Проклова ЕленаВ роли себя самой

Елена Проклова

В роли себя самой

Глава 1

КАК ПРОЙТИ ПО БРЕВНЫШКУ-ЖИЗНИ

Я даже не знаю, в какой день недели я родилась, честно говоря...

В какую погоду родилась - не знаю. И вообще явилась на свет совершенно случайно. У меня мама не хотела больше иметь детей, думала ограничиться одним, за четыре года до меня родив моего старшего брата. Но как-то так все произошло, просто само собой, что, как она ни пыталась прервать свое непредусмотренное личными планами состояние, все время что-то случалось. То отключали свет в больнице, то она опаздывала на поезд... Они с отцом тогда жили под Львовом, по месту его службы, в военных лагерях. Все было очень сложно в смысле быта. И вот я как-то, значит, воспользовалась теми трудностями, пробралась в мир совершенно непредопределенными, непонятными путями. Такая львовская партизанка...

Но местом моего рождения стала Москва, ведь и родители мои - коренные москвичи. А днем рождения - второе сентября. Я - Дева, Змея. И думаю, что это что-то значит в моей судьбе - и день, и год. Да, я безусловно Дева: все должно быть разложено по полочкам, должно быть правильно, ясно и четко. Я действительно очень пунктуальный человек, любящий порядок, ходящий по земле. Я очень земной человек. И спокойный. Хотя из-за профессии мой образ жизни не совсем соответствует тому, что было предопределено природой. От моих знаков судьба меня совершенно иначе направила.

Но про направление чуть позже, а сейчас возвращаюсь к детству, к первым годам... До трех лет я не говорила по-русски, а в основном по-украински. (Это потом мне очень пригодилось в фильме "Гори, гори моя звезда". Просто я сразу вспомнила особенности говора, и не столько учила с педагогом украинского языка текст роли, сколько во мне сама всплывала эта напевность речи. Она во мне с детства осталась, и было очень легко работать.) А причина моей младенческой "украиноязычности" простая: родив меня, мама снова вернулась на Львовщину. Точного названия места, где стояли лагеря, не помню - какая-то деревушка. Там у меня была нянечка-украинка, мамина помощница по хозяйству, она разговаривала со мной на своем родном языке, который и для меня стал на время родным.

В мои три года семья вернулась в Москву. Мама и отец работали. Отец преподавал в Военно-политической академии имени Ленина, он изобретатель, кибернетик. В то время это слово было ругательным. Проблем хватало и у отца, и у всей семьи.

В детский сад я не ходила, мной занимались родители матери, мы жили все вместе. Это была большая семья очень интеллигентных людей, с глубокими корнями и традициями. Мой прадед, мамин дедушка, был предводителем дворянства в Смоленском уезде. А по отцовской линии в моей предыстории богатая интернациональная смесь середины и конца прошлого века: французы, поляки, русские. Много фамилий, много имен, много возрастов, много самых неожиданных скрещений судеб и связей. Все это не рвется до сих пор, соединяя сегодня очень много - несколько десятков - человек.

Десять лет моим воспитанием, начиная с трехлетнего возраста, занимался главным образом мамин папа. Если бабушкино участие сводилось в основном к добру, ласке и хорошей еде, то дедуля очень любил со мной заниматься. В четыре года он меня отвел в секцию спортивной гимнастики, на стадион клуба "Крылья Советов". И в одиннадцать лет я стала мастером спорта. У тренеров были большие планы на мой счет, и когда я начала сниматься, то из "Крыльев" мне еще долго звонили, надеясь, что я останусь в спорте, и сожалея, что я его забросила.

В это время, на исходе пятидесятых годов, мы жили в большой общей квартире на Солянке. Наш старый дом дореволюционной постройки до сих пор сохранился, переделанный под несколько учреждений. Наша квартира была коммунальной, как и остальные: тринадцать семей, коридор, где дети катались на велосипедах... Соседом нашим в числе других был Зиновий Гердт.

Оттуда мы уехали, когда мне было пять лет. Уехали в самые новостройки, которые только могли тогда быть - в Текстильщики. Дедушка получил в пятиэтажке двухкомнатную квартиру. Там прошло еще шесть лет, до одиннадцати, как потом оказалось - все мое детство. Оттуда дедушка возил меня на тренировки и на соревнования, очень часто водил по музеям и гулять в Нескучный сад. Я все это очень хорошо помню, вообще у меня осознанные воспоминания достаточно ранние, начиная с трех лет. И в любую минуту мне легко мысленно представить себе дедушку. Он был очень высокий, худой, с совершенно русским лицом - открытым. Голубоглазый, светловолосый. Красивый. Звали его Александр Францевич. Отец у него был латыш, а мама - русская, дворянка.

Дедушка меня очень любил и многое сделал для меня, для всей моей жизни. Он дал мне нечто основное, такое, что проходит через весь земной путь человека, кончается только вместе с ним - а может быть, и не кончается.

Однажды дед сказал мне потрясающую вещь. Дело так было: днем я поссорилась с кем-то, гуляя, или у меня возникли какие-то другие проблемы точно не помню. А каждый или почти каждый вечер мы с дедушкой рисовали. Он хорошо рисовал, меня учил. И вот, сидим как обычно, рисуем и разговариваем. Разговоры (не детский лепет, а в основном на серьезные темы) были нашим самым главным и любимым занятием. Под них дедуля часто рисовал то, о чем заходила речь. В тот раз все тоже было так: разговор, рисунки... И наконец так случилось, что дед спросил меня:

- Лена, а вот как ты себе представляешь, что такое "прожить жизнь"?

Я ответила что-то там такое свое, детское.

А он сказал:

- Самое важное в жизни - это попробовать найти себя среди других людей. Быть одиноким всегда успеешь. А вот попытаться пройти эту жизнь среди других людей так, чтобы было не стыдно, это сложно.

И стал мне рисовать красивую картинку. Карандашом рисовать - и словами:

- Представь себе: раннее-раннее утро. Красивые горы...- Он рисовал их, я смотрела не отрываясь, я ведь сама очень любила горы рисовать.- Красивые деревья, разная листва на них... Встает солнце... Ты идешь куда-то, у тебя прекрасное настроение. И вдруг ты подходишь к огромной пропасти. Заглядываешь туда вниз, а дна не видно. Только слышно, что внизу журчит ручеек, далеко-далеко. И дух у тебя захватывает - от красоты и от страха перед этой пропастью. Но тебе обязательно надо перейти на другую сторону. Через всю эту страшную пропасть, на тот ее край - он в тумане, его не видно - лежит одно только тоненькое, очень узкое бревнышко, поваленный ствол дерева. Вот так же впереди перед тобой твоя жизнь... Ступаешь и идешь. Понимаешь: это все одновременно - и очень красиво, и очень страшно. Пропасть-то бездонная! Но вот ты уже чему-то научилась, нашла себя в чем-то. Знаешь, как ступать, как держать руки, чтобы не упасть. Знаешь, как и куда посмотреть. И вдруг из тумана навстречу тебе выплывает силуэт человека... Он идет с того края, ему также очень нужно перейти пропасть. Ты все это понимаешь, да? И понимаешь, что нужно очень осторожно разойтись, не упасть самой и еще того важнее - не спихнуть в пропасть этого человека. Вы наконец встречаетесь... Начинаете расходиться, пытаясь держаться за руки, не наступить на ноги друг другу, держать равновесие. Это первая встреча, первый очень важный контакт с кем-то, с этим человеком, который настолько важен тебе в этот момент. И вот - испытание кончилось, вы прошли каждый в свою сторону. У тебя отлегло от сердца: все получилось, вы разошлись, сохранив друг друга. Все теперь в твоей жизни снова хорошо, легко... И тут ты видишь, что навстречу уже выплывает следующий силуэт, тебе предстоит новая встреча. И ты понимаешь, что так будет до конца твоих дней. Если ты сумеешь пройти по бревнышку до конца, никого не столкнув, то можешь считать, что твоя жизнь удалась. А если ты испугалась и отдернула руку...

Конечно, я не помню буквально сказанные дедом слова. Но запечатлелась в целом картинка. И смысл сказанного остался в памяти: самое страшное чего-то испугаться, обидеться и обидеть, столкнуть кого-то, чтобы не упасть самому. Тогда, как бы легко ты ни дошла до конца, тебя наверняка там ждет что-то страшное. Вот так дед преподнес мне основную линию моей жизни. Его и мой главный принцип - идти осторожно. Все, что я делаю, не носит характера спонтанности, безалаберности. Я знаю людей, которые не задумываются и идут, как идут. Они совсем не злодеи. Просто делают то и это, не задумываясь о последствиях. А за все приходится платить, иногда довольно страшной ценой. Чем больше я живу, тем больше вспоминаю слова деда. Они превратились в ощутимый материальный образ в моих делах и поступках.

Я не имею большого количества друзей. При том, что я очень общительный человек и товарищей у меня много. Но, памятуя о сказанном, я понимаю, что просто держать за руки тоже опасно. Это слишком большая ответственность. Я не тот, кто в силах выдержать нескольких людей сразу. Поэтому слова "друг" и "товарищ" для меня разные. "Друг" - выше. А "товарищ" - просто хорошее радостное слово. За ним стоит общность дел, встреч, времяпрепровождения, хорошего настроения. Но это понятие не налагает тех обязанностей, какие налагает дружба и тем более родственные, семейные отношения. В этих отношениях никак невозможно никого притеснять, быть небрежным, необязательным и своекорыстным.

Я человек очень земной - не в смысле приземленный, а - как бы точно сказать? - трезвый, что ли, мне необходим резон. Я понимаю так распределение своих сил: в первую очередь я должна сделать все для своих близких и себя. Я зачем-то на этот свет рождена, у меня есть обязательства по отношению к самой себе. Я отнюдь не исключаю какой-то траты времени и сил, рассчитанных на меня саму. Огромное количество времени и сил тратится на близких - самых дорогих. И это требует больших затрат. Дальше есть несколько друзей. Вот первый круг людей, для которых я что-то должна. Должна не со знаком отрицательным, а положительным. Это зависит не от желания и настроения, а это то, что каждый день в моей сумме. Остальное по-разному, уже как и насколько хватает сил, желания. Иногда это бывает товарищи, работа, иногда совсем посторонние люди, благотворительность. Но это уже не то, что я должна, а то, что я могу себе позволить. Я просто не понимаю, как может человек бросить мать больную, не купить ей лекарства, не посидеть с ней, а пойти, например, на партсобрание.

Если хватает сил на большее, то это гиганты люди, избранные какие-то. У меня иногда хватает сил, а чаще нет. Вот часто пишут или говорят о себе: я добился, я совершил, я превозмог и так далее. А я думаю: что же, ты, наверное, один живешь... Ни с кем не делишь свое время, труд, свою душу... От этого и бывают несчастные жены, мужья, брошенные, никому не нужные невоспитанные дети, несчастная старость - все от этого. Не от того, что государство не накормило или не выдало пенсию. Просто рядом нет тех, кто разделит с тобой повседневные, не бросающиеся в глаза тяготы обычной жизни. Мне смешно и грустно слушать о том, что кто-то может уйти на работу, быть там с девяти утра до полуночи, но при этом так любить жену, так ее любить... Бывает, конечно, и такая любовь с установленным расстоянием в пространстве, но вряд ли это нужно каждой женщине. Жизнь и взаимность отношений в этой жизни требуют постоянного душевного труда. Если кто-то из двоих установил дистанцию от другого, используя работу как хороший предлог,- значит ему душевный труд либо не по плечу, либо надоел.

Дедуля при всей возвышенности мыслей, при всем желании передать мне, что не удалось реализовать ему, был удивительно пунктуальный, вежливо-обязательный человек. Такие качества редко совмещаются. Обычно за словом "возвышенный" следует дополнительно "взрывной", "легко воспламеняющийся" и "так же легко гаснущий". Кто-то сказал, что легче единожды быть героем, чем всегда, каждый день - джентльменом.

Общепринятые значения слов не всегда уместны, когда надо выразить, сказать что-то очень важное. И очень хорошее. Особенно - о близких людях. Я не могу найти исчерпывающего определения качеству, которое всегда было у дедушки, а напоследок проявилось так ярко, так необыкновенно. Проще рассказать, что именно произошло.

За два года до смерти (умер дедушка в 64 года, когда мне было 13 лет), он перестал читать, а всегда читал много, постоянно - и книги, и периодику. И со мной читал что-нибудь детское, по возрасту. Не стал больше и рисовать вместе, ходить везде, как мы раньше ходили. Я, конечно, обижалась. Хотя у меня свободного времени было уже не так много, я снималась в третьем своем "детском" фильме "Переходный возраст". Но вот съемки закончились, должен была начаться показ. Я спросила:

- Дедушка, будет премьера. Ты хотя бы на премьеру поедешь?

- На твой новый фильм? Поеду, на это поеду.

И только тогда, после просмотра все разъяснилось. Мы увидели, что дедушка, сидя с нами в зале, все время, пока шел фильм, смотрел мимо экрана. Его взгляд был направлен в сторону - туда, где висел динамик... И мы потом, сопоставив все, наконец-то поняли: дедушка ослеп. Целых два года мы этого не знали. Ведь сам он не сказал, и даже наоборот - все делал, чтобы никто не догадался. Не потому, что дед был такой гордый. Нет, он просто боялся обременить своих близких и принести им горе.

Когда дедуля вскоре скончался, мне было очень грустно, плохо. Родители были еще молодые, у них была своя жизнь. А из моей жизни ушла очень тонкая, очень важная для меня связь, обоюдный контакт, перекличка.

То, что в детстве передал мне дедушка, уча меня специально или просто какими-то своими словами и поступками по разным поводам, с возрастом становится все более важным для меня. Все чаще даже мелочи приобретают большой вес и значение и называются уже по-другому.

Почему, например, я не могу себе позволить лишнего друга, подругу? Как бы ни рвалась моя душа... И как бы тот человек ни рвался ко мне... Потому что, если на полноценную отдачу с моей стороны моих сил не хватает, тогда только брать я не могу. Я помню всегда, что судьба столько надавала мне авансом (так сложилось)! И у меня всю жизнь ощущение неловкости: чем же я все это отдам? Чем? Да, тружусь, тружусь много, что и говорить. Но это все равно не компенсирует того, сколько получено - по контактам, по каким-то связям, по ощущениям, по людям, с которыми я знакома. По количеству стран, которые я объездила. По труду замечательному, который был мне предложен. По ролям замечательным, по педагогам. И т. д. и т. д... Всю жизнь - как из рога изобилия, а внутри у меня постоянный страх: когда-то придется расплачиваться. Когда, как, чем? Как бы я ни старалась внутри этого скромно существовать, позицией своей, я все равно больше беру, чем даю. Может, и не нам судить... Но определенное отношение иметь надо. И хочется очень осторожно идти по бревнышку.

Но эти мысли уже из настоящего времени. А если сейчас опять, как следует по порядку, оглянуться туда, где мне лет шесть-семь, то в это время для меня стал много значить НИЛ. Под таким сокращенным названием довольно широко известен в Москве и Московской области дачный поселок "Наука. Искусство. Литература", расположенный под Новым Иерусалимом. Родители мои до сих пор живут там каждое лето. Прекрасное живописное место, общество людей, большей частью хорошо знающих друг друга. Здесь дача у Олега Табакова, у Александра Ширвиндта, у Давида Ойстраха... Хотя в том возрасте, о котором сейчас речь, никакие громкие имена для меня ничего особенного не значили - ни те, которые тогда уже стали громки, ни те, которым лишь предстояло стать такими.

В дошкольном возрасте я проводила в НИЛе из каждого года половину, с апреля по октябрь. Когда начала учиться в школе, период счастья и свободы сократился вдвое, до стандартного трехмесячного каникулярного срока. Все мои игры и развлечения происходили в кругу мальчишеской компании моего брата Виктора, который был на четыре года меня старше. Я очень подходила мальчишкам по характеру - была оторвистой: тарзанки, казаки-разбойники, походы ночью на кладбище, костры, лазанье по блиндажам, выбивание тола из снарядов. Во-от такие мы из земли вытаскивали снаряды... Чудо, конечно, что это занятие не обернулось для кого-нибудь бедой, все мы остались и живы, и целы. А ведь мы не только потрошили военные "подарки", но еще кое-кто из ребят умудрялся утилизовать добытую взрывчатку. С ней изготовляли и запускали самопальные ракеты, ради этих запусков в конце концов все и делалось.

А для меня главным было то, что компания у меня была хорошая, нескучная, и я себя в ней чувствовала хорошо, вполне на своем месте, уважаемым членом общества. Та жизнь не делилась на части - на отдельные события, на недели, на дни. Нет, раннее мое детство вихрем летело вперед, без оглядки, напропалую. В гурьбе дворовой детворы, под общим нестрогим присмотром молодых и веселых родителей, с эпизодами внимания к мудрому дедушкиному вмешательству - какое это было чудо, какая прелесть!

И вот так запросто промелькнули бы еще несколько лет. А там бы, как у всех, замаячили бы очередные всем хорошо знакомые приметы, соответствующие возрасту: окончание средней школы, выбор института, профессии и жениха. Что в этом плохого? Ничего. "Блажен, кто смолоду был молод. Блажен, кто вовремя созрел. Кто постепенно жизни холод с летами вытерпеть умел..." Вовремя, постепенно, шаг за шагом, по возрасту и по уму. Всякому овощу... и так далее. Честное слово, в этом нет ничего недостойного, принижающего. Приемы жизни оправдываются большинством повторений. Кому выпало "быть как все" или хотя провести целиком свое детство так же, как все остальные ребята, досталась совсем не плохая участь.

А у моей судьбы хватило терпения всего на одиннадцать лет. После очередного дня рождения моему обычному, как у всех людей, детству был отмерен совсем короткий срок - до зимы.

Актерская профессия нашла меня очень рано. Нашла "по-родственному", но все-таки случайно. С папиной стороны я знала другую семью, тоже состоящую из совершенно замечательных, редких людей. Мой второй дедушка Виктор Тимофеевич, папин папа, сам был когда-то актером, снимался в фильме "Боксеры", играл боксера Муху. И не только играл, он занимался боксом серьезно, выступал в легком весе, занимал призовые места. Не на самых крупных соревнованиях, но призы были. Но актер он был с несложившейся судьбой. Как все актеры, у кого так вышло, он был человеком с амбициями, и в жизни проявлял себя порой излишне активно и демонстративно.

Без него не обошлось в том, что моя судьба сложилась так, как сложилась. А когда она начала складываться, то ожиданно-неожиданная артистическая карьера внучки явилась для него таким очень личным моментом. Что-то как будто вернулось для него, воплотившись во мне. Все то, что он хотел и мог бы, наверное, и должен был бы сделать. В условиях такой "подмены" он не мог вторично позволить судьбе не состояться. А что значит "не мог"? Это значит, что он требовал, он не давал передышки, он гнал меня все время на новую высоту. Он все это делал в моих интересах, безусловно. Но мне от этого было не легче, потому что требовательность была такой бескомпромиссной, неуступчивой, с которой нужно было бы относиться к взрослому человеку. А он меня заставлял соответствовать своим представлениям с детского возраста, с 11 лет.

Но чтобы он заставлял, я должна была сначала очутиться на съемочной площадке, перед камерой. И вот как это случилось.

Для своего фильма "Звонят, откройте дверь!" Александр Митта просмотрел одиннадцать тысяч девочек. И - ничего, все зря. Ни ему, ни сценаристу Александру Володину ни одна не подходила...

Дед был на картине вторым режиссером, в обязанности которого, как известно, входит поставлять "материал". Когда одиннадцать тысяч претенденток было отвергнуто, он уже отказывался от всего: пропади, мол, оно пропадом, это кино!

И еще у нас был близкий приятель нашей семьи, Вячеслав Семенов, заместитель директора "Мосфильма". Замечательный человек, кто о нем ни заговорит - все сходятся в едином мнении. И вот именно он тогда вмешался, заявив:

- Ну что вы мучаетесь! Я сколько говорю: взяли бы Ленку, твою внучку! Такая девчонка, поет, танцует, выдумывает! Артистка прирожденная!

А мой дед, как неудавшийся артист, желал своему чаду чего угодно, только не такой же судьбы. И открещивался:

- Я категорически против. Ребенка мучить! Как будто я не вижу, что тут с детьми делают!

Во многом он был прав: быть артистом - это для ребенка не сахар. Дед заранее боялся и удачи моей, и неудачи, в каком бы возрасте она ни подкралась. Он на личном опыте знал, какой мукой это оборачивается, и рисковать не хотел. Мало ли на свете хороших интересных профессий и занятий, которым внучка может посвятить себя.

Но кончилось тем, что меня притащили на пробы - притащил Вячеслав Семенович. Митта посмотрел и сказал:

- Да, ничего, девочка хорошая, способная. Где-нибудь мы ее в эпизодике обязательно снимем, если Виктор Тимофеевич не против.

А на главную роль он меня ну совсем никак не прочил. По внешним данным, как было задумано, я совершенно не подходила. Была очень маленького роста, худая, белобрысая, такие хвостики с бантиками на голове. А девочка-героиня виделась ему высокой, кареглазой, и чтоб коса до колен Татьяна Ларина: "вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой!" Ведь картина была задумана о первой любви, о пробуждении высокого женского чувства. Ну куда уж тут такой постреленок!

Но мысль режиссерская работала дальше: поскольку девчонка такая хваткая, хорошо работает, может быть другая польза. А я действительно была без комплексов: мне дают задание - я делаю. И вот Митта говорит своему второму режиссеру, моему дедушке:

- Ты повози ее сюда помочь нам, пока мы других девочек пробуем. Чем нам каждый раз пару сводить, одну учить, вторую учить, мы твою Ленку натаскаем и она будет нам помогать.

Я - что, я с удовольствием. И дед согласился, так уж и быть. И какое-то время я помогала просматривать девочек на пробах, играла в заданиях вторую подругу.

Играла я играла, партнерши мои менялись, режиссер смотрел: ничего, опять ничего. Как он потом рассказывал:

- Мы с Володиным сидим, время - часов двенадцать ночи. Полная безнадежность. Я думаю: может быть, правда Ленку попробовать? Говорю ему: "Смотри, какая девка... Я все думаю: какую бы роль ей придумать в этом фильме, чтобы ее поснимать? Талантливый ведь человек, поснимать мне ее очень хочется, а роли для нее в этой картине нет. Ты ей напиши чего-нибудь. Или уж правда ее взять на главную?"

А Володин:

- Ну ты что? Ну как ее взять? Как может такое дитя сыграть любовь? Какую любовь? Ты посмотри: ей же пять лет...

Мне было одиннадцать, но ясно, что в такой ситуации счет ведется не по пальцам, не по количеству единиц.

Митта:

- Давай я ей дам задание, а ты посмотришь, что она может сыграть.

И позвал меня. Время, как я уже сказала, около полуночи, но я все еще там крутилась - а как же: помогаю! Зовут - бегу. С Володиным я не была тогда знакома. А Александр мне сказал:

- Ты дедушку своего очень любишь?

- Да, очень.

- Тогда представь себе, что он заболел. Серьезно заболел, у него плохо с сердцем. Время позднее, ночь. Дома никого нет, лекарства тоже нет. Только ты знаешь, что за три дома отсюда, у твоей школьной подружки, отец - врач, хирург. Он пришел после операции, которую делал несколько часов, очень уставший... Пришел, перекусил, чуть-чуть ему надо отдохнуть, и опять с утра на операцию. А ты знаешь все это, как он устал, но тебе надо прийти и уговорить его не отдыхать, а идти помочь твоему дедушке. Понимаешь?

- Да, понимаю.

- Тогда врача, подружкиного папу, будет играть Володин. Как ты его будешь уговаривать, я не знаю. Давай.

- Можно я выйду на три минуты за дверь?

- Пожалуйста.

- Я постучу, когда смогу играть.

Александр только хмыкнул:

- Так, началось... Актерские штучки...

А я до сих пор помню, как выглядел коридор, какое было освещение. Как прошла какая-то женщина в шаркающих тапочках. А я стояла за этой дверью и вспомнила того своего деда, маминого папу, который уже был не очень хорош. И подумала, что вот если действительно он, кого я так люблю, заболеет и умрет, с кем я останусь? И представила, что он умирает... Я помню, как это все крутилось в моей голове.

А потом... Я влетела в их комнату, я спихнула с кресла Володина, я так рыдала, что не могла произнести ни слова. Они не в силах были меня успокоить. И кончилось тем, что... я приволокла их домой, к себе, в Текстильщики. Иначе они ничего не могли со мной сделать.

И когда все это произошло, Митта сказал, что больше вопрос для них не стоял. Сценарист был убежден окончательно. Мой рост, волосы, их цвет перестали иметь какое бы то ни было значение. Начались съемки. Началась взрослая жизнь. Иначе быть не могло, потому что профессия актера не имеет детского адаптированного варианта, как его имеет, например, отрывок из "взрослой" книги, изданный в сборнике для детского чтения, или текст для перевода в учебнике иностранного языка. Дело даже не в предъявляемых требованиях, вернее не только в них. Дело в отношениях людей и энергии их совместного душевного труда, с помощью которой этаж за этажом поднимается здание-фильм или спектакль. Свою часть стены нельзя строить из некондиционного материала или отставая по темпам работы.

Меня никто не заставлял взрослеть, никоим образом вопрос так не ставился. И роль была детской, потому-то я и понадобилась. Но куда денешься? Дети вокруг меня исчезли, игры и учеба в школе перестали быть ежедневным содержанием моей жизни. Остались взрослые люди, с головой ушедшие в одно свое творческое занятие по имени "кино". Ну а с творцами жить - это, сами понимаете, напоминает одну очень известную пословицу.

Словом, перелом в моей судьбе так или иначе свершился, хотя на съемках "Звонят, откройте дверь!" еще никто не заикался о моем выборе пути и профессии. Просто вакуум детства стал заполняться тем, что было вокруг. Слава Богу, что это было именно то, что было, и те, кто был.

Со временем название фильма "Звонят, откройте дверь!" стало символическим, превратилось в поговорку. Звонят - откройте дверь. К вам обращаются - ответьте, отзовитесь. Вы нужны - придите, не отказывайте в просьбе. Раз есть пароль, должен быть отзыв.

А для меня эти слова вообще словно специально были придуманы. Моя дверь открылась, в нее вошла судьба. Фильм стал меня воспитывать, образовывать, лепить. С ним я начала рождаться как личность, как актриса. В чем-то атмосфера и смысл этой картины стали достраивать во мне то, что уже было заложено домашней дедушкиной философией.

Хотя из моего окружения выпали друзья-сверстники, зато в одиннадцать лет я познакомилась с Александром Миттой и Александром Володиным. Их совместным творчеством была рождена роль Тани Нечаевой в "Звонят, откройте дверь!", их человеческим влиянием была во многом сформирована я, исполнительница роли. И я искренне благодарна счастливому случаю, в результате которого на моем пути вовремя встретились такие яркие люди, просто исключительные в смысле самых важных качеств.

Саша Митта меня выбрал, доверил мне во многом судьбу картины, показал пример высокого творчества, когда из ничего появляется новый мир в своей гармонии и целостности. Он относился ко мне как к взрослому человеку, ставя передо мной взрослые задачи, все всегда всерьез. У меня не могло родиться ни тени мысли о том, чтобы требовать себе "детскую" индульгенцию, чтобы напомнить о себе, что я маленькая и в любой момент могу нажать на кнопку под названием "не могу" или "не хочу".

Замечательный сценарист Александр Володин, человек необыкновенной чистоты и невероятной тонкости, тоже почти всегда был рядом, пока продолжались съемки. У него есть еще и другие прекрасные свойства жизнелюбие, жизнеспособность, очень положительный заряд в отношении к жизни вообще. И эти его качества оказались для меня уроками духовной грамоты такими, которые давались походя, сами собой.

Младший всегда наблюдает за старшими пристальнее, чем они за ним. Дети знают о родителях больше, чем родители о детях. Отношения "снизу" всегда изощреннее и сложнее, чем они же "сверху". Доказательством тому следующий факт. Саша Митта один из моих друзей. Хотя он об этом не знает... То есть мы, конечно, друзья в общем и целом: всегда рады встречам, заинтересованно относимся друг к другу, готовы помочь, если это требуется. Но в моей жизни дополнительно были такие случаи, ситуации, когда я знала: он мой друг. В смысле - он такой, что достаточно просто представить его на своей стороне, и уже становится легче. Он мой духовный сторонник, понимающий и неравнодушный человек, а материальная реализация всего этого не обязательна.

Я воспринимаю Сашу как друга, во-первых, потому, что сама готова в любую минуту соответствовать представлению о друге. Во-вторых, по той причине, что этот человек очень значительно повлиял на то, что я есть сейчас, на данный момент. С 11 до 16 лет я с ним провела самое большее количество времени, и он сформировал и мой внутренний мир, и мое отношение к жизни, и ощущения, и их проявления. В такие важные годы формирования личности рядом со мной больше всего был этот человек, второй папа. Не беря не себя открыто никаких воспитательных функций, он просто работал, он был и уже только этим одним учил меня любить, ненавидеть, говорить, относиться к людям, быть порядочной, честной, знать что такое обман и если ты это сделал, как ты это должен ощущать. Это все имело отношение просто к профессии, к тем эпизодам ролей, которые я играла. Но и внутреннее отношение к этому формировал он. И слава Богу, что это был он, человек высочайшей, на мой взгляд, нравственности и чистоты, наивности.

И вот как он стал, навсегда стал моим другом.

Все случилось тогда же, в мои одиннадцать лет, на съемках того самого фильма "Звонят, откройте дверь!". Надо было снять эпизод, когда моя героиня Таня, увидев своего любимого пионервожатого со взрослой девушкой, идет с катка домой. Жизнь не мила, все не хорошо... Она кататься не умеет, но сначала она отправилась на каток, а теперь идет обратно, как была - на коньках, не умея кататься. (Не умея - в отличие от меня самой). Потом Таня поднимается в подъезд, садится на ступеньку и начинает рыдать. Это слезы обманутой любви - по большому счету, не иначе. Все это надо сыграть ребенку в одиннадцать лет.

Съемки шли на Кропоткинской, в старом доме... Не помню, как мне Саша объяснял, что и как надо играть. Но как ни играть, всегда делалось шесть-семь дублей, при том уровне "техники на грани фантастики" это была норма. Пленку не жалели, ее выдавали сколько понадобится. А на этот раз было все как назло. Сняли уже одиннадцать дублей. Мои слезы кончились просто сколько же можно в самом деле. Но эпизод все еще не был снят: то пленка не срабатывала, то камера не включалась, то свет упал, то заговорил кто-то, то наоборот забыли записать звук... И так далее. А снять эпизод было необходимо: лишний съемочный день - это всегда и большие лишние деньги, и время, и сложность всех собрать, словом, масса проблем.

Я, как понимаю, была тогда влюблена в Сашу Митту. Он был кумир. Он был главный, его слово было закон. Он был для меня важным человеком. Мне было очень стыдно, что я не могу исполнить то и тогда, когда ему это нужно.

Тогда дедушка мой вывел меня на улицу, за огромную дверь старого этого подъезда. Перед этим сказал Саше, что сейчас все будет...

- Включайте свет, приготовьтесь еще раз. Давайте, давайте, сейчас все будет.

Он меня вывел за дверь, вцепился пальцами мне в плечо так, словно выворачивая его. Так, как часто бывает, если взрослый человек в ярости, рукой-клещами, хватает ребенка, и у того внутри все холодеет. Почти каждый это проходил хоть раз. И вот, держа меня так, дед сказал:

- Ты дрянь! Ты дрянь. Столько людей стоит, они все зависят от тебя. Ты мало того, что не артистка, ты непорядочный человек. Я с тобой не дружу, мне стыдно за тебя.

И ушел в подъезд. Ушел и там еще раз сказал группе:

- Включайте свет, мотор.

Я в ту минуту не знала, конечно, что он там и кому сказал. У меня после его слов, сказанных мне, мгновенно распух нос, слезы начали выпадать, как дождь иногда летом выпадает - вдруг, крупный... Я не сомневалась, что опозорилась перед Сашей, что я такая ужасная, нехорошая, плохая... Боже, Боже, я действительно такая, как мне сказал мой дед. Я недостойна никого.

Я пошла к нашей группе, в подъезд. Мои слезы были как исповедь, так мне хотелось доказать им всем, что я хорошая, что я могу, что я для них сделаю все, все. Я рыдала, я встала и села точно на ту ступеньку, куда падал свет, у этих железных прутиков. Сделала такое лицо, как мне до этого сказал оператор - я все это держала в голове и помнила. И при этом мне так хотелось им доказать, что я стараюсь...

И вот мне уже сказали, что дубль снят, а я все плачу, не могу остановиться в рыданиях. Просто истерика, что объяснять. И тут Саша стал орать на моего деда. Он же видел и слышал всю его работу со мной.

- Я тебя убью! Ты издеваешься над ребенком! Я тебя ненавижу! Садист!

Дед ему:

- А ты не садист? Ты кто?

- И я садист! Такой ребенок! Такая девчонка! Какое мы имеем право! Нас всех расстреливать надо!

Ну а я... Слезы высохли вмиг. Какие там слезы! Счастье - и только: никто меня не разлюбил, наоборот - сам Саша так классно за меня заступился. Ура! Все меня любят, я - королева. Нос я задрала, был он еще распухший или нет - мне было неважно. И заявила:

- А вот теперь, дедушка, я с тобой точно не буду разговаривать! Ты плохой!

Вот такая была месть моему дорогому дедуле. Коварная вещь - искусство, коварный труд. Родной дед, который меня безумно любил, но у него профессия. Он нашел вариант, как это надо сделать. А он не имел права так делать. Но он режиссер, он обязан отснять эпизод, не может он еще день на это потратить по деньгам, по времени. Он должен, и он нашел допинг, который нужно вколоть, чтобы это произошло. Хотя и понимал, что делает с моей душой, он ведь далеко не черствый человек. Видно, он был хорошим артистом, зная, на что нужно надавить и нажать именно во мне.

Вот это было большим событием в моей жизни, этот день на съемках. У меня появился тогда друг - то, что в детской душе называется навсегда. Навсегда и взаправду. Потому что это была правда.

И при всем при том, когда я вижу на улице или где-то: взрослый берется за ребенка так, как дед за меня когда-то, эти пальцы в плечо, слова какие-то... И мурашки бегут у меня по спине: что происходит в детской душе! Это как скрип сорвавшихся колодок по диску. А ведь это каждый день со столькими детьми происходит, и мир их рушится...

Не помню, кто сказал, в каком контексте:

- Я берегу слезы своих детей. Потому что я хочу, чтобы на моей могиле у них хватило слез.

Немного другие слова, как-то по-другому сказано. Но смысл такой, что у ребенка должно хватить слез на жизнь. Чтобы на твоей могиле сын или дочь заплакали о тебе, как о человеке единственном, они должны успеть вырасти раньше, чем огрубеет душа. Внутри душу нельзя загрубить.

Эта мысль, что слезы надо беречь, во мне засела. Сама я с болью прошла через эту операцию. Надо беречь слезы близких людей. Близких, далеких... Все равно.

Я рассказала о том, как меня обидели и как возвысили. Как над детской душой произвели сразу две (или, возможно, больше) серьезных операции. И их последствия безусловно стали сказываться сразу же. А выводы и обобщения пришли, конечно, много позже, дополненные другим опытом, другими эпизодами, поэтому в законченной форме они мало напоминают теперь о первоначальной своей основе.

Я гибкий человек в том смысле, что меня трудно сломать. Нет у меня внутренних предпосылок, чтобы ломаться. Нет той одной-единственной серьезной предпосылки, которая может быть в данном случае: человек хочет ломаться или не хочет. Я не хочу.

И утверждаю теперь: горе длится ровно столько, сколько мы позволяем себе его длить. Если не позволяем, оно оставляет нас. Очень часто бывает, особенно с женщинами, что они находят для себя очень "удобный" способ существования - жалость. С утра встала - жалеет себя. На работу пришла начала плакаться, вымогать чужую жалость, питаться ею. Безусловно, у каждой женщины есть достаточно причин, чтобы ее жалели. Но ни одной, оправдывающей невыход из состояния жертвы. Это, по-моему, одна из самых больших ошибок чувствовать себя жертвой, притягивать жалость. Вот если взять не человека, а, для сравнения, дерево, живое дерево, законченный организм. Мы любим его живым. Если оно засохшее, заскорузлое, летом без листьев - нам его жаль, конечно. Но жаль с оттенком равнодушия. Нет, не так. С оттенком "всё". С ним - всё. Мы можем это дерево пожалеть, но и всё на этом, конец. Мы отворачиваемся в другую сторону, где стоит другое дерево, живое и красивое. И это справедливо.

Сравнение с деревом для меня не произвольный образ. Жизнь, которой я живу сейчас, тесно связана с природой. Дом, который мы построили с Андреем, с моим мужем, и где растет наша дочка Полина, находится в подмосковной деревне. Этот дом я проектировала сама, сад вокруг него разбит моими собственными руками. Рядом - лес, река, водохранилище. Теперь любое время года входит в мою жизнь как важное личное событие. Теперь осень для меня это осень, полная красочных зрелищ и ощущений, зима - это зима, наконец-то и ее я могу почувствовать по-настоящему. И весна, и лето тоже стали тем, чем они должны быть.

А в детстве с одиннадцати лет меня в восемь утра, затемно, забирали, сажали в машину, везли на Мосфильм, в павильон - каменный мешок, замкнутое пространство. Там съемки до вечера, и опять в машину. И это забрасыванье в каменный мешок на весь день продолжалось до сорока лет. Съемки или театр, где вечером спектакль, утром репетиция. И там, и там - без окон.

В этом каменном "антимире" было возможно единственное исключение цветы. Комнатные, растущие в горшках. Их у меня было столько, сколько удавалось разместить. Как у Девы у меня всегда была потребность в чем-то натуральном, в природе. Ведь человек в городе - это вообще ненормально, а как я жила - это и просто беда. Одно из самых формирующих человека ощущений - отношение к пространству и пейзажу. Я благоговею перед всем этим. Я в восторге от того, что восходит солнце, что оно заходит. От того, что существует небо, что оно каждый день разное. Что распускаются или вянут цветы. До сорока лет я ничего этого не видела. И теперь с ума схожу от волшебства, от этого вот творчества, от того, что такое природа. И не могу понять, как мы лишили себя всего этого, живя в городах. Не могу понять, как людям это нравится. Нет слов. Сейчас меня запихнуть обратно в город - это значит меня убить, просто убить, раздавить и уничтожить. Я там буду сидеть и не встану со стула, потому что у меня не будет сил. А здесь в Подмосковье, где теперь мой дом, я сплю всего по пять-шесть часов и не могу дождаться времени, когда утром опять выйду, опять буду дышать, видеть небо и землю, деревья, цветы и заниматься ими, помогать им как-то.

Это не поза "я люблю природу". Достаточно посмотреть на мои руки. Я не могу дать им передышки - все лето в саду поливаю, полю, сажаю. Я очень люблю ирисы. Мама мне дала с дачи три штучки, три кустика. Их положено делить раз в три-четыре года. А я делила так: три раза за лето. Только он у меня отрастет - я отсаживаю отросточек. И вон теперь их сколько! С астрами, которые мне соседка дала,- куст больших, куст средних и куст маленьких почти такая же история. Да и с другими цветами, они все у меня матери-героини.

Только как я ни люблю цветы, деревья я люблю больше. Деревья, кустарники... Камни. Нет, ничего тут нет мрачного. Просто камни и деревья больше соответствуют моей основательности. Вокруг нашего дома - кругом камни: и те, что вдоль дорожек, и окаймляющие водоем, и сложенные в горку. Началось с одного. Все они собраны или моими руками, или подарены. Друзья уже знают и привозят отовсюду. Я им сказала: "Ради Бога, бросайте все камни в мой огород". И вот кругом - мои друзья, соседи, близкие. Энергетика камня, от которой я получаю необыкновенно много, огромное энергетическое поле. Я в нем, как в огромном гамаке, качаюсь на волнах покоя. Все камни живые, они даже все двигаются в пространстве сами собой, как выяснилось. И они живут долго. А цветы уходят, перестают быть до весны. Это больше грусть, чем радость. Если цветы, так уж лучше многолетники. Когда засажу все многолетниками, буду, наверное, очень довольна. И я очень люблю заниматься чем-то одним, но до конца, сконцентрированно. Хотя я могу делать три дела сразу, но удовольствия от этого не испытываю. Лучше, когда можно углубиться. Потому-то я сейчас же, не откладывая, снова углублюсь - в следующую главу книги.

Глава 2

ДЕТСТВО БЕЗ ДЕТСТВА

Взрослый человек, даже не очень волевой или энергичный, имеет возможность и привычку управлять своей жизнью - выбирать, предпочитать, избегать каких-то людей, каких-то обстоятельств. Ребенок или подросток этого лишен. Тут уж как повезет. Мне - повезло. Свою главную роль в фильме "Звонят, откройте дверь!" я вовсе не воспринимала как главную. То есть в том смысле, что лично я тут центр всего и вся. Для меня как для нормального ребенка моего тогдашнего возраста главными были взрослые люди, которые работали над фильмом. А это были, кроме двух Александров, Митты и Володина, Ия Саввина, Олег Николаевич Ефремов и Ролан Анатольевич Быков.

Ролан Анатольевич... Какой это был феерический артист! Который сам работал всегда на износ и всех вокруг заражал своей фанатичной и фантастической преданностью кинематографу. С ним невозможно было работать вполсилы, "вполноги". От одного только его присутствия рядом в душе возникало внутреннее требование абсолютной самоотдачи, возникало и реализовывалось само собой.

Финал фильма - это Быков, целиком и полностью только Быков. Долгое время Танечка Нечаева, моя героиня и ровесница, школьница-пионерка, влюбленная в своего вожатого, в поиске первых пионеров идет по квартирам, по разным московским адресам. Приходит, звонит, спрашивает, уходит... Мелькает, словно в складках ткани - маленькая такая иголочка, которая что-то сшивает, соединяет своими мелкими стежками-шажками. Она многое понимает (уже), но все-таки и не понимает (еще), что же, в сущности, происходит одновременно с ее звонками, что главное в жизни, которую она застает врасплох своими неожиданными явлениями в чужих дверях. А персонаж Быкова,- по сюжету картины скромный, рядовой оркестрант,- тот понимает все. Он "не находка" для тематического сбора в школе, ради проведения которого Танин пионервожатый затеял поиск первых пионеров. Ведь герой Ролана Анатольевича не был ни первым, ни вторым, ни третьим из числа повязавших красные галстуки. Он был всего лишь свидетелем, как другие пацаны ходили строем, салютовали, били в барабаны и трубили в горны. Но то лучшее, что было в довоенных пионеротрядах, их романтику, светлое братство ребятишек, мечтавших о лучшей жизни для всех, он ощутил, сохранил и передал как нельзя лучше. Уж с него на этом сборе и галстук-то сняли, так и не повязав до конца - ах, ошибка, лично вы, оказывается, не пионер! - и место указали, чтоб сидел в зале, на сцену не рвался... А он и не рвался. Просто так вышло само собой, что надо было ему все-таки подняться на нее (не сразу, а для начала сорвавшись, под общий смех). И сказать несколько слов о горнисте, который был первым пионером, но погиб: ведь как только он вырос, началась война. А потом - взять горн, чтобы чисто и красиво (что особенно заметно по контрасту с фальшью школьного трубача) протрубить сигнал зари...

Таков финал фильма, а до него - масса эпизодов, где герой Ролана Анатольевича, делает теплой и человечной любую ситуацию. В том числе и те, в которых он оказывается благодаря случайности, вовлекшей его в поиск первых пионеров, вдруг позарез понадобившихся абсолютно чужой для него, маленькой и упрямой девчоночке.

У Олега Николаевича Ефремова роль была меньше и отнюдь не романтическая. Но именно благодаря ему, в самой большой мере, я имею право (и должна) сказать, что съемки в фильме были для меня способом учебы сразу всему - и жизни среди людей, и актерскому мастерству. То, как работал Ефремов, производило ошеломляющее впечатление. Его роль по сценарию была совсем маленькой, эпизодической и даже без слов. Танечка, узнав новый адрес, нажимает кнопку звонка, и на ее вызов в дверях появляется нескладный человек, зрителю сразу видно - алкоголик. Он нервно выглядывает на лестничную площадку, вряд ли понимает, что от него хотят, просто спешит избавиться от ненужной помехи, делая размашистые жесты: я не тот, не ваш, уходите, не трогайте меня.

Но как Ефремов играл эту крохотную роль! Как всегда, снимался дубль за дублем, десять дублей или больше, и каждый раз Олег Николаевич был разным то страшным, то жалким, то как бы ждущим какого-то спасения, то еще каким-то таким, что мне и сейчас трудно выразить словами. Но ведь не обязательно выразить, чтобы понять. А его героя каждый раз именно можно было понять. То есть одновременно понять то, что профессионально показывал своей игрой артист, и понять, сочувствуя и сопереживая его персонажу.

Он был другим и снова другим, но всякий раз настолько достоверным, что я не могла не соответствовать его образу, как погода соответствует календарю - в январе идет снег, а в апреле он тает. Соответствие с моей стороны было невольным, интуитивным и непосредственным: я то пугалась, то жалела творимый Ефремовым образ как "настоящего" человека, не разделяя актера и роль. Но вот после третьего-четвертого дубля мое партнерское соответствие стало уже вполне сознательным. Детская мысль работала примерно так: Олег Николаевич - замечательный человек и профессиональный актер, и раз он все время делает что-то новое, то и я должна пробовать так же.

Вот так все шло - и понемногу, и большими бросками, прорывами. Завершились съемки, начался показ. Название фильма приобрело обобщенный смысл. Это и по сей день мне очень приятно. Значит, не просто случайно получилось кино, а была задача - и она была выполнена. Тогда было такое прекрасное время, когда задачи стояли большие. И я считаю так: то, что мое детство прошло в этом,- именной подарок судьбы. Сценарий, роль, такие люди в фильме вместе со мной - и именно тогда, когда все так жадно впитывалось, само собой ложилось на благодатную почву.

Случилось так, что мое детство не было детством. Это плохо? Да, все, наверное, согласятся с тем, что в одиннадцать лет внезапное пересаживание в атмосферу взрослых занятий, проблем и интересов, не могло произойти без всякого ущерба для складывания развивающейся души и характера. Но в то же время за это я получила такую компенсацию, какую трудно было бы придумать отвлеченному представлению о моей возможной будущей судьбе. Я увидела выдающихся людей, замечательных, исключительно богатых духовно. Я увидела их в ситуации, которая давала мне права почти на равенство с ними, ведь я работала, как и они. Я по воле случая избежала необходимости быть в зависимости от того, кто учит, формирует и воспитывает, с кого берешь пример, и, что особенно важно, пример яркий, впечатляющий, так много значащий для тебя. Я вполне отдаю себе отчет в том, что мне выпала просто уникальная, единичная возможность и видеть достойные примеры, и свободно подражать им. От этого родилась и стала расти постоянная, на всю жизнь, сознательная ответственность: если мне кто-то нравится из находящихся рядом со мной людей, я должна постоянно себя проверять - соответствую ли я занятому месту, чтобы не просто так его занимать. Если не соответствую, то мне надо обязательно дорастать до заданного уровня, положить на это все возможные силы и дорасти.

Я трудоголик. Я люблю работать. Это определилось с первой моей картины, съемки которой были для меня каторжной работой. Съемочные условия - вещь вынужденная, но внутри меня, видимо, была заложена определенная готовность к ним. Наверное, все-таки она вправду заранее во мне была, иначе вряд ли можно было в одиннадцать лет выдержать вот такой распорядок жизни.

Каждое утро меня будили в семь часов, еще затемно,- зимой же в основном снимали. Та зима, в 1964 году, была жутко холодная. К девяти часам меня привозили на "Мосфильм". Там, в этих холодных подвалах, переодевали и на улицу, сниматься. В договоре было написано, что рабочий день для ребенка не превышает четырех часов. Но ребенок был свой (дедушка - второй режиссер), и съемки шли как положено, по-взрослому - все восемь часов. Плюс еще час на обед, час на поездку туда, на съемочную площадку, и час обратно, плюс переодевание. Выезжая в восемь часов утра из дома, я возвращалась в пять-шесть вечера в состоянии полудремы от усталости и совершенно окоченевшая. Обычно к тому времени меня ждала ванна. Помню, что при полном парфюмерном дефиците у нас в стране все время в продаже была пена для ванн, один-единственный вид и сорт - "Бодусан". И до сих пор у меня ощущение мороза связано с хвойным запахом этой пены, в которую меня опускала мама. Полчаса я дремала, оттаивая в "Бодусане", потом меня вынимали, кормили и гнали опять на улицу. Не гулять, а по педагогам, которые днем все работали в той школе, где я училась до 11 лет. Учителя проходили со мной школьную программу, за уроки платил "Мосфильм". Так я получала среднее образование в Москве, потом в Ленинграде, в Ужгороде. До девяти вечера я шастала по ближайшим окрестностям, с урока на урок. Стараясь учить на совесть, учителя меня все-таки и жалели, и поддавались необычной ситуации: одно дело урок в классе и для класса, и совсем другое - внеплановые домашние занятия с "актрисой-малолеткой". Так что в смысле учебы мне удавалось немного облегчить свою участь. Особенно, когда учительское чувство долга уступало простому человеческому любопытству: а кто жена у такого-то? а правда ли, что та и тот разводятся? а правда, что она уходит к этому, который... да-да, ну, в этом фильме? В условиях острого дефицита информации об артистах, о всех знаменитых личностях я была ценным кладезем сведений, чем и пользовалась, конечно, сокращая для себя время диктантов и ответов по истории с географией. Наконец после этого всего я оказывалась дома и хотела только одного: спать. Как загнать ребенка в постель - такой проблемы у моих родителей не было. С утра все начиналось сызнова. Весь день - съемки, весь вечер - учеба. Раз в полгода я сдавала экзамены, по их результатам переходила из класса в класс - даже за один год умудрилась кончить сразу два класса, девятый и десятый. "Школьные годы чудесные" - кто бы спорил, только не я. Конечно, чудесные, но, слыша этот вальс Дунаевского, как же я иногда жалею, что не у всех они школьные.

Как только кончились съемки "Звонят, откройте дверь!", начались поездки с этим фильмом. Выступления, встречи со зрителями - их организовывало Бюро пропаганды советского киноискусства и еще общество "Знание". Это была система - и хорошо, что она была: артисты зарабатывали этим деньги. Гонорар за фильм никому не обеспечивал стабильного существования: ведь никогда и никто не мог и сейчас не может знать, сколько времени пройдет от съемки одной картины до другой. Кто работал в театре, получал постоянно зарплату, но такую, что и на этот стабильный заработок жить было, мягко говоря, нелегко.

От меня тогда не требовалось никаких доходов. Я ездила потому, что без главной героини какое же выступление, какая же встреча со зрителями? Но раз уж за выездные мероприятия платили, то своими поездками я приносила денежку в семью, и больше, чем, например, мама. Нестандартная, что и говорить, сложилась ситуация, особенно на общем фоне советского воспитания, когда как слова, так и понятия "дети" и "деньги", всеми усилиями государства, общества, школы, семьи старательно разводились как можно дальше друг от друга.

Впрочем, в атмосфере наших домашних традиций доходная сторона моей новой жизни без всяких проблем, совершенно спокойно заняла сто пятое место, не становясь сколько-нибудь морально важным фактом. Но все равно моя первая и, как вскоре стало ясно, "судьбоносная" картина, полностью изменившая ход моей жизни вообще, принесла мне много других испытаний. Кроме, так сказать, естественных трудностей, которые надо было преодолевать в процессе работы, вскоре возникли новые, совершенно неожиданные. Фильм принес мне сразу не просто известность, а всероссийскую, всесоюзную и мировую известность. Поездки и выступления с творческой съемочной группой были только одной из ее сторон. В одиннадцать лет мне достался приз за лучшую женскую роль года. И тогда и сейчас нет аналогов этому. И сразу же было еще какое-то невероятное число призов по всему миру, на всех фестивалях. Я в один миг стала известна почти каждому кинозрителю в стране. Мое лицо перестало быть одним из многих, просто детским лицом. Оно стало узнаваемым. А это такое испытание...

Это совсем другое ощущение мира и себя, когда все тебя знают, все перед тобой бегают, на тебя оборачиваются, каждую секунду тебя фотографируют, с фотоаппаратом или без: как ты ешь, как идешь, как кормишь рыбок, гуляешь с собакой. Вот такая жизнь - как на блюде (не путать с блюдечком, у которого голубая каемочка). В любом возрасте такая жизнь небезопасна, а в этом подавно. И огромное спасибо моим родителям, дедушке Виктору Тимофеевичу - они все очень серьезно к этому отнеслись, очень ответственно. Они ничего не отрубали (глупо было бы лишить своего ребенка популярности и славы), не запрещали, но очень разумно направляли.

Была временно такая теория в доме, что мне надо на несколько лет прекратить сниматься, чтобы чисто по-человечески меня не покорежить. Высказывались очень здравые и трезвые мысли о том, что-де если есть талант, то он и дальше будет, никуда не денется, а если его нет, то лучше все прекратить сейчас. Судьба дедули, Виктора Тимофеевича, была наглядным примером: легко ли это артисту - начать карьеру и в ней не состояться? А если еще такая беда даст себя знать совсем уж смолоду, с поры детства? Согласитесь, что все это было очень резонно. Так что меня готовились беречь и охранять до более безопасного возраста. И берегли, и охраняли...

Но сколько бы мне ни помогали родители, они могли помочь лишь снаружи, то есть своим присмотром и физическим вмешательством уменьшить количество и внезапность внимания, обращенного на меня. А от пристальных взглядов со всех сторон мне надо было защищаться еще и внутренне. Не скажу, что я не гордилась своей славой, своей популярностью. И гордилась, и наслаждалась даже. Но, сколько ни наслаждаться, этим нельзя жить без передышки, как нельзя есть одни только сладости, даже будучи завзятым сладкоежкой.

Бывают дети, которые сызмала любят "работать на публику". Бывают такие, которые с того же нежного возраста стойко предпочитают держаться в чьей-либо тени. Но в обоих случаях в детской душе свободно присутствует немалая скрытность, это естественное для детей состояние. Мы ведь и родителей всегда в чем-то обманываем, иногда даже непонятно зачем. Это заложено в природу ребенка - быть в ракушке. И уж тем более никакой ребенок не бежит признаваться: "Мама, я украл конфету!" Доверие детей к родителям это одна сторона медали, пусть она обязательно будет, но ребенок растет, и для процесса этого роста нужна хотя бы время от времени тьма и тайна. И еще нужно нарушение запретов, нужно обязательно. Это тоже естественно, это специфическое проявление себя, для некой практической пробы: как пойдет такое дело? что из этого получится? На такие эксперименты нужен некоторый лимит ситуаций заветной безнаказанности: отсутствие родителей дома в течение какого-то времени, какой-то благовидный предлог, чтобы сам ребенок мог где-то отсутствовать, не быть под контролем и присмотром.

И обычно дети имеют сколько-нибудь или даже много времени на свои тайные делишки, физически находясь вне зоны чьего бы то ни было внимания. А вот я шагу не могла ступить, чтобы об этом не знали, не видели. В школу не ходила, где бы можно было обзавестись "единственной и самой лучшей подругой". Или там же сбиться в стайку, человек несколько, пошушукаться о своем, о девичьем... Никакого общения со сверстниками не существовало. Кругом с утра до вечера - взрослые, одни дома, другие на работе, на моей работе. И после работы опять, когда я ходила по учителям. И с ними тоже у меня складывались не такие отношения, как у нормальных детей, которым время от времени можно раствориться в общей массе и таким образом "уйти в подполье", в свой внутренний мир. За меня, раз я в единственном числе, всегда брались основательно, и я снова оказывалась вся под тотальным контролем, как бы насквозь просвечена рентгеном.

Может быть, это все-таки было хорошо. Хорошо, потому что... плохо. От постоянной обозримости и контролирующего внимания взрослых мой внутренний мир не погиб и не сжался, а стал просто совсем-совсем моим. Прочно и глубоко загнанный внутрь, он там, внутри, заблокировался до степени полной непроницаемости.

Я тогда, конечно, не теоретизировала, а всего лишь поступала по подсказке изнутри, по подсказке без слов. Только ежедневная практика: как я ем - пожалуйста, снимайте! Как рыбок кормлю - пожалуйста! Взгляд "тысячи биноклей на оси" надо отражать, и я отражала. Ценой всех этих усилий то, что образовалось в одиночестве, осталось моей эксклюзивной собственностью. И не было влияния и обмена, сверстников вокруг меня не было. Опять вышло так: плохо - хорошо. Теперь все люди кругом - мои сверстники, я смолоду общаюсь с ними без возрастного барьера.

Без возрастного барьера, но и без чувства причастности к поколению, к своей "малой родине" в смысле определенного отрезка времени. В этом смысле я космополит со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я могу держаться наравне с детьми и с пенсионерами. Мне легко дается простота в общении, всегда разомкнут круг. И не только мне проще, но и другим со мной достаточно просто. У меня полно подружек - ровесниц моей дочери или моложе. В полном смысле это мои подружки: можно поговорить, посоветоваться, поплакаться и пойти, поехать куда-то вместе.

Но нет у меня права и оснований говорить, как другие говорят: "Послушайте - это ведь наша песня! Песня нашего поколения, нашего круга... Вот в наше время чувствовался какой-то свой стиль, особенность..." Не обязательно, чтобы речь шла о песнях, о чем-то вообще конкретном,- это понятно. Как понятно и то, что если чего-то у человека нет, то взамен всегда есть нечто иное. Но ведь то, чего не было, всегда кажется лучше того, что есть. И я, признаюсь, все равно жалею... Получив что-то свое, исключительное и совершенно особенное, жалею, что не получила общего, как все остальные. Например, жизнь среди сверстников перед окончанием школы, девятый-десятый класс: походы, рюкзаки, куртки, байдарки, приключения... У меня не было всей этой юношеской романтики. И не было друзей детства, с которыми ссорилась бы и мирилась, училась жить среди них, взрослея вместе. Такой дружбы я завести не могла, и сказать теперь "друг детства" не могу ни о ком.

Но могу "о чем" - о профессии, которая заменила собой круг сверстников. Она для меня не просто профессия, не просто любимая профессия, а нечто такое, что можно сравнить с живым внутренним миром другого человека, очень дорогого и близкого, и с бесконечной связью во времени, в действиях с этим человеком.

Поэтому я очень надеюсь, что мои рассуждения на тему "детство было, детства не было" никому не покажутся требованием жалости к "девочке-актрисе, бедняжке, с малолетства дорогой ценой заплатившей за свою известность" и т. д. Я просто рассказываю о том, что было, случилось, произошло - и произошло именно так, а не иначе. Стараюсь быть честной, вхожу в подробности. Сравниваю, как умею, чтобы больше понять саму себя в этом мире, а главное - сам мир, меру его справедливости и закономерности. В отношении своем к жизни я не прокурор, а адвокат - сейчас я могу это утверждать с полной уверенностью. Так что вполне умею, нахожу справедливые аргументы, чтобы оправдать и свою лишенность детства, общих с кем-либо из сверстников воспоминаний о нем. Без общения с одноклассниками, несостоявшимися друзьями детства я ни на кого не равнялась, никому не подражала, а ведь это невольно происходит в коллективе среди детей. Родителям не пришлось советовать мне "будь сама собой", я просто не могла быть никем иным - взять иное было неоткуда.

Так что по большому счету я благодарна своей судьбе. И, конечно, тем, кто имел право в нее сознательно вмешиваться,- моим родителям. Ничего закрепощающего не было в их собственных отношениях друг с другом, а также в отношениях к моему брату и ко мне. Не ходить строем, не думать о том, кто и как на меня сейчас посмотрит, а потом "что будет говорить княгиня Марья Алексевна?" (и ладно бы еще княгиня!) - все это я ценю в себе, всем этим дорожу и не прошу за это меня извинить. Как и за то, что детство мое, внезапно оборвавшись, похоже, не кончается до сих пор. Любопытство, желание учиться, мобильность идей и замыслов - все осталось.

Притом мне все-таки немножко удавалось быть как все, как другие дети. Совсем немного: моими оставались считанные выходные дни (правда, не каждый раз), особенно ценные, если удавалось их провести на даче. Здесь были костры, велосипеды, купание, рыбалка. А еще из обязательных детских атрибутов в мое распоряжение достались куклы. Правда, с ними у меня все получилось по-особенному, без классической игры в "дочки-матери".

Вообще кукол у меня было много, кто и где их мне только не дарил - и дома, и на всех творческих встречах. А на фильме "Снежная королева" я стала предметом горячей любви сотрудниц костюмерных пошивочных цехов, и они заваливали меня ворохами фантастических лоскутов - обрезков шелка, парчи, мехов, что оставались от костюмов для исторических картин. И я шила своим куклам бесконечные наряды в перерывах между съемками, пока устанавливали свет или еще что-то делали. Все дареные мне куклы, если были бы они живыми барышнями, могли бы считаться богатыми невестами на выданье: с их-то "приданым" - полными коробками шикарных нарядов! Шить меня немножко научила мама, а совершенствовалась я уже сама. Вязать я тоже сама научилась и, кстати, не бросила это занятие до сих пор.

Шитье кукольных нарядов было единственной, соответствующей моему возрасту игрой. До того, чтобы водить кукол за ручку, нянчить их или воспитывать, дело уже не доходило, не хватало времени и условий. Была только одна еще игра, которой я предавалась "не от хорошей жизни". У меня порой случалась бессонница - и это неудивительно при том избытке усталости и дневных впечатлений не по возрасту. И вот, когда я была не в силах ни заснуть, ни встать с постели, я предавалась "виртуальному", говоря современным языком, занятию. У меня была такая игра-мечта, она же снотворное средство собственного изобретения.

Лежа в постели, я думала: а вот был бы у меня такой домик, совсем-совсем как настоящий, а в нем бы жила маленькая-маленькая куколка. Была бы она ростом с мой палец. И - живая. Она бы ходила по домику, у нее бы там были разные комнаты, в том числе ванная... Она бы снималась в кино, ее бы возили утром и вечером на машине...

Тогда мы ничего не знали о Барби - кукле, вписанной в интерьер бесконечных мелочей быта. Моя мечта отчасти сбылась для многих сегодняшних девочек. Но окажись Барби с ее миром в моих детских руках, ее скорее всего ждала бы судьба остальных резиновых и пластмассовых красавиц, "богатых невест". Ни сил, ни времени на нее у меня бы не хватило. Зато живая кукла в моих мечтах переживала отчаянные приключения, скакала на лошадях, уходила от погони, попадала в волшебные замки - в общем, жила и действовала вовсю. А я лежала под одеялом и физически была в состоянии только мечтать.

Разгул этой мечты-игры приходится на время съемок в фильме "Снежная королева", моей второй работы в кино. Приглашение вновь сниматься последовало вскоре после окончания выездных программ с предыдущей картиной "Звонят, откройте дверь!". А, если помните, моя семья планировала наложить запрет на продолжение моей артистической карьеры до совершеннолетия. Но когда речь зашла именно о "Снежной королеве", то все благие намерения взрослых улетучились. Семья начала твердить в один голос:

- Ну, ладно, ладно, Герду пусть она сыграет! А вот уже потом мы ей запретим.

Наверное, в душе каждый остается ребенком и при воспоминании о сказках Андерсена, при упоминании имен Кай и Герда испытывает некое умиление. И поэтому планируемый запрет не состоялся. Не состоялся однажды, ну а дальше просто покатился снежный ком - еще картина, и еще, и еще: всего их было пять до поступления в институт. Но задолго до этого поступления стало ясно, что обычное мое детство кончилось самым категорическим образом. Началась жизнь совершенно ни на чью не похожая.

Фильм ставила ленинградская студия, "Ленфильм". Там же, естественно, должны были проходить съемки в павильонах, и мы поехали в Ленинград. Мы это я в сопровождении и под присмотром моей прабабушки, в прошлом тоже актрисы. Ее звали Виктория Францевна, а для меня она была просто бабушка, даже без приставки "пра". Приехав, мы немного пожили в гостинице, но бабушка справедливо посчитала, что такая обстановка для ребенка не очень-то подходит. И деньги тоже посчитала - ведь дорого выходило: завтрак-обед-ужин в ресторане. Вскоре через "Ленфильм" для нас сняли комнату в коммунальной квартире - поближе к студии. Для меня снова нашли школьных педагогов, и день за днем началась работа в уже привычном ритме.

О картине я расскажу чуть позже, а сейчас - о Виктории Францевне Тернопольской, папиной бабушке. Она дожила до ста лет, была очень бодрой и деятельной, наша семья простилась с ней совсем недавно. Когда я навещала ее в больнице, уже в последние дни, мы с ней много разговаривали, вспоминали, в том числе наше житье в Ленинграде.

Например, такой забавный эпизод... Наша дорога на студию шла через кафе-мороженое - постоянный маршрут соблюдался неукоснительно, утром и вечером. Этого я требовала стойко, имея в виду одну-единственную лакомую цель. Отнюдь не маленькую: каждый раз мне была нужна порция разноцветных сливочных шариков общим весом около полкило. Как ни пыталась бабушка меня урезонить и хоть немного снизить дозу, ничего у нее не получалось. Зато однажды на моем аппетите она выиграла на пари бутылку шампанского - там же, в этом кафе. Дело было так. Бабушка сделала для меня обычный заказ полкило в ассортименте. Когда официантка принесла его и поставила на стол, из-за соседнего столика раздались голоса: мол, разве девчонка столько съест? Бабуля же, как она раньше ни протестовала против моих необузданных запросов, едва удостоила своих непрошеных "союзников" небрежным взглядом и коротко ответила:

- Съест.

Те стали упорствовать:

- Да ну, да что вы говорите!

Раз такое дело - пошли на пари. Я принялась за свою порцию с дополнительным энтузиазмом: я не только запросто смету свое законное мороженое, но и выиграю для любимой бабушки приз! Так оно все и получилось, из кафе мы ушли с шампанским. Шутки ради я не исключаю, что была и еще одна выгода: с тех пор я упорно не болею ангиной. А вот моя страсть давно сошла на нет - не сразу после того случая, но в конце концов к мороженому я стала гораздо равнодушнее.

Есть у меня и другое ленинградское воспоминание, особым юмором которого я обязана бабушке еще больше. В той квартире, где нам снимали комнату, я завела себе подружку, сверстницу. Мы потом устроили ее на "Ленфильм" моей дублершей. Мне сложно было и работать, и стоять, пока свет настроят. Это была тогда большая техническая проблема - настроить свет на артиста. Всегда главным актерам брали дублеров, на них направляли свет, их одевали в такие же костюмы, заставляли проходить репетиции.

С моей подругой по выходным мы всегда ездили в парк культуры и отдыха, на аттракционы. Я обожала прыгать с парашютной вышки, крутиться в "бочке". Может быть, не все знают, что такое "бочка"? Это комната-цилиндр, внутри которого по кругу вдоль стен стоят люди. Цилиндр укреплен на подвижном основании и вращается. С такой скоростью, чтобы участники аттракциона могли основательно почувствовать действие центробежной силы - "влипнуть" спиной в стену. Сначала "бочка" крутится в одну сторону, потом в другую. Выходили из нее обычно пошатываясь, нередко кого-то и тошнило. Мне же для полноты счастья требовалось прокрутиться раз пять-шесть. Я заходила, отдавала целую ленту билетиков, и снова, снова предавалась "острым ощущениям". Тренировалась, как космонавт. И не просто так: у меня ведь была мечта в космос полететь! Да и теперь она осталась. Мне иногда до сих пор сны снятся, как я лечу на Луну и обязательно в космическом корабле рожаю ребенка. Есть еще один из самых частых снов: я играю на рояле, на сцене концертного зала. Играю со всей возможной самоотдачей. Просыпаюсь - у меня болят руки... Не знаю, как в космос, скорее всего вряд ли (хотя Батурин-то все же полетел!), а на рояле я еще научусь играть. Ни на одном музыкальном инструменте я пока играть не умею, а вот рояль - это когда-нибудь будет, обязательно.

Вернемся к бабушке и к моей ленинградской подружке. Виктория Францевна очень волновалась: как она будет отчитываться перед моими родителями за расходы? Она вела тетрадь, скрупулезно записывая, сколько получили, сколько и на что потратили. Никто от нее никаких отчетов и экономии не требовал наоборот: ни в чем себе не отказывайте, тратьте полностью Леночкину зарплату, суточные, ради Бога! Но бабушка твердо стояла на своем - она должна по крайней мере показать, за что и сколько было уплачено. И писала: рогалик - 3 копейки, трамвай - 3 копейки, мороженое - столько-то. Все бралось на карандаш, а в конце каждой недели, по воскресным дням, в тетради прописывалась еще одна статья расходов - "Монплезир".

Бабушка хорошо говорила по-французски и словами "мое удовольствие" наградила в качестве прозвища ту самую мою подружку. Ведь мои требования были абсолютно непреложны: в парк - только вместе, без исключения на все "бочки", на все парашюты. Ну а раз удовольствие мое, то бабушка не могла себе позволить брать с родителей "Монплезира" компенсацию за билеты. Тетрадь с ленинградской бухгалтерией сохранилась.

Кроме этих маленьких кусочков детства, случился однажды кусок побольше. Если павильонные съемки "Снежной королевы" проходили в Ленинграде, то натурные - в Карпатах, в окрестностях Ужгорода. Там снимались сцены с разбойниками, карабканье по горам, переходы по мостикам, через водопады... И это было чудесно: Карпаты, райские уголки природы. Нет, лучше, чем райские - сказочные. Все было воплощенной сказкой: горы, пейзажи, маленькие домики, замки. И наряд Герды, ее длинное платье. Для любой девочки наряд значит так много - не меньше, чем для девушки, женщины. Или даже больше: ведь он может быть сказочным!

Я смогла пережить все это не только за счет усилий воображения. Я носила настоящий сказочный наряд. Надевая костюм Герды, я каждый раз была на седьмом небе от счастья, потому что я играла в сказку. Слову "играть" был возвращен детский неактерский смысл - при том, что и актерский тоже оставался. Я звалась Гердой, но внутри себя я точно знала, что я принцесса. Все об этом говорило: длинное платье, башмачки, мех, муфточка. И во всем этом великолепии я находилась не в павильонах, которые не любила они такие бесконечные, пыльные, гулкие, неуютные,- а на природе, совершенно роскошной. Солнечные пушистые горы, зеленые дубы, море грибов - боровики были как на картинках: толстые, тугие, с бархатными коричневыми шляпками. Кончалось лето, наступала осень, мне исполнилось тринадцать лет.

Как я помню эти эпизоды, когда надо было ехать в карете! Мне подавали карету, я ехала в ней по городу к месту съемок. Ощущение от этого я отказываюсь передать словами. Просто - чудо, просто - сказка. "Жить в сказке" - мы часто так говорим. А мне посчастливилось в тринадцать лет (кажется, самый что ни на есть возраст для принцессы!) узнать, как это на самом деле бывает. Быть взрослой актрисой и сниматься в фильме-сказке - это все равно удовольствие. Но это не та вера. Я не снималась, я жила в сказке, и это не заменить ничем. Мое детское воображение ничуть не сомневалось, что я принцесса. И что я Герда - вот так все сразу, одновременно.

Костюм Герды я носила с такой уверенностью и чувством полной собственности, что однажды... была принята за нищенку. В Ужгороде на бульваре, где стояла гостиница, с другой его стороны был рыночек. Летом и осенью овощей и фруктов было полным-полно. Мы, возвращаясь со съемок, что-то там все время покупали и потом через бульвар возвращались. Я вышла из киношного автобуса с бабулей, а одета была все еще в съемочный костюм. Переодевались мы всегда уже в гостинице. Наряд героини к тому дню уже соответствовал всем превратностям судьбы на долгом пути в царство Снежной королевы - лохмотья по подолу платья и передника, сбитые на горных тропах башмачки.

На базаре бабушка купила огромный арбуз, стала выбирать еще что-то. Я устала, просилась скорей идти. Тогда этот арбуз бабушкой был отдан мне с наказом нести его в гостиницу и там сидеть и ждать ее с остальными покупками. Я побежала через бульвар. Остановилась, ожидая зеленого света, пропуская машины. И услышала, как говорит одна женщина другой:

- Да ты бачь, бачь, яка интересна ныщенка!

- Яка ныщенка?

- Да с гарбузом!

Так естественно я чувствовала себя в платье Герды, что мне в голову не приходило, что кто-то может посмотреть на мой наряд с обычной точки зрения. Например, как на нищенский - впрочем, таким ведь он и был в тот момент по замыслу.

Еще об одной вещи стоит, по-моему, сказать. Снимался эпизод: Герда и Маленькая Разбойница бегут по развалинам замка. Нам сказано было, где именно бежать: от этого дерева - по тропинке, пробежать еще под одним деревом и наконец скрыться за третьим. Камера заработала, мы побежали. От этого дерева - к тому. Уже на бегу я увидела, что с ветки второго на нашем пути дерева свисает змея. В Карпатах полно змей. Увиденная мной была внушительной толщины и свешивалась с ветки точно в том самом месте (разумеется!), где мне следовало пробегать. Что было делать?

Я ни секунду не задумывалась, что у меня есть выбор. Я не остановилась и пробежала там, где надо. Уже было к тому времени внутреннее "встроенное устройство": во время работы все профессиональные требования - это номер один, исключений не бывает.

Наравне с опытом и яркими воспоминаниями "Снежная королева" подарила мне еще один подарок - первое знакомство с Евгением Леоновым, чудесное знакомство. Иначе с этим человеком и быть не могло: всегда смешно, всегда интересно. Потом мы снова встретились, снимаясь в фильме "Гори, гори, моя звезда". В "Мимино" мы не встречались, снимались каждый в разное время.

Зато, когда эта картина была готова, мы вместе поехали с ней в Англию. Самое интересное происходило по утрам в гостинице, где жила наша маленькая делегация: Леонов, я и представитель союзного Комитета кинематографии. Мне как единственной даме в делегации был предоставлен номер люкс, со спальней, гостиной и т. д. Мужчины жили немного попроще. Зато завтракать собирались все у меня: в самом деле, не заказывать же каждому все отдельно и, зевая, жевать в одиночку! Итак, мы собирались, делали общий заказ, а потом сам завтрак происходил в спальне, потому что телевизор стоял именно там, не в гостиной. Мы усаживались по кроватям - их там было две, разделенных проходом, куда мы вкатывали столик с едой. Но Леонов с нами не сидел, он завтракал лежа. Только отнюдь не так, как можно, поторопившись, представить себе "аристократический" процесс съедания завтрака, поданного в постель.

Евгений Павлович ложился поперек кровати, на живот, и, придвигая к себе то одно, то другое блюдо, уплетал еду в хорошем темпе и с той же скоростью занимался самокритикой:

- Так, все, с завтрашнего дня - на диету! Это ужас, это безобразие, как я себя распустил. Начинаю борьбу!

Но еще лучше была его критика, ворчливо-возмущенная, непрекращающаяся, в адрес того, что он уписывал за обе щеки:

- Да что это такое? Это черт знает что! Есть невозможно! Чем они нас кормят? Как этот порридж можно в себя затолкать, хоть глоток... Гадость! А эти хлопья с молоком - дрянь какая-то.

И так далее, и так далее. Он все продолжал комментировать брюзгливым винни-пуховским голосом и не переставал поглощать все, чему давал уничтожительные характеристики.

- Нехорошо, невкусно. То ли дело у меня с утра жена яишенку приготовит! А это что вон там у вас? Дайте-ка мне. Спасибо. Опять гадость невозможная! Это пирожок? Тьфу! То ли дело у меня жена пирожки печет и жарит. Ну, что я тут пропустил? Вон, вижу что-то еще в тарелке... Давайте сюда. Безобразие!

Доставалось от него не только еде. Глядя на экран телевизора, Евгений Павлович и там не видел ничего достойного похвалы:

- Это кино? Да? Разве это кино? Черт-те что... Вот у нас кино снимают, это да!

И ел, и смотрел он, все отрицая, с мрачным лицом, без тени улыбки демон разрушения! А мы прямо-таки покатывались со смеху, потому что каждый раз это было бесконечное представление, даваемое одним актером для узкого круга публики.

(Примечание. Порридж - это как раз и есть та самая "овсянка, сэр!", почти непременная составная часть английского завтрака. Не просто овсяные хлопья, а молотые в тончайшую пыль, которую положено залить кипятком и добавить туда каплю сливок. Без соли и сахара. Замешиваешь такой клейстер и не ешь его, а "принимаешь внутрь", потому что удовольствие от него, действительно, небольшое. Зато польза для хорошей работы желудка. Я неукоснительно следила, чтобы мои спутники не уклонялись от порридж-процедуры, и каждое утро долбила им:

- Сегодня днем коктейли, ночью банкет... Как все это вредно, вы сами знаете. А порридж полезный, не зря же они его придумали. Ешьте, ешьте, не спорьте со мной!)

Получалось, что каждый играл свою роль. У Леонова это, конечно, получалось просто неотразимо. При том, что он в жизни был очень серьезным человеком. Его мнения были всегда умны, авторитетны. Редко от кого приходилось услышать что-то столь глубокое, неожиданное. То, что он говорил, было серьезно - и все равно смешно. Хотя высказанные Евгением Павловичем мысли ничего не теряли от смеха, сопровождавшего реакцию слушателей. Все, что исходило от него - и серьезное, и смешное - легко уживалось вместе, без ущерба одно для другого.

И говорить теперь о Леонове "был" - безумно жалко. Жалко, но при этом еще как бы... недостоверно. Хотя это уже второй случай в моей едва начатой книге, когда замечательнейший человек и артист, вспоминая о котором, после Ролана Анатольевича Быкова, мне приходится говорить в прошедшем времени. Потому что их уход я воспринимаю как некую условность. Смерти нет. Нет проходящего времени: вот оно было - вот его нет. Есть вечное сейчас.

Не хочу сейчас переходить на отвлеченные размышления, их черед еще настанет. Пока что здесь, следуя ходу событий, пора сказать о третьей моей детской картине с буквальным таким для всех ее главных героев названием "Переходный возраст".

Этот фильм на киностудии имени Горького снимал режиссер Ричард Викторов - очень по тем временам прогрессивный детский режиссер и любопытный для близкого знакомства человек. Съемки происходили в Волгограде, куда мне в тринадцать лет было очень интересно съездить. О том, что когда-то я окажусь за границей, побываю в разных странах, в той же Англии, например,- об этом мне тогда даже тень мысли не приходила в голову. А Волгоград-Сталинград - этот город был овеян таким героическим ореолом после войны. Его уже восстановили и воздвигли мемориал Славы, о чем говорили и писали тогда очень много. Да и вообще куда-то съездить - это было огромное событие для детей по тем временам. Для меня тоже, хоть у меня и были уже поездки в Ленинград и Ужгород, но общее представление о том, что редко и малодоступно, распространялось и на меня. У большинства наших граждан не было принято где-то разъезжать, тем более с детьми: свободное время ограничивалось коротким отпуском, а денег всегда было только-только, чтоб прожить не трогаясь с места.

Ну а мне повезло, открылась новая заманчивая перспектива. К городу-герою на Волге, повторю, было совершенно особое отношение: память, слава, подвиг, высокая трагедия и высокая благодарность - весь такой комплекс чувств, совершенно искренних, катарсис. Никакой насмешки или легкомыслия в отношении к войне, победе, ветеранам не было и быть не могло даже в воображении.

Для меня тоже все было всерьез и очень ответственно. Постоять у Вечного огня - такую несравненную честь оказал этот выдающийся город мне, обычной девочке из Москвы. Со мной рядом были какие-то другие пионеры, комсомольцы... Я хорошо помню подъем на курган, как все ближе становились монументальные скульптуры. Потом внутри мемориала - огромный зал, огонь, все так внушительно. Стены с пола до потолка испещрены именами людей, отдавших жизнь за Родину. На меня все это произвело большое впечатление, я прониклась и была в состоянии подъема высоких чувств: я в таком долгу перед прошлым. "Памяти павших будьте достойны", "в жизни всегда есть место подвигу" - не так уж мало людей среди нас, кто может вспомнить собственное глубокое впечатление от этих цитат, пусть даже временное.

На самом кургане у нас было много съемок по фильму. Каждый раз это место меня и других очень настраивало, действовало на сознание в возвышающем таком направлении, прибавляло чувств гражданственности, готовности что-то сотворить для блага родной страны. Странно: мне казалось, что все так давно подверглось переоценке и теперь бесповоротно забыто. Но с легкостью необыкновенной память приводит на ум новый комплекс готовых ощущений - моих ощущений. Их, оказывается, не выкинешь, как слова из песни. И они, кстати, лучше всего выражаются этими песенными словами: "Надо что-то важное, ребята, в этой жизни совершить", "Раньше думай о Родине, а потом о себе", "Меня мое сердце в тревожную даль зовет"... На совесть все это было сделано - музыка, слова. Так же, как мемориал Славы на Мамаевом кургане.

Было еще одно впечатление, впервые в моей жизни - Волга. Я никак не ожидала, что в ней такая холодная вода, такое быстрое течение. Что такая она огромная - "мать родная, русская река". В целом поездка в Волгоград принесла мне много новых ощущений. Там же была и какая-то первая любовь, да! Классическая девчоночья влюбленность. Не помню в кого, но была, точно...

О самом фильме. В его основу лег сюжет книги "Девочка и птицелет", очень популярной в свое время. Речь там шла о школе, подростках, мечтателях-изобретателях, которые очень хотели сконструировать такой самолет, чтобы он летал, как птица, маша крыльями. Героиня учится в школе, и изобретает и пишет стихи, возвышенная, романтичная. Сценарий к "Переходному возрасту" написал Хмелик.

Работать, пока фильм снимался, всем было интересно, это я хорошо помню. Вот только, на мой взгляд, результат не очень хороший получился на экране. Случается такое, ничего не поделаешь: все задумано вроде неплохо, много приложено стараний, много работы, а в конце концов как-то не смотрится... Определенного процента неудач не избежать, как я думаю. На их фоне выделяются по-настоящему достойные и удачные вещи.

С этим фильмом многое было связано после. Удачный или нет, но прокатывался он широко. Около года мы, спаянная группа детишек в одной общей компании со взрослыми коллегами-друзьями, много ездили по Подмосковью, по школам, концертным площадкам, домам и дворцам пионеров. И выступали, и вспоминали, и между собой общались. При дефиците, даже вакууме друзей-сверстников вокруг меня этот процесс для меня многое восполнил.

Следующий фильм, куда меня пригласили, тоже мало теперь вспоминается зрителями. Это была совместная работа кинематографистов СССР и ГДР, многосерийный фильм "Встречи" - один из первых сериалов, снятых для нашего экрана. В этой картине я играла небольшую роль девочки, которая погибает в первый день войны. Моя героиня жила на границе, в деревне. Двадцать второго июня начиналась бомбежка, обстрел, обрывались человеческие жизни, в том числе и ее, этой девочки. Главный герой фильма становился свидетелем этого. Первой смертью, которую он увидел на войне, была смерть ребенка. От этого шло психологическое развитие главной роли. А моя роль была эпизодической, вовсе не главной. Как играть, что делать - всему этому меня учили, объясняли. А психологически интересные вещи в тот раз обнаружились для меня в другой области.

Я впервые, в возрасте тринадцати с половиной лет, оказалась за границей. В Восточной Германии - в социалистической стране, но для меня, как и для многих советских людей тогда, это все равно была страна, с которой еще недавно воевал наш народ. В шестидесятые годы память о войне священной, отечественной - была жива в сознании нескольких поколений, и каждый день она поддерживалась. Слова "немцы" и "фашисты" еще не очень-то, в общем, различались. Дети, не знавшие войны, вырастали с соответствующим к ней отношением. Я не составляла исключения. И прибавьте к общему состоянию мыслей и взглядов усиливающую подробность - мое недавнее пребывание в Волгограде, в месте, ставшем особенно выразительным символом эпохального противостояния.

Но каким эхом, как конкретно во мне все это отозвалось? Получился занятный гротеск. Я сидела в гостинице, в нашем номере на третьем этаже. Окно было открыто, я смотрела вниз, на улицу. По улице туда-сюда ходили немцы. На моем окне, на подоконнике, стояли цветы в горшках. И я задумывалась: а не сбросить ли? Вниз, кому-нибудь из немцев на голову?

Потом в этом городе у меня появился поклонник, мальчик-немец. Слава Богу, я никакой горшок так и не сбросила, зато мой кавалер каждый день приносил мне цветы к моему окну. Аккуратно ставил их там в баночку с водой. И потом серенады пел у меня под окном. Это меня несколько примирило с остальным местным населением.

Ну а потом общение со своими, с актерами, окончательно все поставило на свои места. И, конечно, сама работа. Это было, как всегда, главное. И опять то, что происходило в работе, принесло новые неожиданности.

Мне пришлось играть смерть. Потом, спустя немало времени, мой знакомый, очень хороший врач-хирург, сказал, посмотрев картину, что я сыграла все очень точно на его профессиональный взгляд. Моя героиня не сразу была убита. Ей, раненной осколком в живот, предстояло помучиться. Как умирает человек от такого ранения? Я этого не знала, конечно. Оказывается, сначала боль бывает резкой, потом немного отходит, снова обостряется, терзает человека своими последними вспышками - и наступает беспамятство, конец. Именно так я все и сыграла, случайно, по наитию...

Почему так получилось? Откуда пришло представление о том, что надо играть? Может быть, от одного предварительного момента на тех же съемках. Прямой связи не было, но я почувствовала на себе очень странную, и даже, скажу, страшную вещь.

В долине построили макет деревни. На холм закатили артиллерийские орудия. Со всех сторон картину охватили кинокамеры, чтобы снимать расстрел этой деревни. "Жители" должны были спасаться, бежать из своего жилья, прятаться в поле, за бугорки земли. На съемках соблюдалась всяческая безопасность, но для полной и абсолютной перестраховки во время съемок этого эпизода сначала работали каскадеры. Они находились в одном из домов и должны были при первых залпах выскакивать из дома, бежать под снарядами до первого залегания. Потом с того места во время второй перебежки в тех же костюмах снимались артисты, бежали уже до камер.

И перед этой второй перебежкой, я помню, как начали бомбить. И помню, как мы лежали, а от разрыва снарядов вздрагивала земля. Не вздрагивала подпрыгивала. И била меня в грудь.

В этот вечер у меня было шоковое состояние оттого, что я ощутила землю как живое существо, которому больно, которое бьется. Это одно из самых сильных и пронзительных моих воспоминаний: как билась от боли земля. Мне было больно от ее ударов, я чувствовала это самым непосредственным образом. И сразу вместе с этим поняла, что и земле так же больно от взрывов.

Я на полном серьезе говорю: Слава Богу, что это ощущение я испытала вне войны, только "играя в войну". Достаточно было и игры, в которую ворвалось чувство настоящей паники, пережитой мной, когда я потом бежала прочь от расстрелянного из орудий дома. Быть внутри благополучной жизни - и вдруг эта жизнь разорвана катастрофой... Ощущение конца всего и вся... Я бежала на камеры - бежала от настоящей войны, я бежала от своего разрушенного дома, от своей изуродованной юности. Это было за секунду, мгновенно, какими-то тайными генами впрыснуто в кровь. За долю секунды сразу, как только начали бомбить и стрелять.

Но от всего этого понятие "родина" для меня не является умозрительным. Оно физически ощутимо мной внутри: с комьями и с корнями, ощущение плоти моей - моей земли. И к военной теме я отношусь без малейшей легкости, без того сарказма, который подавил ее у нас в последние годы. А получилось это благодаря тому самому маленькому эпизодику снимаемой картины. За это я тоже благодарна моей профессии, без которой такое серьезное чувство не было бы испытано. И в такой форме, доступной любому пониманию: когда под тобой земля бьется от боли.

Глава 3

ЗАЧЕМ СЕРДЦУ КВАДРАТНАЯ ФОРМА

После четырех картин съемки в кино стали для меня неотъемлемой частью жизни: привыкла. Привыкла точно так же, как люди привыкают к любому постоянному занятию. Кончалась работа над одним фильмом - начиналась над другим, практически без перерыва. Фильмов тогда ставилось много, в том числе таких, где требовались не только взрослые исполнители ролей. И вдруг прерваться, перерешить что-то, переоценить ситуацию и сделать попытку вернуться в прерванную жизнь нормальной девчонки-подростка, мне было просто некогда. А уж в пятый раз, когда приглашение на роль поступило от моего "крестного" по профессии - от Александра Митты, начавшего работу над новой картиной "Гори, гори, моя звезда", у меня не было ни капли сомнений: соглашаться - не соглашаться...

И со своим детством, бывшим-небывшим у меня, я прощалась под конец в каком-то бешеном темпе. Снималась в "Гори, гори..." и параллельно оканчивала экстерном девятый и десятый классы сразу, в один учебный год 1968/69.

При желании можно разглядеть в названии фильмов А. Митты, где я снималась, что-то символическое для меня. Сначала императивное "Звонят, откройте дверь!" - и вот для меня за некой дверью вдруг открылась совершенно неожиданная жизнь и забрала меня с собой, до поры до времени как бы даже ни о чем не спрашивая. Просто случай такой выпал, судьба, рок, вот и все. А "Гори, гори, моя звезда" - это можно понимать как развитие темы и как доказательство того, что внезапное роковое вмешательство отнюдь не было случайным, что какое-то предсказание сбылось надо мной или сейчас сбывается, сию минуту. И что с моей стороны это происходит в общем-то уже вполне сознательно.

Впрочем, всякая игра с названиями и их толкованием так и эдак - это не более чем игра, забавное развлечение. Последний фильм моего школьного, так сказать, периода мог называться совсем иначе, как угодно он мог называться, но он все равно стал бы для меня исключительно важной частью моей личной жизни, моей судьбы.

Как всегда, в свою картину Александр Митта пригласил прекрасных актеров: Олега Табакова, Олега Ефремова, Евгения Леонова, Леонида Куравлева. Из них Ефремов и Леонов были для меня уже "старыми знакомыми". А вот с Олегом Павловичем Табаковым, которому была предназначена главная роль, я встретилась впервые.

Действие фильма разворачивалось во времена гражданской войны в украинском городке Крапивницы, где только-только была установлена советская власть - и после этого дважды свергнута (один раз совсем, другой раз почти), но вновь восстановлена на протяжении действия фильма. Но все бурные перипетии с властью были только фоном, на котором развернулась, как у Маяковского, "мистерия-буфф" с безостановочным коловращением двух тем, двух понятий: искусство - жизнь, жизнь - искусство. И в центре всего этого оказывался герой Табакова, Владимир Искремас, чья фамилия-псевдоним расшифровывалась так: "Искусство революции - массам". Даже если вы не смотрели фильм, то, наверное, все-таки можете себе хотя бы отдаленно представить, какие тут раскрывались возможности для такого артиста, как Олег Павлович.

Моя же роль Крыси-Кристины, местной крапивницкой девочки-подростка, требовала главным образом максимальной простоты, из-под которой иногда (и каждый раз совершенно неожиданно) должно было прорываться что-то новое: самостоятельность, предприимчивость, глубокое чувство. И еще от моей роли требовалось быть такой "местно-колоритной": Крыся еще совсем почти ребенок, но это такая практичная и здравомыслящая хохлушка... Притом по-русски она не говорит ни слова, только на родном украинском языке. А это вовсе не значит "на ломаном русском". Тут мне очень пригодилось то, что украинский язык был мной органично впитан в самом раннем возрасте, когда до трех лет я была под присмотром нянечки-хохлушки, из-под Львова. Я его забыла, конечно, но оказалось, что не совсем. Как только начались съемки и мне надо было говорить, я почувствовала, как внутри во мне просыпается мелодика, ритм, фонетика украинской речи.

Итак, снова началась работа, о которой я уже могла сказать, что она моя, что она - любимая, что я уже что-то в ней понимаю и хочу продолжать заниматься этим делом. Но как мало я еще знала... Чтобы отдать себе в этом отчет, не требовались годы, достаточно было посмотреть на то, как работал Табаков. Так легко, казалось бы,- и всегда блестяще. Просто не было, не могло быть такой вещи, которую он не сделал бы. Высокая трагедийность, тонкая ирония, бравурная легкость - любое настроение он создавал мгновенно. Его персонаж "болел" театром, да еще революционным. И, как требовала роль, из крайности в крайность он мог броситься мгновенно, с неизменной энергией и пафосом, заражая ими окружающих. А ведь он еще оставался при этом человеком, которому, как говорится, ничто человеческое не чуждо,- и этого тоже требовала роль. Видеть наяву, как такие сложные вещи могут быть переданы вдруг, одним жестом или оттенком голоса, и чувствовать при этом, каково качество происходящей у тебя на глазах работы,- все это давало мне блистательную возможность "без отрыва от производства" брать уроки владения профессией.

Но что было не менее важно: не только герой Табакова Искремас "болел" театром. Сам исполнитель этой роли был предан театру, что называется, от и до. Что же из этого? Только одно: благодаря примеру Олега Павловича у меня просто не оставалось выбора. Никакого. В театр - и срочно! Не откладывая! Там - жизнь, работа, там - все.

Вот почему участие в работе над картиной оказалось для меня очень важным и в очередной раз "судьбоносным". Оно состоялось под огромным влиянием Олега Павловича Табакова, и во время съемок "Гори, гори, моя звезда" я определилась окончательно: кто я, что я, чем хочу заниматься. На меня исключительно подействовало то, как Табаков любил актерскую профессию, театр. То, как он понимал место артиста в духовном пространстве, среди людей, в обществе, в России. То, как он умел определить все это, когда заходила речь о профессии актера, с точностью "в десятку". И меня жгла жажда, просто безумная, желание поскорей занять такое место. Чтобы и от моей игры, как этого требовал Олег Павлович, с людей, сидящих в зале, спадала шелуха какая-то, чтобы их пронизывало подлинное чувство, рождалась способность понимать друг друга, сопереживать.

Табаков зародил во мне исключительно активную позицию отношения к актерской профессии. И я с тех самых пор и до сего времени совершенно не приемлю разговоров о том, что актером может быть непрофессионал, что лишь бы вообще был талант, а уж он как ни то скажется, просто сам собой. Да, без таланта нельзя, но один только талант, природный дар - это резерв и источник всего на две-три картины или пьесы. Профессионализм должен быть во всем. Тогда это иная планка, иная ступень. Может быть прекрасная работа прямое использование индивидуальных приемов, но это когда талантлив режиссер. А в целом жизнь актера в профессии нипочем не состоится, если нет школы.

Когда-то это были не мои мысли. Но они стали моими, и, подтверждая их делом, я приняла решение, а затем осуществила его - поступила в школу-студию МХАТа. С момента поступления туда для меня начался совсем иной этап жизни, я вот-вот перейду к разговору о нем. А пока закончу речь о фильме.

Работа над ним шла довольно легко: такая уж сложилась атмосфера, такие отношения. Впрочем, чего еще и ждать было! Прекрасные актеры, увлеченные своим делом, прекрасные роли, умница-режиссер Александр Митта. И музыка, и художественное оформление (что актеры в большой мере слышат и видят уже позже, после монтажа ленты) - ну, все удалось.

А после съемок у этого фильма сложилась странно-любопытная история. Как книги имеют свою судьбу, так и киноленты тоже.

За границей эта картина известна едва ли не больше всех остальных моих киноработ. Как только я куда-нибудь ехала или появлялась публикация обо мне, так обязательно упоминалась моя роль в этом фильме. По нему меня, в основном, знали "там". Но внутри страны наша только-только отснятая "Гори, гори, моя звезда" не очень-то пришлась ко двору.

Когда любой советский фильм бывал готов и доделан, когда вся работа по нему была закончена, он проходил некую государственную тарификационную комиссию. Ведь важнейшее из искусств, по ленинскому определению (равно как и прочие искусства) принадлежало народу, то бишь государству. А государство, рачительный наш хозяин, подходило к своему достоянию разборчиво, с очень вдумчивым вниманием: что, почем, сколько и так далее.

"Гори, гори, моя звезда" не показалась государству-хозяину стоящей вещью. Во-первых, если судить о картине непосредственно по содержанию, по характеру действующих лиц. Смотрите-ка: из двух показанных в картине местных ревкомовцев, представителей молодой советской власти, один в конце концов оказывался главарем банды "зеленых". (Прошу молодежь не путать тех "зеленых" периода гражданской войны, под командованием батек, на пулеметных тачанках, с "Гринписом" нашего времени.) А в придачу еще один член революционного местного комитета, только бывший, увез казенную керосиновую лампу, чем и кончилось его управление. Такой неприятный, идеологически вредный просчет постановщиков не мог быть полностью искуплен ничем, даже самым что ни на есть справедливым гневом в адрес чудовищ-белогвардейцев, которые временно захватили Крапивницы и учинили там соответствующие контрреволюционные зверства и непотребства.

Во-вторых, главный герой Искремас даже благодаря (а может быть, вопреки?) гениальному исполнению его роли Олегом Табаковым никак не мог "вытянуть" на уровень канонов истинного социалистического реализма. Которого к тому же требовалось вдвое-втрое больше обычной порции, когда речь шла о революции. Ну, скажите пожалуйста, что это такое: все театр у него на уме да театр! Постоянно условность какая-то, хитрые намеки да перевороты смысла: еще не кончилась правда - началась игра, и вот уже снова наоборот.

Сделали, понимаешь, фильм о революционном искусстве... Да еще мало им народного театра показалось, так в фильме еще и живописец-примитивист (его Ефремов сыграл): то он яблоки на поваленной яблоне красит, то стены ревкома расписывает краснозвездными героями в стиле гоголевского кузнеца Вакулы. Ну зачем так было изощряться? Нет бы поступить проще и понятней, без всякого искусства для искусства: снять еще одно кино о революции!

Вот как рассуждала приемочная тарификационная комиссия. Впрочем, может быть, и не совсем так, а как-то еще. Подробности ее логики - кому они, по большому счету, теперь интересны? К тому же фильм "Гори, гори, моя звезда!" мог вообще лечь на полку... Но он все-таки получил какую-то там, пятую, что ли, категорию - и выжил, хотя присвоенная ему степень значимости означала прокат только на экране сельских клубов, летних открытых площадок, маленьких домов культуры. Но на этих площадках его так или иначе многие посмотрели и вполне, как я думаю, заслуженно полюбили. Сейчас картину нередко спрашивают в видеопрокате. Она способна удовлетворить самые разные вкусы - как сложные, изощренно-требовательные, на уровне профессиональных киноведов, так и более простые, когда люди хотят то посмеяться, то попереживать. Или взгрустнуть, замечая, как быстро бежит время: "Какие же все тут еще молодые! Табаков, Ефремов, Куравлев... Леонов... Проклова..."

А, кстати сказать, не бывает худа без добра. Возможно, "задвинутость" фильма на окраины, на малый экран (самый малый! - согласно команде "сверху"; словно в морской терминологии - "ход, самый малый!") добавила ему некий особенный колорит. Ведь действие в этой картине тоже происходит в провинции, в совершенной глуши, где вчера еще только жили (а то, может быть, и сейчас живут) гоголевские старосветские помещики. Но вдруг поперек их жизни пролегает стремительный путь нового, большей частью непонятного... И от этого - ах, что-то будет?!

Но если недостаток почестей, официально возданных этому фильму, как-то был стихийно компенсирован, то в материальном выражении компенсация получилась обратно пропорциональная. По очень простой причине. От присвоенной фильму категории зависел уровень материальных благ для ее создателей. Чем ниже была категория, тем меньше зарабатывалось денег актерами и режиссером. Мне-то, в мои пятнадцать лет, это было не так важно. Ну а режиссер картины Александр Митта, сняв прекрасный фильм и рассчитываясь со студией, не только не заработал ничего, но и еще остался должен...

Такое случалось не с ним одним. И жаль, что в этом плане справедливость никогда, наверное, не восторжествует. Понятие авторского права у нас настолько молодо-зелено, что о применении его к старым, десять-двадцать лет назад отснятым работам не приходится даже мечтать. В книгоиздании, как мне говорили, понемногу наводится порядок, а в кинематографе - увы... Картину могут показывать где угодно, сколько угодно, но для тех, кто ее создавал, предусмотрено только моральное удовлетворение. А собственниками отснятых лент, насколько я знаю, сейчас являются киностудии, где эти ленты когда-то снимались и чья марка стоит в титрах "Мосфильм", "Ленфильм" и так далее.

Я предпочитаю не очень задумываться на эту тему, так же как всегда избегаю всяческих бесплодных занятий. Раньше было государство - один держатель прав (не знаю, насколько точно я владею терминами и понятиями). Государство единожды рассчитывалось с творческой группой. Теперь правообладателей стало несколько, но они по-прежнему считают, что полный и окончательный расчет с создателями каждой картины уже произведен. С моей точки зрения, бороться с этим бесполезно.

Прошел, говорят, недавно съезд кинематографистов... Для меня это было не только не событие, но и вообще что-то такое далекое, чужое... То есть я, конечно, искренне желала бы своим коллегам (не говорю "бывшим", вообще дело не в этом), чтобы профессиональное сообщество артистов и режиссеров что-то могло решать, направлять на благо какие-то свои силы. Чтобы юридически были утверждены все справедливые нормы и права для нашего труда, для того, что и как мы за него получаем.

Но мое личное участие в общественной жизни... Однажды со мной это случилось, но именно случилось, мне оставалось только вписаться в неожиданный поворот. Об этом здесь последует отдельный рассказ, но попозже, по порядку. Но и тогда я участвовала в этой самой общественной жизни, как бы не очень-то отдавая себе отчет, что же такое происходит со мной на самом деле.

И уж, безусловно, даже при всей случайности, меня бы и там близко не было, если бы от этого зависело решение каких-то материальных конфликтов, споры с дележкой чего-нибудь. От таких вещей я бежала и бегу без оглядки. Лучше вообще не подходить к кормушке, чем рядом с ней сцепиться с кем-то в драке, визжа и царапаясь за жирный кусок. Что, кто-то там присвоил авторские права, которые должны бы быть моими? Ну и пусть, ради Бога...

В конце концов я получила немало тех самых "материальных благ" от своей кинодеятельности. С первой же картины пришла известность, в том числе за рубежом. "Гори, гори, моя звезда" очень поддержала эту известность. Хотя картина не попала на фестивали и в рекламные кампании Бюро пропаганды советского киноискусства. Сработал, наверное, закон "доказательства от противного". И надо заметить, что нынешняя реклама и на десятую долю не достигает того успеха, какой приходил тогда... от отсутствия всяческой рекламы. Запретно - значит, хорошо. Значит, давайте-давайте, поскорей! А поскольку запрет был не полный, то особо трудных путей, чтобы его обойти, не требовалось. И в конце концов, самое главное: должна ведь людям нравиться хорошая интересная работа? Сделанная коллективом прекрасных мастеров? (Уточняю: именно мастеров, а себя в то время я могу отнести только к ученикам.) А "Гори, гори..." понравилась - и надолго. Находит себе новых заинтересованных зрителей. Об этом я могу судить наверняка, как говорится, с фактами в руках, то есть с письмами.

Я их получаю теперь хоть и реже, но получаю. А пять лет назад получилась вообще странная вещь. Прошло совсем немного времени с момента, когда я ушла из театра. Съемок до этого тоже какой-то период не было: наш кинематограф переживал отнюдь не лучшие дни. Казалось бы, "следствие закончено - забудьте"... А почта меня вдруг завалила. Зрители прямо-таки спохватились, их замучило беспокойство: где я? куда, куда я удалилась? Было место и весьма неожиданным домыслам, слухам - один другого чуднее и трагичнее. Словом, актриса Елена Проклова блеснула, что называется, своим отсутствием...

Потом, правда, писать стали меньше. Но, как кажется, не только зрители артистам, но вообще все стали друг другу меньше писать. Хотя меньше не значит хуже. И вот, пожалуйста, конкретный пример.

В прошлом году "Гори, гори моя звезда" снова была показана одним из телеканалов. Вскоре после этого я получила письмо от зрительницы, которая увидела эту картину впервые и два своих выходных дня потратила на то, чтобы написать отзыв. Привожу его почти без сокращений.

"Сколько искренних чувств, сколько пестрых мыслей разбудил во мне фильм! Оказывается, можно было снять одновременно боевик, драму и комедию, которые заодно доказали замечательную мысль: жизнь, перевоплощаемая искусством,- только это и есть жизнь в подлинном смысле слова. Наверное, это хорошо понимали режиссер и все исполнители.

Искремас - в одном этом псевдониме, который с такой серьезностью изобрел для себя его обладатель, заключена бездна смысла. Его звучание искра и маска, хотя как аббревиатура он значит другое: искусство революции - массам. Но Искремас загорается мгновенно, как фейерверк, осыпая своими искрами всех вокруг. И как он чувствует себя в образе, другими словами - в маске! (Которая и есть символ театра!) Его не смущает круглый лоскутный занавес, водружаемый им на крестьянской арбе, заключающий в себе крохотное сценическое пространство, больше подходящее для театра куклы-скомороха Петрушки. Искремас в этом пространстве - на сельском базаре! - играет древнего римлянина, ставшего примером чести и долга в эпоху бурь и тревог. Неважно, что драпироваться ему приходится в тогу из тех же лоскутов, что только что служили занавесом. Ведь его аксессуары так ловко перевоплощаются - мастерство, мастерство! И вообще главное в том, что кругом - сплошная буря и тревога, двадцатый год, гражданская война. Значит, его зрители, продавцы и покупатели на малороссийском базаре, должны быть захвачены тем же, что и он,- чувством великого переворота.

Нищета бутафории и пафос игры Искремаса настолько не соответствуют друг другу, а также месту и времени действия, что вдруг производят неожиданный эффект - минус на минус дает плюс. Явление театра до такой степени неуместно, непонятно, бесперспективно, что внезапно догадываешься: истина - именно в нем, в таком неуместном. Если зрители вдруг перебегают к конкуренту Искремаса - герою Леонова, владельцу местного "синема", прокатывающему свою единственную ленту, препошлейшую "Драму на море", то это только подчеркивает превосходство условности над реальностью.

А когда налетает банда, сметая людей с базара и сами базарные ряды со всей их тыквенно-баклажанной пестротой, то это вовсе не значит, что трезвая и грубая реальность уничтожила всякие там тру-ля-ля. Банда волной накатила на городок - и рассыпалась поодиночке, снова ушла в подполье. А оба деятеля искусств тут же возобновили свою кипучую деятельность. Vita brevis, ars longa...- Жизнь коротка, искусство вечно. Ключ к пониманию найден, и впереди для зрителя - море восторга от того, как безотказно этот ключ будет открывать все замки в течение всего фильма.

Вот за бричкой Искремаса увязывается девчонка - ну такая простушка, в грубых ботинках, в бесформенной юбке, в аляповатом платке. (Вспоминаешь ваши роли - и даже не верится! Только Андерсен и помогает: кем в конце концов становится "гадкий утенок"?) Когда появляется ваша героиня? Уже тогда, на площади, когда Искремас в роли Брута витийствовал перед селянами. Она не сводила глаз с артиста, она одна осталась перед сценой-арбой, когда вся толпа повалила смотреть кинопримитив о развратной мадам, заплатившей за свои утехи жизнью родного дитяти. Нет, ее интерес был не творческим, а самым насущным:

- Дядечку! Отдайте Лыска! Это наш Лыско...

Лошадь, запряженная в арбу... Если бы не она - очень нужен был бы Крысе, вашей, Елена Игоревна, героине, этот "малохольный" в цветных тряпках! Она и слова-то такого - "театр!" - пока не знает. Ей бы только выжить, не пропасть в жестоком мире.

Видишь все это, отмечая, насколько образы и ситуация правдоподобны и достоверны, и уже заранее знаешь: сейчас "жизнь взяла свое", но вскоре, и уже вот-вот, настанет очередь искусства.

И верно: с какой легкостью через несколько минут Искремас играет свою следующую роль - человека с мандатом. Так играет, что посрамленный кинопрокатчик и не думает проверить, правда ли есть у него мандат, и покорно убирается из зала, где теперь в театре "Искремас" - искусство революции массам - начнется постановка мистерии о Жанне д'Aрк. Почему о ней? Очень просто: потому что есть исполнительница - вот она, Крыся. Спорную лошадь Лыско-Пегаса украли, а одинокая сирота прибилась к "малохольному" дядечке - стирать, готовить. Сама себя она вовсе не прочила в актрисы: просто деваться ей некуда, вот она и дает напялить на себя венок из бумажных лилий и какую-то мешковину, якобы платье. Да что там напялить она дает поджечь крест, к которому привязана в соответствии с ролью! Но играть - Боже, куда ей играть! (И опять с трудом веришь, только удивляешься: вам надо было сыграть так, как будто вы не умеете играть!)

- Люды! Забудтэ страх...

Такая "коронная" реплика, но Крысе не дано, не дано, не дано!

Хотя что значит "не дано", если искусство требует? Будет дано! Обязательно будет, только до этого еще - ой-ей-ей сколько всего.

Вот никак не изловчусь плавно перейти на роль художника. Немого художника! То есть он не немой, он просто такой молчун. Да еще Олег Ефремов так его играет, что о бессловесности героя вспоминаешь вдруг внезапно, как будто даже насильственно. Зачем слова, когда такая игра! Этот художник раскрасил яблоки на поваленной яблоне. Искремас увидел это - и разразился, как это с ним то и дело происходит, страстным монологом:

- Природа отказала этим плодам в счастье созревания! А художник своей кистью...

Не помню в точности, но снова его стиль такой патетический, торжественный! Так же он потом будет ораторствовать в хате, которую Крыся с Федором, художником, приводят в божеский вид. Они работают - Искремас говорит. Об искусстве, о революции, об идеалах... Смешно! Краснобай он и белоручка. Но куда же без него? Без него тут все развалится и впрямь станет неуместно.

Где-то на середине фильма подумалось: как же "Гори, гори, моя звезда" в чем-то ужасно похожа на "Интервенцию"! Такой же подчеркнуто условный подход к изображению, гротеск, бурлеск. Конечно, фильмы разные, но если бы кто-то из настоящих киноведов попробовал их сопоставить, сколько блестящих мыслей могла бы содержать в себе такая работа! Как интересна, например, разница цветового колорита: "Интервенция" - бело-синяя, иногда с резкими черными штрихами. "Гори, гори, моя звезда" - красно-золотая, малиновая, темно-охристая. Но это только одна подробность, и говорит, то есть пишет, о ней дилетантка, у меня нет ни опыта, ни специального образования. А вот если бы на моем месте оказался специалист! Ну, может, еще кто-нибудь напишет. Ведь это такой фильм, такой фильм!

Это настоящий гимн искусству, а точнее - театру, вот что это такое, в конце концов! Все детали, которые нарочито снижают образы режиссера Искремаса, Крыси, "кинопрокатчика" (жаль не помню, как зовут героя), художника Федора,- все они делают их настолько симпатичными, привлекательными и живыми, что хочется, чтобы картину показывали без конца. Чтобы власть игры над косными правилами реальности чувствовать снова и снова. Уж на что ваша Крыся была резонеркой и трезво, не признавая глупых игрушек смотрела на жизнь! (Правда, она плакала над "Драмой на море", но ведь сейчас миллионы таких, самых реалистически мыслящих женщин, которые изменяют своему здравомыслию, глотая пачками любовные романы или бесконечные сериалы.) Но ведь загорелась в ней раздутая Икремасом искра, способность к лицедейству! К превращению условной маски в живое лицо, более живое, чем мы видим вокруг. Как это хорошо...

Искремас погибает, Крыся остается жива. Влюбленная, она успевает сказать главному герою фильма о своей любви и засыпает в той самой арбе, с которой все началось. Девочку не видно за высокими бортами повозки... И когда последний уцелевший бандит стреляет в Искремаса, она не слышит выстрела. Потом только проснется - где? когда? Пройдет время, она даже будет, может быть, сомневаться: был ли на самом деле Искремас, и его театр, и весь тот городок Крапивницы - вот, вспомнила его название... Все это уже миновало в жизни Крыси. Так уходят в прошлое сыгранные роли. Но они были сыграны! Были! И остались жить в воспоминаниях, то есть там же, где находит себе приют бывшая реальность, наше прошедшее время. Так какая, в сущности, получается разница? Что реальнее? Может быть, именно роли: воспоминания о них могут быть ярче, чем воспоминания о буднях реальной жизни!

Извините, я все это так сумбурно излагаю. Замахнулась на многое, хотелось высказаться о том, что, как мне казалось, я поняла и почувствовала. Но это мне не совсем по силам, и я даже умалчиваю об очень сильных эпизодах, которые составляют середину фильма, когда городок захвачен белым полком. Потому что то и дело у меня получается, что я строю предположения, а доказать их как следует не могу. Весь мой восторг вам довольно смешон, не правда ли? Особенно теперь, когда вы стали намного старше той своей героини. Но интересно было бы знать: может быть, я все-таки в чем-то права? Вот вы ушли из театра... Вы его разлюбили? Разочаровались? Разуверились в том, что он что-то может дать людям? Или вообще относились к нему без особых иллюзий?

Я ничего не знаю о жизни за кулисами, и если немного интересуюсь жизнью актеров и актрис, то в этом нет ничего особенного - все интересуются. Но мне очень хотелось бы верить в то, что артисты играют то, во что верят...

Совсем я заговорилась... Столько сделала поправок, переписала набело и все равно надеюсь теперь только на то, что вы, Елена Игоревна, увидите кое-что за словами, которыми я не сумела все выразить так, как хотела".

Думаю, что я увидела и извинения были напрасными. Еще в письме были наилучшие пожелания - спасибо за них. Было сказано о некоторых других моих ролях - спасибо и за это тоже. Главное, что фильм до сих пор волнует людей, что-то им дает, некий постоянный заряд.

Кстати, заряд может быть непостоянным: сильно действующий сразу потом вдруг слабеет, и наоборот. Например, фильм "Смятение чувств", где я снималась много позже, в прекрасном актерском коллективе (Александр Калягин, Ия Саввина) в свое время не произвел на зрителей слишком сильного впечатления, хотя прошел первым экраном. А теперь, как многие мне говорят, что-то в нем проступает, прежде скрытое, незамеченное. И это хорошо, не правда ли? А мне лично, кстати, напоминает о том, как славно снимался фильм, как целый год его творческая группа жила одной жизнью, не расставаясь даже по выходным дням. Наши разговоры, работа и отдых, поездки на дачу в НИЛ - все это было в тот год так важно, так захватывающе. Не меньше, чем... игра в казаки-разбойники в детстве, когда, казалось, нет на свете ничего важнее этой игры с ее прятками, погонями, тайными знаками, убежищами.

Но теперь я хотела бы продолжить свой рассказ по порядку, тем самым заодно отвечая на заданные в письме вопросы. Надеюсь, что его отправительнице попадется в руки эта книга, и мы таким образом еще раз встретимся, чтобы лучше понять друг друга.

Глава 4

"ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА"

В пятнадцать лет моя судьба определилась окончательно. Слово "окончательно" в строгом его смысле можно оспорить, но все-таки речь идет о целой четверти века, которую мне предстояло прожить, став актрисой. Впечатления, которые я вынесла из периода съемок фильма "Гори, гори, моя звезда", стали определяющими. Общение с мастерами-актерами, их заинтересованное внимание к моему будущему родили во мне сверхнастойчивое стремление поскорей в этом взрослом будущем оказаться.

Если же говорить проще, то передо мной встала задача поступить в институт, где учат актерскому мастерству. А точнее, театральному актерскому мастерству - тому колдовскому умению, которым владел Олег Павлович Табаков.

Потому и поступать решено было именно туда, где учились и Табаков, и Ефремов,- в школу-студию МХАТа, лучшего, главнейшего, первейшего во всех отношениях среди театров нашей страны, а то и "в мировом масштабе"... Сомнений у меня не было никаких. Весь год, пока снимался фильм "Гори, гори, моя звезда", шли разговоры только о театре. Каждый вечер после съемок я проводила в "Современнике" - Табаков уже там работал, а Ефремов еще работал. Я снова и снова смотрела на их работу, я была совершенно в плену игры Олега Павловича. Несмотря на его еще очень молодой тогда возраст, высочайший уровень мастерства был виден в каждом его движении, в каждом слове. Табаков никогда ничего не говорил просто так, никогда у него ничего не было сыграно как-то не так. Это всегда было блестяще. Складывалось впечатление, что он с детства мастер, с рождения.

И вот такой человек, любя меня, говорил: какой кинематограф? Театр, только театр, надо срочно, надо быстро, надо было еще вчера начинать учиться профессионально. Ведь талант надо воспитывать. Он должен питаться, его необходимо кормить. Талант должен работать!

А поскольку работать я любила, то почему же не поработать? Именно этого я ждала от студии, куда поступала в том одухотворении, которое заложили во мне замечательные артисты-профессионалы...

Позже мне иногда казалась странной мысль о том, что основные вехи моей личной жизни, то есть события и факты, о которых можно говорить не только в смысле внешней биографии - "поступила, окончила, снялась, стала лауреатом",- но и внутренне важные, выстроившие мой характер, душу, образ мыслей, связаны исключительно с профессиональными моментами. А ведь это действительно так, и сейчас, когда я веду свой очень близкий к исповеди рассказ, проглядываю всю свою судьбу до сегодняшнего дня, я снова в этом убеждаюсь: жизнь моя, внешняя и внутренняя, определена и сформирована профессией. Не потому, что не было ничего, помимо профессии. Все было, и, если сравнивать, то "непрофессиональных" событий случилось, возможно, больше. Но их следует считать лишь отражениями и частностями.

Что же было главным во время моей студийной учебы? Как ни странно, главным "событием", случившимся во время моих четырех студенческих лет, было... отсутствие событий. Тех, которые я называю профессиональными, которые захватывали бы меня, требовали бы от меня решений и действий. От которых в итоге поворачивалась бы судьба, формировался характер. Но получилось так, что после всех огромных ожиданий и разожженной во мне жажды действовать начался затяжной штиль... И мне теперь нечего, в сущности, рассказать о своем студенчестве - я это говорю со всей честностью. Жила я? Да. Действовала? Да. И посещала все занятия, слушала, писала, штудировала, выполняла задания. И в семье шла какая-то жизнь, и среди приятелей. Но главное дело (поймите это слово как следует - дело), а им была тогда учеба, оставляло во мне впечатление непонятного какого-то времяпрепровождения. Мертвая зыбь... При том, что тогда, как и сейчас, в программу студийного обучения входила огромная масса предметов, общеобразовательных и специальных. И соответственно по каждому надо было отчитываться, сдавать экзамены, зачеты, как в любом вузе. Я с этим в общем-то справлялась, уделяла текущим экзерсисам столько времени и внимания, сколько требовалось, и даже больше. Поступив в вуз в возрасте пятнадцати лет, я стала там белой вороной - и по возрасту, и по прилежанию: ходила на все лекции и конспектировала их все без исключения. Сказалась моя добросовестность, обязательная для знака Девы: дано задание - оно выполняется. И выполняется так, как сказано.

Только что-то самое главное от меня все время ускользало, самая суть. Думаю, что слишком велика была во мне жажда деятельности и слишком ослепительным казался путь, на который я вступила. И, наверное, от этих двух причин - от "повышенной температуры" внутри и от некой ослепленности ярким светом - я не могла твердо определиться в системе местных координат: что именно я делаю, куда иду и насколько правильным путем. Формально повода для таких вопросов не было: каждый день был наполнен занятиями, заданиями, а смута в душе оставалась. Я очень хотела понять суть того, что я делала,и не могла. Это продолжалось все четыре года, но особенно тяжелыми были первые два.

В школе-студии я часто слышала слова "надо работать, надо серьезно работать" - и испытывала неловкость. Потому что работать предлагали отнюдь не так, как я готова была это делать. Задним числом я понимаю, что я заблуждалась гораздо больше, чем мои преподаватели, которые, может быть, должны были найти ко мне какой-то индивидуальный подход. И как же хорошо, что я пришла учиться играть, а не петь: я бы как-нибудь однажды вздумала "серьезно поработать" и сорвала бы себе все, что можно сорвать в горле.

Но и к школе-студии у меня остались претензии. После меня пришли и будут еще приходить ученики, в чем-то на меня похожие, готовые гореть и кипеть в работе. Им нужно давать что-то соответствующее этой жажде, которая снедает душу изнутри. Хотя бы как птицам в клетке дают твердые игрушки стачивать клюв... Было бы у меня что-то, хотя бы "для стачивания клюва", я вспоминала бы не единственное упражнение, которое мне пригодилось после студии.

Правда, оно одно заслуживает того, чтобы о нем рассказать. Упражнение называется "зеркало". Его выполняют двое участников, но можно и больше. Один совершает какие-то действия, другой или другие их копируют, стараясь сохранять эффект синхронности. В этом важно заметить, что задача трудна не только для копирующего. То есть можно сказать, что функции не строго разграничены по ролям "оригинал - копия" или "ведущий - ведомый". Смысл упражнения заключается в том, чтобы максимально сосредоточить внимание друг на друге, работать вместе. Тот, кто "смотрится в зеркало", должен так посылать сигналы своему "отражению" о том, что намерен делать, чтобы "отражение" успело их поймать. Если синхронная связь нарушается, значит оба виноваты, оба плохо работают.

Такое упражнение известно издавна, школа-студия МХАТа не единственная, где его используют. Оно развивает не только технику, но и сам внутренний принцип понимания актерского труда. Но все равно до сих пор есть актеры (и даже, наверное, всегда будут), которые "тянут одеяло на себя". Такой актер, может быть, хорошо работает, просто замечательно. Но он работает один, без партнера, он замкнут сам на себя. У меня были случаи работы с такими актерами, талантливыми, между прочим. Но их талант порой способен оказать медвежью услугу спектаклю в целом. Иной "тянущий одеяло" так здорово и талантливо его тянет, что того и гляди залюбуешься им, и вот уже пора свою реплику подавать, а ты, его партнер, замер от восторга... Нет, это, конечно, исключительные случаи, чтобы по этой причине опоздать с репликой, но вообще в целом ничего хорошего в том, чтобы "тянуть одеяло" нет.

Зато в "зеркале" обязательно надо уйти от непредсказуемости своих действий - к взаимопониманию, к предугадыванию со стороны другого. Должна быть установлена непрерывная логическая и эмоциональная связь. Потому-то "зеркало" - просто идеальное упражнение на партнерство, необходимое для работы актера.

А лично для меня оно стало чем-то гораздо большим. В нем проявился принцип человеческих взаимоотношений, единственно приемлемых для меня. И даже шире - не только человеческих. Распространенное утверждение гласит: "весь мир - театр". А по-моему, весь мир - зеркало, огромное количество отражений всего во всем. Или эхо - возвращение любого посланного вовне сигнала.

Но каким бы удачным ни оказалось одно упражнение, даже такое важное для понимания мной мира в целом, все-таки хотелось бы большего от проведенных в институте четырех лет. Я так хотела скорей начать работать по настоящему. Я так хотела придти к тем людям, которые меня подтолкнули на этот путь, что все четыре года продолжалось какое-то нетерпеливое битье копытом: поскорей бы отвязали, ворота бы открыли - и скакать!

Но приходилось ждать. Не играя на сцене и не снимаясь в кино. Съемки строжайше, совершенно бескомпромиссно запрещались под угрозой немедленного отчисления.

Но сейчас я скажу... Хотя мне очень тяжело от того, что нельзя не сказать, что даже отодвинуть этот момент нельзя! И вот говорю: лучше бы я эти четыре года не училась в школе-студии, а работала в театре, хотя бы на самых маленьких ролях. Это дало бы мне больше, чем занятия у знаменитейших, маститейших студийных преподавателей, мхатовских артистов. Или лучше бы я, нарушив запрет, снялась бы в замечательных картинах, в тех ролях, которые мне непрерывно предлагали не переставая прекрасные режиссеры все эти четыре года. Это и было бы для меня настоящей школой.

Учиться надо тому, чего не умеешь. И актер всю жизнь учится, работая. Именно так я многому, то есть всему научилась. Но это была конкретная учеба конкретным вещам на конкретном материале у конкретных людей.

Все, что я пытаюсь сказать об учебе, какой она у меня была, получается сумбурно и не совсем, наверное, точно. Никого я не упрекаю, никого не виню, но четырех лет, проведенных в школе-студии, их в моей жизни словно не было - по ощущению. Я как артистка помню себя до них и после. До и после, когда я работала. Чем я занималась, учась, я не могу определить словами. И допускаю (иногда) такой вариант: моих умственных способностей просто не хватает, чтобы осознать, как и каким образом, именно в это время, все в моей актерской судьбе случилось и произошло, в том смысле, что преподаваемый материал безотчетным образом в меня проник-таки, и все дальнейшее этим было уже бесповоротно определено. Ну, а мне просто не дано разглядеть в своих чувствах и в сознании этот сверхглубокий тайный процесс. Мне - не разглядеть, а на самом деле он был, вот и все...

Но как-то меня не устраивает такое "гипнотическое" объяснение. Хотя бы из-за сравнения с реальной работой, когда я и училась, и наблюдала за собой, и делала выводы - без всяких тайн. Прав, наверное, был Андрон Кончаловский...

Он предложил мне роль, на которую потом взял Леночку Кореневу, в фильме "Романс о влюбленных". На его предложение я ответила:

- Не могу. Нам запрещено сниматься, пока учимся.

- Запрещено? Бред. Это бред! Уверяю, что, сняться в этой картине гораздо важнее, чем закончить институт ради названия.

Я все равно отказалась сниматься. А он был прав. Я сейчас так думаю. Сняться вопреки запретам было бы вернее. Это был бы мой путь, который я прошла. Это было бы не меньше, чем обучение в институте,- работа такого уровня, с таким режиссером, с такими партнерами. Работа была бы реальна, она была бы моя, часть моей судьбы и моей личной жизни. Тогда как мое обучение во МХАТе стало лишь частью истории школы-студии МХАТа.

Я могу что-либо делать хорошо только тогда, когда я отчетливо понимаю, что я делаю, зачем, какой должен быть, хотя бы приблизительно результат. И как он впишется во все остальное, что я делаю. То есть, нужен ли мне этот результат? Стоит ли тратить на него силы?

Но ни одно из этих условий не было для меня ясно. Ясность была в одном: надо закончить институт, чтобы работать в театре. Если хоть немного вдуматься, то это дико. Престижное образование, элитарное образование, творческое образование - а подход к нему вот такой... Это время нас всех так пометило, ни для кого не сделав исключения. Большинство (во всяком случае, достаточно большая часть) студентов всех вузов страны становилось студентами ради бумажки, ради какого бы то ни было диплома, ставшего формальным условием "приличной" работы - в общем-то, неважно какой и где. Такие правила игры негласно предложило государство нашим гражданам. Конкретным работодателям оставалось придерживаться той же линии поведения, что театрам, что НИИ, все едино. Да еще тогда почти любой институт давал отсрочку от армии...

И пусть мне было в армию не идти, на поле или в цех - тоже, но разница получилась небольшая. Поступала я в студию в состоянии экзальтации, а учась, вскоре увидела, насколько все проще: если я хочу работать в театре, то мой билет в театр - диплом. Его надо получить, чтобы потом работать. В театре. Сказка про белого бычка... Насчет такого стимула не стоит долго распространяться, все это, увы, слишком банально. Четыре года своей юности я хотела бы вспомнить по-иному, но нет, ничего не получается.

Но я ни в коем случае не хочу быть неблагодарной и несправедливой по отношению к замечательным педагогам. Если лично для себя я не нашла среди них Учителя, который бы что-то повернул во мне, то это не значит, что я вообще ничего не нашла, ничего не разглядела. Как раз мне было очень интересно наблюдать. У нас преподавал Василий Петрович Марков - один из лучших, я считаю, педагогов школы-студии. Сейчас его, к сожалению, уже нет в живых. Преподавала Евгения Марес - уникальная женщина и педагог, она так умела забираться в глубину ситуаций, жестких рамок, ставить вопросы по существу и находить исчерпывающие определения всему тонкому, эфемерному. Она учила нас рыться в самих себе и разбираться в том, что найдено в процессе.

У нас преподавали Радомысленский, Тарасова, Грибов, Яншин - то поколение артистов МХАТа, которое было самым играющим, самым известным. В хорошем смысле слова сытые артисты. Они много играли, и наигрались, и очень вольготно чувствовали себя в своем актерском достоинстве. Глядя на них, всегда казалось, что актер - это "сытый зверь", без беспокойного блеска в глазах. От встреч с ними никак не могла прийти в голову мысль о том, что актерство может быть горем, трагедией, разрушением личности. Эти стороны мне пришлось наблюдать позже, слишком даже много. Но глядя на преподавателей, на то вообще, как было поставлено обучение во МХАТе, на сам МХАТ в целом, я подсознательно чувствовала только одно: это исключительно комфортное место, внутренне комфортное для его обитателей. Никакого стресса, холодного ветра, голодного взгляда.

Я потом пришла к выводу, что такие условия, такая атмосфера были еще одной ошибкой. Обучая нас в ожидании одного пути, нас не подготовили к другому, гораздо более реальному. Мы провели время в прекрасной детской, где были закрыты от сквозняков все двери, где было полно мягких игрушек. А потом, за вдруг открывшимися дверями, сразу оказался совсем другой мир. Очень многие талантливые выпускники теперь упущены безвозвратно, потому что не у каждого, у кого есть талант, есть к тому же твердые выносливые плечи и надежный хребет.

Частью всего обучения должно бы быть обучение тому, как свой талант отстаивать. А всего бы лучше - всем нам наконец разобраться, как вообще правильно понимать это слово "талант".

На учебу в школу-студию принимают тех, кто хорошо читает басню, стихи, прозаический отрывок и хорошо выглядит. Или ярко выглядит - как-нибудь смешно, характерно, оригинально. У кого сразу заметна внешняя яркая индивидуальность. Но на отборе не стараются во что бы то ни стало докопаться до того, как человек жаждет сюда попасть. А значит, основной принцип отбора небезупречен! Если человек жаждет учиться - он может. Случается, что он лишь сейчас, сию минуту, покамест не смог раскрыть себя. Но за это он был невозвратно отброшен прочь, отвергнут. А он-то как раз в принципе может. Если в таком человеке работает некий внутренний двигатель, энергия желания - то эти ресурсы обязательно продвинут желание к возможности. Педагогам же, чтобы научить наверняка, надо создать ситуацию, когда обучаемый хочет научиться - не якобы хочет, а взахлеб, до нетерпеливой дрожи.

Я понимаю, что моя теория спорна. Отдаю себе отчет в том, что отбор абитуриентов - проблема вечная, как в творческих, так и в обычных вузах, и заявлять, что именно я предлагаю беспроигрышный способ ее решения - это что-то даже худшее, чем простая самонадеянность. Но если не искать новых путей, то вряд ли они сами лягут нам под ноги.

Итак, надо бы всеми силами искать в поступающем заинтересованность и жажду состояться. Если они есть, то тогда уже свое слово скажет талант в его истинном значении. А пока что, говоря о таланте, мы на самом деле говорим об одаренности, о готовой способности и умении хорошо читать вслух художественный текст, выразительно рассказывать басню, передавать настроение стихотворений или копировать заданную манеру, штрихи поведения других людей. Но повторяю: это только одаренность, это - фора, кому-то из абитуриентов заранее данная. Не всегда ее хватает надолго, а потому она вовсе не главный критерий.

Талант - желание, энергия. Если одаренность и талант даны одновременно, то это идеальный вариант. А если порознь, то талантливый на своем пути обязательно обгонит одаренного, раньше или позже. О себе я могу сказать наверняка, что я в этом смысле была талантлива. И справедливость требует признать, что при этом - менее одаренна, чем многие. Не эта ли разница создала мне столько проблем, что я решаю их до сих пор?

Но не могу не решать. Ведь есть серьезные предложения, чтобы мне в свою очередь заняться преподаванием. Что означает: отбирать, влиять, решать чужую судьбу в какой-то мере. Взяться за это я не смогу, не покушаясь на традицию. Даже больше - на семейную традицию.

А в этом смысле МХАТ до сих пор - семья. Семью, где ему расти, ребенок не выбирает. И не принято давать детям сравнивать, допускать мысль, что другая семья в чем-то лучше. Семейный круг должен быть замкнутым. Он, наверное, по своему определению не может быть другим.

Александр Блок писал в поэме "Возмездие":

И заколдован был сей круг,

Свои словечки и привычки,

Над всем чужим всегда кавычки

И даже иногда испуг.

Очень точно, если соотнести этот образ с атмосферой МХАТа. Там - шоры на глазах, там - отрицание всего не нашего, другого. А молодому поколению, любому, только дай возможность что-нибудь поотрицать, от чего-то демонстративно отвернуться. Тем более, когда есть что хвалить. А оно было, еще бы: лучший театр всех времен и народов...

Как я ни чувствовала постоянное недоумение по поводу своего ученического состояния, но все равно оставалась вместе с остальными, которые без перерыва варились в своем собственном (но по мхатовскому рецепту) соку. Этому дополнительно способствовал режим наших занятий. Кроме полного набора общеобразовательных гуманитарных предметов, была масса специальных: мастерство, речь актера, сценодвижение, танец бальный и современный, фехтование, верховая езда (кто может - и вождение) и так далее. А поскольку обучением по спецпредметам занимались актеры МХАТа, то студентам все время приходилось подстраиваться под их график, в котором большее место занимали репетиции и спектакли.

С половины девятого утра до одиннадцати вечера наше время принадлежало не нам, а МХАТу. Такое было расписание. Ведь наш преподаватель, артист, мог прийти и вести занятия после спектакля или отыграв первый акт. Поэтому мы находились при театре целый день, учились с большими промежутками, которые проводили когда где - главным образом в кафе "Шоколадница" на Пушкинской улице. Напротив был пивной бар, где тусовалась мужская часть курса. Для постороннего глаза и там и там мы растворялись в общей массе, ведь каждый курс школы-студии - это от силы тридцать человек. Но сами мы чувствовали свою обособленность, замкнутость на себе. Как я уже сказала, это прививалось как исподволь, так и специально. И обрамлялось по очень жесткому трафарету, свято налагавшемуся на обучение будущих артистов.

В течение первого и второго курсов меня не раз собирались выгонять. Ко мне всегда было много претензий, больше чем к кому бы то ни было. А выгонять хотели, главным образом, вот за что:

- Нет, что это такое, в самом деле! Ей дают задание... А она берет и играет. Нет бы подумать, подготовиться - берет и играет!

Еще то и дело слышалось:

- Киношница! Все быстро, все сразу. А где работа? А где домашние размышления? Где работа с карандашом и тетрадью? Распределение по роли? Надо же обо всем сначала подумать!

Подумать... Хорошо! Конечно, как же можно играть, не подумавши например, над ролью в целом? Но мне играть не захочется, если сначала я "подумаю" о том, что должно исполняться экспромтом. Или экспромт - это обязательно "от лукавого"? Нет, есть ситуации, ждущие именно экспромтов. И есть в конце концов личный азарт, особый интерес: есть способ сразу, а по силам ли мне им воспользоваться?

Если мне, например, дали такой этюд: проезжает царская карета, а я калека, нищий, юродивый. И мне надо попросить милостыню - не просто попросить, а чтобы ее обязательно подали. Конечно, я бросалась выполнять задание через секунду. Ведь, по-моему, сама ситуация диктовала: быстро делай! Вот карета едет - а вот она уже проехала, ищи-свищи ее. У нищего есть шанс, но нет времени на домашнюю работу с тетрадкой...

И вот я мгновенно все это делала, а на художественном совете получала чуть ли не "два". Почему? Потому что опять все то же: надо было подумать. Приходите завтра. А завтра я вообще ничего не хочу, мне неинтересно.

Меня во многом выручил тогда Олег Николаевич Ефремов. Он очень хорошо понимал, что резвому коню тошно быть на привязи. Начиная со второго курса я играла в массовке и в маленьких эпизодиках мхатовского репертуара. А на третьем курсе он вообще взял к постановке большую пьесу, в которой играли все выпускники студии, и меня туда пригласил, дал мне большую роль. То есть во МХАТе я была задействована очень быстро. В процесс работы, а не подготовки к работе.

У меня до сих пор "подготовка" стопорится, если она чисто умозрительная. Я не умею долго готовиться, прикидывая без практики: лучше сделать так - нет, лучше этак... Для меня лучше, чтобы хоть понемногу, но каждый день - работа. Такое у меня качество во всем, постоянная черта характера.

Я и влюбляюсь так же, сразу. Всерьез. Постепенно же влюбиться в человека, присмотревшись и осознав, что там в нем, какое такое внутреннее содержание,- это не про меня. У меня другой внутренний процесс. Школу-студию я... тоже люблю. Но эта любовь глухонемая: я не слышу, что говорят мне, и не могу сказать, чтобы меня услышали.

Сложно все это объяснить. Потому что МХАТ - это МХАТ! Это М! Х! А! Т!!!

Еще так свеж у всех в памяти столетний юбилей театра. На его фоне (впрочем, даже юбилейный фон не обязателен) очень легко представить себе, как в соответствующей обстановке происходит торжественное перечисление: здесь выступали, учились или преподавали такой-то, и другой такой-то, и такая-то, и далее, далее - каждый раз получается очень внушительный список. И на каждом имени интонация говорящего становится все более звучной, фанфарной.

У многих выпускников МХАТа одно и то же трудновыразимое ощущение. Думаю даже, что оно есть у всех, но кто-то не отдает себе в нем отчет. Об этом ощущении мы говорили с Владимиром Высоцким, тоже окончившим школу-студию:

- МХАТ, его школа, где учились...

- Эта студия, которая дала миру...

- Эта блестящая школа, которая при лучшем театре...

- В ней наши педагоги, которые...

Многоточия проставлены не произвольно. Это не обозначения пропущенного, не пробел в памяти. Это пример устной речи любого выпускника МХАТа, говорящего о своей школе-студии. Многоточия - способ передать то, что уходит в междометие, в мимику, в жест. Но не в слова. Слов нет. Все настолько высоко, что попросту нереально.

- МХАТ - о, махатма! Ах! М-ммм!

Не только выпускники-студийцы, так мы все говорим о Московском художественном академическом театре.

А надо говорить правду. Всего лишь. В ней нет ничего от срывания масок и каких-то там разоблачений. Просто не надо, не надо, не надо, чтоб непременно каждый выпускник вписывался в уже готовый рассказ о МХАТе. Рассказ должен, как ему положено по определению, состоять из слов, слова из букв. И далее - очень простой, очень естественный процесс: каждое слово собирается из своего набора букв, а из слов в свою очередь собирается рассказ - каждый раз другой, свой, абсолютно неповторимый.

И чтобы не было так: вот актер, он работает, играет. А о нем говорят:

- Не-ет, это же вахтанговская школа! Это нам не надо.

Вахтанговская? Сравнимая с мхатовской по категории "лучше-хуже"? Нет, хоть убейте - ничего не понимаю, до сих пор не могу понять.

Зачем насильно работать с актером? Зачем этого насилия так много на каждом шагу? Вспомнить хотя бы распределение ролей. Ставят пьесу, дают роль - от нее нельзя отказаться. Сейчас многие театры ушли от этого, больше в них роли не распределяют так, как по партийной линии - общественную нагрузку. Но сколько раз это проделывалось раньше!

Я всю жизнь страдала от распределения во МХАТе. Давно окончила студию, была одной из ведущих актрис театра, переиграла огромную часть его репертуара, и ничего не могла поделать, когда заставляли брать роль. И теперь я могу перечислить всего три-четыре роли, которые я играла с удовольствием. Все остальное было постоянным насилием. Как я рыдала, вынуждаемая играть то, что мне не нравилось абсолютно... Как бунтовала: я себя уважаю и люблю как актрису, и я не буду играть это, унижая свою профессию... Какие выдумывала предлоги, чтобы хотя бы сегодня, один вечер, не играть то, что играть было противно...

Но снова и снова все повторялось: режиссер, список действующих лиц и исполнителей:

- "Кремлевские куранты", Маша - Елена Проклова.

И бесполезно было убеждать, доказывать, спорить. Хотя как не спорить, когда знаешь, что кругом права.

- Тридцать, ну двадцать лет назад "Кремлевские куранты", может быть, и шли... Но сегодня - стыдно! Сам текст говорить - стыдно! Это вообще безобразие: оформление сцены, костюмы - все.

- Но у нас нет другого революционного спектакля. А в репертуаре театра он должен быть. Должен!

В репертуаре должен быть революционный спектакль... Это главное. А я, актриса, я служу в театре и обязана играть в спектакле, который должен быть.

Ну ладно, пусть время диктовало нам свою идеологию и понятия о работе-долге, даже если речь шла о творчестве. Но ведь можно было найти выход:

- Я все понимаю. Должен быть революционный спектакль, пусть. Но вы возьмите школьницу, студийку с четвертого курса и дайте ей эту роль. Девочка будет счастлива, и репертуар не пострадает ни в коем случае. На "Кремлевские куранты" ни артист, ни зритель не идет добровольно, туда водят школьников по коллективным заявкам: ребята тоже должны, только уже не играть, а смотреть. Учитель поставит галочку, все везде, как и задумано, поставят свои галочки. Но поймите, что меня разрушает дежурный выход на сцену, он разрушает меня как личность, как актрису...

- Елена Игоревна, не надо... Вы должны играть.

Десять лет уже прошло, а как хорошо я это помню! И помню еще, как из дирекции МХАТа была направлена огромная петиция в Союз кинематографистов, чтобы не посылали Е. И. Проклову так часто за границу: это мешает работе театра!

И в голову никому не пришло, что не за счет театра, не за чей-то личный, упаси Господи, счет, но все-таки своя "родная" актриса, к тому же ведущая, может посмотреть мир, походить по музеям, пообщаться с лучшими мировыми артистами, побывать везде и полнее состояться как личность - для работы в театре же, в конце-то концов!

Но для отправителей важнее было другое: сами-то мы дома сидим, так с какой стати она там всюду ездит!

Хорошо, что были друзья в Госкино, которые не дали этой петиции совсем уж все испортить.

Наверное, теперь можно со стороны хотя бы отчасти понять, почему я не могу быть только благодарна МХАТу. Он мой любимый и дорогой театр, который мне нельзя не любить, как нельзя не любить папу с мамой. Но как мне ни жалко теперь, что я оттуда ушла, я счастлива, что я оттуда ушла. Вот так. И родителей ведь, бывает, любят, но жить могут с ними только врозь. Большего подавления личности, какое бывало во МХАТе (и осталось!), я не видела никогда и нигде. Сила давления была огромна: как, скажем, в бетон попадает вода и зимой замерзает, то даже бетон трескается - такая сила давит на него изнутри. То же самое делалось с людьми. Людей разрывают изнутри, находя к каждому свой незаметный подход - так же как вода просачивается. Надо быть Железным Феликсом, чтобы тебя не разорвало.

Я постоянно прожила в этом театре двадцать лет. Двадцать лет - такой у меня стаж театральной работы. И ковки характера... Ненужной мне ковки, закалки. Ни одному актеру не нужной. Такие черты вырабатываются, которые актеру вовсе ни к чему. Испытание на прочность, чтобы актер был жесток и холоден к себе, чтобы он тогда показал настоящий класс? Нет, ни в коем случае! Гвозди бы делать из этих людей? Сохрани Бог: что он может - такой артист-гвоздь, стальной, железный, что он может?

Разве трудно понять, что любая человеческая жизнь, даже очень везучая и легкая, все равно имеет столь жесткую оболочку и заставляет обороняться, и для выработки характера этого хватит. А сердце зачем заковывать? Зачем его с утра - под молот, и до вечера - ковать, придавая квадратную форму, обязательно квадратную?

А ведь этот процесс начинается еще в школе-студии. "Киношница" к моменту поступления дважды имела призы за лучшую женскую роль года, успела побывать на фестивалях за границей, о "киношнице" успели написать едва ли не все газеты мира, но...

- Не нужна нам такая! Нет, такая не нужна!

Еще не слыша такую - уже она не нужна. Вот что хуже всего. Когда не дают чего-то, это обидно, это плохо: ведь очень вредно не ездить на бал, особенно, если ты этого заслуживаешь. Когда не принимают то, что ты хочешь отдать - это еще хуже: пытаешься поделиться сокровенным, а твою руку отталкивают. А когда вдруг почувствуешь, что то, что ты хочешь отдать, может быть не принято не глядя, то это как? Мне трудно назвать.

Никогда я не была высокомерной, не была зазнайкой. Самостоятельная да, с собственным мнением - да, и постоять могла за собственное мнение. Хотя никогда никому ничего не навязывала, никого не притесняла своим мнением. И, в общем-то, всегда хотела отдавать. Так почему же у меня не взять? Почему даже не рассмотреть предложенное?

- Вот я хотела бы...

- Не надо.

- А можно...

- Не надо!

- Скажите, я умею...

- Не умеете!

Ответы на вопросы готовы раньше, чем эти вопросы заданы...

Школа-студия и сам МХАТ - это яблоко от яблони. Иначе и быть не могло, конечно. Учась, я многого еще не знала, не понимала, но в целом у меня "никакое" чувство по отношению к четырем студенческим годам. Этот период для меня никакой: не горячий и не холодный. Не захватывающий как счастьем, так и несчастьем.

Думаю, что очень не случайно именно в этот период я вышла замуж - в семнадцать лет. И родила дочку в девятнадцать. Главная причина здесь не в "семейной традиции" ранних браков, хотя она и есть: мамина мама - в семнадцать лет, мама и папа - в те же семнадцать, я - то же самое... Только моя старшая дочь немножко затормозила эту гонку, и по ее "вине" я не успела стать бабушкой раньше сорока лет, как это случилось со всеми представительницами предыдущих поколений в семье.

И все-таки традиция ни при чем. Я вышла (выскочила) замуж в то время, когда училась. Это при моем-то характере, при моей увлеченности профессией, работой актрисы! Если бы я действительно училась, мне было бы совсем не до замужества, совсем не до материнства. Учеба могла бы быть моей личной жизнью, глубоко интимной и захватывающей своими ощущениями. Так что в очень неожиданной для себя роли молодой жены я оказалась.... от нечего делать (если понимать слово "делать" как слово "работать"). Я заполняла нечто, что должно было быть заполнено. Удивительно ли, что мое первое замужество не оказалось ни удачным, ни долгим.

А вообще состоялось оно вот по какой причине - по очень "забавной", наверное. Мой старший брат Виктор учился в архитектурном институте. Семья наша жила в доме на улице Ермоловой, в большой трехкомнатной квартире, которая всегда была заполнена гостями - друзьями родителей, брата, моими. С утра бабушка варила "бочковой кофе": столько кофе, сколько требовалось, невозможно было сварить ни в каком кофейнике.

Все было очень хорошо, всегда крутились-вертелись разные компании, которые пересекались, разумеется: моя девчоночья и актерская - и компания брата, ребята-архитекторы. Виктор влюбился в мою подружку, взаимность не заставила себя ждать, и они решили пожениться. Все прекрасно - подали заявление, назначили день свадьбы, мы с моей будущей невесткой ночами обсуждали, какое будет платье и вообще как и что.

А в меня всегда были влюблены, как правило, сразу несколько кавалеров. К этому я привыкла, что это так и должно быть - рядом обязательно есть кто-то, кто сейчас в меня влюблен. И признаю, что в состоянии, когда в меня влюблено энное количество народу, я себя очень комфортно чувствовала, любила в это поиграться.

Что же из всего этого произошло дальше? А вот что. Однажды, когда мы в очередной раз обсуждали свадьбу во всех будущих подробностях и, в первую очередь, свадебное платье, мне вдруг так захотелось тоже... платье. Пусть простит мне Виталий эти слова. Я, честно говоря, любила его и мы с ним очень неплохо, по большому счету, прожили какие-то годы, но в принятии мной весьма внезапного решения платье оказалось всего важнее... Для моего платья уже сами собой возникли все "условия", этой затее не хватало только цели, а вернее - предлога. Во-первых, у нас была знакомая портниха в Доме моделей, где теперь руководит Слава Зайцев. Во-вторых, в шкафу уже лежал материал совершенно потрясающей красоты гипюр, да с люрексом, купленный мной в комиссионном магазине благодаря стараниям моей поклонницы, там работавшей. Что еще оставалось? Только одно - стать невестой...

И как-то, танцуя на одной из вечеринок, которые бывали ежедневно, я спросила у поклонника:

- Виталь, у тебя черный костюм есть?

- Нет.

- Совсем нет?

- Совсем. А что, нужен?

- Нужен.

- Будет!

- Вот, хорошо. Давай, быстро чтоб был черный костюм, потому что я за тебя выхожу замуж.

- Ч-ч-что, правда?

- Правда.

- А как родители?

Мне же было семнадцать лет, несовершеннолетняя для замужества. Но долго думать я не стала.

- Не знаю. Как хочешь. Вот это ты уже бери на себя. Хочешь, чтобы я стала твоей женой?

Я очень резко поставила вопрос перед человеком, который мне объяснялся в любви не знаю уж сколько раз. И конечно же он в ответ сказал:

- Леночка, это мечта всей моей жизни!

- Ну вот, а теперь ты, значит, придумывай, как им говорить.

- Нет, ну как говорить? Семнадцать лет, нам никто не разрешит.

- И нет совсем такого варианта, чтобы разрешили?

- Есть вообще-то. Ну, если мы с тобой, допустим, уже живем, и родители не против. Тогда надо только взять официальное разрешение.

- Значит, идем и говорим, что мы уже давно живем.

И я тут же открываю дверь в комнату к родителям, и говорю:

- Мам, пап... Я должна вам сказать, что я тоже выхожу замуж. Потому что мы не хотим больше скрывать, мы давно уже с Виталиком живем вместе.

Вот так я им "открываю правду"... Я, которую ни Виталик, ни кто-либо другой не смел еще трогать. И, окончательно войдя в роль, на голубом актерском глазу продолжаю:

- Да, давайте мы сделаем так, чтобы ничего не было не сказано, чтобы не было неправды.

Родители расчувствовались, тем более что уже были на приподнятой волне в своем настроении: сын наконец-то женится, перестанет гулять... Ну и дочка сразу же пристроена. Семь бед - один ответ... А впрочем, как все замечательно!

И мигом пошли в исполком, взяли разрешение. Я вышла замуж.

Брат с женой были свидетелями у нас на свадьбе, мы - свидетелями у них. Но самое главное: мы с подругой сшили себе по два платья в Доме моделей, на первый и второй день. Длинные.

Вот, что это такое? Что за безалаберность в таком вопросе? Взять - и выйти с бухты-барахты замуж. Изменить свою судьбу, изменить судьбу другого человека. Всю жизнь меня воспитывали в самом серьезном отношении к замужеству: как это непросто, как это важно. Семья, дети, на всю жизнь... И дедушкины уроки, как не упасть и не столкнуть... И в результате - как вот так?

Виталий Мелик-Карамов второй раз так и не женился. Сначала, может быть, потому, что для него, человека внутренне очень ответственного, действительно были слишком болезненными переживания от разрыва. Сейчас мы с ним часто видимся, он говорит:

- Ты такой преподнесла мне урок, что большего я не хочу.

Это он не всерьез, но ведь жизнь-то ему я чуть не сломала... Можно шутить, но он - без семьи. Притом, что более семейного человека трудно себе представить. Я чувствую свою вину, она безусловно есть. Хотя разошлись мы не от того, что я не любила, обманула себя и его. Просто он действительно был создан для семьи, несмотря на свою молодость. И появилась бы у него семья, раньше или позже, с другой женщиной, более близкой ему по взглядам, по пониманию того, кем должен быть в ее жизни муж. А я поторопилась, меня подтолкнула пустота, никакое ощущение себя во время учебы.

Историю замужества я рассказала, теперь, естественно, на очереди история развода. Виталик был, как я уже сказала, очень семейным. Он ревновал меня к театру, к ролям. Запрещал мне поцеловаться на сцене, а я играла в спектакле "Валентин и Валентина". Это уже вконец меня подрубило. Был поставлен ультиматум:

- Или я, или театр!

- Театр!

Одним словом все отрезала, взяла ребенка - и уехала.

Виталий хотел много детей, хотел жить в семье. Мы и старались так жить: я готовила, стирала, мы друг друга ждали и встречали после лекций, практики, работы. Мне нравилось это. Но нравилось "от сих - до сих", до необходимости жертвовать работой. И если я вышла замуж, мягко говоря, ненормальным образом, то ребенка родила еще того ненормальней. Я в те годы совсем не стремилась иметь детей, будь моя воля - уж с этим-то я бы не торопилась. Но оказалось, что проще родить, чем каждый день воевать и объяснять снова и снова, почему я не хочу пока заводить детей.

Дочка знает и не обижается, что с ней получилось у меня вот что:

- Ты мне так надоел, так надоел... Ох, ну - на тебе! На тебе ребенка, только отстань от меня!

Другое дело, что в итоге все это неважно: почему родила, как там все было до того. Важно, что свое дитя нельзя не любить, нельзя не обожать, когда уже родишь. Но это все - потом. А я, не дождавшись трех дней до того, как мне исполнилось девятнадцать, двадцать девятого августа стала мамой своего первого ребенка - дочки Ариши.

От людей я часто слышу:

- Ох, вернуть бы мне мои шестнадцать, семнадцать лет!

И, слыша, добавляю про себя:

- А мне - нет, упаси Господи!

Зато продлить бы сегодняшнее состояние с его чувством равновесия, когда я полностью отвечаю за себя, могу все объяснить и сознательно отвечать за каждый шаг. А там, в молодости, было море страстей, которые мной руководили. Не я ими, увы! Я была бумажкой на ветру, неслась и не поспевала за не зависящим от меня космосом страстей. За которые я не отвечала, в смысле как бы некоторой возрастной невменяемости - многим, как мне кажется, известной по собственному опыту,- но за которые тут же, как правило, расплачивалась.

Если вспоминать подробно, постепенно, по эпизодам, то все это получится совсем не так интересно, как кажется некоторым. Для меня важней сказать, что я не знала, что мной руководит, что меня толкает на какие-то поступки, слова, взаимоотношения. Я не задумывалась. Теперь же мне приходит в голову мысль о том, что не у каждой ли женщины в промежуток восемнадцати - тридцати лет наступает период такой... первобытный. Когда женщина узнает, что значит для нее самой ее тело. В этот период у меня было несколько встреч-жизней, которые я прожила, как бы прожив с этим человеком целую жизнь. А вот романов - не было. Роман - другое, это из области времяпрепровождения. Такого со мной никогда не случалось, и такой стиль взаимоотношений я не признаю. Как не понимаю измен, с обеих сторон - с мужской и женской. Не понимаю измен "просто физиологических", не понимаю измен, приводящих к так называемым "романам" или являющихся их частью.

Очень хочу, чтобы меня поняли. Чтобы мне удалось пройти со своей мыслью между Сциллой и Харибдой - между пошлостью и ханжеством, которым чужда настоящая серьезность в отношении к чему-либо. А я говорю с вами, мои зрители, а теперь и читатели, о серьезных вещах. Романы, гм... Вроде бы это самая естественная для женщины возможность выплеснуть себя, показать себя личностью, неповторимой, единственной. Возможность самовыразиться - вот что. Я все скажу о романах, говоря о самовыражении.

Каждый человек изначально талантлив. Есть внутри каждого такая капсула, как бы "послание потомкам, в двадцать первый век". Но где именно эта капсула в каждом отдельном случае, и каково ее содержание - тайна сия велика есть. Тут уже воля случая, элемент везения: будет ли капсула найдена, вскрыта, и окажется ли правильно истолкована находящаяся в ней записка или ничего этого не произойдет.

Мне безусловно повезло - такая судьба. Я свое "послание" прочитала рано и получила возможность самовыражения, уготованную именно мне. От этого получилась именно та, а не иная жизнь, с событиями, с яркими проявлениями, и внутренними, и направленными наружу.

А ведь часто профессия обрекает человека на очень тяжкий способ существования: встал утром, стиснул зубы - и на восемь часов подверг себя заключению и пытке исключительно ради хлеба насущного. Это беда.

Моя же профессия не заковывает, не требует отказа от себя,- наоборот. Все, что извне пришло и на моем "я" отразилось, поцарапало его или согрело,- все это может быть мной отражено обратно так же, как луч от зеркала. Угол падения равен углу отражения. И душа не заперта насильственно, не должна служить "радиационным могильником": вот Нечто пришло, произвело внутренний эффект - и ушло, потому что есть возможность уйти. Возможность "посылать сигналы обратно", возможность самовыявления и самовыражения - счастливая возможность.

Есть только одно "но". О его существовании узнаёшь с годами. До поры до времени ты живешь в процессе самовыражения, как будто иначе и быть не может. Но сам-то, получается, действуешь на других, чаще всего не спрашивая их мнения. Я - артист, вы - публика, каждый занял свое место по разные стороны рампы. И вот, я самовыражаюсь, а вы...

Нужен ли я? То ли говорю, за чем вы пришли? Стараюсь-то я честно, на совесть. Как актер вхожу в роль, как писатель развиваю мысль, как скульптор воздвигаю монумент. Но мой монумент, может быть, вашего взора не радует, свет вам застит. А я вот, данной мне властью - от искусства ли, от государства ли - воткнул тут свое сооружение, восхищайтесь! Ешьте у меня с руки! Уж я уж, для вас уж, сам попить-поесть забывал, ночей не спал...

А "неблагодарная" публика вдруг:

- Пардон, несъедобно.

Или публика вдруг оказывается благодарной:

- Очень вкусно, спасибо.

А на самом деле, хоть и кажется "вкусно", но лучше бы этого не есть. Чтобы не потянулась в бесконечность дурная цепочка, где первое звено, первопричина - фальшивая роль, рассказ, скульптура, а следствие фальсификация чужого духовного мира, и еще одна, следующая фальсификация и т. д.

Не столь страшно искусство коммерческое - в нем читатели и зрители уже научились распознавать денежный дух и берут от такого искусства ни много ни мало. Берут ровно столько, за сколько "уплочено".

Много страшнее, когда перед сторонними взорами доступно разворачивается искусство "еретическое". Не ради денег творимое, но ради страсти самовыражения. Может роман графомана быть захватывающим? Увы, может. Может роль быть сыграна "от лукавого" и соблазнить? Тоже - увы!

Глубоко копаю, да? Лишнее "наворачиваю", пугаю, а вам не страшно. Нет, я не пугаю... Просто ищу рациональное зерно, и не я первая. Вспомните "русских мальчиков" Федора Михайловича Достоевского. Вспомните, какие разговоры вели Онегин с Ленским:

Но чаще занимали страсти

Умы пустынников моих.

Ушед от их мятежной власти,

Онегин говорил о них

С невольным вздохом сожаленья.

Блажен, кто ведал их волненья

И наконец от них отстал.

Блаженней тот, кто их не знал,

Кто охлаждал любовь разлукой,

Вражду - злословием, порой

Зевал с друзьями и женой,

Ревнивой не тревожась мукой,

И дедов верный капитал

Коварной двойке не вверял.

Пушкинская ирония смягчает многое. Можно улыбнуться, можно пожать плечами: ишь, куда занесло - прямо к солнцу русской поэзии, не больше, не меньше...

Но о страстях я говорю вполне серьезно. Были страсти, когда ум - одно, а нервы, эмоции - другое. Понимаешь умом, а ни сделать что-то с собой, ни подчинить хаос логосу никак не получается. Просто не успеваешь. Страсть тебя - хвать, и вот уже терзает как хочет.

Не обязательно это должна быть страсть любовная. Желать ведь можно не только того, в кого влюблен. Можно желать чего угодно - в карты выиграть (не деньги даже, а просто "интерес"), роль получить или от роли избавиться, уехать или приехать, утвердиться в каком-то своем мнении, доказать свою правоту другим людям... Список бесконечен, как бесконечны могут претензии человеческого "я" быть всем сразу, занять собой вселенную. Гордыня - она все больше в самовыражении, именно в нем.

А сказано: "что проку человеку приобрести весь мир, если он потеряет собственную душу". Религиозного содержания тут мало, на этот счет я совершенно не готова к каким-то членораздельным высказываниям. Но смысл новозаветной цитаты должен быть ясен для верующих и неверующих, как мне кажется. Если истинное "я" - это душа, то в монастырях душу не угнетали, когда требовали освобождения души от страстей. Наоборот, такое освобождение только и служит к обретению себя.

Нужно усилие, чтобы хорошенько раскрутить вращение и заставить работать центробежную силу, чтобы она заставляла наш внутренний мир выплескиваться, что-то "выдавать на-гора". А разве меньшее действие может произвести сила центростремительная? Просто в обоих случаях нужна сила. Сила и "сноровка, закалка, тренировка..." Опыт закалки у меня есть.

Вот пример. Ради заработка мне приходилось делать многое. Тут уж все было сознательно: раз уж по доброй воле стала матерью-одиночкой, раз уж взяла на себя ответственность за себя саму и ребенка - никого не вини, только крутись. Мне нужна была квартира, а для нее нужны были деньги. Их нельзя было (и сейчас нельзя) заработать в театре: у артиста без званий зарплата была восемьдесят рублей. Кино давало больший заработок, но его получаешь - и тратишь: долги, накопившиеся "дыры", которые надо заткнуть. Где же еще можно было заработать?

Вот тогда я с другой стороны оценила систему "Бюро пропаганды советского киноискусства" и общества "Знание". Они устраивали встречи со зрителями и платили деньги: встреча - семьдесят пять рублей. Ясно, что слова "много денег" или "мало денег" всегда были и будут относительными понятиями. Но вы вспомните семидесятые годы, сколько стоили машины и квартиры тогда, а дальше считайте и сравнивайте сами.

Мерить встречи только коммерческой отдачей мне было бы стыдно. Приходили зрители - люди, для которых я и снималась, и в театре работала, они отдавали мне свое время, внимание и любовь. Я не могла обмануть их ожиданий, я всегда отрабатывала встречу по максимуму. Но встречаться приходилось много, иногда раз двадцать в месяц, а поскольку театр я не бросала, то встречи бывали и дважды за вечер. Выходные дни на меня не распространялись. Этого требовали планы сколько-нибудь достойных жизненных условий для меня и ребенка.

Заодно я научилась поднимать себя из нокаута. Слово "надо" - волшебное слово. Притом совсем не обязательно оно должно звучать в какой-то совсем крайней, безвыходной ситуации. По-настоящему его значение доходит до сознания тогда, когда есть возможность выбора между трудным и легким: работа или отдых, усердие или авось.

Но интересно, что проблема выбора между трудным и легким не исчерпывается до конца жизни. Скажем, в обычном человеческом общении. Кто-то умеет не замечать разницы, ему "что тот солдат, что этот". Мне же, при моей начальной открытости навстречу людям, ожидании от них добра и встречного дружелюбия, не все типы людей приходятся по душе. Хорошо, когда можно дистанцироваться физически: не встречаюсь, к себе не зову, меня не зовут - и слава Богу. А как быть, если установить дистанцию невозможно? Есть тому несколько продолжающихся примеров в моей жизни...

Я сужу людей. Сказано: "Не судите..." - а я сужу. Я легко иду на первый контакт, несу свою готовность понимать и быть понятой: чего там, друзья, мы же все равны, мы все - братья, хотя бы по разуму... Мне же в ответ вдруг: "Ой-е-ей! Не верим! Актриса, да? Такая простая, да? Да где вы таких актрис видали?" Не верят люди, что бывает так, чтобы все сразу друг к другу по-хорошему. По их мнению, все это заслужить надо, пройти какой-то карантин, полосу отчуждения. А если кто-то так, с маху, предлагает свое дружеское расположение - тот, видать, с прицелом это делает, затевает что-то.

Такой принцип "презумпции виновности" в мой личный персональный адрес меня замораживает и заставляет "встать в стойку". Нет, зачем мне это надо? И я просто, если невозможно с такими людьми разбежаться, очерчиваю себя волшебным кругом, ко мне уже невозможен эмоциональный доступ с их стороны.

В этом я жестока. Потому что, если бы так поступили со мной, я бы это очень почувствовала. Партнерство, взаимные отражения друг в друге - для меня это очень важная часть жизни. И вдруг мой партнер меня не слышит внутренним слухом, сознательно не слышит. Лишает меня права отразиться в нем. Равнодушие - изощренный вид и способ проявления жестокости. По-моему, это такое тихое избиение, которое хуже шумного публичного позора, всенародной выволочки. Впрочем, конечно, кто как понимает.

"Кто на нас с мечом пойдет..." У женщин часто происходят войны так, как льются "невидимые миру слезы". Об этих войнах остальные, возможно, и не подозревают. Но женщина знает: неким общением ей навязали спор, борьбу, поединок. Надо бороться. (Вот опять это слово "надо"). Ну, ладно, поборемся. Пообщаемся. И так бывает: происходит это самое пресловутое общение, ничего не дающее мне и партнерам, а я вижу всю картину со стороны. Тело мое отдельно, душа отдельно. И можно в разных ракурсах, крупным планом или из отдаления, наблюдать, как все это само по себе двигается, действует, говорит. Даже удовольствие некое приходит - злое, увы, удовольствие...

Думаю, людям со мной все-таки трудно. Особенно близким. От несоответствий каких-то, проявленных на близком расстоянии, я страдаю сама и заставляю очень страдать других. Ну и просто мои настроения... Бывает, я о них предупреждаю: так-то и так-то, мои дорогие, дайте мне уйти к себе и в себя, побыть в безопасной для вас изоляции. Потерпите, я непременно вернусь через час, два, может быть, больше...

Все это - к вопросу о страстях. Когда-нибудь они меня совсем оставят. Наверное. И тогда сбудется моя мечта об идиллической старости. А мечтаю я о ней, представьте себе, с детства. Уже даже публично в этом признавалась, не так давно, в интервью. Я так прямо и вижу себя старушкой в белой панамке, рядом со старичком мужем, тоже на нем белое надето, белые брюки. И панама тоже. Мы идем с ним по дорожке где-то в сельской местности. Идем и разговариваем, он что-то по сторонам видит и мне показывает, я ему. Почти старосветские помещики. Этим видением, предвкушением такого вот финала я любовалась с детских лет, повторяю. И свой нынешний возраст я люблю больше, чем молодые годы. За организованность внутреннюю, рассудительность, обузданность многих уже страстей. Теперь только и жить...

Глава 5

МОЙ ГЛАВНЫЙ ЛЮБОВНИК

Длинное отступление от темы "театр" в предыдущей главе во многом показательно: чтобы вернуться - надо уйти. А вернуться обязательно надо, ведь, говоря о театре, я говорю о том, что было самой, наверное, большой частью моей жизни. Без нее невозможно справедливо судить об остальных: настолько все другие обстоятельства и события были зависимы от театра, определены моими отношениями с ним. А отношения эти были и есть в такой степени противоречивы, что мне предстоит еще разбираться и разбираться в них, продолжая напряженную внутреннюю работу.

Моя жизнь в театре, моя любовь к нему - это любовь-бунт. Не исключено, что в этом смысле театр отвечал мне взаимностью. Очень непростой такой взаимностью: я, любя театр, бунтовала то тихо, то громко - и подчеркиваю: именно потому, что любила. В ответ на это предмет моей любви, по-своему любя меня тоже, изощрялся в разнообразных способах подавления моего бунта.

Все началось с первого момента моего прихода в театр. Я сразу получила работу над ролью, которую репетировала еще раньше, учась на четвертом курсе. Это была та самая роль - Маша в "Кремлевских курантах". В том самом спектакле, который всегда был лицом МХАТа, который шел в нашем театре год за годом, без перерыва, с тех самых пор, как Михаил Погодин написал пьесу для постановки.

Я репетировала с Кторовым, который играл отца Маши. Потом эту роль играл Болдуман. Это были замечательные артисты, еще старой мхатовской школы, такие артисты, которых нельзя подвести ни под какие определительные рамки. Работа с ними была для меня пятым курсом института, безумно интересным. При всем при том, что сам спектакль - чудовищный, роль безобразная. Это наша советская классика, от которой до сих пор меня пробирает дрожь. Вот в эту самую минуту я чувствую все то же: говорю два слова "Кремлевские куранты" - а по спине холодные мурашки, внутри все так и съеживается. На каждом спектакле при выходе на сцену мне было стыдно - не вначале, правда, а уже потом. Сначала-то я была так рада, что работаю во МХАТе. Это сознание было для меня таким праздничным.

Я абсолютно честно могу сказать: на моем первом выходе на эту сцену, внутри меня дрожала каждая струна. Я безмерно волновалась. Подумать только: моя нога касается той сцены, я переступаю через ту кулису, через которую...- и перечень великих имен, бессмертных имен. Да, так было вначале, а потом вместо этого пришел стыд. Он не случайно возник, а был очень близок по своему происхождению моей первоначальной великой гордости: на этой сцене - как можно ставить такое?! Как можно, чтобы лицом и визитной карточкой этого театра служили подобные спектакли?! Спектакли, не любимые всеми артистами, спектакли для галочки...

Двойственность такого существования я чувствовала всегда. Но вопреки своему чувству подчинялась слову "надо". Только это слово бывает разным. В случае с обязательным репертуаром оно прижимало к ногтю, человек чувствовал себя не артистом, а служащим в театре. И священное чувство превращалось в наглядный и очень злой перечень: ты должна отработать свои восемьдесят рублей, на которые ты пришла в театр - отработать их двадцатью-тридцатью спектаклями, плюс эпизодическими ролями, плюс массовками, плюс черными людьми за сценой, плюс шумами и так далее...

Нужен был очень твердый характер, чтобы все это пережить и сохранить желание все-таки работать, делать что-то важное. И он выковывался, но слишком дорогой ценой. А очень многих такой подход ломал или сейчас ломает. В конце концов актер или актриса говорят себе:

- Да, я очень рад или рада, что я работаю во МХАТе. Неважно, что я играю... Важно, что я все-таки здесь, в этом театре, в этом коллективе... Неважно, что моя ниша мала, что она незначительна и в любой момент заполняема кем-то другим. Но ведь если смотреть на все в общем, то она тоже имеет какое-то место и какой-то свой смысл.

Этот момент умирания всего самого лучшего, что было заложено в человеке, истребление чувства верности самому себе, тому, чем тебя Бог наградил,- это ужасно. Я понимаю, что кто-то должен выполнять мелкую вспомогательную работу, что бывают и такие роли-функции... Но как сделать, чтобы играние этого не убивало человека? Очень мудрый, наверное, должен быть подход: как предложить это артисту. Как объяснить, что он должен это сделать. Сделать не потому, что это кем-то указанное "его место", его шесток. А потому что это часть необходимого театру быта. Хотела бы я ответить на вопрос: что надо сделать, чтобы человека не поломать, чтобы он остался способным на большое свершение и не смирился, не потух. А знал бы, что идет на компромисс временно, что это - зима, неизбежная и преходящая в смене времен года, а не обреченность на вечную жизнь в Арктике.

Я прошла через все это. Слово "надо" теперь производит во мне единственный эффект: мгновенно задергиваются все шторы, захлопываются двери, задраиваются люки. "Надо" - и я делаю, а мой внутренний мир никакого отношения к происходящему снаружи не имеет. Можно сравнить с подводной лодкой: получен сигнал - и субмарина ушла в глубину, готовая действовать согласно внешней боевой обстановке.

Но если бы проблема заключалась только в конфликте личного и общественного - говоря словами старых советских рецензий... Если бы просто время от времени надевали на тебя смирительную рубашку вечного фасона, именуемого "осознанная необходимость", это было бы еще полбеды, даже четверть или еще того меньше. А вот как понять такую закономерность, которой я затрудняюсь придумать название. Конкретно она выглядит так: чем выше человек взлетел и способен еще взлететь, тем ниже надо его опустить. Ах ты там-то и там-то снялась! В главной роли! Ах еще и премию получила! И снова тебя зовут сниматься такие-то и такие-то знаменитые режиссеры... А ну-ка: быстро, на десять спектаклей - под сцену, шумы делать.

Эти шумы - звук порванной струны, скрип открываемой двери, громы, выстрелы и так далее - их студенты из школы-студии всегда с радостью брались делать, получая два-три рубля за спектакль. Это же была такая хорошая прибавка к стипендии, а также и развлечение при всем при том. Вполне можно было бы ставить студентов на шумы, а не запрещать мне ради шумов сниматься в кино. Да не просто запрещать, а под угрозой выгона из театра. Я не понимаю до сих пор, зачем это было нужно. Почему не хотели видеть простейшую логику: если актриса какое-то время не занята на ролях, то почему не отпустить ее туда, где есть для нее роли, где есть творческий рост. Ведь результаты этого роста никуда в конце концов не денутся, а будут принесены опять же на театральную сцену - в свое хозяйство, в дом.

Вторая сторона моей любви к театру, вечная ее тень - бунт - был инициирован сразу же и не мог угаснуть по самым разным причинам. Одной из постоянных причин была та, что меня взяли на работу в театр не в постоянную труппу, а на договор.

Вот как со мной объяснился заведующий труппой (лучше сказать, кадрами):

- А мы еще не знаем, нужны ли вы театру. Что вы артистка - это еще вопрос. Мы будем смотреть...

И смотрели... Продлевая этот договор то ли каждый месяц, то ли каждые три месяца - не знаю. Как говорится: и не лень было... Ведь процесс затянулся на годы, стал какой-то привычной формой унижения - и мне трудно не сказать: сознательного унижения. Я в течение долгих лет, вслед за завкадрами, не знала, "нужна ли я театру"... Не знала я этого, играя столько главных ролей! Ту же Машу ("Кремлевские куранты"), Валентину ("Валентин и Валентина"), Митиль ("Синяя птица") - эти роли пришли сразу же, в первый же год, а дальше все просто не поддается запоминанию. Уже зрители ходили на меня, а не на какую-либо постановку, но театр все "не знал"...

Во мне говорит не оскорбленное достоинство "примадонны". Это просто нерешенный вопрос. Я так и не могу понять, что этим выиграл театр. Поэтому волей-неволей приходится возвращаться мыслями к не самому лучшему.

Но есть и еще один смысл в этом: если при всех тех, очень серьезных, очень неприятных вещах во внутренней театральной атмосфере, обстановке, в установившихся с годами отношениях, я не утратила любви к театру, своей готовности быть в нем, работать в нем и для него, значит, театр - это все-таки... замечательное явление.

В самом деле, будь иначе, тогда - зачем? Ведь столько горя, обид, тяжести, коверканья самых лучших, самых заветных чувств в душе... Зачем же я все-таки так долго "мучилась", учась в школе-студии и работая в театре? Ведь кино было для меня куда менее болезненной стезей, которая самыми ударными темпами, как ей и положено, приносила широкую популярность и более высокую материальную отдачу. Действительно, после школы-студии я вернулась к съемкам, как сейчас говорят, "как только, так сразу". И потом все время получала новые и новые предложения. Как-то раз за один год снялась в тринадцати фильмах... Встает самый резонный вопрос: почему "киношнице" не слиться было бы с одним только видом зрелищ?

Я отвечу на этот вопрос другим вопросом: много ли у нас артистов, которых можно назвать настоящими мастерами, чтобы они при этом обошли стороной работу на театральной сцене? То есть много ли у нас первоклассных артистов кино, так сказать, в чистом виде?

Что до меня, то на собственный вопрос я отвечу сразу: совсем не много. Во всяком случае, в России. Можно тут же спросить: "Почему именно в России?", но у нас пока нет ответа на самый первый вопрос, а искать его следует не торопясь, постепенно.

Это словечко - "киношница" - со стороны некоторых преподавателей было законченным приговором. Означающим, что девочка, мол, может быть и талантливая, но работать в театре не сможет никогда. И голоса нет, значит, слышно ее не будет... И фактура не театральная... И манера игры - не далее, чем два метра: жест, мимика не перелетают рампу, и по этой причине то, что нужно сыграть, не может быть донесено до последнего ряда партера, до всего зрительного зала.

Но зато тем приятнее потом мне было видеть свои потенциальные возможности состоявшимися. Я считала одним из своих завоеваний тот результат, что сумела развить голос, очень много специально занимаясь с педагогом, с Анной Николаевной Петровой. Я говорю "мое завоевание" в том смысле, что это не было мне дано изначально, а стоило больших дополнительных усилий. Но это в еще большей степени заслуга Анны Николаевны. Замечательная женщина! Красивая, яркая, с сильным характером! Она не просто знала свое дело, она умела, делая его, настоять, повлиять, устыдить или взбодрить, если надо. Я давно уже закончила школу-студию, давно уже работала в театре, но после каждой моей роли Анна Николаевна заходила за кулисы, чтобы сказать:

- Ленка, молодец! Но вот, смотри, я записала: в этом слове не слышен слог такой-то, в этом слове - такое-то звукосочетание. Тут перемени тон, тут ты забыла сказать междометие...

То есть она сидела в зале, смотрела и слушала каждую мою роль - тогда, когда уже была никак не обязана это делать. И потом каждый раз давала свои конкретные замечания, как добиться, чтобы было лучше. Где не слышно, а где слишком громко, над чем надо поработать, для чего и какие сделать упражнения. Какими словами можно выразить благодарность ей за это? Единожды взяв меня в ученицы, она оставила меня под своей опекой навсегда. Я уверена, что если вновь буду выступать на сцене (а такие планы есть), то на премьере она снова будет сидеть в зале, даже если этот зал будет не мхатовский.

Благодаря Анне Николаевне меня было слышно в любой точке зрительного зала, во время любой сцены. Не обязательно тогда, когда я кричала. Народные актеры работали рядом со мной, и им заявляли: "Не слышно!" А меня слышали.

Мелочь, кажется... Но нет, это как минимум - уважение к зрителю. И, уже по большому счету, тот профессионализм, которому надо учиться. Ради которого все-таки стоит кончать школу-студию - чтобы быть корректным внутри своей профессии. Меня лично просто бесит, когда я иду на спектакль и, сидя где-то в четвертом-пятом ряду партера, должна изо всех сил навострять уши:

- А? Чего? Что он сказал?

А в целом сам процесс работы в кино и в театре - это две прямо противоположные вещи, именно противоположные. Театр позволяет актеру заниматься накоплением, набирать внутренний запас: пока идут читки ролей, пока идет репетиционный процесс с режиссером - долгий, мучительный, болезненный процесс репетиций. Но он для актера - очень "прибыльное занятие", "чистый доход", обогащающий профессионально и чисто по-человечески.

В театре ты получаешь какую-то роль и долгое время в живом присутствии своих сотоварищей и режиссера, которых ты уважаешь, ты разбираешься в том, что там, в этой роли, во всей пьесе происходит. Разбираешься в человеческих страстях, эмоциях, поступках, в сюжетных результатах этого сплетения. Ты занимаешься жизнью человеческого духа, постоянно, каждодневно в этом копаясь. И наконец открывая в себе необходимые актерские возможности, чтобы наиболее ярко это проявить.

И очень важно следующее: на то, чтобы проявить, у тебя есть время. Пусть не получилось сегодня на репетиции - пробуешь завтра. Тебе подсказывают, что идет так, а что не так. Происходит очень серьезная наработка.

А в кино ты должен все, что успел накопить в театре, выдать - за пять минут, как только сказали: "Мотор!" У тебя нет возможности копить и постепенно на репетициях или еще до них реализовывать. Ты с режиссером только договариваешься, что ты играешь. Ну а как играешь - это твои и только твои проблемы.

Вот почему в кино чаще всего используют или заведомо хороших, уже известных актеров, в которых режиссеры уверены: эти исполнители найдут вариант, как выразить то, что от них требуется. Или находят какую-то необычную, яркую, новую индивидуальность, которая внутренне и внешне максимально тождественна тому, что надо играть.

Вот почему в кино трудно подолгу работать непрофессионалам.

Вот почему там очень много имен.

В кино нередко бывает так: новый человек откуда-то возник, сыграл однажды роль или еще одну, от силы две, и куда-то вдруг исчезает... А исчезает он потому, что его как индивидуальность использовали сразу и совсем, выбрали из него запас чисто человеческих данных, которые есть у каждого. Но профессионального, годами накопленного багажа этот человек не имеет, может играть только самого себя. Ну а сколько раз может понадобиться эта игра?

Даже профессиональному актеру в кино не дают никакой возможности копить и обогащаться. Кино выжимает актера. У него есть только то, что он успел за какой-то период театральных репетиций накопить, успеть, "поумнеть" (это слово можно и еще раз сказать, без кавычек). Все это он потом применяет в кино.

Но есть, конечно, актеры, которые вечно играют на одних и тех же штампах. Только, чем актер выше, чем он серьезнее относится к своей профессии, тем меньше он хочет использовать бывшие в употреблении варианты. А значит, должен быть постоянный тренинг. Где же он должен, где он может быть? Конечно, в театре, только там.

Зеркало в качестве альтернативы никак не годится. Это просто смешно. Сидеть, стоять, ходить перед зеркалом? Самому на себя смотреть, что-то отрабатывать? Нет. Единственное реальное зеркало - зритель. На зрителе ты проверяешь, насколько верно то, что ты придумал, дошло ли оно и дошло ли в той форме, в какой ты хотел.

Вот почему все театральные актеры твердо знают: каждый спектакль - это испытание. Каждый спектакль - это по-новому. Во-первых, ты сам находишься в разном психофизическом состоянии. Во-вторых, зритель приходит каждый раз разный. И в третьих, та тема, которую ты хочешь раскрыть в этом спектакле, каждый раз проверяется делом. Ты снова и снова задаешь себе вопрос: смогу ли я сегодня донести то, что хочу и задумал? Как зрители это воспримут? И по реакции зала, которую ты не обязательно видишь-слышишь, но обязательно чувствуешь во время всего спектакля, ты даешь себе отчет: да, удалось. Или нет.

Вот почему актеры говорят:

- Сегодня был ужасный спектакль!

Это значит, что я хотел сказать об одном, но оно не сказалось, а зритель не понял меня. Случается, что зрителями от непонятных причин овладевает "непонятливое" настроение. Но, зная вообще об этом, в каждом конкретном случае актер все пишет на свой счет.

Еще очень часто бывает, что создан какой-либо спектакль и он идет в репертуаре года, допустим, два-три. Но вот в один из дней режиссер, который его ставил, приходит и говорит:

- Стоп, стоп, стоп! Через день собираемся, и заново три-четыре репетиции проводим. Потому что все развалилось, все не туда, все мимо.

Режиссер, как правило, оказывается прав. Но отчего такое происходит? От того, что разные актерские индивидуальности начинают спектакль растаскивать на разные части, уводить каждый в свою сторону. В этом и зритель им порой помогает: своими реакциями он ведет актера на поводу у своих зрительских эмоций. И тогда целостная идея начинает растаскиваться исполнителями по личностным направлениям.

Очень много причин того, что театр так много значит, даже все значит для актера. Если, конечно, серьезно заниматься этой профессией, а не любить только цветы, наряды, фестивали, внимание поклонников и так далее. Если актерство интересно профессионалу как возможность глубоко копаться в себе, в человеческой сути, воплощать эту суть, то тогда - театр, непременно театр. Кино неспособно помочь решить эти проблемы личности и творчества. Неспособно просто в силу чудовищного своего антитворческого процесса. И хотя готовый фильм, результат процесса, безусловно является творческим результатом, но сам процесс таковым не является.

Сравнение, которое случается практически провести между театральными и киноактерами, если они вовсе не работали в театре, всегда будет отнюдь не в пользу последних. Мне случалось работать на одной съемочной площадке с актерами, только снимавшимися в кино. Каждый раз, честно говоря, это было на несколько ином уровне, чем хотелось бы. Я чувствовала нестыковку по манере игры, по внутренней обоснованности. Одно: играть роль во всех ее оттенках. И совсем другое: сегодня выучить текст, отрывок, сегодня же сыграть его на площадке перед камерой, а едва сыгравши - забыть. Этот налет мгновенности очень чувствуется.

Ни разу мне не довелось работать с актером, играющим большую роль, который не был бы актером театральным. Не только работать - я даже имен не могу назвать! Могу сказать об обратном: актеры, у которых судьба начиналась с кино - там они сделали себе имя, стали популярными, узнали славу - потом всегда стремились работать в театре. Они понимали, что они недобирают, и стремились восполнить этот профессиональный недобор.

Я говорю это и чувствую, что меня как бы дергают за рукав дотошные оппоненты: как же, мол, я не могу назвать имен нетеатральных актеров, при этом вполне состоявшихся? Есть, есть имена: АА, ВВ, NN...

Желающим спорить я скажу, что по поводу актеров, чьи имена читателям проще, чем мне, подставить на место условных обозначений, могу предложить только два варианта.

Или АА, ВВ и другие все-таки играют или играли в театре, но до кого-то из моих возможных оппонентов информация об этом не дошла.

Или речь идет об актерах вовсе и не таких уж замечательных вопреки даже широчайшей их известности. Зрители бывают очарованы личным актерским (а более того - человеческим) обаянием, и это, конечно, вполне понятно. Одновременно с этим бывают подвержены привычке, а в результате того и другого готовы видеть и приветствовать такие вроде бы разные, но в сущности без конца повторяющиеся образы. Особенно если они относятся к типу "благородный разбойник", "блестящий офицер", "разведчик-интеллектуал".

После многих выборных эпопей мы узнали, что наш отечественный электорат - это женщины. И наш отечественный зритель - они же. В сложившихся исторических условиях мало видевшие рядом с собой настоящих мужчин. Но склонные их постоянно себе воображать (и от этой постоянной работы женского воображения, по принципу "все выше, и выше, и выше", печальный разрыв между действительным и желаемым увеличивается до степени полной безнадежности). Вот и все - получается очень простой секрет успеха. Впрочем, ради Бога - пусть он будет, такой успех, я ничего по большому счету не имею против. Не замахиваюсь ни на чью славу, ни на чью репутацию. Я всего лишь, в силу свойственной мне привычки доводить дело до конца, оговариваю все противоречия в сравнении "кино - театр".

И еще, кроме этого, приходится сказать, признавая правду: время актеров, которые могли бы "вытянуть" роль на одном только гармоничном соответствии собственных личных данных заданному образу, уже проходит, совсем почти прошло. Кино стало достаточно жестким. Если на экране - не характер, не личность, то и смотреть-то особенно не интересно.

Вот почему в кино опять используют мотыльков, всё берут и берут новых исполнителей. Одноразовых. Сыграл, отработал - забудьте. При такой системе зрители не успевают запомнить новое имя, стартовый механизм для выхода искусственной "звезды" на орбиту оказывается недостаточно мощным. Впрочем, ничего тут плохого нет, все очень даже справедливо. Некий дилетант украсил собой некую картину - прекрасно. А если он хочет украсить собой профессию надо учиться и становиться профессионалом.

Вот теперь, если вы не забыли, пора сказать о разнице "у нас" и "у них", в российском и в западном кинематографе, в основном, конечно, американском. Они-то только кинозвезды, почти всегда без всякой театральной "примеси". Но это вопрос просто совершенно другой технологии. Вокруг "их" звезды - полный штат, она держится на вершине пирамиды. И чтобы пирамида не рухнула, ее создают и укрепляют множеством усилий со стороны личных продюсеров, постоянных режиссеров, самых разных помощников.

Этому есть альтернатива: актер становится героем бесконечного сериала, где ему никогда не придется выходить из образа, из раз навсегда установленных рамок. Тут вообще все ясно, говорить больше не о чем.

Вскоре и у нас, возможно, даже обязательно, тоже сложится постоянная практика сериалов и серийных исполнителей - в "вечных" жанрах мелодрамы, боевика, триллера. Влияние слишком сильно, а выбор свободен. Если хочет человек, сам не шевеля ни одним пальцем, смотреть на непрекращающийся каскад силовых приемов или, сострадая, наблюдать за тем, как плачут богатые,- он имеет на это полное право.

Одна только, по-моему, есть граница, которую бы очень не хотелось, чтобы переходили. Но - увы! - переходят, и очень часто это делают на нашем телевидении. Я, честное слово, крайне редко смотрю его передачи. Потому что боюсь: ведь там я то и дело рискую увидеть собрата по профессии, который выламывается, кривляется и буквально издевается над собой, над профессией, над зрителями. И это еще не предел... Я, если вдруг случайно увижу такой балаган, с ужасом думаю:

"У него ведь есть жена, есть дети... Им-то каково смотреть?"

По-моему, можно делать все, что угодно, браться за трудную работу, какую-то совсем малоподходящую, но обязательно только за такую, за которую не будет стыдно. А балаганить вместо того, чтобы играть,- это именно стыдно. И для того, кто сам это делает, и еще пуще - для его близких людей.

Артист не вправе забывать: на него смотрят не только те, кто платит. Смотрят люди, которым он дорог просто как человек. И если смотрят на публичный позор, то чем это, спрашивается, можно оправдать? Не надо мне говорить, что, мол, за деньги и поп пляшет... Пусть нам часто приходится работать не ради высокого искусства, чистого искусства, а ради заработка. Но есть разница между трудом скучным, унылым, нетворческим - и откровенно унизительным. Слишком строго я пытаюсь судить? Ну, ничего. Я стараюсь как можно реже прибегать к помощи высоких слов, но все-таки я очень люблю свою профессию. Иногда можно о ней и по большому счету...

Возможно, что кто-то поставит мне в вину мою непоследовательность, а это совсем нетрудно сделать - достаточно сравнить, сколько раз мне пришлось упрекать и сколько (гораздо меньше) хвалить свою профессию. В этом случае я с удовольствием сошлюсь на один очень убедительный, по моему мнению, пример. Даже если он кого-то мало в чем убедит, все равно я рада к нему прибегнуть, хотя бы для разнообразия.

Есть прекрасный роман Уилки Коллинза "Лунный камень". Он достаточно широко известен, экранизирован и у нас, и на родине автора, в Англии, возможно, что экранизаций даже больше. Детективный сюжет романа выше всяких похвал, а характеры персонажей - тем более. Скажем, дворецкий Бэттередж это просто чудо. Автор дал ему постоянную черту: в привычке резонерствовать Бэттередж никогда не упускает случая помянуть свою покойную супругу в качестве примера непостоянства, всяческих заблуждений, упрямства по пустякам - словом, всего, что так или иначе связано с так называемой женской логикой. Но наконец он говорит так (и именно при этом в его образе открывается особенный секрет, "изюминка"):

- Понаблюдайте свою супругу в течение двадцати четырех часов. И если за это время она не выкажет ни единого противоречия, то... помогай вам Бог: вы женились на чудовище!

Конечно, женщинам в их святом праве на противоречия никакие адвокаты не нужны. Ни тогда, когда эти противоречия не более, чем кокетство и игра, ни в более серьезных случаях.

И вот как раз такой случай... Говоря о возможности театрального актера "копить и запасать", я не сказала, какое удовольствие доставляет сам этот процесс. Во всяком случае, что до меня - то я лично его очень люблю. Даже больше - и порой много больше, чем играть на сцене. Для меня это состояние очень комфортно - быть внутри профессии просто физически: готовить роли, окунаться в свою атмосферу, видеть вокруг себя своих коллег и режиссеров... И вести с ними бесконечные разговоры с разборами, копаниями, окунаниями в роль все глубже и глубже. Но вдруг во время какого-нибудь из таких совсем уж глубоких "окунаний" я могу поймать себя на мысли:

"А не от лукавого ли все это?"

Ведь гениальность в простоте, а мы все мудрствуем лукаво... Думаем о себе: ах, мы такие тонкие, такие необычные, такие все индивидуальности! А меня от всего этого - тошнит. Нет, конечно, не всегда, но - вдруг.

Может быть, это покажется штампом... (а я ведь не так давно и очень горячо против них выступала!) Но пусть покажется. Я говорю правду. Мне случалось бывать в очень разной среде - актеров, художников, дипломатов. Все это совершенно разные объединения людей, несопоставимо разные. Зная - и любя даже в чем-то - эти общества, я всегда бывала очарована обществом простых, в самом хорошем смысле, людей. Я всю жизнь любила отдыхать в "диких" условиях: палатки, деревушки, незнакомые места, незнакомые люди. Я испытываю восхищение перед гармоничной простотой людей, в простоте этой знающих о жизни гораздо больше и лучше, чем мы, непрестанно в ней разбирающиеся. Иногда это впечатление способно довести меня до слез, до шока: насколько я так ни в чем и не разобралась по сути!

Это не эфемерная экзальтация. Понять, проникнуться чужой человеческой сущностью - моя постоянная внутренняя потребность. Это личное качество, и оно же необходимо для работы. Есть, как мне кажется, такой "большой круг кровообращения", в который включено бесчисленное множество людей, характеров, отдельных поступков и судеб целиком. Все надо охватить. Все и всех надо понять. Чтобы испытать возможность выразить их через себя. Понять и выразить - моя профессия, работа, труд в театре и в кино. Понять и выразить, да так, чтобы другая жизнь была воплощена в совершенной целостности,- необходимое условие для того, чтобы мне дышалось легко и ровно, чтобы окружающий мир был "как на меня сшит" и свободно принимал меня в себя и я его принимала так же.

И это еще одна из причин, почему мне стал необходим театр. Кино, съемки - это фрагменты актерской жизни. Это сполохи, очень яркие, с большой затратой всего накопленного материала. Или пороги на большой реке. А работа в театре - это все в целом течение актерской жизни, которое имеет и свои долины, и низины, и скальные берега. Пороги могут быть, могут не быть, а такое постоянное течение есть всегда. И ландшафт у него очень непрост, всегда разнообразен и изменчив.

Редко кому было дано понять это так рано, как мне. Мое серьезное отношение к актерской профессии, осознанно серьезное - не интуитивное и не заемное - началось с пятнадцати лет. Работа с Олегом Павловичем Табаковым привела меня не только к отчетливому решению. Я вдобавок реально поняла разницу. Что значит реально? Ведь тогда я еще не работала в театре. Но ежевечерне бывая в театре "Современник", где Олег Павлович работал, я видела, как это бывает с человеком: свою роль переживать целиком и по кусочкам, досконально, все пропуская через себя.

В кино все не так и не может быть так, даже если бы кто-то нарочно пытался. В один день, в одном интерьере могут сниматься эпизоды начала фильма и его конца. Все перепутано, мозаика рассыпана. Идет очень сложный в смысле актерского применения процесс - и очень дерганый. Все из лоскутков, из мгновений. В театре же происходит принципиально иная работа актеров, и мы видим прожитую в воплощении жизнь.

Меня раз навсегда поразила "Обыкновенная история", которую тогда ставил "Современник". Олег Павлович играл Сашеньку Адуева, главную роль в спектакле. За три часа я увидела все течение жизни человека: с юности - до его духовного конца. Как же меня это поразило, что вот это все - на моих глазах, что без разрывов длится и продолжается жизнь человеческого духа. Не как в кино - дерганая ежеминутная готовность, а нечто логически развивающееся, в эмоциях, в законах жизни.

Это, наверное, и есть тот самый процесс, которому по-хорошему завидуют наши зрители, особенно те, кто не слишком искушен в действенной причастности к театру. Не стоит подробно останавливаться на том, что существует более примитивное чувство, зависть к внешним сопровождающим эффектам - аплодисментам, вниманию поклонников и так далее. Но, кроме этого, почему актерская профессия так привлекательна? А привлекательна она своей возможностью прожить иную жизнь, живя в то же время своей. Эту притягательность я хорошо знаю по себе. Границы собственной жизни становятся необъятными. Тебе доступно все: быть королевой, рабыней, авантюристкой, скромницей - испытать все. Осуществляется возможность бесконечно проецировать свою жизнь в разных планах. И это не больше не меньше, чем разновидность бессмертия...

Такое возможно только в театре. В кино так не бывает. Какую бы прекрасную (в итоге) роль ты ни готовил, за счет самого процесса никогда не остается ощущения течения жизни. Что, наоборот, существует в очень многих театральных ролях. Драматургия тем и отлична, что, если даже действие происходит в пьесе за один день, то все равно целиком, на протяжении спектакля, оно несет на себе такую нагрузку, что это и является для актера, для персонажа решающим обстоятельством. Актер видит и создает внешние и внутренние построения жизни, которые требуются для его героя. Это всегда настолько существенно, в такой степени значимо, что за два-три часа актер успевает почувствовать дыхание и жизни, и смерти. Возможность такого состояния безмерно удлиняет жизнь самого артиста. Он живет века, столетия, тысячелетия, каждый вечер представляя сконцентрированную театральным действием чью-то биографию, судьбу. Бывают случаи, которые выражают не только аспект характера, человеческой индивидуальности, но и судьбу поколения, народа. Тогда масштаб становится настолько впечатляющим, что это уже вообще за гранью выразимого.

И все это я видела уже в пятнадцать лет... Удивительно ли, что такая возможность меня завербовала? Она не могла не завербовать, не привести к добровольному восхождению на алтарь. Каждый раз отдаешь себя - и каждый раз безгранично длишь себя. Та напряженность в отношении учебы в школе-студии, о которой я раньше говорила, она происходила, конечно, от юношеского нетерпения. От того, что готовность уже определилась и требовала своего применения. Этюды, задания - это все были те же эпизоды, как в кино. Рваность, отдельность... А желанное целостное применение все оттягивалось до третьего-четвертого курса, когда начались репетиции ролей, работа над спектаклем. Да и они были еще не совсем тем, чего мне так хотелось. Я работала как студентка, стремясь "хорошо сыграть", выполнить что-то заданное, сделать очередное упражнение. И параллельно мне было весьма небезразлично, в какой театр меня возьмут, то есть, как во всех вузах, стоял вопрос распределения. Кто именно пригласит на работу "молодого специалиста"? Нельзя было сбрасывать это со счета. Но цель "трудоустройства", по сравнению с призванием, была мала. Любой спектакль, который я играла, был более значим.

И когда после окончания школы я попала в этот театр, ощущение мое было самым высоким. Лучший в стране театр, с великой историей, с самыми выдающимися актерами - все это было для меня не ложью. В тот период и я сама и, как мне казалось, все окружающие считали, что МХАТ - это ведущий театр страны. Что в нем собраны лучшие актерские силы. Да это и действительно было так. Тем более, что тогда во МХАТ только-только пришел Олег Николаевич Ефремов. Для этого он ушел из "Современника", и его переход стал целой историей, сдвигом, переломом пласта. Соратники Ефремова по "Современнику" были, можно сказать, обезглавлены. Всем очень трудно было понять, что какое-то время - время того "Современника" - прошло, что нужны перемены, нужно куда-то двигаться. И Ефремов пошел на то, что требовало смелости, мужества, ответственности. За ним из "Современника" в МХАТ перешла часть актеров. В каждой судьбе произошла какая-то ломка, а это ведь всегда непросто. Вся операция во всех ее частностях, как и в общем, оказалась чрезвычайно болезненной, "кровавой".

Но "кровавые дела" всегда исключительно притягательны в силу своего исключительного реализма, истинности происходящего. Это вам не видимость действия, перемен и событий - это все наяву, все ощутимо. И еще казалось, что это настолько глобально - то, что происходит в нашем театре. В остальных все было тихо и спокойно, а в нашем лилась кровь... Это была жизнь в одном из самых своих ярких и жестоких проявлений. И потому-то для нас, молодых, она была так особенно, неповторимым образом притягательна.

Новый режиссер взял в театр многих выпускников с нашего курса. И из Вахтанговского училища. Огромный был приток молодежи, это всегда любил Олег Николаевич - вливать новую свежую кровь. В том числе и я вдруг оказалась вовлеченной в такой живой трепещущий процесс.

Олег Николаевич всегда давал понять: вы нужны театру. И мы это понимали - да, нужны. Такая мысль, такое чувство подкреплялись и усиливались тем, что мы сами были воспитаны этим театром, уважаемым как "альма матер", где постоянными артистами были все наши вчерашние педагоги. Которые вдруг в один прекрасный день превратились из педагогов в партнеров. Очень даже соотносимых с нами - не по регалиям и статусу, а по рабочим возможностям. У меня, например, довольно быстро стали складываться ситуации, когда я играла главную роль, а мои почитаемые преподаватели были заняты в неглавных. Дело не в величине роли, а в том, что главная роль это значит "играть короля", быть центром орбиты для многих твоих коллег. При этом наступил момент, когда от хотения занять место участника в великой работе я перешла к осознанию, что это место мне досталось.

Говоря о своем участии в общей работе, мне приходится избегать слова "равенство". Равенства во МХАТе никогда не было. И сейчас его нет, и не знаю, когда оно будет. Там очень четко все расставлено по пьедесталам, у каждого свой. Независимо от того, что каждый играет, как играет, имеет популярность или нет - своей ниши и постамента никто не уступит. Это одно из самых страшных заболеваний в театре - вроде исторического местничества, а то и "дедовщины" с эпитетом "театральная". Эта болезнь убивает много хорошего. Но - увы! - не нами заведено, и также не нам дано исправить. Да и не этим мы занимались... Каждый приходящий в театр занимается не этим. Поверьте: никто специально не влезает на пьедестал, не прилагает усилий к расшатыванию чужих пьедесталов. Но с течением времени все происходит невольно - на новом камне появляется моховой оттенок времени, бронза покрывается патиной. И чтобы кто-то подошел и стал соскабливать - нет, этого не бывает. Порядок вечен, порядок свят, он щадит и защищает сам себя.

Хотя в момент нашего прихода в театр мы всё же были жестокими. И это было справедливо, ибо жизнь вообще жестокая вещь. Но и на фоне "нормального уровня радиации-жестокости", тот процесс был, как я уже сказала, "кровавым" - по отношению к людям, долго проработавшим во МХАТе. Их увольняли, вместо них брали нас...

Тогда это казалось совершенно нормальным, естественным. В Спарте избавлялись от немощных сограждан, от больных детей. И смотрели на это так: суров закон, но - закон. Уж какой есть... В нашем случае происходило нечто подобное. Наверное, жизненно необходимое для театра, чтобы он выжил, был молодым, нес в себе живые соки, свежую молодую кровь. Но теперь, прожив немало, я понимаю, как суровы были методы. Взгляд через десятилетия меняет многое... А тогда была естественная детская жестокость, которой казалось, что все исключительно справедливо.

Кого-то из старшего поколения спасала, наверное, мудрость, высказанная Федором Ивановичем Тютчевым:

...Спаси тогда нас, добрый гений,

От малодушных укоризн,

От клеветы, от озлоблений

На изменяющую жизнь;

От чувства затаенной злости

На обновляющийся мир,

Где новые садятся гости

За уготованный им пир;

От желчи горького сознанья,

Что нас поток уж не несет,

И что другие есть призванья,

Другие вызваны вперед...

Как в каждой гениальной вещи, здесь выражена мысль, более глубокая, чем та, которую можно приложить к отдельной ситуации. Притом, что любая мысль не всевластна, не обязательно чудотворна - особенно, когда речь идет о творческой судьбе. Тут уж одно только можно сказать: все меняется...

К этим размышлениям - кстати еще стихи, другие, тоже изумительные в своей многогранности и в разных для разного возраста толкованиях. Разве в юности я могла так понять огромный по масштабу смысл пушкинской строфы, как я сейчас его понимаю?

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть

И равнодушная природа

Красою вечною сиять.

Равнодушна в этом случае не только природа, но и та самая "младая жизнь". Ей кажется, что ее время пришло навсегда - пришло затем, чтобы наконец-то отменить собой прежнее время, как окончательный вариант рукописи отменяет черновики.

Мы были равнодушны, вытесняя других, тем более, что совершалось это не нашей волей или желанием. Не мы "проливали кровь", но...

Тут вспоминается снова дедушкино дерево - мостик через пропасть. Как ни старайся, а все-таки по вине каждого образуется немалый запас костей, останков тех судеб, в которые случилось вмешаться. Разглядеть это дано не сразу, только с течением времени. И многое хочется исправить, когда переваливаешь за середину пути. Это ведь то и дело случается в жизни: свой поступок хочется вернуть, исправить последующими поступками. Исцелить.

И идти дальше, пытаясь примирить прежние накопившиеся противоречия, а также умножая новые...

О разделе МХАТа. В ту пору он произошел как бы надо мной: я всего два года к тому времени проработала в театре. И для меня все обошлось не так тяжело, как для старшего поколения. Но все равно мне было хорошо видно: делился не творческий коллектив и не в силу творческих проблем, творческой необходимости. Делилось учреждение и его аппарат. Власть? Да, власть, со всеми вытекающими отсюда особенностями. На фоне собраний актерского коллектива, которые кто-то зачем-то (то есть можно догадаться зачем) несколько раз собирал, это было очень заметно. Таким жалким выглядело лепетанье об искусстве, таким неуместным и практически ничего не значащим... Искусство было лишним, ему оставалось встать в сторонке, чтоб как-то уж полегче по нему двинули и рванули.

Когда клонирование МХАТ-МХАТ произошло и закончилось, результат его оказался чисто количественным: не один театр, а два. Ну а пролитая кровь... Она ушла в землю, как всегда было и будет.

Лично мне театр дал очень много, но он же лишил меня многих возможностей, заставляя быть не там, где мне хотелось и не там, где я могла быть: получать совсем не те деньги, которые я могла бы получить, работать над материалом, который мне часто был совсем не интересен. Сколько у меня было вводов, и это был мой страшный крест. Это были целые вереницы ролей не моих. Другим актером была проработана роль, совместно с другим актером режиссер создал ее рисунок... Но этот другой однажды отказывался, заболевал, был занят чем-то и где-то еще, а театр не мог снять пьесу с репертуара, должен был продолжать ее ставить. И надо было играть роль, которую играть не просто не хотелось, а было вдесятеро труднее играть, по сравнению с той ролью, которую готовил сам.

Моих личных ролей в театре оказывается не так много: Амадей ("Амадей"), Варя ("Вишневый сад") - их я сама начинала, сама в них работала, это были мои роли. В какой-то степени Валентина ("Валентин и Валентина") - когда я стала играть эту роль, было многое сделано, чтобы я влилась в уже поставленный спектакль по-своему, настолько, насколько это было возможно. Остальные роли были не мои, но я была обязана их играть. Это была грязная, в смысле - черная работа.

Но я с восторгом вспоминаю одну свою работу над спектаклем, где мне приходилось выполнять чужой рисунок роли. "Синюю птицу" поставил еще Немирович-Данченко. Мы восстановили постановку и сделали это как могли скрупулезно, хотя тут есть предел возможного. И я с наслаждением играла каждый раз. Митиль - одна из моих самых любимых ролей, всегда приносившая мне огромное наслаждение. Я с восторгом вспоминаю и репетиции, и каждый спектакль, который я играла. Просто потому, что так я обожала эту роль (я вообще люблю Метерлинка). И еще потому, что каждый спектакль был возможностью контакта с детьми, ощущения их непосредственной реакции, возможностью уйти в очень искренний мир общения с этой исключительно сложной аудиторией.

Хотя все это было несказанно трудно - просто физически, особенно когда "Синюю птицу" играли на каникулах: два спектакля в день. Казалось бы, как тяжело... Но как бы ни было тяжело - этой игрой я настолько продлила свою жизнь, такую получила взаимную отдачу! Это было повторение, но повторение праздника. И все-таки много было таких спектаклей... Я обожала играть в "Валентине и Валентине". Я не знаю, какое количество раз я его играла - это трудно даже просто себе представить. Партнерами были и Евгений Киндинов, и Борис Щербаков, и другие. Но каждый раз я была в озарении, в наслаждении ролью. Я наслаждалась возможностью взаимного - на едином дыхании - общения со зрительным залом. Когда люди, сидящие там, все чувствовали мною, мной воспринимали, мной любили. И транслировали мне свою энергию - каждый человек. Я ее чувствовала, впитывала, ею жила, на ней работала. Это ведь фантастический допинг - энергетика зала.

Можно вывести нечто, похожее на формулу: жизнь в театре - это то, что ты сам берешь, и то, что ты сам даешь. Партнерство, работа с режиссером не могут быть "как всегда", "как у всех". Только индивидуально - в каждом случае: кто от кого что получает, что отдает, чем пользуется в ситуации. Кому-то нравится процесс репетиций, кто-то больше выделяет для себя процесс игры. И есть еще дополнительные грани, внутри этого: для кого-то - значимей всего партнерство, для кого-то - в основном, авторитет режиссуры. Для меня самый большой восторг и страсть - это когда на спектакле создается, в процессе постановки складывается команда. Это для меня как хорошее хмельное вино - редкое, отменного качества. Когда ты не пьян, а находишься в состоянии эйфории, полета. Свое соучастие в общем деле, делаемом красиво, профессионально, с искренней отдачей,- вот что я люблю больше всего.

Если поставить вопрос: что такое - работа в театре? Служба? Определенное место, куда я обязана приходить "от и до" и совершать комплекс действий ("лицедействий") за определенную зарплату? С предложенными вариантами вполне можно согласиться, они справедливы. Но...

Любимый (почему бы и нет?) процесс изготовления гаек может стать кабалой, пыткой и каторгой, если за соседним станком - ненавистный, отвратительный, гнусный человек. Очень важно: кто стоит рядом у станка. И наоборот: ненавистный и чудовищный процесс изготовления гаек может быть счастьем, если ты рад видеть того, кто стоит рядом. А если этот человек тебе как-то особенно интересен: ну, хотя бы - какое он профессионально делает движение? А если вам есть о чем поговорить? Если ваши проблемы настолько общие и захватывают вас от начала до конца настолько, что отведенного графиком времени видеться уже не хватает?

В театре процесс работы над ролью большей частью и заключается в том, чтобы выяснять нечто. Постоянно выясняешь и хочется выяснять - с теми, чье мнение тебе интересно. И хочется уйти позже, а прийти как можно раньше, чтобы вместе гореть и вместе выяснять. Я уж не говорю о том восторге, когда чужое мнение еще и авторитетно - не давлением, а твоей внутренней приверженностью к этому авторитету. Когда тебе интересно послушать, а затем обязательно удивиться особенности взгляда на вещь, о которой ты думаешь и о которой, как тебе кажется, уже все знаешь. Когда ты поражен бываешь глубиной высказанного суждения - той глубиной познания, до которой сам никогда не добирался, а может, и не добрался бы. Вот в такой компании есть смысл работать. Ходить на ту службу, которая при всем при том подразумевает "от и до" по времени, и всегда одно определенное место. Которая, может быть, тебе ненавистна всем этим, которая то и дело давит тебя, да еще и отбирает у тебя возможность проявить себя иначе.

Скажем, та же "Чайка"... Играть Нину Заречную мне приходилось часто. Но играть в том рисунке, который Олег Николаевич Ефремов выстроил для замечательной актрисы Анастасии Вертинской. Да, замечательной... Только она - не я, мы разные, вот ведь что! А я не имела права прийти в спектакль, где выстроены все актерские связи, все партнерские взаимодействия и взаимоотношения - и сокрушить их.

Я с отчаянием слышу то, что, восхищаясь, говорят иногда:

- Как он (она) по-новому сыграл эту роль! В старом спектакле!

По-новому, да? Что ж, такое бывает... Но разве не видно, что от этой новизны все посыпалось, все не стыкуется? Спектакль - это работа не одного артиста, не одного человека. Ты не имеешь права быть другой индивидуальностью, входя в отлаженную систему тонких связей.

Самое тяжелое в том, чтобы ради спектакля, ради общей работы, войти в образ не просто персонажа - той же Нины Заречной в "Чайке",- а сначала в образ другой исполнительницы и затем уже только перевоплотиться, играя роль в пьесе Чехова. Чувствуя и точно зная, что собственная моя игра была бы совсем другой, я бы сделала все наоборот.

Для того, чтобы все это терпеть, должны были быть компенсирующие вещи, имеющие очень большое значение. Они были: партнерство, общество. Они мне давали всегда так много, что хватало на все, даже когда я была на нелюбимых мной ролях.

Для меня любой спектакль - никогда не стояние на месте. Это и перманентный актерский опыт, движение и рост в актерском плане, и человеческий рост - возможность открывать в себе что-то новое. Как неповторим каждый человек, так неповторим и каждый спектакль, игранный даже тем же составом, тем же человеком в числе всех других. По-другому видишь, по-другому понимаешь, иначе на твою игру отзывается зал - все другое, каждый раз новое, в новом качестве, с новым обоснованием. А меняется мой партнер - меняюсь и я. Процесс становится захватывающим.

Все это очень похоже на любовные отношения. Особенно на отношения первых месяцев знакомства, когда любопытство к второй половине, составляющей твою пару, еще не притупилось. Причем любопытство не только к складу ума, или внешним манерам, или ласкам, а к внутреннему миру другого человека, к мелким и мельчайшим деталям этого мира. Вот тогда времени не хватает, чтобы наговориться, чтобы насмотреться, чтобы погрузиться во все подробности всех сторон отношений - логические, эмоциональные, чувственные. Вот тогда длится, нисколько не надоедая, бесконечный процесс узнавания, бесконечный роман. Вот что это такое - настоящий роман, с самым главным из всех возможных героем-любовником - театром.

Поэтому театр для меня совершенно необходим. В течение пятилетнего перерыва я поняла, как мне его не хватает. Это все равно, как если бы мой главный в жизни любимый человек уехал от меня очень далеко, надолго. Вновь начав работать над ролью (в "Современнике", у Олега Павловича Табакова), я особенно остро это поняла. Поняла и то, что у меня очень много накоплено за пять лет. У меня есть много что сказать моему "самому главному любовнику", мне обязательно надо выговориться, мне есть о чем, есть и как. Я настолько по-другому себя сейчас чувствую - свой голос, тело, сознание, эмоции... Все в новом качестве. Годы прошли недаром и для меня, и для моего "партнера-театра", для партнеров-артистов. И для зрителя, которого мы берем к себе в команду, когда играем по-настоящему.

(Заодно и кстати, развернув подробное сравнение театра и любовных отношений, я могу провести обратную аналогию: от театра - к особенностям личной жизни. Никогда нельзя надоесть друг другу, никто друг другу не надоест, если правильно строить взаимоотношения. Мастерство - упоительная вещь. Численное разнообразие - ничто по сравнению с тонкостью и глубиной продолжающегося взаимного узнавания, способам сообщения об узнанном. А как хороша собственная возможность поставить какой-нибудь творческий эксперимент и быть уверенной в высоком результате!)

А как играются вводы? Наверное, это мало кто себе представляет.

Если артист распределен на роль во втором составе, он должен работать над ней не так, как основной исполнитель, но по времени почти столько же и с не меньшей отдачей. Сидя в зале, я следила за тем, как все создается Олегом Николаевичем: строятся мизансцены, роли наполняются подробным содержанием. На сцене в роли Нины работала Вертинская. Моя героиня не могла выйти на сцену. Если только Настя отсутствовала по какой-либо причине. Тогда режиссер говорил:

- Лена, давай-ка проработаем то, что в прошлый раз проходили.

И я выходила на замену делать в сцене или в эпизоде то, что делала бы другая актриса. Делать так же, как она. Но чаще я наблюдала со стороны, видя весь режиссерский процесс в его совокупности. И у меня шла параллельная работа над постановкой - всей в целом. У меня была редкостная возможность наблюдать и "сыграть" все роли, внешне оставаясь на месте зрителя. Подчеркиваю: все, не только Нину Заречную.

Нет худа без добра. Второсоставность - жестокая вещь по отношению к результату, но благодатная в смысле совершенствования мастерства. Когда, зная задачу и видя как она выполняется, ты можешь еще отмечать со стороны: что можно так, что можно иначе, какие варианты могли бы быть предложены, какие были допущены просчеты. И это можно делать не только над своей ролью, но и над другими. Я действительно их все переиграла - Треплева, Аркадину, Тригорина, Машу, Дорна - все проработала дома. И у меня был свой спектакль. Я могу сейчас поставить свою "Чайку".

Не потому, что у Ефремова получилось плохо. У него все прекрасно получилось, и мой "потайной" вариант постановки возник только благодаря его работе, благодаря всему составу актеров, а это - Ия Саввина, Андрей Мягков, Анастасия Вертинская, Иннокентий Смоктуновский, Вячеслав Невинный... Такие имена о чем-то говорят, не правда ли? И я ведь видела не только готовый результат, я была свидетелем подробнейшего внутреннего разбора каждой роли во всех оттенках, отдельных движениях, во всей обусловленности. Этими исполнителями в процессе разбора было открыто столько истин, столько тем и миров! Это был такой благодатный материал, разобранный и дифференцированный исключительно богатыми личностями на подробнейшие и мельчайшие движения души, социальных взаимоотношений. Вся картинка была расщеплена на молекулы и атомы - уж не знаю до каких слоев. Вот как был разобран материал.

А собран он уже был по-ефремовски. Так собран, как Олег Николаевич увидел пьесу, как он ее понял и хотел преподнести. Но вариантов понимания и преподнесения существует бесчисленное множество. Собирать, воплощать можно без конца и по-разному.

Я, работая в первом составе, исполняла бы роль Нины в системе, составленной Олегом Николаевичем. Но получилось так, что я была свободна совершать другие душевные движения - за исключением случаев, когда в программке ставили мое имя, а не Насти, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Кто-то назовет это совершенно лишней, ненужной работой и тратой себя. Можно ведь, играя во втором составе, просто формально отбывать номер, что многие и делают. Тогда главная цель на репетиции - увидеть стрелку часов, показывающую время окончания затянувшегося процесса. А на спектакле работать по минимуму, стараясь только не выйти из рисунка. Мне же надо было влезть во все по уши, пережить, перечувствовать, внутренне отыграть все, что не видно было снаружи. Опять просится сравнение с любовными занятиями: говорят, что наблюдение за процессом, которому предаются непосредственные участники, приносит едва ли не большее удовольствие, чем получают они...

Говоря о постановках, было бы несправедливо не воздать должное педагогам-разборщикам. В первую очередь, это Роза Абрамовна Сирота. Очень непростая внутренне женщина, проработавшая много у Товстоногова, потом она пришла к Олегу Николаевичу.

А кто такие педагоги-разборщики? Их не обязательно называть так, можно иначе - "режиссеры, ассистенты". Это совершенно необходимые в театре люди. Режиссер-постановщик может не иметь достаточно времени для работы с каждым артистом или могут быть какие-то еще причины. Тогда дается указание: вот мы сцену разобрали, а вы еще поработайте, разомните все хорошенько, поглубже покопайтесь. А это очень непростое занятие, требующее огромной психологической глубины, терпения, образованности и знания людей, и при всем при том очень ведь неблагодарное, никому, кроме профессионалов, невидимое и неизвестное...

Но, с моей точки зрения, оно чуть ли не самое ценное и "вкусное" в нашей работе. А непосредственно перед Розой Абрамовной (тогда уже много болевшей, вообще непростой по жизни), я преклоняюсь, испытывая чувство неподдельного восхищения. Такая проницательность, глубина и разнообразие внутреннего мира, такое проникновение и умение найти общий язык с каждым актером! Чтобы каждому было интересно с ней и было что взять. Она разминала, взрыхляла, спрашивала, объясняла, уточняла - словом, была уникальным профессионалом, умеющим реализовать себя в других.

Еще об одной вещи надо сказать... Возможно, что кто-то вспоминает ту или иную мою роль с большей симпатией, чем другие роли. И хотел бы, чтобы я что-то рассказала именно о ней: что там происходило в процессе постановки может быть, что-то особенное, интересное. Мне, конечно, жаль разочаровывать такие очень лестные для меня ожидания. Но я должна сказать честно: при всем том, что мной переиграно огромное количество ролей, что-то значили лично для меня лишь немногие из них. А например, в "Перламутровой Зинаиде" Рощина или в роли булгаковской Маргариты я чувствовала себя больше на службе, а не на работе...

Среди ролей попадались "экзотические": спектакль во МХАТе по роману Кобо Абэ приезжал ставить японский режиссер. Приезжал и немецкий - с современной пьесой под названием "Юрист". Пьеса вообще-то была очень хорошей. И мне нравилась моя роль в ней, я ее играла с удовольствием. Но скажу, что, по-моему, все это были пьесы-однодневки. Ничего решающего, кардинального они в себе не несли. И роли в них дали мне гораздо меньше, чем работа у Олега Николаевича над ролью Нины Заречной во втором составе.

Глава 6

"ЕДИНСТВЕННАЯ"

Однако, нравился мне режиссерский замысел или нет, я никогда не позволяла себе "заниматься подрывной работой". А это значило: если я внешне согласилась с режиссером, что играть надо то-то и так-то, то слово с делом у меня не должно расходиться. Любую свою работу - в театре, в кино, где угодно - надо делать честно. Но при этом я не могла не завидовать тем артистам, кому легче давалось "прогибание" под режиссерский замысел - в силу иного понимания ими, иного отношения к своей профессии: зачем что-то там самой придумывать? Надо всего лишь делать то, что задано, чего от тебя все ждут.

Но я, к счастью или увы, представляю собой материал с большей степенью сопротивляемости. Я неизбежно беру на себя труд сама видеть роль, пьесу, фильм в целом. Мне хочется, чтобы раскрывались все возможности. И я всю жизнь мечтаю, чтобы со мной работал такой режиссер, который вел бы меня по роли, предлагая мне осуществить его стратегический замысел и при этом разрабатывать свой - тактический, если можно так сказать.

Если рамки роли оказывались более-менее просторными, то мой "тактический замысел", как правило, успевал осуществиться. Моя актерская судьба, особенно в кино, складывалась так, что мне приходилось играть "простых" героинь. Впрочем, какими еще они могли бы быть в случае, когда ставилась не историческая картина, а из современной жизни? Так и шло: девочка "от сохи" в "Гори, гори, моя звезда", официантка Танюша Фешева в "Единственной", провинциальный инженер в "Голубке"... Но, простите, что это конкретно значит - "простой человек"? Он что, никакой? Или он какой-то? Он должен занять какое-то только свое место - или нет разницы, кто с кем, где и когда? Если разница все-таки есть, если место у каждого человека только свое, то я, как мне кажется, была права, стремясь всегда довести до зрителя мысль: ни в кого не надо бросать камень. Нет людей, не заслуживающих внимания. Также нет не заслуживающих оправдания и понимания.

И эти мои усилия нередко были отмечены кинокритиками, искусствоведами:

- Надо же: Танюша эта, Фешева... Не умна, не моральна - мужу изменяет... А Проклова играет так, что ее Танюша оправдана, она положительная героиня. И это не единственный пример.

Значит, мои усилия не пропадали. Действительно, в роли любой героини я старалась достичь некоторого обобщения, с которым бы зритель заглянул в свою душу: "чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?" Это та "роскошь", которую я обязательно должна была себе позволить. Но никогда и никак я не пускалась в растаскивание театральной или кинопостановки ради своей эгоистической пользы.

Были у меня главные роли, которые оставили самый незначительный след в моей душе. И были роли второго плана, в которых хотелось (и очень можно было!) добиться большего, от чего фильм только выиграл бы. Остается только жалеть, что в нашем, как и в "не нашем", кино режиссер бывает почти всегда занят работой с главными персонажами - двумя, редко тремя. Так было, например, с "Собакой на сене". Вершиной айсберга был дуэт Диана - Федерико, в исполнении Маргариты Тереховой и Михаила Боярского, которого тогда только-только начинали "раскручивать" в кино. Остальные исполнители создавали фон для главной пары, не более того. Секретарю графини, Федерико, по ходу действия предстояло "пойти на повышение", и потому изначально утверждалось всестороннее превосходство героя над другими представителями его круга. Согласно постановочному замыслу, их образы не могли подняться на "лишнюю" высоту.

Такие же чисто служебные функции отводились для Марселы: за счет заведомого контраста всячески подчеркивать возвышенный облик графини Дианы. Графиня умна - Марсела почти дурочка, графиня в белом - служанка в черном... У графини тонкий грим и вообще бездна вкуса - ее незадачливая соперница загримирована грубо, воплощая собой крайнюю безвкусицу. И все. Больше Марсела ни для чего не нужна.

Как тут следовало поступить? Сказать себе, что режиссер все лучше знает и незачем вообще себя грузить? Или приняться спорить и что-то доказывать? Но очень это трудно и двусмысленно получается в ситуации, когда исполнителю приходится требовать внимания не к первой, а к второй роли. Совсем не хочется натолкнуться на упрек в "корысти": дескать, мало тебе, да? Развернуться норовишь? А то вдруг тебя не заметят?

В этом случае, как бывало и в других, оставалось выполнять то, что требует режиссер, но, по возможности, сверх этого "выдавать" что-то, вызывать к Марселе какой-то интерес, сочувствие. Просто в силу моего глубокого убеждения в том, что никто не может быть простым неодушевленным обстоятельством в жизни другого.

Кто-то из моих коллег будет утверждать, что такое отношение - лишнее. А для меня это "лишнее" и есть самое главное. Мне бы больше всего на свете хотелось встретить такого режиссера, за которым я едва-едва могла бы поспевать. Чтобы он всегда заранее видел все оттенки целого, которого хочет добиться. Чтобы не выяснялось это уже на ходу, в работе с артистом.

Таких режиссеров, конечно, единицы. Но они есть, и это главное. Например, Питер Штайн. Как он работает, как готовит спектакли я не видела, не была прямым свидетелем тому. Но ведь это вовсе не обязательно: по готовому результату всегда видно, как он достигался. Всегда можно догадаться, что было в предыстории - "лебедь, рак и щука" или жесткая и строгая режиссерская конструкция.

С режиссурой Штайна я могу сравнить романы Льва Толстого. Для меня "Война и мир", "Анна Каренина" всегда были такими широкими проспектами, блестяще спланированными и полными людей, которые спешат или неторопливо шествуют вдоль, поперек, наискосок... И при этом все-все вокруг устроено очень плотно, очень разумно и органично: дома, их фасады и дворы, движение экипажей на улицах... А действующие лица - все, кто по этим проспектам движется - подчинены сложной, но точно известной автору системе закономерностей, и в конце концов все они придут к намеченной им цели. Все сойдется в какой-то одной точке, будет логически правильно завершено.

Если можно писать так, как писал Лев Толстой, значит, можно и спектакли ставить не хуже. Можно! И любя-ненавидя свою профессию, я люблю ее за то, что потенциально она предполагает такую высокую возможность. Ну а ненавижу за то, как редко это на самом деле бывает.

Придя на спектакль в качестве зрителя, я при поднятии занавеса (если театр не отказался от этой "устаревшей" церемонии) испытываю волнение, близкое к любовному. Меня охватывает трепет более сильный, чем был бы он, находись я в это время по ту сторону рампы: в этом случае разве что премьера составляет исключение... И я каждый раз жду: сейчас произойдет великое чудо! В течение времени, пока идет спектакль, настроение у меня чаще всего портится. Дома я уже просто ругаюсь: лучше бы совсем не ходила! А когда пойду на новый спектакль - все повторится. Занавес - и... Но чуда я не перестану ждать никогда.

К театральным воспоминаниям начинают примешиваться эпизоды киносъемок, и это не случайно: пора снова более подробно обратиться к теме кино. Говоря о "Собаке на сене", я забежала на несколько лет вперед. Вернемся к фильму, в котором я снималась сразу после окончания школы-студии. Вручение диплома означало освобождение от запрета на работу в кинематографе. И вот уже прекрасный режиссер Иосиф Хейфец пригласил меня сниматься в "Единственной", после которой у меня начался какой-то съемочный запой, пошло косяком огромное количество картин, посыпалось как из рога изобилия. Не все они, если честно, стоят воспоминаний как моих, так и зрительских.

Но думаю, что есть интерес к истории "Единственной". Ее смотрят и сейчас, а по тем временам она и вовсе нашумела: в первых ролях - Высоцкий, Золотухин, у меня - премия за лучшую женскую роль года, сразу же после премьеры - приглашения на встречи, фестивали. И целые мешки писем зрителей. Оказалось, что тема "измена жены, и как потом с этой женой жить" волнует очень многих. Такой почты, какую мне принес этот фильм, не приносил никакой другой. Насчет мешков я нисколько не преувеличиваю. И в полученных мной письмах, кроме привычных пламенных приветов от защитников родины (поодиночке или сразу целыми взводами и батальонами), кроме признаний в любви или угроз убийством и самоубийством, было на этот раз очень много житейских историй. Рассказанных, в основном, мужчинами.

Например, писали так:

"Посмотрев фильм "Единственная", увидев вас в этой роли, я так много понял! Я понял, почему с моей женой произошло то же самое. Тогда, когда я только-только обо всем узнал, я ушел из семьи. Так было больно и противно, жену я просто ненавидел. А после "Единственной" я почти сразу решил вернуться. Нет, не почти, а сразу, и теперь ни о чем не жалею. В моей семье все наладилось, все стало хорошо. И мне очень захотелось сказать спасибо вам, вы замечательная актриса, замечательный человек..."

Или так:

"Вы своей картиной объяснили мне то, чего я не мог увидеть, живя в семье. Вы сказали мне: "Это вот потому-то и потому-то..." Вы показали мне мою жизнь по-другому, совсем не так, как я сам думал".

Писем было много, а история в них - одна, но с бесконечными вариациями. Многие мужья ушли от жен - и, посмотрев "Единственную", вернулись. Такое прямое воздействие "силы искусства" меня, признаюсь, порядочно удивило. И еще больше удивило то, что мужчины, существа в большинстве своем все-таки скупые на слова, на внешнее выражение своих чувств, во всех этих письмах буквально бросились "плакаться мне в жилетку", раскрываться в самых сокровенных мыслях со всеми подробностями и нюансами. Оказывается, что и я находилась в глубоком заблуждении, и что развеялось оно чисто случайно. Выяснилось, что, как "богатые тоже плачут", так и мужчины "тоже страдать умеют". Умеют и копаться в себе, и накручивать себя точно так же, как женщины.

И женщины мне тоже писали. Чаще всего - с благодарностью за то, что вернулись мужья, которые когда-то даже выслушать не захотели их - своих неверных жен. Или, может быть, слушали - да без толку: все равно не поняли или поняли как-то так, что все стало только хуже. Ведь не моим только уделом оказались житейские заблуждения насчет противоположного пола.

В общем, картина сделала много добрых дел для людей, для их благополучия и устройства личной жизни. Хотя любой из ее создателей был бесконечно далек от мысли так напрямую влиять на чужие судьбы. Конечно, в творимый образ всегда вкладываешь определенное нравственное содержание, даже иногда призыв - но не буквальный же лозунг, например: "делай так!" "Артист-пропагандист", как бы ни был он ценим официальной идеологией тех лет,- это большей частью не реальный человек, а миф, созданный той самой идеологией. Разве кто-нибудь из зрителей наших шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых годов "делал жизнь" с образов экранных передовиков производства, высоконравственных секретарей парторганизаций и так далее? А вот с героев "Единственной" люди стали брать пример буквально... Видно, имелось в этом фильме то, что людям очень важно было знать и понимать. Их реальная личная жизнь зашла в тупик, а выхода из тупика не предложила. Зато этот выход нашелся на экране, и люди ему поверили.

Вечное сравнение жизни с искусством для кого-то переросло в острую проблему соперничества: что выше? что значительней? Например, та женщина, которая написала письмо о фильме "Гори, гори, моя звезда" очень заметным образом старалась доказать превосходство искусства над жизнью. Я рада, что творчество люди ценят так высоко, но для меня не существует проблемы соперничества. Искусство и жизнь равны. А самое великолепное, что в них есть, это точка их соприкосновения, имя которой - со-чувствие. Мне хотелось бы подчеркнуть полуотделенность приставки "со" в этом слове. Пусть это абсолютно неправильно грамматически, но необходимо для смысла. Потому что я хочу сказать не о сочувствии - соболезновании, а о сочувствии - способности разных людей чувствовать одинаково. Один начинает - другой подхватывает. Один, уже ощутив что-то, поняв что-то, может передать свой духовный опыт так, чтобы этот опыт был узнан, воспринят, освоен.

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Кто из нас, артистов и зрителей, не задавался таким вот вечным вопросом, родившимся гораздо раньше, чем Тютчев написал эти строки? Неважно, что артисту важно быть понятым многими, а неартист требует понимания, в основном, только от своих близких людей, в ограниченном кругу. Важно, что вечный вопрос имеет свой ответ, и этот ответ - правильный, неопровержимый. Владение им не зависит от ума, от образованности, даже не зависит от таланта: будь ты талантливее всех артистов мира вместе взятых, у тебя все равно ничего не получится без зрительской, слушательской, читательской взаимности. Без встречного со-чувствия. О котором сказал тот же Тютчев:

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать.

Именно благодать, в том значении этого слова, которое поэт подразумевал как христианин: благодать - дар свыше, чудо. Со-чувствие - то же самое. Это радость взаимного узнавания, неодиночества, облегчение от возможности разделить свою тяжелую духовную ношу. И что еще исключительно важно: у со-чувствия нет границ во времени.

Поэтому люди безмятежно закрывают глаза на условность любого искусства. Фантастику, фильм-сказку - и то примеряют на себя. А уж что-то такое реалистическое, где сюжет разыгрывается на фоне современной жизни, да если еще он еще с явным драматическим уклоном - такое вообще можно принять за чистую монету, почему бы и нет? Известно ведь, что "счастье - это когда тебя понимают".

Поэтому чужой духовный опыт нам всем необходим, как еда и питье, и лучше всего - опыт наглядный, узнаваемый, правдоподобный. Тогда можно гордиться, что твой зритель однажды говорит себе:

- Это кино - про меня. Я сейчас возьму и поступлю так же, как этот... как его... ну, в общем, которого NN играет.

И возьмет, и поступит... Наверное, это с самой лучшей стороны характеризует нашего зрителя, очень доверчивого по большому счету, а потому всегда способного и готового к со-чувствию. Не стоит говорить об исключениях, они случайны...

И, кстати, поэтому я могу сказать кое-что насчет захвата нашего экрана западным кино- и видеоширпотребом. Я думаю, что не стоит нам чересчур опасаться и впадать в стресс от зрелища "гибели русской культуры". Этот захват, этот блицкриг-шоу заморского происхождения мы уже пережили на примере эстрады. Пережили - и забыли. Вовсю слушаем свое, отечественные исполнители дают по тридцать концертов подряд, и публика каждый день валом валит. Да, Ринго Старр или Майкл Найман иногда приедут к нам, и два-три раза на их выступления соберется целый стадион публики. Но их конкуренция совсем не страшна нашему раскрученному эстрадному бизнесу. То же самое рано или поздно произойдет и с нашим кинематографом. Уже понемногу происходит, и если не так скоро, как хотелось бы, то претензии стоит предъявлять не к "киношникам", а шире.

Главное, что свой зритель - он и есть свой, родной. Мы от него никуда, как и он от нас. Та же "Единственная" до сих пор служит тому доказательством. Например, для поклонников Владимира Высоцкого это культовый фильм, как и все, в которых он снимался. Кстати, поэтому от меня наверняка ждут воспоминаний о Володе. Я с удовольствием поделюсь тем, что было и осталось в памяти, хотя запас у меня очень скромный.

Картина ставилась на "Ленфильме". И мне, и Высоцкому приходилось ездить туда из Москвы. Мы и ездили, выкраивая дни, но все время порознь. Нам никак не удавалось "пересечься". Мы созванивались снова и снова - и все без толку. У меня спектакль сегодня - у него завтра. Он с гастролей, я - на гастроли, и так далее. Так мы бились-бились со своим расписанием, а время шло. В ситуации нашего вечного цейтнота режиссеру пришлось выкручиваться и изощряться вовсю, вплоть до смешных вещей. Вряд ли вы догадались бы об этом, но диалоговые сцены, где я и Володя должны были оказываться в кадре попеременно, снимались с участием каждого из нас в отдельности, не вместе. Я говорила о своей любви и страданиях не Высоцкому, он - не мне. В обоих случаях на замене, на подхвате был режиссер, Исаак Хейфец. Он подыгрывал любовным излияниям обеих сторон, изображая для меня Володин персонаж, а для него - мой, Таню Фешеву, "единственную". А потом делался монтаж крохотных кусочков ленты, просто ювелирная работа.

Но хоть что-то надо было обязательно отработать вместе, отснять кадры с нами обоими. Каким-то чудом мы наконец однажды прорвались сквозь несовпадение наших раскладов. Нам были взяты билеты на один и тот же поезд "Красная стрела", ночной. Сели мы в него каждый сам по себе, не встречаясь, билеты у нас были в разные вагоны. Утром в Ленинграде, на платформе Московского вокзала, нас должен был кто-то встречать с "Ленфильма".

За час до прибытия поезда я, такая уж у меня натура, была уже наготове: умыта, одета, чемодан собран, только ручку в руку взять. Вот уже платформа, поезд остановился, и я, опять же как всегда, вышла на перрон одной из первых. Вышла, меня встретили, все нормально... Стоим под расписанием, ждем Высоцкого. Мимо нас - поток пассажиров, сначала люди шли густо, потом пореже, вот уже только отдельные фигуры тащатся - кому торопиться некуда. Вот уже вообще никого не видно...

Ошибка? Но нам точно было сказано, что Высоцкий, как и я, должен прибыть этим же поездом. Но нет его, как нет. Все прошли, перрон пуст. Неужели не приехал? Что случилось? Ждать нам или уходить?

Наконец, на дальнем конце платформы, у последнего вагона, еще кто-то замаячил - в виде смутного пятнышка. Ага, уже стало видно, что это вроде бы двое. Вот они еще ближе - точно, двое. И наконец - слава Богу: они, Володя и Марина. Вижу их как сейчас: он - впереди, идет легкой, шальной такой походочкой, на гитаре наигрывает, напевает что-то... На нем курточка нараспашку, шарфик через плечо: вольный художник, ни дать ни взять. А Марина за ним. Идет она за ним с двумя огромными чемоданами - "с двумя же бегемотами" - тянет их за собой на поводках. При этом на ней длинная норковая шуба - что называется "в пол". Из этой картинки я не хочу делать никаких обобщений, просто стоит она в глазах до сих пор - и все.

Сниматься с Высоцким было легко. Он профессионал, работать умел, и все шло быстро, удачно.

А отснявшись, обратно мы летели самолетом. Как известно, от взлета в Пулково до посадки во Внуково должно пройти всего сорок минут. Для меня это имело большое значение, мое время тоже было рассчитано буквально по минутам. Как только прилечу - мчусь домой и в театр, на спектакль. Но погоде на мои расчеты было глубоко наплевать: начался сильный снегопад, полосы заметало... И мы кружили над Москвой, все кружили, дожидаясь посадки. Нервы у меня уже не выдерживали, сидя рядом с Володей, я начала стонать и причитать:

- Спектакль! Спектакль! Я не успею! Меня из театра выгонят!

Высоцкий сначала недоумевал и ободрял меня:

- Не может быть! Как это - выгонят? Что, заменить тебя некому? Да брось ты - заменят, куда они денутся!

Потом утешал:

- Успеешь, успеешь.

Потом ушел. Потом вернулся.

- Все, сейчас сядем. Пилоты скажут, что керосин кончается, им дадут аварийную посадку. Я железно договорился, за концерт.

То есть он, чтобы мы сели, подбил экипаж дать на землю сигнал, что, мол, топлива в баках нет. А за это пообещал пилотам петь. Что и выполнил. Счастливые пассажиры, и я в том числе, помчались из аэропорта в город. Высоцкий остался с экипажем - давать внеочередной бесплатный концерт.

После "Единственной" у меня было очень много фильмов, вспоминать их все - безнадежное дело. Но среди них очень ярко выделился в моей судьбе и запомнился "Ключ без права передачи", снятый режиссером Динарой Асановой. Работа над ним шла в непривычном для меня ритме и непривычном стиле богемного общения в съемочной группе. Мне такие отношения во многом импонируют, мне в общем-то вольготно в такой системе отношений между людьми. Но всерьез я не создана для этого в достаточной мере: самой-то мне вроде бы легко, нормально, а вот другим людям со мной, как мне кажется, не очень - возникают какие-то барьеры, натянутость в отношениях. В разных ритмах мы существуем, в разной степени ответственности за происходящее. Эту сложность я всегда чувствовала, и только частично могла маскировать ее какой-то поверхностной легкостью. Хотя, по большому счету, работалось нам хорошо, и картина получилась удачная.

За роль в ней мне присудили премию Ленинского комсомола. А потом от этой самой премии все пошло так, что сначала образовался и потом перевернулся мощный, но совершенно неожиданный пласт, очень большой кусок моей жизни, который я прожила так, а не иначе именно благодаря "Ключу..." и полученной за него награде.

Как же все это вышло? До двадцати с лишним лет я жила "в отрыве от коллектива". Ко мне такая формулировка подходит самым буквальным образом. Съемочные группы - это ведь не постоянный штат работников, каким он был в любом учреждении, от детских и учебных - до заводов, НИИ, министерств и так далее, с их неотъемлемой принадлежностью - общественно-политической жизнью. Ненормальность моей биографии вычеркнула меня не только из слоя сверстников, но и пронесла стороной все горны-барабаны, сборы, линейки, советы пионерских дружин и школьных комсомольских отрядов. Я избежала ранних идеологических прививок и их не столько прямого, сколько побочного действия, притупляющего восприимчивость к постановочным эффектам всяких массовых собраний и выступлений. И вообще весь мой внутренний склад был совсем не скорректирован по общей схеме. Снаружи, впрочем, об этом трудно было догадаться. Да и кто бы стал себя утруждать - догадываться?

Время шло, я работала в театре, снималась в кино... Начались съемки "Ключа без права передачи" - и закончились. Фильм вышел на широкий экран, произвел большой эффект. О нем появилось много статей, открывались дискуссии в газетах и толстых журналах. Тема этой картины оказалась чрезвычайно актуальной - о новом незаорганизованном отношении к школе, к педагогике, к комсомолу. По ней писали сочинения "за" или "против", проводили семинары почти в каждой школе. Моя героиня, педагог новой формации, бунтующая против косности в отношениях с учениками, была в центре всех разборов и обсуждений. Наконец апофеозом всей этой бури внимания явилась премия Ленинского комсомола.

После нее мне предложили стать делегатом съезда ВЛКСМ. Это мероприятие в масштабах страны считалось номером вторым после съезда КПСС. На это предложение я согласилась без особых раздумий: все-таки дышала я общей атмосферой и, по большому счету, ничего не имела против лозунга "если партия прикажет, комсомол ответит "есть!".

Согласилась - и отправилась на съезд. Там я вдруг оказалась в мире, совершенно мне не знакомом, новом и прелюбопытном для меня. Он произвел впечатление такое же грандиозное, как несколькими годами раньше - мемориал на Мамаевом кургане. Больше всего с первых минут меня поразила степень организованности - еще бы, по контрасту-то с кинематографическим хаосом, со всякими нашими вечными несостыковками. Четкость, стройность, массовость, однородность были такими красивыми, такими вдохновляющими. Я все принимала за чистую монету: лозунги, которые скандировались всем залом, песни, которые пелись так же: дружным хором нескольких тысяч собравшихся молодых людей, хорошо одетых, радостных и оживленных.

Пройдут годы, и у нас появится фильм "ЧП районного масштаба". В одном его эпизоде заместитель районного секретаря будет докладывать самому этому секретарю насчет репетиции некоего слета, как там все идет, что все уже доведено до уровня и состоится в самом лучшем виде. Картина эта "перестроечная", и этот ее персонаж говорит, не скрывая этакой своей усталой иронии прожженного функционера:

- Когда звучит "Ленин - партия - комсомол", хочется встать и заплакать.

В 1975 году никакая ирония еще не проникала в массы. И все, происходящее на съезде, в первый его день захватило меня полностью. Мне казалось, что все это так всерьез, что все это так важно - для меня, для собравшейся здесь молодежи, для всей страны - и так романтично. Первый день съезда прошел в эйфории полной. Вот так все должно быть, эти люди вокруг меня - лучшие в моей стране, они идут правильным курсом - прямо в светлое наше будущее, в коммунизм.

И обещанный этот коммунизм, который настанет в будущем - один на всех, как царство небесное, можно было увидеть и потрогать собственными руками, уже в настоящем времени. Правда, пока не всем, а только избранным - в смысле избранным на комсомольский съезд. Зато им было можно не только увидеть-потрогать. Часть коммунизма можно было употребить сразу: комфорт в зале и в фойе Дворца Съездов, изобилие в его буфетах. А другую часть - даже принести домой.

Я была совершенно ошарашена объемом льгот, свалившихся на меня. В моих руках, кроме программы съезда, проектов резолюций и прочих деловых бумаг, оказались талоны на дефицитные сапоги, колготки, сумочки кожаные совершенно невиданные и недоступные для простых смертных. За ними я могла по билетику какому-то в конвертике прийти в Кремль, в какой-то подвал. Там за мизерную денежную мзду меня грузили, как ишака, всякими прелестями жизни. В киосках Дворца Съездов продавались книги - ну просто замечательные, которые я иначе бы никогда, ни на каком черном рынке, ни за какие деньги... В перерывах я приходила в буфет и ела икру ложками - за цену, меньшую, чем брали с меня в театре за квашеную капусту.

Сразу я как-то еще не сопоставила одно с другим и не поняла, что вижу красивое... уродство. Мне казалось в тот первый день, что я наяву столкнулась со сбывшейся мечтой величайших людей мира, озаривших нашу жизнь своими идеями, провозгласивших... возвестивших... (закончить фразу можно было бы с помощью любого сборника речей любого члена Политбюро, но нет у меня под рукой ни одного такого издания.) А чтобы мечты в дальнейшем сбылись для всех, мы и стараемся тут сейчас, все собравшиеся в зале. Мы делаем большое нужное дело. Еще немного усилий - и наступит всеобщее, поголовное счастье, которому не будет конца...

Я прямо-таки физически чувствовала, что это всеобщее счастье неумолимо приближается. И сама в этот день я была счастлива от возвышенных мыслей и чувств, весомо подкрепленных вкусной едой и чудесными покупками. Наконец, не чуя под собой ног, я вернулась домой. Чтобы на следующий день, наутро с новыми силами...

На второй день съезда, вскоре после начала заседания, сидящие рядом предложили мне сыграть в морской бой. Я думала, что ослышалась. Я потрясла головой, переспросила, огляделась - и меня словно током ударило. В первый-то день я не различала никаких подробностей, не видела деталей, захваченная огромным чувством в целом, вообще. А на вторые сутки временная дальнозоркость прошла, вернулась способность видеть не только панораму горизонта, но и различать мелкие предметы. Тут я просто обалдела...

Как школьники какие-то, держа руки под партой, делегаты - кто бутербродом перекусывал, кто в этот самый морской бой резался, кто кроссворды решал, кто симпатичных женщин по залу высматривал... Господи, а как же судьбы страны, светлый путь ее молодого поколения?

Сделать какие-то новые выводы я, правда, не успела. В обеденный перерыв ко мне подошли несколько ребят - нынче это руководители, занявшие самые солидные должности и положения, которые они не утратили ни с какими перестройками,- и сказали:

- Привет! Давайте знакомиться!

- Давайте.

Познакомились, и они тут же продолжили:

- Мы тут договорились, нас отметят. В какой идем ресторан?

Я была еще в "заговоренном" состоянии, морской бой меня не прошиб как следует. Призыв не на стройки коммунизма, а в ресторан произвел на меня пугающее впечатление - голос с того света, проделки дьявола... Этого не может быть! Галлюцинации у меня, наверное, со слухом что-то... Головой надо посильней потрясти, сор из ушей вытряхнуть. Или перекреститься, что ли, заклинание какое-нибудь сказать: аминь, аминь, рассыпьтесь со своим рестораном!

Но ребята не отставали. Видя, что я как-то нервно на них реагирую, они только заулыбались втрое обаятельней и поднажали:

- Лен, Лен, ты чего? Не зацикливайся, мы тебе сейчас все объясним, расскажем... Все нормально. А? Пошли?

Ну, дело молодое в конце-то концов... Мальчики были симпатичные, раскованные и вообще славные. Пошли мы с ними в ресторан, прекрасно пообедали. Потом не захотелось расставаться, пошли куда-то еще. И так до конца съезда... Кто-то нас там отмечал, а мы прекрасно кутили, разъезжая по всей Москве, по сети каких-то очень приятных заведений, известных моим новым друзьям. Приятность, впрочем, зависела не от того, что заведения были сугубо специальными. Ресторанов и кафе в Москве было много, но с ходу попасть туда, где уютно, где вкусно - для этого требовалось что-то большее, чем простое человеческое желание, и большее, чем деньги за еду и питье. Хотя, кстати, и вопрос денег был не последним. Не очень-то тянуло в ресторан с моей театральной зарплаты... Но когда делегатские суточные оказались равны месячному заработку, разговор пошел совсем другой. Захотелось и в ресторан, и в Большой театр - а эта крепость была во много раз неприступнее, чем хорошее "злачное место". Только не для делегатов, им - милости просим, хоть каждый вечер. Тут уж я постаралась почти ничего не упустить из репертуара. Мои спутники, впрочем, тоже.

Потом ребята эти же стали мне говорить, что вскоре намечаются поездки от ЦК ВЛКСМ по линии Комитета молодежных организаций. Организаций - или связей? Или союзов? Наверняка я что-то теперь путаю с названиями комсомольских структур - уж не взыщите: когда все это было, и насколько мало о чем по существу говорили названия... Но из сказанного ребятами было понятно кое-что главное, а именно: между всеми странами существуют культурные контакты, связи, и у этого дела есть молодежная ипостась - как же ей не быть? А в отдельно взятом конкретном случае речь шла о том, что общество "СССР - Финляндия" ну просто ждет не дождется устроить энному количеству делегатов съезда очень нужную для культурного братства народов поездку.

И все это произойдет (и действительно произошло) в самом скором времени. Вот только завтра - заключительное заседание, на котором надо не просто быть отмеченным, а обязательно живьем присутствовать. Я и тут ничего против не имела: надо так надо. Хотя чувствовала, что после нашего курц-галопа сидеть в зале мне уже неохота...

Но - ладно. Вот, идет своим чередом последнее собрание. В повестке дня - выборы ЦК ВЛКСМ на очередные четыре года. Кто-то называет фамилии и имена лучших из лучших, достойнейших из достойных. Зал организованно поднимает руки с мандатами - кандидатуры одна за другой становятся членами Центрального Комитета Всесоюзного Ленинского Комитета...

И вдруг где-то в середине процесса раздается:

- От творческой молодежи предлагаю избрать в ЦК лауреата премии имени Ленинского комсомола, замечательную актрису лучшего в нашей стране, передового театра МХАТа, прекрасного человека Елену Проклову!

Бу-ум! Снежная лавина - мне на голову...

А тут же за ней - еще одна:

- Принято единогласно!

Я запоздало вскакиваю. И стою, оглядываясь на все стороны. И обратно сесть на место не могу, потому что у меня - шок, самый сильный из всех, что мне довелось испытать на съезде и вообще в жизни.

Да, вот ведь еще что, чуть не упустила... В предыстории моего участия в съезде существует такая маленькая деталь: я ведь, строго говоря, не была комсомолкой. То есть когда-то и где-то меня приняли, мне выдали членский билет. Но буквально сразу же всякая моя связь с комсомольской организацией прервалась - я существовала вне школьной системы, а значит, и вне комсомола. В институте мне порой доставалось за это: почему это я не как все, почему не хочу принимать участие, это возмутительно в конце концов...

Мой ответ был всегда таким отмахивающимся:

- В чем участие принимать-то? В собраниях ваших, где скукотища и убивание времени? Нет, отстаньте ради Бога!

И отставали. Потому что мне, да и тем, кто приставал, проще было не ломать копья, а сослаться на уважительную причину: у меня маленький ребенок, я его воспитываю одна - и вопрос с комсомолом на какое-то время отпадал. До следующей спонтанной попытки пропаганды и агитации среди меня.

Потом в театре повторялось то же самое. Я не платила взносы, не участвовала в проведении собраний, в выборах комсомольских вожаков и представляла собой частицу так называемой "несоюзной" молодежи. Благо, что все-таки это дозволялось.

И вот мне сначала вручили премию Ленинского комсомола, а потом провозгласили делегатом... После этого, без всякого моего участия, по райкомовской системе прошел мгновенный импульс. Прокрутился некий механизм - и в мгновение ока выдал готовый продукт в виде исправного комсомольского билета на мое имя, со всеми проставленными штампами о взносах. Я взяла его и отправилась на съезд. И пока это мероприятие продолжалось, я много что испытала - прошла через искренний душевный восторг, получила достаточно других, более материальных удовольствий,- но мне и в голову не приходила мысль строить на будущее какие-то планы, связанные с комсомолом.

И вдруг - член Центрального Комитета! Право, это для меня было чересчур... Вот я и торчала торчком в зале, где все шло себе, как шло, как надо. А меня уже дергали и пытались привести в чувство:

- Да сядь ты наконец! Успокойся!

Но я не могла - колени не сгибались, голова не осознавала происшедшего:

- Нет, ну как же это... Что мне делать-то теперь? Нет, я не могу... Я не понимаю, вы скажите им...

- Сядь! Все скажем, мы все тебе скажем! Ничего не случилось, поняла? Какая тебе разница - ну, будешь членом ЦК ВЛКСМ!

Мои новые друзья, как могли, по-хорошему унимали и успокаивали меня. Но такая уж я была тупая, что им пришлось еще долго возиться. Я снова и снова начинала трепыхаться:

- Нет, ну как... ну что... Я же что-то должна?

- Ничего ты не должна. Все прекрасно.

Нет, я все равно не могла усидеть - в бой рвалась, на амбразуру! Только покажите, где она! Я щас, я на нее, или под танк, под вражеский поезд!

Но вот прошли дни, недели и началось мое членство в ЦК - разумеется, без всяких амбразур и танков. Это были прекрасные четыре года, честное слово. Поездки по стране, слеты и конференции, творческие встречи - похожие на просто актерские, но уже по линии ЦК. Все это - в молодежном кругу, всегда в приподнятой атмосфере, где при этом опять же чувствовалась организованность, ритм, четкость. За границу мы тоже ездили, как еще тогда собирались, на съезде. Все это было всегда замечательно, всегда очень интересно. Меня совсем не удивляет теперь, что в воспоминаниях комсомольских вожаков присутствует столько искреннего восторга в адрес системы ВЛКСМ. Она поднимала своих сотрудников над беспросветными проблемами быта и позволяла им взять от молодости все - молодое веселье, разнообразие, ощущение себя внутри своего круга - вполне даже дружеского, почему бы и нет? Внутри системы, в ее людях, жило чувство сбывшейся мечты.

С регламентом я понемногу познакомилась, привыкла: небольшая официальная часть, где кто надо говорит что надо. Потом - культурная программа: музеи, достопримечательности, поездки. Отдых: пикники, шашлыки, природа и гостиницы или пансионаты цековского уровня.

Компания прекрасная - все молодцы, весельчаки, умницы. Песни у нас бесконечные, разговоры - замечательные, оптимизм - просто бескрайний. Все друг друга нормально понимали.

Так что эти четыре года пролетели незаметно. Подошло время нового съезда. Меня заранее вызвали в ЦК и сказали, что требуется доклад. Доклад от творческой молодежи, и читать его должна я. За этим меня и вызывали: поставить в известность, а также спросить моего согласия: не имеет ли актриса Елена Проклова, член ЦК ВЛКСМ, что-нибудь против этой затеи? Времени до съезда и доклада оставалось два месяца.

- Я не против, я - только за,- ответила я и вернулась домой.

На следующий день пошла в театр.

- Давайте соберем комсомольское собрание. Срочно.

Сказано - сделано, никто не возражал: предложение провести собрание исходило от члена ЦК ВЛКСМ. Собрались, и я заявила: друзья, давайте ваши мнения, предложения. Мне предстоит выступать с докладом. Это шанс. Пусть правдивый голос нашей творческой молодежи из первичной организации будет услышан на самом высоком уровне. Чем мы недовольны, какие у нас проблемы мы все им скажем.

Дома у меня начались бессонные ночи: я писала доклад. Выдержки читала родителям. Отец, не дослушав, вскакивал и крутил пальцем у виска:

- Ты что? С ума ты сошла? Кто тебе даст это прочесть? А если, упаси Господи, дадут, что дальше-то будет?

Я скандалила и срывалась, готовая воевать до победного. В итоге доклад был мной написан, собственноручно - от первого до последнего слова, на столе у меня выросла толстая стопа листов. Я ее сложила в папку и пришла в Центральный Комитет, как мне было сказано, в такой-то день, когда была назначена процедура "решение вопроса с моим докладом".

Пришла и положила папку на стол.

- Вот, готово.

- А что это у вас?

На меня смотрел, меня спрашивал один из секретарей ЦК ВЛКСМ. Нормальный такой, в принципе, человек. Опытный руководитель. Фамилию-имя-отчество его называть не обязательно: в том, что он дальше сделал, нет ничего, по большому счету, особенного. Вернемся пока к диалогу в его кабинете. На заданный мне вопрос я ответила:

- Это мой доклад.

- ??? Нет, ваш доклад - вот.

У него была готова другая папка. Мы друг на друга смотрели, одинаково не понимая один другого. Опытный Руководитель очнулся первым, что-то смекнул:

- А-а... Ваш доклад... Ну, дайте посмотреть.

Он прочитал одну страницу из того, что я принесла, и начал хохотать. Так, что аж пятнами пошел - и продолжал дальше заливаться. Такого смеха... нет, это был не смех, не хохот даже, а гогот... Такого гогота, такого ржанья я ни разу в жизни до тех пор не слыхала.

- В чем дело? - говорю я ему.- Что вы там прочли такого смешного?

Он все еще никак не мог успокоиться. Потом взял наконец себя в руки и сказал:

- Давайте-ка мы с вами так сделаем. Вы берите эту папку, а у меня оставьте вашу. Вы, значит, дома посмотрите, какие там для вас подготовили материалы. Ну и я в свою очередь тоже посмотрю, что подготовили вы. С товарищами посоветуюсь, какие-то ваши мысли тоже пригодятся, я думаю... Время у нас есть, попозже увидимся.

Я пришла домой, стала читать. В папке было то, что должно было быть: О - О - О - О - О - олимпийские кольца. (Вы не забыли еще тот анекдот?)

Я стала звонить Опытному Руководителю. Он меня успокоил:

- Все будет хорошо, ты готовься. Прочитаешь свой доклад.

А накануне назначенного дня выступления мне позвонили из театра:

- Лен, у нас тут замена. Завтра "Кремлевские куранты", ты играешь.

- Как это? Я не могу. Я выступаю с докладом.

- Нет, нам позвонили из ЦК ВЛКСМ. Доклад будет читать другой человек. Ты завтра играешь.

Вот так все произошло, совершенно заурядным образом. Что уж укладывалось в систему - то укладывалось: мой пустой комсомольский билет, мое полное неучастие в жизни первичной организации. Значась комсомолкой или частью "несоюзной молодежи", я так или иначе подходила под какую-то готовую рубрику - от сих до сих. И в роли члена ЦК ВЛКСМ я тоже до поры до времени вписывалась в какую-то системную классификацию. Ну а непрошеная моя самодеятельность с проблемами творческой молодежи поставила меня в положение вне системы. Или еще точнее - вне игры. Правила которой сработали автоматически: удаление с поля.

Ну и ладно... Для комсомольца-профессионала (типа тех моих съездовских приятелей) такой срыв значил бы гораздо больше, чем для меня. Для них это было бы полное фиаско, смерть на взлете. Для меня же просто перевернулась страница в прожитой жизни, и какое-то количество веселых компанейских эпизодов из настоящего стало прошлым. Вот и все. Моя работа, профессия, всегда компенсировала мне любой недостаток впечатлений. Она отнимала столько сил, сколько я могла ей отдать, и сожалеть о чем-то у меня не оставалось никакой возможности.

Хотя сам метод "удаления" безусловно дал себя знать: почувствовать на себе действие некоего дистанционного управления и плюс к этому дать повод для чьего-то глухого злорадства - момент не из приятных, для меня особенно. "Казни, но выслушай" - кажется, был такой принцип еще у римлян. На мой взгляд, он исключительно справедлив, потому что гарантирует уважение к личности в самых крайних обстоятельствах.

Так или иначе - кончилось, пролетело. Если хочешь быть вечно молодым, не обязательно всю жизнь петь "не расстанусь с комсомолом". Об одном жалею: исторический документ - доклад о проблемах творческой молодежи, собственноручного изготовленный членом ЦК ВЛКСМ Еленой Прокловой - не сохранился.

Я некоторое время поразмышляла над написанным и должна теперь признаться совсем честно: все же не так легко мне далось прощание. Не с комсомолом, нет. Прощание - мгновенное! - с моими иллюзиями и моим вложенным в доклад трудом. Превращение их в пыль. Ожесточение по поводу того, что так вот у нас могут: выдвинули меня, как ящик из стола,- и задвинули. Я тогда открыла для себя: есть, значит, у нас те, кто выдвигает-задвигает, и есть "ящики", то есть все остальные граждане. И отсюда вывод: можно не церемониться. Классическое "все дозволено". Что, кому-то плохо? Ну и что, всем плохо... Вас обидели, вас не поняли? Да вы, небось, сами виноваты, только и всего... И так далее, и тому подобное.

Это не есть хорошо для человека - иметь такой опыт. Человеку только во благо, если он не обхамлен, не опрокинут вверх тормашками, ни разу не вынужден ощутить себя вещью. То, что есть лучшего в человеке, - способность увлекаться, верить, быть наивным и так далее в том же роде - не должно идти в переплавку, на броню. Душа, закаленная извне подлостью, не бессмертна и не свята.

Если мои мысли, выраженные только что, послужат поводом для улыбок читателей, "прошедших суровую жизненную школу", я улыбнусь еще раз. Что, личный опыт закалил меня недостаточно, не избавил от глупого максимализма? Ну и прекрасно!..

Впрочем, при всем максимализме я не могла забывать о насущном и материальном. Пресловутый квартирный вопрос... Мне было крайне нужно свое жилье. Я к тому времени развелась с Виталием, осталась с дочкой. В родительской квартире, в доме на улице Ермоловой, жить мне было трудно. При всем при том, что с родителями у меня искренняя обоюдная любовь. Но одно дело - любить, а другое - стеснять. Дело тут не в квадратных метрах и не в количестве комнат в квартире. Мой режим, мои занятия, мои друзья - все это плохо вписывалось в привычки старшего поколения. Тратить себя на самоограничение или подавлять маму с папой - это совсем не по мне. Так себя вести я не могла, как не могла ни на минуту допустить возможность размена жилой площади.

Я много слышала самых настойчивых советов в пользу размена, даже от близких подруг:

- Ну и что тут такого? Когда давали квартиру, ее ведь давали и на тебя. Ты имеешь право.

Какое право? Мои родители, чудесные люди, самые дорогие для меня, - и вот я им стану говорить слова "жилплощадь", "квадратные метры", сколько-то метров вам, сколько-то мне... И затем перейду от слов к делу, найду разменный вариант... А в результате не будет решен квартирный вопрос, но просто окажется разорено теплое человеческое гнездо, в котором я выросла. В котором должны и теперь, в привычной им обстановке, продолжать нормально жить не очень уже молодые люди. Они имеют право. А вот я - нет, если мое право задевает их хотя бы чуть-чуть.

И я жила в съемных комнатушках, в каких-то временных углах. Еще - у друзей. Еще - у тех, с кем в какой-то период намеревалась навсегда соединить свою жизнь (но поскольку не соединила, то не вхожу в дополнительные подробности на эту тему). А еще я жила в гостиницах и поездах, зачастую принимая "дальние" предложения сниматься именно из соображений, чтоб мне было где жить какое-то время...

Мечты о собственной квартире были для меня из разряда самых несбыточных. Даже встать в очередь, кооперативную, в самый ее конец - и в эту возможность мне не верилось. А уж дождаться, что эта фантастическая очередь когда-нибудь обернется для меня номером первым,- это и вообще был бред.

Кроме того, чтобы встать в квартирную очередь, нужны были еще и деньги. Но как я ни работала, бесконечно снимаясь и выступая с концертами (театр - это было само собой), все равно никак у меня не получалось собрать достаточно денег на квартиру. Я хочу подчеркнуть: собрать, а не заработать. Ну, не держались у меня деньги: приходили - и уходили, сколько бы я их ни зарабатывала...

Я прилагала титанические усилия, день за днем посвящая "борьбе с нуждой" (так один мой знакомый прозвал заработки на творческих встречах, очень тяжелых своим бесконечным повторением). Но нет - гонорары уплывали у меня из рук. Не создана я для того, чтобы класть денежку в кубышку. Мне всегда немножко не хватает. Я до самого последнего времени постоянно жила по системе "чуть-чуть в долг". Как только зарабатывала - первым делом какую-то часть приходилось отдавать. А остаток всегда тратился мной там, куда я заходила. Зашла на рынок - потратила на рынке. Зашла в магазин накупила всего в магазине: в книжном - книг, в тряпичном - тряпок. Вот такой характер. Я не знаю цену деньгам. Может быть, потому, что никогда не оказывалась в ситуации их полного отсутствия, призрака голодной смерти. (Недельная голодовка, плановая она или вынужденная,- пустяк, только благо для здоровья.) И никогда денег не было столько, чтобы вообще о них не думать, просто платить, сколько понадобилось и когда понадобилось.

О деньгах еще могу сказать, что их присутствие или отсутствие ничего для меня не меняет. То есть меняет - но только то, что абсолютно второстепенно: наличие или отсутствие, увеличение или сокращение количества материальных предметов в моем распоряжении. А мой характер, мое настроение, взгляд на жизнь - нет, они не меняются. И значит, в сущности, не меняется ничего.

Я не пытаюсь спорить с очевидным: любому человеку, чтобы жить и действовать, нужны деньги. Идти на прием или на творческий вечер надо в соответствующем наряде, вместо него не предъявишь никакую свою особую нравственную позицию. В такой ситуации самый нравственный образ действий он же самый простой: надо быть одетой на уровне. А это, в свою очередь, значило, что, если можно было привезти из-за границы дефицит - например, магнитофон или видео,- я эти вещи привозила. Привозила с целью продать здесь по ценам "черного рынка" и потратить разницу так, как требовала жизнь и мое в ней положение. И как того требовал мой характер. Одна из его черт: я люблю делать подарки. Себе и другим, причем не меньше, чем себе. А вот еще одна черта моего характера: хоть я и практиковала жить немножко в долг, но то, что беру, отдаю всегда вовремя...

И вот я получила премию, оказалась хозяйкой большой суммы, которая уже вполне "тянула" на квартиру, на первый взнос. Но очередь? Мечта так и оставалась мечтой...

И вдруг сбылась совершенно внезапно, благодаря помощи очень хорошего моего друга, тогдашнего директора "Мосфильма" Сизова Николая Трофимовича. Была поездка в Италию, от Госкино. А как правило, когда ездишь, то в таких условиях и за это время спонтанно узнаешь друг о друге почти все: как не слушается дочка, чем или кем увлекся сын и так далее. Ты рассказываешь, тебе рассказывают, потому что все чувствуют себя немножко как бы родными, своими среди чужих. Но вот уже время визита нашей делегации кинематографистов закончилось, мы летели обратно в Союз. В самолете я сидела рядом с Николаем Трофимовичем, разговор у нас зашел о том, как я живу, где я живу.

Я поплакалась, раз затронули больную тему. А Николай Трофимович был просто поражен (хотя я не совсем еще понимала, чем собственно: для всех, по-моему, жилье было острой проблемой). Он забросал меня вопросами: сколько человек прописано в квартире на улице Ермоловой? Могу ли я как-то извернуться с деньгами?

Я отвечала:

- Прописаны мои родители, дедушка с бабушкой, брат, я, моя дочка... С деньгами сейчас все более-менее: снялась сразу в нескольких фильмах, плюс еще премия от комсомола. Ну и призайму, как всегда...

- Ну так что же ты? Что молчишь-то столько времени?

А он ведь до того, как стать директором киностудии, работал в Моссовете. Все знал, всех знал, его все знали. И теперь Николай Трофимович не умолкал, сидя рядом со мной в самолете:

- Ты что думаешь, другие-то как квартиры получают? А ведь ты такая актриса, тебя тоже все знают. Ты и сама бы если пришла, тебе не отказали бы... Ну а уж теперь - тем более. Поможем, поможем, все что надо сделаем. Ты прямо завтра и приходи, к девяти часам.

Была такая практика: до начала рабочего дня в Моссовете, до девяти часов утра, всегда оставляли запас - минут пятнадцать, для своих людей. В это время мне и следовало принести заявление.

Настало завтра. Я пришла с заявлением и полной уверенностью, что ничего у меня из всей этой затеи не выйдет. Николай Трофимович меня встретил и повел в какой-то кабинет, где кто-то сидел:

- Здравствуйте, Иван Иванович! (Или Петр Петрович, я не помню, если честно, да если бы и помнила - вряд ли в этом случае есть разница).

- Здравствуйте, проходите! Я вас жду. Узнал, конечно, узнал... Елена... Да вы же моя любимая актриса! И что у вас?

- Вот... Заявление, на квартиру...

Иван Иванович (Петр Петрович) его взял, прочел:

- Да, да. Конечно, тут тянуть нечего.

Николай Трофимович еще поддержал меня:

- Обязательно нужно найти вариант в пределах Садового кольца. У Елены Игоревны очень много работы, и театр, и съемки. Обязательно в пределах Садового.

Иван-Петр Петроиванович не возражал:

- Вы конкретно, пожалуйста, говорите, что вы хотите?

Слыша это, я верила своим ушам и не верила.

- Ой, я не знаю... А что можно?

- Ну, в пределах закона возможно все.

Эту его фразу я очень хорошо помню, с мимикой и интонацией.

- Да мне бы вот с дочкой...

- А-а, с дочкой. Значит, двухкомнатную.

Тут я совсем почти онемела и остолбенела от счастья. Наперед-то я думала-гадала, что мне предложат комнату, от силы уж - однокомнатную квартиру. А Петр-Иван уже писал красными чернилами на полях моей бумаженции. И эту его надпись я тоже отчетливо помню, сейчас прямо так и вижу :

"Срочно разобраться, об исполнении доложить".- Написав, он сказал:

- Идите в комнату номер...

Я улетела в ту комнату. Там мне - чуть ли не как генералу, "под козырек":

- Сейчас, сию минуту. Давайте, что там у вас...

Я подала заявление с красной резолюцией. Мне стали предлагать варианты: Теплый Стан, Бирюлево...

- Нет, нет. Вы поймите, это действительно для меня нереально.

- А больше нечего предложить.

- Спасибо. Тогда мне ничего не нужно.- Я встала, собралась уходить.

- Да сядьте вы! Что значит - не нужно? Вот, у меня написано: срочно разобраться и об исполнении доложить. Давайте еще посмотрим.

Круг начал сужаться: что-то прорезалось в районе Сокола, еще где-то что-то, на том же удалении от центра. Я мотала головой:

- И это не подходит, не успеваю. Спасибо, не нужно. Только в районе Садового кольца.

- Ну нету, нету!

- Тогда ничего не надо.

- Да сядьте вы! У меня написано: срочно и доложить! Ну, вот: две квартиры - на улице Горького и в районе Тишинки, на улице Красина.

- Вот, вот эту хочу! На Горького не надо, а давайте остановимся на Красина!

- Здесь еще ждать два месяца, а на Горького все готово.

- Нет, я подожду!

- Странная вы женщина, вам лучшее предлагают.

- Ничего, ничего.

- Но это уж вас точно устроит?

- Да, точно!

- Уф, слава Богу. Свободен...

И пошел докладывать.

Вот так мой нерешаемый вопрос решился меньше, чем за сутки. Через четыре дня я была на собрании кооператива, который достраивался, где вытащила жребий - номер квартиры. Через месяц я въехала, и счастливей меня не было на свете человека.

Да, это было счастье, кто из советских людей его не поймет? Хотя "обстановка" моей квартиры в течение двух примерно лет состояла только из штор и... шкур. На съемках в Узбекистане мне надарили ворох белых, классно выделанных овчин, они и стали постелью, коврами, креслами, стульями. В доме царило сплошное шкурничество. Потому что после премии денег мне снова хватало только на то, чтобы поесть и одеться...

На полу лежали люди и шкуры.

Пели песни, пили вина, и тут

Затрубили во дворе трубадуры,

Хвать стрелка и к королю волокут.

Без "хвать" не обошлось - конечно и увы. Не так, как в песне Володи, но ведь у судьбы неисчерпаемый запас неожиданностей.

Пока я обреталась то тут, то там без собственного пристанища, дочка моя Ариша почти постоянно жила на улице Ермоловой, у бабушки с дедушкой. Другого варианта не было и быть не могло. Все мы друг друга любили, обожали, но в общении, в заботе о ребенке мне приходилось ограничиваться нечастыми и непродолжительными налетами и наездами. Благодаря квартире и другим обстоятельствам моя жизнь как-то стабилизировалась к дочкиным 10-11 годам. Я вышла замуж второй раз, за Александра Дерябина. Теперь не надо было уже так надрываться, берясь за любую работу подряд. "Центр тяжести" в моей жизни во многом сместился на проблемы дома и семьи. Мечта забрать дочку, заботиться о ней, воспитывать как полагается, готова была сбыться.

А дочка сказала мне:

- Я не хочу уходить от бабушки с дедушкой. Я тебя очень-очень люблю. Но останусь жить здесь.

К этому я была абсолютно не готова. А мои родители поддержали внучку. Вот так все получилось. Ариша осталась у моих родителей.

Кто был прав, кто не прав? И в чем? Все были правы. Потому что поступали по принципу "не могу иначе". Я не могла не работать так бешено отнюдь не ради одних только собственных успехов, но и для того, чтобы наконец-то удобно обустроить быт, обеспечить жизнь своего ребенка. Не могла не оставлять ее надолго с родителями - этот вариант был таким естественным и таким благополучным для всех.

А ребенок мой на протяжении своих лет, таких еще зависимых от присутствия тех, кто рядом, не мог не сориентироваться именно на тех, кто был рядом каждый день. Да если бы и реже: разве мои родители не способны вызвать у родного (нет, даже у любого!) человека самую искреннюю любовь к себе? И этой любовью уже нельзя было манипулировать, ограничивать ее во времени и пространстве.

Понять моих родителей еще легче. Им было из чего выбирать. Или целиком и полностью, сегодня и каждый день, есть при них родной ненаглядный человечек, любящий, любимый, нуждающийся в их заботе - а значит, их жизнь полна, разнообразна, не проваливается в пропасть одного лишь неотвратимого старения. Или человечек этот уходит и "уносит с собою небо", возвращаясь только время от времени, от случая к случаю. Разница в таком выборе видна невооруженным глазом.

Позиция каждого из нас заслуживала и понимания, и уважения. Ведь своим выбором никто никому не мстил, не было никаких стрекоз и муравьев: "Ты все пела? Это дело. Так поди же, попляши..." Нет, уж чего не было, так не было. Все были только правы, безусловно правы. И всем было больно. Но каждый чувствовал боль - как свою, так и боль другого.

Кому было больнее всех? Конечно, мне.

И кто в конце концов должен был уступить? Конечно, я. Я и уступила. Отказалась от той награды, к которой долго и трудно подходила, подступала все ближе и ближе - как мне казалось.

А кто-то, возможно, скажет, как же мне крупно повезло: и ребенка мне вырастили, и дали пожить в свое удовольствие в "блатной" квартире - что еще надо молодой женщине, к тому же не обделенной вниманием и успехом? Да, именно: что еще надо?... Об этом мне трудно сказать, и всегда было трудно, потому что самые тяжелые для меня переживания, как правило, не находят выхода в словах. Мне бы и хотелось, что называется, "выговориться", а я не могу. Но то, что зажато внутри, все равно, конечно, требует выхода и даже прорывается наконец - хотя порою в таком далеком от первопричины виде и образе...

Все было так плохо, когда Аришка решила со мной не жить.... Однажды мой бывший муж Виталий Мелик-Карамов предложил, что он за мной заедет, отвезет меня после спектакля на дачу к родителям, где с ними тогда оставалась наша дочка. Машины у меня в тот период не было, я обрадовалась:

- Хорошо, заезжай, конечно!

И вот было время уже около полуночи или за полночь, когда мы ехали к Новому Иерусалиму по Рублевке. Там мы оказались потому, что Виталий знал какую-то новую дорогу, удобную. Но мы все-таки мало-мало заплутали, останавливались, пошел уже второй час ночи. Но - ничего, погода хорошая, в машине - музыка, приятное что-то. И вдруг Виталий кричит:

- Смотри, смотри!

Я глянула, куда он показывал - и обмерла. А когда оцепенение прошло зарыдала. Так, что уже не могла остановиться, со мной началась истерика. Спрашивается, от чего?

От того, что с боку от машины, не отставая от нас и не обгоняя, совсем рядом, мне бы только руку протянуть за окно, бежал лосенок. Бежал себе и бежал, все время с той же скоростью, с какой мы ехали. А я захлебывалась слезами...

Виталий остановил машину:

- Ты что, с ума сошла?

Я ничего не могла сказать. Просто одной внезапной частицы природной красоты, одного только вида этого лосенка - красивого, свободного лесного зверя - оказалось достаточно, чтобы мне взорваться, накопив слишком много тяжести в душе, всего такого нерешенного, запутанного, больного.

Я плохо понимала, что со мной происходит. Но так или иначе надо было жить дальше.

Глава 7

РОДИТЕЛИ, ДЕТИ, БРАТ, МУЖ...

Но просто жить, не задумываясь над тысячами "почему",- это не для Девы. Постоянная черта Дев - всякое упорядочивание, раскладывание всего по полочкам, и вещей, и мыслей. И у меня, как бы страстно я ни переживала то или иное событие, обязательно наступает период для трезвых вопросов и ответов.

Например, по поводу того, что значит короткое слово "дом". После того, как я "уступила" свое дитя дедушке и бабушке, у меня был, согласитесь, повод хорошенько подумать над этим словом. И над другими, близкими к нему по значению: семья, очаг, родители, поколение...

"Бери шинель, пошли домой..." - пойдем на родину. Когда "дом" значил "родина", в нашей психологии того времени не возникало никаких противоречий. Оба понятия сливались, окрашенные теплым чувством. И мнение каждого на этот счет не отличалось от мнения всех.

А вот если "дом" следовало понимать в его буквальном, гораздо более личном смысле, то тут начинались очень большие сложности. Не стоит теперь считать это воспоминание, эту мысль общим местом или чем-то слишком малозначительным. Не случайно сейчас выпускают очень много телепередач и целых программ на материале "ретро". И лучшие из них - те, которые до самых мелочей, с максимумом подробностей раскрывают тему частной жизни, семейную, бытовую. Космос, целина, новые стройки и новые книги, фильмы, картины - все это важно, но никак не само по себе, а каждый раз - в отдельном преломлении: чья-то жизнь, чья-то судьба, на которых отразились и стройки, и полеты, и все остальное.

Было время, когда надо было мыслить иначе: "раньше думай о Родине, а потом о себе". А "о себе" - значило "обо всех своих близких". И поэтому так трудно было понять простую мысль Достоевского о царстве небесном и слезе ребенка. То же можно сказать и о Толстом: его "мысль семейная" была для нас притоптана, заглушена, испорчена.

Теперь до многих правильных и простых мыслей мы доходим заново, с огромным опозданием. Такое занятие иногда кажется мне разбиранием вручную завалов огромных каменных плит - ради того, чтобы увидел свет маленький цветок, совсем почти заглохший в мощном этом погребении. А ведь дело не только в образовании, в правильном преподавании литературы, истории культуры и философии. У всех нас было бы куда меньше всяких искусственных сложностей в сознании, если бы в детстве для каждого из нас слова "дом" и "семья" значили бы больше, чем они значили.

Дедушка рассказывал и рисовал мне, что жизнь прожить - не поле перейти. Не поле - а страшную пропасть. Один урок, но как он запал в память! Почему же не запомнилось больше? Хотя бы потому, что времени не хватило. Ведь даже то, которого хватило, досталось мне случайно - за счет нехождения в детский сад. А многим ли так исключительно повезло?

Я готова воздать честь и хвалу всем людям, которые "сами себя сделали", без учителей, примеров и образцов для подражания. Правда, границы такой "самодеятельности" всегда вызывают у меня серьезные подозрения: как знать наверняка, где кончается сам человек, самостоятельный делатель себя, и начинаются другие, оставившие в нем свой след, свое влияние? Они ведь обязательно были, как же иначе...

Надо только разглядеть. И мне хочется разглядеть - многое, до многого докопаться. Это не любопытство, удовлетворяемое подглядыванием, это что-то другое...

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

Все время схватывая нить

Судеб, событий,

Жить, думать, чувствовать, любить,

Свершать открытья...

Как я рада, что есть у Пастернака эти строки - почти всем известные, но разве от этого они что-то потеряли?

И, "свершая открытья" в себе самой, я думаю, что очень многое у меня не от меня. Конечно, почти ничего я не могу считать простым заимствованием, списком, копией - как в отношении себя, так и в отношении других людей. Мне всегда хочется спорить, когда я слышу высказывания типа "заедает среда", "друзья плохо влияют" и так далее. Нельзя рассуждать так примитивно, все в жизни гораздо сложнее. И проще одновременно.

Может быть, мне было бы проще доходить до сути, будь у меня эталон для сопоставления - человек, чей авторитет оказался для меня столь великим, всеобъемлющим, решающим, что я могла бы всю жизнь сверяться с образом и поступками этого человека. Я с чистым сердцем говорю, что присутствие в моей жизни такого человека, личности, которая бы вызвала во мне желание подражать и равняться по ней, было бы, наверное, для меня немалым благом. Но...

У всего моего поколения благодаря советскому воспитанию многие правильные ориентиры оказались стерты. Личности перестали представлять для нас авторитет. Авторитет был у партии, у коллектива, у каких-то организаций. От авторитета личности нас отучили. Такая категория - личный авторитет умного человека, интересного человека - вообще выпала из обращения, нас отучили ею мыслить, что я встречаю как в себе, так и во многих других людях.

И авторитет родителей подвергся в нашем обществе тому же. Школа и пионерская организация значили больше, Павлик Морозов оставался абсолютно бессмертен, хотя со временем людоедский ореол вокруг его образа несколько померк. Так что понятие "авторитет личности" стало для меня оформляться очень поздно. До него существовало (и теперь тоже сохранилось) понятие "авторитет идеи". Вот идее я буду подражать, носиться с ней, и параллельно в чем-то, возможно, буду считать авторитетом того, кто привел меня к этой идее, разделил ее со мной.

Наверное, плохо то, что я с трудом запоминаю имена и названия. Причин тому две. Первая: память, должно быть, стихийно экономит себя, чтобы я могла помнить свое, актерское, текст, рисунок роли и т. д. И вторая: во всем, что мной прочитано, узнано от какой-то личности напрямую или через созданный ею текст, мне важней всего переданная мне мысль. Так что невольно "за бортом" остается все прочее: как звали героев, какое заглавие было у рассказа или повести, кто его автор. Хвастаться тут нечем, просто говорю, как оно есть.

Надеюсь, что люди, от которых я переняла что-то важное для меня, не будут в претензии за мое "пренебрежение" к ним как к персонам. Дело ведь не в том, что люди мне неинтересны. Просто я как очень увлекающийся человек беру от встреч с людьми - реально существующими или вымышленными, изображенными - то, что меня поражает, что ярче всего выдается в образе, что становится путеводной звездой.

Столь целостной личности, чтобы в ней для меня все сияло, пленяло и увлекало, я не встретила. Зато человек, по большинству своих черт не слишком значимый, мимо которого пройдут многие и не посмотрят в его сторону, но этот человек в чем-то одном оказался любопытен для меня, вот он может меня заинтересовать. И я буду стремиться к общению, к новым встречам, зачастую вызывая недоумение окружающих: что я тут нашла, как я оказалась рядом и не только оказалась, а задержалась всерьез и надолго.

Ну а в целом я просто не поклонница по натуре. Чтобы кого-то взять и поставить на вечный пьедестал, относиться к нему без всякой критики, смотреть только снизу вверх - такого со мной никогда не бывало. Если бы было так, значит, я жила бы не своей, а чьей-то жизнью.

Здесь есть противоречие, но его легко разъяснить. Жить чужой жизнью это вообще-то профессия актера. Но профессия подразумевает жить лишь постольку-поскольку, временно и только в том аспекте, какого требует роль, работа. А еще: жить кусочком чужой жизни - слишком непохожим на мои внутренние, вдоль и поперек знакомые переживания - это уже мое собственное свойство. Вроде как побывать на увлекательной экскурсии, узнать, увидеть новое и освоиться в нем. Но оставаться собой. Мне интересно чужое, но - как свое.

Что касается моих родителей, близких, любимых - не приобретенных в любимые, а данных - меня всегда очень волновал вопрос: почему моя любовь к родным по крови людям зачастую уступает позиции моей любви к людям чужим, иногда таким, кого я могу очень мало знать? Я корю себя, мучаюсь угрызениями совести, но вопрос остается...

Интересы, проблемы, занятия, которыми я заражалась - все это, как правило, приходило ко мне не от родителей. Единственное, в чем они подавали и подают мне пример для подражания - это их отношение к людям. Ко всем людям вообще, но особенно - к друзьям. Меня восхищает их до сих пор молодой, веселый, празднично-студенческий подъем духа, проявляемый в способности дружить и напропалую предаваться этому занятию. Дружеские связи моих родителей за всю их жизнь ни в чем не изветшали, не стали обузой, скукой, обременительной обязанностью. Мои родители в этом молодые, красивые, легкие. В остальном их контакты с жизнью, с этим миром нередко заставляют меня испытывать грусть.

Мне больно, обидно, что мало от жизни взято ими - не в материальном смысле, а в смысле достичь, стать. Моя любовь к родным - во многом "переводится" как жалость за то, что многое упущено. Я сама такой человек, который берет больше, чем дано. Таких моментов упущенности я для себя не знаю. Кроме тех, когда я что-то упустила сознательно, за ненадобностью, рассудив и сделав выбор. Безусловно, предложено мне было больше, чем я взяла. Но это с моей стороны были отказы: я отказалась, а не проспала.

Ведь каждому дан талант от Бога. Я восхищаюсь художественными способностями моей матери, ее талантом красоты, умением видеть красоту в природе, в людях, в обстановке. Но - упущено. И это горько. Я бы хотела видеть своих родителей в ореоле признания, осознавать их авторитет. О детях я сужу иначе. Их авторитет я все равно могла бы осознать только будучи лет эдак девяноста, когда мои дочери тоже были бы в соответствующем возрасте. А пока я к ним отношусь как к детям. Естественно, что я так отношусь к младшей, четырехлетней Полине, но то же самое и к старшей, которая сама уже стала мамой. Все очень просто: я за них отвечаю. Полина будет взрослеть, и с ней в какой-то обязательной мере повторится история всех "отцов и детей"... Но пусть дочери мои были-есть-будут активные, дерзкие, самостоятельные и ни в каких авторитетах-умах-плечах-поддержках подчеркнуто не нуждающиеся - пусть, ради Бога. Но до тех пор, пока на неких незримых весах груз моральной ответственности на их чаше весов не перетянет мою чашу, я буду чувствовать: они для меня - дети, и все у них еще впереди.

А мои мама, папа... Могли бы они добиться многого, и многого заслуживали - умные, красивые, талантливые, незлобивые, дружелюбные. Не добились. Зато сколько раз не прошли мимо чужих проблем. Был у моего брата друг - впрочем, он и сейчас есть. В молодости он попал в автокатастрофу и пострадал ужасно: перелом позвоночника, отнялись ноги... А случилось это с ним дома, в Самарканде. Мои родители связались с ним, перевезли в Москву, поместили в больницу, нашли хирурга (который тоже стал их другом, как все на всю жизнь). И в конце концов вместо беспомощного калеки стал опять человек - встал на ноги, женился, завел детей, работает. Грубо говоря: надо было моим родителям хлопотать и расходовать себя? Ну, пострадал, ну, жалко молодого человека, который когда-то месяц пожил в нашем доме - просто в силу того, что брат тогда гулял с очередной своей компанией. Ведь напрашивался один-единственный вывод: у вас свои проблемы, у нас свои. Нет, с ними все не так. Я не знаю других таких людей.

И все же, все же... Пусть мало было "закладок", как с дедушкой: дерево - мост через пропасть. Пусть свое свободное время родители по молодости тратили на себя. Я их не так много видела: они много работали, потом я уже много работала. И все равно я им обязана очень важными вещами. Кроме всего прочего, чем обязаны бывают дети - жизнью, здоровьем, образованием - я им обязана ощущением крепкого дома, полного жизни: любви, встреч, разговоров, новостей, вечного коловращения, веселья, количества народу. У нас ведь вечно кто-то жил - подолгу, месяцами, целыми семьями, с детьми и собаками как в Москве, так и на даче. Там, на даче, видя кого-то, я порой просто не успевала запомнить: а это кто?

Новый год всегда встречали у нас. Делали складчину, скидывались деньгами несколько семей. Готовила всегда мама. Собирались друзья, приводя своих друзей, знакомство с которыми происходило тут же, за минуту до того, как сесть за стол. Мама встречала, открывала дверь - еще вся в хлопотах, с ножом в руке, в фартуке на поясе, в бигуди. Эти бигуди снимались с привлечением общественных усилий, в несколько рук, когда мужчины уже открывали шампанское и вот-вот пора было чокаться, поздравлять друг друга "с Новым годом, с новым счастьем". И праздник каждый раз получался на славу: шумный, многолюдный, карнавальный, с танцами и вываливанием толпой на улицу.

До сих пор я больше всего люблю даже не новогоднюю ночь, а первое января - с тех самых, детских пор. Когда воздух в доме был напитан запахом елки, вкусной еды - салата оливье, жаркого, фруктов, шампанского. Когда гости просыпались к часу дня, и веселье еще продолжалось, но уже потише. (Ночная гульба всегда была не про меня: в девять часов меня неудержимо клонило в сон, а весь этот шум, ликующие крики, открыванье шампанского мешали спокойно отключиться.)

Хорошие были праздники... И будни тоже: не бывает так, чтобы люди жили-скучали изо дня в день, а потом вдруг здорово и лихо отметили какой-нибудь праздник. У нас всегда преобладало приподнятое настроение, атмосфера легкости, стремления быть "над" плоскостью. Одно из самых важных обстоятельств моего детства: я всегда знала, что родители - мои друзья. И очень гордилась этим. У меня никогда не было проблемы что-нибудь рассказать им из своих проблем. И хотя я почти всегда решала их самостоятельно, не рассказывая, но само ощущение и сознание, что я могу сказать, что у меня есть кому сказать, очень помогали мне в юношеские годы. Мои родители были в первую очередь мои друзья, а не родители.

А моя мама, в свою очередь, гордится тем, что она ни разу в жизни не использовала на себя ни одного крема, ни разу не красила волосы и ни разу ничего не сделала в заботу о своей фигуре. Это не отсутствие внимания к себе, не то, что называется махнуть на себя рукой, уйти в работу, в детей или в домашнее хозяйство. Мама по-нормальному неравнодушна к своей внешности, к вниманию в свой адрес. Но не ценой того, чтобы превратить уход за собой в постоянное времяпрепровождение. Или в самодрессировку: косметические процедуры для лица, голодание и гимнастика для фигуры, поиск новых методик для того и другого.

Мама всегда была хороша и потому, уверенная в своей привлекательности, никогда "за собой не следила" - в том узком смысле, который иногда имеет это выражение. Ничего, что с годами размерчик стал... э-э-э... больше пятидесятого. Мама обтягивает на себе платье и приводит неотразимый, по ее мнению, аргумент:

- Но ведь талия-то есть!

Она действительно есть, талия, весь вопрос в том, какого она объема!..

Стоп! Беру себя в руки - и останавливаюсь! Иначе на страницы книги выльется нескончаемый спор мамы, праведной и энергичной поборницы натуральных достоинств женской внешности, и дочки, "помешанной" на всяких экспериментах. Некий глубинный эквивалент стойкости у нас одинаков. Например, я не покладая рук веду вечный бой за самосовершенствование во всем, "от ушей до хвоста". А мама проявляет такую же силу духа, не поддаваясь искусам борьбы за "повышение качества себя". Это как две параллельные прямые - не пересекутся никогда, никогда не оборвутся, так и будут вечно спорить друг с другом, обе абсолютно уверенные в своем праве на бесконечность. И для каждой найдется масса доказательств, причем одинаковых - цветов, подарков, пылких признаний.

Как-то раз Махмуд Эсамбаев, друг нашей семьи, прилетел из Америки. Мне было тогда лет тринадцать, то есть дело было давно, когда для простых смертных заграница была почти так же недоступна, как Луна. А тут - Боже мой, Америка!

Так вот, он оттуда прилетел, примчался к нам и коленопреклоненно преподнес маме презент:

- Это тебе, о красивейшая из женщин!

Мама, как была в бигуди (опять же), упорхнула с подарком в крохотную ванную - переодеваться. Вышла - и у меня от восторга замерло сердце. Так и не сняв бигуди, мама стояла истинной Афродитой в пене кружев. Бесчисленные сборки шли от талии, почти как балетная пачка, сам материал был с разноцветным отливом, а кружева - черно-белыми, они образовывали сложный переплетающийся узор. Разобраться в нем было невозможно. Ясно видно было только одно: моя мама - совершенная красавица, королева, богиня. И само собой разумеется, что платье-сказка - это то, во что она должна быть одета.

Многие вещи у нас в семье разумелись сами собой: мама - красивая, праздники - веселые, друзей - много. И к тому, что идет само собой, относишься легко, безоглядно, не вымученно. Но до чего же часто происходит иначе, когда вообще в человеческих - а особенно в тесных семейных отношениях каждое событие проходит "со скрипом". Когда день рождения жены или мужа - проблема, подарок - головная боль, слова поздравления - повод для ссоры, друзья или родственники с той или другой стороны - стихийное бедствие... Почему люди мучают друг друга? (Это совсем не моя роль, но сейчас мне так и просится на ум - страстное, с заламыванием красивых рук: "Почему люди не летают, как птицы?" Смешно и грустно одновременно...)

Серебряную свадьбу мои родители отметили так же, как прожили до юбилея эти четверть века. Я говорю не о внешнем оформлении, а о внутреннем характере событий, об отношении людей к жизни.

Хорошо помню, как утром мама вдруг сказала:

- Ой, кстати... Нам сегодня - двадцать пять лет!

А отец:

- Да?.. Кх... Ты извини, я что-то того, забыл...

- Да ладно, ладно! Я привыкла. Как всегда... Мы праздновать ничего не будем.

Она говорила быстро, обычным тоном. Но, конечно, обида чувствовалась. А мы, я и брат, растерялись: как-то надо бы исправить положение, а что бедные студенты могут соорудить, да еще вдруг?

Под вечер мы все-таки что-то приготовили, нарезали какие-то салатики, купили бутылку вина и заявили:

- Садитесь, молодые! Мы ничего не знаем, кто на кого обиделся или нет. У нас праздник. Будем "горько!" кричать.

Мама со смехом соорудила себе фату из марли, села за стол в этой фате и в домашнем халатике. И, хотя утро началось с обиды, вечер мы провели чудесно.

Пожалуй, немудрено, что никто как бы и не заметил, что браку моих родителей исполнилось двадцать пять лет. Они поженились совсем молодыми, едва окончив школу, а роман их разворачивался еще за школьной партой, в десятом классе московской школы. Ранние браки - наша фамильная черта: то же было с бабушкой-дедушкой, родителями отца, то же случилось со мной. "И жить торопимся, и чувствовать спешим" - в самую точку про нас. А что плохого, скажите на милость? Ничего, уж во всяком случае, в отношении моих родителей. Способность жить сердцем, не умирающая в течение всей жизни,именно она сделала наш дом. И многим людям вокруг него тоже было хорошо. Они приходили однажды по делу или за компанию с кем-то - и оставались навсегда. Так стал другом семьи Вячеслав Семенов, заместитель директора "Мосфильма". Он по работе был приятелем моего дедушки, появился раз-другой в нашем доме и стал близким другом отца и мамы, которым был ближе по возрасту, по характеру. И тот же Эсамбаев, и многие другие. Знаменитым людям было интересно и хорошо с моими "незнаменитыми" родителями. И они один за другим прибавлялись к той компании, что сложилась у моих отца и матери со школьных лет. В число друзей входит и моя украинская нянечка если помните, та женщина, о которой я упоминала в самом начале рассказа, говоря о жизни родителей в военных лагерях под Львовом. Она приезжала тоже не одна, привозила деревенскую колбасу и сало, и жила месяц-другой в Москве, выстаивала очереди в наших универмагах за дефицитом, чтобы одеть-обуть свою семью. "Все смешалось в доме" Прокловых - снова правы творцы великих произведений. Только в нашем доме "все смешалось" надо понимать с таким оттенком смысла: друзья у нас никогда не подвергались сортировке, расчетливому делению на "нужных и ненужных", престижных и непрестижных.

Для моих родителей люди - это люди, и все они равны, и нет ни на ком таблички "начальник", или "знаменитость", или "простой человек". Я горжусь этим, я этим восхищаюсь, и я от этого же... прихожу в отчаяние. Потому что там, где нельзя с людьми быть как с людьми - в любом нашем административном или хозяйственном заведении - мои родители не видят разницы. И всерьез могут атаковать любого взяточника, любого прожженного карьериста "грозным" словесным оружием - типа "войдите же в наше (а гораздо чаще - в их) положение" или "неужели вам не стыдно?!".

Этим, наверное, тоже надо бы гордиться... Я и гордилась бы, если б еще не жалко было видеть, как нерешенные проблемы со здоровьем, с бытом остаются у моих родителей нерешенными проблемами. Как их заступничество за других людей оборачивается моральными травмами от невозможности, взывая к совести, прошибить стену чиновничьих отказов. И то ведь еще меня тяготит, что родители мои не очень-то позволяют себя защитить. Гордые! Признаюсь честно: я не столь красива душой, как они. Ну и пусть: ведь должен же кто-то "пойти другим путем" ради блага менее приспособленных к жизни родных и любимых людей. Но не тут-то было: невозможность поступиться принципами это, я вам доложу, крепость еще та!

У моих родителей нет возраста. Только если болезнь какая-то прихватит посерьезней, тут он все-таки проявляется. А отпустит чуть-чуть - и снова, особенно маме - пятнадцать лет, ей-богу! Все нипочем, море по колено, глазки блестят, и опять проявляются все ее манеры, ее привычное поведение этакое "неглиже с отвагой".

Возьмем отношение к житейским сложностям, к проблемам. Для меня, если возникли проблемы, значит, меня бросили "в прорыв". Как батальон спецназа, как подразделение министерства чрезвычайных ситуаций - делай что хочешь, но борись, сопротивляйся, не оставайся в бездействии. И я воюю, борюсь, изживаю проблему в корне. У родителей скорей всего не так. Очень часто проблемы решаются путем их нерешения: само пройдет, рассосется.

Такое качество в высшей степени унаследовал мой брат Виктор, еще увеличив и усугубив эту способность: всяким проблемам и житейским сложностям надо дать понять, что их - нет. Сгустились, навалились, почти задушили... Надо что-то делать? Как бы не так! Он уезжает. На два месяца. На рыбалку. Над ним крыша горит, под ним пол проваливается - он уезжает ловить рыбку. Наконец приезжает - и оказывается совсем даже не на пепелище, а в нормальном состоянии всего, что горело и проваливалось.

Ужасно я порой завидую такому "буддизму местного значения". Но сколько ни примеряю его на себя - не получается. Снова какая-нибудь проблема бросает мне вызов, и снова я его принимаю. Только я не хочу, чтобы создалось впечатление, что "на мне дом держится" - или несколько домов. Это уж чересчур.

И я, кстати, никогда не бываю инициатором предприятия какого-нибудь. Никогда я не соберу народ под знамена, не скажу "вперед, братцы, за мной!" или "а ну-ка, дружно взяли бревнышко". Быть вовлеченной, подставить плечо, впрячься в общий воз, а дальше сделать еще больше - много больше, чем, может быть, от меня ждали,- да, на это я гожусь самым лучшим образом. Пожалуй, именно такую роль я играю для нашей семьи.

Еще одно "кстати": мне слишком рано пришлось уйти из замкнутого семейного круга, из этого накопителя простых духовных ценностей, уйти во внешний мир - съемки, поездки, новые люди. И этот мир начал требовать от меня отдачи, диктуя свои законы. Мир семейный сдал свои позиции без борьбы. И когда Виталий, первый мой муж, стал заново замыкать круг, по своим понятиям требуя, чтобы я была ближе к очагу (пусть не в прямом смысле бессменного стояния у плиты, а имея в виду главенство семейных интересов), мне это показалось тяжело и неправильно. Это теперь я могу с благодарностью вспомнить многие моменты, все-таки привнесенные им в мое отношение к дому. "Ничто на земле не проходит бесследно", ничто не забывается, прорастая когда-нибудь потом.

Об этом я еще расскажу, а сейчас не хочу расставаться с темой кровного родства. Брат мой Виктор... Один из самых любимых моих и близких, дорогих людей...

Виктор старше меня на четыре года. Но, если судить по отзывам со стороны, то роль старшей отведена мне. Условно, конечно,- настолько, насколько слова "сильная, неунывающая, стоящая на своих ногах" можно заменить словом "старшая". Но, во всяком случае, то верно, что, слыша такие оценки, я по ним и живу, оправдывая мнение окружающих. А сколько живу столько помню Виктора. Он такой...

Когда он учился в школе и ему доставалось от ребят, то доставалось всегда безнаказанно. Брат приходил домой, плакал, а мама говорила:

- Ну дай ты им сдачи! Ну, Витечка, ну почему? Почему ты не можешь дать сдачи? Смотри, кулак вот так сжимается, видишь? И ты ударь им, если тебя ударили. Не сиди ты, ради Бога, как тютя!

Вот так она его умоляла.

А на следующий день Витя возвращался из школы не один. Его вела учительница. И у него была замотана бинтом рука. Оказалось, что он дал-таки сдачи и... сломал руку.

Что тут можно сказать? Да, случайность. И - нет, совсем никакая не случайность. Дать сдачи, разрешить конфликт сопротивлением и борьбой - не судьба. И вот пожалуйста: смолоду - доказательство тому, самое наглядное, самое "вещественное".

Что оставалось делать? Мне - сражаться за своего брата. Если помните, есть эпизод моей потасовки с мальчишками в фильме "Звонят, откройте дверь!"? Он хотя и не списан с меня, но и не выдуман. Зимой, видя в окно, как на улице бьют моего старшего брата, я, забыв одеться, в домашних тапочках вылетала его спасать и разгоняла мальчишек. Моего брата не имел права тронуть никто. Меня все мальчишки во дворе боялись. И все очень уважали. А я с детства знала, что моему брату нужна моя забота и опека, моя в единственном моем числе и лице вооруженная гвардия. Потому что сам он никогда не вооружится. Оружия не найдет и даже искать не подумает.

По образованию он архитектор, по профессии - ювелир. Вы когда-нибудь видели ювелира "без штанов" - бедного, безденежного ювелира? Даже не верите, что такие бывают? Зря. У меня есть все основания спорить с вами. Виктор - редкого таланта художник и мастер. У него есть заказчики, которые обращаются только к нему. Тем не менее...

Заказов хватает, безработица Виктору не грозит. Не исключено, что вот в эту самую минуту он напряженно трудится. А в следующую повторится старая-старая история.

- Тебе эта вещь нравится?

- Да.

- Бери, твоя.

Участники диалога - Виктор и милая девушка. Какая именно, это учету не поддается. Девушек мой брат очень любит, они ему мстят тем же. И уж обязательно та, которая любима сегодня, ходит вся в дареном узорочье (старинное слово, очень красивое, правда?). А заказчики устраивают Виктору неприятности...

Вот мой брат. Для него очень трудно найти какую-то графу в человеческой таблице, как-то его "классифицировать". Он не блаженный, он очень умный человек. Просто он - не отсюда. У него нет материальных ценностей - в смысле обладания имуществом и в смысле представления о ценностях жизни. Зато - огромное количество друзей: со школы, с института. Яблочко от яблони недалеко падает, родительские гены дружбы Виктор унаследовал вполне и еще преумножил. Всю жизнь количество товарищей-приятелей-друзей не уменьшалось, а только увеличивалось, с каждым его новым шагом по жизни. Кто ни познакомится с Витей - тот становится другом. И навсегда.

Пословицу о рублях и друзьях брат оправдывает буквально, только без поучительно-практического вывода из этой народной мудрости. Того, о чем сказано "не имей" - он не имеет. А имея то, что велено, и в количестве гораздо большем, чем велено, отнюдь не подменяет рублевую пользу дружеской. Не умеет. Отдавать он готов всегда, а брать - то же самое, что и драться: не дано ему, руки у него не так привешены.

Я злюсь иногда на него ужасно, до белого каления: ух, только ты мне на глаза покажись! Он показывается:

- Ленусик! Сеструха моя родная, любимая!

Я вижу его лицо, руки, протянутые ко мне, и все забываю, и как не было со мной ничего такого - кипения, злости, ярости, желания по шее надавать, живьем проглотить, жить научить...

Да какое может быть "научить жить", если и родители наши давно уже от такой мысли отказались. Живи, Витенька, как сам знаешь. Он и живет. Зная о жизни, может быть, что-то такое, что нам не дано... Судите сами. У любого человека ведь должно быть нечто такое, чего у него нельзя отнять. И, значит, чем больше неотнимаемого, тем лучше.

Наверное, это неплохая логика. Но до нее я как бы специально додумываюсь, письменная речь обязывает. А внутри себя я не пытаюсь определить, чем мне так дорог брат. Это не нужно. Есть кровное родство, есть белая зависть к его умению жить так, как я не умею. Есть знание, что Виктор очень много значит в моей жизни, очень важен для меня. Мне даны судьбой близкие люди - родители, дети, брат, муж. Они даны, они все мной любимы, они часть меня. А Виктор к тому же - часть особенная и... Нет, отказываюсь уточнять: есть грань невыразимого. Не на все "почему" можно и нужно отвечать.

Разве что привести одно сравнение. Виктор - такой человек, как те, кто в свое время проморгал революцию. Те, кто жил в мире родственных связей, дружеских общений, культуры, входил в круг порядочных людей - и не мог с таким своим видением мира разглядеть в нем то, что взорвало мир. Они нас обрекли на ужасную историю, но я перед этими людьми все равно преклоняюсь.

Глупо было бы говорить обо всем этом, не надеясь быть понятой. И я довольно твердо рассчитываю на взаимность будущих читателей, на совпадение моих и ваших толкований. Хотя желание еще раз подстраховаться мне не чуждо - во избежание даже малой возможности быть понятой не так. В моих отношениях с братом нет неравенства, никакой житейской несправедливости. Параллель "Обломов и Штольц в юбке (или, что еще проще, Ольга Ильинская)" это ложь. Когда-то дедушка готовил меня к жизни и дал массу прекрасных уроков, я ему бесконечно благодарна. А брату благодарна не меньше. Без практического приложения к нему дедушкиных уроков я бы многого лишилась. Не было бы где-то глубоко внутри одной такой тоненькой нити, проводочка, некой линии связи, которая находится постоянно в рабочем режиме и дополняет собой любую повседневность.

Всегда, от всех своих занятий я люблю видеть отдачу. Ощутимую, наглядную, заметную не только для меня. Ведь я Дева - практичная, трезвая, экономная. Ну а Виктор одним фактом своего существования дает мне возможность быть другой, и быть не зря. Внешняя отдача от этого обыденна и не стоит постороннего внимания: позвонить, приехать, поговорить, понять, ободрить - что особенного? И все-таки особенное есть, глубоко личное, ни на что не похожее. Мне от этого хорошо.

Я знаю, что высказалась о брате необъективно, если принять за объективность какую-то арифметическую сумму воспоминаний, впечатлений, мнений и событий в жизни скольких-то людей, кто так или иначе его знал и знает. Но для меня, в моей личной жизни, Виктор стал тем, кем он стал. Он мало что для меня сделал. Но не сделать можно так же очень по-разному, как и сделать что-то. После очень большой беды, случившейся со мной, я нашла единственное место, где мне более-менее можно было укрыться - у Виктора. И там же потом началась моя новая жизнь. Я, конечно, расскажу об этом, но не сразу сейчас. А пока, я чувствую, требуется тематическое отступление, путь в обход.

Глава 8

О ВЕГЕТАРИАНСТВЕ, ОХОТЕ, РЫБАЛКЕ...

Сколько раз я встречалась с журналистами, отвечала на вопросы, давала интервью, что-то рассказывала о себе и о своей работе - невозможно вспомнить. Иногда мне приходилось отказываться от встреч: нет времени, уезжаю, возникли всякие-разные проблемы и сложности. Но потом опять кто-то мне звонил из очередной газеты или журнала, просил, настаивал от имени читателей, которые, мол, давно с нетерпением ждут встречи с актрисой... Надеюсь, что это действительно было так, и читатели не оставались разочарованы в своих ожиданиях. Я как могла честно отвечала на задаваемые мне вопросы, не подвергая их критике: насколько они глубоки, последовательны, вообще уместны и так далее. Раз уж ко мне обратились, раз уж проявили свою профессиональную инициативу, значит, люди знают, что делают и что им нужно. Я доверяю профессионалам.

В итоге интервью и бесед было много, очень много, и ни разу мне не пришлось спросить: зачем? А вот сейчас, кажется, настало для этого время. Я взялась за совершенно новую для меня работу над книгой. Я сама пишу о себе... Зачем?

Небольшой, но очень сложный вопрос: зачем я собралась писать о себе?

Мне понадобилась исповедь, захотелось апофеоза искренности? Нет, абсолютной искренности, по-моему, не существует. Можно сколько угодно оставаться наедине с самим собой, глядеть себе в душу, но этого озарения, стопроцентной искренности не достичь.

Мне пришла мысль о подведении итогов? Нет, это мне рано, еще совсем рано. До конечных итогов очень далеко.

Тогда, может быть, для лишней славы? Для того, чтобы освежить впечатление в представлении зрителей, а теперь - читателей? Но мне как раз известно, я имела случай убедиться, что внимание к себе еще легче привлечь, если сделать что-то обратное всем способам привлечения внимания. Например, уйти - блеснуть, что называется, своим отсутствием. Прекрасный способ! Хотя я открыла его для себя совершенно случайно. Когда я ушла из театра пять лет назад, то вслед за этим все словно спохватились: умерла? неизлечимо заболела? получила наследство за границей? уехала в кругосветку? стала наркоманкой? жертвой мафиозных разборок? И так далее, и тому подобное только выбирай. И радуйся: что бы ни случилось - люди тебя помнят, не иссякло их внимание и интерес.

Тогда, может быть, я вдруг вздумала переквалифицироваться, попробовать себя на литературном поприще? Ну нет, это вовсе далеко от истины. Если и написано мной в разное время некоторое количество стихов и рассказов, то это все возникло и существует просто как память о моих настроениях, как часть моего внутреннего духовного обихода. Никакому опубликованию эти стихи и рассказы не подлежат. Я, пожалуй, вправе считать их литературными произведениями, но возникли они совсем не для того, чтобы причислить мое имя к именам профессиональных литераторов. А то конкретно повествование, на середине которого мы в данный момент находимся, имеет совсем немного общего с моим представлением о литературе в строгом смысле этого слова. Я работаю над книгой, да, но это не есть попытка создания художественного произведения.

Так зачем же еще пишутся книги? Да, бывает, что ради заработка. И, если сниматься ради заработка - это вещь более чем реальная, то и писать тоже. Но это теперь уже не мой случай. Теперь я ни за какую, пожалуй, работу не возьмусь, если ее мне надо сделать только ради денег.

Так ради чего же все-таки? Главным образом ради того, чтобы разобраться. Как я разбиралась в характерах своих ролей. Теперь я работаю над книгой, все больше и все глубже входя в роль себя. Это очень любопытная для меня роль, любопытный характер, когда я пытаюсь на себя, на свои желания, мысли, эмоции, поступки посмотреть извне и изнутри, "то вместе, то поврозь, а то попеременно". Или одновременно. Быть собой и попробовать узнать, как я преподношу это другим людям,- вот что значит по-честному в себе разобраться. Вот что я пытаюсь делать, полагая, что это интересно не только мне или моим близким, но и тем людям, кто меня знает по фильмам, спектаклям, понаслышке. Или совсем не знает. А я окажусь для этого человека интересной! Почему бы и нет?

Трудно, конечно, чисто технически трудно... Непривычно. Ведь процесс, происходящий на сцене или перед кинокамерой, он более-менее обусловлен и оформлен до моего в нем участия. А тут как будто... Просто не знаю, как сказать... Как будто я сижу на тыне и кричу в поле с подсолнухами. Кто там в поле, кроме подсолнухов? Слышат ли меня? Наверное, стоит на это надеяться... Но одно я могу сказать наверняка: профессия у писателей очень трудная.

И чтобы эта книга получилась, я работаю над ней не одна. Текст - мой, хотя с моей стороны он предстает лишь в устной форме, но я честно вкладываю в него душу, ищу нужные подробности, точные слова и с чистой совестью могу согласиться на высокое звание автора. А выговориться так, чтобы быть услышанной (прочитанной), мне помогает профессиональный журналист, специальный корреспондент журнала "Витрина читающей России" Мария Пупшева. Наша совместная работа продолжается второй месяц, и, кажется, мы неплохо понимаем друг друга. А непосредственно сейчас мы принимаем коллективное решение о том, что неплохо бы на время прервать повествование-монолог - и "съехать" на такой знакомый нам обеим жанр интервью. Этот прием позволит...

- ...спросить у актрисы, имеющей огромный опыт общения с журналистами: было ли что-нибудь общее в тех интервью, которые вы давали до сего дня?

- Было! Все - или за малым исключением почти все - журналисты очень стеснялись, спрашивая меня в конце нашей беседы: "Ой, вы извините, а можно теперь задать личный вопрос?"

- А что вы на это отвечали?

- Можно, конечно, можно! Потому что так называемые личные вопросы задают те люди или от имени тех людей, которые считают себя моими друзьями. Врагу неинтересно, что я ем на завтрак, во сколько встаю утром и ложусь спать вечером, где я отдыхаю, с мужем или нет, есть ли у меня собака и какой породы. Спрашивайте - отвечаю.

- Как же мы правильно сделали, заняв позиции интервьюера и интервьюируемого! Итак, первый "личный" вопрос...

- Да-да, пожалуйста!

- А... что вы едите на завтрак?

- Очень хорошо спросили: начинать - так с утра. Это время дня я люблю, я жаворонок. Но завтрак у меня поздний. Если вообще можно назвать завтраком еду в час дня.

- Но почему же только в час, почему не раньше?

- Потому что я придерживаюсь той теории, что еду надо заработать. Когда я только встала после сна, после отдыха - с чего это я буду есть-то? И что буду питать? Если только отложение жиров себе устраивать... Нет, ни в коем случае. Надо сначала потратить, чтобы потом было что восполнить. Питательные вещества поступят туда, где их не хватает. Но окажутся там, где они не нужны, если я ем "про запас".

- Давайте еще раз сделаем себе комплимент: интервью - прекрасная вещь, свободная. Как дружеская беседа, где сам собой возникает повод перейти к любым подробностям, бесконечно интересным - во всяком случае, для женщин. Еда - это же такая животрепещущая тема. Как есть, когда есть и как - разве это не важно? Но скажите: ваша система "без завтрака" была всегда? Или только в какой-то момент появилась?

- Я никогда не завтракала. Сначала интуитивно отворачивалась утром от еды, а потом поняла, что все не просто так. Потом, значит, когда я стала интенсивно заниматься специальной литературой, относящейся к здоровью... и т. д. И тогда я поняла, что действую по очень разумной теории, заимствованной у первобытной природы. Никто ведь из зверей не поест сразу, ему не приготовлено в тарелке. Надо побегать, поискать еду на пастбище или поохотиться.

- Зато звери не выбирают. Что положено природой, то и едят. А у людей есть выбор и есть свои пристрастия в еде. Вот у вас какое блюдо любимое?

- По природе я вегетарианка. Будь моя воля, я не поедала бы животных. Из чисто моральных соображений и требований здоровья. Я себя лучше чувствую, когда обхожусь без мяса. Хотя, к сожалению, я не вегетарианка: ем шашлык и другие мясные соблазны. Мало этого: я еще и охотница, охочусь всерьез, состою в охотничьем обществе. Просто вегетарианство, растительная пища,- это то, к чему максимально предрасположена моя физиология.

Я совершенно не ем никаких молочных продуктов. Ни само молоко, ни кефиры-йогурты, ни масло, ни творог. Их мой организм не воспринимает. Дальше сметаны, которую я кладу в салаты или в суп, когда подаю на стол, дело не идет. Раз в месяц, если вдруг "взгрустнется", могу ковырнуть ложкой творог раз или два, но это уже предел. Обожаю фрукты, овощи. И наконец могу сказать, что любимая - причем страстно любимая еда, единственная (редко кто может назвать только одно-единственное любимое блюдо) - это дыни. Среднеазиатские, такие большие, длинные... Я все в них люблю, начиная с их формы, тяжести, аромата. Дальше - их мякоть, не только вкуснейшая, но прекраснейшая. Если бы было у меня столько дынь, сколько я хочу, то я не ела бы ничего другого.

- Вы сказали о себе: "охотница". Я что-то об этом вашем занятии слышала, но смутно... Как давно вы стали охотницей? Не охотницей до дынь, а в другом смысле, как я поняла?

- В этом году я вступила в охотничий клуб. До этого год была кандидатом. Ведь клуб этот - Московский охотничий - очень серьезный, элитный, в него тяжело попасть. Зато членство в нем дает право охоты в любой стране, по всему миру.

- Значит, слухи оправданы и даже много более того. Охотничий клуб... Кажется, охотничье это дело у вас далеко зашло. А как же оно начиналось?

- Началось все очень давно. Я человек, который считает: в жизни нужно попробовать все, не боясь противоречий и непонимания, даже всеобщего. Вот, я назвала себя вегетарианкой... Но при этом я всегда была противницей "чистых" разговоров о "чистом" вегетарианстве. Знаете, таких, с воплями и заламыванием рук: "Ой-ей-ей! Боже мой! Я не могу смотреть на эти ужасы! Какие злые люди: отрубили курочке голову... Не могу смотреть, не могу слышать!" Слышать не могу, а есть "бедную курочку"... могу. Нет, по-моему так: если едите - будьте добры обойтись без истошных криков о милосердии. И даже более того: если надо вам есть - значит, однажды надо самому зарезать ту же курицу. Что до меня, то мне приходилось это делать - резать кур, гусей. И барану горло - тоже. Из бараньих кишок я сама делала колбасу. Свинью потрошила и разделывала. Колола эту хрюшку не я, но в обработке еще теплой туши участвовала от начала до конца.

- Знаете, я вас полностью поддерживаю. Жеманство противно, чистота рук за чужой счет - отвратительна. Только очень любопытно: как же, собственно, у вас сложились обстоятельства, чтобы вы смогли, как заправская сельская хозяйка на собственном птичьем или скотном дворе...

- Не во всех случаях была насущная необходимость делать все самой. Но, во-первых, принцип есть принцип. Любишь кататься - люби и саночки возить. Во-вторых, просто иногда приходилось в буквальном смысле собственноручно заботиться о пропитании, начиная с умерщвления будущей еды,- иногда на съемках бывали и такие условия. В-третьих, очень неплохо знать, что с любой работой можешь справиться сама. Это многое добавляет к моральной человеческой закалке. Ну и в-четвертых, сейчас, когда я живу в Подмосковье, в своем доме, и меня можно считать обеспеченным человеком, я отнюдь не отказываюсь от возможности сэкономить. В нашем поселке несколько семей весной вместе отправляют машину в Тамбовскую область, довольно далеко, где можно купить живых баранов. По семьдесят рублей барашек. А потом летом они у нас в лесочке пасутся, на привязи. К концу теплых дней их число постепенно сводится к нулю. Вот так: очень удобно, дешево, экологически чисто. Так же чисто, как и во всех других отношениях.

А некоторым непривычным для горожан способам ведения хозяйства я научилась еще очень давно. На съемки фильма "Будь счастлива, Юлия" мы поехали в Молдавию. Там, живя в селе, пришлось гусям и курам рубить головы, чтобы приготовить поесть. Там же я вино научилась делать. И крахмал.

Кроме всего прочего, я ведь еще и очень любопытная. И, если кого-то быт отталкивает, то меня он всю жизнь привлекал: как это получается? а как это делают? а как это готовить? Я всегда о себе знала, что я очень хорошая хозяйка, хотя довольно большую часть своей сознательной жизни в городских условиях почти палец о палец не ударяла. Тогда жизнь требовала от меня другого, и моими домашними проблемами вместо меня приходилось заниматься помощнице. Но хозяйство мне было все равно интересно. Да, кстати, и роли мне чаще всего доставались такие, где требовалось быть хозяйкой. Значит, в любом случае мне нельзя было ограничиться позицией наблюдателя. Всегда передо мной стояла и жизненная, и творческая задача - все испробовать. В итоге сейчас я умею все: доить коров, резать птицу... И не только резать, но и пасти. Может быть, не всякую птицу, но уж кур, во всяком случае, смогу. А это, уверяю вас, гораздо труднее, чем их резать. Но до чего же интересно!

- Чудеса, да и только... Пасти? Кур? Этого, наверное, какая-то роль требовала?

- Нет. Слушайте. Я люблю ездить отдыхать в какое-нибудь захолустье, в глушь. И вот в одном из таких мест, где мы отдыхали, на Украине, хозяйка нашего дома работала на птицефабрике. У нее было десять тысяч кур. Жили, то есть спали, эти куры в тесных домиках, сколоченных из отходов стройматериалов. Днем же их выгоняли кормиться на бескрайнее поле. Выгоняли - это полбеды: голодная птица, любая живая тварь, куда угодно побежит за кормом. А вечером-то надо было их в эти домики загнать! Так вот: это делала одна женщина, имея в руках для выполнения своей производственной задачи одно-единственное могучее сельскохозяйственное орудие - хворостину. И десять тысяч кур - глупых, безмозглых, по нашему о них представлению,надо было без потерь загнать на их насесты, в домики. Оторвать их от кормежки, собрать с совершенно необъятного поля...

Узнав об этом и увидев поле, я попросила свою хозяйку:

- Дайте хворостину. И сядьте, не вставайте. Я хочу попробовать.

Мне было интересно. И еще я чувствовала какое-то отчаяние: поле без конца и краю, десять тысяч хохлаток - нет, совершенно невозможная задача! Оказалось, что все-таки возможная. Хотя, разумеется, у меня это заняло гораздо больше времени, чем у профессиональной загонялы - еще бы!

Господи, сколько же за этими курами надо было бегать! Но какие же это умные создания при всем при том! Я об этом узнала на собственном опыте. И еще я нашла, как с ними можно "договориться". В общем, масса впечатлений не просто оригинальных или чудацких, но и очень, по-моему, полезных.

Сейчас, в сельской местности, я запросто могу применить весь свой опыт: как доить коров, как выкармливать свиней, как хозяйничать на птичьем дворе. Огород и сад - это уже давно проверено на практике, возобновляется и совершенствуется ежегодно. А все остальное можно пустить в ход, если вдруг это окажется целесообразно.

До сорока лет мой опыт лежал на дальней полке, чтобы теперь быть востребованным. И долежался ведь, принес мне не только пользу, но и очень большую радость: могу, умею. Не пропаду - даже так можно сказать! Но ведь и это приятно, правда же? Приятна нормальная женская жизнь, полная забот, но вполне управляемая со всеми этими заботами, тоже исключительно нормальными: дом, земля, еда, красота и польза.

До сорока лет стечение обстоятельств уводило меня в сторону от быта если не любого быта вообще, то повседневного. Стечение обстоятельств места, времени, образа действия - как в грамматике. А потом это самое "стечение" стало вот таким: новая семья, новое место жительства (сначала именно место, пустое и ровное), потом уже - дом, который строился, обживался, устраивался вместе с куском земли вокруг этого дома. Дом получился большим, домашняя работа - тоже. Но чем больше, тем лучше, ей-богу. Потому что самая творческая, самая вдохновенная профессия - это профессия домашней хозяйки. Потому что ее процесс и отдача от него почти едины. Потому что они адресованы самым важным для тебя людям, самым близким, самым родным. Тем, кто живет с тобой одной жизнью. Более того - тем, кому ты дала жизнь. Моя младшая дочка, Полина, хозяйничает в нашем доме вместе со мной. Ей это нравится... Но остальные подробности о моей сегодняшней жизни - в другой раз, попозже.

- Конечно, разумеется. Надо уважать последовательность событий. Давайте сейчас вернемся к теме охоты. Любой журналист и любой читатель меня поймет: до чего же интересно!

- Обязательно вернемся. Но я обязательно хочу вот что еще сказать. Творческое и высокопрофессиональное отношение женщины к дому, к домашнему хозяйству, очень ценят и замечают мужчины. Каким бы ни был этот дом, это хозяйство. Каким бы ни был мужчина. Замкнутый, "толстокожий", эгоистичный, ненаблюдательный, он замечает, поверьте. Ничто не пропадает зря. Вопрос о распределении обязанностей - это другой вопрос. Тут нельзя путать две вещи. Вовсе не одно и то же: творчески относиться к своей роли домашней хозяйки и освободить мужчину от всех забот, от всех проблем, то есть от его роли хозяина. Две роли сразу, за себя и за партнера, играть нельзя.

- Вне всякого сомнения. И я с вами соглашусь, и тысячи женщин согласятся, что зря у нас снижен образ "домашней" женщины, занятой в основном семейными делами и проблемами. И также, конечно, не стоит думать, что по-женски привлекательной, красивой и желанной, может быть только та, которая убежала от кухонной плиты и посвятила все свои силы одеванию и макияжу. Да здравствует домашнее творчество: уютный интерьер с ручной вышивкой, интимные и исключительно вкусные ужины при свечах, ну и все прочие маленькие женские хитрости. Но в ваших рассуждениях мне видится одно слабое звено: что же делать, если рядом человек, который ну настолько мало стоит каких бы то ни было забот о нем? Но при этом все-таки по каким-то там причинам нельзя быть врозь: дети маленькие или еще что-то там... Вы говорите: "творчество", а как с ним быть в ситуации, когда, как говорится, глаза бы не глядели?

- Помилуйте... Я вроде бы не претендовала быть этакой ответчицей на все вопросы, мудрой Сивиллой. И вдруг - обращение к моему мнению, к моему совету насчет почти конкретной житейской ситуации...

- Но подумайте, сколько женщин в ней оказывается! Что для них может значить слово "творчество" при таком домашнем очаге, который толком не греет и путь к которому не скрашен творческими успехами, выступлениями, гастрольными поездками, а был и остается самым коротким, повседневным, обыденным?

- Хорошо. Отвечу то, что думаю. Всегда и везде самое страшное - впасть в позу безнадежности. И обиды. На всех, на жизнь. Тогда выхода нет, только тупик, медленное самоистребление. А зачем оно? Нет, лучше приукрасить своего мужа, своего ребенка, который может быть не талантливым, не особенно добрым, не слишком смекалистым. Лучше приукрасить всю свою ситуацию, как артисты иногда приукрашивают для себя плохую роль. Или как все женщины приукрашивают свой наряд и пользуются косметикой. Если мы хотим получить положительный результат от ситуации, внутри которой оказались, то никак не должны ее холодно констатировать - и ограничиться этим. Замереть, зафиксировав "пустоту и мерзость запустения" вокруг себя. Плох цвет лица? Женщина делает макияж. Плохи волосы или вовсе выпали? Она покупает парик, а не ходит лысой. И сама на себя смотрит, и к людям выходит в парике, улыбается, разговаривает, хотя знает ведь: под ее париком - лысина, голый череп. Значит, есть смысл в том, что "тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман". Простите, что придаю Пушкину чисто утилитарный смысл, но если уж отвечать, то я хотела ответить исчерпывающе. Добавив к словам гения свои, очень скромные: научиться любить то, что имеешь,- в этом секрет всей женской красоты, женского долголетия.

- Вот и хорошо. А теперь наконец - охота! Она, как известно, пуще неволи. Королевская, царская забава! Пусть нет царей, королей тоже раз-два и обчелся, но охота и поныне - штука весьма престижная. А клуб-то ваш элитный, так ведь? Не в этом ли все дело? Привычку к хорошему обществу стоит, наверное, поддерживать...

- Вот, колкости начались... Ладно, ладно. Сколько раз у меня брали интервью, научили кое-чему господа журналисты. Что ж... Общество, говорите... И особо акцентируете: хорошее общество. И вы правы. Хорошее общество на охоте. Мужское. Я завидую мужчинам. У них другой образ жизни, мыслей, поведения, как у инопланетян каких-то по сравнению с женщинами. Там, где женщина накрутит, напутает, выдумает, вообразит, предположит, сделает сто пятьдесят два с половиной вывода, отчается, напугает всех и себя главным образом, мужчина идет гораздо прямее. Прямо идет. Прямая у них дорога, очень я этому завидую. Сравните, как собираются в гостях два кружка, мужской и женский. Сравните, какие идут разговоры, какое преобладает настроение. Женщины друг другу жалуются, жалея себя и ругая ближних своих. Мужчины друг перед другом хвастаются, хотя ближних своих тоже нередко поругивают и обвиняют. Но как бы отмахиваясь одновременно: виноваты те, ну да ладно, давай-ка, брат, выпьем по этому поводу - и все.

И тут я поделюсь секретом. Секрет - не совет, хотя оба они - всеобщие любимые женские занятия. Так вот, мой секрет в том, что я у мужчин переняла манеру поведения. Как мужчина себя "подает"? Я самый лучший, самый крутой, самый-самый-самый! Я подаю себя так же - себе самой. Увидела себя утром в зеркале - Господи, опять хороша! Несказанно! Улыбка, обаяние, движения, глаза! Счастливей всех, моложе всех, красивей всех - "румяней и белее", не надо даже ни у какого зеркальца спрашивать! Ответ неизменен. А если спрашивать, то только в смысле, как и где подрисовать, чтоб уж совсем, чтоб наверняка. И далее в том же духе. "Это удивительно, как я умна, и как... она мила,- продолжала Наташа, говоря про себя в третьем лице и воображая, что все это говорит про нее какой-то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина.- Все, все в ней есть: умна необыкновенно, мила и притом хороша, необыкновенно хороша, ловка,- плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать удивительный голос!"

Ну как, авторитетно? Как-никак - сам Лев Николаевич, который сказал об этой своей героине: "С'est moi", то бишь: "Это я".

Ох, как же неправильно нас приучили принижать себя! А ведь не просто так, не случайно каждому, каждой дано - свое. Своя внешность, свой ум, профессия, свой характер и своя особенная судьба. Именно эта внешность, именно эта работа, именно этот муж, именно эти несчастья - даже они. Весь набор - не случаен. И этим самым хорош, достоин похвалы. Достоин каждодневного применения и дальнейшего накопления. Достоин удачи.

- И добычи. Ура! Мы все просто неподражаемы и неотразимы... А теперь наконец - охота, уже трижды откладываемая!

- Я рада, что вам интересно. Что ж, давайте наконец говорить о ней, о долгожданной.

К занятию охотой я пришла оттого, что, как выше уже говорила, считала себя обязанной "запачкать руки". Считала, что это нравственный долг и мой, и каждого - не прятаться под камуфляжем: мол, сам-то я мухи не обижу, а мяско кушаю потому, что уже кто-то злой такой и нехороший все равно убил бедное животное, так теперь не пропадать же забитой тушке. Надо либо взять на себя грех убить живую тварь, либо в принципе отказаться от того, чтобы животных убивали для ваших потребностей.

Смолоду, конечно, у меня не было такой дотошности в размышлениях. Да и сама наша повседневность попросту не давала выбирать: ешь то, что есть. На гастролях нас иногда буквально спасали баночки варенья или пакетики с фруктами сушеными - не с собой привезенные, а дары поклонников. В разных углах, куда нас заносило, люди от чистого сердца делились тем, что им самим было необходимо в их жизни.

А однажды мне с одра болезни помогали подняться, кормя голубиным бульоном. И вареным мясом этих голубей. Дело было в Сальских степях, где снимался фильм "Ищи ветра". Каждое утро, когда с самых ранних часов наваливалась жара сорок градусов, мы садились на лошадей, на которых и снимались в рабочее время, и ехали за три километра к озеру. Чудесное было там озеро, родниковое, с чистейшей холодной водой. Мы в нем купались утром и вечером. Влетали в воду, не сходя с коней, поднимая веером брызги кристальной чистоты и прозрачности. Очень все было красиво, романтично, замечательно... Но у меня стало плохо с почками - острый пиелонефрит. Боли начались такие, что ни встать, ни пройти, ни даже лежать спокойно нельзя. Для работы меня кололи морфием и только так снимали боли в продолжение нескольких дней. Став на время морфинисткой, я снималась, скакала верхом и все остальное. Но еще надо было что-то есть. Эта проблема стояла перед всей группой вообще. Я, будучи на особом положении из-за болезни, не могла решать ее самостоятельно, наравне со всеми. Обо мне приходилось заботиться. Для этого сложилась своеобразная возможность. Рядом находился город Зерноград. Название ему было дано не случайное - там находились в буквальном смысле закрома Родины, огромные наземные, цилиндрической формы хранилища зерна. На этом зерновом изобилии кормились голуби, целые стаи, которым не было ни надобности, ни возможности клевать всякую дрянь на помойках. Голубей ловили, варили их, и я пила этот замечательный, вкуснейший бульон, ела нежное отварное мясо. Ни о каком вегетарианстве я не задумывалась тогда, это понятно. Хотя и сама на тех зерноградских голубей не охотилась.

В разъездах с группами по фестивалям предусматривается культурная программа с различным колоритом. Ее устроители прекрасно понимают, что людям надо не только чинно-благолепно предаваться пассивному осмотру исторических достопримечательностей. Как бы ни были хороши музеи, ясно, что приехавших издалека людей надо развлекать по-разному. И один из самых действенных способов - устройство охот. Еще бы: средство-то старинное, испытанное, зря, что ли, к нему прибегали со времен самых давних? Мужской коллектив, как правило, с большим энтузиазмом откликается на подобные предложения. А меня к этому вело любопытство. Любопытство ко всему на свете вообще и к мужским забавам, если можно так выразиться в данном случае, в частности. И с самого начала острым захватывающим моментом стал период подготовки.

Сейчас меня еще больше держит в своем плену страсть к сборам, к подготовке выбора и чистке оружия, к покупке патронов. Потому что это красиво. Оружие - захватывающе красиво. В него вложена многовековая любовь и уважение человека к тому, что делает его сильным, защищенным, а затем и гордым, властным. Оружие несет на себе многовековой отсвет любви человека и культуры человека, всех самых передовых достижений ручного, а затем машинного творчества.

Чувствовать свою сопричастность к этому искусству и творчеству - одно это дорогого стоит. Разве могла бы так захватить возможность просто получить лишний кусок еды в результате охоты? Смешно просто.

И что еще мне безумно нравится в процессе охоты - это компания. Женщинам практически неведома эта область, эта сторона жизни. В охотничью компанию не попадает кто попало. Во-первых, заведомо отсеивается, без всяких попыток войти в особый круг, довольно большое количество людей, которые охотниками просто не являются изначально, по своему складу, по всем своим особенностям. Не являются, не могут быть, не будут и пробовать даже. Никогда в этом месте не появятся. И слава Богу. На охоту идут люди с определенным вкусом. Они могут быть любого уровня и ранга в общественной, производственной, политической и тому подобной жизни, могут быть разными по множеству признаков. Но кое-какие качества их объединяют. Чтобы их определить, не хватает таких понятий, как смелость, сила, выносливость. Это все есть, но еще должен быть вкус к простоте, простору, особая чуткость и открытость по отношению к окружающему миру. Должно быть что-то джек-лондоновское, высоко романтическое и реальное одновременно.

Вот такие компании мне нравятся. Очень! Даже "издержки производства", типа крепких выражений, в таких случаях я вполне принимаю. Эта грубость здоровая, азартная, "экологически чистая". (Что касается матерного языка, я немного войду в подробности своего к нему отношения. Есть ситуации, в которых неупотребление "плохих слов" выглядит фальшиво, ущербно. Конечно, жгучей приправой отнюдь не стоит пользоваться для всех блюд. Но уж если какое-то из них требует ударной дозы перца или уксуса - никак нельзя от этого отказаться. Жаль, что я не помню, у кого - Фолкнер? Ирвинг? - словом, у кого-то из американских авторов прочитала о наставлениях некого отца сыну: "Не пересыпай свои слова постоянной руганью. Иначе, когда нужно будет облегчить душу, тебе нечем будет это сделать". По-моему, очень правильная мысль, трезвая и без ханжества).

Итак, в такую компанию я рвусь всей душой. Пусть охотницкое удовольствие не позволишь себе часто - то не сезон, то занят тот, другой, третий. Но вот наконец собрались, поехали... Приехали. Я разделяю со своими товарищами все неудобства, усталость, плохую дорогу, капризы погоды. Участвую во всем, кроме одного. Я давно уже не стреляю ни в какую живность. Много лет это было моей тайной, в которой я сегодня признаюсь.

Что же делать на охоте, если не стрелять? Общаться с природой? Я общаюсь, конечно, но ясно же, что для этого не обязательно объявлять себя участником охоты. Здесь просто другое оно, это общение. Все чувства обострены, зрение, слух, обоняние - жаль, что человек почти совсем расстался с этим. Ощущаешь тревогу, радость, настороженность, веселое напряжение во всем теле. И не надо мне стрелять. Как хорошо - идти загонять зверя, тащить добычу. Не стоять на номерах... хотя, почему бы и нет? И это интересно. Как вслушиваешься и слышишь все, когда стоишь, как примечаешь движение каждого листа! Позвоночник прямой, в струну. Мурашки по коже. Природа, лес входит в тебя, проникает так неожиданно глубоко. И отношение к ней становится не легковесным, как нам это привычно - "ах, солнышко! ах, травка!" Становится таким, каким оно должно быть изначально - и грубее, и проще, и страх порой вселяет, и уважение. И надежду: все-таки я здесь не чужая, я что-то пойму, овладею, смогу победить. Вовсе даже не стреляя.

Выше я уже упомянула о фильме "Будь счастлива, Юлия". Должна сказать, что в итоге эта картина получилась совершенно неудачной, слишком уж намудрил-накрутил режиссер. Бывает... Но время на этих съемках было потрачено в конце концов не зря. Во-первых, потому, что я работала вместе с прекрасным артистом Михаилом Волонтиром и получала от этого огромное удовольствие. Он не только артист, но и в целом человек замечательный, очень интересно с ним общаться, быть в одной компании. Во-вторых, этому времени я обязана еще одним воспоминанием, исключительно ярким и значительным.

Дело происходило в Молдавии, осенью. Кто бывал там в это время года, тот хорошо представит себе всю картину. Какая там неотразимой красоты природа, какие погожие дни - один за другим, в буйстве красок - ярких, но гармоничных. Человек там участвует в жизни природы, не может не участвовать, даже просто занимаясь своими повседневными делами. Вокруг много сел, больших, богатых. Жители работают на виноградниках - они там просто бесконечные, работают и на полях, в садах. Свое вино делают, и сухофрукты, и компоты в банках впрок. Всякими кустарными ремеслами занимаются. А еще охотятся, это тоже одно из привычных местных занятий.

Мы жили на хуторе, у хозяев, в том же доме, где все снималось. Их дом, как большинство домов в селе, был богатый - большой такой благоустроенный коттедж.

Однажды хозяин предложил:

- Пойдемте с нами завтра на охоту!

Мы не долго думая согласились и с утра пошли. Ружья нам дали, обули в сапоги. До места предстояло идти пешком часа три.

В тех местах водятся косули, очаровательные совершенно, рыжие с белыми пятнышками на попке. Они пасутся стаями в глубоких оврагах. До одного такого оврага мы и шли осенним днем по шуршащим листьям, по золоту под ногами. Там леса просто расписные, хоть и невысокие. Широколиственные: клены, вязы, ясени, каштаны, буки. Идем - небольшой ветерок, листья трепещут, алые, бурые, где-то еще зеленые, пронзительно-лимонные. Тепло. Идти далеко, не сразу лесом, сначала через виноградники, а им там конца нет. Запахи сладких ягод, пожухлых листьев, свежести - то один оттенок у запаха, то другой. В овраге, в лесу - то же самое пиршество оттенков и запахов, только букет ароматов, конечно, другой, не виноградный.

Дорога к оврагу, как нам и обещали, заняла часа три - в тяжелых сапогах, с тяжелым ружьем. Потом надо было еще покружить, встать на номера. Уже усталость подступала, но все было так заманчиво, интересно, красиво.

Меня поставили в глубине овраге, где-то в середине. Загонщики ушли. Я прислонилась к стволу - так, чтобы не ноги меня держали, а упор спины. В таком положении можно хорошо отдохнуть, усталость постепенно спадает. Вот я так и стояла, все больше растворяясь в красках, запахах, тишине. Отчетливо помню, какими черными были в том овраге стволы деревьев - вязов, ясеней. Особая постоянная влажность, как мне сказали потом, и потому такой цвет.

Помню тишину. Тишину? Это странно: ведь были шорохи постоянные чувствовалось, что лес обитаем сотнями мелких зверюшек, - и вскрики птиц... Но все равно: тихо было. Одушевленно, обитаемо, но абсолютно не тревожно, потому и тихо.

И вдруг я понимаю: идут. Идет стадо.

Это не был звук. Запах, может быть, и был, но не для человечьего носа. Я не органами чувств, а просто чувством каким-то, без всяких органов, голыми нервами определила, что вот здесь, совсем рядом - наша добыча. И ее много. Какой-то ветер прошел сквозь меня. Со свистом, с шорохом - внутри. Ну, Багира, доброй охоты!

Стадо было еще наверху, когда я его почувствовала. Я курки взвела, стволы нацелила и жду сижу. Сейчас они обрушатся. Секунда, полсекунды - я уже слышу: пошла живая лавина... Кто ставил меня на номер, тот, наверное, очень хорошо знал свое дело - и повадки косуль, и это место. Прямо передо мной оказались четыре косули. На расстоянии не больше пяти метров. Встали ко мне боком, замерли, а у меня в руках уже готовая к стрельбе двустволка, мне ни наводить, ни чего другого уже делать не надо. Только уложить на месте сразу двух.

Я веду - как полагается, чтобы снизу, под лопатку... А один из них глазом на меня, с легким поворотом, с непонятным мне гордым таким чувством... И я ощущаю не жалость, нет. Бессмысленность.

Я спокойно опустила ружье, не таясь уже. Они исчезли, словно духи, словно их тут не было, словно даже отродясь не бывало. Растворились все. Я выдохнула, чувствуя полное удовлетворение. Могла убить. Даже убила: эти двое были точно мои, безоговорочно. Так что я все испытала: ожидание, удивление, азарт, точку ледяного кипения, выброс адреналина в кровь, торжество. А убивать необязательно. Я это тогда осознала не менее отчетливо, чем свою победу, власть над добычей.

Убивать необязательно... Но я, давно зная это, вступила в клуб охотников. Ради удивительного по ощущениям времяпрепровождения, ради возможности быть в прекрасной компании, вместе играть в захватывающую игру. Ради поездок и права участия в охоте в любой стране мира, куда иным образом не попадешь охотиться. У меня есть мечта побывать кое-где конкретно например, в Африке, на сафари. Пока еще я не готова, и таких денег, какие нужны, у меня пока нет. Но когда-нибудь и эта мечта сбудется.

В нашем клубе состоят и рыболовы. Так что еще одна моя мечта гораздо ближе к осуществлению: поехать на рыбалку на Кубу, ловить марлина. Мне так хотелось и хочется самой поймать его, еще со времен первого моего чтения Хемингуэя!

К рыбе я отношусь далеко не с тем трепетом, как к теплокровным. Никакие нравственные проблемы у меня здесь не возникают. Это, конечно, противоречит строгим заповедям чистого вегетарианства. Но что делать: проникнуться жизнью природы в "рыбьей" ипостаси мне не пришлось. Я по одну сторону - рыбы по другую, нас четко разделяет поверхность воды.

А рыбалку как процесс я обожаю. В ней есть уединение, сосредоточенность, оцепенение - такие, какие возможны только у воды. Ты ни на что не воздействуешь, ничего не колеблешь, только воспринимаешь. Все твое внимание сосредоточено на связи с поплавком, поверхностью воды, набежавшим ветерком, от которого поплавок чуть закачался. Многие моменты моей жизни напоминают мне партнерство на сцене. Рыбалка - очень актерское занятие, требует исключительной восприимчивости, оттачивает тонкость работы артиста. В ее процессе понимаешь: то, что называется диалогом с природой, является изощреннейшей формой диалога, в котором природа безусловно доминирует. Впрочем, она доминирует всегда. Не чувствовать этого можно только хорошо постаравшись - во зло себе.

А вот сами рыбы для меня в самой малой степени являются частью природы. В отличие от растительности. С деревьями у меня совершенно особые отношения. Мое отношение к ним всегда было очень серьезным, отличалось истинным пиететом к великой мудрости и мощи стволов, веток, кроны. Живи где-нибудь до сих пор друиды - они бы запросто получили поклонницу культа деревьев. Но такая возможность - в прошедшем времени. Мне довелось столкнуться с удивительным художественно-философским образом в одной книге: деревья вырастают из земли, а земля - это люди. Тысячи тысяч легших в землю поколений. Деревья "едят" то, что было людьми.

И та картина, что раньше стояла передо мной, разительно изменилась. Некогда в ней были мудрые зеленые великаны в состоянии величавого спокойствия, надмирные цари и судьи. Если я выходила рисовать лес и деревья, то это случалось только в настроении полного умиротворения, готовности плавно восхищаться и отдаваться чувству нравственного превосходства дерева над человеком. После прочитанного отрывка деревья показали мне свое истинное лицо. Да, они прекрасны по-прежнему. Но и коварны, и подвержены страстям. Потому что они из плоти и крови. Их неподвижная "воткнутость" в почву - часть хитрого плана, заговора, известного им одним. Это, может быть, инопланетяне, которые из каких-то своих соображений приняли вот такую форму - корни, ствол, ветки, листья - и только прикинулись, что не могут покинуть место врастания в землю, не могут передвигаться.

Я и сейчас рисую деревья. Только теперь это происходит с оттенком обороны. Я не изображаю статичность, мудро-отвлеченную красоту. Я вижу, сколько на самом деле скрыто динамики и борьбы в древесных формах. Деревья уже не настолько "выше" меня, они стали более познаваемыми.

Боюсь, что я немного ушла в личную "натурфилософию" и опять испытываю чужое терпение. Чтобы появились подробности событий, разных случаев, мне нужны вопросы.

- А на охоту вы отправляетесь в постоянной компании? Или каждый раз собираются разные люди?

- И постоянные, и разные. Самый мой большой друг и приятель по охоте мой супруг, Андрей. (Я замужем за ним третьим браком, а четвертому не бывать - как Риму.) Мы с Андреем и рыбачим вместе, очень часто, и охотимся. Он любит всякую охоту - на зверей, на птиц. Я же птичью охоту меньше люблю: не тот азарт, не то удовольствие. И в результате "птичку жалко". То ли дело на крупных животных - такой процесс! Хорошо бы охота не уходила из жизни людей никогда. В конце концов, ружья-то ружьями, но в охоте на крупного зверя остается место серьезной опасности для человека. Что и оправдывает охоту дополнительно: я - охотник, рискую и подвергаюсь испытаниям по своей охоте, меряясь своими силами и удачей с сильным противником.

С такой подачи я и корриду люблю больше португальскую, а не испанскую. Ту, где один на один с быком. Без того, чтобы бандерильо быка уже со всех сторон истыкали, а тут еще один герой, на лошади.

Мне и жалко было и нет того матадора, которого я видела собственными глазами, как бык поднял его на рога. Почему? Ведь человек погиб, смерть его была жестокой. Но он шел на нее сознательно, зная правила игры, и шел по своей вольной воле. Быка пригнали, а он ведь сам. Он проиграл, и это заведомо было одним из возможных исходов схватки, при других условиях бессмысленной вообще.

- С такими заявлениями как вы избегнете упрека в том, что ваша душа-де огрубела, утратила природное женское отрицание жестокости, нетерпимость к страданию? А может быть, не избегнете, и такой упрек в ваш адрес будет справедлив?

- Давайте заглянем в Стефана Цвейга, которого я очень люблю. Вот эпиграф к его рассказу. Смысл эпиграфа в том, что мы сострадательны к чужому горю и стремимся помочь, утешить, исправить, потому что в первую очередь бережем себя. Зрелище чужого страдания нас разрушает, выводит из состояния равновесия, заставляет испытывать раздражение и злость. Мы совсем не любим тех, кому даже бросаемся активно помогать. Но нам надо закрыть амбразуру, откуда страдание бьет по нам самим.

Вот из этой мысли и вытекает практика и теория, по которым женщины зарекомендовали себя как существа более сострадательные. А на самом деле более нервные, подверженные "страдательной инфекции", которою им не хочется заразиться. А если уж произошло заражение, то надо скорей-скорей изгнать вирус из своего организма. Отсюда - громкие и постоянные женские требования: "Не убивайте! Не мучьте! Не заставляйте страдать!"

Если безоговорочно верить содержанию требований, то я "плохая" женщина. Не хочу выглядеть добренькой, эфемерно порхающей в безмятежном незнании того, что есть грубая правда. И боюсь женщин, которые таковы. Поделюсь "откровением": женщина тоже человек. А если человек не хочет видеть реального мира, не хочет принимать его неподкрашенные законы, значит, он увиливает, прячет какой-то в себе изъян или выдает его за достоинство. Короче, пытается обмануть других и выхлопотать для себя некие привилегии за чужой счет. "Я женщина, вы должны меня понять!" Нет, не надо.

- При том, что женщин, которые хотят привилегий, большинство, кому-то будут ближе именно ваши взгляды. А теперь снова конкретный вопрос, последовательно-непоследовательный, как все наше сегодняшнее "интервью": скажите, а где вы обычно охотитесь?

- Есть несколько постоянных мест в Подмосковье, в Ярославской области и на Украине. В Бологом часто бываем. Это все охотничьи хозяйства. Но я больше люблю, чтобы было новое место. Так интереснее.

- А за границей вы только собираетесь поохотиться или уже доводилось?

- Молдавия теперь стала заграницей... А еще я охотилась в Германии. На зайцев. Тоскливая была охота: вся насквозь спланированная, заорганизованная. Для меня это не охота. Не знаю, можно ли считать тот случай "национальной особенностью немецкой охоты", он у меня был один. Надеюсь, что бывает у них и более интересно.

- А какой вид рыбалки вы предпочитаете? С берега, с лодки, на какую удочку?

- Больше всего люблю щучью рыбалку, со спиннингом. Она азартная. Щука - удивительно умная и хитрая рыба. Мало того, чтобы она проглотила блесну и зацепилась за нее. Дальше стоит вопрос: кто кого. Тем более, что я принципиально ловлю на очень тонкую леску. Так интересней, и кроме всего прочего на толстую леску, которую видно в воде, щука может не взять. И даже если взяла, это не кайф - вытащить рыбу на канате. Тогда можно просто сетку забросить.

Выбирается оптимальная толщина лески, чтобы была дана возможность вытащить рыбу, но и требовалось для этого мастерство, приемы, терпение. Иногда бывает, что возишься минут по тридцать-сорок с той рыбой, которая уже на крючке. Ты подтягиваешь, отпускаешь, не давая при этом слабины этой леске, заводишь... А щука, бывает, выскакивает из воды, резко изгибается, как пружина, делает отмашку вбок головой и рвет леску. Она не перекусывает ее зубами, как человек может перекусить кусачками проволоку, а проводит зубами, как пилой, только мгновенно и чтобы при этом леска была натянута. Все, ты ее упустил! Или иногда действует проще: выскочив свечой из воды, так же падает, и леска рвется от удара.

Рыбу я люблю не только ловить, но и обрабатывать пойманную. Сколько угодно, любое количество готова чистить, отрезать голову, потрошить, отправляя в холодильник готовое филе, фарш для котлет. Но только с одним условием: вся работа должна происходить вне дома, под открытым небом. Разделка рыбы на кухне, где может остаться запах, налипнуть куда не надо чешуя - это для меня серьезное испытание, на которое я соглашаюсь только от самой крайней безысходности.

Все в рыбе хорошо, кроме послесловия. Красива пойманная рыба, некоторые ее виды, засыпая, несколько раз меняют на воздухе окраску, отливают то серым, то голубым, то фиолетово-розовым. Красивы чешуйки кусочки слюды с кольцами, как на спиле древесного пня. Если не загонять меня с рыбой в кухню, то любое количество улова - награда.

- А рыбачите вы тоже в многолюдной компании?

- Бывает, что в многолюдной. Хотя бы вот здесь, неподалеку от дома. И это, кстати, одна из причин, сыгравших роль в выборе нами места, где поселиться. Два водохранилища - Клязьминское, Пироговское, канал, озеро Майна восемнадцатиметровой глубины - заветные рыбацкие места. Сюда к нам приезжают гости, наши друзья.

- Рыбная ловля - такая же статья экономии, как и барашки на привязи в лесу?

- Вот уж нет! Дешевле было бы каждый день есть осетрину, чем пытаться окупить рыбацкой добычей все предварительные расходы - лодки, моторы, снасти, бензин, приваду и насадку для рыбы, выпивку и закуску для ловцов. Нет, рыбалка и охота - это прекрасный отдых, но он никак и ничего не экономит, а только самым прямым образом оправдывает выражение "дорогое удовольствие".

Но зато уж это действительно удовольствие, это событие. В нем всему есть место - дружбе, азарту, физическому труду, специальной подготовке и долгоиграющему результату. А ведь что такого, казалось бы: вода, в ней рыба, на берегу - человек с удочкой. При том, что я сказала о дорогом удовольствии, рыбалка не обязательно должна обходиться в копеечку. Взять спиннинг и пойти "похлестать" часок-полтора с берега накануне восхода или на закате - это прекрасно и всем всегда доступно. Был бы берег и вода, где что-нибудь водится.

- А какие рыбы водятся в ваших местах?

- Двадцать три вида, мы как-то считали с Андреем... Есть плотва, лещ, щука, шелешпер, язь - очень вкусная и очень редкая сейчас рыба. Есть линь эта рыба не имеет чешуи, как сом и налим, а цвет у линя черный с золотым отливом. Налим тоже есть, до чего он вкусный, особенно весной, когда печенка у него раздувается! О налимьей печенке мы ведь до сих пор только в художественной литературе прошлого века читали, у Гоголя, у Щедрина. Весной, знаете, муж рыбу не ловит, а охотится на нее с острогой. Надевает сапоги-комбинезон, забирается в камыши, куда рыба приходит погреться.

- Любую рыбу можно так добывать?

- Острогой добывают щук, линей, иногда лещей. Это уж, конечно, не женский способ рыбалки. Мне в таких случаях остается только спиннинг с блесной. Я и "блещу" себе, пока не устану. Но эта усталость - все равно отдых. Результат, впечатление - такие, словно вернулась из лучшего в мире санатория. Отдых для меня не может быть пассивным, развлечение обязательно должно быть таким, чтобы я сама себя развлекала. Почему я нигде на так называемом отдыхе в общепринятом понимании не могу нигде пробыть дольше, чем десять дней? Потому что неделя, десять дней - это экскурсии, это посещение новых и в то же время достаточно доступных мест. А дальше? На пляже вылеживаться, укладывая себя "по частям" - так, чтобы загар лег равномерно сюда, сюда и сюда? Помилуй Бог! Никогда не могла так отдыхать, сбегала с такого отдыха, как из-под стражи бегут. Мне обязательно дайте что-то делать: с аквалангом, например, нырять. А нет - так хоть в преферанс играть, тоже хорошо!

- Давайте еще поговорим о рыбалке. Дочку Полину вы с собой пока не берете?

- Она участвует в "домашней" рыбалке. На участке перед домом есть крошечный пруд, часть пейзажа с альпийской горкой. В нем живут карпы и иногда ловятся на удочку.

- И еще одну подробность, пожалуйста... Пойманная рыба и дичь в конце концов оказываются на столе, так ведь? А есть ли у вас любимые рецепты их приготовления? Или какие-нибудь особенные, необычные?

- Есть, я ими поделюсь с большой охотой. Но не выделить ли нам эту тему в отдельную главу? Так будет практичнее (замечание Девы!). Как только понадобится рецепт - смотрите оглавление.

- Но, может быть, кто-то из читательниц, отложив на время книгу, должна прямо сейчас встать к плите. Если вы сами хорошая хозяйка, дайте какой-нибудь совет с ходу, вдруг.

- Пожалуйста, насчет рыбной кулинарии. Раскрою маленький секрет, как вдруг внести разнообразие в привычное блюдо: куски рыбы для жарки обваляйте не в сухарях, как обычно, а в толченых орехах. Не пожалеете, ручаюсь.

Глава 9

ОТВЕТЫ НА "СТРАННЫЕ" ВОПРОСЫ

- Елена, раз уж с меня, автора литзаписи, был однажды снят "обет молчания", раз уж мы с вами пустились в свободное плавание "вопрос-ответ", не сжатое берегами прямой хронологической последовательности событий, то хотелось бы этим воспользоваться снова. Пока мы не вернулись в прежнее русло, в одностороннее и необратимое течение реки времени, я вижу удобный, как мне кажется, случай задать вам не то что "личные", а, можно сказать, "странные" вопросы. Они копились понемногу, одни отпадали, другие переосмысливались и обретали новую форму. А какие-то превращались в конкретные предположения.

Вот, например, одно из этих предположений-вопросов... Ваша жизнь, личная жизнь, - это, в первую очередь, актерская судьба, работа и профессия. Перефразирую Маяковского: говорим "Елена Проклова", подразумеваем "актриса" - и с этим согласится каждый, кто знает вас. Итак, пусть "актриса" - в первую очередь... Но все-таки Елена Проклова - это много больше, чем актриса. Не будь так, книга получалась бы совсем другой или вовсе не была бы затеяна. Скажите: свою "недоговоренность" в пределах актерского самовыражения вы чувствовали еще тогда, когда почти каждый день выходили на сцену или съемочную площадку. Правильно?

- Да, но это все как-то очень в общем сказано...

- Конечно, ведь есть вещи, к которым не приступишь сразу, вдруг. Я сейчас много думаю о вас и не только спрашиваю, но о чем-то и догадываюсь пытаюсь, во всяком случае, это делать. И хочу понять, было ли то, что в строгом общепринятом смысле слова принято называть "личная жизнь", для вас иногда - хотя бы иногда - важнее, чем профессиональный успех? Успех в самом высоком и достойном смысле этого слова... Но вы пять с лишним лет назад ушли из театра, не снимались. Очень необычный поступок: иные артисты длят и длят свое присутствие на сцене - порою даже много сверх меры разумного... Так вот, может быть, не только этот резкий уход должен быть замечен и оговорен в тексте книги? Может быть, были какие-то более ранние штрихи, в которых уже стоял знак вопроса "актриса - всегда актриса, или... ?"

- Профессия все-таки была для меня важнее всего. Актерская профессия, но не актерская карьера. Да, были "штрихи", которые в чем-то перечеркивали именно карьеру. И потом иные умные подруги обрушивались на меня в праведном гневе и ради, как говорится, моего же блага: "Ты давно уже могла бы быть "заслуженной", да что там - "народной", если бы не..."

- Если бы не... кто? Или - что? Как именно надо понимать?

- Если бы не очередной выбор, сделанный мной в пользу личной (пусть будет в самом обывательском смысле) жизни - за счет жизни карьерно-профессиональной. Но если я об этих эпизодах и жалею, то никак не из-за упущенных карьерных возможностей... Вот, говорят, во время Великой французской революции жил в Париже или в другом городе человек... И кто-то там однажды спросил его: "Что ты делал, когда Робеспьер рубил головы, а Дантон произносил речи?" На что этот человек совершенно спокойно ответил: "Я жил". По-моему, он был совершенно прав. Жизнь дается нам один раз, но ее нужно и можно прожить. Сама по себе жизнь - это главное. Как бы мало ни получил какой-либо человек при рождении: бедных, даже нищих родителей или вообще сиротство, слабое здоровье, не слишком благополучное историческое время и не очень благоустроенную родину,- он все равно получил необыкновенно много: саму жизнь, возможность жить, некий отрезок времени, чтобы быть на этой земле... Быть лично.

- Если я вас правильно понимаю, то уместно здесь дополнить вашу мысль старой поговоркой, к которой придумано новое продолжение: время - деньги, но время дороже.

- "Время дороже"? Хорошо... И безусловно верно. Я хотела бы быть автором этого высказывания, если бы кто-то меня не опередил. Честно скажу: каждое утро я просыпаюсь с чувством нежданно свалившегося мне в руки богатства: впереди - целый день. День - огромный кусок времени, который достался мне совершенно задаром и который я вправе употребить любым угодным мне способом. Феноменально! Каждое утро я богач! И, знаете еще, никогда у меня не было такой привычки - "гнать время", желать, чтобы скорей наступила весна, чтобы скорей началось лето... Зачем, куда торопиться? Прекрасна зима, великолепна осень... Оттепель, распутица, дожди - не только потому, что "нет плохой погоды", но потому, что это всегда - часть отпущенного нам времени.

С понятием "время" у меня свои, особенные отношения... Иногда мне кажется, что я живу лет двести, не меньше. В этом моем ощущении нет ни капли усталости, преклонности отпущенного мне земного срока. Количество двести лет, триста лет - от ощущения качества: какие события случились вовне, вокруг меня, и что довелось внутри ощутить, пропустить через себя. К числу событий относятся восход солнца, прошедший дождь - и это я говорю совершенно серьезно... Потому что, если это замечать и отмечать, все чувствуя, все переживая заинтересованно, продлевается жизнь.

Разве можно сказать, что все октябри - похожи, все январи - одинаковы? Нет. Они разные, и это по большому счету прямо-таки настоящая фантастика, какая-то ошеломляющая щедрость природы по отношению к нам. Как можно этим пренебрегать? Даже в затянувшееся ненастье, в какую-то не очень удобную для разных наших планов погоду, когда что-то ну очень чересчур - жарко, холодно, дождливо - есть отрада: знать наверняка, что за всем этим последуют перемены к лучшему.

Можно ли в полной мере оценить, какое благо - свет, не зная тьмы? От долгого ожидания только полнее становятся наши будущие ощущения, разве не так?

- Так, да... Но вот я о чем сейчас думаю: если бы мы с вами делали обычное интервью, мне, скорей всего, пришлось бы вырезать предыдущую страницу. Все это красиво, тонко, но не у каждого читателя газеты или журнала хватит терпения вдумываться в особое понимание слов "время", "свет", "жизнь" - в том числе "личная жизнь"...

- Значит, у читателя книги есть свое преимущество. А что до личной жизни, то она, безоговорочно, совершенно, важнее всего. По-моему. Я нисколько не хочу умалить то значение, которое имела и имеет для меня моя профессия, но я твердо знаю про себя: есть узкий круг родных и близких людей, которым я должна. Что именно должна? Да все! Мое время, мои силы душевные в первую очередь, мое внимание, то есть действительно все, что есть в моем распоряжении. Конечно, я не только отдаю, я и беру, весь этот процесс - взаимозависимый. Но главное, что они - это я, я - это они, моя семья, несколько человек, самых-самых близких. Когда-то давно были, как говорится, возможны варианты... Были у меня чувства, страсти, увлечения, которые кого-то вводили в этот круг - на время, как оказывалось, но даже если на время, то все равно всерьез, со всей душевной полнотой и отдачей. А теперь все определено, и это - надеюсь! - уже навсегда. Круг замкнулся, хотя за ним остается - весь мир: пространство и время.

- Со всеми их загадками и возможными открытиями... Я так давно вас слушаю, записываю, смотрю... Я теперь понимаю... И, кажется, наконец могу поздравить себя и вас: можно попробовать облечь в слова главную мысль этой книги. Вот она: из рамок красивого, но оказавшегося все же узким для вас определения "актриса", выступает другое - Елена Проклова. Вроде бы ничего при этом не меняется, все остается при вас - все, что было. Но как бы совсем в другом освещении...

- Может быть... Сама о себе все же так не скажешь. Мы все привыкли занимать места по билетам, где написано: артист, журналист, машинист - и проставлены некие категории, обозначающие успех в названной области. Чем престижней обозначение, чем выше категория - тем больше у нас прав говорить о себе "я состоялся", "я не зря прожил жизнь". То, что сверх этого, с трудом поддается определению, которое еще предстоит найти или выработать.

- Значит, мы в чем-то опережаем многих. И мне это нравится. Только...

- Только не зайти бы нам в тупик. Это легко может быть, если слишком далеко забираться в область отвлеченных понятий.

- При всем при том, что вы, Елена, этой области отнюдь не чуждаетесь... У нас с вами как-то начался и прервался один разговор, достойный продолжения и присутствия в книге. Чтобы сразу к нему вернуться, напомню о его теме "странным" вопросом. Пожалуйста, скажите: какое из явлений природы на вас производит самое большое впечатление? Можете вы о каком-то из них сказать "мое любимое"?

- Да, могу. Ветер. Это моя любовь. Я обожаю любой ветер. А всю зиму мечтаю о весеннем ветре. О таком, который приносит далекое тепло, но все равно свежий. Он дует в апреле, в мае, когда уже не надо плотно одеваться. Дует ветер, и высоко над землей, и низко. И можно чувствовать его, как он обвевает и обвивает тебя - по голым ногам. Сейчас зима, до весны далеко, а сердце замирает от предвкушения... Но я помню, к чему был задан вопрос. Кто читал "Розу мира" Даниила Андреева, тот знает о стихиалях, которые олицетворяют собой сущность и дух любого явления. И поймет, почему о стихиали ветра я могу думать вовсе не философски, а только как о живом существе, которое можно любить со всей земной человеческой силой.

- Да, "Роза мира"... Многие ее брали в руки, начинали читать, а дальше - как Бог даст. Непростое чтение. Спрашивая вас, я сужу по себе: вы читали "Розу мира" фрагментами, на выбор?

- Нет, я читала подряд. И перечитывала раз десять. Сначала были три чтения - как в Думе, чтобы принять основной закон... Нет, смеюсь: правда, что прочла подряд, правда, что три раза, но никакой тут не основной закон, а просто потому, что так хотелось. И потому, что видела: здесь насквозь все - мое. Все названия, все термины - Шаданакар, Дуггур, Синклит России, игвы и так далее - все абсолютно точно, что бы они ни обозначали. Что же до мирового духовно-космического устройства "по Андрееву", то мне это устройство в чем-то оказалось знакомо. По воспоминаниям... Я видела, я была, я знаю... Не так точно и всеобъемлюще, как он, а совсем-совсем немного, но знаю.

- Из "нехудожественной" прозы Вы только книге Андреева оказали такое доверие? Только она совпала с вашим мироощущением?

- Нет. Уже подобралась почти библиотека. В чтении которой (в общении с книгами из нее) я, к сожалению, одинока. Нет в моем окружении человека, который бы смог разделить со мной этот интерес, это занятие, весь процесс познания. Ведь в самом близком кругу обычно ищешь возможность вместе перебирать, пересыпать, тереть, помешивать смесь каких-то своих догадок, открытий, вопросов. Но муж, например, отказывается напрочь: у него мурашки, мол, по спине бегают, волосы дыбом встают, все нехорошо, все до крайности дискомфортно от такого чтения.

- Что же в библиотеку входит?

- Во-первых, Карлос Кастанеда. В том, как "нереальное" у него сделано областью реального, как беспрепятственно одно переходит в другое, я вижу способ самого правильного отношения к жизни, разбора ее причин и следствий. Еще - Елена Блаватская, все, что у нас за последнее время издавалось. И другие авторы - в том же духе.

- Как это для меня неожиданно... Вы - и увлечение эзотерической литературой? Попытка овладеть "ключами тайн"? Такую попытку часто предпринимают люди, чувствующие себя гонимыми, не находящие себе места в устройстве земной жизни. Не хватает им интереса со стороны окружающих, не хватает чего-то такого живого и красочного в повседневном времяпрепровождении - и они внутренне эмигрируют туда, где воображение готовит им роль и место, более значимые, содержательные, чем земная их участь. А вам вроде бы грех жаловаться на нехватку внимания, бедность событий, отсутствие интереса к вам. И если права пословица о том, что "от добра добра не ищут", то не временная ли шалость для вас - эзотерика? Или, скажем, так: правая рука не ведает, что творит левая... У вас есть свободное время, и вы, как бабочка, перелетаете из света в тень, не утруждая себя помнить сегодня о той, какой были вчера?

- От противоречий мне, конечно, никуда не деться. "Погода" внутри меня может очень здорово меняться. Но не так уж непримиримы все мои противоречия. Подумайте: в жизни есть столько всего, но она коротка - увы. Так как же можно отказываться от любой возможности что-то почувствовать, испытать, узнать? Открыть для себя новый уголок природы, новые характеры и судьбы людей, мысли и образы? Все, что существует, все интересно. В жизни всегда есть место... жизни. Мне жаль тех, кто думает иначе.

- Но взять в руки книгу легче, чем пуститься в приключения, да еще такие, которые связаны с отсутствием комфорта. Вы хорошо рассказывали, например, об охоте. Но охота для членов клуба и для тех, кто ею промышляет как ремеслом, для кого она способ существования, это не одно и то же. И если вспомнить ваши сельскохозяйственные умения, то и к ним при желании можно приложить принцип "хочу - не хочу". А если такого выбора нет? Может быть, ваши смелые мысли о жизни, которой всегда и всюду есть место, никогда не подвергались проверке вынужденным экспериментом - простой и грубой необходимостью выживания?

- Не подвергались? Да сколько угодно! Такое случалось и в городских условиях и там, где, можно сказать, не ступала нога человека. В первой молодости, когда я решилась остаться одна с маленькой дочкой, меня порой так "прижимало" с деньгами, что я, собрав по карманам, за подкладкой, случайно не потраченные копейки, покупала себе на них... килограмм гречки. До сих пор помню - 56 копеек надо было собрать. Эту гречку, сухую невареную крупу, я калила на сковородке, потом брала одну горсть и сыпала в карман грызть в течение дня, подольше растягивая "удовольствие". И горсть сухой гречки в день была единственным моим блюдом на протяжении, например, недели. Если это не пример выживания, то уж не знаю, как и где их искать! (Только, чтобы не очень превозносить себя за проявленные "стойкость и героизм", напомню еще раз об одной их причине - о том, что кошелек мой всегда "протекал" со страшной силой. Такое животное, как свинья-копилка, никогда в моем доме не приживалось. Так что голодала я порой вполне "по заслугам"...)

Если же говорить о том выживании, которое подразумевает борьбу с окружающей дикой природой, чтобы в этот набор входили бурелом, пурга и всякие прочие опасности со стороны стихии, то, может быть, совсем уж крайних случаев у меня не было. Но поиск приключений всегда играл для меня роль руководства к действию, и, если все заходило несколько дальше, чем планировалось, я старалась быть стойким оловянным солдатиком.

Например, были у меня очень интересные в этом отношении съемки в четырехсерийном фильме "Голубка". Мы поехали на Шушенскую ГЭС, на Енисей. Природа сибирская - это, безусловно, чудо, Енисей - одна из величайших рек мира, мощная, живописная. В фильме по нему надо было сплавляться на плотах. Моя героиня-инженер участвовала в этой экспедиции. И я как человек до конца верный себе, любопытный и желающий все попробовать, отказалась от дублера. Все это плаванье на плотах совершала сама, без замены. Вплоть до того, что в результате мне едва не оторвало ногу.

Плот, на котором мы плыли, был сколочен на живую, прямо-таки "дышал" под нами, ходил ходуном. И случилось наконец, что я провалилась в щель между разошедшимися бревнами. Нет, не вся провалилась, только одной ногой, но глубоко. И мне туго-натуго зажало верхнюю часть бедра. Ничего нельзя было поделать: ситуация совершенно непредусмотренная. А плот в это время несло на пороги, оставались какие-то минуты до того, как его должно было начать бить и швырять на огромных камнях. Вот еще секунда, метр-два расстояния - и быть бы мне калекой...

Все мужики на плоту бросили свои правила (шесты), из последних сил боролись, раздвигали бревна - и успели. Я выдернула свою застрявшую ногу. В следующую секунду плот так грохнуло волной о береговую скалу, что мало никому не показалось...

Все, кто на нем плыл, и я в том числе, были белее мела. Нас забрали на пароход, который шел следом, отогрели, отпоили, привели в чувство. Ну а поскольку все закончилось благополучно, то в итоге общему моему восторженному впечатлению от сибирских красот и экзотики этот случай не помешал. И шум воды, и ее бешеные завихрения, и сверкание брызг - все это я вспоминаю с удовольствием: как хорошо, что может жизнь быть такой красивой, такой сильной! А берега у Енисея почти сплошь скалистые, высокие... И то и дело - расписные.

- Расписные - значит разноцветные? Или расписанные человеческими руками?

- Мне бы тогда надо было в этом получше разобраться: вижу я игру природы или действительно рисунки, дело человеческих рук - изображения охотников и разных животных. Сейчас я не могу утверждать категорически...

- Может быть, еще подвернется случай?

- А что? Я бы не отказалась снова там побывать. Снова увидеть эти дремучие места... Если идти вглубь, в любую сторону от реки, то там, как и вдоль берегов, тянется густая тайга, полная птиц и зверья, и встречаются редкие заимки, где мы иногда ночевали.

Например, была такая ночевка. До начала съемок мы поднялись в верховья Енисея, много выше электростанции, чтобы сплавляться оттуда и снимать. Все плыли на большом корабле, а мне это было не так интересно. И по случаю представилась возможность плыть в маленькой лодке, моторке. Меня взяли с собой местные рыбаки-охотники, хозяева той заимки, где в тот раз мы собирались ночевать. Мы обогнали корабль, ушли по реке вверх довольно далеко - и, как всегда, кое-что случилось "на мое счастье": нам попал топляк под винт. Винт сломался, и нам, не добравшимся до заимки, пришлось ночевать в лесу, под открытым небом. Из припасов были только соль и рыболовные крючки. Но если есть крючок, то это уже что-то. На крючки была поймана рыба, таймень. Мы ели ее сырой, посыпая солью. Да, еще водка была. Ну а с таким-то набором - выпивка, закуска - кто пропадет? О моем поведении в кризисной ситуации мужички отозвались одобрительно, сказали, что в разведку, случись такое дело, они меня возьмут.

- Совершенно иные впечатления остались у вас, надо думать, от заграничных поездок... Вы пока мало о них рассказывали. Может быть, нам пора восполнить образовавшиеся пробелы? Вы участвовали в стольких фестивалях, встречались с мировыми знаменитостями. Причем это было тогда, когда для всех советских граждан поездки "туда" были совершенно исключительным событием. И у вас была редкая возможность сравнить: что творится у нас, какова жизнь в нашей стране, в том числе актерская, и какова она там, за пресловутым "железным занавесом". Опережая речь об остальных подробностях, задам такой вопрос: вам не обидно было?

- Нет, никакой обиды. Хотите верьте, хотите нет, но я не чувствовала себя обиженной, видя вблизи и сравнивая образ жизни французских, итальянских, американских артистов с тем, как я жила, как жили другие наши артисты. Да и попросту времени не хватало на обиды какие-то, на переживания.

- Время было занято так плотно?

- В наших поездках (их организовывали на правительственном уровне, в состав делегации входили председатель Госкино, начальник управления из Министерства культуры, директор одной из ведущих киностудий, представители "Союзэкспортфильма") график был расписан по минутам. На отдых оставалось буквально три-четыре часа. Программа дней советского кино или фестиваля порой начиналась с шести утра и заканчивалась часа в три ночи. Шоферы за рулем автобусов или машин сменялись три-четыре раза, а участники делегации нет.

- Но вы успели повидать и познакомиться с... кем? Давайте называть славные артистические и режиссерские имена мирового уровня. С кого начнем?

- Можно назвать всех. Всех, кто был известен в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы.

- Мастроянни, Ришар, Бельмондо, Софи Лорен, Челентано...

- Все, все. Фестивали не могут проходить без "звезд", и каждое мероприятие - вручение призов, коктейли, банкеты и так далее - предполагает свободное общение артистов друг с другом. Я всех видела, со всеми обменивалась какими-то знаками внимания. Если проводились дни, скажем, итальянского кино в СССР, к нам приезжали ведущие итальянские деятели кино, их встречали на соответствующем уровне - представители государства и представители искусства. Если мы ехали к ним - было то же самое. Это протокол. И это было частью моей работы. Я считала себя обязанной играть советскую кинозвезду. Кстати, не я одна так относилась к этому делу.

Однажды у меня был "марафонский забег" по Латинской Америке, из страны в страну, в течение целого месяца. Мы "бежали" вместе со Светланой Тома. Ни на съемках, ни по жизни мы с ней как-то до этого не пересекались, как, впрочем, и после - разве что раз или два, ненадолго. Но эта поездка мне запомнилась на всю жизнь. Со Светланой было здорово! В условиях мы тогда оказались тяжелейших... В каждой стране - дня по три, не больше. Чемоданы собрать - чемоданы разобрать. Как только прилетели - через час уже какое-нибудь мероприятие. Надо там быть, и быть не кое-как, а на уровне, по высшему разряду. И потом в течение дня - не менее четырех раз переодеться, перечесаться: утренний наряд, представительский, коктейльный, вечерний, ночной... Для этого мне перед каждой поездкой приходилось "облагать данью" всех подруг, собирая платья, туфли, бижутерию, косметику. Чтоб губная помада, например, была не одна, а хотя бы трех видов, трех оттенков.

Да что там помада... Мы возили с собой утюги, гладили свои наряды на постелях. Кипятили чай в кружках кипятильниками... Друг дружке накручивали бигуди, помогали делать прически - вот так мы со Светланой совершали турне. По быту это было чудовищно. Мы практически не спали почти весь этот месяц. Но оно того стоило - хотя бы ради того, чтобы видеть, как Светлана блестяще играла советскую кинозвезду! Тут одной красоты, которой Светлану Бог не обделил, все равно было мало. Нужны были все силы, вся выдержка. И ум, и способность быть другом. В дальних поездках все это очень ярко проявляется: если друг оказался вдруг...

Все местные газеты писали: какие блистательные, роскошные, ослепительные эти русские актрисы! Как шикарно живут, как шикарно держатся! Мы со Светланой хохотали как сумасшедшие. Подлинным шиком были только снимаемые для нас номера - этажи, один для меня, другой для Светланы. А спали мы с ней в одной комнате, на моем этаже - как, например, в Панаме. И были счастливы, купив своим дочкам по кукле Барби, аж пустились в пляс по этому поводу.

Конечно, мы не сами оплачивали отель, еду в отеле. Конечно, мы видели массу всего разнообразного, интересного. И могли, всячески для этого исхитрившись с экономией валюты, привезти заграничные подарки своим близким, и что-то себе.

Такая картина повторялась почти каждый раз - в Латинской ли Америке, в Европе ли, где угодно. Какие предпринимались усилия, чтобы можно было, не стесняясь себя, принимать приглашения на виллу Адриано Челентано, во дворец Софи Лорен! Это было безумно трудно - выглядеть так же, как они, не имея и сотой доли их возможностей, подшивая свое "великолепие" белыми нитками. Но я считала, что я должна, что мне доверена исключительно важная роль. И я играла ее со всей ответственностью за себя, за страну, за искусство. Я гордилась внутренне, на полном серьезе гордилась тем, что у меня все получается, что я не уступаю на всех этих приемах, раутах, банкетах никому из звезд, в чьих договорах с продюсерами оговариваются непостижимые для меня суммы. Мне льстило, что я так здорово, с честью выхожу из трудной ситуации. А мысль о том, что я могла бы иметь, будучи актрисой "их" кинематографа, каким миллионным состоянием обзавестись,- эта мысль, ей-богу, оставляла меня абсолютно равнодушной. Да нет - даже вовсе не приходила в голову. Я жила, как все мы жили. Экономила суточные шестнадцать долларов - чтобы купить что-то дочке или себе для будущих встреч со зрителями. Уезжала и возвращалась, оставаясь советской актрисой. Напомню о своем знаке Зодиака, о Деве, для которой существует одна трезвая установка: дано - значит дано. Жизнь - это задача, у задачи есть условия, и решать ее следует, исходя из данных условий.

- Но были и другие, по-особенному запомнившиеся поездки?

- Если говорить об особенных воспоминаниях, то их мне принесли встречи не с мировыми звездами, а с нашими соотечественниками. Живущими за рубежом. Исключением из большинства поездок оказалась поездка в Канаду. Туда мы поехали после фильма "Мимино" - только режиссер, Георгий Данелия, один представитель Госкино или министерства культуры и я. Мы много ездили по стране, по самым разным - в основном, маленьким - городам. Естественно, что на просмотр фильма, снятого в России, приходили бывшие наши граждане. Им хотелось посмотреть, что мы привезли нового, повидаться с нами - просто потому, что мы из России - поговорить. Просто так поговорить, без всяких задних мыслей, не пытаясь доказать друг другу, что кто-то что-то потерял или приобрел. Эти встречи волновали, бередили душу - за каждой такой встречей стояла небанальная человеческая судьба.

- Все это получается так серьезно... Конечно, что было - то и было, но неужели все ваши поездки обошлись без казусов, без каких-то смешных историй?

- Были и истории. Вот, например, такая, очень забавная... Она случилась во время одной из моих первых поездок за рубеж в составе актерской делегации, если вообще не первой. После того, как я снялась в "Единственной". Мы поехали в Западный Берлин, делегация была большая: Сергей Герасимов, Тамара Макарова, Георгий Данелия... К нашей компании примкнула женщина-режиссер из Венгрии, не помню ее фамилию - трудная. Была очень большая культурная программа, поездки бесконечные, все очень интересно - только жарко, просто безумно жарко. Такое выдалось лето. И среди всех прочих удовольствий нам страшно не хватало одного - купания. Были бы в программе какие-то пробелы, мы бы отправились на Берлинские озера, но - увы! - никак не получалось, все было исключительно сжато. И мы решили сделать так: встать разок совсем рано и сходить в какой-нибудь бассейн поблизости, благо что тут и там на стенах так и мелькали рекламные картинки: волны, в них - купающийся человечек в шапочке. Ясно, что тут бассейн...

Настал счастливый день, мы с утра купили купальники и направились в бассейн. В тот, на который взгляд упал,- что нам долго выбирать? Жили мы в комплексе "Европа-центр", где можно было провести всю жизнь в замкнутом цикле: родиться, получить образование, найти работу, завести семью и скончаться - все это, не выходя за пределы комплекса. А уж бассейн - вот один, вот другой, заходите пожалуйста! Мы зашли. Посчитали, сколько платить. Что-то оказалось слишком уж дорого. Мы ждали, что запросят некую сумму, но чтоб такую... Ах, да ладно, денег все-таки хватило, а искупаться ну о-очень хотелось. Мы заплатили и за нами - разошедшимися "девочки направо, мальчики налево" - понесли какие-то огромные корзины с шампунями, маслами, благовониями, с чем-то там еще, не поддающимся описанию. Нам выдали пушистейшие халаты, полотенца с тапками, все было прекрасно и мы предвкушали, как сейчас нам будет еще лучше: вода бассейна, прохлада, новые купальники... А в самом бассейне, посередине, как нам сказали, есть островок с ресторанчиком, где можно красиво посидеть. До бассейна пожалуйста, в сауну, в маленькие бассейнчики с паром, с направленными душами и так далее. Мы, девочки, блаженствовали от души. Ну, а где же главный бассейн, с островом-рестораном?

Да, забыла сказать: новые купальники у нас отобрали. В гардеробе, где мы оставляли все свое, там же нам предложили оставить и их. Почему-то было нельзя... Ну, нельзя - и ладно. Девочки-то направо, а мальчики налево...

Мы пошли в главный бассейн. По стрелкам на стенах: туда, туда... И мы все шли, поднимались вверх, поворачивали. И вот наконец - бассейн, и островок, и ресторанчик. Ура! И так неожиданно вдруг все получилось: мы оказались среди оранжерейной зелени - перед широким открытым пространством, очень светлым, просторным, как нам показалось после сауны, после коридоров... Оп-ля, вот и мы!

И не только мы, женская половина. У нас на удивление синхронно все получилось: только мы вышли - и тут же на другой стороне этого открытого пространства показались наши мужчины. И тоже: оп-ля! Но... И мы, и они абсолютно голые. То же самое и вокруг нас, как мы вдруг заметили,множество голых людей обоего пола. Оказывается, мы попали в клуб нудистов.

Тут мы, три женщины, друг к другу повернулись, посмотрели друг на друга... Что делать-то? А что тут делать: мы перед нашими мужчинами, как и они перед нами, уже "засветились", деньги уплачены бешеные, взять нам свои купальники и надеть их никто не даст (зато нас обязали надеть шапочки, чтобы в бассейне не плавали волосы), а поплавать смерть как хочется и поесть тоже... Выбора у нас, в общем-то, не было. И мы все нырнули в бассейн, наплавались, потом вылезли, заказали еду, посидели попили-поели словом прекрасно в полное свое удовольствие провели время.

А потом в Москве, встречаясь, смеялись: как это мы - оп-ля! Дружно! Согласованно! Вот такой был забавный эпизод...

- Скажите, а как отбирали артистов для поездок из нашей страны за рубеж? Ведь были же очень талантливые люди, но "невыездные". Вспомним такое слово, сейчас почти забытое,- блат. Не хочу никого обидеть, уж никоим образом вас, но проблема-то была...

- Была. Но в такой публичной профессии, как артист, на блате далеко не уедешь и высоко не взлетишь. Блат прокладывает дорогу карьерным возможностям в тихом омуте, в замкнутом пространстве, артист же - он под взглядами всех. "На меня наставлен сумрак ночи тысячей биноклей на оси". Сумрак ночи или день - все равно, но это продолжается сутки напролет, годы подряд. Оставим высокий слог, опустимся вновь к низким истинам. Зачем ездили в капстраны наши делегации? Представлять, рекламировать советское киноискусство, его достижения. Олицетворять собой гордость страны "читайте, завидуйте"! У Маяковского "читайте", а я могла сказать: "Смотрите". Значит, те, кто мог и на сцене и в жизни показать "им", чтобы "они" посмотрели, те и ездили. Разумеется, мы, артисты, очень ценили такую возможность - мир посмотреть, себя показать. Ведь другого способа для этого не существовало - ни формально по нашим законам это не предусматривалось, ни финансовым возможностям советских артистов не соответствовало.

А ваш прямой вопрос о блате... Нет, у меня блата не было. Если что и было, то только стечение обстоятельств. Судьба. Ее власть над собой я чувствовала, и до поры до времени большей частью с хорошей стороны. Мне давалось многое. Я же просто не стремилась повернуть против течения.

- Это философский принцип? Или вера, например вера в рок, в заведомую предначертанность всего?

- Вопрос о вере - если его поставить передо мной совершенно серьезно, в смысле исповедальном - не получит ответа. Я не умалчиваю о чем-то, просто ответа пока нет. И я не берусь отвечать на сугубо философский вопрос: свобода воли, есть ли она у нас? А то, может быть, все волосы на голове у каждого сосчитаны и ни один не упадет без распоряжения свыше! Все это отвлеченно... Но при этом каждому, как я думаю, приходилось хоть раз о каком-то стечении обстоятельств сказать: "роковое". И поддаться этому впечатлению, ища в том, что вытекало одно из другого - такие явные указания перста судьбы.

- А такое бывало в вашей жизни? Хотя бы отдельным эпизодом? Или, возможно, даже так: из эпизода последовал новый серьезный поворот жизни? Мои намеки, как вы догадываетесь из нашего предварительного разговора "за кадром", вполне конкретны...

- ...и их цель - вернуться "в реку времени" и резко повернуть разговор на тему о моем втором замужестве.

- Уже не разговор, не диалог. Из тех отдельных фраз, пока еще сюда, в книгу, не записанных, но в которых вы сами уже касались этой темы, я поняла одно: история была необычной и именно с резким поворотом. Что-то вроде того самого стечения обстоятельств...

- Стечения обстоятельств там, действительно, было предостаточно. И даже "перст судьбы"... Не то, чтобы всерьез, но именно так, как я недавно сказала. В какой-то момент у меня действительно было впечатление, что без "перста" тогда не обошлось.

...Сейчас Александр Михайлович Дерябин известен как врач-травник. И его известность, его слава вполне заслуженны. В его методах лечения нет никакой спекуляции, никакого шарлатанства, как - увы! - случается у нас в настоящем времени сплошь и рядом. Он предлагает разработанные им действенные методы, эффективные лекарства. И я обязательно хочу сказать, что самое важное - эти методы и лекарства доступны. Их производство, применение, распространение не требует крупных затрат. Пустить изготовление препаратов - мазей, настоек, бальзамов - Дерябина на поток, и миллионы людей получили бы гарантированное облегчение от страданий вплоть до полного исцеления. Они смогли бы приобретать лекарства без всяких "льгот", которые на поверку только унижают наших пенсионеров, ветеранов войн и инвалидов. Это было бы всем по карману, даже если жить на те крохи, которые нашим старикам платят в качестве пенсий.

Ужасная особенность сложившейся в России ситуации: у нас известны все достижения медицины нормального для нормальных стран уровня - и не применяются. Обычным людям, которые то и дело болеют, они недоступны. Замкнутый круг получается: стандартные и сертифицированные средства мировой практики применять нельзя - не по карману они ни государству, ни подавляющему большинству граждан, а идти собственным путем тоже нельзя, потому что на него нет ни стандартов, ни сертификатов, и он несопоставим с той самой мировой практикой.

У Александра запатентована, производится и продается целая серия косметических и парфюмерных средств: главным образом кремы, лосьоны. Но это совсем не главная часть всего того, что он делает. Просто эту продукцию легче вывести на рынок. Ведь косметика не относится к разряду средств, назначаемых специалистами, ее каждый выбирает сам для себя. Или не выбирает, как кому угодно.

А лекарства, чтобы быть лекарствами в полном смысле этого слова, должны не только помогать больным, приносить человеческому организму пользу и облегчение. Они должны войти в списки официальной фармакопеи, с которыми работают медицинские учреждения - и больницы, и поликлиники. И если на новые препараты будут выписываться медицинские рецепты, то должно работать производство, изготавливать лекарства в достаточном количестве, чтобы они всегда были доступны.

Но чтобы к этому в конце концов прийти, чтобы выпускать лекарства оптом, на крупных фармацевтических фабриках, чтобы в этом участвовало государство, необходимо как минимум пройти уровень опытного применения препаратов в клиниках. И уже одному этому есть масса препятствий. Отсутствие у Александра классического медицинского документа - диплома вуза. "Ярлык", привешенный траволечению: нетрадиционная область медицины. А какая же она нетрадиционная! Если говорить о традициях, то сто лет назад и раньше кто-то разве пользовался синтезированными препаратами? Ну и, конечно, в области фармацевтики как бизнеса существует исключительная, просто оголтелая конкуренция. Сказать о которой "граничащая с криминальной" - значит ничего не сказать.

Словом, стена, которую предстоит пробить - крепостная, какой-то неизмеримой толщины. Заграничные дипломы (от Швейцеровского общества, например) или устная молва - в наших условиях это, в лучшем случае, только вспомогательные средства. Существует еще путь рекламы, более убедительный для общественного сознания. Но тут нужны такие деньги, что и говорить нечего. Да, есть еще конкретные случаи (и довольно много), когда Александр ставил на ноги очень именитых людей. Но он очень редко умел потом пользоваться их помощью. Характернейшая для него особенность: не искать связей, которые могли бы его "подтянуть вверх". Он общается и работает с теми людьми, которые приходят к нему сами. А приходят, главным образом, те, кто сам нуждается в помощи. Первые же номера ждут, когда придут к ним.

Только несмотря на все мои сожаления, я уверена: у Дерябина все в конце концов получится. Он исключительно талантлив, он предан достойнейшему делу, и никогда еще он не признавал себя побежденным. Нет, не надо думать, что это такой человек-клинок: стальной, острый, закаленный до полной нечувствительности к всяким внешним влияниям. Я знаю его душу, знаю, как сложно может в ней все происходить. Хотя со мной многие не согласятся - те, кто судит по первому впечатлению или общался с Сашей на некоторой дистанции, их мнение вряд ли сойдется с моим.

У Александра Дерябина головокружительная биография. Когда-то в молодости он работал на шахте, в Донбассе. А когда я с ним познакомилась, он уже стал певцом и притом очень известным, выступал от Московской филармонии, его брали в Большой театр. Знакомство наше состоялось лет за десять до брака - и вот каким образом.

Тогда у меня разворачивался роман (не люблю это слово, да ладно уж) совсем с другим человеком. В общем довольно захватывающий, а к тому моменту проходивший через самую привлекательную и приятную "цветочно-ресторанную фазу" - развлечения, вечеринки, сплошные знаки внимания, все так празднично и головокружительно. В один из дней мой кавалер выдвинул идею:

- Вечером сегодня давай пойдем в гости. К одному моему другу, он прекрасный певец, человек просто замечательный, и компания там тоже будет вся такая, в общем интересная.

- Идем, идем.

Пришли, с кем-то меня там познакомили, кого-то представили, и с первых же минут мне это было все равно. К тому, что за мной кто-то ухаживает, я привыкла, это всегда было само собой. Приходила в компанию, в любую, оказывалась в центре внимания, а иначе вроде бы и быть не могло... Так что, кто там в данном конкретном случае оказывал мне соответствующие почести, я совершенно не интересовалась. Не интересовалась и тем, кто тут хозяин дома. Мы с моим кавалером были заняты только собой и друг другом. Провели время, поболтали, потанцевали и ушли.

А как только я вернулась домой - звонок:

- Здравствуйте, это Саша Дерябин!

А я и не поняла.

- Кто-кто-кто?

Он мне отвечает:

- Саша Дерябин, вы были сегодня у меня в гостях.

- Да? А я вас не помню.

- Лена, я влюблен в вас. Это очень серьезно, и вы никуда от меня не денетесь.

Господи, мне это тогда было так не нужно! И так надоедно-привычно, сто раз я все это слыхала. Я не видела никакой нужды во что-то вникать и сразу же повела речь таким образом, чтобы только побыстрей отделаться:

- Значит, так, времени у меня мало. Все эти разговоры ни к чему. Всего хорошего, прощайте!

- Я влюблен, говорю вам.

Я не склонна была давать никаких поблажек.

- Ну все, хватит! Я просто кладу трубку. Но еще, пожалуй, дам понять вашему другу, какой вы ему "друг".

Тут же снова раздался звонок, и снова. Я от этого Саши отбивалась все беспощадней, не выбирая слов, и самым окончательным образом, дальше просто некуда, разъяснила, что ему - ничего, никаких надежд. И все, и забыла про инцидент, а лица Саши я с самого начала не помнила, как честно ему и сказала. Дальше - время пошло, полетело...

И продолжение последовало только через 10 лет. Тогда у моей Ариши открылась язва двенадцатиперстной кишки, это часто бывает у детей в переходном возрасте. Я ее лечила, как обычно, таблетками, антибиотиками. А как-то раз жена Евгения Евстигнеева мне в театре сказала:

- Это ты бросай. Есть доктор-бог, который лечит травами. Он творит чудеса, он Аришку обязательно вылечит. Хочешь, я тебя с ней к нему отведу?

- В чем дело, еще бы! Кто он, где?

- Все, без вопросов, едем сегодня же.

И вот мы приехали. В переулок старой застройки, недалеко за метро "Кропоткинская", за Домом ученых. В четырехэтажный дом, в подъезд без лифта. Тогда двери с улицы не закрывались на замки, и на лестнице в подъезде до четвертого этажа стояла очередь-толпа. Мы прошли мимо нее наверх, позвонили. Нам довольно быстро кто-то открыл - мужчина, высокий такой, красивый. За ним в квартире была другая толпа, поменьше - не пациенты, а свита, нам было видно голов пять-шесть.

И вдруг он, который открыл, - бум-с, падает на колени:

- Лена! Это ты! Ты пришла ко мне!

Вот это ничего себе... Мне ведь что заранее сказали? Сказали: доктор, травник, дочку может вылечить от язвы. А про то, что какой-либо там он ясновидящий,- про это ничего не говорили. Да, и на колени-то зачем?!

Но не только я - никто вокруг ничего не понял. Он тогда, оставаясь в прежнем положении, не вставая, объяснил:

- Эту женщину я люблю уже десять лет.

И потом уже встал. Но опять не просто так, а вместе со мной: обхватил руками за ноги и поднял - как пальму в кадке.

Да кто же это все-таки? Я как не понимала ничего, так и продолжала не понимать. Только надо же мне было как-то реагировать, что-то ему сказать на все его выходки, я и сказала:

- А поставьте-ка, где взяли!

Какое там! Отнес в комнату. И только там объяснил, растолковал: как была я у него в гостях, как он влюбился, как звонил, как я его послала...

Честно говоря, в тот момент и в тех обстоятельствах вся эта сцена произвела на меня впечатление, которое трудно было оценить трезво. И роман наш закрутился за два дня. Со своей напористостью, многим известной по разным случаям, Саша не дал мне опомниться. Все возникло вмиг - как будто на ровной поверхности воды забил гейзер. Когда я лучше стала понимать, что за жизнь теперь у Саши, это была уже наша общая жизнь.

В которой мне пришлось на какое-то время смириться с очень разными вещами. Я уже сказала, что Саша был нужен многим. Сказала, какая стояла очередь в подъезде - она стояла днем и ночью. И эти люди не только в подъезде стояли, ждали приема, но все время кто-то из них жил у нас в квартире. Я кого-то то и дело пользовала Сашиными препаратами, растирала мазями... Когда приходила домой, то не знала, буду ли ночевать на привычном месте, или кого-то приехавшего издалека и проходящего курс надо будет устроить на ночь.

Понятно, что такой быт заслуживает, мягко говоря, отдельного определения... Так жить трудно. Но еще трудней для меня - хладнокровно провести грань: вот мои проблемы, а вот твои...

Может быть, меня порой больше злило другое. Не знаю, из-за совмещения нашей квартиры с клиникой или нет, но Александр никак, никогда не мог меня нормально встретить с гастролей, с фестивалей - словом, из всех моих странствий. Я, допустим, возвращалась через Внуково - он с цветами дежурил в Шереметьево. Если мой поезд приходил на Киевский вокзал - Саша, держа букет, встречал поезда, прибывающие с Курского направления. Это была фантастическая фатальная закономерность, когда каждый раз на два-три часа позже, чем я - злая, вся в обиде - появлялась дома, приплетался Дерябин с зачахшим веником... Опять двойка! Ну, и с моей стороны - соответствующий выплеск, я ведь привыкла, чтобы меня встречали...

Все эти детали хоть и помнятся до сих пор, но уже только с юмором. Вовсе не они стали причиной того, что мы с Сашей расстались.

Мы ждали счастья, а случилось вовсе наоборот. Мы ждали появления на свет ребенка - даже двоих, мне об этом заранее сказали. Но дети умерли, едва родившись... И потом вся остальная наша с Александром совместная жизнь кончилась почти так же стремительно, как началась. Вот как будто была вода в колодце - и вдруг не стало ее. Ушла, высохла, иссякла.

Кончилась вода, кончилась жизнь... Общая жизнь, которая держится на духовной взаимной связи двух людей. Осталась жизнь физическая - но она ведь у каждого своя, не поддающаяся обобщению. Ее все же надо было продолжать, восставать из пепла. В этом каждый из нас пошел своим путем.

Кстати, для нас обоих это был не первый случай восставания из пепла. Александру, как и мне, случалось начинать жизнь заново. Я пока отложу детскую тему: надо еще рассказать, как Дерябин из певца стал врачом...

Случилось так, что в промежутке между нашими встречами, первой и второй, Саша очень сильно заболел. Очень серьезно и очень сразу. У него начался туберкулез легких и быстро вошел в последнюю стадию. С сердцем тоже стало совсем плохо. Его вылечил доктор Караваев, и Саша стал его учеником. Только после смерти учителя пошел в своем направлении, не как другие ученики, просто продолжающие выпуск лекарственных средств, разработанных Караваевым.

У Дерябина появились собственные медицинские разработки. Это ими он вылечил Аришку. Помог мне, у меня было хроническое профессиональное заболевание - застужены почки. Здоровье меня редко подводило, но это я хорошо помню, какие дикие боли у меня начались на съемках "Ищи ветра". Как несколько недель я сидела на игле. Как страшно было иногда: вдруг это навсегда - или боли, или морфий? А сейчас я купаюсь зимой в проруби. Из бани - прямо туда, только не с головой! Есть у меня такой навязчивый образ ужаса: оказаться с головой подо льдом, не найти выхода. Воображение коварная вещь, особенно когда это только воображение.

Из последних новинок у Саши разработан бальзам "Виватон" на спиртовой основе, крепость - выше водочной. Но его нельзя, конечно, сравнивать ни с одним алкогольным напитком, это лекарство. Хотя и в застольном отношении этот бальзам - исключительная вещь. Все, что может быть негативного в питье, в нем отсутствует. Мой нынешний муж Андрей шутит при встречах, а они бывают периодически, что Дерябину надо еще сигареты такие сделать, от которых не было бы "никакого вреда, кроме пользы"...

Шутка хороша, но еще лучше было бы, если б у Дерябина появились настоящие помощники. Я этого очень хочу - и не только потому, что в какой-то мере Саша продолжает быть частью моей жизни. В том смысле, который надо уметь понять. Я не могу не помочь ему, если надо помочь. Не могу также не накричать, не задать взбучку, если творится безобразие. А иногда оно творится: например, предлагают такую "помощь" в продвижении Сашиных методов, что лучше бы просто объявили ему открытую войну...

Но он в конце концов добьется своего, я уверена.

Глава 10

ГОРЕ

А теперь - о том, от чего я быстро, но, как видите, ненадолго ушла в предыдущей главе.

Есть такая теория - правда, доморощенная,- что все люди делятся на хвастунов и нытиков. С небольшой натяжкой я готова с этим согласиться. И даже сказать о самой себе, что я безусловно отношусь к хвастунам, если просто подразумевать под этим словом людей, не склонных жаловаться. Тех, которые в случае, когда речь заходит о них, готовы демонстрировать свои удачи, достижения, но ни в коем случае не боль, обиду, разочарование.

Я легко - для постороннего взгляда - иду по жизни. Так, что "каждая паршивая собака знает мою легкую походку"... Причин тому две. Первая: я скорее хвастун, потому что ни в коем случае не нытик, и стараюсь поддерживать впечатление о себе как о вполне удачливом и благополучном человеке. Вторая: судьба и впрямь была ко мне более чем благосклонна, долгое время очень щедро расточая для меня такие возможности, которых даже при частичной их выдаче вполне хватило бы, чтобы придать уверенности чьему-то характеру, украсить интересными событиями чью-то биографию словом, считать жизнь (и не одну) вполне состоявшейся.

Не будет большим откровением сказать, что за бесшабашностью стиля скрыта и боль, и душевная тяжесть... Но это - теперь, сейчас. А некогда мне казалось, что можно быть всегда налегке - в отношении очень многих вещей. Я говорю "казалось", но это далеко не так: кажется тому, кто хотя бы единожды, хотя бы слегка задумался над тем, что ему дано в какой-то части его бытия. А я была бесконечно далеко от всяких задумываний на одну, безмерно важную, как потом пришлось понять, тему...

Матушка-природа дала мне стопроцентное здоровье, которое очень долго меня не подводило. Так долго и на таком уровне, что мне не доводилось испытывать ни тени сомнения в том, что моя физическая конструкция сверхнадежна и вообще никогда, ни при каких обстоятельствах не способна меня подвести. Ни одна, самая малейшая мысль о том, что препятствием на моем пути к чему бы то ни было может стать какое-нибудь недомогание, ни разу не приходила мне в голову.

Примерно так же, как ни в ясный, ни в пасмурный день мне или кому угодно не доводилось усомниться в существовании солнца: оно было, есть и будет - о чем тут можно беспокоиться? Даже более того: мы иногда волнуемся если не насчет солнца вообще, то хотя бы насчет погоды в конкретный день волнуемся без всякой пользы, конечно, но иногда все-таки на небо смотрим... А моя самоуверенность в отношении собственного чисто физического состояния позволяла мне не замечать вообще ничего: сердце? желудок? суставы? Да я, как говорится, слов таких не знаю... Подумаешь, отравилась в столовой! Подумаешь, разболелась голова! Даже застуженные мои почки, боли, наркотики - подумаешь! Вылечилась ведь, никуда не делась... И я продолжала в том же духе: сама себе всадник, сама себе лошадь, куда хочу - туда и ворочу. Да чтоб не спотыкаться, а то я этого не люблю!

Что же до чисто женских проблем, то в этом отношении мне как будто вовсе закон был не писан: если о чем-то и приходилось когда-то задумываться, то все это ограничивалось рамками единственного вопроса - как мне удобнее и проще избавиться от непрошеной благодати, от возможности иметь еще одного ребенка.

Итак, почти до тридцати лет я была полная госпожа и хозяйка сама себе в самом буквальном смысле этих слов. Никаких жалоб и претензий от собственного тела я знать не знала, ведать не ведала.

Вполне очевидно, что такое начало предполагает переход к закономерному, но контрастному продолжению - "и вот однажды..." Да, именно так все и случилось: однажды, сразу вдруг, нежданно-негаданно - и оттого особенно страшно, особенно больно и необратимо. А главное, что, по большому счету, мне некого в этом винить, кроме себя...

Я была замужем за Сашей и ждала ребенка - вернее, двойню: я уже знала, что будут двойняшки. В период этого ожидания в моей жизни мало что изменилось. Муж работал, я тоже работала - без всяких скидок на свое "интересное положение": играла в спектаклях, будучи даже на седьмом месяце. Мои визиты к врачу сводились к самому необходимому минимуму. И никто не обратил внимания на одну маленькую деталь, которая не имела почти никакого практического значения для меня самой в обычном состоянии, но которая ни одной женщине не даст возможности стать матерью.

У меня, оказывается, повышенная свертываемость крови, слишком густая кровь... Ничего страшного - лично для меня. Только такая кровь плохо проходит через плаценту, недостаточно питает плод. Но и тут тоже все легко поправимо - есть простые, абсолютно безвредные препараты, разжижающие кровь. Достаточно принимать их более-менее регулярно - и все, больше никаких проблем. Просто надо, чтобы однажды такая особенность крови была замечена, а потом - скорректирована.

Но ведь до каких-то пор все у меня было так просто, так легко, безболезненно и бездумно... А так - нельзя. По очень большому счету нельзя. За это я и была наказана, с далеко идущими последствиями. Их я стойко в какой-то мере перенесла, поняв, что наказание - не ни за что, а все-таки за дело. То есть за то, в каком заблуждении я слишком долго жила, что делала с собой и в чем была безусловно виновата.

Все это я поняла, лежа во всяких медицинских институтах, где увидела множество женщин, страдающих действительно без всякой своей вины. Кто с бесплодием, кто в попытках сохранить беременность... У них просто изначально не хватало здоровья, и это было отнюдь не по их вине. Так что мне грех жаловаться: я должна была пережить страшные вещи, но пережить заслуженно. Нельзя легкомысленно относиться даже к тому, что привычно с пеленок. Нельзя так жить, чтобы все время ставить перед своим телом задачу - успевать за желаниями рассудка или эмоций, быть безответной подмогой даже высоким начинаниям. Тело может отомстить.

Я была совершенно здорова, но у меня умерли трое детей. Сначала - мои и Сашины сыновья-двойняшки. Эти малыши всего на несколько мгновений успели увидеть белый свет - настолько нежизнеспособными они родились. И причина крылась лишь в одном: от недостаточного притока материнской крови мальчики, родившись, не могли не то что полноценно развиваться, но даже выжить не могли уже ни при каких условиях.

Я получила удар, от которого не могла вполне оправиться года полтора. В это время мне было совершенно неважно в медицинском плане, почему так случилось. Сначала надо было хоть как-то восстановиться после морального шока, а потом уже интересоваться конкретными подробностями. Впрочем, нет: знать их мне вовсе не хотелось - думаю, это можно понять... Сбита с ног, опрокинута, опустошена... В голове - тысяча вопросов: почему? за что? И все они абстрактно адресованы мной судьбе, Богу, всему миру... Но ни один людям в белых халатах. Снова подступиться к ним - это было для меня тяжелее всего. Вернуться в то место, где все случилось - совершенно невозможно. Я не могла подумать, чтобы туда даже приблизиться, подойти к этому зданию. А когда смогла наконец, то все справки, анализы, уже ушли в архив, и мой горький опыт не мог стать мне наукой, дать необходимую информацию для конкретных выводов и решения проблемы на будущее.

Когда беда случилась во второй раз, это уже был сын Андрея. Я рожала там же, у тех же врачей, они помнили мое несчастье. Но теперь-то, казалось, все было в порядке, все сидели около меня, мы все вместе рыдали от счастья, что ребенок живой, нормальный, мальчишка такой-сякой... И нам уже выписали все справки, чтобы его регистрировать. Не знаю почему, но я сказала, что торопиться мы не будем. Пойдем регистрировать тогда, когда я с ребенком выйду отсюда...

И когда они на восьмой день пришли и сообщили, что это произошло... Оставалось сказать, что я как будто наперед чувствовала...

А взамен предчувствий мне бы надо было вовремя пить препараты, разжижающие кровь, но я и тогда еще не знала этого. А раз не знала и ничего не делала, то не смог жить и этот мой ребенок. Оказалось, что у него были недоразвиты надпочечники - важнейший в гормональной системе орган.

И снова моральный крах не дал мне до конца, как следует, разобраться в чисто медицинских причинах.

Был и еще один случай... Тогда я доносила младенца до шести месяцев. В причинах этой гибели я уже не возьму весь грех на себя, здесь мне была оказана врачебная "помощь"...

Как раз праздновался мой день рождения, второе сентября, пришедшийся в том году на воскресенье. Мы веселой компанией сидели в ресторане Дома кино, все было прекрасно и замечательно. Но вот у меня начались боли... Дом кино - в двух шагах от моего дома. Отправились домой. Я прилегла, но лучше мне не стало, к тому же поднялась температура. Мне бы обратиться туда, где меня знали и наблюдали, но ведь выходной же! Пришлось ехать в ближайший роддом. А там отказались меня принять, сказав, что так делать не положено, что это для них будет слишком большой ответственностью. В таких случаях надо вызвать скорую помощь и ехать куда повезут.

Воскресенье - куда деваться? Надо что-то делать, а выход предлагают один-единственный, втемную. Муж вызвал "скорую"...

Я оказалась в Первой градской больнице, в приемном покое, а оттуда в темпе - у врача, дежурного в гинекологическом отделении. У совсем молодого врача - студента, проходившего в больнице практику. Он один принял решение, которое, возможно, тоже было продиктовано принципом "минимум ответственности". Или, может быть, ему захотелось попробовать применить свои знания: практика же у него. Короче, он избавил меня от угрозы самопроизвольного выкидыша - путем избавления от беременности. Стол, маска - и через несколько часов я пришла в себя, без температуры и без ребенка. Вся такая здоровая и свободная...

После этой блестящей операции юного медика я не могла забеременеть года три. И как-то раз начала голодать - предалась вполне привычному для себя занятию, но с новой целью. До этого основной причиной для голодания была моя привычная забота о внешности и чисто физической пользе для организма, а в этот раз мне, как я чувствовала, требовалось другое очищение духовное, прозрение. Впрочем, это ведь совсем не новый метод, не так ли? Пост, самоограничение, внутренняя сосредоточенность. И ничего в этом процессе нет удивительного, как и в его результате.

Голодала я в клинике, не в домашних условиях. Провела там две недели. И в это время поняла, что дело надо продолжить. Нет, не голодание, а очищение. Слишком многое во мне находилось в запущенном, замусоренном и захламленном состоянии. Я не могла больше любить себя. Это мне тоже стало абсолютно ясно. Появилось совершенно новое ощущение: не такое, когда я делала себе легкие, в общем-то, выговоры за жизненные ошибки, более или менее серьезные. Я задумалась гораздо глубже и увидела, что я такая... Здесь мне трудно найти достойный эпитет, все они в основном бранят, а не характеризуют. Может быть, ближе всего по смыслу будет определение "неправильная".

Я увидела себя как бы с изнаночной стороны - вот как у вязаных вручную вещей бывает изнанка, на которую вязальщица вытягивает все узелки, хвосты, дефекты пряжи. Но что касается вещей, то эту их сторону люди прячут. А я нет, я до тех пор как бы еще и любовалась ей, если говорить откровенно. И любовалась, и холила - каждый узелок, каждый дефект пряжи... Еще бы: это ведь тоже я, единственная и неповторимая, а значит - самая-самая!

Помните, как все постройки, все вещи в хозяйстве одного из героев "Мертвых душ" словно бы кричали наперебой: "И я тоже Собакевич! И я Собакевич, и я..." То же самое творилось во мне: все эти "собакевичи" бестолковые, неуклюжие, уродливые - наслаждались видом самих себя и друг друга. А я давала им заветное место для обитания, самое сокровенное, внутреннее! То, куда никому ходу не было, эта зона существовала вне критики и постороннего вмешательства.

И вот это я увидела... Не будем чересчур драматизировать ситуацию, накручивая ее до пафоса - "я взглянул окрест - душа моя страданиями человечества уязвлена стала". Речь тут идет, конечно, не о человечестве, которое я хотела бы предостеречь или чему-то научить, а только обо мне и моих личных, отнюдь не глобальных проблемах и открытиях. А одним из этих открытий - увы, неутешительных - стала такая примерно фраза: да куда ж тебе еще детей-то иметь? ("Ты уюта захотела? Знаешь, где он, твой уют?" - тоже драматично, но на такое сравнение, более узкое, более личное, я, кажется, могу все же претендовать).

Что оставалось? Конечно, сделать вывод. И я его сделала - такой, в общем-то, простой: надо выбирать. Пора. Жизнь подошла к такой точке, когда желаемое будет дано не в букете всего остального, щедро-приятного, избыточного, а только так: или - или. Если я действительно хочу родить ребенка - придется мне бросить все и стремиться к одной-единственной цели. А стать матерью просто так, между прочим - не получится.

Пришлось задуматься и над тем, что это такое вообще: родить, дать жизнь новому человеческому существу. Есть ли разница между тем, чтобы, не задумываясь ни о чем, просто в процессе получения удовольствия забеременеть, и сознательным стремлением к материнству? Можно ли ничего в себе не контролировать на этом пути?

Ценность этих вопросов, думаю, не в том, чтобы кому бы то ни было, например мне, непременно довелось получить четкие ответы. И поделиться ими, с высот достигнутой житейской мудрости. Снова вспоминается Ахматова: "Я не прошу ни мудрости, ни силы..." Хотя нет: силы я как раз очень даже прошу, всегда просила силы - для терпения и преодоления. А мудрость, как мне кажется, состоит не столько в том, чтобы мудро и непререкаемо отвечать вопрошающим, быть истиной в последней инстанции, сколько в том, чтобы спрашивать. О главном. Все время спрашивать об этом. Стоять, повернувшись лицом к востоку - не обязательно, разумеется, в географическом смысле.

Я не могу сомневаться в существовании высшей справедливости. Хотя бы потому, что без нее - как жить? Эта справедливость иногда постижима, иногда нет, но в любом случае она существует. Жизнь нам что-то дает, что-то отнимает. Зачем? Затем, что мы участвуем в бесконечном диалоге, где события суть аргументы, которые мы должны осознать. И вследствие этого измениться, поняв, что не каждая черта собственного "я" делает нас личностью.

"Какая есть, желаю вам другую..." - эти гордые слова Анны Ахматовой (что-то сегодняшний день богат на цитаты из нее) звучат очень красиво. И велик соблазн этой красоты, так и хочется принять величавую позу статуи, давая всем понять, как ничтожны и бесполезны попытки оспорить такое гордое совершенство... Притом это ведь так легко - взлелеять свое самолюбие, сказать себе: я - идеал. А если жизнь за это накажет (а она обязательно накажет), то самое простое - снова пойти по линии наименьшего сопротивления: утонуть в бесконечных жалобах на несправедливость всего и вся, упрекать, обижаться. Но тут-то как раз и станет отчетливо видно: кто имеет право говорить "желаю вам другую", а кто нет. Все-таки наша цель не в том, чтобы жаловаться и ныть, мы хотим быть счастливыми, хотим, чтобы сбывались наши желания - большей частью самые обыкновенные. А для этого надо понять только одно: если желания не сбываются просто так, сами собой, то это означает, что надо измениться.

Простите - но снова Ахматова, так уж получается:

Доля матери - светлая пытка,

Я достойна ее не была.

В белый рай отворилась калитка,

Магдалина сыночка взяла.

Я достойна ее не была... Меня убедил в этом не единственный случай. Понадобились четыре детские жизни, несостоявшиеся, чтобы до меня дошел глубинный смысл, первопричина... У меня были отняты дети, которых я - та, которой я была,- не смогла бы вырастить. Разумеется, в смысле не физическом, а духовном.

У моей старшей дочери была слишком одинокая жизнь. Как бы мы с Аришкой ни любили друг друга, но очень многого я ее лишила - главным образом, простого ежедневного контакта, своего материнского вникания во все ее ситуации, которые могли требовать моей заинтересованности. И сколько бы ни говорить о том, что "не было бы счастья, да несчастье помогло" - это все слабое утешение. Слабое уже просто потому, что - утешение, замазывание и заглаживание чего-то. Да, Ариша стала самостоятельной, стойкой, самодержавно владеющей своим внутренним миром. Но если все это лишь взамен, то вся ее стойкость и вся ее "самость" - вечный упрек мне. Как бы в дальнейшем ни оправдала себя ее закалка, она есть минус, а не плюс. Ибо настоящая сила - в слабости, не обязательно в женской. (Что я этим хочу сказать и почему я так считаю - об этом немного позже.)

Должно быть, тех четверых моих желанных, но не выживших детей ждала бы не та жизнь под моим воспитанием. Роди я их здоровыми, но в прежнем моем состоянии незадумывания о действительно важных вещах - что было бы? Никто не скажет, что именно, но уж наверное что-то не то. Ариша в свое время предпочла постоянное пребывание не со мной, а с бабушкой и дедушкой. От них она могла добрать сколько-то тепла, сконцентрированного на ней и только на ней родственного внимания, совместного времяпрепровождения. Но этого, во-первых, все равно оказалось недостаточно. Во-вторых, повторения пройденного быть не могло, как никогда его не бывает: жизнь никого не оставляет "на второй год" и ни для кого не повторяет свою программу.

Зато бывают совсем другие повторения. Вот, почему, спрашивается, происходит так: человек может менять профессии, места работы, друзей, свою супружескую половину и все равно каждый раз видеть, что перемен, в сущности, нет? Его будут обижать в тех же ситуациях и именно таким же образом, как обижали раньше. Его будут не понимать в тех же его проблемах, что и до того. Ему будут врать или говорить правду теми же словами, которые он уже слышал - даже с буквальной точностью. Почему это все?

Ответ ясен: отношение людей к нам - это зеркало. Все наше возвращается к нам же. Такая закономерность много сложнее и тоньше, чем прямая пропорция "как ты к людям, так и они к тебе" - то есть око за око, зуб за зуб.

Допустим, я во время своего детства была загнана внутрь себя повышенным посторонним вниманием-любопытством. Это было совсем не так уютно, как хотелось бы, но не будем сейчас возвращаться к тому, о чем я уже рассказывала в начале книги. Теперь важнее сказать другое: когда-то я поневоле создала для своей души бронированный сейф с секретным замком - а потом продиктовала ту же программу действий своей Аришке! Абсолютно другими средствами, другим методом и уж, конечно, не нарочно - но все-таки... И она тоже выстроила внутри себя бронированное помещение. А затем, не спохватись вовремя та самая высшая справедливость, я бы еще скольких-то младенцев обрекла на глухую внутреннюю оборону. Или на что-то худшее... Слава Богу, что однажды жизнь все-таки взялась за меня всерьез и заставила думать, думать, думать...

До тех пор, пока не "выдумалась" Полинка. Назову это так: выдумалась. Надо очень точно понять это слово. Потому что значение, которое я вкладываю в него, перевешивает все - в том числе и сопоставление его с чисто практическими трудностями, которых мне стоило новое материнство. Да, все было: многомесячное лежание в клинике (почти весь период от зачатия до родов), семьсот уколов, которые я сама себе колола в живот (все же это не так было больно, как делала медсестра) и многое другое из области чистой (и не очень чистой) медицины... Но счастье мое, явление нового родного маленького человечка, пришло ко мне именно от дум, от хода мыслей, повернутого на некий более правильный настрой, нежели раньше.

Можно сказать и так, более понятно: произошло чудо.

Для того, чтобы оно произошло, я многое сделала сознательно (что никак, конечно, не подразумевает с моей стороны расчета по какой-нибудь формуле: a + b + c = чудо). Но я сознательно ушла из театра, сознательно оставила Москву и переехала жить за город, в дом, который мы с Андреем еще только-только начали отделывать внутри. Я сознательно исключила себя из замкнутого круга - из множества привычных человеческих отношений. Все это ради того, чтобы не давать пищи тому, что меня растаскивало в разные стороны. В первую очередь, ежедневной рутине - профессиональной, светской, домашней и тому подобной. Это ведь только сказать легко: фи, рутина! А сколько она оттягивает на себя лучших и сильнейших сторон внутреннего мира человека, превращая их в труху! И что еще особенно плохо: эта труха, эти впустую растраченные силы и переживания постоянно обманывают нас, потому что кажутся вполне самоценными, требуют постоянного продолжения - и, как правило, получают его. Они растут и растут... Как метастазы.

Поэтому я считаю, что для проявления моей сознательности должна была сказаться некая часть бессознательного, вправду чудесного. Да и в дальнейшем стало твориться то же самое, непостижимая смесь того и другого. Разве мне дано провести четкую грань между усилиями и результатом, между памятью и волей, между собственными желаниями и заимствованными влияниями кого-то и чего-то? Только в одном, по-моему, можно быть уверенной: сила, которая вмешивается в нашу жизнь, соответствует нашим устремлениям. Если очень хотеть добра - оно явится. Изнутри ли, извне ли - какая разница? А если добра нет, его стоит выдумать. Чтобы оно было. (И я опять хочу заметить о значении слова "выдумать": оно гораздо шире, чем "придумать", "нафантазировать". Его следует искать ближе к словам "выразить" или "вылепить" - да, именно так, по большому счету, его надо понимать.)

Теперь, когда Полинка растет (ей уже скоро будет пять лет), передо мной встают другие проблемы. Я должна дать своей младшей девочке столько, сколько должна была в свое время дать Арише. И еще гораздо больше: разве даром для меня прошли двадцать с лишним лет, составляющие разницу в возрасте моих дочерей?

Но - вопрос: как мне это сделать? Легко можно перевести деньги с одного банковского счета на другой. Снять с чужого счета - это сложнее, а отдать со своего, сделать перевод - пожалуйста. Но вот как сделать перевод с моих внутренних духовных накоплений? И тут происходит еще одно чудо: не знаю точно как, но мне эта операция в большой мере удается. Аришкин "счет" для меня труднодоступен, а Полинкин - открыт.

Но я не обольщаюсь, считая эту проблему решенной раз и навсегда. Она меня не оставляет, сколько бы я ни занималась другими делами. Путешественник-первопроходец не всегда, наверное, смотрит на компас, но постоянно помнит о его существовании. И, возможно, сам "намагничивается" в старании удержать правильное направление. Так и я.

Старая боль меня наконец отпустила... Вполне. Можно гадать об этом: значит ли безболезненность то, что покрыт наконец некий долг, или копится новый. Надеюсь на лучшее. Но все-таки помню, как было достаточно самого малого и самого отдаленного намека на смерть близнецов, и меня словно бросало навзничь, откидывало взрывной волной - в хаос, в разруху, в отчаяние.

Помню и странное - страшное! - перерождение этого чувства. Когда надо было исполнять роль, воплощаться в чужом образе и играть чужое горе, я воскрешала в себе боль от смерти детей - и работала на пять с плюсом, выдавала самое то, что нужно. "А я товаром редкостным торгую, твою любовь и нежность продаю" - снова та же тень, строки Анны Андреевны... Но что делать: точнее не скажешь. Искусство не просто требует от нас жертв, оно способно так изощренно их спровоцировать, выманить подтолкнуть к их принесению, что мы тихо уступаем - и только потом вдруг в ужасе раскрываем глаза на содеянное: что же здесь в очередной раз было нами использовано? Из какого "сора" растут образы и стихи?

Но они растут, продолжаются - и это, наверное, тоже в конце концов справедливо. От этого мы тоже меняемся, и все к лучшему... Если какое-то время мне надо было забираться в то, что должно быть неприкосновенно, то потом такой прием исчерпал себя, заменился более профессиональным. Есть такой обязательный атрибут моей профессии - зеркало. Оно служит артисту так же, как всем остальным людям, но у меня с ним особые отношения.

В частности, вот зачем мне оно было необходимо дополнительно. Исполнение любой роли требует от артиста, в первую очередь, правдоподобного изображения эмоций. И в общем-то легко можно сыграть беззаботность, счастье, даже если приходится переключаться на них с самых разных, мелких или крупных собственных жизненных неприятностей. А страдание - это уже много сложнее. И что парадоксально: полный контраст, от личной радости - к изображаемому горю, еще можно преодолеть с ходу, это тоже довольно просто. Но вот если тебя достали какие-то мелочи, а надо сейчас выйти на сцену и играть глубокое страдание - нет, тут уже совсем другое дело!

И я делала так. Брала в руки зеркало, и с близкого расстояния вглядывалась в свое отражение, в глаза. Потом уходила "глубже", словно следуя по нервным волокнам - куда-то туда, где скрывались мои подлинные переживания и страдания. В таком занятии проходила одна-две минуты, и я окончательно "погружалась", подключала изображаемые эмоции к бесперебойному источнику питания. Сначала из источника брались конкретные образы - эпизоды из истории моей потери, как я уже говорила. Теперь я научилась проделывать все это без подручного средства - без стекла с амальгамой. И не тревожа память о несостоявшихся детских жизнях, чтобы спровоцировать нужную мимику, заставить слезы литься из глаз.

Не знаю, какой силы должно быть потрясение, чтобы заставить меня плакать "для себя", просто по-человечески, по-женски. А заплакать для игры я могу без малейшего труда.

Вспоминаю один любопытный случай: как-то раз на съемках мне снова и снова надо было работать одну сцену - в крупном плане и со слезами. Что-то не получалось со светом, или звуком, или чем-то там еще, и приходилось повторять - дубль, еще дубль... Зато до каких же вершин дошла тут наконец так называемая техника актерского мастерства: надо плакать - и я плачу, в который раз. Но... только одним глазом! Тем, который к камере! Вдруг я поймала себя на этом - и у меня просто ум за разум зашел: что же это творится-то?

А остальным хоть бы что... Вот обидно: такой феномен, а никто, подумайте, его не замечает... Что, впрочем, говоря серьезно, вполне можно понять: у остальных ведь тоже работа, со всеми ее прелестями. Я, как говорится, дошла, но и все тоже дошли. Где уж тут еще наблюдать и удивляться, какие фокусы со мной вытворяет инстинктивная экономия физических ресурсов при исполнении мною профессионального долга...

Вспомнив о профессии, я только еще раз могу сказать ей огромное спасибо. Ведь я все-таки очень бегло пронеслась по периоду жизни, который принес мне огромные потери. И если бы не моя работа... Конечно, не только работа, но - и даже на первом месте...

Нет, давайте перевернем страницу. Впереди у нас начинается новый и, может быть, самый длинный разговор.

Глава 11

ЗАЧЕМ НУЖНЫ МУЖЧИНЫ

Классик сказал: "Каждая несчастная семья несчастлива по-своему, все счастливые семьи счастливы одинаково". Насчет "несчастлива по-своему" у меня никаких возражений нет. Но "счастливы одинаково"?.. Может быть, и да, если "одинаковость" состоит в том, чтобы семья была полной - муж, жена, дети - и обеспеченной: дом, деньги, уверенность в завтрашнем дне. Можно добавить еще несколько подробностей, тоже вполне общих и "одинаковых": здоровье, ровные отношения с ближайшим кругом родных и знакомых, послушание детей, их способности и желание учиться - вот и все, наверное. Действительно, одинаково... И еще надо сказать, что никакая семья по доброй воле не стремится уменьшить этот набор - простой, как правда.

Если бы он еще выдавался так же, как в свое время наборы продуктов к большим праздникам - постоянная забота профкома на каждом предприятии... Но, слава Богу, это не так, и как раз в этом-то все и дело.

...Все, что сбыться могло,

Словно лист пятипалый,

Мне в ладони легло,

Только этого мало.

Жизнь брала под крыло,

Берегла и спасала,

Мне во всем повезло,

Только этого мало...

Почему - мало? От жадности, что ли? Не хочу быть вольною царицей, а хочу быть владычицей морскою? Чтобы золотая рыбка мне служила и была бы у меня на посылках? Нет, конечно, нет.

"Боги, боги мои! Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек? Что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя тогда весной мимозами? ...Очевидно, она говорила правду, ей нужен был он, мастер, а вовсе не готический особняк, не отдельный сад и не деньги. Она любила его, она говорила правду".

Как хорошо, как умно и красиво писали и Тарковский, и Булгаков! Примеряешь их слова к собственной жизни - и сердце щемит от пронзительной красоты и не менее пронзительной правдивости! Все верно, как же все верно! Вот только если бы еще они - мастера, чудотворцы, сердцеведы - договорили одну маленькую вещь, ответили бы на один вопросик... нет, простите, на два: зачем и как.

Ей, Маргарите или любой другой женщине, нужен был кто-то... Я согласна, я все понимаю, еще бы! И пусть нужен даже не кто-то, а совершенно конкретно тот самый, такой-то и такой-то. А зачем? Нет, этот вопрос совсем не глупый. То же самое и второй: как? Пока ими не задашься, счастье твое, если оно и есть, это счастье одинаковое, случись что - легко уплывающее из рук. Потому что от тебя самой в нем мало что зависит. Поэтому надо спросить, и этого все равно мало: к вопросу надо найти ответ - и ответ убедительный. Есть милосердие судьбы и случая - в том, что они дают нам шанс получить ответы. Разумеется, не даром (очень даже не даром) но все-таки шанс у нас есть.

Тот период жизни, когда я познакомилась с Андреем, был для меня одним из тяжелейших. Это случилось через полгода после того, как умерли двое моих новорожденных близнецов, и их потеря вызвала самые неожиданные, непредсказуемые последствия.

Со смертью детей нарушились все прежние мои связи в жизни. Шок был слишком силен. Все, кто окружал меня, и всё, что окружало, способствовали его рецидивам. Особенно семейные отношения, домашняя обстановка - и в своем доме, и в родительском. Как много хорошего было когда-то в слове "дом", столько же и еще гораздо больше стало в нем страшного, отвратительного, непереносимого. Жить так было невозможно.

Я понимала где-то, на периферии сознания, что причина мучений не в ком ином, кроме как во мне. Надо было попытаться внутри себя что-то делать. Сделала я это, одним махом перечеркнув прошлое и настоящее, сказав себе, что если жить нужно, то нужно жить, вынырнув из устоявшегося мира. Это решение повлекло за собой наше расставание с Александром Михайловичем. Он, страшно тяжело все переживая - так же, как и я, ушел в свое дело с головой, спасаясь этим.

А я... У меня было такое ощущение, что я выжила. Как выживают люди, единицы или десятки - из сотен тысяч, после стихийных бедствий, сражений, крушений и катастроф. Это ощущение изредка было как бы даже радостным: сама я - жива. Но чаще того и более того оно было пустым и чужим. Вот - ничего нет... Я свободна. Кругом - пусто. А пустота, знаете ли, она всякое притягивает...

В чем-то мне помогало агрессивное такое делание дел: я грузила и грузила себя всякими проблемами. В этом очень сказалось содействие театра. Я бесконечно благодарна всем людям в нем - за то, что они так фантастически правильно и полезно отнеслись к тому, что со мной случилось. Чтобы я не зацикливалась на личном несчастье, меня просто завалили работой, актерским трудом - бесконечными вводами, репетициями, учением ролей. Я уходила из дома с утра и приходила около полуночи. На дневное время мне была обеспечена "лечебная повязка" от выжженности внутри. Но оставались ночи... Сколько ни играй в театре, сколько ни разъезжай по фестивалям и дням советского кино... Оставались несколько часов во тьме, когда я была предоставлена самой себе. И могла, как Пенелопа, распускать все сотканное за день. Только я распускала не покрывало или ковер,- что там именно ткала древняя гречанка? - а себя. И чувствовала, как непреодолима эта мания - так же, как мое одиночество...

Одиночество было таким, что это становилось просто катастрофой. Старые связи - все порваны, а восстанавливать их я не умела никогда. И новые не завязывались: я слишком неадекватно реагировала на сочувствие, участие, заботу. А уж какие-то там ухаживания я вообще воспринимала так, что давала людям право считать меня просто сумасшедшей, с диагнозом и со справкой. Ни близкие, ни далекие не в силах были тут как-то изловчиться и морально меня приобнять, подкрепить... Да и физически тоже. Говорят, что пострадавшего от сильных ожогов, когда у человека очень много кожи сгорело, в хорошей клинике кладут в такую ванну-кровать со специальным раствором, густым гелем, который держит больного на мягкой полужидкой поверхности, уменьшая боль, и одновременно лечит. Вот если бы можно было душу положить в такую ванну...

Наконец, какой-то выход я нашла для себя в том, чтобы заботиться о брате. Во-первых, поразгонять толпу праздных друзей вокруг него - это всегда было не вредно. А во-вторых, пожить у него в мастерской, где, в отличие от моей квартиры, ничего мне не напоминало о недавнем, - это был еще один плюс. И что главное - это сам брат, с которым при желании всегда можно было быть одновременно и рядом, и как будто за тысячу миль. Чувствовать, что он добрый, хороший - и не натыкаться на неуместное в данную долю секунды конкретное проявление доброты. Брат не ранил меня участливостью и не оскорблял равнодушием. Он был очень свой, но и в то же время немножко посторонний, вне ситуации.

Вот так мы с ним жили - всего около месяца, наверное. Если раздавался звонок в дверь, я открывала и просила какого-то очередного человека, который пришел к Виктору, заходить в другой раз. Когда? Ну, когда-нибудь, когда у брата кончатся некие срочные дела и проблемы.

И на тот звонок тоже вышла я. Надо сказать, что вышла, пребывая отнюдь не в лучших чувствах (но выглядела, как потом было сказано, неплохо). Я была одета для выступления - черные брюки-галифе, черная блуза, яркий цветок на ней: собиралась ехать на творческий вечер, кажется, в Ногинск. Работать надо было, работать - что я, что Виктор сидели прямо-таки без копейки. Работать ох как не хотелось, хотелось выть, но... Итак, я собрала себя, завинтила потуже все гайки, все предохранительные клапаны внутри, и снаружи объект был тоже полностью готов к пуску в эксплуатацию. Только оказалось, что у Судьбы есть в запасе совсем другой вариант - внезапный обмен верительными грамотами.

Свою "грамоту" - внешность - я готовила совсем для другой цели. Для того, чтобы произвести впечатление на мужчину, у меня бы руки тогда не поднялись. А он и вовсе ничего не готовил. Но тем не менее вручил...

Он позвонил. Я открыла. Он сказал:

- Извините, я не знаю, как вас зовут... Я к Виктору. Он дома?

- Дома, проходите.

Почему для этого человека Виктор вдруг "оказался дома"? Потому что не только я не знала, кто пришел, но и он не знал, кто ему открыл. Не знал, как эту женщину зовут, что там у нее случилось или могло случиться.

Его появление мне ничем заранее не грозило - то же самое, как со стороны Виктора: ни сочувствия, ни равнодушия. Это было прекрасно.

И поэтому само собой решилось - пусть будет. Кто-то там в мире, параллельном нашему, поставил пластинку со словами: судьба - судьбы судьбе - судьбою - о судьбе... А я, пропустив гостя, пошла на кухню что-то порезать, пожарить, заварить, чтобы брат с его приятелем не сидели голодные, когда я уеду на этот творческий вечер.

На этот дурацкий, противный вечер черт-те куда. Окончательно противным и абсолютно дурацким он для меня стал тогда, когда я, слыша из кухни новый голос - голос нормального человека в хорошем настроении - поняла, насколько же я не хочу никуда ехать!

Зазвонил телефон... Я сняла трубку.

- Алло, здравствуйте, извините, можно Елену Игоревну?

- Слушаю.

- Ой, ой, извините еще раз, ради Бога... Это звонят из Дворца культуры (не помню, может быть, был не ДК, а какая-то другая организация), где мы просили вас выступить. Понимаете, у нас тут всякие проблемы... Пожалуйста, давайте перенесем вечер на другое время. Войдите в наше положение, позвольте пригласить вас через неделю или как вам будет удобнее...

- Хорошо.

Судьба - судьбы - судьбе - судьбою - о судьбе... Узнав, что мне никуда ехать не надо, и увидев, что настроение у меня вполне человеческое, мужская часть нашей стихийно сложившейся компании решила гулять. А я это предложение охотно поддержала.

Оставалось прокатиться куда-то за бутылочкой. Для моих кавалеров это была никакая не проблема, и вот уже мы сидели за столом, смеялись, болтали о том о сем. В частности о том, что вот ведь какая глупая незадача...

- ...У меня, ребята, в Ленинграде лежат деньги. Гонорар за последние съемки, около тысячи рублей. А я никак не найду двенадцать рублей на билет, чтобы съездить, получить. И перебиваюсь тут не знаю как, вся в долгах.

А гость наш тут же возьми и спроси:

- Хотите, на машине съездим?

- Хочу! Когда?

- Да хоть завтра. Проснетесь в шесть часов?

- Запросто!

- Машина будет ждать у подъезда.

- Ой, спасибо, спасибо, спасибо!

Спасибо-то, спасибо, а сама проспала... То есть как-то не вполне взяла в голову, что мне все предложили совершенно всерьез. Хотя Андрей, как только решили ехать, стал собираться и вскоре ушел. И утром - звонок в дверь, в шесть утра.

- Едем?

- Вы? А я думала... Извините... Нет, мы конечно едем, едем! Сейчас, только одну минуточку!

И мы поехали. Во второй половине дня были в Ленинграде, я получила деньги. Заночевали у моей подруги, а утром пустились обратно.

Чтобы повезти меня, Андрей ночью развил бурную деятельность: занимал деньги - что-то доплатить за запчасти, за ремонт машины, которая была без колес. Он доделывал ее всю ночь, успевая к назначенным шести часам. И вовсе не потому, что действовал по пословице "куй железо, пока горячо". Что, впрочем, было бы так понятно для многих: за такую серьезную услугу можно очень-очень рассчитывать на успех быстроты и натиска в дальнейшем развитии событий. Но этот человек не такой. Нет, не святой - только это не подумайте! Не состоящий из одного только благородства и бескорыстия. Но он действительно не "ковал железо"... Он просто помог сестре своего друга. Которая произвела на него впечатление, да (и концертный наряд тому способствовал), но все-таки он просто помог. А потом уже было все остальное.

Насчет расчетов, планов и загадывания вперед - у Андрея это практически не водится. Ни раньше не водилось, ни теперь. Прошло не так много времени, и я очень оценила прелесть жизни сегодняшним днем. Вот, сейчас что-то есть, что-то происходит в данную настоящую минуту - и это интересно, это хорошо. Завтра тоже что-то будет. Может быть, случится приблизительно то-то или то-то. Но само по себе завтра - не цель, а сегодня - не средство.

Очень возможно, что мы, большинство людей, портим себе сегодняшний день, слишком стараясь его ценой обеспечить день завтрашний. Мы чего-то боимся, мы не доверяем себе или друг другу, и поэтому все время хотим заложить впрок какой-то фундамент или вырыть котлован, который в будущем, как мы надеемся, окажется заменен прекрасной постройкой. Но это потом все отодвигается, каждое "завтра" становится "сегодня", а судьба каждого "сегодня" остается в том, чтобы всего лишь служить фундаментом. Мы хотим чего-то добиться, овладеть, использовать, ради этого принимаем меры, добиваясь страховки и гарантии (материальной, моральной), и строим планы: вот мы купим, поедем, получим - и с той минуты будем счастливы.

Планы, разумеется, чаще срываются, чем исполняются. А если исполняются даже, то затраченные на их осуществление усилия явно не окупаются. Ведь пока ждешь, хлопочешь над обеспечением и отказываешь себе в чем-то, то за это хочешь уж такой великой радости, что должна затмить собой все. Насколько все это здраво?

Научившись не загадывать и не "столбить" завтрашний день (кроме, разумеется, обязательной дани необходимым текущим делам), я поняла, какое это удовольствие - "прогибаться под изменчивый мир". Сколько есть возможностей для прогибания, и как это хорошо!

Не скажу, что все это - Андреева наука. Любой мужчина не очень-то торопится и рад "прогибаться". Но я же не копирую своего мужа в конце концов! Я знаю: он другой, он не такой, как я. Просто мне это безумно интересно, я снова и снова вглядываюсь, приближаю к себе его черты. А потом, когда они в чем-то становятся моими, они уже действительно - мои.

Так же я сделала и еще одно открытие, совсем интимное... В близких отношениях с мужчиной мне всегда требовался романтический подход. Я не могла допустить ничего иного: ведь слишком хрупка гармония душевного и телесного, слишком она нуждается в защите от грубого и низменного. Это правильно, но лишь в какой-то мере. Главное условие романтизма серьезность. А такое состояние требует напряжения, ограничения, очень высокой ноты. И вообще - хороша ли постоянная серьезность?

С Андреем мне открылось, что самые интимные отношения могут быть дурашливыми, веселыми, хулиганскими. А играть, что-то отчубучивать, валять дурака мне всегда нравилось, очень в разных ситуациях. Например, на репетициях часто сама собой складывается особая атмосфера, затевается такая игра в игру - и я ее очень люблю, когда серьезное смешно, смешное серьезно... Вроде скрещивания пословиц: не плюй в колодец, вылетит - не поймаешь. Близок локоть, а палец в рот не клади. И так далее, и тому подобное...

Кроме радости, веселого любопытства, общих забот и хлопот, нас с Андреем тесно связало совместное горе. Я уже сказала о нем. Был ребенок, сын, которого на восьмой день не стало. Казалось бы, снова разверзлась пропасть - и страшнее, чем в первый раз, заглатывая теперь не одну меня, а нас обоих. Что было делать? Ждать, что за потерей ребенка последует, как это уже было, полный крах всего?

Нет... Потеряв детей, мы с Александром потеряли все в своей совместной жизни. Куда ни посмотрим (особенно друг на друга), о чем не заговорим душа как будто откидывается, впадает в жуть и оторопь. И ничего нет у нас, кроме горя, кроме незакрываемой пустоты. Тогда каждый ушел в себя, нашел себе свое дело-лекарство независимо друг от друга, а затем только оставалось покончить с формальностями...

Но Андрей взял на свои плечи больше, чем я. Что случилось - то случилось. Это было страшно. Но он такой человек... Я тогда узнала, как можно чувствовать себя спасаемой - и спасенной! - в горе. Андрей умел сдержать себя. Он плакал, но только во сне, когда совсем не мог себя контролировать. А со мной он вел себя так, что все это время я помню себя охваченной горячими объятиями, запеленутой в них, укрытой отовсюду. Впервые я узнала горе в совершенно невозможной, заранее непредсказуемой ипостаси: горе - как возможность чувствовать себя полностью защищенной.

Теперь я не мыслю себя в одиночестве, без Андрея, переживающей какую-то беду. И теперь я знаю наконец, зачем они нужны, мужчины... У женщин нет этой их силы. В какие бы горящие избы мы ни входили, кого бы там на скаку ни останавливали... Мужчинам свыше дано сберегать и охранять тех, кто слабее духом. Жаль, правда, что на эту данность свыше способны все-таки немногие из них.

Потом, когда я снова воскресла, я иногда стала говорить Андрею:

- Ты - ископаемый. Ты - палеозавр. Таких, как ты,- считанные экземпляры. Остальные вымерли.

Надеюсь, что я ошибаюсь, и чем сильнее - тем лучше. Потому что за такую их особенность - быть сильнее - можно простить многое. За нее мужчины стоят того, чтобы женщинам к ним приспосабливаться.

И любить. Говорят: любовь слепа. Пусть, но слепа до поры до времени. Наступает момент, когда можно ответить себе, за что ты любишь кого-то. И любить уже не слепо. Или не любить - опять же зная, почему и за что.

Но как же, поняв это, я ненавижу теперь обязательную моральную "прививку", которую делают в каждой семье, - утверждая с непоколебимой уверенностью, что, мол, в семье всегда один любит, а другой позволяет себя любить! Что один - целует, а другой - подставляет щеку! Ужасно. Как можно сеять даже зародыши таких мыслей, мыслишек? Как можно заранее подстегивать к соревнованию за первенство в семье? Неравноправие требует, чтобы либо он, либо она чувствовали свою неполноценность, а это убивает любые отношения. Семья распадается, или, если держится, то только за счет вечного терпения у кого-то из двоих.

Я исключительно благодарна родителям Андрея. Они дали ему самое правильное воспитание. Он стал абсолютно самостоятельным человеком. И свободным.

Из разных его историй о своем детстве - вот одна. Его родители, отправляясь отдыхать,- а отдыхали они, разбивая палатку и рыбача, даже когда машины у них еще не было, только мотоцикл - брали сына с собой, разумеется. Вот и в тот раз все было, как всегда. Палатка, костер, все как положено. Приготовили на костре еду, сели есть, поели...

- Андрей, помой за собой тарелку!

- Не буду.

- Что так?

- Я рыбу ловить пошел.

Ладно. Никто ему ничего, пошел так пошел. Вернулся он к ужину. Папа с мамой уже едят. Его тарелка тоже стоит. Грязная. Пустая.

- Я есть хочу!

- Помой тарелку, мы тебе положим.

- Не буду!

То есть дело пошло откровенно на принцип. Со стороны родителей принцип выдерживался исключительно спокойно: не моешь - не ешь. И больше никаких нотаций, скандалов, разборок. Пожали только плечами: мол, нам добавить нечего.

- Тогда я вообще от вас уйду!

И - снова ничего. Ни угроз, ни упрашиваний. Он ушел.

Мотался двое суток вокруг лагеря. Потом явился. Тарелку помыл. Разборок его поведения так и не последовало. Как в песне у Визбора, кажется: "Уходишь - счастливо, приходишь - привет".

Слушая это, воспитанная по традициям нашей семьи, совсем другим,- я ужасалась: как жестоко! как дико! Но подумать теперь: каких нервов Андреевой матери и отцу стоило выдержать характер, так себя повести! Сегодня я могу быть только благодарна свекру и свекрови за их принципы в воспитании: они вырастили мужика, не тряпку.

Особенности в его воспитании проявились не единожды. Лет в пятнадцать эпопея "коса на камень" повторилась - уже покрупнее, а потом еще и еще. Андрей, когда что-то ему в семье не нравилось или наоборот, неделями не жил с родителями, а обосновался с приятелями в землянке. Чтобы были деньги на жизнь - собирал и сдавал бутылки, грузил вагоны. Сам себе голова. Он никому ничего не должен, и ему не должны.

Я как человек с долгим и разным опытом семейной жизни, с ба-альшой по этому поводу шишкой на лбу, нашла в семейной жизни замечательную вещь. Двое существ, абсолютно несовместимых по всем параметрам - по интересам, психологии, желаниям и способности к определенному времяпрепровождению,могут, оказывается, составить партнерское содружество. Хотя ведь что ни возьми - все порознь, на всё полярные взгляды, мнения, ощущения. Эта разность рано или поздно становится понятной каждому мужчине и женщине, вплоть до того, что он и она - инопланетяне друг для друга, из всех их природных свойств и способностей их объединяет только одно - сексуальное влечение.

Но как же долго надо было набивать эту шишку, чтобы прийти к мысли о равноправии, о партнерстве...

В своей жизни я шла долго все по тому же пути, которым идут огромное большинство женщин и мужчин: сначала - взаимный интерес, любопытство, разгорание, а потом - вражда, война, которая из серии местных локальных конфликтов выливается в "наращивание гонки вооружений". Вот это и была моя постоянно набиваемая шишка: огромный интерес снова и снова переходил сначала в тихое и молчаливое, "холодное", а потом "горячее" состояние войны. Наконец конфликт доходил по перемирия путем... развода. Или расставания. И наступало состояние настоящего счастья, окрыления: от этого ужаса я избавилась! Я одна! Я свободна! Все хорошо!

Закономерность, знакомая стольким многим людям... Каждый раз - по тому же месту, почти все без исключения пары супругов или любовников. В отношениях с Андреем тоже был момент, когда у меня "начал чесаться лоб". Но что-то случилось: судьба, судьбы, судьбе... И вместо широченной торной дороги мы углядели маленькую узкую тропинку. Теперь мы двигаемся по ней, замечая, что она становится шире, но безусловно ведет в противоположную сторону, по сравнению с более известной дорогой, наезженной вдоль и поперек. И случившееся "что-то" уже можно назвать, определить: это взаимное, с юмором, любопытство. Я такая - а ты другой? Я другая - а ты какой? Ну кто бы мог подумать, представить, предположить существование столь неожиданной разницы! Разницы интересной - и забавной. Скажите пожалуйста: не такой, как я! С другой планеты! Но все-таки - пламенный привет собратьям по разуму!

Оказывается, можно относиться друг к другу не воинственно, а поддерживать мир без аннексий и контрибуций - это значительно интересней. Не бороться за свое "я", раздвигая его границы. Жить в семье, чувствуя каждый день, как проявляются и становятся все совершеннее партнерские отношения. Все - партнерство, все к нему возвращается. Я не буду никогда чувствовать, как он, не буду ни в какой мере им, а не собой. Но все время, каждый день есть возможность соприкоснуться - и снова чувствовать восторг от прилива любопытства и удивления. Такое устройство семейной жизни было для меня неожиданным. Я не знала раньше, что всякие несходства, ранее так раздражавшие, могут восприниматься с добром, с юмором. Ведь ребенок, например, - он не то же, что мать. Но к нему тянешься с любопытством и умилением: вот ты какой! А можно так и к взрослому человеку.

Всеми открытиями я в меньшей степени обязана себе. Мой характер тяжелый, увы. А у Андрея - легкий: "да ладно, подумаешь, какие проблемы!" Он этим устыдил как бы мою тяжеловесность. При том, что он и не легкомыслен, нет. На него можно опереться и в проходных каких-то и в тяжелых, очень тяжелых жизненных моментах. Цельность - в отличие от женской способности разбрасываться. Когда надо - нет мелкого, нет постороннего. Только главное.

В моей жизни появился конкретный пример, и я стала на нем понемногу учиться замечательной вещи. Не копить набор ощущений от взаимоотношений, долгов на чужом счету. Они прежде выскакивали мгновенно неким результирующим итогом, как на электронном табло: вот мужчина сделал что-то не так, и сразу его срезают автоматной очередью - вот ты всегда так, и тогда, и тогда, и тогда (подставляем конкретные примеры, с хронологией лет за десять-пятнадцать) тоже был плохой, вредный, бестолковый, враждебный.

В мужском "программном обеспечении" такой прием заведомо отсутствует и слава Богу! Но стоит догадаться: женщинам он тоже отнюдь не на пользу.

Иногда мы настолько не разделяем увлечений друг друга, что никакой силой воли нельзя найти возможность для оправдания затеи супруга. Что далеко ходить за примером: я сейчас учусь. В качестве студентки Московского архитектурного института, на кафедре ландшафтной архитектуры. Изучаю теорию и практику японской школы согэцу. Учусь с жадностью, взахлеб, собираюсь найти вполне конкретное применение получаемому образованию. Хотя все мои планы насчет новой профессии кажутся Андрею совершенно неприложимыми к жизни. Совершенно, абсолютно - вплоть до шока.

И он не молчал, он меня убеждал из всех сил:

- У тебя есть профессия! Твоя, настоящая, состоявшаяся! Ты - актриса. Ни ты сама, ни кто другой не даст тебе об этом забыть. Зачем тратить столько сил, столько времени, разъезжать по ботаническим садам, записывать лекции, учить, рисовать, чертить - и не знаю что еще делать? Кроме прочего, я дам тебе двухсот-трехсотпроцентную гарантию, что не найдешь ты применения своему второму образованию. Проектировать парковое пространство, Господи! Какое, где, по чьим заказам? Только свой собственный сад, который ты, может быть, и устроишь по самому распоследнему слову мировой садовой науки - но ты бы, в сущности, того же самого добилась бы своими собственными силами и врожденными художественными способностями. Даже если ты "въедешь" в другой мир, то киношники и театральщики будут требовать свое, никуда ты от них до конца не денешься.

Я и сама понимаю, что не вовсе безупречна моя попытка переворота жизни в сорок пять лет. И это еще мягко сказано.

...Простите, не только мягко, но и очень коротко, вскользь. Занятия в Архитектурном институте? Это какие-то курсы? У вас появилось новое хобби?

- Нет, это не хобби и не курсы. Я поступила учиться в институт, я студентка.

- Студентка? Но... в самом деле, зачем?

- Затем, чтобы получить полное образование в той области, которая меня интересует. А вернее сказать - захватывает. В той области, где я наконец-то могу добиться того, что мне давно хотелось исполнить, чего мне так не хватало в течение долгих лет. Я упорно искала и нашла место, где могу получить все это.

- А именно?

- Московский архитектурный институт, кафедра ландшафтного дизайна, школа согэцу.

- Согэцу - это имя?

- Нет, это название школы - в смысле направления в искусстве икэбаны.

- Однако, вы продолжаете изумлять... Извините, но учиться составлять композиции из веток... Это очень красиво, даже очень глубоко, я готова относиться к этому виду красоты с самым глубоким уважением... Только разве для этого нужно становиться студентом? Можно ведь купить любую книжку на уличном лотке и плюс к этому иметь немного вкуса. Что-то тут не то...

- Не то, вот именно. Что восточные единоборства, что восточное искусство - мы знаем о них по верхам, видим внешнюю экзотику. А нужно вжиться в это. И, вживаясь, измениться - в том, в чем мы однобоки. Я это очень остро почувствовала на себе, и не раз об этом говорила - почти на всех предыдущих страницах. Человеку нужно ощущение гармонии, красоты и основательности, радости - и не только в редкие минуты праздников, не только в каких-то редких оазисах. Красота и радость - в обыденном, вот чего хочется. Хочется видеть это, чувствовать - и создавать. Для этого, конечно, мало иметь художественный вкус и одну-две книги ему в помощь. Нужно энное количество систематических знаний и сумма примеров, чтобы в итоге твои мысли потекли в определенном направлении, чтобы работа руками обрела новый смысл.

- А какая работа?

- Ландшафтная архитектура. Планировка городской зоны, загородных участков, садов, парков, скверов, фонтанов и так далее. Оформление интерьеров. Даже составление букетов, профессия куда более распространенная, чем кажется на первый взгляд.

- И диплом дают?

- Да. Надо проучиться два года, сдавать сессии, выполнить дипломное задание - и получить официальный документ государственного образца.

- И потом с этим дипломом вы будете... Кем вы будете?

- Художником по ландшафту, архитектором.

- Здорово! Но все равно непонятно...

- Многим непонятно. Мне самой - в чем-то тоже, если говорить о будущем, о планах. Но если о настоящем, то я очень рада. На наших занятиях я каждый миг получаю доказательство своей правоты в отношении к миру: он целостен, он может быть гармоничен и осмыслен, он может выражать человеческое настроение и влиять на него - опять же осмысленно. И тогда в мире нет одиночества, нет отчаяния, нет безобразия и разрушения - уже нет, или во всяком случае вот-вот не будет. Они устранимы.

- У нас повторяют слова Достоевского о красоте, спасающей мир. И в подавляющем большинстве случаев совершенно некстати, в неправильном понимании, хотя, наверное, из лучших побуждений.

- Да. Достоевский имел в виду красоту - нравственность, в том смысле, как мы обычно говорим "красиво поступить" или "поступить некрасиво". Просто не надо выхватывать только те слова, которые говорит князь Мышкин, "идиот", глядя на портрет Настасьи Филипповны. Надо вспомнить и "Бесов" Федора Михайловича - ту сцену, где Николай Ставрогин приходит к схимнику и глумится над ним, размазывая свою внутреннюю грязь. А схимник скупыми словами, так просто, доказывает, что Ставрогин не прав. Он говорит: "Некрасивость убьет". И все, спор окончен! Не о чем больше спорить. Почему в итоге Ставрогин убивает себя? Потому что он себе отвратителен, он писаный красавец в своем внешнем облике - видит, как он некрасив, уродлив во внутренней своей сущности. И чтобы правильно, до конца понять мысль Достоевского, остается только одно: помнить, что внутренняя красота нуждается в своем выражении, воплощении. Тогда она действительно спасет.

- Как жаль, если все это случится лишь по истечении долгого времени.

- Есть цель, а есть и путь к цели. И он хорош сам по себе. Мне нравится им идти, я иду - и даже не обязательно из высоких соображений грядущего царства добра, истины и красоты. Именно такую возможность я нашла в своем нынешнем занятии.

И оно, захватив меня, не образовало трещины в моей семейной жизни. Такой убежденный противник моих планов, Андрей тем не менее помогает мне во всем. И мы ездим с ним вместе фотографировать ландшафты, особенности разных парков, покупать литературу, собирать гербарии. Он тратит на это уйму времени, которое мог бы проводить в свое удовольствие на охоте, на рыбалке, просто с друзьями.

Почему он так делает? Потому же, почему и я.

Наступает момент - Андрей берет свое. Обижаюсь ли я, когда выходные дни мой муж проводит без меня? Я же не всегда могу вместе с ним ехать на охоту или иначе как-то разделить его общество. Конечно, обижаюсь. Но больше, чем ущерб, нанесенный моему эгоизму, я чувствую удовлетворение: он отдохнет, он будет заниматься тем, что ему нравится.

Возможность жить не только своей жизнью, чувствовать не только свое удовольствие - это, оказывается, так интересно!

И еще все время открывать в близком человеке что-то новое, неожиданное.

Нашей дочке Полине скоро будет пять лет. У нее есть нянечка, которую зовут Татьяной. Она старше меня, коренная уроженка подмосковной деревни, где теперь живет и наша семья. Татьяна уже давно для нас член семьи, мы все вместе прекрасно ладим друг с другом. Но в любых отношениях бывают сучки и задоринки. Вот один такой "сучок", совсем свежий.

Обычно именно Татьяна одевает Полинку, чтобы идти с ней гулять. Возможность выбора платьиц, юбочек, маечек есть, и желание одеть ребенка получше, понарядней - тоже, даже в избытке. А что такое избыток в данном конкретном случае? Это - ажур, кружева, оборки, помпоны и все цвета радуги сразу... Такой, мягко говоря, перебор. И вот я вижу свою дочуру одетой по последней подмосковной "моде"... Конечно, я взрываюсь. (Я, честно говоря, борюсь со вспыльчивостью в себе, но до совершенства мне еще очень далеко). В ответ на мой эмоциональный всплеск Татьяна обижается. И пусть ребенок переодет, но обе мы по этому случаю друг другом недовольны, мира в семье нет.

А тут еще новости - Полина начинает заявлять свои претензии: мама, это платье я не надену, давай мне вон то! Пока что с ее гонором дело далеко не зашло, для исправления хватает шлепка хорошего и недельного запрета на обновы. Но на нянечку я уже в очень сильном гневе.

И хуже всего то, что гнев мой абсолютно праведный, и в частности поэтому волна раздражения во мне перехлестывает мою же способность что-либо объяснять. Я слишком хорошо осознаю, что я права. Мне просто противно видеть свою Полинку безвкусно одетой. А еще я, конечно, боюсь за ее характер и привычки - да не просто так боюсь, но имея уже к тому все основания. Капризы-то - вот они, начались, а из-за чего? Из-за того, что вкус уже испорчен!

Словом, для внутрисемейной драмы с продолжениями поводов и оснований предостаточно. Чтобы дело пошло-поехало: обида на обиду, я так сказала, мне так ответили... В итоге - шум, крик, всеобщая ссора, чувства в клочья, и как результат - ребенку от всего этого еще хуже.

Спасибо Андрею. Вмешавшись в вопрос о детских нарядах и женских обидах, он все распутал и выпрямил. Он сказал Татьяне:

- Дай я тебе объясню, чтоб ты поняла. Я тоже все понимаю: тебе хочется поймать свой кайф - среди твоих бабулек-подружек. Чтоб они посмотрели на кружева-оборочки, поцокали, поохали - ах, ах! Но посмотри: ребенок учится гордиться не своим, вот что плохо. Это самое плохое, что может быть для ребенка. Вот когда она будет по-английски говорить лучше всех сверстников, или сыграет, нарисует, в песке наконец построит что-то лучше всех - вот тогда пусть гордится на здоровье. А пока ей гордиться нечем, и не надо давать для этого повод.

Я бы даже не сформулировала все это так точно, как он. Но проблема дошла и до меня - в той самой ипостаси, какая была тут главной и истинной. И до Татьяны. Она сразу согласилась:

- Да, да... Ой, мои-то дочки платья нацепят и ходят, думают, что...

Словом, ни драм больше, ни обид, одно сплошное взаимопонимание.

Зато к собственной одежде муж относится так, что сложности возникают у меня. Скажем, вот я, от всей души, посвятив уйму времени самому тщательному отбору, приношу домой подарок. Ну хотя бы джинсы. И слышу:

- Кто тебя просил?!

- Та-ак.... Я-то старалась, я-то из лучших чувств! Вот, принесла, а ты...

- Господи, ну сколько раз... Ты хочешь, чтобы я с утра, имея две пары джинсов, видя эти две пары перед собой, полдня ломал голову: какие мне надеть - эти или те? Пойми, чтобы куда-то идти, мне достаточно одной пары, а остальное - это только лишняя головная боль! Вот у меня есть джинсы, одни, и никуда я ни в чем другом не пойду, кроме какого-нибудь приема. И то только потому, что тебе это надо. А если бы не ты, то и на прием этот я бы в джинсах пошел. Ну не нравится мне это! Вот зачем ты мне купила эту дубленку? Зачем ты мне ее купила?

- Андрюша, ты ходишь в рваном китайском пуховике! Сколько лет ты в нем ходишь? Мне стыдно. Я не могу с тобой никуда выйти, а я хочу шубку надеть. Что же я пойду в своей норковой шубке - рядом с пуховиком, в котором ты машину чинишь?

И одевает он мои покупки только тогда, когда мне это надо. Сделать тут ничего нельзя. И если бы все трудности исчерпывались вопросом одежды...

Но о том, что не исчерпывается, я говорить не буду. Пусть случается мне застывать от негодования или недоумения: как же так? Самый лучший, все понимающий (когда хочет) - и вдруг такое?

Но нет, не буду. Какая разница, что именно такое? Все счастливые семьи счастливы по-разному. Все несчастливые несчастны одинаково. В том смысле, что не обязательно вполне несчастливы. Но понять, в чем заключается какое-то то или это несчастье, можно без особой разницы. Важно ведь, не как именно бывает больно, а важно, что вообще бывает. И важно, как ты себя при этом ведешь.

Прежние мои отношения, романы, замужества начинались с того, что мне всегда было достаточно... своего одиночества. Я не оглядывалась: где же, где же суженый, или поклонник, или просто кавалер на один вечер? Я прекрасно чувствовала себя без партии сопровождения, в блаженной такой отрешенности. Вдруг - пробуждение, можно так сказать. Пробуждение от того, что натолкнулась на кого-то. И спрашиваю:

- А? Что?

- ... !!!

- Вы меня любите? А-а... Я что-то тоже должна?

Примерно так. Я чувствовала так, что я на кого-то натолкнулась, направление моего движения менялось, я шла по новой, условно созданной траектории. И отражала чувства, вспыхнувшие не во мне. Как зеркало. (Воистину, этот предмет для меня больше, чем предмет.) Но отражать можно до тех пор, пока есть что отражать. Слабее источник - слабее и отражение, это естественно. Хотя, отражая, я всегда старалась делать это красиво, достойно источника. Только все-таки это большая разница: отражать - или излучать. Плыть по течению - или пытаться рулить.

Бывают женщины, которым непременно надо самой поставить на ноги мужчину, добиться, чтобы он состоялся благодаря ей. Бывают женщины, предпочитающие "готовый продукт", и желательно с хорошими материальными возможностями в придачу. Бывают женщины, которые берут, что осталось после первых двух разрядов. Я, наверное, не отношусь ни к одному из них. Мне нужно и быть обязанной, и чтобы мне были обязаны какими-то успехами, достижениями. Мне нужно то, что я всегда искала в искусстве, в работе: партнерство, в котором происходит все. И у меня оно есть.

Из всего этого - открытия следуют за открытиями. Мне интересно их делать. Я знаю, что их запас бесконечен. Мы смотрим друг на друга, находя в каждом из нас новые черты и качества, - и не только. Нужно уметь - и это главное - смотреть в одном направлении.

Глава 12

ДОМ, В КОТОРОМ Я ЖИВУ

Семейный портрет без интерьера - это, прямо скажем, не портрет, а в лучшем случае черновой набросок портрета. Свой дом в любом из значений этого слова можно понимать и строить как крепость, или как рай в шалаше, или как квартирку-гнездышко, словом как угодно. Это дело вкуса и, конечно, как всегда - случая и возможностей. Но, как бы все ни сложилось в жизни, если уж без хозяйки дом сирота, то хозяйка без дома - это и вовсе что-то несуразное. Когда-то в своих детских полуснах я построила из воздуха дом-дворец для живой куклы, подобия себя самой. Потом было время, когда я, не имея дома - своего собственного угла, страстно мечтала о нем. Потом было... еще много чего, об этом я уже рассказала. А сейчас наконец у меня есть дом, в котором я живу. То есть все мы живем - я и мой муж Андрей, наша дочка Полина, ее нянечка Татьяна, плюс две собаки - Юкон и Чинук, и один котенок, Симба,- совсем новичок в нашей тесной компании. Это постоянные жители. С меньшим постоянством дополняют собой наше домашнее народонаселение старшая моя дочь Ариша и ее дочка Алиса.

Дом большой, кирпичный, построенный нашими собственными руками. Я говорю "собственными", не делая большой натяжки: столько трудов, физических и душевных, было вложено в созидание, что наш дом по праву называется домом, который построили мы.

Его история втрое моложе, чем история нашей с Андреем семьи. Сначала, когда эта семья состояла только из двух человек, нашим домом была кооперативная квартира на улице Красина. Конечно, мы ее обустраивали, что-то выдумывали, изобретали, улучшали, делали и переделывали. И жилось нам там вполне неплохо. Мир дому тому.

Но вот, лет десять назад или чуть больше, во МХАТе и в Союзе кинематографистов стали собирать списки желающих получить дачный участок. Я давно мечтала получить в свое распоряжение эту радость, ведь вся "моя" земля до сих пор умещалась в цветочных горшках. Очень и очень многочисленных, но, думаю, тем более становится понятно, что именно я в первую очередь хотела получить: заветную возможность копаться, рыться, сеять, рыхлить, сажать, подвязывать, рассаживать и пересаживать, подрезать, поливать - и так до бесконечности в том же духе.

Я подала заявления туда и туда, в Союз и в театр. Прошло какое-то время, мне отказали. И там, и там.

Я порядком расстроилась по этому поводу - как всякий честный советский обыватель. Ну что это такое: как безотказно "тащить" на себе репертуар так пожалуйста, Проклова. А как получить место, где отдохнуть,- мой номер сто двадцатый.

Но я не только расстроилась. В театре у меня состоялись устные объяснения, а в Союз кинематографистов я написала письмо - еще, видимо, не изжив в себе наследие своего славного комсомольского прошлого: на всякое обращение положено давать отзыв, пишите, вам ответят. В письме я попомнила деятелям Союза длинный список своих лауреатств и премий - мол, не с бухты-барахты о чем-то прошу. А просила я уже не столько о предоставлении участка, сколько о разъяснении: почему отказали? Будьте так добры, пожалуйста, объясните причины. А если вы этого не сделаете, то вам должно быть стыдно. (Есть в этой книге место, где я изумляюсь способности своих родителей даже в наше время прибегать к аргументу "да будет вам стыдно!". Теперь беру те свои слова обратно. Жизнь все творит точь-в-точь по пословице, и яблоку от яблони далеко не упасть...)

Не знаю, устыдился ли кто-нибудь в Союзе кинематографистов, прочитав мое письмо. Вряд ли, конечно... Вряд ли его вообще прочитали. Во всяком случае, никто мне не ответил.

Сейчас мне все это смешно, а тогда было обидно. Даже очень. Потому что я практически никогда ничего ни у кого не просила, особенно у тех, кто сильнее меня - то есть поступала точь-в-точь так, как "завещал великий Воланд"... Не скажу, что верила, будто сами все предложат и сами все дадут, но всего один-единственный раз позволила себе нарушить мудрый принцип - не просить. Что делать: размечталась, что имею я право, в конце-то концов... Ан, не тут-то было.

Все мои друзья знали, как со мной обошлись. А один из них, Валера, приятель моего брата, художник, преподнес мне здравую идею:

- Ну что ты просишь, ну что ты унижаешься? Не занимайся ерундой! Давай поступим иначе...

Валера сам живет в Подмосковье, в одном из ближних районных центров. Он знал, что тогда от местной фабрики стали давать участки ее работникам. И отправился к ее директору, который долго не раздумывал, а выдвинул конкретные условия:

- Давайте, поднимайте культурный уровень наших трудящихся, выступайте у нас с концертами - и мы будем считать вас членом нашего коллектива.

Вот такой бартер. При том, что землю мне никто не подарил: за нее полагалось внести деньги, что и было нами сделано. Зато все решилось практически мгновенно, без всякой волокиты и бумажных извращений. И более того: когда по спискам театра и Союза кинематографистов стали давать землю, то это оказалась совершенно невозможная даль, за сотню с лишним километров от Москвы. И пошли отказы от тех, кто что-то там получил, мне стали предлагать участки отказников. Узнав, что моя проблема решена, кое-кто оказался недоволен: опять эта Проклова... А я уже была по горло в хлопотах по обустройству полученного надела.

Нужны были деньги, чтобы строиться. У нас с Андреем было по машине, обе их мы продали. На сумму от продажи наших "колес" купили стройматериалы - что-то снова с помощью брата и его друзей, что-то с помощью нашей народной любви к артистам: опять я выступала с концертами, зарабатывая иногда деньги, а чаще - содействие производственных или строительных организаций.

И наконец мы заключили договор с одной фирмой, которая взялась возвести нам дом, без его отделки - только фундамент, крышу и стены, выгораживающие планировочное пространство. По представленному в фирму проекту, который я делала сама: чертила поэтажные планы, виртуально "одевая" себя и свою семью внутристенным пространством - будущим уютом, теплом, удобством. Словом, осмысленной и комфортной средой обитания, продолжением нас самих. Тогда нас было еще двое, только я и Андрей, но появление третьего, чего бы это ни стоило, подразумевалось обязательно. Подразумевалось и заранее учитывалось - конечно, не в том смысле, как если бы речь шла о жилплощади в рамках пресловутого "квартирного вопроса". Но раз уж нам выпал случай создать и обжить свой дом, свою малую родину, то она должна была стать такой, которую ни поменять, ни потерять, ни бросить не захочется. Ни нам, ни нашим детям. Не потому, что там "не счесть алмазов пламенных в лабазах каменных", а потому что она - такая, какой ты хочешь ее видеть. Слова "мой, моя, моё" тоже, конечно, имеют место. Но с некоторой поправкой: собственническая принадлежность хозяина и дома обоюдна.

Все это я могу выразить сейчас. Когда шло планирование, было не до философии. То есть я уже многое инстинктивно чувствовала - именно то самое, что только что высказала - и руководствовалась этим, просто не искала до поры до времени точных формулировок.

Хотя и тогда формулировки все же потребовались - юридические. При составлении договора с фирмой на строительство нашего дома было учтено, что в случае неисполнения взятых на себя обязательств обе стороны, заказчик и исполнитель, несут конкретную ответственность. А на дворе было очень интересное время - начало девяностых годов, революция цен. Или правильнее сказать, контрреволюция? Ну, в общем, катаклизм.

В оговоренные сроки фирма не сделала фактически ничего... Но тут особенности нашего договора вступили в силу, и скупому (или ленивому, или слишком "хитрому") пришлось платить дважды - это еще в лучшем случае. Потому что для нас плата, уже внесенная, осталась неизменной. Примерно равной стоимости двух легковушек. И в результате не так быстро, как хотелось бы, но дом все-таки был возведен. Как договаривались, в виде кирпичного остова: стены, перекрытия, отведенные для коммуникаций каналы, подвал, крыша. Все. Жить в нем было еще нельзя. Но мы с Андреем туда переехали. В апреле месяце 1993 года.

Навсегда. То есть, навсегда не в голые стены без оконных рам и стекол, а навсегда в этот дом. Где отделали сначала для себя одну комнату, отапливаемую с помощью трех электрообогревателей. Эта же комната служила нам по совместительству и кухней, и "ванной". А то и гостиной, где редкий вечер не гомонила дружеская компания, набиваясь в наше единственное жилое помещение с плотностью тех самых сельдей в бочке. Как говорится, в тесноте, да не в обиде...

Настало лето, когда пришлось заниматься сразу всем: участком - землей и первыми посадками (уж очень мне это не терпелось!), прокладкой дороги, еще чем-то... В результате мы так и остались зимовать все в той же единственной комнате, в прежних условиях. Отопление и воду провели через год, газ "пришел" в нашу деревню и к нам в дом через два года.

Однажды в лютый мороз к нам присоединилась собака: соседи принесли с рыбалки почти совсем замерзшего годовалого сенбернара. Нашли его, всего уже в сосульках, доставили к нам в дом в полуобморочном состоянии - он даже не мог сам идти вверх по ступенькам. А у нас в тот вечер, как назло, всякая еда в доме кончилась! Собирались на следующий день ехать, покупать новый запас... Выручили пельмени - одна пачка случайно завалялась в морозилке. Мы их сварили (самим тоже надо было что-то есть!), остудили отвар и этим отваром напоили несчастного пса. Попозже он съел и свою треть пельменей, и совсем отогрелся. А там уж и окончательно освоился, вступив в права коренного обитателя.

Найденыш-сенбернар получил кличку Юкон: его появление в доме было таким "джек-лондоновским". Тем более что в ту зиму мы с мужем, живя по-походному, почти каждый день читали и перечитывали сочинения писателя-романтика. По аналогии с Юконом, наш второй пес - красавец овчар, редчайшей для кавказца белой масти - получил кличку Чинук, что значит "северный ветер". Одно время у нас жила еще такса, прозванная Бонанзой (ручей, приток Юкона). Но ее пришлось вернуть прежней хозяйке, моей подруге: дом был еще совсем не достроен - тут щель, там гвозди и так далее - и любопытному коротконогому щенку грозила масса неприятных случайностей.

А Юкон и Чинук живут, без проблем, соседствуют друг с другом, у каждого - персональная будка с вольером. Котенок Симба, "крестной" которого стала Полинка, выбрав малышу имя из своего любимого мультфильма "Король Лев", сибаритствует в доме. Серый, толстый, курносый, пушистый - из породы английских короткошерстных кошек. Его свобода пока ограничена: маленький, надо воспитывать, а то ему только дай волю - вмиг вся обстановка будет выглядеть как Мамай прошел...

Число обитателей увеличивается, а дом наш не готов до сих пор. Он продолжает обживаться. Процесс идет сверху, с моего любимого этажа, где оставлен максимум неперегороженного пространства. Где посредине расположен круглый каменный очаг, и с одной стороны, в углу,- стойка-бар с музыкальной системой и мерцающим светом. В другом углу - диваны, шкуры. По стенам охотничьи трофеи (каюсь: есть не только добытые во время наших лесных вылазок, но и декоративные, а еще - дареные).

С той стороны, где музыка и бар, можно выйти на верхнюю веранду, где пока вместо стекол полиэтиленовая пленка, как в теплицах. Зато на веранде прохладно, и это мое любимое место для рисования.

С той стороны, где шкуры, есть дверь, ведущая в "рукодельную" комнату. И сейчас я в замешательстве: и с верандой, и с рукодельной связаны очень важные стороны моей жизни. Куда мне пригласить вас в первую очередь?

Рукоделье как-то больше соответствует домашнему настроению... Значит, сейчас пойдем к лоскутам ткани и клубкам ниток. Рукодельная комната темная, без окон. Находится под самой крышей, под покатым потолком. Знаете, почему-то очень забавно всегда получается: как только я намереваюсь как следует осесть в своей рукодельной - тут же вокруг собирается компания. Обязательно кому-то тоже надо что-то пришить, привязать, приклеить. Особая притягательная сила существует у этого пространства, собранного из кусочков, остатков, обрезков. Стены там обшиты остатками вагонки, пол кусками коврового покрытия из моей московской квартиры, где этим покрытием когда-то в целях звукоизоляции была полностью затянута одна комната - пол, стены, потолок. Основное пространство занимают столы, составленные друг с другом по сложной схеме. Остальная мебель в лоскутной - под стать общему "стилю": часть ее - старая, из той же квартиры, часть - шкафчики, стеллажики, этажерки - собрана "по вдохновению", от случая к случаю. И неплохо, как мне кажется, вписывается в стихию, где столько всего развешано, подвешено, расстелено и так далее. Стены рукодельной отданы под галерею моих любимых фотографий, картинок из журналов - юморных, оригинальных всяких. Одну стену полностью занимают... голые и в мини-бикини красотки. А что? Да, я люблю видеть красивое женское тело. Onni soit, qui male y pense - пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает. (Я не щеголяю знанием французских поговорок на языке оригинала, но хорошая мысль стоит дополнительных усилий, чтобы быть выраженной точно).

Но красотки красотками, но все-таки сюда я прихожу по делу, и мне то и дело бывают нужны находящиеся здесь в готовом к работе состоянии две швейных машинки. Несколько столов составлены друг с другом, на них почти всегда царит нехудожественный рабочий беспорядок. Правда, эта комната единственное место, где он царит, потому что в остальных местах - все по полочкам. Я люблю открыть шкаф и сразу увидеть каждую вещь, которая в нем лежит, аккуратно сложенную, в пакете. В этом я составляю полную противоположность маме. Каждый ее шкаф - это взрывное устройство. Открываешь дверцу - и падаешь от ударной волны, от рушащегося на тебя вороха одежды. Обратно в шкаф все вещи попадают, мягко говоря, под давлением, которое нельзя ослабить ни на миг, пока не заперта дверца.

Иногда в шкафовых внутренностях мама производит полную разборку, каждый раз чреватую неожиданными находками и обретениями:

- Надо же: зимние сапоги!

И это бывало даже тогда, в те годы, когда сапоги эти самые знаменовали собой великую победу их владелицы над чудовищем-дефицитом... Вот такой у мамы характер. Не подумайте, что я над ним смеюсь: может быть, в ее типе хозяйничанья больше женственности, чем в моем, с аккуратными пакетами и полочками.

Если уж смеяться, то давайте посмейтесь надо мной. Да уж, сколько угодно можно смеяться и трунить по поводу тех же пакетов: мол, лишь в нашей единственной и неповторимой стране женщины занимаются мытьем, сушкой и повторным использованием целлофановых мешочков. Я тоже смеюсь, и тем не менее у меня этой привычке дан зеленый свет. В рукодельной комнате целый угол отведен под пакеты - шуршащий такой угол с упаковочным материалом, необходимым в любой ситуации: для сушеной зелени, для мороженых ягод, для... Стоп: тем, кто ведет хоть небольшое дачное хозяйство, уже ничего объяснять не надо.

А вообще эта моя комната - ведьмина пещера. И как же мне там бывает уютно! Я вхожу, включаю свет и вижу все таким, каким оставила в последний раз. Буду уходить - только щелкну выключателем, ничего не складывая, не убирая. Пусть сейчас все можно купить, но заниматься рукодельем я не брошу никогда. Любовь к нему у меня с детства. С тех пор, как я научилась, а это было довольно рано, шить и вязать. Сначала я шила для кукол, в которые не играла - некогда было: в игру же надо уйти как следует, как в работу. А шить-вязать можно урывками, чем-то занимая себя в ожидании, пока наладят свет для съемок. Сначала я готовила наряды для своих кукол, а потом - для себя, убивая сразу двух зайцев.

Одним "зайцем" был советский дефицит. Разве странно, что я предпочитала уютное и спокойное мелькание спиц поголовному безумному стоянию в очередях? Или хождению по блату к завмагам, товароведам и прочей "элите", к которой и не было еще у меня доступа по молодости лет. Учась в школе-студии, я пускала в ход то купленные мной, то припасенные еще бабушкой мотки, клубки и клубочки - и гордо щеголяла в обновках. У бабушки, папиной мамы, запас был большой. Он до сих пор, кажется, не вполне истощился, хотя возраст у него - мой. (До того, как начать работать на "Мосфильме", дедушка Виктор Тимофеевич долго жил в Германии, был артистом Театра советских войск. Бабушка работала в том же театре администратором.)

Второй "убитый заяц" - преодоление издержек профессии. Она ведь у актеров очень нервная, и "муки творчества" не единственная, а порой и не главная тому причина. Бывают люди, жалеющие, что, например, на сон уходит неоправданно много времени - почти треть жизни... Но если так говорить о сне, то насколько больше проблема времени у актеров и актрис, которые, бодрствуя, тратят на бездельное ожидание как минимум половину съемочного или репетиционного времени, не меньше?

Но можно ведь взять в руки крючок или спицы, и ты уже при деле. Вот только окружающих мужчин это почему-то очень нервирует... И ладно бы еще дело было в семье и нервничал бы муж - оттого, что жена, занятая вывязыванием реглана или английской резинки, "обделяет" его своим вниманием и заботой. Нет, вид актрисы, абсолютно никому не мешающей, смиренно над своими петлями с накидом и без дожидающейся момента востребованности Мельпоменой, почему-то всегда выводит из себя режиссеров. Нет, как же это так: просто безобразие! Что это она там сидит, как "вещь в себе"? Ну и что, что не ее сцена репетируется? Я, гений-режиссер, тут творю, а кому-то это может быть неинтересно!

И не только режиссерам. но и коллегам-артистам, партнерам, мое вязание тоже почему-то становилось помехой в жизни и искусстве: косились, пожимали плечами, недоуменно спрашивали: "Ты что - вяжешь? Ну и как? Тебе это надо?" - и так далее.

Такая реакция на самое естественное, по-моему, женское занятие не раз заставляла меня задуматься. И пусть со мной спорят, кто хочет, но мне теперь всерьез кажется, что вытягивание нити, нанизывание петель, превращение бесформенного комка шерсти в фигурный объем не просто так считаются прекрасным успокаивающим средством для того, кто этим занимается. Вязание сравнимо с аутотренингом по результату. Как ряд лицевой один за другим прибавляется к ряду изнаночному, так же растет незримая стена, отгораживая того, кто вяжет, от внешнего мира. А не всем, надо полагать, по нутру соприкосновение с невидимой стеной, заслонившей, хотя бы частично, другого человека от их внимания и воздействия.

Был даже такой случай... Работая в театре, я дружила с одной из актрис, очень талантливой. Она потом ушла, потому что у нее начались неприятности со здоровьем. Не хочу говорить о подробностях, но все равно не так трудно догадаться, какие были неприятности - однажды моя приятельница вбежала ко мне в гримерную и, грозя пальцем, воскликнула:

- Вяжешь все? Вяжешь? От меня не завяжешься!

Ни от кого я не собиралась "завязываться"... И мне страшно жалко, что к хорошей женщине и талантливой актрисе судьба оказалась так несправедлива... Но теперь, когда миновал изрядный отрезок времени, порой думаю: такими ли странными были слова подруги? Разве большинству людей, женщин и мужчин, не известно, что это такое: счастливые или несчастливые платья или костюмы? Разве не случалось сталкиваться с особенным характером какой-то вещи, тем более имеющей историю рукотворного изготовления?

Скажете: сказки? Ну да, сказки. Именно сказки! Братьев Гримм, например - о двенадцати лебедях-братьях, которым их сестра, дав обет молчания, плетет рубашки из крапивного волокна - хочет вернуть лебедям человеческий облик. Сказка - ложь, да в ней намек. Самый прямой намек на возможность заняться безобидным домашним колдовством. А вдруг оно защитит? А вдруг подействует как приворотное средство? Если же и не подействует, то все равно ничем, кроме пользы, не обернется.

Собираясь идти с Андреем под венец, в церковь, я своими руками готовила венчальное платье. Связала его, обвенчалась, а потом - распустила. Я сделала все это не по конкретному "колдовскому рецепту" - не ищите такой ни в каких пособиях по черно-бело-пестрой магии,- а по внутреннему руководству к действию. На этот раз платье было не целью, а средством и символом происходящего события. Это событие, однажды случившись, уже не могло иметь вариантов, не могло быть отменено, переиграно, забыто. И потому это платье не могло быть надето, ни сделано чужими руками, ни надето дважды. Ведь если мост строится для того, чтобы один раз по нему пройти, в одну только сторону, то не лучше ли его вслед за этим разобрать - и сразу же?

Если все это выглядит наивно и смешно - пусть. Надо сделать усилие и закрыть вязальную тему, а то слишком она соблазнительная и бесконечная. Лиха беда - начало, а там что получится, то и получится. Точь-в-точь как почти каждое мое вязание. Меня спрашивали:

- Что ты вяжешь?

На это я честно отвечала:

- Не знаю. Может, шарф. А может, кофту.

Так и до сих пор: свободное плавание, без руля и без ветрил. Иногда бывает, что так никуда и не приплывешь наугад. За всю жизнь у меня скопилось штук пятьдесят начатых вещей, с несложившейся дальнейшей судьбой. А сколько вещей было связано, потом надето всего один раз - и пущено "в переплавку", это вообще никакому учету не поддается. Особенно когда мне хотелось создать нечто, состоящее из художественного беспорядка цветных пятен, самых разных рисунков. Нет, пока не узнала о технике "печворк", ничего не получалось!

Но все, хватит: как ни люблю я это дело, о вязании - пора "завязывать". Срочно меняем тему. Не боясь резкого перехода, открыто стремясь к противоположностям - благо, в хозяйстве их хватает.

Например, в нашем доме есть буквальная "противоположность" рукодельной комнате - с точностью наоборот, находящаяся не под крышей, а в подвале, но любимая мною ничуть не меньше. Эта комната - моя кладовая, баночная и бутылочная. Там стоят соленья, варенья, компоты - около полтысячи банок - и царит идеальный порядок. "Погреба поставщика двора Его Императорского Величества"... Пусть нет величества, нет поставщиков, но сравнивать можно в том, что фирма гарантирует полную экологическую чистоту (овощи - со своего огорода, грибы - собственноручно собранные), вкусноту и сохранность.

Домашнее консервирование, начатое мной когда-то наполовину вынужденно (все тот же незабываемый дефицит советских времен), наполовину по "сердечной склонности", имеет в нашей семье свою историю. Она началась еще когда мы жили в Москве, на улице Красина. Дом был кооперативный (я, кажется, об этом упоминала), и порядки в нем позволяли жильцам иметь кое-что большее, чем в обычных домах. Пользуясь этим, мы, пять-шесть семей, заняли в подъезде дополнительное место, на лестничной площадке - возвели железные шкафы от пола до потолка. Пространство позволяло, и вообще все в нем было очень кстати: минимум отопления - одна труба, максимум удобства в смысле близости шкафов к черному ходу, где холодно от соседства с наружной лестницей.

Эти железные шкафы стали в каком-то смысле "предками" нынешнего подвала. А чтобы в них не иссякало то содержимое, ради которого они были построены, каждую осень у нас очень дружно и весело проводились заготовки. Для этого назначались три дня, по согласованию. И к нам съезжалась компания - несколько человек, семьи приятелей. Обязательной частью мероприятия служил ящик шампанского, покупаемый накануне. Ежедневному веселому распитию пенного напитка предшествовали труды праведные.

На мужчин возлагалась обязанность закупить на рынке или на овощебазе необходимые фрукты-овощи-специи - по списку. Также в их компетенцию входила скупка недостающего количества банок в пунктах приема стеклотары. А женская часть бригады принималась имеющуюся уже тару мыть, стерилизовать. Потом так же мыть, чистить, резать привезенные продукты. Все получалось очень здорово - с огромной пользой, и празднично-весело. Форма одежды - шорты, майки. Поработали - погуляли. Опять поработали. Это все надо было видеть как, например, на люстре развешивались пучки сельдерея. Или мылась-намывалась целая ванна помидоров. Время пролетало незаметно, работа была лучше всякого развлечения, и в результате каждая семейная пара из числа участников массового мероприятия увозила домой сотню или около того банок со всякой "долгоиграющей" витаминной вкуснотой.

Но "московская артель заготовителей" на этом не останавливалась. Если мы ехали в лес собирать грибы-ягоды, то ехали не на один день. К машине прицеплялся "скиф" - домик на колесах, где можно было нормально спать. И бралось снаряжение - для рыбалки, для обработки грибов-ягод. Опять же такие вылазки совершались в компании. Погуляли, покупались, позагорали - что еще делать? Времени-то уйма, отдых... Значит, пошли в лес, а там - земляника, черника. Из них надо сварить варенье, и это вполне исполнимо на огне костра - уверяю вас на основе собственного многолетнего опыта.

Пошли опять в лес - там грибы. Это немного сложнее: чтобы сохранилась такая добыча, банки надо стерилизовать. Но, по большому счету, какие уж тут особенные сложности: вот у нас чайник кипит, банка на него надета - или на верхнюю дыру, вместо крышки, или на носик. Это делается на походной плитке, с газовым баллоном, - чем она хуже стационарной газовой плиты? Тем более, если само занятие доставляет вам удовольствие. Как и весь отдых - в глуши, в безлюдье, на лесистом речном берегу, куда приезжаешь впервые или нет - в любом случае есть своя прелесть: можно что-то открывать для себя, можно узнавать уже однажды открытое.

Выйдя за Андрея замуж, я стала ездить в такие поездки раза по три в год. (Мои родители в свое время любили лодочные и пешие походы, мне это тоже нравилось с детских лет. Потом "дикому" отдыху - впрочем, практически любому - был надолго положен предел: началась никуда надолго не отпускающая работа актрисы). Только тогда, когда мы встретились с Андреем, мы вскоре сделали приятнейшее открытие о том, что оба любим одно и то же. И стали ездить по Подмосковью, в Псковскую и Ярославскую области, на Украину. Брали с собой "Романтику" - лодку, состоящую из трех складывающихся частей. Брали палатку или прицеп-"скиф". Выезжали вместе с дружеской компанией и проводили время так, чтобы, как говорится, было о чем вспомнить.

Да уж, вспомнить... И сейчас я, кстати, вспоминаю об одном обещании, сделанном где-то в середине книги. Я ведь обещала поделиться с читателями своим кулинарным опытом. Теперь, наверное, как раз пора это сделать.

Многие хозяйки, думаю, с интересом отнеслись бы к любым подробностям насчет опять же любого вида стряпни, выпечки, солений, варений и так далее. Говорю так, судя по себе: мое любопытство к новым способам приготовления еды не ослабевает со временем. Но, поскольку времени-то как раз у нас у всех вечно не хватает, то думаю, что самыми полезными могут оказаться рецепты быстрой готовки. И, разумеется, оригинальной.

Вот, например, "кораблики". Берем молодую картошку, не слишком мелкую, моем ее и чистим щеткой, не сдирая кожуры. Затем разрезаем каждую картофелину вдоль и натираем солью. Теперь нам понадобятся деревянные зубочистки, с нанизанными на них тонкими ломтиками сала или жирной ветчины - какой же кораблик без мачты с парусом? Воткнув в срез каждой картофелины по зубочистке, выстраиваем всю свою "флотилию" на противне и отправляем... не в плаванье, конечно, а в очень горячую духовку - пока не покоричневеет корочка. Прямо из духовки подаем на стол. Это блюдо всегда будет у вас гвоздем программы, из чего бы еще ни состояло угощение. Оно никогда не надоедает, сколько бы раз вы его ни готовили. Вы можете кормить им любое количество народу. "Кораблики" красиво выглядят, в неочищенной корочке сохраняются витамины. Словом, у этого блюда бесконечный список достоинств. А если вам хочется его приготовить, но почему-то в запасе нет сала, можно испечь "лодочки". То есть чистую и разрезанную картошку довести в духовке до готовности и коричневого цвета шкурки, а потом, поддевая корочку, ножиком заложить под нее немного масла, подсолнечного или сливочного.

Курица на слое соли - это рецепт, известный многим хозяйкам, многих из них выручавший при внезапном нашествии голодных гостей. Не грех напомнить о нем еще раз: вдруг кто-то забыл? Думаю, что у большинства хозяек всегда в морозилке хранится "дежурная" курица, а у некоторых (у меня, например) они "дежурят" и по две, и по три штуки сразу. Итак, достаем нашу птичку, размораживаем ее в печке СВЧ, а если таковой нет - по старинке, под струей горячей воды. В это время уже пора включить духовку. Тушку надо разрезать по грудке вдоль, как цыпленка табака, обсушить полотенцем, чтобы не была мокрой. На противень высыпаем пачку соли, разравниваем и кладем на слой соли курицу. Всё, наши труды окончены! Теперь противень - в духовку, на 40 - 50 минут, в течение которых духовку не открываем. Курица готовится на солевой бане, становясь мягкой и румяной, а хозяйка беззаботно беседует с гостями. Скоро можно будет ставить угощение на стол. По моему личному опыту на горке соли курица получается вкуснее всего - лучше, чем табака или на бутылке с водой.

В "Собачьем сердце" Михаила Булгакова его герой профессор Преображенский, помнится, строго-настрого запрещал своему коллеге доктору Борменталю пить водку под холодную закуску - только под горячую. Хотя наши современные традиционные застольные привычки диктуют, скорее, обратное: стопка водки, а вслед за ней что-нибудь холодное и острое или соленое огурчик, грибок, кусочек селедочки... Я могу предложить способ, как примирить компетентную настойчивость профессора и наш привычный "закусон". Давайте приготовим горячий салат из селедки. Для этого нам понадобится картошка, репчатый лук, яйца, майонез, уксус и маринованная селедка. Именно маринованная: долгий опыт показал, что просто соленая - не то. Так что, если маринованной селедки вдруг не окажется, а салат вы намерены приготовить во что бы то ни стало, то придется пожертвовать быстротой и несколько часов вымачивать имеющийся продукт в уксусе. Но вот, наконец, у нас есть все, что нужно... Теперь разделываем селедку, вынимая из нее косточки и режем ее мелкими кусочками. Нарезаем колечками репчатый лук и затем ошпариваем его кипятком. Пропорция: две луковицы на одну селедку. Сваренные вкрутую яйца (четыре - пять штук) разрезаем на четвертинки и вынимаем желтки, затем дольки белков режем еще раз - пополам. Все это надо делать, пока варится картошка (не больше семи - восьми средних картофелин). В том числе и растирать крутые желтки с майонезом, добавляя в эту смесь немного уксусу. Сварилась картошка? Давайте, пока она не остыла, сразу порежем каждую картофелину на четвертинки (если очень крупная - на восьмушки), быстро положим в нее все остальное и подаем на стол. И под этот салатик нальем по первой... Пить можно за что угодно. Например, за студенческие годы. Когда мы, например, пили не так уж много, но если пили, то зачастую именно под этот салат. Впервые я его приготовила, когда мне исполнилось пятнадцать лет, и меньше чем через год меня ждало поступление в институт. Там, в студенческой компании, блюдо пошло "на ура" - чаще даже просто как еда, без закусочной функции: ведь дешево очень.

Следующее блюдо - тыква фаршированная - исключительно "взрослое". Конечно, не потому, что тыква представляет из себя нечто такое, что детям до шестнадцати и старше каким-то образом не рекомендуется. А лишь потому, что в оптимальном варианте приготовления блюда следует взять тыкву со своего огорода, а молодежь, естественно, предпочитает выращиванию тыкв иные занятия. Да и времени на приготовление придется потратить немало. (При том, что я обещала "быструю" кухню, не могу обойти вниманием рецепт, имеющий, за исключением быстроты, так много других достоинств! Обратите на него внимание, не пожалеете). Итак, идем на грядку, срываем зрелую тыкву средних размеров... Ну, ладно: не обязательно на грядку, можно и на рынок. В любом случае затем мы тыкву моем, срезаем остаток стебля вместе с частью плода то есть прорезаем кожуру и мякоть по кругу так, чтобы в проделанную дыру затем проходила рука. Снимаем с тыквы "крышку", но не выбрасываем ее. Аккуратно выбираем внутренности плода, семена и волокна. Теперь нам нужен сваренный до полуготовности рис. Сколько? Это придется прикинуть на глаз, определяя, какое пространство внутри нужно будет заполнить. Рис смешиваем с мелко порезанным репчатым луком (две средних или крупных головки). Что касается прочих возможных ингредиентов, дайте волю своему вкусу и воображению. Смело можете добавлять мелко порезанное мясо, отварное или тушеное, грибы, морковь, сладкий перец, оливки, зелень и так далее. Прекрасно получается тыква с рисом и черносливом или другими сухофруктами. Если добавите тертый сыр, то получите дополнительный результат: на каждом ломте разрезанной готовой тыквы будет прочно держаться соответствующая ломтю часть начинки. Но до этого не забудьте положить сверху кусок сливочного масла, граммов сто пятьдесят, плотно закрыть фаршированный плод ранее срезанной крышкой и подержать его в духовке при небольшом огне часика эдак два-три. К еде можно приступать сразу же после испечения, но лучше запастись терпением - охладить тыкву сначала на столе, а затем поставить в холодильник до следующего дня. И тогда только нарезать ломтями, как пирог, чтобы все ахнули: до чего же красиво! А потом онемели: как вкусно!

Раз уж пошли такие плодово-выгодные дела, то как я могу забыть про мусс! Мусс из ягод - из любых, в моей семье всем нравится. Во всяком случае, разницы в приготовлении нет никакой. Даже дети забывают о всяких своих капризах и не думают спрашивать, какой мусс,- просто обожают его в любое время дня и ночи. А нужно всего-то взять один стакан ягод и три стакана воды, прокипятить их вместе и процедить. (А то и просто залить кипятком, помять и процедить). В этой воде с ягодным соком разводим один стакан сахарного песку и две-три столовых ложки манки. Помешивая, варим на слабом огне минут десять, пока манка не разбухнет до своего предельного объема. Остужаем это так же, как тыкву фаршированную: до комнатной температуры и до температуры холодильника. Затем взбиваем полученную массу миксером до состояния пены. И едим, едим, едим...

Домашний кетчуп - это исключительно вкусная и полезная, высоковитаминизированная смесь. А делать его проще простого. Берем литровую банку томатного сока (выбор между соком из помидоров с собственной грядки, соком из купленных помидоров и готовым баночным соком делайте сами). Добавляем в этот сок одну растертую или раздавленную в специальных щипцах головку чеснока, щепотку-другую кориандра, соль и молотый перец по вкусу. Густая консистенция кетчупа (как сметана) достигается добавлением в него сухой измельченной травки хмели-сунели. Готовый домашний кетчуп не может так долго храниться, как тот, что продают в пластиковых или стеклянных бутылках. Но его жизни хватает на неделю, а вряд ли семья из трех-четырех человек на отдыхе, на свежем воздухе за это время не одолеет литровую с довеском баночку... Так что отсутствие консервантов вряд ли вы сочтете недостатком.

А вот и "долгоиграющий" рецепт, который называется "чеснок маринованный необыкновенный". Нам понадобится трехлитровая банка. В которую мы не кладем ни хрена... Да-да, ни хрена, ни листьев черной смородины, ни укропа, необходимых в обычном маринаде. Банку мы ровно наполовину заполним ее зубками чищеного чеснока, еще не вполне зрелого. Что значит "не вполне"? Вот что: прошлогодний чеснок брать ни к чему, а свежий созреет настолько, насколько он успеет это сделать к тому моменту, как вы приметесь наполнять банку. Ведь вторую ее половину надо насыпать недоспелым зеленым крыжовником - уже довольно крупным, но еще совсем жестким. И заливаем все это маринадом. Его состав и способ приготовления: на пол-литра воды двести граммов уксуса, столовая ложка соли. Закатав банку, не стоит торопиться снять с нее крышку - и пробу. Пусть замаринованный чеснок с крыжовником постоит месяца два. Тогда пропадет тот острый чесночный запах, который многим портит удовольствие от еды. А крыжовник, в свою очередь, не будет "вырви глаз" из-за своей кислоты, он ассимилируется со всей совокупностью ингредиентов. Возможны варианты: взамен крыжовника можно употребить мелкие недозрелые яблоки, падалицу. И из "пропащего" зеленого продукта вы получите прекрасное блюдо, достойное гурманов.

Если можно пожалеть, когда зря пропадают недозрелые яблоки, то что уж говорить, если у вас остаются никуда не деваемые яичные желтки - скажем, от выпекания пирожного безе. Смириться с такой расточительностью просто невозможно, я понимаю. Что ж, где пирожное - там и печенье. Допустим, у вас осталось восемь желтков. Берем еще один стакан измельченных орехов, по одному стакану изюма и сахарного песка, два стакана муки, двести граммов хорошо размягченного сливочного масла. Масла можно взять и немного побольше, будет только вкуснее. Из всего, что было названо, замешиваем тесто той же степени густоты, как делается для оладий. Оно выкладывается ложкой на противень и разравнивается ладонями, смоченными в холодной воде. Сверху тесто посыпаем сахарной пудрой и выпекаем в горячей духовке, пока масса не станет коричневатой. Снимаем полученный корж с противня и разрезаем его на кусочки. Форма кусочков - любая, главное, чтобы они были нарезаны, пока наша выпечка еще горячая.

И еще одно печенье - овсяное. Интересно, многие ли помнят, каким должно быть настоящее овсяное печенье? Такое, каким оно было, только-только появившись на наших кондитерских прилавках? Душистое, сдобное, поджаристое... Куда оно делось много лет назад, науке неизвестно. Или известно, но какая, в сущности, разница? Мы лучше возьмем и испечем овсяное печенье сами, ведь это так просто, быстро, вкусно и дешево. Все, что нужно, это одна полукилограммовая пачка хлопьев "Геркулес", двести граммов сливочного масла, полстакана сахарного песка. Разведем масло с сахарным песком - топить на огне не надо, лучше заранее вынуть пачку из холодильника и постепенно размять. Потом в эту мягкую смесь высыплем "Геркулес" и размешаем до полностью однородной массы. Которую разложим на противне круглыми лепешками-оладьями. Потом печем и вынимаем - так же, как в предыдущем рецепте. А потом наслаждаемся давно забытым (а кому-то даже вовсе не знакомым!) вкусом. Возможно, что вы все же заметите маленькую разницу: домашнее печенье чуть похрустывает - ведь оно готовится не из муки, а из мятых зерен. Но кто скажет, что это плохо - тот пусть... А что "пусть"? Ей-богу, не знаю! Так же, как не знаю ни одного человека, которому бы вдруг не понравилось хрустящее овсяное печенье.

Но, знаете, если только все лакомиться, да баловать себя, то долго так дело не пойдет. Пусть я отношусь к чересчур заядлым мучителям себя всякими особо изощренными способами - диеты, голодовки, прочая физическая муштра но дело это все же благое. Я не пытаюсь завербовать всех женщин подряд в число экстремисток-ваятельниц собственного тела. Я предлагаю способы самого обычного похудения - достаточно действенные, необременительные и вполне безопасные. Вас не будут ждать никакие сложности по входу-выходу из голодовки, вы легко выдержите недельный курс "кефирной диеты" и сбросите (безвозвратно!) три-четыре килограмма. А также дадите очиститься коже, если будете есть:

в первый день - пять отварных картофелин и пол-литра кефира;

во второй день - полкило творога и пол-литра кефира;

в третий день - полкило сметаны и пол-литра кефира;

в четвертый день - полкурицы и пол-литра кефира;

в пятый день - полкило сухофруктов и пол-литра кефира;

в шестой день - литр кефира;

в седьмой день - боржоми в любом количестве.

Означенную провизию следует употреблять очень дробно: в количестве десяти равных частей, в течение десяти часов. То есть каждый час - взять, сжевать кусочек, отпить глоточек. Это, может быть, не очень удобно для отдельных видов трудового режима, но ведь вы не будете сидеть на кефирной диете неделю за неделей - всего только одну, а для этого можно как-нибудь выбрать более-менее подходящее время, по истечении которого вас ждет желанный результат.

Могу предложить еще один способ похудения и чистки организма, очень древний и очень простой. Ешьте цампу - ту, которую едят тибетские монахи. Это очень структурная пища: вы чувствуете, что вы не пребываете в голодной пустой тоске, в бездеятельности челюстей, языка, горла, а едите - это очень важно для многих. Все работает, выделяется слюна и желудочный сок, вы приобретаете ощущение, что вы плотно поели. Для этого нужно взять ячневую крупу, покалить ее на сковородке, затем смолоть в муку в кофемолке и опять покалить. Эту дважды закаленную муку в любом желаемом количестве вы насыпаете в чашку (миску, баночку) и заливаете горячим чаем с кусочком масла и щепоткой соли (по желанию). Пропорцию муки и воды выдерживайте так, чтобы при замешивании получилась очень крутая, густая кашица. Из которой можно, по имеющимся отдельным рекомендациям, скатать колбаску, а ее затем порезать на кусочки, и есть эти кусочки в любое время - утром, днем, вечером. Это должно быть вашей единственной едой в течение какого-то периода. Разнообразие допустимо, но желательно минимальное по объему и контрасту с цампой. Зато количество ее самой не ограничивается: много такой пищи все равно не съешь. Это же не хлеб, а мелкая крупа или мука. Она до бесконечности все жуется и жуется, так что ее поглощаемое количество ограничивается естественным образом. И вот так постепенно худеешь - пока не захочешь остановиться, что можно сделать в любое время, потому что никаких строгих границ у этого способа, как вы уже убедились, не существует. Тем он и хорош.

Остановимся на этом, чтобы не превращать эту книгу в кулинарную. Наше знакомство с домом тоже, пожалуй, прервется: остались спальня, детская, гараж, столовая - все это либо выглядит вполне обычно, либо не служит местом, которое предлагают осмотреть гостям. Остальное - это и вовсе неотделанное пространство, как, например, на первом этаже - будущее продолжение сада, находящееся внутри.

Далек от совершенства и сам сад, которому мной отдано огромное количество времени. Но при моей натуре он всегда будет далек от совершенства, я никогда не остановлюсь в улучшениях. Какие-то части. конечно, останутся неизменными: знаете, трудно и бессмысленно было бы переносить с места на место альпийскую горку - часть пейзажа и мелиоративной конструкции: электронасос подает на нее воду, и та ручейком по камням-ступенькам стекает в маленький пруд. Тот самый, который служит нам в зимнее время ледяной ванной после бани. Не замахнусь я и на сводчатую аллею из кустов ирги, окаймляющую горку сзади. Это соловьиное место. Сколько непревзойденных пернатых певцов безумствует в аллее каждую весну, сказать невозможно!

Также пересадки, конечно, не грозят моим елям - ну, скажем, в большинстве случаев не грозят. Ели у меня особенные - пеньки. То есть сейчас они уже не пеньки, но завозились на участок именно в таком виде: они представляли собой выкорчеванные обрезки, нижние части стволов с корнями, оставшиеся в питомнике от спиленных браконьерами новогодних елок. Посаженные со стороны одного из углов нашего дома, они нормально принялись, их нижние, оставшиеся целыми лапы распушились, устремились вверх, заменяя собой спиленный ствол, и легко поддаются моей прихоти насчет придания им самых разных форм. Как именно? Очень просто: подвязываем, фиксируем, ждем-с... Проходит год-другой, и получаются спирали, зонты и прочее.

Будущая "еловая чаща" занимает край участка, где по соседству посажены еще несколько деревьев, которые со временем могут сравняться по высоте с домом. Остальное пространство - открытое. Только аллея, о которой я уже сказала. Еще - несколько ветел и плакучих ив. И ряд рябиновых деревьев, которого пока вовсе не существует, но этой весной он появится - поодаль, вдоль забора.

Теплицы и грядки расположены так, чтобы поменьше бросались в глаза. Эти вещи прекрасны по-своему, но перед собой постоянно хочется видеть то, что красиво без всяких оговорок. Цветы? Конечно, цветы. Которым, кстати, больше всего и достается от моей неугомонности: деление кустов, подсаживание, пересаживание, дополнение одного цвета и уровня другим, сочетание цветов с камнями - всему этому нет и не будет конца.

Знак Девы навсегда определил мою тягу к земле и всем формам жизни, которые она производит. И живыми мне кажутся не только люди, звери, птицы, растения. Камни - тоже живые. У них есть голоса, у них есть настроения. В первой же главе книги я начала говорить о камнях, о той стихии, которая неотвратимо притягивает меня. Я безусловно верю в символику драгоценных камней, я любуюсь "простыми" камнями, я хочу помочь им дозваться до людей. Мы все когда-нибудь обязательно поймем природу так, как ее следует понимать - в ее неисчерпаемой гармонической выразительности. Пути к этому существуют.

И вот один из них...

Глава 13

"ВЕК ЖИВИ - ВЕК СОБИРАЙ СЕБЯ"

Переехав в новый дом, за город, я получила очень многое. Появились новые возможности, и что еще интереснее - новые желания. В частности, я стала заниматься рисованием, писать красками - акварелью, гуашью, маслом. После благополучного рождения Полинки я могла позволить себе моральное расслабление, "бесполезный" расход энергии. И начала рисовать, хотя с самого детства, со времени совместных с дедушкой рисований-бесед, не возвращалась к этому.

А вскоре со мной стало происходить нечто...

Три-четыре раза в год желание рисовать стало нападать на меня, как на иного пьяницу - запой, в котором нет остановки, нет удержу. В "запое" я могу рисовать дни напролет, не хочу ни есть, ни спать, заканчиваю один рисунок и тут же начинаю другой, забывая о времени. Так может продолжаться несколько суток подряд, за это время у меня появляются десятки картин. И всего их уже около двухсот, никак не меньше.

Рисование что-то высвобождает во мне. Оно помогает потратить избыток энергии, но оно не стало для меня способом провести - убить - время. Несколько раз я пыталась поработать только потому, что были свободные от дел промежутки - так почему бы не провести их с пользой (как мне казалось), дополнительно не набить руку? И я бралась за бумагу, кисти, акварели и гуаши - но все без толку. Не шло дело. Пятно, еще пятно, мазок - и продолжать невозможно, краски не мешаются, бумага куда-то съезжает, руки опускаются, и глаза не глядят.

Естественно, готовые работы мне хотелось показать. Что ж, народу у нас бывает много, все друзья да друзья - вот, смотрите, чем я сейчас занимаюсь! Они смотрели и каждый раз повторялось одно и то же, что заставило меня сильно недоумевать: в чем тут дело? А именно: мои друзья, оставаясь равнодушными к одним моим творениям, вдруг "западают" на другие, требуя подарить понравившийся этюд - да сию же минуту:

- Вот это никому не отдавай! Я у тебя заберу. Это мое, понимаешь?

Я же понимала и не понимала, что мне хотят сказать. Впрочем, как и каждый очередной приятель, с кем у меня происходил такой разговор.

Пока наконец все это, что казалось мне довольно странным, не объяснил еще один мой друг. Он рассказал, что среди художественных направлений есть такое, которое предполагает творчество (живопись) по наитию. Все это связано с религией и астрономией, с поддающимся расчету положением светил и еще много с чем. Но что касается только рисования, то внешне все выглядит исключительно похоже на мой случай. Художник берется за кисть, подчиняясь не собственной воле и энергии, а той, что дошла до него откуда-то извне. Некоторые представители этого творчества могут точно предсказывать, когда наступит момент высвобождения энергии, которой суждено пролиться, и тогда они принимаются за работу. Во время которой художник не "сочиняет", а транслирует. Он не может считать себя творцом в полном смысле этого слова. Его роль заключается фактически в том, чтобы самому стать кистью или карандашом, которым кто-то водит.

Не надо это путать с известными за последнее время у нас случаями, когда некто объявляет себя буквальным посредником между людьми и Богом (звездами, пришельцами, высшим разумом и так далее). Мол, в моих изображениях скрыт шифр с прямыми указаниями: делайте то-то и то-то, или вас ждет катастрофа, гнев богов и прочее. А при этом, люди, не забудьте провозгласить посредника-рисовальщика новым мессией, со всеми вытекающими отсюда последствиями...

Очень не хотелось бы путаницы, потому что моя ситуация другая: картина нарисована - роль художника исчерпана. Только нельзя прятать нарисованное, нельзя распихивать куда попало, устраивать из этих рисунков склад архивных папок и стопок бумаги. К ним надо относиться с уважением.

Во-первых, потому, что содержание - не твое. А во-вторых, рисунок, созданный по наитию, оказывается исключительно содержателен и животворящ конкретно для кого-то, кто рано или поздно увидит его. Не сам художник, а другой человек. И обязательно нужно, чтобы этот человек, купив рисунок, получив в подарок или просто часто видя то, что там нарисовано, получал доступ к тому свету и теплу, что раскроются именно для него, ведь они как раз ему и адресованы.

Объяснения, которые я получила, дали мне повод философствовать дальше.

У меня есть свой общий взгляд на устройство мира - не знаю, такой ли уж оригинальный, как некоторым кажется, или нет, но вот он есть и все тут. Излагая его, начать надо, наверное, с времени и пространства. Они, безусловно, бесконечны. И их бесконечность очень легко себе представить да, легко, ведь куда труднее представить конечность. Ну, в самом деле, как это: вот тут что-то есть, а вот здесь, за какой-то границей, провалом, обрывом - короче, черт-те знает чем - вдруг все кончилось? Полная ерунда, быть такого не может, чтобы было-было - и не стало! Что это за границы такие, которые способны удерживать внутри себя жизнь, свет, энергию, движение, и холод, и тепло, а за этими границами - абсолютное ничто? Не могу я этого допустить, как не могу согласиться с тем, что время проходит... Конечно, я как все, говорю: "Прошел час". Или: "Прошла неделя". Но это все так, в бытовом плане. По большому счету времени нет - в его делении на настоящее, прошлое, будущее. И никого не уносит ветер времени. В бесконечном пространстве царит "вечное сейчас" - и лично мне тут все понятно без малейшего затруднения.

Чтобы согласиться со мной, чтобы освоить такую точку зрения, не нужны никакие особые усилия, все очень просто. Стоит только понять, что человеческое "я" никакими гвоздями ни к чему не прибито. Все во вселенной находится в движении, и каждое отдельное "я" - тоже. Кроме доступных физическому телу способов - ходьбы, езды, маханья руками, есть же еще движение нашей мысли, памяти, сознания, воображения. Они тоже материальны. Пусть пока нам не известны единицы измерения для этой материальности, но это не значит, что ее нет.

Скажете: сны Кастанеды? Пусть так, очень хорошо. Я не претендую на эксклюзив и первооткрывательство. Просто в итоге своих рассуждений и ощущений я уверена, что каждое "я", чувствующее и разумное, может быть везде и всегда. И никак нельзя ограничить его контакты лишь областью уже познанного и доказанного. Век живи - век учись. С этой мудростью, надеюсь, никто спорить не станет? А если ее чуть-чуть трансформировать: век (вечность) живи? А вторую часть пересказать так: учись - открывай - собирай себя?

Этой поговорке я и следую. Я рада, что, мое занятие рисованием позволяет мне как бы принимать письма "до востребования" и затем вручать их адресатам. Чтобы жизнь получателя письма дополнилась необходимым кусочком долгожданным известием, сердечным приветом, внезапным открытием. Или объяснением в любви, или... Впрочем, что тут перечислять: сколько "писем", столько и откровений в овеществленной, доступной визуальному восприятию форме.

А если бы мое рисование не было "оправдано" авторитетом пересказанной мне теории культуры? Что ж, ничего бы не изменилось. Я продолжала бы делать то, что мне нравится, разве что скромно сторонясь мысли о том, что должна как-то шире открыть другим людям доступ к результатам моих упражнений.

Теперь же я планирую если не в полном смысле слова выставку, как художник-профессионал, то что-нибудь такое, промежуточное... Что может выглядеть как оформление какого-то интерьера, посещаемого публичного места. Скорей всего это произойдет где-то здесь, в Подмосковье, недалеко от нашего дома. Работы будут оформлены, приобретут должный выставочный вид. Это я должна сделать обязательно сама - таков закон того творчества, к которому я получила осмысленный доступ.

Это пока планы, а я вернусь к тому, о чем надо сказать подробнее вернее, о ком. О человеке, который объяснил мне состояние, владеющее мной в занятиях рисованием. Этого человека зовут Николаем, мы с ним приблизительно ровесники, что впрочем мало что значит: он, как и я, тоже ничуть не зависим от принадлежности к возрасту. Познакомились мы лет пятнадцать назад, на кинофестивале в Алма-Ате. "Средь шумного бала, случайно", то есть в кругу уже знакомых мне людей появился еще один, с кем-то знакомый, с кем-то нет, но легко вписавшийся в общий круг человек. И потом стал так же неожиданно появляться среди нас - то редко, то часто.

Как и от возраста, он независим от вещей. Может год, и два, и три быть одетым в один и тот же свитер и брюки. Без пятнышка, без единой рваной нитки.

Принадлежность месту - тоже не для него. Москвич он, петербуржец, алма-атинец - не знаю. Мало того, что не знаю, - даже не задумывалась об этом, пока не стала говорить о Николае сейчас...

Его семья - та же самая история. Родители, жена, дети? Не знаю. Может быть, о семье я теперь спрошу его нарочно, а до сих пор к этому почему-то не возникало никакого повода.

Где и когда я его встречу в очередной раз? Ни малейшей догадки. Может быть, он позвонит с минуты на минуту, а может быть через годы. Или встанет передо мной - здравствуй, Лена! - в очередной какой-то компании, в Москве, на чьей-то даче, где угодно - в любой из стран. В Индии скорее, чем в какой-то другой, он там бывал и бывает подолгу, часто. А может быть, в Америке, в Испании - нет смысла угадывать, слишком много вариантов.

Наверное, это достаточно богатый, по нашим хотя бы масштабам, человек. Я так полагаю, имея в виду вполне прозаический довод: переезды из страны в страну требуют денег... А еще вот почему: такое свободное, как у Николая, поведение в любой ситуации - оно тоже не рождается у человека, стесненного в материальных средствах. Но конкретно о том, каков у моего друга источник к существованию, я могу сказать еще меньше, чем о других сторонах его жизни - уже названных, вполне обыденных, но мне неизвестных. Есть у него источник, вот и все. Будь Николай вставлен в раму вещей - смены костюмов, владения машиной и так далее - было бы легче его "вычислить", даже не напрягая свое любопытство, а само собой, как это происходит в отношении других людей. Но вещей нет. И особых к кому-то привязанностей - ни к женщинам, ни к мужчинам - тоже нет, и не было никогда замечено. При том, что интерес к себе, во всяком случае женский и самый недвусмысленный интерес, мой друг вызывает.

Я сама ощутила этот интерес, но очень скоро он растаял без следа, хотя бы потому, что стало важней другое - разговоры. Николай владеет запасом того, что я очень ценю в людях, - запасом завершенных мыслей. О себе я могу сказать, что все мои высказывания на мало-мальски отвлеченные темы имеют в конце знак вопроса. Я думаю, я рассуждаю, я ищу, но ни в чем я не дошла до полной завершенности. Я часто спорю, я люблю это занятие и охотно бросаюсь в него, чтобы на какой-то очередной предмет посмотреть еще с одной стороны и в конце концов узнать о нем больше. Ну а Николай - ему спорить не нужно. Он уже знает, причем в случаях, когда спор выходит из границ джентльменства, Николай умеет так вмешаться несколькими словами, что наступает мгновенная ясность и всеобщее примирение.

Чем это объяснить? Думаю, что, главным образом, вот чем: мерой всех вещей для моего друга стала восточная философия. Может быть, какая-то одна, может быть, в некой совокупности. Так не бывает, если к "свету с востока" относиться как к модной игрушке, или отстраненно изучать его под микроскопом, называя себя "специалистом". У Николая все получилось органично, он проникся, и я ему, честно говоря, иногда завидую. Мне хотелось бы чего-то хотя бы похожего, но до этого так далеко. Да и к тому же я, конечно, внутренне другой человек...

Но я стремлюсь, очень. Тоже не для игры и не для того, чтобы стать "специалистом". Мне это нужно, потому что против любой западной философии у любой восточной имеется то преимущество, что она не разбирает целое на части, систематизируя их, анализируя, объясняя и обозначая, а целое собирает в целое. Притом, что первоначально целое (наша жизнь) несовершенно, но ему можно и обязательно нужно помочь стать совершенным. "Философы разных стран разными способами объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его". Пусть это сказал кто-то из одиозной троицы Маркс, Энгельс или Ленин - я не знаю, кто именно. Но правильно он сказал! Да, правильно, если истолковать эти слова как изменение отношения людей к себе самим и друг к другу, их отношения к миру в целом. И не толкать к этим изменениям насильственно.

Но все-таки: изменить мир... Не очень-то скромное желание... И высказать его - значит, как минимум, дать повод считать себя ну о-очень наивным человеком. А то и кем-то похуже. Но прошу не торопиться. Понять мир хочет каждый, не правда ли? Действовать в нем, с большей или меньшей активностью, - тоже всеобщее желание. Вот и я всего-навсего хочу понять и действовать. Но при этом я хочу, чтобы мое понимание имело минимум изъянов, а действие было разумно и согласовано с тем, чего хочет моя душа. Никогда бы я не увлеклась "чистой" философией, воплощенной только в умозаключениях и словах, сказанных или написанных. Мне надо, чтобы философия была с руками. Чтобы я чувствовала - сразу все, во всеобщей мировой гармонии, в полноте времени и пространства. И творила - нечто, в согласии с моим космическим чувством, но в пределах и под контролем пяти физических органов чувств.

И чтобы творимое оставалось, доступное для ощущений. Вот чем меня всегда напрягала моя актерская профессия - невозможностью задержать, закрепить, остановить и запечатлеть. Вот прошел спектакль - и все, как бы он ни был хорош. Его существование исчезло. Распалось - даже не на атомы. Мне было тяжело от этого. Дух получал какую-то награду, а тело чувствовало бесполезность своего существования.

К телу у нас вообще отношение, мягко говоря, ханжеское. Чуть что - мы твердим о приоритете духовного над телесным. Во всех наших мыслях и разговорах сквозит ложное отношение к себе, как к физическому существу. Но надо же когда-нибудь прийти к правильному взгляду!

Вот почему в моей сознательной жизни мне так важно было материнство. Подчеркиваю: в сознательной, потому что старшую дочку я носила, еще не начав ни о чем думать как следует, о чем-то лишь смутно догадываясь издалека... А ведь что такое - эти девять месяцев, пока длится физический процесс создания?! Как можно тяготиться ими! Это же изумительное ощущение. В нем есть наслаждение физическое - и более сильное, чем наслаждение вкусом, цветом, запахом, формой. И есть творческое наслаждение своей счастливой богоданной возможностью - изо дня в день носить в себе нового человечка и своим собственным телом доращивать его до совершенства. Это подлинное счастье, которое вовсе не пассивно. Да, на клеточном уровне процесс идет сам собой. Но я могу его чувствовать и осознавать. И я с первых дней уже люблю того, кто во мне. Если это не имеет отношения к творчеству, то... Просто извините тогда, что зря отняла у вас время.

Но все-таки я думаю, что меня поймут все женщины. И те, что легко носили детей, рожали их. И те, кому все это далось дорогой ценой.

А потом, когда ребенок уже рожден, материнское творчество продолжается. К сожалению, уже не контролируемое природой. Хочешь вылепить из физического продолжения своего "я" что-то такое самое лучшее, но вот беда - руки у нас в этом смысле очень коротки! Хотя стоит усомниться: только ли беда? Есть в этом и благо, потому что односторонее творчество пустяк перед творчеством взаимным, обоюдным.

К такому взгляду ведет меня моя любимая мысль о партнерстве взаимоотношений всего и вся: мира в целом - и отдельного человека, одного человека - с другим. И отношения родителей с детьми как нельзя лучше проясняют эту связь.

В моих взаимоотношениях со старшей дочерью она оказывает на меня большое влияние. И формирует меня. Видя в ней какие-то проявления себя, генетическую программу отношения к себе, к жизни, черты характера жестокость или наивность, я начинаю над собой работать. Наедине сама с собой я чего-то в себе не вижу - или вижу, но оправдываю. А вот когда вижу это в ней, у меня возникает волна протеста. Я хочу оберечь ее, чтобы этого не было. Но начинать приходится с себя.

Зато и у нее начался этот процесс: видеть свое отражение и понимать, что нечего на зеркало пенять...

Я же благодаря взаимоотношениям с Ириной очень резко поменяла такую свою черту: вот я такая, нравится вам или нет - не взыщите! Все равно, конечно, моя натура осталась напористой, протуберанцевой. Но как можно не контролировать себя, видя, что есть последствия, что они сказываются на близком человеке... И есть возможность перетрясать свои отношения - не так, как с людьми, с которыми детей не крестить. Ведь здесь любая размолвка, разрыв замкнуты на послесловие. Их рано или поздно надо будет изживать, и поэтому тактика "а вы - как хотите" здесь не подходит. В конце концов приходит понимание, что это самый драгоценный круг твоих взаимоотношений.

Может быть, странно, но такая мысль не всегда живет в душе изначально! Я не могу пожаловаться на то, что девочкой была не любима отцом и матерью. Но у нас поддерживалось такое настроение, что, мол, домашние - это так, само собой... Муж, жена, дети - ну что тут особенного? И поэтому внутри семьи нам порой не хватает оценки, уважения. Тот, кто вне, - да, ему надо уделить внимание, разобраться в его проблемах, поддержать его и выдать щедрый моральный аванс. А внутри - "свои люди, сочтемся". Все откладывается на какое-то потом. И это неверно. Всегда очень не хватает семейного признания тех заслуг и талантов, которые изначально не предназначены для широкой публики.

Кроме всего прочего, мы боимся выспренности, малейшей возможной ненатуральности. Ну, как вот взять и сказать: дочь моя, ты достойна уважения! Так может быть, страница книги представляет собой хорошую возможность дополнения к устному повседневному общению. И здесь я, пожалуй, скажу, что Ариша заслуживает подхода к ней не только с домашней меркой. Ее личность, ее индивидуальность сложились - почти вполне и очень интересным образом. Она тоже Дева, как и я, размеренность и соответствие в ней присутствуют. Но если я с этими качествами всю жизнь иду, что-то ища, в чем-то разбираясь, имея вопросов больше, чем ответов, то она руководствуется творческой мыслью. У нее много эмоций, как у всякой женщины, тем более молодой, но и очень светлая голова. Она знает, зачем она делает то-то и то-то. Например, несколько лет она пишет одну большую повесть. Уже предлагали напечатать - отказалась, из-за строгой самооценки: не готово, несовершенно...

В подчеркнутой порой самоизоляции ей очень комфортно и спокойно. У нее смолоду есть основа и знание о том, что есть такое ее жизнь. Нет, она ни в коем случае не "маленькая старушка"! И потому-то я в нее очень верю. И ей по-хорошему завидую - этому спокойствию и стоицизму в отношении очень многих ее проблем.

Любопытно, что в связи с рождением Полины у меня очень многое содержательно поменялось в отношении к Ирине. Я, общаясь с маленькой, общаюсь как бы сразу с ними двумя. С той Ириной, которая была когда-то такой же. Я делаю что-то с Полиной и как будто в чем-то это переделываю - с Ириной. Чудно... Словно я признала какие-то забытые долги и плачу по ним причем охотно, с огромной радостью. Лучше поздно, чем никогда.

И порой что-то переделываю в себе. Оказывается, это возможно. Можно укусить собственный хвост, вытащить себя за волосы из болота. Не скажу, что это легко, но это возможно. Я человек реактивный: вот что-то произошло, я о чем-то узнала - моя реакция не заставит себя ждать. Я тут же готова фонтанировать, выплескиваться. И, разумеется, нередко это бывает или чересчур, или не вполне справедливо. Поводом, чтобы стали включаться тормоза, стали отношения с моими дочками. А теперь такая работа доставляет мне все больше удовольствия. Я не мучаю себя самовоспитанием, я занимаюсь тем, что мне нравится. Я меняюсь. И совсем не верю тем, кто скажет о своей внутренней неизменности на протяжении всей сознательной жизни.

Любой человек, роясь в себе, может вспомнить, как ночью, наедине с собой, он раскаивался в сделанном за день, в причиненном вреде, в сказанном кому-то плохом слове! Зачем я это сделал, зачем? Извинюсь утром, заглажу! А утром - рыцарь на час: все горения заливаются холодной водой.

Но нет, не всегда.... Пусть есть в памяти, на совести такие поступки, за которые я сама себе руки бы не подала... Но есть и противоположное. Об этом я постараюсь сказать, хотя неизбежны большие куски умолчаний: событие я охарактеризую, а повода догадываться, кто есть кто, постараюсь избежать категорически.

Был случай, когда меня ранили и очень серьезно. Сознательно ранили. Это было давно, когда мысль о второй подставленной щеке мне казалась абсолютно дикой. Мало этого: у меня хватало воли к злоумышлению. Да, я такой человек, что способна (или была способна?) задумать и осуществить злодейство. Не просто в запальчивости нанести ответный удар, как получится и чем под руку попадется. А выносить план, картошки по столу расставить кто в засаде, а кто впереди на лихом коне.

И вот, пострадав от чужого зла, я стала день за днем посвящать разработке зла ответного. Это был не тот случай, когда за разработкой мог выйти пар, и я в конце концов бы успокоилась, просто вычеркнув обидчика из круга своих знакомых. Время шло, а я не только не выбрасывала из головы план, как стереть в порошок злодея, но совершенствовала свою интригу и уже кое-что приводила в действие.

Но однажды ночью я увидала саму себя... То, что сделал тот человек против меня, это была я - из будущего. Не видно было разницы. И это была не умозрительность, а ощущение самое конкретное. И неважно, кто первый начал: ведь такое первенство - случайность.

Открыв для себя это, я поняла, что единственный способ ответа - добро. Прощение. Забвение обиды. А ведь никогда, повторяю, до тех пор я не могла понять: как это - подставить другую щеку? Ведь будут бить и бить, пока не повалят. А собой надо дорожить, хоть как-то!... Но все оказалось очень по-другому. Зло можно остановить неотвечанием. И тогда - свобода, с которой мало что сравнится.

Да, еще надо было видеть, что произошло с тем, кто ждал "ответного ядерного удара"! Зная меня, человек уже приготовил все резервы своей обороны, а тут, оказывается, такая невидаль: прощение... Зрелище было очень интересное.

А в конце концов, пусть вражду мы не сменили разом на закадычную дружбу, но все преимущества нейтралитета перед вооруженным конфликтом смогли оценить в полной мере. Но все-таки главным счастьем, во всяком случае, для меня было счастье от... измены себе.

Никто, в наших письмах роясь,

Не понял до глубины,

Как мы вероломны...

То есть,

Как сами себе верны...

Неверность себе - это верность. Вот каким секретом владела Марина Ивановна Цветаева. Может быть, ее мысль я поняла как-то по-своему. Но не есть ли это лишнее доказательство истины в верности-вероломстве? Истины - в вечном партнерстве, в вечном диалоге - через пространство и время?

Книга моя близится к завершению. Хотя, перечитывая то, что в ней написано, я замечаю: претендуя на ваше внимание, я не предложила вам заглянуть ни в самые верхние, ни в самые нижние "этажи" моего мира событий, поступков, мыслей и переживаний. Мои личные ад и рай, куда меня заводила то профессия, то жизненные перипетии, остались местом моего единоличного обитания. Простите, если этим я обманула чьи-то ожидания. Заранее я не ставила никаких ограничителей, но так уж получилось.

А получилось, наверное, в общем-то закономерно. Как того требует и жизнь, и искусство: в роли себя самой, как в любой другой роли, я не могла не оставить свободное пространство для вашего со-чувствия, на которое очень надеюсь, как всегда надеялась.

Что же, пора... Или нет: кажется, ко мне еще есть вопросы...

Глава 14

ИНТЕРЬЮ-ПОСТСКРИПТУМ

- Роль себя самой - роль длинная. И для вас, Елена,- вполне удачная. Но вот уже пять лет, как она не имеет привычного вам дополнения. Сцена, съемочная площадка, с этим - все, кончено?

- Вовсе нет. Приглашение на новую роль я получила еще осенью от Олега Павловича Табакова. Приступила к репетициям, потом на какое-то время они прервались. Но для меня было важно начать, попробовать заново. Я попробовала - и была очень рада: помню! Все помню, все могу технически. Даже лучше, чем раньше - какая-то инерция, шелуха отпала, не мешает. Как будто я вернулась в свой родной, чисто прибранный дом. (Кстати, уезжая куда-то, я никогда не оставляла жилье в беспорядке: мол, приеду приберусь. Ведь так хорошо возвращаться туда, где порядок, где все устроено и налажено, где не надо бросаться с места в карьер воевать с тысячами мелких и крупных проблем.) А сейчас репетиции возобновились. Роль мне очень нравится: очень глубокая, интересная психологически, вызывающая меня на спор.

- Значит, вы снова становитесь профессиональной актрисой?

- Я не переставала ей быть. Притом, что способна поменять профессию. Притом, что сложись моя судьба с детства не так, а иначе, я скорей всего актрисой бы не стала. Да-да, я теперь точно знаю, что, если бы я сначала доросла лет до пятнадцати-шестнадцати и делала бы свой выбор в этом возрасте, то устремилась бы к чему-то совсем другому.

- Но не жалеете, о том, что все сложилось, как сложилось?

- Жалеть - это вообще очень большая глупость. Жалеть и жить - эти слова "жужжат" чуть-чуть похоже, но какая между ними огромная разница!

- Тем более, что до конца ствола, упавшего на другой край пропасти, еще так далеко - половина пути, не меньше. И все равно жаль...

- Чего?

- Жаль расставаться с вами на середине "бревнышка"!

- Так кто сказал, что мы расстаемся? Ни с кем из своих друзей я не прощаюсь надолго. Впереди - новые встречи. До скорого!

25 января 1999 г.