"Банда 2" - читать интересную книгу автора (Пронин Виктор)

Часть вторая Смерть стукача

У редактора городской газеты оказалась невероятно потрепанная физиономия, просто на удивление потрепанная. У него, правда, сохранился живой блеск глаз, подтянутая, даже тощеватая фигура, оживленные, свободные манеры, но физиономия... Фамилия у редактора была — Цыкин. Короткая, броская, хотя и не слишком благозвучная. Таилось в ее звучании какое-то скрытое пренебрежение к человеку, который коротал век с таким вот прозвищем. Да, она напоминала прозвище. Это фамилия скорее для фельетониста, репортера уголовной хроники или половых скандалов, а уж никак не для главного редактора.

Пафнутьева Цыкин принял охотно, даже с радостью, словно тот избавил его от необходимости выполнять какую-то постылую обязанность. Он провел следователя в свой кабинет, усадил за стол, задернул штору, чтобы было уютнее дорогому гостю. Пафнутьев все эти знаки внимания принимал снисходительно, как бы в полной уверенности, что их заслуживает. Он понимал редактора, он вообще хорошо понимал таких людей. Был когда-то юный, шустрый парнишка с повышенным, но здоровым тщеславием, который соблазнился журналистикой, насмотревшись фильмов об этой профессии, наслушавшись рассказов и песен. Это и в самом деле прекрасно — трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких строчек в газете. Опять же с лейкой и блокнотом, а то и с пулеметом первому врываться в города... Но что делать, истинные редакционные будни оказались не столь ярко окрашенными, они нередко оказывались попросту унылыми, как и всякие другие будни. К тому же появились и невоспетые в песнях обстоятельства — гонорар надо обмыть, с героем очерка неплохо бы выпить, иначе его не разговоришь, а у друзей-товарищей тоже всегда находилось достаточно поводов, чтобы опрокинуть рюмку-другую. Если же и редактор соглашается с тобой чокнуться, то вообще жизнь можно считать удавшейся.

Девушки, вьющиеся вокруг редакции, тоже были достаточно раскованными, жизнелюбивыми, отчаянными в поступках и решениях. И постепенно наш юноша вошел в эту жизнь, принял ее и полюбил настолько, что уже не представлял себе, чем еще можно заниматься, какое еще занятие можно найти столь же достойное и увлекательное. Проносились годы, приходил опыт, от больших и шумных скандалов судьба его хранила, а что касается небольших конфузов — перепутанная фамилия, ночевка в вытрезвителе, командировочное недоразумение с гостиничной девицей, жалоба обиженного начальника, это тоже были будни, естественные и неизбежные. Старились, и уходили старшие товарищи, появлялись новые юноши и девушки, столь же восторженные, неопытные и ко всему готовые, лишь бы остаться в этих коридорах, лишь бы зацепиться в журналистике. С опытом шел и неизбежный служебный рост — литературный работник через десять лет становился спецкором, собкором, завотделом, членом редколлегии, заместителем редактора и, наконец, редактором. Физиономия к этому времени, естественно, делалась потрепанной, но это уже не смущало, к ней за годы привыкаешь и начинаешь находить даже что-то привлекательное. Манеры же оставались прежними, мальчишескими, в этом тоже был признак неувядаемой молодости, готовности с кем угодно поговорить, подружиться, отправиться хоть на северный полюс, а если таковой поездки не предвидется, то можно хотя бы в ближайшей забегаловке распить бутылку-вторую и тем самым еще раз подтвердить — не стареют настоящие журналисты.

Из высоких партийных коридоров приходили редакторы массивные, застегнутые на все пуговицы, с выпирающими животами и тройными подбородками, недоступные и спесивые, больше всего озабоченные собственной значимостью и каким-то нечеловеческим ужасом перед самой простенькой опечаткой, неувязкой, ошибкой. А Цыкин, Цыкин был другим, — состарившийся, оживленный, доброжелательный мальчик с неизрасходованным интересом к жизни, к новым людям и неугасшим желанием выпить рюмку водки с хорошим человеком.

— Слушаю вас внимательно, Павел Николаевич, — сказал Цыкин, сложив руки на столе.

Пафнутьев ответил не сразу. Была явная опасность скатиться в разговор длинный, оживленный и бестолковый, после которого в блокнот записать будет нечего, кроме разве что телефона редактора.

— Меня интересует наш новый городской магнат... Байрамов.

— О! — воскликнул редактор обрадованно. — Вы видели какой обалденный конкурс он организовал? Вчера передавали по телевидению. Никогда не думал, что в нашем городе столько красавиц! Мы решили опубликовать портреты... Во весь рост, разумеется... Все финалистки будут на страницах нашей газеты. Моя идея! На редколлегии все поддержали. Тираж разойдется мгновенно. Просто мгновенно! Большая фотография, на три колонки, краткие биографические данные, черты характера... Можно даже привести и воспоминания школьных учителей, как вы думаете?

— Неплохо, — кивнул Пафнутьев.

— Когда я увидел этих девушек вчера по телевидению... Меня гордость обуяла!

— Только гордость?

— Ну и конечно, ощущение бесконечной утраты... — лицо Цыкина сморщилось в горестной гримасе. — Я не могу, к сожалению, всем им уделить достаточно внимания, которого они заслуживают.

— Да, это печально, — согласился Пафнутьев.

— Мы решили устроить, так называемый, круглый стол и собрать всех участниц в этом кабинете... Шампанское, фотографии, милая беседа...

— Они будут голые? — поинтересовался Пафнутьев.

— Кто? — не понял Цыкин.

— Девушки.

— Ну, почему голые... Одетые. Все будет очень прилично, достойно. Вчера, во время передачи...

— Я видел эту передачу, — Пафнутьев воспользовался мимолетной паузой и вернул разговор на более практическое направление. — Очень красивые девушки. Особенно одна... Но и те, которые отправятся на Кипр сопровождать нашего друга Байрамова...

— А мне показалось, что это он будет их сопровождать?

— Какая разница? Результат будет один.

— Какой? — быстро спросил Цыкин.

— Вернутся они уже не девушками, — серьезно ответил Пафнутьев.

Цыкин весело рассмеялся, промокнул глаза подвернувшимся листом бумаги, благодарно посмотрел на Пафнутьева, который так распотешил его.

— Ну, девушки, это же условность... Я не уверен, что они и сейчас еще хранят, так сказать, свое, так сказать...

— Богатство, — подсказал Пафнутьев.

— Вот именно!

— А Байрамов богат?

— О! Вы не представляете, что это за человек! Он недавно завез в дом престаречых сто матрацев, представляете? — морщины на лице редактора расположились в виде самой восторженной гримасы, которую он только мог изобразить. — Вы знаете, какие там были матрацы? На каждом померло не менее двадцати престарелых! А что они сделали с этими матрацами, прежде чем умереть... Говорить не буду. А он — новые! Бесплатно. Дар городу. Убедительно?

— Да, это прекрасно... А куда дели старые? — спросил Пафнутьев.

— Матрацы? Передали в пионерский лагерь.

— Разумно, — одобрил Пафнутьев. — С точки зрения рыночной экономики очень здравое решение.

— А вы видели, что сделал Байрамов с нашими подземными переходами в центре города? Ведь это были... Общественные туалеты! Разбитые лампочки, кучи дерьма на каждом углу, нищие с обнаженными язвами, пьяные в собственной блевотине... А теперь! Это сверкающие стеклом и сталью подземные универмаги! Заморские товары! Освещение, музыка! А продавцы! Вы видели, какие там продавцы?! Юные, ухоженные, вежливые! Каждую можно выдвигать на конкурс красоты!

— Да, я видел, — сегодня, кажется, Пафнутьев выбрал самую удачную манеру разговора — не спорил, со всем соглашался, все одобрял, хотя Цыкину этого было мало — он желал не просто одобрения, он желал восторгов. — Наши подземные переходы действительно стали рассадником новой жизни. Даже я, как-то попав туда, не смог отвертеться и пришлось купить бутылку водки. Кстати, отвратительной оказалась водка.

— В чем дело! — обрадованно воскликнул Цыкин. — Я угощу вас хорошей водкой! — и не ожидая согласия, вынул из тумбочки початую бутылку «Абсолюта», блюдечко с подсохшими корочками сыра и поставил все это перед Пафнутьевым. — По граммику? — он уже свинчивал пробку. Но пить в редакторском кресле ему, видимо, было неловко, и он, встав, обошел вокруг и присел к приставному столику с другой стороны.

— По граммику можно, — кивнул Пафнутьев. Хотя пить не хотелось, но он понимал, что за рюмкой разговор будет другим — откровеннее, доверчивее и, в конце концов, — полезнее.

Редактор с какой-то преувеличенной решимостью наполнил довольно объемистые граненые стопки, поднял свою, подождал, пока поднимет и Пафнутьев, молча чокнулся, выпил и тут же бросил в рот корочку сыра.

— Отличная водка!

— Да, водка те самая плохая, — сдержанно похвалил Пафнутьев.

— Не понравилась?! — ужаснулся Цыкин.

— Потрясающая водка! — поправился Пафнутьев.

— То-то же!

— Так вот Байрамов, — начал было Пафнутьев, но Цыкин, уже ощутив жаркий наплыв хмельного азарта, решительно его перебил.

— Может быть вы, Павел Николаевич, и не поверите, но ведь именно наша газета открыла этого представителя зарождающегося класса бизнесменов! Это сделали мы! Первыми!

— Поздравляю.

— Спасибо. Еще когда Байрамов купил первый овощной киоск на базаре, когда он начал завозить яблоки и картошку . Еще когда он только начинал торговать жвачкой и цветными презервативами в колбасном отделе гастронома... А решение было смелое, вам не кажется?

— Колбаса в цветном презервативе?

— Ха-ха! — рассмеялся Цыкин. — Просто тогда не было колбасы! Но представьте — реклама колбасная, а на прилавке презервативы! И в этих.., как их... В пупырушках. Народ толпился! Краснел от смущения, но товар расхватывал! — Цыкин опять свинтил крышку с бутылки.

— А в чем выразилось ваше открытие этого человека?

— Мы о нем писали! И как мы о нем писали! Только благодаря нам он смог так быстро и уверенно стать на ноги! И Байрамов не забывает редакцию, не забывает тех, кто породил его! Посмотрите, какие телефоны в отделах! Какие калькуляторы! Вы знаете, что он однажды сотворил на День печати?

— Понятия не имею, — Пафнутьев вдруг увидел, что его стопка полна, Цыкин уже поднял свою и смотрит на него призывно и страстно. Пришлось и Пафнутьеву поднять стопку.

— Пришел в редакцию на День печати и, как ни в чем не бывало, каждому сотруднику вручил японский калькулятор, шариковую ручку и газовую зажигалку. Представляете? И сказал... Пришло время цифр и точных данных... Ни одна информация недостаточно хороша, если она не напичкана цифрами... Я хочу, чтобы моя любимая газета была самой точной, самой правдивой и оперативной. А? Как? Это он о нас говорил.

— Да, — кивнул Пафнутьев. — Крутой человек.

— Не то слово!

— Мне бы хотелось поговорить с вашим сотрудником, который написал о Байрамове самые первые материалы в газете. Это не сложно?

— Самые первые? — Цыкин задумался, повернул лицо к окну и в косом свете стали особенно четко видны все бесконечные складки на его мятой физиономии. — А вы знаете... Я вас огорчу... Этот человек у нас больше не работает.

— Перешел к Байрамову? — усмехнулся Пафнутьев.

— Боюсь, что он перешел в более печальные места, — Цыкин поднял глаза к потолку.

— С ним что-то случилось?

— Он пропал.

— Спился?

— Хуже. Он просто пропал. Знаете, как сейчас пропадают люди? То ногу найдут где-нибудь на свалке, то ладошка обнаружится, запеченная в буханке хлеба, то голова в посылке по почте придет...

— Что же осталось от него?

— А от него — ничего, — Цыкин разлил остатки водки в стопки. — Не будем чокаться... Помянем Сережу... Хороший был журналист. И человек неплохой. Остались жена, детишки...

Пафнутьев выпил, склонил голову не то перед памятью прекрасного журналиста, не то перед качеством прекрасной водки. Помолчал, пожевал скудную закуску.

— Как его звали?

— Сергей Званцев. Сергей Дмитриевич Званцев.

— Он хорошо знал Байрамова?

— Да, — помолчав, ответил Цыкин. — Он его знал достаточно хорошо. Бывал у Байрамова дома... Я вот не могу, а он захаживал. Это когда уже вышла одна статья, вторая, третья... Байрамов его к себе как бы приблизил.

— Три статьи об одном человеке? — осторожно спросил Пафнутьев, стараясь не вспугнуть откровенность редактора. Но тот после нескольких стопок уже не столь тонко воспринимал течение разговора.

— Нет, дело не в этом... Речь шла не о Байрамове, как таковом. Просто мы на его примере рассказывали читателю о новых ценностях нравственности, морали...

— А что, нравственность так быстро меняется?

— То, что раньше было под запретом, за что сажали, теперь можно... Раньше была спекуляция, а сейчас это самое почетное занятие... И так далее. Писали о становлении бизнеса в стране, о развитии рыночных отношений... И так далее. И получилось так, что Байрамов, человек энергичный, цепкий, использовал эти статьи как рекламу собственного дела. Как бывает... Если пишут о человеке, значит, ему можно довериться, в банке дадут хороший кредит, на распродаже объектов ему больше внимания, могут пойти навстречу...

— Он знаком с первыми людьми города, как я понимаю?

— Да, — кивнул редактор. — Знаком. Дела у него идут неплохо, он частенько устраивает презентации, приглашает влиятельных людей... Стол, сувениры, девочки... Ну и так далее.

— Сысцов? — спросил или скорее подсказал Пафнутьев. — Колов? Анцыферов?

— Нет, на презентациях их не бывает... Зачем светиться, — Цыкин едва ли не первый раз за весь разговор улыбнулся, показав такие роскошные, белоснежные зубы, что Пафнутьеву сразу стало ясно — свои родные зубы редактор растерял, проходя через бурную, насыщенную встречами молодость. — Они встречаются в более узком кругу. Думаю, это правильно.quot; Их встречи, беседы, даже пьянки, если таковые и случались.., отражаются на судьбе города, на наших судьбах.

— Разумеется, — Пафнутьев, опустив голову, помолчал, рассматривая собственные ладони и ожидая, пока из его глаз исчезнет выражение насмешливое и куражливое. И лишь уверившись, что в глазах снова появилась должная уважительность к собеседнику, поднял голову. — А это... Званцев...

— Он пропал как-то уж совсем неожиданно. Не пришел на работу и все. И до сих пор. Приходила жена, звонили знакомые, друзья, подруги... Но ничего утешительного сказать мы не могли. Как сквозь землю.

— Он уволен?

— Приказа об увольнении не было. Я не стал этого делать. Мало ли... Вдруг возникнет... Его трудовая книжка в моем сейфе.

— Не покажете?

— Покажу, почему нет...

— Что-то жене платите?

— Первое время платили... Сейчас прекратили. Нет оснований. Она иногда подрабатывает у нас на разборке почты — вот за это мы ей платим.

— И никаких слухов о Званцеве?

— Если вас интересуют слухи...

— Очень! — горячо заверил Пафнутьев.

— Ну если так, — Цыкин взял бутылку, повертел ее перед глазами, и убедившись что она пуста, поставил под стол, вопросительно посмотрел на Пафнутьева. Тот понял редактора и отрицательно покачал головой, дескать, на сегодня хватит. — Есть такой слух, — со вздохом проговорил Цыкин — видимо, он не возражал бы против небольшой добавки, но раз гость против, пусть будет так. — Есть такой слух... Но предупреждаю — только слух, — Цыкин поднял вверх указательный палец. — Так вот, злые языки клевещут, что Байрамов подарил нашему Званцеву машину. «Жигуленок». Не новый, но в хорошем состоянии. «Пятерка». Два года назад это был.., если был, конечно.., это был вполне реальный подарок. Это сегодня цены на машины взлетели до десятков миллионов. А тогда.., можно было и поверить.

— Званцев заслужил такой подарок?

— Повторяю, Павел Николаевич, я не утверждаю...

— Понимаю. Мы говорим только о слухах. Но если бы такое действительно произошло... Это заслуженный подарок?

— Думаю, да. Статьи Званцева очень помогли Байрамову, он сразу оказался в деловой элите города... Кроме того, подобные подарки делаются и в счет будущего...

— Но опубликование восторженных статей о Байрамове зависело не только от Званцева... Если он их написал, то поместить на газетных страницах могли только вы, главный редактор. Вам Байрамов подарил машину? — вопрос оказался довольно жестким, Пафнутьев и не рассчитывал получить на него ответ, но ему важно было отношение редактора к вопросу. Тот неожиданно улыбнулся, опять обнажив сверкающий ряд зубов.

— Поскольку мы с вами немного выпили и в какой-то мере уже породнились, то скажу... Вы правильно понимаете редакционную кухню. Действительно, я могу поставить статью в номер, а могу ее не поставить. И для того, и для другого у меня всегда найдется достаточно оснований. Статьи Званцева я в номер ставил. Но машины Байрамов мне не дарил, Он со мной иначе расплачивался.

— Но расплатился?

— Сполна. Вам интересно как?

— Очень, — улыбнулся Пафнутьев.

— Отвечу... Поскольку мы говорим только о слухах... И еще потому, что подобные взаимоотношения перестали быть криминальными.quot;, Я съездил на Кипр. На две недели.

— За счет Байрамова?

— Можно и так сказать.

— Как там, на Кипре?

— Ничего... Но не больше. Европейское захолустье. Глухомань. И выпить по-настоящему не с кем было.

— Говорят, там красивые девушки? — провокационно улыбнулся Пафнутьев.

— Красивые... Ну и что? — Цыкин вопросительно посмотрел на Пафнутьева, словно даже не понимая, о чем тот спрашивает. И Пафнутьев понял — этот вопрос редактора больше не тревожит. Убедившись, что гость все понял правильно, Цыкин поднялся, открыл сейф и вынул трудовую книжку Званцева. — Вот, — он положил книжку перед Пафнутьевым. — Полюбопытствуйте. Биография достаточно колоритная, но у нас все с колоритными биографиями.

Пафнутьев полистал книжку, как бы пробежавшись по годам пропавшего человека. Оказывается, Званцев работал в геологической конторе, бурил скважины, искал воду в области, был в театре рабочим сцены, одно время работал даже таксистом. «Ага, — удовлетворенно кивнул Пафнутьев. — Это уже хорошо. Значит, в машинах разбирается...»

— А если я попрошу у вас ее на время? — спросил он у Цыкина. — Не возражаете?

— Нет проблем. Только оставьте расписку, чтоб я мог в случае чего что-то на стол положить.

Пафнутьев тут же, не сходя с места, взял со стола редактора подвернувшийся лист бумаги и написал расписку. Поставив подпись, должность, дату, он протянул ее Цыкину. Тот пробежал глазами по строчкам и сунул расписку в сейф, на то самое место в картонной коробке, где до сих пор лежала трудовая книжка Званцева.

— После того, как пропал ваш человек... Кто сейчас освещает в газете тему рыночных отношений?

— Все, кому не лень, — не задумываясь ответил. Цыкин. — Видите ли, в чем дело... Несколько лет назад, это было внове, мало кто решался говорить а рынке, мало кто мог это делать со знанием дела. А теперь этот рынок у всех на языке. Театр, кино, религия, народные промыслы, образование, медицина — все свелось к рыночным отношениям и все взахлеб воспевают их, ничем особенно не рискуя.

— Кроме собственного будущего, — вырвалось у Пафнутьева.

— Вы так думаете? — вскинул брови редактор, — А, впрочем... Наверно, вы правы.

— У него было в редакции свое рабочее место?

— Конечно. А что, собственно...

— Остались его бумаги? Блокноты? Наметки?

— Возможно... Хотя маловероятно. Свято место пусто не бывает... За его столом сейчас сидит новый, сотрудник... Если он не выбросил бумаги, которые там оставались... То они на месте. А что случилось? Вы, Павел Николаевич, гораздо менее откровенны, чем я... Званцев нашелся? Или он в чем-то замешан?

— Трудно сказать... Но если бы его бумаги сохранились, это многое прояснило бы... Это было бы неплохо.

— Он жив? — напряженным голосом спросил Цыкин и даже грудью припал к столу в ожидании ответа.

— Возможно.

— То есть?

— Не исключено, что жив... Твердо сказать не могу... Не знаю.

— Но есть основания предполагать... Да?

— Вот именно. Есть некоторые основания надеяться, что Званцев жив... Хотя никакой уверенности.

— Так, — Цыкин подвигал бумаги на столе, в волнении схватился было за телефонную трубку, но тут же положил ее снова. — Послушайте, Павел Николаевич, а не послать ли мне секретаршу за бутылочкой, а? Мне кажется, она нам не помешает?

— Не возражаю, — легко согласился Пафнутьев. — Но открывать вы будете ее без меня.

— Ну, что ж... Понимаю, понимаю... Слишком хорошо — тоже нехорошо... Мы, честно говоря.., у себя, в редакции, его уже похоронили. Сами знаете, последнее время люди исчезают частенько, не оставляя никаких следов... Разве что палец найдется, или ухо... Из милиции нам сообщили, что его машину нашли совершенно сгоревшую, но трупа в ней не было... Что нам было думать?

— Байрамов заглядывает к вам?

— Чрезвычайно редко... Но его объявления мы печатаем постоянно, чуть ли не в каждом номере. Расплачивается он своевременно — почему бы нам и не заработать на нем?

— Что в его объявлениях?

— В основном, о поступлении новых товаров в его магазины, о ценах, адреса новых торговых точек...

— У него много магазинов?

— С десяток наберется. — Цыкин поднял трубку зазвеневшего телефона и снова положил ее на место. — Точнее сказать не могу, потому что у него каждый месяц этих магазинов все больше...

— Чем торгует гражданин Байрамов?

— Всем. Зажигалки, расчески, мебель, одежда, машины...

— Продукты?

— Да, все завозное, упакованное... Кофе, чай, печенье, конфеты... Да, и спиртное тоже, — подчеркнул Цыкин, видимо, увидев в этой подробности что-то для себя существенное.

— Будем заканчивать, — Пафнутьев устало откинулся на спинку стула. — Значит, мы договорились — вы поищите его бумаги, записи, блокноты?

— Понимаю... Поищем. Естественно, вас интересуют не его творческие планы?

— Особенно творческие планы! — с нажимом проговорил Пафнутьев. И повторил для уверенности, что его правильно поймут. — Особенно творческие планы.

— Будет сделано, Павел Николаевич, — увидев, что Пафнутьев поднялся, встал со своего места и Цыкин.

— Кстати, вас не смущают подарки Байрамова?

— Ничуть, — усмехнулся Цыкин с некоторой доверительностью. — Кстати, вот этот костюм на мне — тоже его подарок. Ничего, правда?

— Хороший костюм, — Пафнутьев пощупал ткань на рукаве. — Давно о таком мечтаю.

— Могу устроить.

— Нет, спасибо. Боюсь, не отработаю.

— Было бы желание, — сказал Цыкин. — Отработаете.

— Вот как раз с желанием у меня всегда большие трудности... Дайте, пожалуйста, адрес Званцева, его домашний телефон... Как жену зовут...

— О! Нет ничего проще, — Цыкин вернулся к своему столу, с яркого бумажного куба сорвал листок и быстро набросал несколько цифр, протянул Пафнутьеву. Тот взял маленький листок, вчитался, удовлетворенно кивнул. Потом взял в руки разноцветный бумажный куб, внимательно осмотрел его со всех сторон, полюбовался.

— Тоже Байрамов?

— Разумеется, — рассмеялся Цыкин и лицо его сморщилось так, что уже не было никакой возможности определить, где совсем недавно были глаза, нос, рот. Но когда смех кончился, из обилия морщин снова вынырнул нос, сверкнули хитроватые, хмельные глазки, по бокамquot; лица возникли мятые уши. И снова у стола стоял главный редактор городской газеты Цыкин. В хорошем костюме и с неистребимым желанием выпить.

Пафнутьев сосредоточенно вышагивал квартал за кварталом, не замечая ни мелкого осеннего дождя, ни ветра, ни машин, которые, проносясь рядом с тротуаром, время от времени окатывали его водой. Пафнутьев пытался навести порядок в собственных мыслях и разобраться в том, что открылось ему в этот день. А открылось нечто неожиданное — оказывается, Зомби, беспамятный клиент Овсова, жертва жестокого преступления, не такая уж невинная жертва, как об этом хотелось думать. Выясняется, что у этого Зомби есть имя, должность, адрес, выясняется, что это Сергей Дмитриевич Званцев, журналист, верный певец Байрамова, который этого монстра, этого мутанта, как выражается Халандовский, создал, взрастил и выпустил в свет. Известность обернулась для Байрамова настолько существенной прибылью, что он смог даже одарить своего создателя машиной. Эту машину надо было и заработать, и отработать, а Байрамов, судя по всему, не тот человек, который будет заниматься благотворительностью. Вот завез матрацы для умирающих старух и все — уважаемый спонсор.

Что же произошло полгода назад на Никольском шоссе? Что могло произойти, если уж Званцева привезли Овсову в виде мешка с мясом и костями? Обычная авария? Бывает. Мог он влететь в аварию по собственной оплошности? Мог. Запросто. Все происшедшее можно, конечно, объяснить стечением дурных обстоятельств, но как тогда понимать ножевую рану?

Внутренняя разборка?

Конкуренты?

Удар по Байрамову?

Похоже на то...

Что же делать? Прежде всего необходимо бесспорно установить, что Званцев и Зомби одно и то же лицо. Если это подтвердится, то становится ясно, почему Зомби так настойчиво стремится в город — ему нужна связь. Он наверняка помнит больше, чем говорит. Да, Павел Николаевич, ты должен это зарубить себе на носу — Зомби помнит больше, чем думает Овсов.

И опять вопрос — что же произошло на Никольском шоссе полгода назад? Дорожная авария? Попытка убийства? Сведение счетов? Бандитская разборка? .

Пафнутьев и сам не заметил, как вошел в телефонную будку — автомат, естественно, не работал. Он вошел в следующую, в следующую, продолжая свое неторопливое движение по городу. Наконец, нашелся автомат, который откликнулся на его усилия... Номер набрался, в железном ящике что-то громыхнуло, будто не монета провалилась, а вся железная будка с незакрывающимися дверями и выбитыми стеклами.

— Овсов? — спросил Пафнутьев. — Жив?

— Временами.

— Тогда слушай... Похоже, я узнал, кто есть твой клиент.

— Зомби?

— Называй его как хочешь... Это человек Байрамова.

— Даже так? — озадаченно проговорил Овсов. — Хм... И что же из этого следует?

— Будь осторожен. Он помнит больше, чем тебе кажется. Не исключено, что он у тебя просто прячется. Ты меня слышишь?

— Говори, Паша, я все хорошо слышу.

— Ты как-то говорил, что за ним приходили, о нем спрашивали, а потом, вроде, успокоились, когда ты сказал, что клиент мертв.

— Было.

— Овес, он у тебя прячется. Он пережидает. Его могут искать где угодно, но только не у тебя. Да и у тебя его искать не будут, поскольку считают, что он...

— Остановись, Паша... Я все понял. Но должен сказать, что все это для меня не очень важно. Зомби — мой больной и я отношусь к нему, как к своему больному. И он будет находиться у меня ровно столько, сколько потребуется для полного выздоровления. Паша... Ты не видел в каком виде его привезли... У него не осталось ни одной части тела, по которой его могли бы узнать родные. То, что он потерял память — это бесспорно. Первые две недели я слышал только его бред. И этот бред тоже о многом говорит... Это был бред нормального человека, может быть, даже неплохого человека.

— У него осталась одна мелочь, по которой его можно узнать, — сказал Пафнутьев.

— Да? — удивился Овсов. — И что это за мелочь?

— Голос.

— Но для этого нужно найти людей, которые бы...

— Я их нашел.

— Уж не думаешь ли ты засадить его за решетку? — обеспокоенно спросил Овсов — Разберемся, — ответил Пафнутьев и повесил трубку на искореженный, жеванный рычаг. За его спиной громыхнула тяжелая разболтанная дверь телефонной будки.

Долгий, суматошный, нервный день заканчивался, и Пафнутьев уже с некоторым нетерпением поглядывал в окно, где моросил мелкий осенний дождь, облетали последние листья и откуда раздавались звуки, обещавшие свободу и отдых — гудки машин, голоса людей, визги детворы во дворе. Он собрал бумаги со стола, не разбирая, сложил их в одну стопку и сунул в сейф. Окинул взглядом унылые стены кабинета и рука его невольно потянулась к телефону, хотя он и сам еще не знал — кому позвонить, с кем скоротать недолгий осенний вечер.

И в этот момент телефон зазвонил сам.

— Паша? Привет. Как хорошо, что я тебя застал, а то уж думаю отдыхает, наверно, Павел Николаевич.

— Привет, — пробурчал Пафнутьев, даже не спрашивая, кто говорит и чего хочет.

— Шаланда тебя беспокоит... Помнишь такого?

— Как же, как же... Тебя, Шаланда, забыть невозможно. Только о тебе и помню.

— Вот и хорошо, — Шаланда тут же обиделся, поскольку обидчивость была самой первой и естественной его реакцией на любые слова собеседника. Что-то всегда он находил в этих словах обидное для себя. Поэтому общаться с Шаландой могли далеко не все, но у Пафнутьева это получалось, поскольку он сам постоянно давал Шаланде основания для обид — то слова шутливые бросал, слова, которые можно было истолковать и так и этак, то не узнавал Шаланду по телефону, то вдруг просил напомнить, как того зовут, то вообще вдруг спрашивал — «Какая еще Шаланда?», зная, что Шаланда тут же нальется краской и смертельно обидится... На час, а то и на полтора.

— Говори, Шаланда, — смягчился Пафнутьев. — Слушаю тебя. Думаю, если уж ты позвонил на ночь глядя, то наверняка случилось что-то чрезвычайное.

— Случилось, — немного отошел и Шаланда, услышав слова уважительные и серьезные. — Ты вот был у нас как-то, разговоры всякие вел, жить учил, наставлял кого ловить, кого не надо И помнится мне, говорил о каком-то парне, невысокого росточка, южных кровей...

— Ну-ну! — встрепенулся Пафнутьев.

— Не погоняй, Паша. Спешить некуда, у меня этот тип. Сидит. Говорил ты, что, вроде, одевается он мрачновато, темное предпочитает.. Опять же к нашему брату-милиционеру относится без должного уважения.

— К машинам, какое-тo отношение к машинам имеет? — напомнил Пафнутьев нетерпеливо.

— Имеет, — невозмутимо кивнул Шаланда.

— Где он?

— Задержали мои ребята. Не знаю, он ли, нет ли... Но думаю, если Пафнутьев так слезно умолял поискать такого, то, думаю, почему бы мне по старой памяти, и не откликнуться на просьбу старого Друга...

— Остановись, Шаланда! — взмолился Пафнутьев. — Остановись!

— Все понял. Дает показания. Разговорчивым его не назовешь, но и не молчит, роняет изредка словечки. Я так понял, что слов он вообще знает не очень много, но какие знает — произносит... Цедит.

— Где задержали?

—  — Возле «Интуриста».

— Пьян?

— Трезв, как стеклышко.

— Так, — Пафнутьев произносил это слово, будто делал зарубки в собственном сознании.

— В черном?

— Даже удивительно, Паша! Носки и те на нем чернее ночи. А уж в душе у него, чую, вообще... Как у негра в одном интересном месте. Чреватый тип, Паша.

— Так... Что там произошло?

— Небольшая летучая драка. Этак мимоходом друг дружке по мордасам съездили. Но этот уж больно свирепый оказался... Ну, повздорили ребята, ну, поматерились маленько, с кем не бывает, ну, пообещали при случае разобраться... И расходись по домам. Но этот прямо в бешенство впал, в неистовство... Мало того, что свалил парня с ног, начал топтать его ногами, причем норовил каблуком в голову, в лицо... Тот уже подняться не может, кровища хлещет, а этот знай его ногой в голову колотит... Пришлось отправить в больницу, скорую вызвали... А твоего задержали.

— Так, — обронил Пафнутьев. — Дает показания, говоришь?

— Больше молчит, усмехается, но иногда и словечко обронит.

— Значит, этот тип дает показания? — в который раз спросил Пафнутьев.

— Ну я же сказал! — с раздражением ответил Шаланда, опять обидевшись.

— Хорошо, — тихо проговорил Пафнутьев. — А теперь слушай меня. Шаланда, внимательно. Не перебивай, только слушай... Значит так, ты сейчас положишь трубку и тут же дуй в кабинет, где этот тип сидит с твоим дознавателем, или как там его... И прихвати с собой еще кого-нибудь!

— Давай, Паша, давай... Я слушаю тебя, — в голосе Шаланды появились благодушные нотки. Как только он уловил беспокойство, тревогу, озабоченность Пафнутьева, сразу же стал снисходительным, готовым выслушать, посочувствовать, при возможности даже помочь.

— Шаланда, заткнись и слушай! Ты берешь трех ребят и входишь с ними в кабинет, где идет допрос. И тут же занимаете боевую позицию. Один у окна, второй у двери, третий стоит рядом с типом. Вы должны блокировать все пространство кабинета. Понял? Только так. И сию же секунду. Не забудь про наручники. Пойми — я не шучу и не паникую.

— Паша, погоди! — забеспокоился Шаланда, но все еще отказываясь осознать опасность. — Дело в том, что кабинет...

— Заткнись, Шаланда, Я мчусь к тебе. Возьми с собой не три человека, возьми с собой пять человек. И вваливайтесь в кабинет. Блокируйте все пространство, наваливайтесь впятером на этого типа и надевайте наручники! — воскликнул Пафнутьев, чувствуя, что Шаланда все еще колеблется. — Когда-то ты, Шаланда, не пожелал меня послушать, прости, что напоминаю. Послушай меня сейчас. Я бросаю трубку и несусь к тебе. Если это тот человек, которого я ищу, то твоя жизнь в опасности, Шаланда.

— Ну, хорошо, хорошо...

— Он тешится с вами, Шаланда! Он забавляется.

— Не понял! — Пафнутьев, кажется, увидел, как горделиво распрямился на стуле Шаланда, уловив, что кто-то не очень серьезно к нему относится.

— А когда ему эти забавы надоедят, он уложит вас всех и выйдет через парадную дверь. И уедет на твоей машине, Шаланда.

— Да ну тебя, Паша!

Пафнутьев не стал отвечать. Бросив трубку, он снова открыл сейф, наспех влез в кожаную упряжь ремней, которые позволяли носить пистолет под мышкой, и, набросив пиджак, схватив в руку плащ, выскочил в коридор. Машина прокурора оказалась на месте и он с разгона плюхнулся на сидение рядом с водителем.

— Двенадцатое отделение милиции! Быстро!

— Анцыферов сказал, чтоб я подождал, он, вроде, собирается...

— Плевать мне на Анцыферова. Я ему потом все объясню.

— А мне нагоняй?

— Если ты сию секунду не сдвинешься с места, я выкину тебя из машины.

— Понял, — сказал водитель и через минуту машина уже неслась по проспекту, повизгивая тормозами на крутых поворотах. Машины шарахались в стороны от этой ополоумевшей черной «Волги» и Пафнутьев видел, как матерились водители «Жигулей» и всех этих разношерстных иномарок, когда им приходилось уступать дорогу, тормозить, съезжать чуть ли не на тротуар.

Пафнутьев опоздал.

Когда он вошел в отделение, навстречу, по длинному тусклому коридору шел Шаланда с извиняющейся улыбкой. Правой рукой он придерживал припухшую щеку, а в левой беспомощно позвякивали теперь уже ненужные наручники. Увидев Пафнутьева, он еще издали развел руки в стороны — вот так-то, брат, вот такие у нас тут дела. Остановившись у своего кабинета. Шаланда приглашающе раскрыл дверь — входи, дескать. Пафнутьев с интересом заглянул. Правильно, примерно это он и ожидал увидеть — стол перевернут, пол усеян бумагами, голубоватыми бланками протоколов, в углу свалены деревянные рейки — все, что осталось от стула. У окна на полу — россыпь битого стекла — то, что совсем недавно было окном.

— Вот так, Паша, — горестно проговорил Шаланда, с трудом ворочая языком.

— Что произошло?

— Мы его допрашивали...

— А он?

— Сначала ничего, а потом, вроде как засобирался куда-то. Мы, конечно, возражали, но он нас не послушался.

— Ты все сделал, что я тебе советовал?

— Все, Паша, в точности, все твои указания мы выполнили, — в голосе Шаланды была не только горестность, но и лукавство. Дескать, не одни мы виноваты, и ты, Паша, нам кое-что советовал.

— Сколько человек ввел в кабинет?

— Я вошел, со мной еще один парень, неплохой парень, семьянин...

— А я сказал — пятеро. Я был прав?

— Да, Паша, как всегда.

— Почему не послушал?

— По глупости, Паша, по самонадеянности. Происшедшее, видимо, произвело на Шаланду столь гнетущее впечатление, что он забыл о своих обидах, о своем неуправляемом самолюбии.

— Ты был прав, Паша, — повторил Шаланда, кисло улыбаясь и растерянно оглядывая свой разгромленный кабинет.

— А ты? — резко повернулся к нему Пафнутьев. — — А л не прав... Как всегда, — Шаланда опять попытался улыбнуться, но перекошенная щека придала ему столь горестное выражение, что Пафнутьев сжалился.

— Ладно, рассказывай.

— Ты все знаешь, Паша... Все получилось так, как ты сказал по телефону. Когда мы с дежурным вошли, нас оказалось трое... Как ты и посоветовал, я остановился в дверях, а дежурный блокировал окно...

— А на фига было его блокировать, если оно забрано решеткой из арматурной проволоки?

— Ты же сам сказал, Паша, — ответил Шаланда с уже привычной обидой. Значит, начал приходить в себя. — Допрос вел капитан Космынин...

— Где он?

— Мы отвезли его домой.

— Ясно, — вздохнул Пафнутьев. — Дальше.

— Когда этот тип увидел у меня в руках наручники... С ним что-то произошло... Паша, с ним случилось что-то совершенно невероятное... На стуле сидел спокойный молодой человек, скромно так, достойно держался... Посмеивался, рассказывал, с кем подрался, из-за чего... Тот о его маме сказал нехорошее... Как я понимаю, по матушке его послал... А этот тип по глупости все отнес к своей маме... В общем, понимаешь. И вот я вхожу с наручниками, и он на моих глазах превращается в какое-то дикое чудовище.

— А где дежурный, с которым ты вошел?

— В туалете... Примочки делает. Наверно, ему придется недельку-вторую на больничном побыть... У него такой вид, что его можно только в ночные засады посылать.

— Почему?

— Чтобы люди его не видели, чтобы дети не пугались, — Шаланда опять скривился в страдальческой улыбке.

— Значит, вы вошли в кабинет, постояли, потом ты вынул из кармана наручники.

— Да, все так и было. Я, честно говоря, вначале подумал, что ты слегка паникуешь, когда сказал, чтоб мы входили числом не менее пяти... Паша, это не человек. Это зверь. Это самый настоящий зверь. Я так говорю не потому, что сравниваю его со зверем, нет, я не сравниваю. Он действительно, в самом полном и прямом смысле слова зверь.

— Значит, это был он, — проговорил Пафнутьев. — Протокол хотя бы успели составить?

— Успели, — печально кивнул Шаланда.

— Он его подписал?

— Подписал... Но он взял протокол с собой.

—  — Не понял?

—  — Когда этот тип уходил, он взял протокол допроса с собой, — пояснил Шаланда, маясь от позорных пояснений.

— Вы не возражали?

— Мы возражали, но он нас не послушал. Я сам сказал ему, чтоб он не трогал бумаг...

— А он?

— А он мне вот сюда, — Шаланда показал на щеку, которая за время их разговора увеличилась вдвое.

— Он сказал как его зовут?

— Сказал... Амон.

— Омон? — удивился Пафнутьев.

— Паша, А! Амон.

— Дальше.

— Как только он увидел наручники... Взрыв. Понял? С ним произошел взрыв. Помню, что он вскочил, вдруг вижу — на капитана, вроде как сам по себе опрокидывается стол, стул летит в окно, но там решетка и он вместе с битым стеклом падает на пол... Потом оказалось, что я все это наблюдаю, лежа вон в том углу... Когда он начал бумаги собирать, я сказал ему, строго так сказал, чтоб он не смел этого делать.

— А он?

— Ногой в скулу, — пожаловался Шаланда. — И унес протокол с собой.

— Хорошо, что он тебя не захватил... А ведь мог.

— На кой я ему?

— Заложником. Как заложник, ты очень даже неплох. Без пищи месяц можешь. Продержаться. На подкожном жиру.

— Обижаешь, Паша.

— Неужели достал? — рассмеялся Пафнутьев.

— Ладно, Паша. Замнем. Как ты думаешь, что он сейчас сделает? Как поступит?

— Ляжет на дно. Постарается выехать... А скорее всего... Завтра утром жди — в сводке происшествий обязательно будет угон машины с тяжкими последствиями для владельца.

— Ты думаешь?

— А ты?

— Ладно, Паша. Остановись. Потоптался по мне и хватит. Побереги силы. Жизнь продолжается. А то, я смотрю, ты был настроен на легкое решение... Позвонил Шаланда — иди, Паша, забирай своего опасного. Ни фига. И тебе попотеть придется. Ишь, какой шустрый! — Шаланда немного оправился от шока, нащупал довод, который, если и не оправдывал полностью, то позволял вести себя с достоинством.

— Ладно, Шаланда... Выздоравливай, — Пафнутьев похлопал майора по плечу. — Все хорошо кончилось. Могло произойти и худшее. Поправятся твои ребята, вспомнят подробности... Теперь он засветился. Вы его видели, узнаете в случае чего... Напиши подробный словесный портрет. Сделаешь?

— Распишу. Уж я его распишу... До родинок под мышкой.

— Родинки, может, и не стоит, а вот все остальное — ты уж поднатужься. Когда поймаю твоего Амона — приглашу. Пойду на нарушение — позволю тебе съездить его по морде. Не откажешься?

— Не откажусь, — ответил Шаланда, сосредоточенно глядя в угол разгромленного кабинета. — Ох, не откажусь, Паша. Всю душу вложу.

Сысцов сидел под громадной липой, в плетеном кресле, закутавшись в мягкий свитер и расслабленно наблюдал, как медленно и одиноко падают один за другим желтые листья. «Скоро зима, — думал он, — скоро зима...» У ног его, прямо в листьях, стояла открытая бутылка, в руке он держал тонкий стакан с густым красным вином.

С некоторых пор он пил только красные грузинские вина — «Оджелеши», «Мукузани», «Киндзмараули». Этих вин не бывает в продаже, их делают слишком мало для того, чтобы продавать. Не появлялись они в магазинах еще и по той простой причине, что у них не было цены. Люди, разбиравшиеся в винах и имеющие деньги, платили за них столько, сколько запрашивали — тысячу рублей, десять тысяч, сто тысяч рублей за бутылку. Поэтому и продавать их не было смысла, их можно было только дарить. Ящиком такого вина можно было расплатиться за зарубежную поездку, вызволение родственника из тюрьмы, за министерскую должность или приличную квартиру. И люди, которые хотели привлечь на свою сторону Сысцова, знали, что для этого достаточно подарить ящик красного грузинского вина. Никакие испанские, французские, итальянские, греческие вина по качествам своим, по вкусу, запаху и цвету даже близко не могли приблизиться к «Оджелеши» или «Мукузани», не говоря уже о «Киндзмараули». Поэтому эти вина даже сравнивать с лучшими зарубежными, было бы просто нечестно, потому что они являли собой уже нечто другое, нечто более высокое и ни с чем не сравнимое.

Сысцов их и не сравнивал. Грузинские красные вина — единственное, что его интересовало в оставшейся жизни. Все что он делал, к чему стремился и что искренне ценил — это красные грузинские вина. Ради них он наказывал и поощрял, возносил и ниспровергал, ради них, в конце концов, ввязывался в кровавые схватки, рисковал жизнью и благополучием.

Конечно, был и авантюризм натуры, укоренившаяся привычка управлять, была животная жажда властвовать, но если спросить — чего хочет для себя лично, он задумается, поводит в воздухе ладонью с обвисшей кожей и ответит примерно так: «Разве что пару ящиков „Оджелеши“... Ну и, конечно, „Киндзмараули“...»

И улыбнется виновато, словно по оплошности выдал что-то важное о себе, словно раскрылся в чем-то заветном.

Хмель, который давали эти вина, не мог сравниться ни с чем. Водка попросту оглушала и рассчитана была в общем-то на молодой организм и безудержный аппетит. Коньяки из тех же грузинских подвалов, лучшие коньяки мира, сравнивать которые с «Наполеонами», «Мартелями», «Камю» было бы тоже нечестно по отношению к этим зарубежным суррогатам, так вот эти настоящие коньяки тоже не трогали душу Сысцова. Он любил хмель легкий, воздушный, хмель, который можно было поддерживать достаточно долго, сидя в низком плетеном кресле и наблюдая за угасанием природы. И чтобы неяркое солнце пробивалось сквозь редеющую листву липы, и покалывало бы глаза, щеки нежными несильными уколами, и постепенно все легче становилась бы бутылка у его ног, но это бы его нисколько не огорчало, потому что Сысцов знал — в подвале дома стоит ящик точно с такими же бутылками, едва начатый ящик. И достаточно махнуть рукой, как красивая девушка в сером свитере и синих джинсах сбежит по ступенькам его дома и будет у нее в руках тяжелая, только что открытая бутылка божественного «Оджелеши». А на лице у девушки будет улыбка, не осуждающая, нет, упаси Боже, не угодливая или заискивающая, это еще страшнее, у нее будет просто радостная улыбка. Она будет счастлива оттого, что он, Иван Иванович Сысцов, на какое-то время поставил ее на один уровень с «Оджелеши», оттого, что пусть совсем недолго они являли собой одно целое — тяжелая бутылка лучшего в мире вина и радостная красивая девушка с легкой походкой. Да, она искренне радовалась за Сысцова, который чувствует себя настолько хорошо, что душа его, усталая и могучая, мудрая и утомленная, потянулась к ней и ко второй бутылке. Возраст и уходящие, подыстощившиеся силы не позволяли Сысцову дать этой девушке все, что полагалось ее юному, любвеобильному естеству. Но сил, чтобы принять ее ласки, чтобы ответить на них, этих сил у Сысцова было еще достаточно. И красные грузинские вина, девушка в великоватом свитере делали даже эти его годы счастливыми и чувственно наполненными.

Подняв из желтых листьев бутылку, он, не торопясь, наслаждаясь цветом вина, хмельным духом, которым пахнуло, едва он вынул длинную, пропитанную вином пробку, упиваясь звуком тяжело льющейся в стакан рубиновой жидкости, бросил взгляд в сторону дома и еще раз убедился — сквозь занавеску за ним наблюдает радостная девушка и ждет его сигнала принести вина. А Сысцов оттягивал этот момент и все тело его купалось в девичьем взгляде, как в теплых солнечных лучах. Он бы расстался с девушкой немедленно, улови хоть раз недобрый практичный прищур, улови брезгливость, подневольность, угнетенность, разочарование в нем, в Сысцове. Все это было бы тем более нестерпимым, что он знал — для всего этого у девушки были основания, всего этого он заслуживает и вполне мог вызвать все эти чувства в человеке молодом и красивом. Но девушка оказалась не менее сильной, чем он, и не давала Сысцову самого незначительного повода усомниться в ней.

И Сысцов был благодарен ей за это. И баловал.

И любил — как мог.

Неожиданно запищала лежащая на столике трубка радиотелефона.

—  — Слушаю, — сказал Сысцов, поднеся трубку к уху. В голосе его прозвучало еле уловимое недовольство — звонок нарушил его одиночество.

—  — Иван Иванович! Дорогой! Как я рад тебя слышать! Как здоровье! Как дела? Как успехи?

— Отвечать на все вопросы или можно выбрать только один? — усмехнулся Сысцов, сразу узнав собеседника по восточному ритуалу.

— Ответь на главный, дорогой — как здоровье?

— Держусь.

— О! Иван Иванович! Остальное приложится. Главное — чтоб здоровье было, остальное мы преодолеем.

— Откуда звонишь?

— Дорогой! Я совсем рядом! Из машины звоню... Хочу видеть тебя, хочу обнять тебя!

— Обними, — сказал Сысцов, смиряясь.

— Прямо сейчас?! — обрадовался собеседник.

— Зачем откладывать хорошие дела? Свидания с этим человеком тяготили Сысцова, он понимал, что их дружба не может продолжаться слишком долго, но проходил месяц за месяцем, а в стране не случалось ничего такого, что заставило бы его насторожиться и пресечь эти встречи. С некоторых пор Сысцов даже поощрял Байрамова к дальнейшим встречам, тем более, что никто не приходил к нему с такими дарами.

И все-таки Байрамов его тяготил. При встречах с ним Сысцов не чувствовал своего всевластия, более; того, он ощущал растущую зависимость. Сысцов все понимал и имел мужество называть вещи своими именами — его подкармливали, его покупали, с ним расплачивались. Опыт подсказывал — все это не могло продолжаться слишком долго. Их дружба должна или прекратиться полностью или принять другие формы. А измениться их отношения могут только в одном направлении — он станет полностью зависимым, полностью управляемым.

Сысцов ни на мгновенье не заблуждался, что Байрамов — если и не убийца в полном и прямом смысле слова, то преступник весьма опасный и уж во всяком случае законченный.

Ему хорошо запомнилась их первая встреча... Байрамов записался на прием, терпеливо прождал несколько часов в коридоре, не отлучаясь и не пытаясь как-то скрасить затянувшееся ожидание — он сидел на стуле, поставив чемоданчик на колени и глядя прямо перед собой. Можно было подумать, что он присел на минутку, хотя просидел в такой позе не один час. Это было достаточно унизительно для его положения, но Байрамов, казалось, шел на это сознательно — пусть высокое руководство знает, как многоquot; он готов перенести ради нескольких минут приема. Встреча Сысцова и Байрамова действительно продолжалась десять минут, а если уж точнее, то одиннадцать. И единственная его цель была — познакомиться. И больше ничего. Представиться первому человеку города.

— Мы будем с вами встречаться, дорогой Иван Иванович, — сказал Байрамов на прощание. — Я очень, благодарен за то, что вы нашли время принять меня. Я отнял у вас, — он посмотрел на часы, — ровно одиннадцать минут. Да, ровно одиннадцать минут, — повторил Байрамов, видимо, придавая этому обстоятельству важное значение. Так все и оказалось.

Уходя, он скромно, но с достоинством положил на сысцовский стол красивый, с золотым тиснением конверт. Сысцов пренебрежительно передернул плечами, пожал руку уходящему гостю, а конверт сдвинул в сторону, чтобы не мешал разговаривать с другими посетителями. Сунуть конверт в ящик стола Сысцов не решился. Мало ли... И весь этот приемный день Сысцов искоса поглядывал на конверт, опасаясь прикоснуться к нему, словно чувствуя исходящую от него заразу, словно тогда уже предвидел, что отношения с этим человеком будут долгими и чреватыми. Вечером он смахнул все скопившиеся за день, бумаги со стола в ящик, причем, так расчетливо, что золотистый байрамовский пакет оказался в самом низу — Сысцов так и не прикоснулся к нему.

Потом он сделал несколько контрольных звонков — Колову, Анцыферову. Те были на месте, в их тоне, в их словах он не почувствовал опасности. И лишь тогда взял конверт и вскрыл его. Там лежали одиннадцать новеньких тысячедолларовых бумажек. Одиннадцать тысяч долларов. Вот почему Байрамов; несколько раз повторил эту цифру. Номера на купюрах шли подряд, что говорило о весьма важном обстоятельстве — деньги были получены в зарубежном банке. Тысячедолларовые бумажки, это Сысцов знал, были чрезвычайно редки и в обращении их почти нет. Слишком крупна купюра, чтобы можно было ею где-то расплатиться, получить сдачу. Ею пользуются только в таких вот случаях. Сысцов прикинул — это больше двадцати миллионов рублей.

Круто, — подумал он тогда.

Из разговора с Байрамовым он знал, что тот хочет кое-что приватизировать в центре города. Ну что ж, Сысцов рассчитался с ним сполна — тому удалось приобрести не слишком дорого обкомовский особняк, несколько магазинов, авторемонтные мастерские. Чем больше перемен, тем больше все остается по-прежнему, — эти слова Сысцов знал и последние годы еще раз подтвердили их справедливость. Несмотря на перемены в обществе, Сысцов как и прежде мог помогать хорошему человеку.

— Чем круче перемены, тем бесспорнее все остается по-прежнему, — проговорил Сысцов вслух, любуясь девушкой, бежавшей к нему по щиколотку в шуршащих осенних листьях, прижимая к груди темно-зеленую бутылку с красной этикеткой. Полюбовавшись ее лицом в осеннем золотистом свете, коснувшись ладонью ее щеки, проведя рукой по ее бедру, он сказал:

— Сейчас машина подойдет... Надо впустить. И это... Стакан и легкую закуску... Будь добра, а? Для юных ножек это только забава, верно?

— Это мои-то юные? — засмеялась девушка.

— Нет, мои, — пробормотал Сысцов, чуть смешавшись от срамных своих мыслей и возникших вдруг желаний. Стараясь побыстрее погасить неловкость, он поглубже утонул в плетеном кресле, а девушка безошибочно поняла — что-то будет сегодня, что-то будет... И лицо ее приняло шаловливое выражение — «Ну-ну, Иван Иванович, ну-ну...»

Управляемые чьей-то невидимой рукой, ворота открылись и на территорию дачи медленно, неслышно въехала машина темно-серого цвета с затемненными стеклами. Почтительно остановившись в отдалении, у самых ворот, чтобы даже близостью своего разогретого мотора и горячими выхлопными газами не осквернить высокую задумчивость хозяина. Дверца машины тоже распахнулась неслышно и на желтые листья ступил человек в черном костюме, черном плаще. Он сразу вписался в колорит участка — золотая оправа очков, широкая золотозубая улыбка, черный чемоданчик, поблескивающий бронзовой отделкой. По мере приближения к Сысцову, который все также сидел в кресле, Байрамов разводил руки все шире, пока они не приняли горизонтальное положение. В одной руке болтался чемоданчик, в другой посверкивали на солнце целлофановыми бликами розы. Байрамов умышленно шел медленно, делая маленькие шажки. На ногах его были черные остроносенькие туфельки на явно увеличенных каблуках — хотелось, хотелось Байрамову выглядеть выше и стройнее. Был он широколиц, его можно было назвать и щекастым, а если уж не побояться обидеть, то и мордастым. И было брюшко. Да, обильная, отборная пища, широкие постели, изысканные напитки, безбедная жизнь — все это давало о себе знать. Но он принадлежал к тем людям, или лучше сказать, к тем нациям, где полноту считали достоинством, полнота говорила о том, что этот человек зарабатывает себе на хлеб отнюдь не лопатой, а умом, талантом, высокой образованностью.