"Завещание Тициана" - читать интересную книгу автора (Прюдом Ева)

Глава 18

Олимпия задумала сбросить Мариетту с высоты лестницы Улитки. Жертва догадалась об этом, когда они миновали церковь Сан-Патерньян[118]. В конце площади стояло здание, в котором прежде собирались члены академии Альдо Мануция. «Боже, сделай так, чтобы Чезаре шел сейчас к одному из своих пациентов, живущих в этом квартале!» Но Мариетта не была услышана на небесах, и дядя Виргилия не появился перед ней как по волшебству. Кончик кинжала в руках куртизанки был приставлен к ее спине. Чтобы справиться со страхом, она пыталась убедить себя, что ничем, кроме пары царапин да воспоминаний о пережитом ужасе, не рискует. «Олимпия — не убийца, — повторяла она себе. — Она только хочет попугать меня, как тогда, когда столкнула в канал». И тут же память подсовывала ей слова самой проститутки: «Будь спокойна, уж я-то сумею пришить тебя со знанием дела». В сознании Тинторетты произошел переворот: а что, если Олимпия как раз и была убийцей… убийцей Атики? «Пришить со знанием дела, пришить со знанием дела…» — эти слова бились в висках художницы. Угроза Олимпии, сопоставляемая с обстоятельствами смерти египтянки, приобретала все более мрачный смысл. Они подошли к лестнице Улитки.

Виргилий заблудился. Однажды приснившийся ему кошмар — как он бродит под дождем по Венеции — теперь осуществлялся наяву. Тупики, площади-звезды со множеством берущих на них начало улиц, выводящих к каналам, ощущение, что ты уже здесь был, — все как в том кошмаре. Он крутился на одном месте, и конца этому, казалось, не предвиделось. И вдруг, уже свирепея, он словно по волшебству оказался у выхода из галереи, где застрял слуга с тележкой. Сколько времени потратил он на блуждание? Ждала ли его еще Мариетта? Игра в лабиринт была ему не по нутру. Он хотел поскорее покончить с нею и потому пустился бежать.

Теперь Тинторетта знала наверняка: Атаку убила Олимпия. Вернувшись после ухода гостей, она привязала египтянку красными бантами к кровати и мучила, требуя указать тайник с письмом Фламеля. Да, она и впрямь знала толк в искусстве приканчивать себе подобных. Удалось ли ей выведать что-нибудь у Атики? Узнала ли она тогда же или позже, что рукопись у Тициана? После смерти маэстро она обшарила его мастерскую, но ничего не нашла. И, видно, решила ждать, когда кто-нибудь другой сделает это, а уж она завладеет документом в подходящий момент. Она умела ждать. Она ждала долго. Как паук, следила за своими соперниками и за тем, как они, словно мухи, подыхают один за другим: Зорзи Бонфили, Жоао эль Рибейра, Кара Мустафа и Лионелло Зен. Последнего она любила, но не так горячо, как Изумрудную скрижаль. Паучиха плела свою паутину, а бабочка угодила в нее и обломала свои крылышки. И вот теперь паучиха тащила свою жертву в гнездо на лестницу Улитки, которую надо было бы в этот день, 23 сентября 1577 года, окрестить лестницей Паука. Вообще же лестница получила название благодаря своей винтообразной форме. Она была заключена в круглую башню, прилегающую ко дворцу, выстроенному сразу в двух стилях: готическом и Возрождения. В здании было пять этажей, на каждом этаже имелась лоджия с колоннами и сводчатыми арками. Лоджии сообщались между собой с помощью спиралеобразной лестницы. Мариетта с приставленным к спине кинжалом вступила на первый марш. Одной рукой она ощупала апельсин и с ужасом убедилась, что бутонов гвоздики на нем больше не осталось.

Вне всяких сомнений, это была она, его возлюбленная, там, на лоджии последнего этажа дворца Контарини дель Боволо. А рядом с ней куртизанка Олимпия. А между ними кинжал, приставленный к самому сердцу Тинторетты. А он-то думал, это всего лишь любовная игра: один удирает, другой догоняет. На самом деле это был зов о помощи. Виргилий похолодел. Вмешаться! Но как? Стоит ему начать подниматься по лестнице, куртизанка засечет его и бог знает что может сотворить с его белокурой девочкой. Но что же делать? Что делать? Взобраться по лестнице, топтаться на месте — одно глупее другого. «Если бы только дать знать Мариетте, что я здесь!» И тут его осенило. Он отошел в тень и стал насвистывать мелодию, которую Тинторетта однажды исполнила для него на шпинете[119]. Она услышала! Бросив взгляд вниз, она заметила любимый силуэт. И тут же отвела глаза: ее похитительница ни в коем случае не должна была догадаться о присутствии Виргилия. И в то же время нужно было показать ему, что она его видит. Олимпия задала ей вопрос. Она молчала, соображая, что бы такое сбросить вниз. Куртизанка повторила вопрос. На этот раз она отвечала с самым невинным видом:

— Простите?

И тут она вспомнила об апельсине. Невпопад отвечая на вопросы Олимпии, она медленно вынула его из кармана и разжала пальцы. Он мягко плюхнулся на пол лоджии. Мариетга затаила дыхание. Ее врагиня ничего не заметила. Тогда она легонько наподдала пяткой, апельсин беззвучно покатился к краю лоджии и, не встретив никакой преграды, полетел вниз.

С ловкостью, которой он сам от себя не ожидал, Виргилий поймал его. «Она меня заметила. — Искра зажглась в его глазах. — И сама подсказала способ помочь ей». В следующую минуту самый необычный из диалогов завязался между двумя молодыми людьми, которых отделяло друг от друга пять этажей. Размахнувшись, Виргилий изо всех сил послал апельсин вверх. Тот, словно маленький снаряд, снес цветочный горшок с балюстрады лоджии. Шум и грохот, сопровождавшие этот бросок, заставили Олимпию вздрогнуть. Она на мгновение отвернулась от своей жертвы, чтобы понять, что происходит. Этого-то и нужно было Мариетте: она выставила ногу вперед, оттолкнула куртизанку в сторону и бросилась к лестнице. Олимпия тут же бросилась вдогон, потрясая кинжалом. Мариетга опережала ее не больше чем на два десятка ступеней. Отчаяние, страх гнали ее вниз. За своей спиной она слышала дыхание преследовательницы, шорох ее юбок, стук ее каблуков. Вот когда она по-настоящему оценила преимущества мужского платья, но даже не могла представить себе, насколько правильно поступила, одевшись не в женский наряд. За спиной послышался звук рвущейся материи и приглушенный вскрик. Олимпия запуталась в юбках и полетела головой вниз. Мариетга интуитивно посторонилась, вжалась в стену и этим спасла свою жизнь. Мимо нее по лестнице прокатился шар из юбок, кружев, рук, головы, ног, едва не увлекший и ее за собой. За ним стелился кровавый след. Тинторетта поднесла руку ко рту и устремилась вниз, к следующей лестничной площадке. Там лежала бездыханная Олимпия с переломанными членами, обезображенным лицом, разбитой головой. По площадке растекалась кровь. Такая же розоватая, как и маленький камешек, выпавший из ее фижм.

22 декабря 1577 года был днем особенным: им предстояло либо вознестись к самым высотам алхимии, либо остаться ни с чем. Накануне этого дня незадолго до полуночи в доме Тинторетто ожидался сбор всех участников поисков Изумрудной скрижали. Луна лила свой бледный свет на Мавританскую набережную, когда друзья ступили на нее. Подходя к дому художника, Предом поднял глаза и у окна заметил свою любимую. В светлом платье с пышными рукавами, со вставкой из кисеи на груди; волосы расчесаны на прямой пробор и аккуратно уложены. В одной руке партитура, другая лежит на шпинете. Мечтательная, слегка грустная. С ямочкой на подбородке, сегодня как-то особенно заметной.

Вероятно, все ее думы были о том, что, как бы ни сложился завтрашний из ряда вон выходящий день, послезавтра ее ждет расставание с любимым. При виде Мариетты сердце Виргилия сжалось. У него появилось ощущение, что он вновь увидел ее такой, какой она была в тот первый раз под сводами церкви Францисканцев в день похорон Тициана. Исходящая от нее печаль потрясла его. Он остановился, Пьер последовал его примеру. Он, не двигаясь, с волнением смотрел на нее. Затем позвал: ему хотелось всколыхнуть пелену, заполнившую ее душу безотчетной грустью, подбодрить, заставить улыбнуться улыбкой прежних беззаботных дней. Но она не ответила на его зов, даже не моргнула. Одна рука на партитуре, другая на шпинете, она оставалась неподвижной.

— Мариетта! — вновь позвал он чуть громче, вздыхая. Все та же странная и слегка тревожащая неподвижность.

— Мариетта!

В четвертый раз он набрал побольше воздуха в грудь, не заботясь о том, что может разбудить весь дом.

— Мариетта!

Тут уж и Пьер не выдержал, и они в силу двух легких закричали что было мочи:

— Мариетта!

Никакого отклика. Они задергались. Тут к ним подошел Пальма.

— Спит она, что ли, с открытыми глазами и стоя? — спросил Пальма. — Если только…

Он не закончил фразу. Оставив Пьера и Виргилия, Пальма сделал несколько шагов и остановился под самым окном. Затем раздался его смех. Парижане, недоумевая, следили за ним. Пальма обернулся к ним.

— Это не Мариетта, — выдавил он сквозь смех. — Это ее автопортрет[120]. Она выставила его для просушивания.

В эту минуту в двери появилась сама Мариетта. Она приветствовала всех и подошла к Виргилию. На сей раз окаменел он. Только взгляд его переходил с автопортрета на Пальму, а с Пальмы на автопортрет. Мариетта положила руку на рукав своего чичисбея.

— Виргилио?

Он вздрогнул, словно вернулся к живым из потустороннего странствия. Лицо его приняло мертвенный оттенок каррарского мрамора.

— Пальма, — обратился он к художнику, — вечером 7 августа 1574 года, когда ты проплывал в гондоле мимо Бири-Гранде и заметил у окна маэстро, ты стал жертвой обманки, как только что я. То, что предстало твоим очам, было автопортретом Тициана!

Это открытие поразило всех как громом. Никто не двигался, тишина была такая, что слышалось журчание воды в канале. Каждый взвешивал последствия подобного утверждения. Пьер первым поднес руку ко рту, чтобы помешать себе произнести вслух то, что было на языке у всех:

— Это значит, что…

Изумление, испуг отразились на его лице. Виргилий догадывался, какие слова не были произнесены другом.

— Вот именно. Это означает, что убийца Атики не кто иной, как Тициан Вечеллио.

— Думаю, есть человек, могущий подтвердить чудовищное обвинение, которое я только что произнес.

С этими словами Виргилий бросился бежать по ночной Венеции к дому неведомого свидетеля. Друзья — за ним. Вдоль набережных, через мосты, огибая памятники и церкви, утопающие в клубах тумана… Школа братства Милосердия слева, Ка д'Оро справа чуть впереди, церковь Святых Апостолов перед ними.

— Фаустино?

— Ну да, Фаустино! — Предом остановился перевести дух. — Он был свидетелем убийства. И я недалек от мысли, что Тициан об этом догадывался. Вспомните ребенка-силена на картине. Это карлик, он смотрит зрителю прямо в глаза. На самом же деле не сводит взгляда с художника. Какие же мы болваны, что позабыли о присутствии еще кого-то на полотне, а именно главного лица, того, кому полотно возвращает его взгляд — самого Тициана! — Он двинулся дальше. — Фаустино лишь наполовину признался нам. В тот вечер он и впрямь занемог и остался лежать на своем тюфяке. Однако вместо того чтобы усыпить его, болезнь скорее всего не давала ему уснуть, и в половине двенадцатого он не только услышал, что кто-то вернулся, но и узнал голос вернувшегося. Он наблюдал за всем происходящим, не имея возможности вмешаться, обессиленный лихорадкой. Он слышал, как Тициан связал Атику, как расспрашивал ее о тайнике, как мучил до тех пор, пока не добился правды. Под невыносимой пыткой она выдала мучителю свой секрет. Он завладел письмом Фламеля и бросил ее на произвол судьбы. В последнем усилии она своим истекающим кровью пальцем начертала на стене его имя: TIZIANO. После чего испустила дух. Вавель все слизал, кроме буквы «Z» или «N», теперь это уже не важно.

Виргилий закончил рассказ как раз в ту минуту, когда они подошли к Пословичной улице. Он устремился к дверям скомороха и стал дубасить по ней. Ответом ему был яростный лай двух псов, но дверь никто не открыл. Он продолжал неистово стучать, властно звать. Лай собак усилился. Тишина зимней ночи был нарушена. Из окна соседнего дома высунулась голова.

— Фаустино ушел с полчаса назад.

Виргилий схватил соседа за шиворот, не давая ему исчезнуть в окне.

— Куда он отправился? — угрожающе спросил он.

— Понятия не имею. Знаю только одно: прихвати он с собой своих псов, мы могли бы спокойно спать.

Последние слова натолкнули Виргилия на мысль. Он выпустил соседа, бросился к двери комедианта и ударом ноги вышиб ее. Скрипнули петли, дверь поддалась. Из дома на улицу выскочили псы.

— За ними! Они приведут нас к Фаустино, — бросил он.

Но стоило ему сделать первый шаг, Мариетта преградила ему дорогу, вытянув руку. Она разжала кулак, на ладони лежало четыре круглых камешка разных цветов. Пошарив у него в кармане, она достала картинку.

— А как же последняя загадка? Крылатый лев?

Виргилий взял у нее рисунок и сунул в камзол.

— Позже! У нас впереди целый день. Быстрее! Собаки сейчас завернут за угол, и мы упустим их.

В холодном, влажном уснувшем городе началась утомительная гонка. Возглавляли этот странный кортеж два пса, время от времени принюхивающиеся к земле и воздуху, за ними мчались Виргилий, Пьер, Пальма, Мариетта, да так, что в ушах у них свистело. Изо рта у всех шел пар. Гонка была на износ, никто не пытался понять, куда приведут их псы, никто не подвергал сомнению их способность найти хозяина. И вот к изумлению всей честной компании, они выскочили на площадь Святого Марка. Под серебристой луной сквозь туман мягко поблескивала позолота мозаики фасада. Звезды на голубой эмали Часовой башни соперничали со своими небесными кузинами. Но как ни величественна была пьяцца в лунном свете, ни Виргилий, ни его спутники не удостоили ее ни единым взглядом. Они пересекли площадь и оказались на пьяцетте. Напротив окутанного дымкой острова Святого Георгия в небо возносились колонны Святого Марка и Святого Феодора. Четверо молодых людей взглянули вверх и не поверили своим глазам. На капители колонны у лап бронзового льва сидел Фаустино.

— Но как он туда забрался? — прошептал запыхавшийся Пальма.

— Каким-нибудь акробатическим приемом, — ответил Пьер, которому карлик устроил однажды демонстрацию своих возможностей.

— Чем, черт возьми, он там занят? — удивилась Мариетта.

— Поди узнай! — отвечал Виргилий, не спуская завороженного взгляда с гомункула.

Чего бы там ему ни требовалось от Святого Марка, Фаустино, видать, это получил, поскольку вскоре ловко ухватился за капитель и повис на ней, болтая ножками. Затем обхватил колонну руками и стал съезжать по ней, как по дереву или по веревке. Несколько секунд — и он уже стоял на восьмиугольном цоколе.

Опередив псов, желающих излить хозяину свою радость от встречи с ним, Виргилий наскочил на Фаустино. У карлика перекосилось лицо. Трудно было понять: удивлен он или недоволен. Виргилий не дал ему времени опомниться:

— Тициан убил Атику. Ты был свидетелем. Все слышал. Он догадался о твоем присутствии. Отвечай, так?

Лицо акробата снова исказилось. Он поудобнее устроился на цоколе, украшенном скульптурными группами, прислонился спиной к колонне и стал гладить псов. В этот момент подоспели остальные.

— Ну прямо Священная Инквизиция! Отвечу, только если красотка меня поцелует.

Он подставил Мариетте щеку. Виргилий в ужасе оглянулся на нее. Она шепнула ему что-то на ухо, после чего поцеловала Фаустино в щеку. Он был на седьмом небе от счастья и начал признание:

— Раз уж вас так разбирает любопытство, так и быть, скажу: да, я слышал, как художник убивал мою госпожу, но он так и не узнал об этом.

— Как? — вскричал Предом. — А мальчик на картине?

Лицо карлика выражало недоумение.

— Он изобразил на одном из своих полотен всех гостей куртизанки, — пояснил Виргилий. — Лионелло, Зорзи, Мустафу, Рибейру, Олимпию и тебя в виде ребенка.

Тот упрямо мотнул головой:

— Я больше чем уверен, что он ничего не знал о моем присутствии. В противном случае такому человеку, как он, с черной душой, ничего не стоило убить и меня. Он не мог меня изобразить. Но ведь ты забыл еще одного гостя Атики, его-то Вечеллио и представил ребенком.

— Горацио! — воскликнул Пьер. — Взрослый, конечно же, но все же сын.

Виргилий был крайне удивлен. Фаустино, страшно довольный, продолжал:

— Судя по тому, что мне довелось услышать, а слух у меня тонкий, именно Горацио справился с Атикой и привязал ее к кровати. Тициан был слишком стар, чтобы одолеть молодую женщину. А Горацио был в расцвете сил. Моя госпожа отбивалась, но ускользнуть от него не смогла. Если бы я спустился, я бы помог ей. Я пробовал встать. Бог свидетель, как желал я добраться до лестницы! Мне удалось дойти лишь до середины мансарды. После чего я рухнул, не в силах сделать ни шага. Я возненавидел Льва за то, что он не спас ее вместо меня.

Фаустино испустил вздох отчаяния. Он больше не гладил псов. Руки его дрожали. Виргилий, не замечая, что с ним происходит, продолжал гнуть свое:

— Значит, убийца — сын, а не отец?

Шут прервал его:

— Нет и нет. Убийца — Тициан. Это он орудовал ножом. Горацио убежал, когда понял, что его отец решил не только попугать куртизанку, но и освежевать ее. Только чтобы заставить говорить. Кровь Атики, трусость, отцовские действия привели к тому, что он смылся. Я слышал.

Все четверо живо представили ужасную сцену, вида которой не выдержал Горацио и отзвуки которой долетали до Фаустино. Да и он не мог помешать кошмарному видению и услышанным однажды воплям вновь пронестись перед его внутренним взором и слухом. Слеза покатилась по его щеке. Мариетта положила ему на плечо руку.

— Почему ты не донес на маэстро?

— О, святая простота! — фыркнул он. — Чего бы стоило свидетельство бесформенного и бесправного урода против слова обласканного всеми гения? Меня бы задержали, посадили в тюрьму и повесили за ложь, святотатство и оскорбление доброго имени великого человека.

После этих исполненных горечи слов Фаустино вскочил, спрыгнул с цоколя и проделал кульбит. Затем руками и ногами стал выделывать разные невиданные трюки.

— Абракадабра, — сказал, словно пробарабанил он, подпрыгнул и вновь принялся за такие сложные фортели, от которых у зрителей зарябило в глазах. — Абракадабра. Синьорина подарила мне поцелуй. Я тебе дал признание. А что ты дашь ей? Колечко, колечко, попади в сердечко.

Виргилий совсем забыл о своем традиционном подарке для любимой: апельсине, утыканном бутонами гвоздики. Но в кармане его не было… Карлик вынул его из своего рукава и стал катать на ладонях, жонглировать, бросать за спину, ловить. После чего отдал хозяину. Виргилий зааплодировал:

— Ты искусный артист, Фаустино! Мы видели, как ты спускался по колонне. Так ловко и легко! А что ты там искал в гриве льва?

Вместо ответа карлик три раза подпрыгнул на месте, открыл рот и выкатил язык. На нем лежал комочек бумаги. По мимике акробата Виргилий догадался, что нужно взять листок, развернуть его и прочесть, что там написано. Так он и сделал. И оказался перед пятой картинкой Фламеля: человек, лежащий между ног крылатого льва. Он тут же схватился за карман. Его собственный экземпляр был на месте.

— Откуда у тебя это?

Фаустино рассмеялся скрипучим смехом:

— Как откуда? Что за наивный вопрос! Разве твой друг не рассказал тебе, что я же и делал копии.

Пьер кивнул:

— Семь копий для каждого из гостей.

— И одну для себя! Да я и письмо скопировал. Госпоже и в голову не могло прийти, что такой выродок, как я, может интересоваться алхимией.

— А ты интересуешься искусством Гермеса? — скептически, чуть насмешливо проговорил Виргилий.

Комедиант бросил на него уничтожающий взгляд.

— У кого может быть больше, чем у меня, потребности в философском камне? У тех, кто хочет превратить свинец в золото, чтобы разбогатеть? Ничтожная цель. Не все можно купить. У тех, кто хочет временное превратить в вечное, чтобы обрести бессмертие? Какое тщеславие! Вечность не заменяет всего. Я же хочу превратить малое в большое, безобразное в прекрасное. Не для того, чтобы мной любовались. А лишь для того, чтобы меня не высмеивали. Сегодня вечером благодаря Изумрудной скрижали я получу философский камень, который сотворит это чудо.

Признание урода взволновало Виргилия, Мариетту, Пьера и Пальму. Однако в его глазах был какой-то странный блеск: что-то ускользало от них.

— Чтобы получить Изумрудную скрижаль, нужны пять камней Николя Фламеля с формулами, составляющими вместе ключ Соломона, — прошептал кто-то.

Шут фыркнул и снова стал вытворять черт знает что руками: в какой-то миг можно было подумать, что он сторукий. И вдруг резко остановился. В его руке появился круглый красный с буковками камешек.

— Разве не за ним лазил я наверх ко льву Святого Марка?

— Да, но остальные четыре у нас, — ответил Виргилий.

— Ты в этом уверен, Виргилий Предом?

В ответ раздался смех. Парижанин не сразу понял. Но когда карлик после очередного кривляния сделал шаг назад, все стало ясно. Его охватила паника.

— Мариетта, где наши камни? — закричал он. Она сунула руку в карман и отчаянно вскрикнула:

— Пропали!

Осрамив ее таким образом, Фаустино залился демоническим смехом. Между своими пятью пальцами он держал пять камней, которые похитил у Тинторетгы так, что она ни о чем не догадалась. Виргилий дернулся было, но тут прозвучало:

— Лев!

Черный пес прыгнул на Предома, прикрывая побег своего хозяина. Обнажились его страшные клыки, в темных зрачках зажглась свирепая решимость загрызть насмерть. Виргилий понял, что силы не равны. Пьер с Пальмой также не отважились погнаться за карликом. А тот, уверенный в своем псе, даже не оглядываясь назад, пересек пьяцетту с такой стремительностью, которой трудно было ожидать от коротышки. Добежав до Дворца дожей, он продолжил путь вдоль галереи, повернул у барельефа «Суд Соломона» и исчез в Бумажном входе. Больше они его не видели. Он взбежал на лестницу Гигантов, бросая вызов и Богу, и сатане.

Небеса ли он прогневал или ад? А может, просто, несмотря на всю свою невероятную ловкость, совершил некую оплошность? Но как бы то ни было, на третьем этаже герцогского дворца как раз в это время занялся огонь. Со своего места у колонны друзья увидели, как в окнах Залы дель Скрутинио заплясали языки пламени. Огонь распространялся с быстротой молнии. Вот уже и Зал Большого совета был объят пламенем. Понимая, что дворец может быть уничтожен целиком со всеми его шедеврами, Мариетта хотела бежать, поднять тревогу, позвать на помощь. Но при первом же ее движении черный пес прыгнул к ней, стал хватать за ноги и порвал платье. Она в страхе прижалась к Виргилию. Ничего нельзя было поделать. Со слезами на глазах стала она кричать, звать на помощь.

На заре огромные клубы черного дыма плыли над площадью Святого Марка. С первыми лучами солнца с пожаром удалось справиться. Но дворец сильно пострадал: крыша обуглилась, Зал Большого совета весь выгорел. В помещениях третьего этажа подсчитывали урон. Многие полотна были уничтожены, и среди них полотна Беллини и Порденона. А также с десяток полотен Тициана[121].

Прислонившись к цоколю колонны Святого Марка под присмотром крылатого Льва и пса, сраженные усталостью и переживаниями, спали четверо друзей. Первым из объятий Морфея вырвался Виргилий. Он потер глаза, раздраженные гарью, бросил взгляд на дантовы разрушения. И вдруг из дымящихся развалин выпорхнула птица. Виргилий разбудил Мариетту, спящую на его плече, чтобы показать ей полет птицы над разоренным дворцом.

— Смотри, голубка!

Тинторетта взглянула в указанном направлении, и улыбка озарила ее лицо.

— Это не голубка, Виргилио! Это феникс. Una fenice.