку, взял ключ, вернул дверь в исходное положение и бесшумно взлетел на третий этаж.

Остановился, прислушался.

Ни звука не услышал, кроме биения собственного сердца.

И тогда он осторожно вставил ключ в замочную скважину, повернул, тихонько толкнул дверь, а едва она открылась, тут же протиснулся в номер.

Постоял некоторое время, вставил ключ в замок уже изнутри и заперся.

— Так, — сказал он вслух. — Час у меня есть, это точно. Пока толстуха помоет все чашки, блюдца, ложечки и вилочки, протрет их, разнесет по ящичкам, расставит по полочкам, отдохнет, вспомнит бурную молодость, всплакнет, подождет, пока просохнут глаза, только тогда, только тогда взбредет ей в голову пройтись по гостинице.

А скорее всего, не взбредет.

Чего бродить по этому склепу? Чего она здесь не видела?

Если и надумает... Пусть. Чистый и спокойный час есть.

И Худолей взялся за работу.

Обыскать обычный гостиничный номер для профессионала большого труда не составляет. Но знал Худолей, что, если Пияшев прячет здесь что-то важное — бумаги ли это, пленки, документы, фотографии... они не будут лежать в шкафу на полочке, для них он наверняка придумал какой-нибудь тайник. Например, второе дно у ящичка, сделанное с помощью обыкновенной фанерки, для тайничка подойдет щель в шкафу, отставшая полоска обоев, отслоившаяся паркетина, плафоны, люстра с прилегающим к потолку декоративным стаканом, приподнятая доска подоконника, вентиляционная дыра, закрытая решеткой...

А ванная!

В ванной подобных укромных уголков, в которых годами могут храниться ваши тайны и надежды, компромат и деньги, бриллианты и фотографии, которые гарантируют вам жизнь, пока никем не найдены, так вот в ванной подобных уголков ничуть не меньше, ничуть, ребята, ничуть! Главное, чтобы тайник не был обнаружен случайно — уборщицей, сантехником, бестолковым любопытным гостем.

Ровно час Худолей работал быстро, четко, безошибочно. Безошибочно в том смысле, что ни разу не вернулся к месту, которое уже осмотрел. Все перечисленные и все здесь неперечисленные уголки оказались пустыми.

Кроме одного.

Вентиляционная решетка.

Потолки в номерах были высокими, не менее трех с половиной метров. Сейчас такие гостиницы не строят. Чтобы добраться до вентиляционной решетки, Худолею пришлось подтащить к стене стол, установить на него стул, забраться на это сооружение, и только тогда поднятыми руками он дотянулся до решетки. А едва коснулся, она тут же упала, поскольку держалась на весу, на одном забитом в раствор гвоздике. Худолей проводил взглядом решетку, увидел, что на полу от нее отвалилась мелкие кусочки шпаклевки, и подумал, что это неплохо. Он еще не знал, почему неплохо и как это впоследствии поможет ему или помешает, но понимал, что любой след может сработать. Если его сознательно оставляешь ты, значит, ты и владеешь положением.

Встав на цыпочки, запустив руку в открывшуюся дыру, Худолей сразу нащупал пакет. Это был плотный, продолговатый, перетянутый скотчем бумажный сверток.

— Ну вот, — сказал Худолей с облегчением. — Так бы сразу.

Не медля, он установил решетку на прежнее место, подвесил на скошенный гвоздик, стул поставил к стене, стол к окну, куском туалетной бумаги протер и стол, и стул, бумагу сунул в карман, задержался взглядом на маленьких комочках шпаклевки, отвалившихся от решетки. И опять что-то мелькнуло в сознании Худолея, проскочила зловредная мыслишка — оставил он комочки на полу. Только взглядом проследил — точно ли они лежат под решеткой, не сбились ли в сторону.

Нет, не сбились.

Как по отвесу упала решетка и наследила на старом рассохшемся паркете. Правда, эти комочки требовали дальнейшей работы, тонкой и небезопасной, но Худолей решил, что справится.

Сначала он сходил в свой номер и отнес пакет — засунул под ванну за кафельную стенку. Там его находка могла пролежать в безопасности до следующего ремонта. После этого вылил в раковину половину бутылки виски, а то, что осталось, поставил у кровати — вот придет Пахомова, посмотрит острым своим проницательным взглядом и сразу все поймет. Пока девочки шастали по озерам, высматривая простодушных, доверчивых и состоятельных, он, негодник, пил, пытаясь восстановить силы и здоровье. И, конечно, ничего не восстановил, лишь еще больше усугубил.

После этого Худолей легко и беззаботно сбежал по лестнице в вестибюль. Толстуха все еще возилась в посудомоечной. Повесить на доску ключ от тридцать второго номера не составляло большого труда. Уже отойдя от администраторской стойки, Худолей оглянулся — хорошо ли висит ключ, удобно ли ему на гвоздике, на том ли гвоздике висит.

И убедился — все правильно.

После этого он отправился на набережную. Для успешного завершения операции ему нужен был Сысцов, который в это время и не подозревал даже, какие тяжелые тучи сгущаются над его беспечной головой.

Нашел Худолей Сысцова, нашел, это нетрудно в таком маленьком городке, как Аласио. Сидел Иван Иванович на скамейке недалеко от моря, смотрел в голубую даль, подставив лицо теплому весеннему солнцу. Пиджак его был небрежно брошен на спинку скамейки, рубашка распахнута, и седоватые волосы на груди слегка шевелились под морским ветерком.

Казалось бы, все у него в жизни складывалось хорошо, везде ему сопутствовал успех, а маленькие неприятности... У кого их нет?

Да и жизнь без неприятностей кажется несколько пресноватой, неприятности оттеняют и подчеркивают те несокрушимые победы, которые он продолжал одерживать, шагая по жизни походкой уверенной, хотя с годами и тяжеловатой.

И еще до того, как Худолей подошел к Сысцову, до того, как он приблизился к скамейке, подлый план уже созрел в его голове, и с этого момента Иван Иванович Сысцов уже не был могущественным и непобедимым, он стал беспомощной жертвой, которая обреченно билась в паутине худолеевского коварства.

Прежде всего Худолей вынул свой небольшой перочинный ножичек, откинул лезвие, чрезвычайно тонкое лезвие, которым можно при случайной выпивке нарезать хлеб и колбасу, открыть бутылку, а во время следственных мероприятий соскоблить подозрительное пятно с поверхности какого-либо предмета, живого или неживого тела. Многие дела можно было производить этим ножичком, и Худолей прекрасно знал безграничные возможности маленькой вещицы.

К Сысцову он приблизился сзади, со стороны спинки, тем более что пространство за скамейкой позволяло это сделать. И еще ведь знал негодяй, что, даже услышав его не слишком осторожные шаги, даже почувствовав его приближение, Сысцов не обернется резко и испуганно — нечего ему здесь, в Аласио, опасаться, нет причины вести себя, как на родине, — опасливо и настороженно. Пройдет какое-то время, не менее минуты, когда ему наконец надоест чье-то присутствие там, за спиной, и он медленно, с некоторой даже величавостью обернется.

И пусть себе оборачивается.

К тому времени Худолей будет улыбчив, доброжелателен и безмерно почтителен.

Так вот, обнажив кошмарное лезвие своего ножа, Худолей быстро и бестрепетно подошел к скамейке сзади и, не медля ни секунды, срезал пуговицу с пиджака Сысцова, с того самого пиджака, который лежал на покатой спинке роскошной итальянской скамейки. И тут же сунул в карман сложенный ножик и прекрасную фирменную пуговицу с золотым львом на лицевой стороне.

— Прекрасная погода, не правда ли? — сказал он, не дожидаясь, пока Сысцов сам обернется к нему. И тот обернулся, взглянул на Худолея и снова поворотил свое лицо к солнцу.

— А, это вы, — произнес Сысцов, не отрывая взгляда от лазурной поверхности моря. — А что же альпийское озеро Лаго Маджоре, не поехали?

— Плохой я сегодня, — сказал Худолей, тяжело опускаясь рядом на разогретую скамейку. — Когда кьянти ложится на виски, возникает результат совершенно непредсказуемый и даже, более того, губительный для самого закаленного организма. — Худолей откинулся на спинку и обессиленно закрыл глаза.

— Бывает, — поддержал разговор Сысцов. — В жизни многое бывает. И предвидеть все невозможно.

— А надо ли?

— О! — восхитился Сысцов. — Вопрос с большим смыслом. Но в данном случае ответ прост — не надо смешивать виски с кьянти. Теперь вы можете предвидеть результат достаточно уверенно.

— А чем лечиться? — прикинулся Худолей полным идиотом.

— Я знаю одно надежное средство... Стакан водки и тарелка хаша.

— Хаша?

— Если перевести на наши понятия, то это разогретый холодец. Но он должен быть очень наваристым. Чтобы пальцы склеивались, если вы их нечаянно сунете в тарелку.

— А зачем совать пальцы в тарелку?

— Мало ли что случается с людьми в вашем состоянии, — великодушно пояснил Сысцов, но Худолею его слова не понравились. Выпивающие люди так друг другу не говорят, за такими словами не просто превосходство, а еще и изрядная доля злорадства. А то, что Сысцов тоже может выпить и выпить изрядно, Худолей знал. Но воспоминание о пуговице в кармане его утешило, и поднялся он со скамейки с добродушной, хотя и несчастной улыбкой.

— Знаете, я сомневаюсь, что в этом городишке можно найти водку и хаш. Наверное, все-таки лучше пойти по старому, проверенному пути — клин вышибать клином.

— Виски? — усмехнулся Сысцов.

— Да. Тем более что вчера я хорошо им запасся. — Худолей хотел было шагнуть от скамейки широко и уверенно, но от слабости его повело, он едва успел схватиться за спинку, кое-как удержался, виновато развел руками: дескать, что делать, что делать, пошатнулось здоровье, ох пошатнулось... И подчеркнуто уверенной походкой, которая выдавала человека, передвигающегося из последних сил, направился к гостинице. Толстуха ушла наконец, справившись с чашками и блюдцами, и теперь гостиница была действительно пустой. Для полной уверенности Худолей обошел весь этаж, заглянул во все укромные уголки и, окончательно убедившись, что в это время он в гостинице один, подошел к доске с ключами, взял свой, а заодно и пияшевский. Поднявшись на третий этаж, он некоторое время стоял, прислушиваясь. Нет, ни единого звука, ни единого шороха. И лишь после этого открыл пияшевский номер, вошел и положил под стол, но на виду, все-таки на виду, сысцовскую пуговицу с тисненым львом.

Уходя, оглянулся — пуговица смотрелась достаточно хорошо. Только неопытный в таких делах человек, вроде Сысцова, мог оставить такую улику. Но что взять с пожилого, неловкого в движениях человека? Иначе вести себя он и не может, не дано ему.

Заперев дверь, Худолей спустился вниз, повесил оба ключа на место и вышел в город посмотреть на чужую жизнь, подышать морским воздухом и скоротать время до того момента, когда мощный автобус с туристами остановится у гостиницы и высыпят из него поредевшие пассажиры — половина из них наверняка останется на виллах у берегов потрясающе красивого альпийского озера Лаго Маджоре.

Учитывая продуманность и тщательность исполнения невинной своей операции, Худолею нетрудно было предвидеть дальнейшие события, которые разыграются, едва автобус прибудет с берегов Лаго Маджоре. Прежде чем обессиленно упасть в свою кровать и дожидаться прибытия автобуса, Худолей вскрыл, все-таки вскрыл пакет, обнаруженный в номере Пияшева, и нашел там кассету с узкой фотопленкой, какую обычно используют провокаторы всех стран и народов для подсматривания за людьми чреватыми и обреченными. Кроме того, в пакете он нашел кассету от маленького магнитофона, который используют для тех же целей, против тех же людей. Была и видеокассета, тоже уменьшенного формата по сравнению с теми, которые обычно продаются на всех углах. Все это Худолей упаковал уже в другой пакет и сунул под подоконник самого захламленного и ободранного номера гостиницы. Держать подобные вещи в своем номере не просто глупо, а даже преступно. Пияшевскую же обертку Худолей отнес подальше от гостиницы и бросил в мусорный ящик. И только после этого с чувством исполненного долга упал в свою кровать, не забыв поставить возле изголовья на полу рядом с уже пустой бутылкой вторую бутылку виски, почти пустую, оставив на самом донышке немного золотистой жидкости, чтобы никто не подумал, что там была какая-нибудь кока-кола.

Закрыв глаза, Худолей принялся шаг за шагом прослеживать все свои сегодняшние действия, восторгаясь собой и не находя ни единой грубой ошибки. Мелкие были, без них нельзя сделать ничего стоящего. Например, пуговицу у Сысцова можно было бы спороть изящнее, незаметнее. Но поскольку он ушел до того, как Сысцов надел свой пиджак, эта маленькая недоработка потеряла свой смысл. Что сделал Сысцов, поднявшись со скамейки? Он взял пиджак за вешалку, перебросил его через плечо и пошел, пошел по набережной, любуясь пальмами, морем и, конечно же, самим собой. Когда он обнаружил пропажу пуговицы, да и обнаружил ли?.. К этому Худолей уже не имел никакого отношения.

Шум мощного «мерседесовского» мотора Худолей услышал, когда уже стемнело. В мертвяще-сыроватой тишине гостиницы захлопали двери, послышались голоса, шаги в коридоре, и Худолей, сам того не замечая, принял позу беспомощную, рука его поверх тоненького итальянского одеяла сделалась слабой, кажется, даже побледнела сама собой.

Первой заглянула Пахомова, она все-таки чувствовала ответственность за жизнь доверившегося ей туриста.

— Жив? — спросила она напористо.

— Местами, — просипел Худолей.

— Какие места выжили?

— Срамные.

— Это хорошо, значит, будешь жить, — она прошла к его кровати, подняла вторую бутылку, на дне которой плескалось виски, понимающе взглянула на Худолея. — Ну, ты даешь, мужик!

— И сам не заметил как... — из последних сил улыбнулся Худолей.

Пахомова молча взяла стакан, выплеснула туда из бутылки виски, получилось ровно полстакана, и выпила единым духом.

— За твое здоровье, — пояснила она. — Ты хоть обедал?

— Не хотелось.

— Через полчаса ужин. Спуститься сможешь?

— Спущусь.

— Может, сюда принести?

— Спущусь, — повторил Худолей.

— Прими душ и побрейся — это всегда помогает. И на сегодня хватит, — Пахомова кивнула на непочатую бутылку виски. — А то загнешься еще... Знаешь, сколько стоит труп на родину отправить? В десять раз дороже живого!

— Здесь хороните... Места вроде неплохие...

— Ха! Размечтался!

Пафнутьев поднялся в свой номер тяжело, шел по коридору, ни на кого не глядя, как человек, прошедший тяжкие испытания. Испытания действительно были — провести семь часов в автобусе, чтобы два часа поглазеть на озера, которые Пияшев без устали называл потрясающими...

— А рыба тут водится? — спросил Халандовский.

— Рыба? Прасцице, вы ехали сюда за рыбой?

— Я бы и от мяса не отказался, — проворчал Халандовский. — В условиях поездки, между прочим, сказано, что будут завтраки, будут обеды. Ни завтрака я не дождался, ни обеда... Так что не надо меня рыбой попрекать.

— Прасцице, — протянул Пияшев, но общий гул изголодавшихся пассажиров несколько сбил его спесь, и он о чем-то зашептался с водителем.

— Ничего озера, — проворчал Пафнутьев. — С Рицей, конечно, не тягаться, но на безрыбье и рак рыба.

— А, так здесь в основном раки, — понимающе протянул Халандовский и стал пояснять своей девочке тонкости приготовления раков на костре, у реки, когда начинает сгущаться теплый летний туман, а круглая луна, отражаясь в речной заводи...

Ну, и так далее.

Войдя в номер, Пафнутьев сел на кровать, вытянул перед собой ноги и достал из кармана мобильный телефон. Он обещал позвонить Вике домой, доложить о прибытии и о своих счастливых впечатлениях. Пахомова объявила, что ужин будет через полчаса, и у него неожиданно нашлось время, нашлись силы, чтобы сдержать обещание.

— Здравствуй, Вика, это я! — радостно сказал он, услышав голос жены.

— А, Паша, — только по этим словам Пафнутьев понял, что настроение у Вики оставляет желать лучшего. — Как тебе Италия?

— Ничего страна... Жить можно.

— У нас, наверное, лучше?

— Гораздо.

— Как там с напитками?

— Есть напитки, достаточно разнообразные. Обязательно привезу бутылочку кьянти. Ты любишь кьянти?

— Паша...

— У нас через полчаса ужин, — перебил Пафнутьев, чутко уловив, что после этого «Паша» последует нечто такое, что испортит ему не только вечер, но и всю поездку. — Обещают по бутылке красного вина на стол. Это значит — на четверых. Но не кьянти. Кьянти, между прочим, можно брать только за свои деньги. На набережной здесь бесконечное множество забегаловок, и ты не поверишь, но в каждой из них продается кьянти. И в больших бутылках, и в маленьких, есть даже бутылки, оплетенные не то соломой, не то травой... Но на качество напитка эта оплетка не оказывает никакого влияния. То есть вкус кьянти независимо от формы и размера бутылки остается одинаковым. Но если присмотреться повнимательнее...

— Паша!

— Слушаю тебя, птичка моя, ласточка или, как сейчас принято говорить, зайка!

— Паша, как ты думаешь, у нас с тобой будут дети?

— Конечно! — не задумываясь ни на секунду, ответил Пафнутьев. — У нас будет очень много детей! Мальчики и девочки. Все они будут походить на нас с тобой одновременно. Сначала родится мальчик, потом девочка, потом опять мальчик, потом опять девочка, потом одновременно мальчик и девочка, потом...

— Паша, когда?

— Очень скоро, Вика! Ну просто совсем скоро!

Пафнутьев был знаком с тем таинственным состоянием, когда знания в тебя втекают неизвестно откуда, извне, и ты уверен, что эти знания о будущем ли, о прошлом, о настоящем, эти знания верны. И все, что ты сейчас легко и бездумно произносишь, обязательно сбудется, состоится, свершится! А может быть так, что именно вот этими своими словами, которые ты в данный момент произносишь, может быть, именно этими словами ты и создаешь будущее, меняешь прошлое, вмешиваешься в настоящее?

Ребята, очень даже может быть!

Не пустой треп был у Пафнутьева с Викой, и не о кьянти он говорил, хотя название этого вина произнес не меньше десятка раз, Пафнутьев творил будущее и знал это!

Да, наверное, он все-таки это знал!

— Скоро, Вика! Ну просто совсем скоро! — произнес Пафнутьев, и эти его слова не грех привести еще раз.

— Как скоро, Паша? — В голосе Вики были печаль и неверие.

— В этом году! — твердо сказал Пафнутьев.

— Мадам, уже падают листья, — пропела Вика. — У нас с тобой совсем не остается времени, чтобы это действительно случилось в этом году, Паша. — Часто повторяя слово «Паша», Вика достигала той степени снисходительности, которую вынести может далеко не каждый человек, далеко не каждый.

— Не переживай, Вика, я знаю, что говорю! У меня такое чувство. Что дети у нас, и мальчики, и девочки будут сплошь семимесячными. А среди гениев человечества этих самых семимесячных видимо-невидимо! Даже нельзя сказать, что через одного, гораздо чаще! Возьми Наполеона...

— Уговорил, беру, — сказала Вика и нажала кнопку отключения.

Пафнутьев повертел мобильник в руке, хмыкнул, сунул телефон в карман и отправился в номер к Худолею. Коридор был пуст, красавицы меняли наряды или, лучше сказать, избавлялись от нарядов, впереди был долгий вечер, набережная, огни, ночная жизнь, и нужно было надеть на себя или обнажить на себе такое, чтобы самый захудалый итальяшка сразу понял, кто перед ним, и содрогнулся, и воспылал.

Худолей лежал на кровати бледный, и его ослабевшая рука безвольно теребила край одеяла.

— Жив? — спросил Пафнутьев с точно таким же выражением, с которым полчаса назад Худолея приветствовала Пахомова. — Есть успехи?

— И очень большие.

— Выкладывай, — Пафнутьев сел на угол кровати. Даже если сейчас заглянет кто-нибудь нежданный, он ничего предосудительного не увидит — попутчик зашел проведать заболевшего попутчика.

— Я опять ограбил Пияшева, — пакостливым голосом сказал Худолей. — Побывал в его номере.

— Сколько унес на этот раз?

— Чует мое сердце, Паша, что на этот раз улов оказался побольше первого. Кассета с микрофильмом, видеокассета и еще одна звуковая. Он прятал их у себя в номере, хорошо прятал, грамотно. И если бы не мое мастерство, проницательность, а также необыкновенные умственные способности, то кто знает, кто знает, чем бы все это закончилось.

— Где кассеты? — спросил Пафнутьев.

— Спрятал.

— Здесь? — Пафнутьев обвел номер долгим взглядом, словно надеясь увидеть худолеевские находки на столе, на подоконнике, на кровати.

— Обижаешь, начальник. Здесь нельзя прятать. А вдруг придут с обыском?

— Кто?

— А зачем мне об этом думать? Такое возможно? Возможно. Вдруг тот же Пияшев нагрянет в мое отсутствие? Если со мной, Паша, что-нибудь случится, — скорбно проговорил Худолей, — если случится... Номер в конце коридора и там под подоконником... Ты все найдешь. Только отдай в руки умелые и грамотные.

— В конце коридора? Там же никто не живет?

— Именно, Паша!

— Пияшев догадается, что у него в номере...

— Да. Я об этом позаботился.

— И обнаружит пропажу?

— Обязательно.

— А это хорошо?

— Конечно, Паша! Надо заставить их всех подняться из окопа! Надо, чтобы они забегали, запрыгали, начали выяснять отношения! Пусть мутят воду, Паша!

— Ты один оставался в гостинице, — сказал Пафнутьев, помолчав. — Ты первый подозреваемый.

— И об этом подумал! Ты знаешь, что я учудил? О! — Худолей сел на кровати, обхватил голову руками и, тихонько подвывая, начал горестно раскачиваться из стороны в сторону, не то оплакивая непутевую судьбу Пияшева, не то не в силах совладать с восторгом перед самим собой. — Во-первых, Паша, я оставался не один. Остался еще и Сысцов.

— Ах да! — согласился Пафнутьев. — Его с нами не было.

— Днем я вышел на прогулку. По набережной гулял, воздухом дышал, итальянцев рассматривал. Знаешь, ничего народец, мелковат, правда, а так ничего. Да, и старичков со старушками побольше, чем у нас, гораздо больше.

— Курортная зона. Они съехались со всей Италии.

— Возможно, но речь не о них. Это я так, к слову, чтоб ты не думал, будто у меня нет никаких впечатлений. Встретил на набережной твоего приятеля Сысцова. На скамеечке сидел. Головку откинул на спинку, глазки свои бесстыжие прижмурил и балдеет, и балдеет! Подожди, Паша, не перебивай, — сказал Худолей, заметив, что Пафнутьев собирается его поторопить. — Я не произнес ни одного лишнего слова, ты должен меня слушать очень внимательно, чтобы все понять и должным образом восхититься. Так вот, сидит Сысцов на скамеечке, перед ним Средиземное море, а если точнее, то Лигурийское, солнышко ему в глаза светит, и по этой причине глаза свои он прижмурил, чтобы опять же получить удовольствие. А пиджак, Паша, свой роскошный пиджак... Ты обратил внимание на его пиджак?

— Белый с золотыми пуговицами!

— Во! Именно! Белый с золотыми пуговицами. Других таких пуговиц в нашей группе нет. Может быть, их нет и во всем городе Аласио. Я думаю, что и во всей Северной Италии других таких не найдешь. Ну что сказать, Паша, что сказать... Срезал я одну пуговицу с пиджака. Сзади подкрался и срезал. Ножичком. Ты видел, какой у меня ножичек? Мы им как-то колбаску с тобой нарезали, помнишь?

— Помню. Плохая колбаса оказалась.

— А ножичек оказался хорошим. Но не в этом суть. Срезал. И пуговицу эту подбросил Пияшеву. Войдет он в свой номер, окинет взором и тут же увидит. И спросит себя — а как эта пуговица здесь оказалась? А почему крошки раствора на полу да еще как раз под дырой, где тайник? Дай-ка, подумает он, загляну, на месте ли мой бесценный схрон. Глядь — нет сокровища. Тогда он на пуговицу эту посмотрит внимательнее и вдруг скажет себе, хлопнув ладонью по лбу: «Ба! Да это же сысцовская пуговица!» Усек?

— Вообще-то, пуговица, — Пафнутьев помолчал, раздумчиво поводил рукой в воздухе, — грубовато... Даже нет — аляповато. Что же Сысцов, не оглянулся? Пуговица-то — довольно яркое пятно.

— Паша! Ты не прав. Яркое это пятно или не очень, оглянулся он или его что-то вспугнуло в последний момент... Об этом можно рассуждать, можно. Но от пуговицы Пияшеву никуда не деться. Вот она, на полу. Улика. О ней не забудешь. Ее не перешагнешь, не сделаешь вид, что ее нет.

— И чем все это кончится?

— Хороший вопрос! — Худолей вскочил с кровати, быстро нырнул в штаны, ввинтился, втиснулся в рубашку и пиджак, на ходу сунув ноги в туфли. — Прекрасный вопрос! Паша! Чем все это кончится — сейчас увидим на ужине. Нас звали на ужин? Звали. Дадут по куску плохо обглоданной кости, как это было вчера. Очень хорошо. Допитаемся на набережной. Но зрелище, какое нас ждет зрелище, Паша!

В плохо освещенной столовой с пустыми полками бара, столами и стульями, сваленными в дальнем углу, с вислыми влажными шторами, уже начали собираться девицы, в углу монументально сидел Шаланда, в дверь уже входил Халандовский со своей девочкой, о чем-то беседовал Андрей с Пахомовой, скорее всего, о завтрашней поездке в Монте-Карло, поскольку оба посматривали на часы, на листок бумажки с расписанием поездок.

Пафнутьев с Худолеем сели за один столик с таким расчетом, чтобы видеть всю группу, все, что может произойти здесь в ближайшее время.

Появился Пияшев.

Быстро подошел к Пахомовой, о чем-то спросил и тут же вышел. Через какое-то время Пафнутьев увидел, как он все той же нервной походкой пробежал мимо окна.

— Сысцова ищет, — негромко сказал Худолей.

— А он не слинял?

— Не должен. Уж больно расслабленным выглядел сегодня на набережной. Нет, он никуда не торопился. Просто балдел на солнышке. А вот и он, — Худолей кивнул в сторону окна.

Это было похоже на экран немого кино — Пияшев и Сысцов остановились как раз напротив окна. Разговор шел резкий, но наступал Пияшев. Однако Сысцов не выглядел обороняющимся, он, скорее, был обескуражен и молча смотрел на беснующегося Пияшева. Наконец произошло то, чего так нетерпеливо ждал Худолей, — Пияшев вырвал руку из кармана и протянул Сысцову на ладони нечто маленькое, нечто сверкнувшее в свете уличных фонарей.

Да, это была пуговица.

Сысцов хотел было взять ее, но Пияшев тут же отдернул руку, словно в кулаке у него была невесть какая ценность.

Сысцов недоуменно посмотрел на полу своего пиджака, видимо, только сейчас обнаружив, что одной пуговицы не хватает. Он даже несколько раз провел ладонью по тому месту, где должна была быть пуговица, словно желая еще раз убедиться, что ее все-таки нет на месте.

Пияшев выкрикнул что-то и, круто развернувшись, направился к входу в гостиницу. Вскоре он возник в проеме двери. Подошел к столику, за которым обычно располагались руководители поездки, и сел рядом с Пахомовой. Тут же вошел и Сысцов. На его лице блуждала озадаченная улыбка, он явно не понимал, что происходит.

— Я тебя сдам, понял?! Я тебя сдам! — донеслись до Пафнутьева слова Пияшева. — Ты думаешь, это последние пленки?! У меня еще две копии, понял? У меня еще две копии! Хочешь жить — живи. Мои условия знаешь! — Голос Пияшева был, как всегда, сочен и бархатист, но сейчас в нем пробивались истеричные нотки.

— Перестань визжать! — резко сказала Пахомова, и Пияшев перешел на какой-то свистящий шепот, разобрать слова уже было невозможно.

Больше всего Пафнутьева удивляло поведение Сысцова — он не произнес ни единого слова. Внимательно слушал Пияшева, как может слушать психиатр разбушевавшегося клиента, иногда кивал головой, дескать, продолжай, ковырял вилкой в тарелке, иногда взглядывал на Пахомову, словно прося ее объяснить происходящее. Потом налил в стакан красного вина и все с тем же озадаченным выражением выплеснул его в лицо Пияшеву. И спокойно поставил стакан на стол.

Пияшев поперхнулся, вскочил, потом наклонился к столу и скатертью вытер лицо. Кажется, вино его отрезвило, и он уже не шипел, не пытался выкрикнуть какие-то угрозы.

— Ну, что ж, — сказал он, — наши цели ясны, задачи определены... За работу, товарищи.

И какой-то подпрыгивающей походкой вышел из столовой. Через несколько минут он прошел мимо окна — на фоне огней набережной его силуэт смотрелся неплохо, даже с некоторой изысканностью.

— Вывод? — негромко спросил Худолей.

— Сысцов у него на крючке, — так же тихо ответил Пафнутьев. — Но дело в том, что Сысцов — это не та рыба, которую можно держать на крючке слишком долго — утащит в пучину. Пияшев этого не знает, молодой ишо. Мне кажется, гомики вообще люди недалекие, умишко у них, конечно, шустрый, как у воробышка, но недалекий, женский. Что-то будет.

— Не понял?

— События грядут. Ты сунул палку в такое осиное гнездо... Что-то будет, — повторил Пафнутьев. — Хватит тебе в номере валяться, пора знакомиться с местными достопримечательностями. Завтра по программе Монако и Монте-Карло.

— Игорный дом?

— И это тоже, — кивнул Пафнутьев.

— А ты откуда знаешь?

— Пахомова сказала. Достань свой фотоаппарат с длинным объективом и пощелкай девочек, пощелкай мальчиков... Не жлобись на пленку. Когда вернемся домой, некоторые снимки могут заговорить. Помнишь пленку, которую подарила мне одна девочка? Очень полезные оказались фотки.

— Как ты прав, Паша, как ты прав! — воскликнул Худолей. — Но эти кости, — он ткнул вилкой во что-то несъедобное, — я разгрызть не могу. Я же не собака, в конце концов. Мяса хочется.

— Поужинаем у моря, — успокоил его Пафнутьев.

На набережной было не слишком многолюдно: все-таки весна, только самые нетерпеливые приехали в апрельский Аласио. Но киоски и всевозможные забегаловки уже открылись, столики были выставлены прямо под открытым небом, они еще пустовали, однако по всему было видно, что через месяц здесь будет шуметь другая жизнь, веселая и соблазнительная. А сейчас только пахомовские красавицы сиротливо прохаживались под фонарями, пытаясь скромными своими прелестями привлечь внимание недоверчивых итальянцев. Больше половины группы остались на берегах Лаго Маджоре, за ними Массимо, видимо, поедет вне программы. В конце набережной шло какое-то строительство, в свете фар работал маленький ковшовый экскаватор, маленький бульдозер разравнивал серый влажный песок, холодное еще море шумело в темноте, словно ворочалось там и вздыхало какое-то существо, выползшее из глубин.

Проходя мимо очередной кафешки, Пафнутьев с Худолеем увидели там все свое руководство — за одним столиком сидели Пахомова, Сысцов, Пияшев и, конечно, Массимо. Большого веселья в компании Пафнутьев не заметил, но на столе стояла большая оплетенная бутылка кьянти, позы у всех были расслаблены, из чего можно было заключить, что разговор идет спокойный, рассудительный.

Значит, выяснение отношений отложено до возвращения. А сейчас надо было пристраивать девочек — не катать же их даром. Они должны еще отработать дорогу, питание, гостиницу, какой бы затрапезной она ни была.

Помимо пафнутьевской банды, в поездке случайно оказались какие-то две пенсионерки, которые только и делали, что путешествовали по белу свету, а потом месяцами рассказывали об этом соседкам-домоседкам. Был еще какой-то потный бизнесмен с женой, молодая пара, помешанная на Италии, хмурый одинокий старик, непонятно как оказавшийся в этой странной компании.

Когда Пафнутьев с Худолеем подсели за один столик к Шаланде и Халандовскому, в этом не было ничего подозрительного — в поездках люди знакомятся охотно, отношения завязываются самые дружеские, а иногда и надолго. Как бы сам собой из воздуха сгустился официант, оказавшийся на удивление сообразительным — когда ему на чистом русском языке сказали, что требуется большая бутылка кьянти, Халандовский даже показал руками, какого именно размера и формы требуется бутылка, парень все сразу понял и не стал даже дослушивать бестолковые объяснения. И ужин продолжался под ясными итальянскими звездами, под деликатный шум Лигурийского залива.

В эту ночь Шаланда спал плохо. Его тяжелое неповоротливое тело маялось и страдало. Кровать под ним не просто поскрипывала и постанывала, нет, казалось, что с каждым его движением в ней, в кровати, что-то обрывалось, надламывалось, выходило из гнезд и это зыбкое сооружение каждую секунду могло рухнуть и рассыпаться. Хотя жена спала сладко, тихонько посапывала, и по всему было видно, что красное вино кьянти ей на пользу. Организм жены впитал кьянти охотно и быстро, будто истосковался по вину, заждался и вот наконец набросился, утолил жажду и уснул сном глубоким и даже целебным.

Шаланда осторожно поднялся, ступая по полу большими своими горячими ступнями, прошел к окну и долго всматривался в темноту. Окно выходило в темный двор, но и сюда доносились голоса, гудки машин, музыка — на набережной продолжалась жизнь. Звуки были слабые, чуть слышные, но они пробивали темноту и будоражили сердце Шаланды. Иногда по темным стенам домов, окружающих гостиницу, проносились сполохи не то прожекторов, не то фейерверка. Жизнь чужая, но привлекательная позвала Шаланду, и он откликнулся. Одевшись, он постоял в темноте номера, прикидывая, правильно ли поступает, но, увидев в окно, как по темным стенам соседних домов опять скользнули радужные блики, решился.

Сумрачный коридор был пуст. Когда Шаланда проходил к лестнице, он слышал женский хохот, сдержанный мужской говор. По каким-то неуловимым признакам понял, что женщины смеялись по-русски, мужчины бормотали срамные свои слова и неприличные предложения на чужом языке. Дух блуда незримо витал в полумраке этой затемненной, как перед бомбежкой, гостиницы.

На набережной было не так шумно, как час назад, но так же светло и празднично. Некоторые забегаловки закрылись, но были и действующие, официанты исправно стояли у барных стоек в ожидании поздних посетителей. Шаланда, не торопясь, прошел до конца набережной, до того места, где еще час назад работал маленький, почти игрушечный бульдозер, выравнивая после строителей пляжный песок, теперь здесь была тишина, хотя фонари горели, и в их свете хорошо были видны набегающие волны.

Шаланда полюбовался вспыхивающим где-то на невидимой скале маяком и медленно двинулся обратно. Возле забегаловки, которая понравилась ему цветом столиков — они были красные, он присел, а когда подошел официант, сделал заказ на итальянском языке, который он освоил уже вполне достаточно, чтобы здесь жить долго и счастливо.

— Кьянти, — сказал он.

Когда перед ним в прозрачном бокале вспыхнуло вино насыщенного красного цвета и в нем заиграли огни набережной, он почувствовал, что жизнь продолжается. Поднял бокал, полюбовался им в свете ночных фонарей и, прикрыв глаза, выпил залпом три больших свободных глотка, а последний четвертый попридержал во рту, предоставив ему, глотку, вести себя как заблагорассудится, самому решать, когда и как просочиться внутрь организма.

Когда Шаланда открыл глаза, то увидел, что за столиком перед ним сидит девушка в красной накидке и темных очках. Девушка была совершенно ему незнакома. Лицо ее не выражало ровным счетом ничего, может быть, потому, что очки скрывали выражение глаз, а фонарь освещал ее сзади, лицо оставалось в тени.

— Может быть, вина? Неплохое вино, между прочим, — произнес Шаланда, как ему показалось, на итальянском языке, который нравился ему все больше.

— Спасибо, воздержусь. Чуть попозже.

— Чуть попозже? — удивился Шаланда. — Где-то я слышал это выражение. А вот где...

— От Пафнутьева, — сказала девушка.

— Вы знаете Пафнутьева? — отшатнулся на спинку стула Шаланда и внимательнее всмотрелся в незнакомку. Нет, она не из группы, не видел он ее ни в гостинице «Верона», ни в автобусе, ни в городе Аласио, ни в аэропорту Римини, ни на озере Лаго Маджоре.

— Я и вас знаю, — сказала девушка.

— Кто же я?

— Не помню имени... Вы из милиции.

— Та-а-ак, — протянул Шаланда обескураженно и не нашел ничего лучшего, как снова наполнить свой бокал.

— Вы давно здесь? — спросила девушка.

— Дня два, может быть, три...

— Ездили на Лаго Маджоре?

— Было дело, — кивнул Шаланда. — Сегодня.

— Вы должны знать Худолея, — сказала девушка без выражения.

— Знаю.

— Ведь вы его скоро увидите?

— Наверняка, — Шаланда пытался понять, что происходит, чего хочет от него эта красавица, как вести себя дальше.

— Передайте ему, что видели Светлану Юшкову.

— Вы — Светлана Юшкова? — опять отшатнулся Шаланда на спинку стула, причем так резко, что пластмассовое жидковатое изделие чуть было не расползлось под ним.

— Вроде того.

— Почему вроде?

— Потому что во мне мало осталось от Светланы Юшковой. — Она сняла очки, и Шаланда с ужасом понял, что узнает ее, узнает женщину, с которой встречался и которую безуспешно пытался найти, чтобы арестовать как убийцу. — У меня мало времени. Через несколько минут я должна быть вон в той машине, — Юшкова кивнула в сторону красной приземистой легковушки.

— Но Худолей здесь! — воскликнул Шаланда, так и не разобравшись в своих чувствах — то ли он пытался задержать Юшкову, то ли сделать доброе дело Худолею.

— Я знаю, мне девочки сказали. Я должна идти. Передайте ему вот это, — она незаметно, словно была уверена, что за ней следят, положила на стол клочок бумажки. — Это номер моего мобильника. Пусть позвонит. С двенадцати до половины первого дня. Запомнили? С двенадцати до половины первого. Дня, — с нажимом повторила она.

— Но, может быть, мы заглянем к нему на минутку?

— Я не могу, — произнесла Юшкова грустно и в то же время как-то жалобно. Она выдернула из стакана салфетку, вытерла рот и, скомкав ее вместе с клочком бумажки, бросила в пепельницу. — Это номер моего мобильника, — повторила она. И тут же, преобразившись, легко и небрежно махнула Шаланде рукой. — Чао, бамбино! — И снова надела очки.

Шаланда видел, как она прошла по набережной, пересекла дорогу, нырнула в красную приземистую машину. Машина отъехала не сразу, видимо, в салоне еще шел разговор, и у Шаланды была почти минута до того, как машина рванулась с места и исчезла на поворотом, у него была почти полная минута, чтобы вынуть ручку и записать на салфетке ее номер. После этого он, почему-то обернувшись с опаской, вынул из пепельницы комок бумаги и, не разворачивая, сунул его в карман. Туда же он сунул и салфетку с номером машины.

— "Мерседес"? — спросил Шаланда у подошедшего официанта, который все это время с неподдельным интересом наблюдал за странной парой. Для полной ясности Шаланда ткнул пальцем в то место, где совсем недавно стояла красная машина.

— "Феррари"! — сказал официант, подняв руки и воздев глаза к звездному небу, показывая, что эта машина — нечто совершенно фантастическое.

— О! — уважительно произнес Шаланда, давая понять, что и он разбирается в подобной роскоши, хотя официанту было ясно, что эту машину его посетитель видит впервые. В самом деле назвать «Феррари» «Мерседесом»... Это все равно что назвать мужчину женщиной. Но официант был великодушен и, взяв пустую бутылку со стола, вопросительно посмотрел на Шаланду.

Тот отрицательно покачал ладонью из стороны в сторону. Дескать, пора и честь знать.

Радостно сверкая глазами, официант произнес нечто доброжелательное: видимо, приглашал заглядывать почаще.

— Обязательно зайду, — сказал Шаланда и с чувством пожал маленькую ладошку официанта. Она, как пойманная рыбешка, чуть дернулась в его плотной лапе и обреченно замерла. — Будь здоров, мужик! — Шаланда потряс в воздухе кулаком, напоминающим литровую оплетенную бутылку кьянти.

Уже шагнув было в сторону гостиницы, Шаланда круто развернулся и снова подошел к только что оставленной забегаловке. И купил, все-таки купил пузатую оплетенную бутылку, решив, что она очень ему сегодня пригодится.

Худолей спал.

Но на стук откликнулся быстро и ясным голосом спросил, не поднимаясь:

— Кто там?

— Шаланда.

— Точно Шаланда?

— Не тяни, Худолей, ох не тяни!

— А что будет? — спросил Худолей, открывая дверь.

— Жалеть будешь.

Шаланда быстро вошел, закрыл за собой дверь, убедился, что шторы задернуты и никто, ни единая живая душа не заглянет к ним в номер, поставил бутылку на стол. Обернувшись, увидел, что Худолей стоит посреди комнаты в одних трусах, отвернулся.

— Прикрой срам-то!

— К халатам не приучен. Виноват.

— В простыню завернись!

— Лучше штаны надену... Можно?

— Давай. Только быстрее. Тебе привет.

— Большой?

— И горячий.

— Давай его сюда, — сказал Худолей, набрасывая на себя спортивную куртку.

— На, — Шаланда протянул на ладони бумажный комочек.

Худолей взял, осторожно развернул, всмотрелся в цифры, повернул бумажку, понюхал ее, осторожно положил на стол. И вопросительно уставился на Шаланду.

— Света просила передать, — сказал тот, тяжело опускаясь в охнувшее от тяжести кресло. И тут Шаланда, закаленный Шаланда, подняв глаза, едва ли не впервые в жизни увидел, как человек бледнеет прямо на глазах. На лице у Худолея не было никакого выражения. Черты сохранились, но лицо сделалось как-то совершенно серым.

— Где она? — спросил Худолей.

— Уехала.

— Куда?

— В ночь. На красном «Феррари». Вот его номер, — Шаланда положил на стол скомканную салфетку.

— Говори, Жора, говори... Я даже не знаю, что спрашивать, — виновато попросил Худолей, и Шаланда увидел, что его глаза полны слез. — Я не могу ничего спрашивать. Ты говори... — Худолей взял тощую подушку и с силой вытер слезы с лица.

— Когда вы все отрубились и заснули сладким сном... Я вышел на набережную. Не спалось. Присел в какой-то кафешке... Красные столики... Взял кьянти. Подходит она. Садится. В черных очках, на ней что-то красное. Не запомнил, что именно, только цвет. Я ее не узнал. А она спрашивает... Это вы, Георгий Шаланда? Сразу меня узнала, да и как не узнать... Я достаточно известен не только у себя на родине, но и во многих других странах... В Италии, например. Поэтому узнать меня...

— Остановись, Жора! — взмолился Худолей.

— Она сказала, что звонить ей можно только с двенадцати до половины первого дня. Повторила два раза... С двенадцати до половины первого. Дня.

— По московскому времени?

— Ну ты даешь, Валя! Кто же здесь живет по московскому времени? Даже я часы перевел. Я сказал ей, что ты здесь.

— А она? — дернулся Худолей.

— Сказала, что знает. Кто-то из наших попутчиц ей уже сказал. Думаю, она и на набережной оказалась в надежде увидеть кого-нибудь из нас.

— Ну и притащил бы ее сюда! — закричал Худолей.

— Чтобы утром объясняться с полицией?

— Отбрехались бы! Отгавкались! Отмазались!

— Она сказала, что у нее нет времени. Подошла якобы для того, чтобы выпить соку. Ее ждали. Только села, машина тут же рванулась с места. Хотя нет, не сразу, постояла еще с полминуты. Я успел записать номер. Она стояла недалеко от фонаря... Я сидел за столиком у самых кустов, а за кустами — проезжая часть... Дороги здесь узкие... До машины было метров восемь-десять. Она и записочку передала тайком, будто знала, что за ней следят.

Худолей рванулся в ванную, вернулся с двумя стаканами и подвернувшимся штопором выдернул пробку из бутылки и разлил вино.

— Давай, — сказал он, протягивая один стакан Шаланде.

— Давай. Все правильно, Валя, все правильно. Она на крючке, она не шастает по набережной и не подыскивает клиентов. Другой уровень. — Шаланда поднял стакан.

— Ну если ты пошел гулять по набережной — взял бы меня! — опять сорвался Худолей.

— Все правильно, Валя, все правильно, — повторил Шаланда. — Ты бы разбушевался там, ее увезли бы подальше и спрятали понадежнее. У нас есть ниточка. Номер мобильного телефона. Дальше — красная «Феррари». Номер машины у тебя перед глазами. Установить владельца, его адрес, род занятий и прочее... работа одного дня. Она хочет вернуться к тебе. Завтра в начале первого ты будешь с ней разговаривать.

— В двенадцать, — поправил Худолей.

— Я бы не советовал быть таким точным.

— Почему?

— Мало ли... Вдруг минутная накладка... И освободится она только в пять минут первого... Мало ли.

— Как она? — спросил Худолей.

— Прекрасна! Язык родной не забыла, меня, как видишь, помнит. В конце разговора даже шаловливой мне показалось.

— Это как?

— Ручкой махнула, бамбиной обозвала, «чао» сказала. Похоже, там в машине крутой водила сидел. Во-первых, машина, как я понял, из ряда вон, да и она не осмелилась поступить, как хотелось. Хотя я звал ее с собой, я ведь ее звал!

— Разберемся, — хмуро сказал Худолей. — Во всем разберемся.

— Что будем делать?

— Пошли к Паше, — Худолей поднялся, задернул «молнию» на куртке, бумажки со стола сунул в маленький карманчик на груди.

Коридор казался еще темнее, чем час назад. Только у самой лестницы горела тусклая лампочка. Подойдя к пафнутьевскому номеру, Худолей прислушался — за дверью раздавались негромкие, приглушенные голоса.

— Кто-то у него в номере.

— Мужик или баба?

— Вроде Андрей... Или Халандовский...

— Тогда стучи.

Пафнутьев открыл дверь, не спрашивая, кого принесло на ночь глядя. Молча посмотрел на взбудораженное лицо Худолея, на Шаланду, контуры которого терялись в сумраке коридора, отступил в сторону, приглашающе махнул рукой.

— Входите, гости дорогие, — сказал он, закрывая дверь и поворачивая ключ в замке. — Видишь, Аркаша, вся банда в сборе.

Монако и Монте-Карло давно уже стали как бы одним городом, хотя Монако является самостоятельным государством со своей армией и полицией в составе не то пяти, не то шести человек, а Монте-Карло принадлежит не то Франции, не то Италии. Конечно, Монте-Карло принадлежит одному из этих государств, но вот такая невнятная формулировка является наиболее точной. Можно даже сказать, что в равной степени этот город, пристанище картежных шулеров, международных мошенников и опять же международных проституток, в равной степени принадлежит и Монако. Точно так же, как Монако принадлежит Монте-Карло.

Короче — путаница в голове автора в точности передает истинное положение вещей. Но есть и совершенно четкое различие — Монако расположено на плоской скале, торчащей в море, а Монте-Карло на побережье. Однако с годами и это их различие исчезло, поскольку насыпь, сделанная с берега на остров, хорошая, хотя и крутая дорога, отсутствие каких бы то ни было пограничных подробностей объединили их и уравняли.

Примерно все это и пытался в автобусе донести до своих слушателей Пияшев, играя роскошным своим, густым и сочным голосом, правда, не столь изящно и зримо, как это только что сделал автор. Пияшева можно понять и простить — свалившиеся на гомосексуальную голову потрясения начисто лишили его связности мышления. Чувствуя, что путается в географических понятиях, он опять, в который уже раз рассказал, что блондинки в Италии воспринимаются женщинами распутными и донельзя доступными, и опять, в который раз, женщины в автобусе возбужденно зашушукались, засверкали глазками, заерзали на сиденьях.

Автобус парил на высоте не меньше ста метров, проносясь по узкой бетонной дорожке, установленной на таких тоненьких подпорках, что было удивительно, почему дорога до сих пор не рухнула сама по себе. Однако Массимо вел машину уверенно, хохотал, поблескивая очками, оборачивался, чтобы сказать нечто веселое Пахомовой и Сысцову, сидевшими за его спиной.

Дорога петляла и вилась, где-то в неимоверной глубине туманилось море, иногда можно было различить дома, улицы — там, у моря тоже шла трасса, но Массимо почему-то предпочел эту, в облаках. Вдоль всего побережья на десятки километров тянулись бесконечная набережная и маленькие городки переходили один в другой, и невозможно было определить, где кончалась Италия и начиналась Франция, где кончалась Франция и начиналась Испания... И везде жили люди, бродили по набережным, пили вино и, похоже, прекрасно себя чувствовали на этой земле.

Худолей сидел у левого окна, и провал, начинающийся сразу за стеклом автобуса, вызывал в душе холодящий ветерок. На груди у Худолея висел фотоаппарат с длинным черным объективом, рядом, на свободном сиденье стояла сумка фотографа, так называемый кофр. Худолей время от времени поглядывал на часы, ожидая того момента, когда короткая, неповоротливая стрелка коснется наконец цифры «12».

— Послушай, — сзади к нему наклонился Пафнутьев. — Еще раз напоминаю... Все внимание — Пияшев и Сысцов. От них сегодня должны посыпаться искры. Снимай все — с кем беседуют, с кем пьют вино, с кем сидят за одним столиком. Ты заметил, что они друг друга обходят, как одноименные полюса магнита? Прямо отталкивание какое-то...

— Остановиться бы где-нибудь минут через сорок, — ответил Худолей, выслушав все, что сказал ему Пафнутьев.

— Приспичило?

— Через сорок три минуты будет двенадцать.

— Да? — Пафнутьев только теперь понял состояние Худолея.

— Не в автобусе же говорить.

— Остановимся. Но нам надо миновать этот бесконечный провал. Здесь-то уж наверняка остановиться невозможно. Я скажу Пахомовой, что тебе плохо. Она поверит.

— Да, твою просьбу уважит, Паша, это... Что мне ей сказать?

— Пахомовой?

— Нет, Свете.

— Скажи, чтоб все бросала и летела домой. Что ты ее ждешь в трехкомнатной квартире.

— У меня однокомнатная, да и та под вопросом.

— Скажи, что ты ее ждешь в трехкомнатной квартире. У тебя же куча денег, забыл?

— Ах да, — кивнул Худолей. — Паша... Я боюсь. На меня Шаланда поглядывает голодными глазами.

— С чего ты взял?

— Он думает, что Света убийца. Она прилетит, а он ее посадит. Это будет не трехкомнатная квартира, а обыкновенная кутузка.

— Не позволим! — твердо сказал Пафнутьев.

— А если в самом деле она руку приложила?

— Худолей! Ты тронулся умом.

— Да? — с надеждой спросил Худолей. — Ну тогда ладно, тогда ничего. Если тронулся — это прекрасно.

— Хочешь, я с ней поговорю?

Худолей долго смотрел в жутковатое ущелье, над которым проносился автобус, на затянутый дымкой Лигурийский залив, на увешанные стираным бельем итальянские домики на ближнем холме, но, похоже, не видел ничего этого.

— Нет, Паша, не надо. Я соберусь. Вот увидишь, я соберусь. Ты в меня веришь?

— Как в самого себя.

Едва кончилась эстакада, автобус тут же нырнул в тоннель и несся теперь по тускло освещенной трубе. Она изгибалась, описывала полукруг, огибая не то еще один провал, не то гору, пробить которую оказалось невозможно. Худолей сидел в кресле, откинувшись на спинку и закрыв глаза. Он не желал видеть ни тоннеля, ни редких лампочек, ни проносящихся навстречу машин, ни маленького расширяющегося светлого пятнышка в конце тоннеля.

Да, это надо признать — он видел только Свету в конце тоннеля.

Когда с человеком происходит нечто подобное тому, что случилось с Худолеем, сдвигаются горы, проносится автобус по невидимой для пассажиров эстакаде, да что там мелочиться, он может пронестись над провалом и без всякой эстакады!

Бывало, ребята, бывало.

В угоду человеку, впавшему в такое безумие, менялись расписания полетов, рейсы вовсе отменялись или назначались непредусмотренные, с визгом и шипением тормозов, высекая искры из рельс, останавливались курьерские поезда у захолустной избы — бывало! И Витя Крамаренко мог бы это подтвердить, если бы дожил до дня публикации этих записок, а Вовушка Подгорный может подтвердить и сейчас, что можно летать самолетами зайцем, можно летать вообще без самолетов, если впадаешь в такое вот худолеевское состояние. Да я и сам мог бы это подтвердить, но не решаюсь, не решаюсь нарушить плавное повествование, которое с грехом пополам приближается к своему завершению.

Тоннель длился несколько километров, но когда закончился и автобус вырвался на простор, оказалось, что в километре расположена автостоянка с забегаловкой, магазинчиками и прочими дорожными удобствами. Пафнутьев пошептался с Пахомовой, Пахомова пошепталась с Массимо, и «Мерседес» плавно свернул вправо, пристроившись к ряду таких же ярких, вымытых и сверкающих затемненными стеклами сооружений.

— Остановка полчаса! — объявила Пахомова. — Прошу не опаздывать. Впереди Монако и Монте-Карло! Никого ждать не будем. Кто опоздает — добирайтесь сами, кто как сможет! Туалеты платные, но если не заплатите, никто за вами гнаться не будет. Оплата добровольно-принудительная.

Худолей взглянул на часы — без десяти двенадцать.

Он бесцельно послонялся по площади, заглянул в магазинчик, прошелся вдоль рядов с мягкими игрушками, чуть замедлил шаг у винных прилавков, но не остановился, нет, прошел дальше и снова оказался на площади.

Часы показывали без пяти двенадцать.

Худолей осмотрелся по сторонам. Пафнутьев издали потряс в воздухе кулаком — держись, дескать, я с тобой. К Андрею пристала одна из попутчиц, едва ли не единственная симпатичная девушка с мягкой смугловатой кожей и светлыми волосами. Массимо стоял с одной из женщин, оба были серьезны, дама вела себя зависимо, словно хотела что-то услышать, получить на что-то согласие, а он лениво вертел ключами, щурился на солнце, явно тяготился разговором. Так ведет себя хозяин с не слишком усердной работницей. Худолей уже заметил, что на каждой остановке к Массимо подходила одна, другая женщина, в то время как двое, а то и трое стояли в сторонке, ожидая своей очереди, когда им позволено будет подойти и доложиться. Впечатление было такое, что их успех в этой поездке зависел от подслеповатого водителя.

Сразу за магазинчиком начиналась небольшая рощица, и, убедившись, что никто не идет за ним следом, Худолей направился туда. Оглянувшись по сторонам, он вынул мобильник и набрал номер, который вручил ему накануне Шаланда.

Часы показывали пять минут первого.

— Да! Слушаю! — услышал он в трубке, едва прозвенел первый звонок.

— Света? — недоверчиво спросил Худолей.

— Валя, это ты?

— Да, меня все так зовут.

— Тебе передали мой телефон?

— Нет, только пообещали.

— Валя, послушай... У меня очень мало времени. Несколько минут. Ты где?

— На полпути в Монте-Карло. А ты? Где ты?

— Не знаю. Где-то в горах. Мы ехали по трассе, а потом от Лаго Маджоре свернули влево, в горы. Какое-то ущелье, вилла с красной крышей.

— Тут все виллы с красными крышами. У тебя все в порядке?

— Да, ко мне тут хорошо относятся... Это совсем не то, что ты думаешь. Ко мне в самом деле хорошо относятся. Сама не знаю почему.

— И не догадываешься?

— Может быть, готовят для чего-то...

— Или для кого-то?

— Валя, это скорее всего. Я просто не решилась сказать... Что мне делать, Валя?

— Бросай все, бери такси и дуй в аэропорт. Ближайший в Римини.

— У меня нет денег, нет документов, они изъяли паспорт!

— Других причин нет?

— Есть и другие причины, но сейчас нет времени о них говорить, понимаешь, я сейчас одна в комнате, вот-вот кто-то войдет.

— Запиши номер моего мобильника, позвони когда сможешь! Ты слышишь?

— Диктуй! — Услышав срывающийся голос Светы, Худолей только теперь поверил, что у нее действительно нет возможности поговорить более подробно. Он продиктовал номер, заставил Свету повторить и, только убедившись, что она записала все правильно, решился задать главный вопрос: — Почему ты сбежала, Света?

— Я не могла иначе! Это убийство... Понимаешь, Надя Шевчук... Она всех достала... Все, Валя! Позвони ровно через сутки! Завтра в это время!

— И ты звони! Я еще неделю в Италии!

— Поняла! Пока!

Связь оборвалась.

Худолей повертел в руке мобильник, не глядя сунул его в карман, обессиленно сел на бетонный столбик, установленный для каких-то непонятных надобностей. Единственно, что ему удалось узнать, — это то, что Света жива.

И все.

Больше никакой ясности не наступило.

Молча подошел Пафнутьев, протянул руку и, ухватив бессильную ладонь Худолея, оторвал его от бетонного столбика.

— Пошли, там Аркаша уже все приготовил... Представляешь, они делают отбивные втрое больше наших! Халандовский как увидел — взревел от восторга!

— Не хочется, Паша!

— А вино мы взяли молодое, не кьянти, нет. Пенится. И пена красная. А хмель... Не с чем сравнить. Ты помнишь, как опьянел первый раз в жизни?

— Помню.

— Так вот, это вино дает точно такой хмель — как первый раз в жизни!

— Надо же...

— Со Светой поговорил?

— Да.

— Что она сказала?

— Что жива и прекрасно себя чувствует.

— Это же здорово! — обрадовался Пафнутьев. — Пошли! — И он потащил Худолея в придорожный ресторанчик, к сдвинутым столам, за которыми уже сидела почти вся седьмая банда. — Кстати, и Сысцов с нами. Представляешь? Сам напросился. Не сидеть же ему за одним столом с Пияшевым! Шкурой чую — грядут события! Не забывай про фотоаппарат. — Пафнутьев говорил много, напористо, стараясь отвлечь Худолея от воспоминаний о разговоре со Светой. — Мы уже с тобой выяснили — Пияшев держит Сысцова на крючке. Ты слышал, он хочет пятьдесят один процент! Знаешь, что это такое? Ты врубился?

— Нет.

— Он хочет у Сысцова оттяпать фирму! У Сысцова! Оттяпать! Бедный, бедный Пияшев! Он обречен! Понимаешь, он обречен!

— На смерть? — вяло спросил Худолей.

— Помнишь анекдот о трех слепцах, которых подвели к слону, а потом попросили рассказать, как они его себе представляют? Один пощупал хобот и сказал, что слон похож на змею. Второй наткнулся на ногу и сказал — это пальма. Третий подергал хвост и сказал, что слон — просто веревочка... Так вот, Пияшев подергал слона за хвост. Он считает, что Сысцов — это веревочка, из которой можно вязать любые узлы.

— А что он должен был пощупать? — Худолей начал постепенно выходить из оцепенения.

— Бивни! — заорал ему в ухо Пафнутьев. — А не то, что ты подумал. — Это не хвост, не хобот, не брюхо, похожее на дирижабль! Сысцов — это бивни! Из слоновой кости! Пошли чокнемся с ним за мир и дружбу, уж если он сам того пожелал.

— Пошли, — покорно согласился Худолей.

Девочки разбрелись по магазину, по ресторанчику, выбирая сувениры, попивая водичку из горлышка, некоторые взяли даже мороженое, а руководство село за отдельный столик, чтобы пообедать по полной программе. Увидев это, Халандовский тоже решил не ударить в грязь лицом и, сдвинув два столика, тут же собрал всех мужичков в единый круг. Не устоял против соблазна и Сысцов.

— Павел Николаевич, — обратился он к Пафнутьеву. — Наша давняя дружба просто обязывает нас приземлиться за одним столом?

— Иван Иванович! — по-дурацки заорал Пафнутьев. — Наконец-то! Наконец-то вы поняли, где собирается настоящая банда, а где только видимость и, как говорят нынешние молодые, сплошная виртуальность. Прошу! — Он показал на стул во главе сдвоенного стола. — Только я отлучусь на минутку... Мне кажется, один наш попутчик слегка заблудился... Вчера ему было плохо, очень плохо... Надо вытаскивать мужика из небытия!

Когда Пафнутьев с Худолеем подошли к столу, их стаканы были уже полны молодым, пенящимся вином, а Сысцов, стоя, произносил речь.

— Господа, — произнес он с нажимом, давая понять, что употребляет это обращение только шутя, только любя, — выпьем за наши будущие встречи не только в этом ресторане, не только в этой стране, не только на этом континенте...

— Не только на этой планете, — уныло добавил Худолей.

— Прекрасное дополнение! — согласился Сысцов. — Как говорят на Кавказе, алаверды!

Сысцов все так же, стоя, выпил с закрытыми глазами, постоял некоторое время и сел. Было такое ощущение, будто он решается на что-то, будто стоит перед решением важным и рискованным.

— А между прочим, пьешь ты, Иван, неправильно! — громко заявил Халандовский. — Так пить нельзя. Профессионалы так не пьют.

— А как пьют профессионалы? — с улыбкой спросил Сысцов, давая понять, что к такого рода профессионалам он себя не относит. — Подскажите.

— Величайший человек всех времен и народов Пифагор сказал так... Совершая возлияния, нельзя закрывать глаза, ибо недостойно стыдиться того, что прекрасно.

— Неплохо сказано, — согласился Сысцов. — Виноват. Исправлюсь. Прямо за этим же столом, — и он снова наполнил бокалы странно как-то пенящимся вином. Оно не было газированным, оно было просто молодым.

Как и все мы, ребята, в свое время, как и все мы!

Пафнутьев исподтишка поглядывал на Сысцова и все больше поражался его усталости. Поникшие плечи, безвольно лежащие на столе руки, почти нетронутая отбивная размером с тарелку... Несколько стаканов вина нисколько его не взбодрили, разве что появился румянец, слабенький такой румянец. Но, невзначай встретившись с Сысцовым взглядом, Пафнутьев поразился его твердости. Сысцов как бы сказал: «Да, Павел Николаевич, да! Только так и никак иначе!»

— Не жалеете о поездке, Павел Николаевич? — спросил Сысцов.

— Ничуть!

— Не скучаете?

— В такой компании?! За таким столом?! С таким вином?! Даже думать об этом грешно.

— Иногда мне кажется, что думать вообще грешно, — негромко проговорил Сысцов. Казалось, он говорил с самим собой, отвечал на собственные сомнения.

— Даже так? — удивился Пафнутьев.

— Думание природой не предусмотрено. Вообще мыслительный процесс — это заболевание. Рано или поздно природа исправит свою оплошность.

— Но человек — это венец природы, — заметил Шаланда.

— Кто это сказал? — спросил Сысцов.

— Не помню, но такие слова есть.

— Это сказал человек, — Сысцов горестно покачал головой. — О себе самом. Мало ли что я могу сказать о себе самом... Так ли уж это важно, да, Павел Николаевич?

— Если ваши показания о себе самом откровенны и чистосердечны, то это важно! — рассмеялся Пафнутьев.

— Для кого?

— Для природы! — воскликнул Пафнутьев, словно бы даже удивленный непонятливостью Сысцова. — Природа любит справедливость и нравственность. Когда наступают морозы, вода замерзает — это справедливо и нравственно. Камень катится с горы, а не в гору. Это нравственно. Если камень покатится вверх — это распутство, это нарушение законов природы, Иван Иванович.

— Это все настолько очевидно, что в мыслях нет никакой необходимости.

— Что-то, я смотрю, настроение у тебя, Иван, сегодня не слишком боевое, — заметил Халандовский.

— Напротив! — быстро возразил Сысцов.

— Тогда вперед! Без страха и сомнений! — Халандовский высоко поднял свой бокал.

— Прекрасные слова, — улыбнулся наконец Сысцов. — И вовремя сказанные. Заметьте — пью с открытыми глазами.

— Как сказал Пифагор — это прекрасно! — одобрил Халандовский.

Дальнейшая дорога уже не казалась столь тягостной и бесконечной. Красное вино взбодрило уставших путешественников, открыло им глаза на итальянские прелести. Все происходило в полном соответствии с мудрым указанием Пифагора — на прекрасное надо смотреть широко раскрытыми глазами. Снова тоннели сменялись виадуками, виадуки сменялись тоннелями, а потом как-то неожиданно автобус оказался на набережной Ниццы — длинная, в десяток километров набережная чуть изгибалась дугой, и конца этой дуги не было видно. К удивлению Пафнутьева, побережье Ниццы оказалось довольно унылым местом. Бесконечный ряд гостиниц прошлого и позапрошлого веков от моря, от пляжа был отделен широкой трассой, по которой сплошным потоком неслись машины, собравшиеся здесь со всей Европы.

В автобусе звучал роскошный голос Пияшева, но на этот раз в нем явственно пробивались нотки искренней взволнованности, напоминающие сдерживаемые рыдания восторга и преклонения. Опять поредели ряды женщин в автобусе, их осталось уже не более десятка — видимо, эту группу Пахомова приберегала для особого случая, как отряд Боброка, который в давние времена, выскочив из засады, решил исход боя. На слова Пияшева тетеньки тихонько повизгивали, вскрикивали, перешептывались, возбужденно сверкая накрашенными глазенками.

— Прошу обратить внимание на невзрачное здание справа! Не смотрите на него так снисходительно — ночь в номере этой гостиницы стоит десять тысяч долларов. Да, уважаемые, да! Я не оговорился — десять тысяч долларов! И, смею вас заверить, номера в этой гостинице не пустуют, более того, чтобы попасть туда, нужно заказать номер заранее, за месяц, за два. Тогда, может быть, вам удастся побывать на этом празднике жизни.

— После такого праздника и жить не захочется, — пробормотал Худолей, который вместе с Андреем сидел сразу за спиной Пияшева.

— Пра-а-сцице, — не согласился Пияшев. — После такой ночки вы наконец-то поймете, ради чего стоит жить.

— Или умереть, — добавил Андрей.

— Да! — радостно обернулся Пияшев. — После этого можно и умирать. Как это говорится... Увидеть Париж и умереть.

— Без меня, — сказал Андрей.

— В том-то и дело, ребята, что очень многое в жизни происходит без нас, без нас, без нас! — горестно запричитал Пияшев.

Потом где-то в горах, ухоженных, благоустроенных горах, была остановка с посещением знаменитой парфюмерной фабрики Фрагонар. Видимо, у Пахомовой была договоренность с руководством фабрики — она привозила сюда все свои группы. Собственно, посещали не саму фабрику, а лишь торговый зал, где, как утверждал Пияшев, цены просто смешные по сравнению с ценами на Елисейских Полях, на набережной Ниццы или в киоске того самого отеля, один лишь вид которого так волновал и тревожил души слабые и корыстные! Потом долго ждали запропавшего Сысцова — оказалось, что он просто не на той стоянке искал автобус.

И только уже во второй половине дня, ближе к закату автобус въехал наконец в Монте-Карло. Чистенькие улицы, синее море, мелькающее между домами, скверы с какими-то раскормленными пальмами, забегаловки с тоскующими от безлюдья хозяевами в дверях... Да, да, да, на улицах почти не было прохожих. Да и машин тоже, честно говоря, было не слишком много.

Что вы хотите, едва ли не самое изысканное место Европы!

Автобус проехал Монте-Карло, не останавливаясь, въехал на поднимающуюся вверх извилистую дорогу и неожиданно оказался в громадном, пустом, гулком гараже.

— Дамы и господа! — снова заговорил Пияшев. — Поздравляю! Вы находитесь в независимом государстве Монако. О его причудливой истории я расскажу по дороге в Аласио, а сейчас рекомендую ознакомиться с княжеством поближе. Прошу посмотреть направо... Это кабинки лифтов. Вы входите, нажимаете верхнюю кнопку и через минуту оказываетесь в самом прекрасном парке мира! Это и есть Монако. Выход из скалы прямо в парк. Ломать деревья, рвать розы, похищать скульптуры здесь не принято, и, если вздумаете заняться этим, вас могут неправильно понять. Поэтому не советую. Двух часов вполне достаточно — государство небольшое, полтора квадратных километра. Расположено на плоской скале, прыгать со скалы в море тоже не советую: высоковато — шестьдесят метров. Опять же пока долетите, можете себя повредить о скалы, из камней растут гигантские кактусы с гигантскими иглами. Большинство это знает, рассказываю для тех, кто здесь впервые. Вопросы есть? Вопросов нет. Счастливой прогулки. Встречаемся здесь ровно через два часа. Прошу не опаздывать, дорога в обратную сторону ночная, долгая, по себе знаю — утомительная.

Первый снимок Худолей сделал, едва выйдя из лифта, — по парковой дорожке медленно, рядышком удалялись Сысцов и Пияшев. Сысцов поддерживал парня под локоток и что-то настойчиво ему втолковывал, пытаясь заглянуть в глаза. Сцена была довольно странной, учитывая, что последние сутки эти два человека старались не встречаться, избегали друг друга, как только могли.

Щелкнув аппаратом, Худолей тут же по старой своей привычке для надежности кадр повторил, потом для маскировки снял какую-то скульптуру из бронзы, потом Шаланду с женой, Халандовского с девочкой — он создавал впечатление фотографа-новичка, который щелкает направо и налево, ошалев от зарубежных прелестей. Но тем не менее его объектив с фокусным расстоянием триста миллиметров позволял снимать издалека, снимать надежно, поскольку аппарат, купленный перед самым отъездом, позволял не думать о резкости, о выдержке, аппарат позволял вообще не думать, как выразился в минуту откровенности Иван Иванович Сысцов, слегка потерявший бдительность от молодого вина.

— Андрей, ты вот что, — Пафнутьев подошел к парню сзади, — подстрахуй Худолея.

— Здесь? От кого, Павел Николаевич?

— Подстрахуй. Мало ли чего. Ходи, балдей, любуйся, но Худолея из виду не упускай.

— Может что-то случиться?

— Что-то случиться может всегда. А у тебя с ним опыт совместной работы. Пияшева вместе брали? Кстати, он тебя не узнал? Никак не засветился?

— Вроде обошлось.

— Дуй за Худолеем. Не потеряй его из виду.

— Павел Николаевич! Полтора квадратных километра все государство!

— Мое дело сказать.

Женщины, уже побывав в Монако, тут же плотной толпой устремились в какой-то им известный магазинчик. Шаланда с женой медленно и величаво шествовали по центральной аллее, иногда останавливаясь перед скульптурами и пытаясь что-то прочитать на мудреных табличках. Халандовский со своей девочкой исчез сразу, нырнув в боковую аллею. Уже потом, через час, Пафнутьев увидел их на скамейке — оба любовались морскими далями. Пахомова тоже подалась по лавкам, пока не закрылись — солнце уже пряталось за горы, и городок на побережье медленно погружался в тень, становясь все более соблазнительным.

Удаляясь по аллее вместе с Пияшевым, Сысцов несколько раз обернулся, и Худолей понял — не надо ему вот так явно идти следом, лучше бы ему двигаться по боковой аллее, тем более что она была не менее прекрасна, обрамлена цветущими кустами, украшена бронзовыми статуями женщин чуть обильного телосложения.

В парке было пустынно.

Или скажем иначе — в государстве Монако было пустынно.

Вечер наступал быстро и неотвратимо, с моря потянуло прохладой, толпы бестолковых туристов схлынули в городские забегаловки, и, кроме пахомовской группы да худолеевской банды, не было в этот час в княжестве Монако посторонних, поздновато привел сюда Массимо свой автобус, поздновато. Но в этой пустынности была своя прелесть — парк казался влажным и прохладным, зелень статуй как бы перекликалась с зеленью растений, опустившееся за старинный замок солнце оставило наконец парк в покое, и весь он погрузился в зеленоватую тень.

Передвигаясь вслед за странной парочкой, Худолей набрел на бронзового моряка, стоящего за штурвалом и бесстрашно смотрящего в морскую даль. Поковырявшись в тексте таблички, он догадался, что это один из князей, который увлекался вождением мелких судов, чем и прославился настолько, что ему в назидание потомкам установили памятник. Хорош он был еще и тем, что от него хорошо смотрелись Сысцов с Пияшевым у каменного парапета, за которым сразу простиралась пропасть. На дне пропасти синело море с маленькими яхтами, напоминавшими не то разноцветные искорки, не то вытянутые ромбики на манер стрелки компаса. Вниз от парапета на все шестьдесят метров шла скала, поросшая громадными кактусами. Собственно, скала эта не была отвесной, она шла с небольшим наклоном к кромке берега, поэтому человек, сорвавшийся вниз, никак не сможет долететь до воды невредимым, он наверняка разобьется о выступы камней.

Что и произошло.

События начались, едва Худолей, пристроившись за памятником отважному князю-мореходу, нашел в видоискателе беседующих у парапета Сысцова и Пияшева. Все началось и закончилось секунд за десять, не более. О случившемся можно было судить по тем кадрам, которые успел сделать Худолей.

Вот Сысцов, нарушив плавный ход беседы, протягивает руку к лицу Пияшева. На фотографии видно, как из его кулака брызнула струя газа, вспыхнувшая в последнем луче заходящего солнца.

Следующий кадр — Пияшев отшатывается, хватается руками за лицо, наклоняется к дереву.

В это время Худолей немного замешкался, чуть колыхнулся в сторону, и ветка закрыла изображение. Но когда он снова поймал в видоискателе Сысцова, тот как раз опрокидывал в пропасть нескладного от беспомощности Пияшева. Худолей видел, видел, хотя и не смог заснять, как Сысцов с неожиданной для его возраста силой взял сзади Пияшева поперек туловища и приподнял. А вот этот кадр — Пияшев над парапетом и держащий его Сысцов — получился очень хорошо. На фоне гор и подсвеченных закатным солнцем облаков мощная фигура полноватого Сысцова и бестолково торчащие в небо ноги Пияшева за миг до того, как он рухнул вниз, на камни и кактусы — этот кадр оказался просто на удивление удачным.

Следующий кадр, когда Сысцов уже в одиночестве оглядывался по сторонам, уже не был таким динамичным. Но у него было свое достоинство — он как бы завершал событие, подводил итог. Худолей даже не удержался и сделал снимок уходящего Сысцова, когда тот, сведя руки за спиной, размеренно шел к старинному замку, чтобы еще раз насладиться совершенством его форм, мастерством древних строителей и современных реставраторов.

— Где Пияшев? — спросил, подходя, Андрей.

— Нету Пишяева.

— Он же здесь был.

— Упал. Туда, вниз.

— Сам упал?

— Сысцов помог. Сначала газом в лицо, а потом... Такие дела.

— Сбросил?! — спросил Андрей, чтобы уже не оставалось сомнений в происшедшем.

— Да, как бы играючи.

Худолей с Андреем подошли к тому месту, где только что стояли Сысцов с Пияшевым, посмотрели вниз. Но ничего не увидели, только искорки яхт на глади залива, белая пена волн вдоль берега, утыканные иглами лепешки кактусов.

— Где же он? — спросил Андрей.

— Может быть, в полете отклонился в сторону, может, вон за тем выступом скалы... Или погрузился в море, так тоже может быть. Но не застрял по дороге, иначе отсюда было бы видно. Сысцов не первый раз здесь, он все рассчитал. Помнишь, когда мы посещали Фрагонар, его ждали минут сорок — сорок пять? Помнишь? Он нарочно тянул время, чтобы приехать сюда попозже. Смотри, парк совсем пустой.

— Ты успел снять?

— Надеюсь, — осторожно ответил Худолей.

— Неужели упустил?

— Сглазить боюсь. — Худолей внимательно осмотрел маленькую площадку, заглянул в кусты, отводя ветви в сторону, и наконец удовлетворенно хмыкнул, выдергивая из зарослей сумку Пияшева на длинном ремне.

— Сысцов не решился ее взять и сунул в кусты. Ему нельзя было показываться с этой сумкой, ее знают девочки, Пахомова. Но, как бы там ни было, дело близится к завершению. Появился наконец третий.

— Кто третий?

— Труп. Помнишь, я говорил, что два трупа — это мало, незавершенное число, должен появиться третий. И вот он появился.

— Может, спуститься, вытащить его? — предложил Андрей. — Какая-никакая, а тварь божья. Вдруг живой?

— Андрей... Если он не разбился, то утонул. А скорее всего, и то и другое. — Худолей свернул пустоватую пияшевскую сумку и сунул в свой кофр. — Знаешь, что произойдет дальше? Сысцов повертится на видном месте, чтобы все его видели, подойдет к одному, другому, засвидетельствует почтение, убедится, что убийство прошло незамеченным... И отправится искать сумку. Чтобы выпотрошить ее и бросить вслед за хозяином.

— Значит, он все-таки убил Пияшева? — недоверчиво спросил Андрей, который все никак не мог поверить в происшедшее.

— Да, Андрюша, да. На моих глазах.

— А знаешь, это мы его спровоцировали.

— Не понял? — круто повернулся Худолей.

— Сначала наведались к Пияшеву там, дома, потом ты с этой пуговицей...

— Мы не спровоцировали, мы ускорили развитие событий. Рано или поздно обязательно произошло бы что-то подобное. Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Почему?

— Потому что там, дома, в морге, два трупа. И Паша в любом случае это дело раскрутит. Теперь-то уж точно раскрутит. А вот и он, — Худолей указал на Пафнутьева, который праздной, туристической походкой шел впереди, время от времени наклоняясь и нюхая невиданные ранее цветы. — Павел Николаевич! — окликнул его Худолей. — Вас можно на минутку?

Пафнутьев оглянулся, всмотрелся в легкие вечерние сумерки, узнал Худолея, Андрея, шагнул навстречу.

— Есть новости?

— Сысцов убил Пияшева, — сказал Худолей.

— Можешь доказать?

— Да.

— Это хорошо, — кивнул Пафнутьев. — Где труп?

— Внизу, в морских волнах. Сысцов брызнул ему в лицо из газового баллончика, а потом сбросил вниз. Пияшев сказал, что высота отвесной скалы шестьдесят метров.

— Когда сказал?

— Когда был жив. В автобусе.

— Где Сысцов?

— Пошел искать пияшевскую сумку.

— А где сумка?

— У меня в кофре.

— Это хорошо, — повторил Пафнутьев. — Твой тайник не разграблен?

— Сегодня утром был на месте. Под подоконником в угловом номере.

— Когда связь со Светой?

— Завтра в полдень.

— Это хорошо. Хотя... Если у нее нет документов... Будут проблемы.

— Пробьемся, — отчаянно сказал Худолей.

— Как?

Ответить Худолей не успел — в конце темной уже аллеи появился Сысцов. Он подошел, постоял, словно не совсем понимая, где оказался и кто перед ним. Потом словно спохватился.

— Какой длинный день, ребята, какой длинный день...

— Ради Монако можно потерпеть, — бойко ответил Худолей.

— Да? — удивился Сысцов. — Может быть, может быть... Но я уже бывал здесь не один раз... Не то чтобы приелись эти красоты, а... Простите меня, опротивели. Эта вылизанность напоминает медицинскую стерильность. Где стерильность, там нет жизни, там смерть. Какая-то кладбищенская чистота, кладбищенская ухоженность.

— Вы просто устали, Иван Иванович, — сказал Пафнутьев. — Отъезжаем через полчаса... Еще успеете вздремнуть в автобусе.

— А почему бы и нет, — обрадовался Сысцов и направился к скале, в которую был вмонтирован лифт. Кабинка оказалась наверху, он вошел и тут же провалился вниз, в громадный полутемный гараж.

— Устал мужик, — сказал Андрей.

— Убийство — тяжелая работа, — ответил Пафнутьев. — Если не стало привычкой.

— Что ты имеешь в виду, Паша? — спросил Худолей.

— А вот и Аркаша! — радостно произнес Пафнутьев, оставив слова Худолея без внимания. — Да, Валя, да! — Пафнутьев обернулся к Худолею. — Я не услышал твоего вопроса. Знаешь почему? Он преждевременный. Отвечу дома.

— Заметано, Паша. Только это... Ты уже ответил. Не только ты, Паша, умный человек, я тоже ничего так парнишка.

— Это хорошо! — усмехнулся Пафнутьев, полуобняв Худолея за плечи. — Это прекрасно! Приедем домой и во всем разберемся. Кстати, я сегодня звонил в управление, связывался с Дубовиком.

— И как там?

— Все отлично. Величковский сдержал свое слово. В городе нет туалета лучше, чем в нашем управлении. Я уже сказал Пахомовой, что она может водить туда туристические группы. Платные, разумеется.

— И что она?

— Обещала подумать.

Пияшева ждали час.

Он так и не появился.

И не позвонил.

Это было непонятно, необъяснимо, подобное случилось впервые. Пахомова без устали звонила по своему мобильнику, но никто ничего не мог сказать. Пияшев нигде не появлялся, никуда не звонил, его мобильник не отвечал.

— Ничего не понимаю! — который раз повторяла Пахомова и снова принималась набирать телефонный номер. — Ничего не могу понять!

Сысцов на переднем сиденье, сразу за водителем, мирно посапывал, прислонившись к стеклу. Пахомова несколько раз будила его, пыталась объяснить положение, но тот отвечал невпопад, и она в конце концов оставила его в покое.

Худолеевская банда в события не вмешивалась, как сейчас говорят, не возникала. Все мирно беседовали между собой, обменивались впечатлениями, поглядывали на часы, предоставляя руководству разбираться в происходящем.

Женщины, сбившись в сиротливую кучку в задней части автобуса, шептались о чем-то своем, иногда сдержанно смеялись, зажимая рот ладошками, — пропажа Пияшева их не взволновала.

— Было, было, но такое! — возмущенно воскликнула Пахомова и с досадой хлопнула ладошками по поручням.

— Может быть, он в казино, — предположил Пафнутьев, решившись наконец вмешаться.

— Его мобильник молчит!

— Выиграл большую сумму или проиграл... И теперь думает, как быть?

— Пияшев не играет на деньги! — отчеканила Пахомова. — Он жлоб. Он только копит деньги. Он маечку здесь ни разу не купил, кепочку, носочки!

— Я тоже удержался от подобных приобретений, — заметил Халандовский. — На фиг мне ихние маечки, кепочки, носочки? Я вполне солидарен с Пияшевым, мне понятно его здравое пренебрежение к местному барахлу.

— Поехали! — решилась Пахомова. — Нам уже нельзя здесь находиться.

Обратную дорогу почти все дремали, поэтому она не показалась столь длинной и тягостной. Едва приехав, все тут же разбрелись по номерам, чтобы через полчаса собраться в столовой. На ужин опять подали что-то костлявое, залитое белесым полупрозрачным соусом и присыпанное подвявшей зеленью. Есть это было невозможно, и, поковырявшись в тарелках, все вышли на набережную перекусить.

— Здесь всегда так кормят? — спросил Пафнутьев, остановившись у столика, за которым сидели попутчицы.

— Это еще хорошо, — сказала одна из них.

— Бывает хуже?

— Бывает, что ничего не бывает, — усмехнулась работница незримого фронта.

— А силы чем поддерживаете?

— Колбаса в чемодане.

— Колбасы-то хватает?

— Еще остается.

— А куда остатки деваете?

— Съедаем подчистую! — Женщины расхохотались неожиданно возникшей шутке.

В пияшевской сумке не нашлось ничего ценного, кроме блокнотика с телефонами. Но здесь он был не нужен, и Худолей присоединил его к тому пакету, который сунул под подоконник в пустом номере.

Пияшев так и не появился.

Пахомова была в полной растерянности, Сысцов пребывал в состоянии хмуром, был замкнут и неразговорчив, Массимо частенько звонил по мобильнику, но, поскольку разговоры шли на итальянском, никто ничего понять не мог.

— Как настроение, Павел Николаевич? — спросила Пахомова, застав как-то Пафнутьева в одиночестве на скамейке напротив миланского театра Ла Скала.

— Домой хочу.

— Знаете, я тоже. Тяжелая поездка. Эта история с Пияшевым... Уже три дня как его нет. Никак не могу себе объяснить исчезновение Игоря.

— В полицию надо звонить, — ответил Пафнутьев.

— Вы думаете?

— С нами едет один человек... Он обладает сверхъестественными способностями. Так вот он говорит... Вижу труп.

— О, ужас! — Пахомова прижала ладони к лицу. — А вы, вы тоже так считаете?

— Он где пропал? В Монако? Там же и Монте-Карло... Вот пусть наш водитель на чистом итальянском языке и звонит в полицию тех мест. Только у меня такое чувство, что он уже звонил и все знает.

— Почему вы так думаете?

— Это первое, что приходит в голову. И тогда становится ясно, почему нашему экстрасенсу по ночам труп снится.

— Чей труп?

— Пияшевский. Будто Пияшев едет с нами в автобусе, что-то рассказывает, но его никто не слышит, все знают, что он мертв. И Пияшев знает, что он мертв. И стесняется, чувствует себя виноватым, прячет лицо, подозревая, что уже начали проступать трупные пятна. Такой вот сон.

— Кошмар! У вас, наверное, есть своя версия?

— Монте-Карло — особое место. Может быть, кто-то решил, что у Пияшева с собой много денег, может быть, он повел себя вызывающе... Нельзя вести себя вызывающе. Это опасно. Монте-Карло неплохо смотрится на открытках, но это чужой город, и об этом нельзя забывать. Больше никто не пропал?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Женщин в нашем автобусе осталось совсем мало, они куда-то исчезли?

— С ними все в порядке, — суховато ответила Пахомова. — У них тут друзья, знакомые, ко времени отлета все соберутся. Я за них спокойна.

— Они подъедут прямо в аэропорт?

— Кто к самолету, кто в гостиницу, некоторых по дороге подберем... Все это в порядке вещей... Такое случается постоянно. Нет-нет, они меня не волнуют.

— Надо заявление в полицию направить, — сказал Пафнутьев.

— Считаете, надо?

— Могут быть проблемы. Человек въехал в страну от вашей фирмы. И пропал. Кто он? Преступник? Чем занимается? Наркотики? Бандитизм? Порнобизнес? С ним были документы? Паспорт? Гостиничная карточка?

— Не знаю, — растерянно сказала Пахомова.

— Но вы осмотрели его номер? Простите — обыскали?

— Нет... Я подумала, что он еще может появиться.

— Вряд ли, — твердо сказал Пафнутьев.

— Неужели?

— Мне почему-то верится в сон нашего парапсихолога.

— Познакомьте меня с ним наконец!

— Да знаете вы его... Это тот, который перебрал виски в первый вечер, а потом сутки в себя приходил.

— Ах, этот, — разочарованно протянула Пахомова. — Знаете, я уж как-нибудь без его помощи.

— Ваше право. А дух Пияшева действительно ездит с нами в автобусе. Некоторые даже слышали его голос, — Пафнутьев решил подпустить немного мистики.

— Голос?! — побледнела Пахомова.

— Не знаю, может, человек ослышался, но он утверждает, что это был голос Пияшева. Ведь его голос не спутаешь ни с каким другим.

— Чепуха какая-то! — раздраженно сказала Пахомова. — Если бы это был его голос, значит, он сам должен быть в автобусе. А его никто не видел. И хватит об этом. В полицию позвонить надо, заявление сделать надо, тут я согласна. А этому вашему экстрасенсу могу посоветовать — надо меньше пить. Или уж по крайней мере не смешивать напитки.

— Передам, — кивнул Пафнутьев.

— Там дальше совершенно потрясающий собор, один из крупнейших в мире, центральная площадь, голуби, иностранцы... — Пахомова поднялась. — Не хотите посмотреть?

— Я только что оттуда.

— Не забудьте — сбор у автобуса через сорок минут.

Когда уже отъехали от Милана, когда автобус остановился у придорожного ресторанчика и все высыпали размяться, перекусить, подкрепиться стаканчиком вина или бутылкой пива, Худолей устроил совершенно сатанинскую забаву — выходя последним из автобуса, он над пустующим сиденьем повесил на крючок пияшевскую сумку со всем ее содержимым — паспортом, недопитой бутылкой воды и, самое страшное, — подбросил в сумку чек за какую-то покупку с сегодняшней датой.

Собственно, Пафнутьев и задумал эту жутковатую шуточку — он хотел знать, как кто поведет себя, когда сумка обнаружится. Как будет вести себя убийца, как поступят Пахомова и Массимо, которые если не знают подробностей случившегося, то догадываются. Ведь после обнаружения сумки предположения могут возникнуть самые разные — Пияшев остался жив, но неизвестно где он, а если мертв, то как появилась сумка и нет ли за потусторонними россказнями Пафнутьева чего-то серьезного?

Всю дорогу до Аласио на сумку никто не обращал внимания — обычная черная сумка на длинном ремне, с несколькими «молниями». Но была одна тонкость в происходящем — каждый раз, вернувшись к гостинице, Пахомова выходила из автобуса последней, проверяя, не остался ли кто, не забыты ли чьи-то вещи. Дело в том, что Массимо, доставив группу в гостиницу, вовсе не торопился в свой номер, у него каждый вечер были еще свои планы — он куда-то ехал, с кем-то встречался, кого-то увозил, привозил. И поэтому автобус должен быть свободным от заснувших путешественников, не выдержавших непосильных расстояний или непосильных возлияний.

Вот и в этот вечер, убедившись, что из автобуса вышла вся поредевшая группа, Пахомова, проходя последний раз по проходу, увидела висящую на крючке сумку. Не придавая этому никакого значения, она на ходу подхватила сумку и, войдя в вестибюль, высоко подняла ее над головой.

— Господа! Минутку внимания! Кто забыл сумку в автобусе? Чья сумка? С хозяина бутылка кьянти! Последний раз спрашиваю!

— Знаете, — вдруг заговорил Андрей, — я думаю, хозяин не сможет вам поставить бутылку кьянти.

— Почему? Поиздержался?

— Это сумка Пияшева, — пояснил Андрей, не посвященный в коварные планы Пафнутьева и Худолея. — Мне несколько раз пришлось ее нести, поэтому узнал.

— Пияшева?! — Пахомова в ужасе отбросила сумку в сторону, словно нечаянно в темноте схватила крысу за хвост. — Откуда здесь его сумка?!

— Может быть, она уже несколько дней ездит с нами? — предположил Пафнутьев.

— Исключено! Я каждый вечер после поездки осматриваю весь автобус! Утром я первая прихожу сюда и осматриваю салон — не осталось ли здесь следов ночных поездок нашего уважаемого водителя. Не было сумки ни вчера вечером, ни утром! Она появилась сегодня! — Пахомова, преодолев себя, подошла к креслу, в которое упала сумка, и, осторожно, двумя пальцами, открыла сумку — сверху лежал паспорт. Она опасливо вынула его, раскрыла, повернулась к свету.

— Это паспорт Пияшева, — сказала она.

Пафнутьев нашел взглядом Сысцова — тот сидел в кресле, судорожно вцепившись пальцами в коленки. И хотя Пахомова по привычке обращалась к нему, он не проронил ни слова.

— Ничего не понимаю, — сказала Пахомова беспомощно. — Иван Иванович, скажите хоть вы — как понимать?

Сысцов молчал.

Пахомова стояла посреди вестибюля, женщины смотрели на сумку с нескрываемым ужасом. Это было самое удивительное — почему они испугались? Ну, появилась сумка, может быть, через пять минут появится и сам Пияшев, почему у них на лицах ужас? — этот вопрос задавал себе Пафнутьев и находил ответ в одном — они знали, что Пияшева больше нет.

— Если это его сумка, — протянул Пафнутьев, — значит, скоро сам появится. Видимо, он заходил в автобус, оставил свою сумку и опять отлучился. Может быть, он влюбился в прекрасную итальянку!

— Пияшев влюбился в итальянку? — пискнула одна из женщин и мелко захихикала. — Скорее я влюблюсь в итальянку, чем Пияшев.

— Оксана! — с металлом в голосе произнесла Пахомова, и веселушка скрылась за спинами подруг. — Кто-нибудь может объяснить, как попала эта сумка в автобус? — на этот раз в голосе Пахомовой прозвучали чисто бабьи истеричные нотки.

— А почему вы решили, что это сумка Пияшева? — подал наконец голос Сысцов.

— А паспорт?

— Мой, например, паспорт в вашей сумке, Лариса Анатольевна. Но это вовсе не значит, что ваша сумка стала моей, — Сысцов нашел в себе силы усмехнуться.

— Это сумка Пияшева, — повторил Андрей. — Он несколько раз просил меня поносить ее... Когда отлучался по своим делам. У него с собой всегда была бутылка минеральной воды, он часто пил. Посмотрите, там есть бутылка?

Пахомова осторожно сунула руку в сумку и вынула голубоватую пластмассовую бутылку. Медленно обведя всех безумным взором, она снова заглянула в сумку, и на этот раз в ее руке была бумажка.

— Это чек, — сказала Пахомова. — Сегодняшний. Покупка сделана в четырнадцать двадцать... Мы в это время были в Милане. Значит, и Пияшев был в Милане... Сегодня... В два часа... Извините, мне плохо, — Пахомова тяжело опустилась в кресло.

Все молчали.

Сысцов прекрасно понимал — кто-то в группе знает, что случилось с Пияшевым. Он медленно полез в карман, вынул сложенный носовой платок и тщательно вытер лицо. Исподлобья, твердо посмотрел каждому в глаза. Он не собирался сдаваться, но теперь знал наверняка — крючок, о котором говорил ему Пияшев, не исчез, теперь он, Сысцов Иван Иванович, сидит на этом крючке куда прочнее и безнадежнее, нежели прежде.

— Ладно, — сказал он с тяжким вздохом и рывком поднялся из кресла. — Разберемся.

— Через полчаса на ужин, — пришла наконец в себя Пахомова. — Да, кстати, — повернулась она к Худолею, — говорят, вы сны видите по ночам?

— И днем иногда кое-что видится.

— Вещее?

— По-разному. Ведь как бывает... сегодня сон, может быть, и не вещий, а взглянуть на него из прошлого или из завтрашнего дня... то, как говорится, в самую точку.

Пахомова взяла Худолея под локоток и отвела в сторону.

— Павел Николаевич сказал, что вы и Пияшева видели? Это правда?

— Видел. В автобусе. Он вроде уже мертвый, и все знают, что он мертвый, но стесняются ему об этом сказать. Он сам догадывается, что мертвый, но наверняка еще не знает... Опять же пятна у него начали проступать на лице.

— Какие пятна? — прошептала Пахомова.

— Ну, эти, трупные. Он все сумку свою искал.

— Сумку?

— Да, бродит по автобусу неприкаянно так, заглядывает под сиденья, за спинки, вещи на заднем сиденье перебирает... Сумку ищет, — повторил Худолей каким-то потусторонним голосом. — Зачем-то ему эта сумка была нужна. А тут и обнаружилась. Значит, думаю, знал, где искать, знал, где она в конце концов обнаружится.

— Кто знал?

— Так Пияшев же, — Худолей с удивлением посмотрел на Пахомову.

— Считаете, он мертвый?

— Наверняка. И сумку он подбросил. Покойники иногда странные поступки совершают, — зловеще прошептал Худолей, тараща глаза, — нам не понять. Он опять придет, это точно.

Получив ключи от номеров, все медленно, даже с какой-то обреченностью потянулись к лестнице, стараясь не смотреть друг другу в глаза, будто каждый знал за другим что-то постыдное.

Отлетали через неделю из аэропорта Римини. Зал, как и прежде, был переполнен крашеными блондинками, которые, как известно, олицетворяют для итальянцев распущенность и доступность. Пребывание в Италии не прибавило им ни молодости, ни привлекательности. Это, в общем-то, понятно, поскольку блондинки первой молодости и повышенной привлекательности не нуждаются ни в каких Италиях. Их любят дома, дома их балуют и создают условия, не сопоставимые с условиями мертвой гостиницы города Аласио.

Рейсы объявляли на русском языке, зал ожидания был переполнен, сесть было совершенно негде, и все это создавало обстановку знакомую, даже родную. Пассажиры весело перекрикивались, беспричинно смеялись, как всегда бывает с теми, кто прошел тяжкие, опасные для жизни испытания, но все выдержал, уцелел и выжил.

Члены худолеевской банды сидели в разных концах зала ожидания, все были непривычно молчаливы и сосредоточены, опасаясь досмотра предвзятого и несправедливого — переживали за добытые Худолеем улики. Но когда прозвучало приглашение к посадке, выяснилось, что досмотр как таковой уже состоялся — никто даже не заметил, когда это произошло. Самолет был наш, родной, со знакомыми запахами, стюардессами были опять же крашеные блондинки, как и большинство пассажиров. Вылет слегка задерживался, и это тоже обнадеживало и внушало уверенность, что полет пройдет нормально, поскольку все мы привыкли к тому, что задержка — это естественно и необходимо.

Пияшев так и не появился, и к его отсутствию все постепенно привыкли, бархатистый голос гомика к концу поездки подзабылся. О пропаже Сысцов и Пахомова заявили уже в аэропорту, в маленькой комнатке полиции, где смешливые полицейские с явным удовольствием посматривали на бесконечную россыпь блондинок в зале, который в эти минуты напоминал родные просторы, покрытые плотным ковром пушистых одуванчиков. Заявить в последний момент было даже разумно — хваленая западная полиция ни за что не успела бы до отлета выяснить все обстоятельства и потащить, потащить на дачу показаний, опознание, уточнение тягостных и неприятных обстоятельств.

В полете потянуло к родному, более привычному для организма, изможденного итальянским кьянти. Тем более что стюардессы предлагали напитки в изобилии и достаточно разнообразные. «Гжелку» пригубили еще над Италией, закусили над Германией, добавили над Польшей, а над Белоруссией уже начали потихоньку собираться. Несмотря на опоздание с вылетом, приземлились своевременно, отметились, где положено, и разъехались по домам.

А утром следующего дня Пафнутьев уже сидел в своем кабинете, перед ним в кресле замер Худолей. Он еще вчера, не поскупившись на расходы, сдал свою пленку в проявочную, заказал срочную печать, крупные размеры снимков. Зато теперь, ранним утром следующего дня, Пафнутьев раздумчиво перебирал снимки, на которых были изображены все подробности убийства непутевого Пияшева.

Вот он, еще живой, полуобнявшись с Сысцовым, удаляется по тропинке к каменному парапету, с которого и совершил последний в своей жизни полет.

Вот он у злополучного парапета беседует с Сысцовым, не догадываясь, что перед ним не веревочка хвоста, а громадные, нависшие бивни из слоновьей кости.

А вот сверкнувшая в красных лучах закатного солнца сильная струя газа из кулака Сысцова. Она бьет прямо в лицо Пияшеву, тот отшатывается, пытается прикрыться рукой, но поздно, поздно, потому что уже вдохнул, на полную грудь вдохнул газ, который в секунду парализует волю, разум, дыхание, делая человека беспомощным.

И, наконец, последний снимок — Пияшев в сильных руках Сысцова взметнулся над парапетом, чтобы через секунду полететь вниз, в прекрасные волны весеннего Лигурийского залива.

— Что скажешь, Паша? — спросил Худолей.

— Отличная работа. За такую работу можно орден выдавать.

— Согласен на медаль.

— Чуть попозже, Валя.

— Но ездили мы не за этими снимками.

— Ты отсюда пытался с ней связаться?

— Телефон молчит. Поговорили один раз, и все.

— Да, конечно, мы ездили не за этими снимками, не за пленками, которыми ты овладел с таким блеском и мастерством. Но и не зря. Весь этот секс-клубок надолго заляжет на дно. Пияшев исчез, если говорить точнее, убит. Глупый слабый человечек. Сысцов тоже парализован. Он знает о существовании пленок, знает, что нам известно, кто убил Пияшева. Этот твой фокус с сумкой их всех просто парализовал. Они уже было успокоились и хотели просто списать исчезновение Пияшева на некие непредвиденные обстоятельства. Оказалось, что успокоились рано. Теперь ждут — кто первым поднимется из окопа.

— Тебе, Паша, подниматься придется.

— Закончим обработку пленок, и поднимусь. Да, Свету мы не нашли. Вернее, нашли, но упустили, доставить ее на родину не смогли. И не было у нас такой возможности.

— Подозреваю, что и не будет.

— Света вернется.

— Это как? — вскинулся Худолей.

Достаточно было высказать самое невероятное предположение, как он тут же вспыхивал, зажигался надеждой, но быстро угасал, понимая, что слова сказаны пустые. Однако на этот раз Пафнутьев был спокоен, тверд, непоколебим в своем предположении.

— Света вернется. Сама. Думаю, что произойдет это достаточно скоро. В течение месяца. Им сейчас нужно срочно укреплять все свои позиции. Исчезнет торговля в ночном дворе. Прекратятся челночные рейсы в Римини. Массимо поставит свой «Мерседес» на профилактический ремонт. Величковский захочет провести лето у папы и мамы в родных Пятихатках... И так далее. Света — один из факторов. Она вернется, — повторил Пафнутьев. — Или позвонит. Или откликнется на твой звонок. Позванивай по ее номеру, позванивай. Рано или поздно отзовется. Ты ведь больше не ожидаешь трупов?

— Думаю, что Пияшев последний. Кстати, ты сегодня был в туалете?

— Не понял?

— В туалет ходил? По-большому, по-маленькому? Или просто руки освежить после тяжкой работы? Не был? Советую, сходи.

— Приспичит — схожу. Как не сходить, — Пафнутьев не понимал, к чему клонит Худолей.

— Наш туалет — лучший в городе, Паша! Я вообще никогда не видел ничего подобного. Там сейчас наблюдается массовое стечение народа.

— Величковский?

— Он. По-моему, наш туалет внесли в список основных достопримечательностей города и скоро начнут водить экскурсии. Денег, собранных с экскурсантов, хватит на нашу с тобой зарплату. Этот туалет нас прокормит и обеспечит нашу с тобой старость.

— Хорошо бы...

— А как быть с Величковским?

— Придется отпускать. Такого умельца нельзя держать взаперти. В нашем городе ему хватит работы. Губернатор, мэр, представитель президента...

— Что пленки?

— Эти пленки — тот самый крючок, на котором Пияшев пытался подвесить Сысцова. Чем это кончилось для Пияшева, известно. Чем кончится для Сысцова, посмотрим. Что произошло... Пияшев — мальчик ловкий, наглый, причем какой-то непуганый. С явным превосходством перед уходящим поколением. Это заблуждение стоило ему жизни.

Нельзя недооценивать старших. Это плохо. В квартире твоей Светы, вернее, в квартире, которую она снимала, Пияшев устроил нечто вроде дома свиданий. И оборудовал записывающими устройствами. Как аудио, так и видео. Технику достать несложно. Он пригласил мастеров, и те все сделали наилучшим образом. На одной из пленок... Я не утверждаю окончательно, но на одной из пленок, которые ты изъял из пияшевского тайника, есть человек, похожий на Сысцова, есть девочка, похожая на Надежду Шевчук.

— Выходит, и Сысцов вляпался?

— Когда он подобные дела поручал другим, это сходило ему с рук, но когда вынужден был взяться сам, не хватило опыта. Опять же ты руку приложил.

— А что я? Я ничего! — не понял Худолей.

— Сначала ты с Андреем ограбил квартиру Пияшева, лишил его уверенности. А когда еще и пуговицу подбросил... В Италии они уже не соображали, что делают. Не надо было Пияшеву шантажировать Сысцова, не надо было Сысцову торопиться с убийством... Они оба впали в истерику. Это твоя заслуга.

— Поэтому Сысцов в Италии остался. Дела у него, вишь ли, нашлись неотложные.

— Пусть погуляет напоследок, — Пафнутьев махнул рукой. — Его итальянские каникулы не будут слишком долгими.

— Надо же, как мужик подзалетел на старости лет... Не зря в народе говорят — и на старуху бывает проруха.

— Скажу тебе больше. — Пафнутьев помолчал. — Старухи без прорухи не бывает. Каждую старуху рано или поздно настигает своя проруха.

— Паша, — Худолей помолчал, — а это... У нас ведь два трупа... И убиты одинаково. Как понимать?

— Когда появился первый труп, Сысцов был в городе. Тут все сходится с пленкой. Когда мы нашли второй труп, Сысцов в это время отдыхал в Италии. Это установлено и доказано.

— Паша... Но ведь совпадают малейшие подробности!

— Я бы не придавал этому такого уж значения.

— Почему?

— Слишком хорошо — тоже нехорошо.

— Переведи!

— Да, подробности совпадают, но их многовато. Обнаженный труп, вспоротое горло, нож в руке, причем каждая из девочек держит нож за лезвие... Театрально это, постановочно.

— Но на пленке Сысцов?!

— Давай выразимся осторожнее... Человек, похожий на Сысцова. Сейчас принято так говорить. Не будем нарушать сложившуюся терминологию. Пошли лучше туалетом любоваться.

Туалет, исполненный Величковским, действительно потрясал. Радужный кафель под самый потолок, новый рукомойник, сверкающий хромом смеситель, вместо старого, надтреснутого, надколотого унитаза стоял новый, от которого по всему помещению распространялось зовущее сияние. Хотелось не только пообщаться с этим унитазом, но даже породниться с ним. А писсуар! Вместо зловонного, вечно забитого окурками, подтекающего и сочащегося стояло белоснежное сооружение, от которого исходили звуки журчащего лесного ручейка.

— А ты говоришь, Италия, — протянул Пафнутьев. — Настоящая Италия здесь. Дубовик сказал, что Величковский не уложился в выходные дни и пришлось до среды туалет закрыть. Многие ворчали, брюзжали, но когда вошли после ремонта...

— Онемели? — подсказал Худолей.

— Забыли, зачем пришли! Скажи, а кто Дубовику дал деньги на все эти роскошества? Смеситель, кафель, половая плитка?

— Это, Паша, пияшевские деньги. Можно сказать, его последний подарок живущим. Я вот думаю, не повесить ли здесь его портрет, не присвоить ли этому туалету его имя?

— Это деньги, которые он изымал у девочек, деньги, заработанные тяжким, непосильным трудом, нередко опасным для жизни. Пошли, Валя, отсюда. Вот-вот должна подойти Пахомова.

— Халандовский звал...

— Навестим.

— Он хочет всех собрать...

— Соберем.

— Пора, говорит, назвать вещи своими именами...

— Назовем.

Пахомова пришла точно в назначенный час — к двенадцати, минута в минуту. Постучала острым кулачком, приоткрыла дверь, заглянула, подождала, пока Пафнутьев оторвется от телефонного разговора.

— Входите, Лариса Анатольевна. Жду вас с нетерпением. Присаживайтесь.

— А я уж подумала, что нам с вами и не о чем больше говорить.

— Что вы, что вы, что вы! — пропел Пафнутьев. — Все только начинается! Что Иван Иванович? Не звонил ли из солнечной Италии, с Лигурийского побережья?

— Звонил. Голос бодрый, отдохнувший. Он устает, когда много народу.

— Это прекрасно! — бестолково, но с подъемом произнес Пафнутьев. — Если будете звонить, передавайте привет. Скажите, что я всегда о нем помню. Ему будет приятно. Что-нибудь сказал по делу?

— Подбирает новую гостиницу... Эта требует ремонта.

— Набирается новая группа в Аласио?

— Да, весной у нас оживление. Не хотите ли повторить поездку?

— Чуть попозже, — Пафнутьев был благожелателен, разговорчив, охотно подхватывал любые слова, которые произносила Пахомова, и добился своего — она поняла, что его оживление неестественно. — Мне бы хотелось посетить Венецию, Неаполь, полюбоваться падающей башней, Помпеями...

— Нет проблем, Павел Николаевич! Желание группы — и мы несемся на нашем автобусе хоть по всей Европе. Но я догадываюсь, что вы пригласили меня не для того, чтобы поделиться итальянскими впечатлениями.

— Пияшев не появился? Не дал о себе знать?

— К сожалению, нет. Не знаю, что и думать.

— В самом деле не знаете?

— Не предупредил, ничего не сказал...

— Не успел, — уверенно сказал Пафнутьев. — Слишком быстро все произошло.

— Что произошло? — с заминкой спросила Пахомова.

— Оборвалась жизнь.

— Чья?

— Пияшевская.

— Вы в этом уверены?

— Как и вы.

— Павел Николаевич... Если у вас здесь принято отпускать такие шуточки...

— Это не шуточки. Не желаете ли увидеть, я подчеркиваю, увидеть последние минуты жизни Пияшева?

— Вы хотите сказать... Он умер?

— Убит. — Пафнутьев положил на приставной столик перед Пахомовой пачку снимков, сделанных Худолеем в княжестве Монако на закате дня. — Тут на каждом снимке номер... Вы, Лариса Анатольевна, посмотрите снимки в порядке номеров. И вам многое откроется.

Пахомова с опаской взяла пачку снимков, некоторое время держала их в руке, не решаясь взглянуть, и наконец повернула лицевой стороной к себе.

— Хороший снимок, — сказала она, полюбовавшись первым. — Я имею в виду качество.

— Мастер работал.

— Уж не вы ли, Павел Николаевич?

— Смотрите дальше.

Пахомова просмотрела все снимки один за другим, задержалась взглядом на двух последних, потом аккуратно положила их на стол и чуть заметно отодвинула от себя, будто от них исходила какая-то зараза.

— Убедительно, — обронила она.

— Следствию стало известно содержание разговоров между Пияшевым, когда он еще был жив, и Сысцовым. Пияшев шантажировал Сысцова и требовал фирму «Роксана». Говоря точнее, пятьдесят один процент.

— Значит, все-таки потребовал, — негромко произнесла Пахомова. — Я его предупреждала, уговаривала этого не делать. Иван Иванович не тот человек, с которым можно вести себя подобным образом.

— Величковский тоже дал показания. Как у нас говорят, полные и чистосердечные.

— Величковский? — не поняла Пахомова, но тут же вспомнила: — Ах да, еще и этот. Я и забыла о нем.

— Напрасно. Очень важное звено. Кроме того, мы вступили в контакт со Светланой Юшковой.

— Вы с ней вступили в контакт или она с вами? — усмехнулась Пахомова.

— А разве это имеет значение? — пожал плечами Пафнутьев. Но про себя решил — Пахомова достаточно осведомленный человек во всем, что происходит вокруг фирмы «Роксана». — Да, а неожиданное появление с того света пияшевской сумки... Вы с этим разобрались?

— А вы? — спросила Пахомова.

— Для нас в сумке с самого начала не было ничего таинственного.

— Другими словами, Павел Николаевич, вы ее и повесили в салоне для устрашения бедных девочек?

— Девочек никто не устрашал. Устрашились те, кто уже знал о смерти Пияшева. Девочки к тому времени не знали. И еще, Лариса Анатольевна... Помимо Надежды Шевчук, убита и Таисия Хмелько. Зная о вашей осведомленности...

— Не преувеличивайте моих знаний, Павел Николаевич!

— Но и преуменьшать их не стоит. По моим прикидкам во всех событиях последнего месяца вы можете проходить как свидетель. Такую роль я вам и предлагаю. При условии, конечно, что будете откровенной. Фотографии перед вами, очень разговорчивым оказался Величковский, он к маме хочет, у него мама с больными ногами.

— Придурок!

— Заговорит Сысцов.

— Если заговорит!

— А куда же ему деваться? Если сам не захочет вернуться, вернут итальянцы. Эти снимки кого угодно убедят. Я вам предлагаю сотрудничество. Подумайте.

— И думать не буду. О чем думать? Я согласна. Убедил, речистый.

— Тогда начнем, — сказал Пафнутьев, вынимая из стола голубоватый бланк протокола. — Фамилия? Имя? Отчество?

Халандовский решил закатить пир по случаю счастливого возвращения из опасного путешествия в страну Италию. Да, действительно вернулись все, хотя по-разному могло получиться, по-разному. Удалось вывезти все добытые Худолеем материалы, прекрасно получились сделанные им снимки. Мертвая гостиница «Верона» осталась где-то далеко и теперь, подернутая дымкой времени, не казалась уже столь холодной и неприветливой. Да и городок Аласио вспоминался милым, почти желанным, и кто знает, кто знает, если сложатся обстоятельства, снова соберутся наши герои, да и маханут на знакомое уже побережье где-нибудь в сентябре, когда море теплое, злая жара погаснет и смягчит свой жестокий нрав, тем более что деньги на такую поездку у Худолея остались.

Вопрос за малым — с автором надо согласовать, с автором.

Халандовский на этот раз решил блеснуть. Маленький журнальный столик, за которым столько было выпито за последние десять лет, столько было сказано, столько прекрасных тостов поднято, так вот, этот столик отодвинули к окну, а посреди комнаты возвышался настоящий большой стол, покрытый роскошной белой льняной скатертью и уставленный белоснежной посудой с тонкими золотыми ободками. Золото на белом — это в самом деле празднично и нарядно.

На столе уже не было, как в прежние молодые годы, громадных кусков мяса, безразмерных котлет, развороченных помидоров, светящихся так, будто в каждом из них была запрятана маленькая электрическая лампочка. И разрезанных пополам лимонов, которые надо было сжимать, выдавливая из них потоки сока на благоухающее мясо, тоже не было.

Стол был накрыт настолько изысканно, что описывать его нет никакой надобности.

Неинтересно.

Стол как стол.

Не было в нем халандовского вызова, дерзости, кулинарного хулиганства. Да, красивый, да, нарядный, но чувствовалась в нем и некая печаль, да, ребята, да. Что-то в этом столе было прощальное, словно подводился итог не то жизни, не то важному ее этапу. Стол накрыла девочка Настенька, с которой Халандовский шастал по Италии, и, видимо, она сумела там поднабраться этой вот сервировочной культуры. Но здесь, дома, все это выглядело иначе, не столь соблазнительно.

Надо сказать, что ничего случайного в мире не происходит, а если что и происходит, то не зря, ребята, не зря. Разбилась тарелка, упал на ровном месте, ушла женщина — все это не случайно. И если задуматься, вспомнить все, что можно вспомнить, то окажется — это было предсказуемо, готовилось, зрело, приближалось. А мы все не верили, глупые, полагая, что если чего-то не замечать, то оно не состоится. Мы можем, конечно, с кем не бывало в хорошей компании и с достаточным количеством напитков, не замечать наступления ночи, можем не замечать наступления старости, но ни ночь, ни старость не замедлят со своим приходом.

Не замедлят, ребята.

Проверено.

Пока халандовская девочка наносила на столе последние мазки, точные и безошибочные, Пафнутьев листал аэрофлотовский журнал, который прихватил в самолете, Шаланда с Худолеем сидели на кухне и лениво рассуждали о преимуществах местных нравов перед итальянскими. На этот раз пришел даже Андрей — он бесцельно слонялся по квартире, рассматривал вещи, трогал шторы, кнопки телевизионного пульта, прошелся взглядом по книжной полке, на которой в ряд стояли книги с бестолковым и безвкусным названием «Банда». Вынув одну из них, самую первую, он вчитался, преодолел несколько заключительных страниц и снова поставил на место. Не заинтересовали его ни похождения героев, ни собственные похождения. Воспоминания о тех давних временах были не слишком веселы.

В дальнем углу, провалившись в глубокое кресло, сидел еще какой-то неприметный мужичок, лысенький, с седенькой бородкой, чем-то напоминающий врубелевского Пана. Он никого не трогал, ни к кому не приставал с разговорами, его, похоже, здесь никто не знал, разве что Халандовский, но, понаблюдав за хозяином, можно было сделать вывод, что и он не слишком жалует гостя вниманием. Глаза у мужичонки были печальными, и, всмотревшись в них, можно было заметить грусть расставания.

В сегодняшнем собрании было что-то непривычное, даже настораживающее. Несколько раз встретившись с незнакомцем взглядом, Пафнутьев улыбнулся ему, тот тоже ответил улыбкой. Пафнутьев был совершенно уверен, что где-то его видел, встречался с ним, но где, когда, при каких обстоятельствах...

Нет, не смог вспомнить и оставил затею, решив, что за столом после третьей или пятой рюмки все прояснится, все станет на свои места.

Но нет, не прояснилось.

Ни после третьей, ни после пятой.

Халандовский весело хохотал, рассказывая о своих итальянских похождениях, о которых, как ни странно, никто ничего не знал, оказывается, были, были у него похождения в стороне от общего потока событий. Худолей так и не вышел из горестного своего состояния, поскольку главное не сделал — Свету не нашел и домой не привез. Поэтому, рассказывая, не веселился, но тем не менее без утайки поведал, как забрался в номер к Пияшеву, как провел обыск и нашел, нашел все-таки то, что искал. Рассказал, как выслеживал Сысцова на набережной, как мимолетным движением карманника с роскошного сысцовского пиджака срезал пуговицу и подбросил ее в номер к Пияшеву. Да, грубо, да, прямолинейно, но ведь пуговица-то оказалась в номере, от этого не уйти, как не мог уйти в свое время Отелло, найдя дездемоновский платочек не там, где ему положено быть, но ведь платочек-то, вот он, его не вытравить из сознания.

Шаланда тоже поделился — было чем. Он единственный видел Свету живой, невредимой и потрясающе красивой, разговаривал с ней, ему она доверила номер своего телефона и тем самым как бы вручила в шаландинские руки непутевую свою судьбу.

И Андрею было что рассказать — оказывается, Пияшев, человек параллельной ориентации, положил на Андрея глаз, пытался угощать мороженым, подарил какой-то легкомысленный шарфик, и Андрей, не сообразив, в чем дело, этот подарок принял и даже в знак благодарности несколько раз помогал Пияшеву в его хлопотах, носил его сумку и только потом, уже дома сообразил, почему эта сумка так приторно пахнет сладковатыми арабскими духами.

Это тоже было смешно, и все предостерегали Андрея на будущее, чтобы знал он, с кем водить дружбу и насколько осторожным надо быть с новыми знакомыми.

И так получилось, что, поделившись самыми яркими своими впечатлениями, все невольно повернулись к мужичку, который пристроился у края стола между Андреем и Худолеем. Правда, пил он исправно и закусывал с аппетитом, весело смеялся, слушая рассказы об итальянских похождениях, даже раскраснелся, поскольку тостов было предостаточно и рюмки у Халандовского были отнюдь не любительскими, профессиональными были рюмки.

— Простите, Павел Николаевич, — неожиданно заговорил незнакомец. — А зачем вам младенец в холодильнике?

— Не понял? — Пафнутьев от неожиданности откинулся на спинку стула. — Какой младенец?

— Ну как же... Вы должны помнить... В морге, в холодильнике, по вашему указанию хранится человеческий плод, извлеченный из убитой женщины.

— Хранится, — кивнул Пафнутьев. Что-то его смущало в незнакомце, он чувствовал зависимость, не мог, не мог он, как обычно, отвечать иронично и легко, потускнела пафнутьевская куражливость, потускнела.

— Цель? — настаивал мужичок.

Пафнутьев вдруг с холодком в душе понял, что надо отвечать, отвечать по делу, чистосердечно и откровенно. Слушая этот странный разговор, все за столом замерли, и никто не решился спросить — а кто ты, собственно, такой и по какому праву задаешь вопросы, относящиеся к тайне следствия?

— У меня возникло подозрение, что этот ребенок от Сысцова, что именно ребенок и стал причиной убийства.

— Правильная мысль, — кивнул незнакомец. — Так и есть. Простой анализ, теперь эти анализы достаточно отработаны, подтвердит вашу догадку. Микрофильм, который достал Худолей, показывает, как это произошло. Во время ссоры, как говорят, в состоянии аффекта Сысцов ударил чугунной сковородкой женщину по голове. Но ведь у нее страшная рана на шее. Как вы это объясняете?

— Никак. Сейчас я не могу этого объяснить.

— Помните слова Светы Юшковой, которые она обронила в разговоре с Худолеем?.. Она сказала: «Эта Надя Шевчук всех достала...» Она действительно всех достала своей беременностью. Она не хотела избавляться от ребенка. Это был ее первый ребенок, а от первого избавляться всегда опасно, может не быть других. И Сысцов, не выдержав шантажа с ее стороны, назовем это шантажом, потеряв самообладание, нанес удар по голове подвернувшейся сковородкой.

— Убедительно, — кивнул Пафнутьев.

— Убедительно, потому что все это так и было, — самоуверенно заявил незнакомец. — А дальше я предлагаю вам такой ход событий... Пияшев, придя на квартиру, а пияшевская квартира была еще и своеобразным домом свиданий, так вот, войдя и увидев труп, понял, что произошло. Он взял пленку с микрофильмом и еще раз убедился — Сысцов. Позвонив ему, открыто сказал — ты, мужик, на крючке.

— Принимается, — кивнул Пафнутьев.

— Чтобы обесценить пленку, Сысцов возвращается в эту квартиру и, полагая, что женщина мертва, наносит удар ножом по шее и, естественно, уносит орудие убийства — сковородку. И таким образом обесценивает пияшевскую запись. Дескать, женщина убита вовсе не сковородкой по голове, она убита ножом. Как вы поначалу и решили.

— Вы утверждаете, что все так и было? — спросил Пафнутьев, придя наконец в себя.

— У вас есть другое объяснение, учитывая обстоятельства, которые стали известны? Другого объяснения просто не может быть. — Самоуверенность незнакомца на этот раз позабавила Пафнутьева. — Их просто не может быть, — повторил незнакомец.

— А второе убийство?

— Его совершил Фурлетов. Константин Петрович Фурлетов.

— А это кто такой?

— Он скоро появится в уголовном деле. Это человек Сысцова. Сысцов поручил ему совершить это убийство, которое являлось бы точной копией первого. В этом была цель — точная копия первого.

— А может, Сысцов и совершил второе убийство?

— А зачем? Во время второго убийства Сысцов был в Италии. Его замысел был таким — оба убийства исполнены одним и тем же человеком. Второго он совершить не мог, следовательно, и первое убийство совершил не он.

— А может быть, вторую женщину убил Величковский?

— Нет, — твердо заявил мужичок. — Он слаб. Во всех смыслах слова. Привозить девочек из Пятихаток он может, умеет сфотографировать их нагишом... Но не более.

— А Пияшев? Разве он не подходит на роль убийцы?

— Зачем ему этим заниматься? Сысцов на крючке, следовательно, фирма у него уже в кармане. Сысцов отдаст ему не просто пятьдесят один процент, он отдаст все сто процентов.

— В таком случае, — заговорил Худолей, — в таком случае... Уж если вы все знаете и можете так легко все объяснить... Как понимать неожиданный отъезд Светы?

— Из всего, что вам известно, ответ напрашивается сам собой. Я мог бы на этот вопрос и не отвечать. Света пришла в свою квартиру, в комнате труп. От увиденного она в полубессознательном состоянии. А у Пияшева на нее заказ в Италии. Она ведь и раньше бывала в этих поездках. В мертвой руке убитой женщины — нож, который принадлежит Свете. С ее отпечатками Пияшев и сунул этот нож в руку женщине. Ему не составляло труда убедить Свету в необходимости срочного отъезда, пока об убийстве не прознали следственные органы, — мужичок кивнул в сторону Пафнутьева. — Он сказал ей, что нужно уехать хотя бы на время, пока все выяснится, пока во всем разберутся и так далее... И она дрогнула. А кто не дрогнет?

— А кто вы, собственно, такой? — не выдержал Халандовский. Он чувствовал, что как хозяин должен избавить Пафнутьева от бесцеремонных вопросов.

— Автор, — ответил мужичок.

— Это, простите, в каком смысле?

— В том смысле, что все происшедшее — мой вымысел.

— Но тогда... тогда получается, что и мы все... тоже ваш вымысел? — побледнел от гнева Шаланда.

— Совершенно верно, — невозмутимо кивнул Автор. — Но вас не должно, это расстраивать, поскольку сегодня мы расстаемся. Не знаю, как получится, но, думаю, навсегда. Во всяком случае, надолго.

— То-то я смотрю, вроде мы где-то встречались, — сказал Пафнутьев.

— Что значит встречались... Мы и не расставались. Десять лет вместе. И заметьте, никто из вас не погиб, никого не настигла бандитская пуля, бандитский нож, хотя риска, опасностей было достаточно. Пришла, ребята, пора прощаться. Дальше живите сами. Вы сможете, все у вас получится. Я сейчас уйду, а вы продолжайте свой пир, это не последний ваш пир... По делу мы все вопросы сняли? — обратился автор к Пафнутьеву.

— Вроде все... Осталось их закрепить юридически.

— Это вы сможете и без меня. Осталось еще одно... У меня для вас подарки. На память.

— Царские? — усмехнулся Халандовский.

— Нет, цари такого не могут. Павел Николаевич, подойдите к телефону.

— Я должен кому-то позвонить?

— Нет, вам звонят.

— Не слышу никакого звонка.

— Подойдите к телефону, Павел Николаевич, — настойчиво повторил Автор.

Пафнутьев, недоумевая, встал, оглянулся на друзей, неуверенно шагнул к телефону на подоконнике, и в этот момент раздался звонок. Уже решительнее Пафнутьев шагнул к аппарату, поднял трубку.

— Да! Пафнутьев на проводе! Да, — повторил он уже тише. — Я хорошо слышу... Да, я все понял... Что? Зачем? Сегодня? Уже поздно, Вика! Ну, хорошо, хорошо... Я постараюсь. Нет, я не задержусь.

Пафнутьев положил трубку, в полной растерянности вернулся к столу, опустился на стул, обвел всех беспомощным взглядом.

— Ничего не понимаю... Звонит Вика... Просит принести сегодня соленых огурцов и моченых яблок... Зачем ей огурцы на ночь глядя? Аркаша, ты что-нибудь понимаешь?

Халандовский, не отвечая, наполнил рюмки, поднялся.

— Выпьем, ребята! За прибавление в семействе Пафнутьевых! За юного Пафнутьева! Мы победим! На всех фронтах!

Все еще ничего не понимая, Пафнутьев чокнулся с Халандовским, с Автором, механически выпил, поставил рюмку на стол.

— Это что же получается... — пробормотал он.

— Не могу же я вас оставить с проблемами, — сказал Автор. — Это было бы нечестно. — Он встал, подошел к Шаланде, протянул два зажатых кулака. — В какой руке? Выбирай, Жора.

Шаланда поколебался, взглянул на Пафнутьева, словно прося поддержки, ткнул наугад в правый кулак. Когда Автор разжал его, все увидели на его ладони генеральскую звезду.

— Ты бы в любом случае, Жора, не ошибся, — сказал Автор, разжимая левый кулак — там тоже оказалась генеральская звезда. — Слишком много дырок на твоих погонах... По три на каждом. Теперь будет по одной.

— И это... Это не хохма? — побледнел Шаланда.

— Можешь привинчивать хоть сейчас. Приказ уже подписан.

— Давно?

— Минуту назад.

— Обмыть звезды-то надо, — ворчливо сказал Халандовский.

— Не может быть... — прошептал Шаланда.

— Есть вещи, которыми не шутят! — веско сказал Автор. Взяв из рук Шаланды звезды, он опустил их в стакан и залил водкой. — Кажется, так надо поступать в подобных случаях?

— Жора, только до дна! — строго наказал Халандовский.

— Да я за каждого готов пить до дна! — заверил Шаланда. И тут Автор столкнулся взглядом с Худолеем. Тот сидел, вжавшись в свой стул, словно боялся удара сзади. Его побелевшие пальцы впились в край стола так, что казалось, никакая сила их не сможет оторвать.

— Подойди, Валя, к телефону. Тебе звонят.

— Откуда? — просипел Худолей.

— Из Шереметьево.

Деревянной походкой, какими-то негнущимися ногами Худолей подошел к телефону. Худолей обернулся, и в этот момент раздался звонок.

— Нажми белую кнопку — мы тоже хотим слышать! — сказал Халандовский. Худолей послушно нажал белую кнопку.

— Да, — сказал он в трубку. — Слушаю.

— Валя! — услышали все взволнованный девичий голос. — Это Света! Валя, я звоню из Шереметьево! Мы приземлились полчаса назад! Я в Шереметьево! Ты слышишь меня?

— Слышу, — из последних сил проговорил Худолей.

— Я вырвалась! Меня наши ребята привезли контрабандой, представляешь?! Летчики! Переодели стюардессой и провели на борт! Я прилетела без документов!

— А почему... Почему они пошли на это?

— Потому что я красивая! Ты что, не знал?!

— Догадывался.

— Встречай утренний поезд! Вагона не знаю, билета у меня еще нет, но я приезжаю утренним поездом! Ты меня узнаешь?!

— Постараюсь...

— О трехкомнатной квартире ты не трепался?

— Нет...

— Все, заканчиваем! Это ребята одолжили мне свой мобильник! Завтра буду! Жди!

Худолей положил трубку и, не оборачиваясь к остальным, отодвинул штору, открыл дверь и вышел на балкон. Не мог он сейчас ни с кем разговаривать, не мог ни на кого смотреть.

За столом стояла полная тишина.

Андрей и Автор в упор молча смотрели друг на друга.

— Да, Андрей, да, — проговорил Автор.

— Что... да?

— На улице дождь... Теплый ночной весенний дождь. Тебе когда-нибудь приходилось бывать под теплым ночным весенним дождем?

— Если вы Автор, то должны знать, когда это было... И с кем.

— Все повторяется...

— Не все.

— Все повторяется, Андрей. Ты сейчас идешь в прихожую, одеваешься, спускаешься на первый этаж, выходишь на крыльцо. У подъезда мокрая деревянная скамейка. Рядом мотоцикл. На переднем сиденье девушка. Ты ее знаешь. У нее светло-рыжие волосы, чуть припухшие губы... Разве ты не слышал шум подъезжающего мотоцикла?

— Этого не может быть, — мертвым голосом сказал Андрей.

— Кстати, шрам на груди у нее остался.

— Но так не бывает! — закричал Андрей, не выдержав напряжения. — Так никогда ни с кем не бывает!

— Забываешь, с кем говоришь. Иди, Андрей. Она знает, что ты должен подойти. Она уже продрогла.

Андрей вскочил, в прихожей на ходу сорвал с крючка куртку и, не надевая ее, бросился вниз по лестнице.

— Он умрет, если там никого не окажется, — с укоризной сказал Халандовский.

— Они уже вместе, — ответил Автор.

— И это вам... позволено?

— Нам многое позволено, если осторожно пользоваться своими возможностями. Кстати, Аркаша... Ты заглядывал сегодня в почтовый ящик?

— Да.

— Нет, ты не заглядывал сегодня в почтовый ящик.

— Но я...

— Ты все-таки загляни в почтовый ящик... Сейчас.

— Ну, если вы настаиваете...

Халандовский вернулся через несколько минут с большим конвертом в руках. Он посмотрел на всех с таким выражением, будто не знал, как ему быть дальше.

— Вскрывай, Аркаша, — сказал Пафнутьев. — Такой уж сегодня вечер. Мы все должны узнать друг о друге нечто важное.

— Это из суда, — сказал Халандовский.

— Вскрывай, — повторил Пафнутьев.

Вынув из коричневатого конверта белый сложенный вдвое лист бумаги, Халандовский развернул его, вчитался, пробежал глазами по строчкам, еще раз вчитался в первые строки, в заключительные и обессиленно опустился на диван.

— Но ведь я уже получил отказ! Меня послали все, кто только мог послать! — Халандовский непонимающе снова уставился на конверт.

— Жизнь бесконечна в своих проявлениях, — спокойно ответил Автор.

— Ребята, вы знаете торговый центр возле вокзала?! — вскричал Халандовский. — Теперь это мой торговый центр! Заходите! Всегда вас жду! Заходите с друзьями и подругами, с женами и детьми... Не забывайте, что есть на белом свете место, где всегда вас ждут! Больных и здоровых, пьяных и трезвых, осужденных, беглых, помилованных, прощеных и непрощеных... Приходите!

— Загляну, — кивнул Автор.

— За это надо выпить, — сказал Шаланда.

— Наливай! — сказал Халандовский.

Шаланда взял непочатую бутылку, с хрустом, одним движением свинтил пробку и разлил всем доверху. Когда он повернулся с бутылкой к Автору, оказалось, что его стул пуст.

Автора в комнате не было.

Но рюмка его стояла на месте. Шаланда недоверчиво взял ее, всмотрелся, на самом донышке плескалось несколько капель. Шаланда опрокинул капли себе на язык, помолчал в задумчивости.

— Водка, — сказал он наконец. — Автор не сачковал.

В этот момент проснулась прикорнувшая на диване девочка Халандовского. Она сонно посмотрела на всех, улыбнулась лучезарной своей румяной улыбкой.

— А где Худолей? — спросила Настенька.

— Вышел на балкон покурить.

— А Андрей?

— Он же не пьет, — ответил Пафнутьев. — Попрощался и ушел. За ним кто-то на мотоцикле приехал.

— Ну, раз так, тогда я освежу стол. Пора нам наконец что-нибудь выпить, чем-нибудь закусить... Есть хороший кусок запеченного мяса... Вы как?

— Наконец-то, — простонал Пафнутьев. И счастливая улыбка расплылась по его лицу. — Как же я сегодня напьюсь с вами, ребята. Как же я с вами напьюсь!

За окном стояла теплая весенняя ночь, шел дождь, капли стучали по жестяному карнизу окна, где-то рядом шуршали по асфальту машины, их смазанные огни двоились в лужах, а одинокие прохожие торопились укрыться от дождя, от весны, от самих себя. Торопились скрыться в своих квартирах, чтобы тут же выйти на балкон и смотреть на все это великолепие уже со стороны. Со стороны всегда безопаснее, да и виднее. Мы как-то привычно и обреченно стремимся на все взглянуть со стороны.

А напрасно.

Ей-богу, напрасно, ребята.