"Герой-чудотворец" - читать интересную книгу автора (Пристли Джон Бойнтон)

5. Так и живут герои

Следующие три дня для Чарли перемешались в сутолоке и суматохе приключений. Потом ему трудно было распутать весь этот клубок. Он хорошо знал только одно – эту путаницу дней он не делил с Идой Чэтвик. За три дня он видел ее только дважды, а говорил один раз, хотя их комнаты были на одном этаже одной гостиницы. Он был занят, занята была и она. Оба они стали парой интересных кукол. Сэр Грегори решил в ближайшее воскресенье в честь «Лиги имперских йоменов» организовать массовый подготовительный митинг. На нем должен был выступить Чарли, и поэтому «Трибюн» продолжала держать его в центре своих новостей. Каждый день газета посвящала ему по крайней мере заметку, рассказывая о его приключениях в Лондоне, в большинстве своем выдуманных Хьюсоном. Сотрудники «Трибюн» старались подыскать для Чарли какое-нибудь занятие, чтобы привлечь к нему внимание. Он получал всё больше и больше писем и в конце концов перестал их читать. Люди приходили в отель, чтобы повидать его, однако это удавалось немногим. Но один из них оказался настойчивее других. Это произошло в пятницу утром, когда Чарли, вернувшись накануне поздно, решил отдохнуть. Посетитель оказался ужасным человеком. Его визит стал событием, и Чарли потом долго вспоминал его.

Обычно посетители называли себя молодому человеку в бюро регистрации, тот звонил Чарли, осведомлялся, может ли он принять гостя, Чарли отвечал ему, что он не намерен никого принимать, и этим дело заканчивалось. Однако с этим посетителем всё обстояло иначе. Он просто взял и пришел. Дверь настежь отворилась, и в комнату вошел очень прямой старый джентльмен с густой копной седых волос, коричневым бритым лицом и маленькими пронзительными глазами.

– Мистер Хэббл? Отлично. Мне сказали внизу, что я найду вас здесь. – И хоть бы слово о телефонном звонке или о своем имени. Видимо, этот старый джентльмен привык распоряжаться. Он уселся в кресло напротив Чарли и, сидя очень прямо и держа на коленях руки, пристально стал разглядывать Чарли. Чарли казалось, что глаза джентльмена буравят его, как два сверла.

– Моя фамилия Колвей-Петерсон. Возможно, она вам знакома.

Чарли покачал головой. Он хотел было спросить, что угодно этому старому джентльмену, но не посмел.

– Я – ученый и политический философ. Я написал несколько книг и много статей. Я внес значительный вклад в дело развития действительно серьезной печати Кстати, действительно серьезная печать не включает «Дейли трибюн». «Дейли трибюн» до отвращения вульгарная и неправдивая газета, но я читаю ее, надеясь понять хоть что-нибудь из всех причуд и непостоянства того, что порой называют – будем надеяться, что это так, – общественным мнением. В данный момент, молодой человек, благодаря идиотскому вниманию «Дейли трибюн», вы представляете определенный интерес для общественного мнения.

Джентльмен умолк. Чарли, не зная, что ответить ему, скромно кашлянув, согласился.

– Это так.

– Заслуживаете ли вы такого внимания – это другой вопрос, – резко сказал мистер Колвей-Петерсон. – Я не намерен оскорблять вас, но, исходя из того, что я бегло читал о вас, к вам, на мой взгляд, проявлено чрезмерное внимание. Другими словами, если уже говорить откровенно, я нашел, что мне трудно установить, что же вы всё-таки сделали.

И он выжидающе посмотрел на Чарли.

– Вот что, – сказал Чарли, принимая оборонительную тактику, – я никогда не говорил, что сделал что-то необыкновенное. Я никогда не обманывал, понятно?

– Очень хорошо. Это уже что-то да значит. Но что вы сделали вообще? Извините за навязчивость, но если «Дейли трибюн» так настойчиво предлагает мне восхищаться вами, но – что довольно странно – обходит молчанием более или менее точные факты ваших действий, я полагаю, мою настойчивость можно извинить.

Это было ужасно. Чарли чувствовал себя школьником. Джентльмен был просто невыносим.

– Это не совсем так, – пробормотал Чарли. – Они кое-что писали на следующее утро.

– Несомненно, писали. Вы не совсем понимаете меня. Мне известно, что вы ликвидировали или помогли ликвидировать пожар, который возник на вашем заводе, и, так как вы были окружены взрывчатым веществом или легковоспламеняющимся материалом, дальнейшее распространение пожара могло поставить город в катастрофическое положение. Я не ошибаюсь?

– Нет, – не очень уверенно ответил Чарли.

– Очень хорошо. Вы погасили пожар и тем самым спасли человеческие жизни и значительные ценности. Но, согласитесь; люди каждый день гасят пожары и тем самым спасают человеческие жизни и ценности. Какие же были особые причины, которые заставили журналистов дать вам имя «героя-чудотворца»? Вчера утром, например, я прочел, что то, что вы сделали, должно вернуть нам – предположим, существует такая необходимость – веру в мужество английской нации. Не поймите меня превратно, мистер Хэббл. На вид вы представляете хороший образец северянина-сангвиника. Для меня не было бы неожиданным, если бы я узнал, что вы только что совершили самые удивительные подвиги. Но я человек науки, я мыслитель, и восхитить меня могут только серьезные, обоснованные факты. Я прочел эти удивительные заявления о вас, мистер Хэббл, и задал себе вопрос; а каковы же факты? Существуют ли какие-нибудь особые причины – и если да, то каковы они?

Чарли всё это не нравилось.

– Я считаю особыми, как вы их называете, причинами только то, что если бы пожар разгорелся, весь город мог бы взлететь на воздух. Как я уже сказал, я не считаю, что сделал что-то особенное. Ругайте газету, а не меня.

– Очень хорошо. Я ее и ругаю. Всё ясно. Если есть необходимость так пространно расписывать разумный и естественный поступок такого вот рода, если здравомыслящий молодой рабочий должен быть вознесен до положения национального героя, значит, пресса намерена морочить нам головы более чем когда-либо. Подумайте только, сколько места в газетах уделяется вам, сколько внимания! – Он наклонился вперед и впился глазами в Чарли, сверля его до позвоночника. – А что вы думаете о своей ответственности? Я подразумеваю ответственность человека, на котором временно сосредоточено внимание значительного числа людей.

– Ответственность?

– Да, ответственность. Подумайте, приятель, подумайте. – Сказав это, мистер Колвей-Петерсон встал во весь рост, который превышал рост Чарли на целых несколько дюймов. – Вы известны широкой публике. Она действительно знает вас. Я – Колвей-Петерсон – неизвестен ей, она меня не знает. Однако в течение тридцати лет я работаю на благо людей. Ради них днем и ночью я тратил свое время на научно-политико-экономические исследования. Вы погасили пожар и спасли несколько человеческих жизней. А я готов погасить миллионы пожаров и спасти миллионы жизней, да, сэр, даже значительно больше. Я способен погасить пожары, которые горят в человеческом теле из-за нехватки жизненно важных витаминов. Жизни, которые я могу спасти, это жизни тех, кто скоро может умереть от голодания, хотя всё, что необходимо им для поддержания здоровья, отличного здоровья, лежит забытым у их ног. Я посвятил тридцать лет решению проблемы диетического питания. Очень скоро мое имя станет в ряд с именами, и даже будет выше, таких бессмертных ученых диетической науки, как Маккалам, Функ, Холст и Фролих, Хесс, Стинбок, Голдбергер, Иване. Великие люди, да, великие люди! А вы, мой друг, великий человек?

– Нет, – с большой готовностью ответил Чарли.

– Хорошо сказано, хорошо сказано. В настоящее время я на пути к открытию чего? Нового витамина, – скажете вы. Ничего подобного! – вдруг к ужасу Чарли закричал он. – Не одного витамина, а трех! Трех! Подумайте, мой друг, что это значит. И это не конец, ни в коем случае. Что сейчас происходит в нашей стране? Мы живем, питаясь ввозимыми продуктами.

В этом вопросе Чарли чувствовал себя значительно увереннее и поэтому незамедлительно согласился.

– Эти ввозимые продукты не только угрожают нашему благосостоянию и безопасности, но ставят под угрозу и нашу жизнь. Мы разрушаем, отравляем себя. Подумайте над этим минутку, мой юный друг.

С этими словами он отшатнулся от Чарли и принялся изучать узор на стене.

Чарли продолжал молча сидеть, чувствуя себя дураком.

Мистер Колвей-Петерсон резко обернулся к нему, посмотрел так, как будто застал Чарли в тот момент, когда он лез к нему в карман, и вынес обвинение:

– Вы употребляете консервы, мороженое мясо, пшеничную муку, не так ли?

Чарли не мог отрицать этого.

Старый джентльмен горько рассмеялся.

– Конечно же употребляете, так же, как почти все на этом идиотском острове. А мы платим за них громадные деньги, не так ли? Платим громадные деньги за то, что нам предоставляют возможность воровать у себя необходимые витамины. С равным успехом мы можем питаться соломой.

– Но чем же тогда питаться?

– Мы должны есть и пить то, что предопределено англичанам богом. Мы должны есть Англию, а не мороженую Новую Зеландию, консервированную Южную Америку и весь этот канадский крахмал. Дайте мне власть, и через десять лет наша страна будет сама себя обеспечивать, и население ее будет самым здоровым в мире. Молоко, овощи, рыба, фрукты. Мы можем у себя разводить коров, согласны? Мы в состоянии выращивать морковь, капусту, латук. Мы можем ловить рыбу. Мы можем выращивать плодовые деревья. Вот над чем днем и ночью я думал тридцать лет. И я питался только тем, что создавал сам, считая, что каждый человек должен сам себя кормить. И ничего со мной не случилось, как видите. Здоров и бодр. А мне семьдесят два года.

– Я бы не дал вам столько, – заявил Чарли, стираясь утихомирить странного джентльмена.

– Вы правы, мне столько не дашь. Сейчас я здоровее вас. Посмотрите хорошенько на себя в зеркало. Обратите внимание на цвет лица, на отеки под глазами, а вы еще совсем молодой, почти дитя.

– Я поздно лег вчера, – пробормотал Чарли.

– Я тоже. И встал рано. Однако я перехожу к тому, ради чего пришел. Сегодня на вас – и я не знаю почему, должен признаться, – обращены глаза общественного мнения. Эти глаза одновременно способны видеть всего лишь несколько предметов или людей. Сейчас, благодаря «Дейли трибюн», они видят одного вас. Лично я думаю – и полагаю, что вы тоже с этим согласны, – они должны были бы видеть меня.

– Похоже, что так, – заметил Чарли осторожно.

– Похоже! Мой дорогой юноша, всё, что вы сделали – это, возможно, спасли несколько человек, но сейчас дела идут так, что ничего особенного бы не случилось, если бы они и взлетели на воздух. А что могу сделать я? Я способен спасти всю страну, спасти ее здоровье, ее кошелек, ее самоуважение. Четыре года подряд, обращаясь в широкую печать, я старался, чтобы меня услышали. Надо мной смеялись, как над сумасшедшим. Мне пришлось терпеть оскорбления. На вас обращены глаза общественного мнения. Вас слушают. Я прошу вас обратить эти глаза на меня, заставить слушать меня. Если вы это сделаете, вы получите удовлетворение, зная, что вы использовали всю эту идиотскую шумиху самым наилучшим образом. Только скажите: я встретил человека, кто способен спасти страну. Это Колвей-Петерсон. Слишком долго его не замечали, забывали о нем. Вот и всё. Не будем больше терять времени. Вот вам моя визитная карточка и несколько статей. Всего доброго, молодой человек. Вы были очень внимательным слушателем.

И он ушел так же стремительно и решительно, как и вошел. Чарли держал в руке статьи, испытывая крайне странное смешение чувств.

В следующую же встречу с Хьюсоном Чарли рассказал ему о Колвей-Петерсоне и описал его посещение. Хьюсон только рассмеялся:

– Что? Этот старый сумасшедший? Он надоедает нам уже несколько лет. Таких, как он, зануд – дюжины, и все они стараются обставить нас. Тщеславие, мой друг, тщеславие. Они не хотят понять, что если они не сделают действительно чего-нибудь умопомрачительного или из ряда вон выходящего, для прессы они не существуют.

И этим всё кончилось. Но у Чарли имелись свои собственные тайные причины, которые не давали ему забыть эту встречу. Следующие несколько дней, когда он особенно чувствовал себя не в своей тарелке, он вспоминал высокого джентльмена, который, казалось, всё еще продолжал сверлить его маленькими пронзительными глазами.

Вечером в ту же пятницу Чарли отправился на свой первый и последний коктейль-вечер, на который он получил накануне приглашение от богатой, известной и властной дамы с лицом, похожим на голову чисто вымытого попугая, – леди Каттерберд. У него не было ни малейшего желания еще раз видеть ее, зато она была преисполнена решимости заполучить его к себе. К тому же «Трибюн» была на ее стороне отчасти потому, что леди Каттерберд была другом владельца газеты, и отчасти потому, что посещение ее вечера было хорошей рекламой. Похоже было на то, что ее вечера были широко известны. И Чарли поехал. Он надеялся там встретить победительницу конкурса красоты, в то же время сознавая, что надежда эта была слишком слабой: эта леди Каттерберд не очень-то восторгалась молодыми хорошенькими женщинами.

Дом ее находился на углу большой площади неподалеку от отеля. Своими размерами он не уступал аттертоновской публичной библиотеке, общественному бассейну или «Управлению газа» и налоговой конторе. У дверей дома стояли два молодых рослых швейцара в форме. Еще два были у начала величественной лестницы и еще два наверху ее. Пройдя мимо них, посетитель попадал к слугам, которым, казалось, здесь не было числа. Вечер устраивался на втором этаже. Уже наверху лестницы было слышно, что веселье в разгаре, стоило же пройти по широкому коридору поближе к залу и можно было оглохнуть – крик и визг были просто невыносимыми. Чарли спросил себя, почему все эти люди лондонского Вест-Энда не могут не кричать и не визжать – и мужчины и все остальные.

Леди Каттерберд стояла у дверей в большую комнату. Она тотчас же узнала Чарли, и он отдал ей за это должное.

– Пожалуйста, пожалуйста! Как мило, что вы пришли, – закричала она, схватив его за руку. – Я просто умираю, просто умираю от желания поговорить с вами по-настоящему, только, конечно, в присутствии всех этих людей это невозможно. Пожалуйста, сейчас же обещайте мне сначала побыть здесь, повеселиться вместе с гостями, а потом не уходить, а подождать, пока мы сможем непринужденно поболтать. Обещайте же!

Чарли пробормотал что-то обещающее. Тогда она отпустила его руку и разрешила войти в комнату, которая была по величине примерно такой же, как в Бендворсе музей и картинная галерея. Гости пили из маленьких рюмок, ели сандвичи и еще что-то, курили и кричали. Чарли решил протолкаться в самый дальний угол. По пути он выпил коктейль, который не особенно пришелся ему по вкусу. Он сразу же понял, что если выпьет еще несколько таких коктейлей, то опьянеет. Кое-кто из гостей уже были навеселе. Он присел рядом с девушкой с белым длинным лицом, похожим на лошадиную морду. Девушка прищурившись посмотрела на него и сказала хриплым голосом:

– Боже мой! Ведь вы – Арчи Клавордейл?

– Ничего подобного, – ответил Чарли.

– Ах, правда, вы – не он. Но, боже мой, вы так похожи! Вы не обижаетесь?

– Нет, – сказал Чарли, вставая и думая, что если эта девушка выпьет еще несколько коктейлей, ей придется плохо.

По пути ему попались трое мужчин, двое из них были молодые, стройные и бледные, а третий – пожилой, толстый и розовый. Все трое умиротворенно разговаривали, произнося слова с шипением и свистом. Они, улыбаясь, покачивались и помахивали белыми нежными лапами.

– Зннаеш-ш-ш-шь… – говорю я ему, – дорогой, вс-с-с-се это нас-с-с-тоящ-щ-щ-щий абс-с-с-сурд, знаеш-ш-ш-шь… – говорил один из молодых людей, а двое сладко улыбались, склонив набок головы, и смотрели на него так, как будто были готовы в любую минуту расцеловать его. Чарли постарался побыстрее миновать их. Этот маневр привел его к шаровидному жилету очень толстого господина с очень красным лицом. В каждой руке господин держал по коктейлю. Он настоял на том, чтобы Чарли взял один.

– Выпейте и избавьтесь от отвращения, которое написано на вашем лице, – посоветовал он, хрипло посмеиваясь. – Откуда вы попали сюда?

– Из Аттертона, – ответил Чарли.

– Не слышал. Что вы здесь делаете?

– Я сам не знаю.

– Зато я знаю, что я здесь делаю, – закричал в отчаянии толстый господин. – Убиваю здесь вечер. В четверть восьмого самое позднее – я буду пьян на три четверти. Насквозь пропахну джином и буду липким от вермута, потеряю аппетит, а впереди останется еще целый проклятый вечер. Может, поеду кататься на автобусе: Крауч-Энд – Пендж, куда-нибудь туда. Или в Ганнерсбери, или в Шутерз Хилл. Бывали в тех краях?

– Нет. Я всего несколько дней в Лондоне.

– Завидую. А я живу в самом центре. Но не в Пендже или Ганнерсбери. Ах, это вы, Роза? – и он бросился мимо Чарли.

Чарли подошел к небольшому столику, чтобы поставить наполовину выпитую рюмку. За столиком сидели две молоденькие девушки, стройные и довольно хорошенькие. Они степенно ковырялись во множестве расставленных перед ними на подносе угощений. Ставя рюмку, Чарли нечаянно толкнул одну из девиц и пробормотал извинение.

– Ничего, – сказала она очень чистым и звонким голосом, глядя на него очень ясными серыми глазами. – Вы – боксер?

– Нет, – ответил Чарли, удивленный. – Немного боксирую, а так нет, не боксер.

– Как вам не стыдно. Милочка, – обратилась она к подруге, – он не боксер. Но очень похож.

– И говорит, как боксеры. Во всяком случае, мне так показалось, – заявила вторая мисс с удивительно спокойным бесстыдством. – Очень жаль, милочка, что ты не угадала.

– Тогда кто же вы? Клоун? – спросила первая мисс.

– По-моему, я видела где-то его лицо, – сказала вторая.

– А может, вы зайцем прошли сюда, может быть, вы заяц?

– Кто? – растерянно спросил Чарли.

– Милочка, он нарочно путает нас. Я уверена – он знаменитый комик. Мне кажется, я видела его в кино.

– Вас действительно пригласила леди Каттерберд?

– Да, пригласила, – ответил Чарли, стараясь поставить на место этих бесстыжих детей. – И я – не комик.

– Она, наверное, специально пригласила его, чтобы мы ломали себе голову, – вздохнула вторая. – Но, право же, его лицо так знакомо!

– И мне тоже. Он не иначе как знаменитость, а то бы его не пригласили. Потом, никто, кроме знаменитостей, не посмеет говорить здесь с таким акцентом. От него можно просто сойти с ума. – Она повернулась к Чарли и одарила его печальной чарующей улыбкой.

Девушки были на несколько лет моложе его, совсем еще девчонки, и он считал, что они достаточно наговорили ему. Надо было рассчитаться.

– Если вы хотите знать, зачем я здесь, – прямодушно начал он, – так и быть, я вам открою секрет. Самому бессовестному из гостей, тому, кто больше всех испортит угощений, кто не стесняется говорить о незнакомых людях прямо при них, ну и всё такое, – тому будет выдана премия. Вот я и хожу и смотрю, кто же заслуживает эту премию. Пожалуй, вам можно сказать…

– Пожалуйста, скажите.

– Премию дадут одной из вас.

– Милочка, он нам портит настроение.

– Пусть оно у вас на некоторое время будет испорчено, – пробормотал Чарли, уходя от столика.

Наконец заветная цель Чарли – дальний угол – рядом. В этой части комнаты было совсем немного народу. Здесь он сможет спокойно выкурить сигарету и даже присесть. В самом углу стояла тахта, на которой сидел плотный мрачного вида господин с пышными черными усами. Он яростно курил, и Чарли, не задумываясь, присоединился к нему.

– Нравится здесь?

Чарли покачал головой.

– Не для меня, – признался он. – Никогда не был на таких вечерах и – уж это точно – никогда больше но буду.

Господин с любопытством посмотрел на него.

– Вы тот парень из провинции, вокруг которого «Трибюн» подняла шумиху? Я вас сразу узнал. Так или не так, а вы что-то там сделали – куда больше, чем любой из всех этих вот. Странная публика, правда?

Чарли согласился и рассказал ему о разговоре с девушками.

– Их следовало бы отшлепать по мягкому месту и отправить домой в постельку, – заявил мрачный господин. – Юноши, которые рассуждают, как девушки, девушки, которые говорят вообще бог знает что, – вот до чего мы дожили. Настоящего нет ничего. Даже места не осталось для настоящего мужчины. Дайте мне пустыню. Знаете, что такое пустыня?

Чарли не знал, что такое пустыня.

– Только там можно жить по-человечески. – И он провел по своим пышным усам. – Или в пампасах. Знаете, что такое пампасы?

Чарли не знал, что такое пампасы.

– Страна для настоящих людей. Дайте мне пампасы.

«Никто у тебя, старина, их не отнимает», – сказал сам себе Чарли.

Однако господин еще не высказал всех своих требований.

– Дайте мне хорошую лошадь, ружье, сухари, соль и табак и кусок хорошей открытой равнины, где есть на что поохотиться, и несколько колодцев. Больше мне ничего не надо. Вот это жизнь! А это разве жизнь? Это не жизнь. Были вы когда-нибудь в настоящих лесах? Там тоже жизнь. Среди высоких деревьев.

Чарли не знал, что такое настоящие леса, но расспрашивать не решился. Господин этот был похож на знаменитого путешественника или на кого-то еще вроде этого. Может быть, он уезжал в дикие края, снимал там фильмы, а потом показывал их и рассказывал о путешествиях.

Но господин вдруг изменил тему разговора.

– Вы не собираетесь заняться в Лондоне чем-нибудь? Нет? Странно. Моя фамилия Дьюсон, майор Дьюсон, я представитель фирмы «Внутренняя отделка и старинная мебель». Мы выполнили крупные заказы леди Кеттерберд по оборудованию этого дома. Вот моя визитная карточка. Возможно, она вам понадобится. Или, может быть, кто-нибудь попросит вас рекомендовать солидную фирму Вест-Энда с хорошими знатоками старинных вещей и отделочных работ. Никогда ведь не знаешь, что будет завтра.

Чарли сказал, что да, этого никогда не знаешь.

– Бывали в краях, где течет Пис-Ривер, а? – продолжал майор. – Настоящая жизнь. Кое-кому из этих людей пошло бы на пользу побывать там, когда мороз больше сорока. Мне приходилось переносить больше сорока. Да, но надо идти. Надо попасть еще на один такой же дрянной коктейль-вечер. С большим удовольствием лучше бы погонялся за оленями или пробирался через заросли в Северной Америке. Бывали там? Тоже настоящая жизнь. Да. Всего.

Чарли было жаль, что господин майор уходит, хотя разговор с ним начал принимать несколько таинственный и однообразный характер. Он уселся поудобнее в своем углу и стал наблюдать за гостями. Странная это была публика: среди нее не было ни одного приятного лица. Пожилые мужчины и женщины смотрели по сторонам тяжелым, жадным, каким-то глотающим взглядом. Молодежь казалась раздраженной и недовольной. Некоторые парни старались походить на девушек, а некоторые девушки – на парней. Чарли не мог даже поверить, что он наблюдает публику, обычную на вечерах Вест-Энда. Просто, решил он, у леди Каттерберд странные знакомые, вот и всё. Но зачем она пригласила его? Чего она от него хочет?

Через несколько минут сама леди Каттерберд начала отвечать ему на эти вопросы. Несмотря на свою полноту и тяжеловесность, она подбежала к нему вприпрыжку и настояла на том, что он должен быть представлен множеству людей. Имена этих людей Чарли не мог запомнить, но леди Каттерберд это нисколько не смущало, для нее важно было, чтобы гости знали, кто он. Она рассказывала гостям о Чарли так, как будто бы они в первую же секунду узнавали его. Чарли было неприятно, что его водят по комнатам, как маленькую призовую собачонку. Он испытывал еще большую неловкость от того, что знал, что люди в глубине души смеются над ним. Что же касается леди Каттерберд, так это ее не беспокоило нисколько: она выпила столько вина, что ее широкое лицо, влажное от пота и багровое, уже нисколько не напоминало голову чисто вымытого попугая.

Обведя Чарли вокруг зала, она отвела его в сторону и, положив эдаким дружеским манером жесткую от колец ладонь ему на руку, сказала:

– Ну вот, для того, чтобы непринужденно поболтать, как вы обещали мне, – а вы ведь правда обещали мне, да? – я хочу, чтобы вы незаметно ушли наверх в мою комнату. Как только я освобожусь от всех этих людей, – продолжала она очень доверительно, – я сразу же приду к вам, и мы поболтаем. Вы расскажете мне о том, что вы совершили, как вам нравится Лондон и обо всем обо всем. Я скажу Ирвингу, чтобы он провел вас. Он принесет вам чего-нибудь выпить и перекусить. И всё будет просто чудесно!

Ирвинг оказался высоким бледнолицым дворецким, торжественным, как гробовщик. Он провел Чарли на третий этаж в небольшую комнату в дальнем конце коридора. Комната эта была отделана в иссиня-черные и светло-красные тона. В ней царил полумрак, лампочек не было видно. В комнате стояли три небольших кресла, сделанные из металлических изогнутых труб, и громадных размеров тахта с высокими диванными подушками. Комната не понравилась Чарли.

– Что вам прислать, сэр?

– Пожалуй, ничего, спасибо.

– Я всё-таки пришлю вам несколько легких закусок, сэр, – сказал Ирвинг, стоя у двери и строго глядя на растерянного Чарли.

– Послушай, приятель, – Чарли наклонился к дворецкому, обращаясь к нему как мужчина к мужчине, – к чему эта игра?

– Игра? – Голос Ирвинга звучал обиженно.

– Да. Ты знаешь, о чем я говорю. К чему эта игра?

– Не знаю, сэр, – ответил Ирвинг своим официальным голосом. Секунду он рассматривал Чарли, сохраняя всё то же деревянное выражение лица, и вдруг многозначительно ухмыльнулся. Прежде чем Чарли успел сказать хоть слово, он исчез. Через несколько минут слуга принес поднос с закусками. Он молчал, Чарли тоже, размышляя над тем, что могла значить улыбка дворецкого.

Прошло полчаса, прежде чем появилась леди Каттерберд.

– Как вам нравится моя маленькая пещера? – воскликнула она, влетая в комнату. – Очень милая, правда? И такая интимная! Она у меня специально для самых близких друзей!

Чарли было не совсем понятно, как это он за такое короткое время стал ее близким другом, но он промолчал. Эта женщина обладала одним положительным качеством: она сама поддерживала разговор и, казалось, даже не нуждалась в ответах на свои вопросы.

– А теперь давайте устраиваться поудобнее, – продолжала она. – Идите сюда и садитесь вот здесь. Сейчас мы поболтаем по-настоящему.

Она усадила Чарли рядом с собой. На тахте свободно могли разместиться десять человек, но оказалось, что Чарли сидел так близко от нее, что ощущал тепло ее толстого горячего бедра. Он вежливо отодвинулся, но это не помогло, леди Каттерберд, очевидно, обладала способностью перемещаться, не делая никакого видимого движения. И ее рука опять лежала на его руке.

– Так чудесно, – щебетала она, – встретиться с человеком, который действительно совершил что-то большое, с человеком, который молод и чист, с сильным и храбрым человеком. Ведь вы, наверное, сильный? И она сжала его руку и вздохнула. Стойте, сейчас я вспомню, да вы, кажется, даже не женаты, правда? Я где-то читала об этом. Ах, ваша невеста так должна гордиться вами! Я бы гордилась, поверьте мне.

– У меня нет невесты, – сказал Чарли.

– У вас нет невесты? Как трудно, наверное, одному в этом незнакомом городе, когда о вас так много говорят и столько славы, а вам даже не с кем поделиться, потому что вы одиноки.

Чарли не очень смело признался, что ему было не особенно весело в Лондоне, и тотчас же почувствовал, что она придвинулась еще ближе. «Это уж черт знает что, – сказал он себе. – Где ее муж? А может, у нее нет мужа?»

– Вы, конечно, никогда не подумаете, что я всегда ужасно одинока, потому что видели меня среди всех этих людей. Но это так. Мне понятны ваши чувства. Я понимаю вас и жалею, хотя я знаю сотни людей, – можно сказать, я знаю всех. – Она положила руку ему на колено. – Почему все мы всегда одиноки? – Голос ее стал тише, и она еще ниже наклонилась к нему. Атмосфера накалилась на двадцать градусов. Чарли задыхался под тяжестью леди Каттерберд. Ему было очень стыдно. Увиливать было невозможно: надо было соглашаться на дальнейшее, чем бы оно ни было, или просто оттолкнуть ее и положить всему конец.

– Хватит! – возмущенно крикнул он через две минуты. – С меня довольно. – Резким движением он освободился от нее и свободно вздохнул.

Никогда в жизни он не видел, чтобы кто-нибудь мог так мгновенно стать другим человеком.

– Что это такое! – крикнула она, быстро вскочив и глядя на него. – Как вы смеете так говорить со мной! Лицо ее стало багровым. – Вы грубое животное! – Беря всё выше и выше ноты, она подняла ужасный крик, бросая ему оскорбления за оскорблением.

Дверь отворилась. На пороге стоял небольшого роста пожилой мужчина. Она сразу же перестала кричать.

– Что случилось? – совершенно спокойно спросил мужчина.

– Эдуард, – задыхаясь, сказала она, – этот человек оскорбил меня. Меня никогда так не оскорбляли. Вышвырни его вон.

– Конечно, дорогая, – ответил мужчина. Он, несомненно, был ее мужем, сэром Эдуардом Каттерберд. Он строго посмотрел на Чарли. – Идемте.

– Хорошо, но сначала выслушайте… – начал было Чарли.

– Ни слова больше. Сюда.

– Эдуард, мне надо отдохнуть. Я пойду к себе, – хныкала она у мужа за спиной.

– Конечно, дорогая. Сюда, – сэр Эдуард торопливо повел Чарли по коридору и спустился с ним по той же широкой лестнице. Внизу сэр Эдуард вместо того, чтобы указать Чарли на дверь, повел его влево по коридору и привел в небольшую комнату в задней части дома. Она была уставлена кожаной мебелью, загромождена книгами, наполнена табачным дымом.

– Садитесь, – коротко пригласил сэр Эдуард. – Курите. Пейте. – Он был небольшого роста, но чувствовалось, что он привык распоряжаться. Лицо его было морщинистое и коричневое, нос хорошо очерчен, а глаза, крошечные и блестящие, напоминали глаза властной мыши.

– Хорошо, но сначала я хочу объяснить вам… – начал было опять Чарли.

– Что у вас сегодня был довольно необычный вечер, – спокойно закончил хозяин дома. – Если бы я не знал этого, вы бы не были сейчас здесь. Раз или два подобное уже случалось, должен признаться, как это ни неприятно мне. Поэтому, если вы не против, давайте оставим эту тему. Лучше выпьем виски с содой. Если хотите, я могу вам предложить хороший эль.

– Что ж, думаю, пиво будет лучше всего, спасибо. – Чарли вытер лоб. За последние десять минут приключений было слишком много. Он всё еще тяжело дышал, как будто пробежал целую милю. Он был рад посидеть и передохнуть, пока сэр Эдуард отдавал приказания о выпивке.

– Одно непонятно мне, – сказал сэр Эдуард после того, как они выпили, – как вы вообще попали сюда. Я почти уже привык видеть в этом доме молодых людей, но все они не похожи на вас, мой друг. Могу похвастаться, я разбираюсь в людях. Во всяком случае когда-то разбирался. Если бы меня спросили, кто вы, я бы ответил, что вы – рабочий с севера Средней Англии. Так? Нет, Шерлок Холмс ко мне не имеет никакого отношения. Просто мне приходилось много сталкиваться с разными людьми. Я впервые – и мне это приятно – встречаю такого человека, как вы. Но я до сих пор так и не знаю, как вы оказались здесь.

Чарли коротко и торопливо рассказал.

– А, тогда понятно. Вы из коллекции знаменитостей моей жены. Как вам нравится быть знаменитостью, государственным человеком?

– Пока трудно сказать, – осторожно ответил Чарли. – Вся история началась в прошлый вторник ночью. Пока похоже, что всё это – чушь. Слишком много шума и разговоров из-за ничего. Только запомните, всё это начала газета, не я. С самого начала.

– Понимаю. Именно газеты создают сейчас репутацию людям. Поэтому люди никогда не бывают тем, кем их изображают. Газеты делают что-то из ничего. Создать такую репутацию проще, чем действительно заслужить, благодаря опыту и знаниям, репутацию хорошего специалиста в определенных кругах, или в каком-то городе, или среди тех, с кем сталкиваешься по работе. Те, кого газеты возносят до небес, похожи на воздушные шары с нарисованными на них лицами. – Он набил и раскурил короткую черную трубку, и скоро его глаза замерцали сквозь клубы дыма.

– Пожалуй, так оно и есть, – медленно и задумчиво сказал Чарли. – Хотя я не очень-то верю в репутацию а каком-нибудь городе. Я давно заметил, что того, кого похвалят в газетах, и дома больше замечают. Спорю на что хотите, что если бы я сейчас приехал в Бендворс, – я там родился, – или Аттертон – там я работаю, – там обо мне за две минуты наговорили бы больше, чем раньше за два года.

Сэр Эдуард кивнул.

– Вполне справедливо. Но я подразумеваю нечто иное, когда говорю о репутации в каком-нибудь городе, – не разговоры. Мне не хотелось бы утомлять вас всем этим, но сегодня мне хочется поговорить. Как вы смотрите на это? Я теперь не очень часто испытываю желание поговорить, но, полагаю, что ряд обстоятельств, – он криво усмехнулся, – сделали нас очень близкими знакомыми. Я могу беседовать с человеком, который трудится своими руками, кто действительно работает, но разговаривать с этими модниками, которых мне приходится встречать в моем доме и провожать из него, я не в состоянии.

– Некоторых я сегодня видел на вечере. Странная публика.

– Да. Большинство из них только и делают, что, как осы, летают вокруг горшка с медом. Мед поставляю я. Наше общество кишит паразитами. Думаю, что так и должно быть. Так было, так и будет. Часть из них содержу я. Не то, чтобы они мне нужны, нет, они нужны жене. Понимаете, когда-то я был очень увлечен ею. У каждого свои вкусы. Так вот, мы не всегда были сэр Эдуард и леди Каттерберд и не жили так, как сейчас. Я по профессии инженер-строитель и очень хороший инженер-строитель. У меня в определенных кругах до сих пор сохранилась солидная репутация, о которой мы сейчас говорили. И я этого не забываю. Но, кроме того, я умею делать деньги. Возможно, что и вы тоже умеете делать деньги, кто знает?

– Как вам сказать, я могу вложить во что-нибудь пару фунтов не хуже другого. Вы об этом говорите?

– Не совсем, хотя, пожалуй, и это относится к тому же.

– Другими делами с деньгами я не занимался.

– Не считайте, что вам не повезло, если вы занимались только этим. Когда я говорю, что умею делать деньги, я хочу сказать, что умею пускать их в оборот. Я тот, кого некоторые идиоты называют прирожденным финансистом. В действительности же я не разбираюсь в финансах, очень мало людей разбираются в них – вообще я сомневаюсь, что в них кто-то разбирается, – но мне удаются кое-какие манипуляции с деньгами. Я узнал это совершенно случайно и очень скоро, прежде чем догадался, куда я иду, перестал быть инженером-строителем, хотя у меня всё еще работали инженеры-строители, да и работают и сейчас, и стал дельцом. Вы когда-нибудь задумывались над вопросом: у кого обычно есть деньги?

– Нет, – откровенно ответил Чарли. – Там, где я живу, больше тех, у кого денег нет. Да и здесь таких тоже хватает.

– Чтобы иметь большие деньги, надо быть умным и удачливым карточным игроком или финансовым махинатором. Большие деньги не заработаешь, оперируя чем-то вещественным или занимаясь умственным трудом, их можно заработать только пуская в оборот деньги, игрой или ростовщичеством.

– Что же, и это неплохо!

– Нет, очень плохо.

– Э, нет! Вот что я вам скажу, – заявил Чарли, уже совершенно не боясь маленького человека, – если вы думаете, что я пожалею вас за то, что вы делаете большие деньги, вы ошибаетесь. Если вам не нравится иметь кучу денег, отделайтесь от них. Я знаю многих, кто был бы рад иметь хоть немного их.

– Дайте мне, мой друг, досказать. Над ростовщичеством, игрой, над всем тем, что связано с денежными махинациями, тяготеет проклятье. Не замечали?

– Нет, не замечал.

– А это так. Только имея дело с действительно существующими вещами, человек нормален. Я был нормален, пока работал инженером-строителем. Теперь дело другое. Я даже не уверен, что во всем этом доме осталось хоть что-нибудь нормальное. Когда-то моя жена была женщиной большого ума и широкого сердца, – возможно, она и сейчас такая же, и всё это спрятано у нее в глубине, – но атмосфера финансовых комбинаций отравила ее. Стоит только заняться деланьем денег и ничем больше, а только деньгами, и всё настоящее исчезает из жизни бесследно. – Маленькие глаза блеснули опять. – Мы отстоим всего на одну ступень от бедняг, которые заселяют сумасшедшие дома, которые воображают себя Юлиями Цезарями и Наполеонами и целый день отдают приказания несуществующим армиям. Разница лишь в том, что, когда ты наслаждаешься в Сити своим сумасшествием, в твой обман посвящено большее число людей. Помешательство это продолжается не дольше обычного. Оно было бы еще короче, если бы у людей был здравый смысл. Тогда бы я строил плотины, акведуки и жил бы по-человечески.

– Но вы можете бросить всё это. Разве нет?

– Конечно, могу. Есть три пути. Суд по делам банкротства, тюрьма и смерть. Хотя нет, есть еще и четвертый – сумасшедший дом.

– Это вы зря! – Чарли сейчас был не на шутку потревожен этими дикими и непонятными рассуждениями и блестящими глазами. Может, он сумасшедший? Может, все в этом доме посходили с ума?

– Мне совсем не нужна ваша жалость, молодой человек. Я рассказываю вам всё это для того, чтобы вы поняли, почему вам пришлось провести такой странный вечер. Дело не в нас, людях, люди здесь ни при чем. Дело в другом. Виновата, может быть, во всем наша оскорбленная натура, а может, в наших душах надлом или какая-то двойственность, или, может быть, над нами тяготеет проклятие – может быть, что-то такое вот и побеждает в нас человеческое. Мы стали полусумасшедшими. Мы пытаемся спрятаться от себя. Одно убежище – вы видели сами – там, наверху, у меня – другое, свое. Такой вот разговор с вами ни с того ни с сего – тоже убежище. – Он замолчал и пристально посмотрел на Чарли. – Полагаю, вы в скором времени вернетесь к своей работе?

– Вряд ли у меня теперь есть работа, – ответил Чарли. – Управляющему не понравилась вся эта история, вряд ли он примет меня обратно. Кроме того, им пришлось нанять кого-нибудь, пока меня там нет. Но я думаю, что чем-то скоро надо будет заняться. Работать я умею. Я – слесарь-механик, но мне приходилось заниматься и многим другим. Может, вы сможете на каком-нибудь вашем заводе найти для меня работу?

– Конечно, могу. Даже очень просто, если, конечно, вы ничего не имеете против того, чтобы уволили какого-нибудь рабочего, может, человека старше вас, с семьей, и дали его работу вам.

– Нет, так не пойдет, – решительно запротестовал Чарли. – Теперь я понимаю. Я не подумал, когда спрашивал. Забудем об этом.

– Зачем же забывать, приходите ко мне, когда вам надоест быть одним из героев, изобретенных «Дейли трибюн». Может быть, я найду для вас работу. Вы знакомы с мистером Хэчландом, владельцем вашей газеты?

– Вчера познакомился. Что-то он не очень понравился мне.

– Он уже полусумасшедший, – спокойно сказал сэр Эдуард. – Один из нас. Вот так-то, а вы говорите… Между прочим, если надумаете прийти ко мне, смотрите, что бы вас не видела леди Каттерберд. Лучше всего приходите в контору. По некоторым соображениям я не буду провожать вас до дверей, но, думаю, вы не заблудитесь. Желаю успехов.

Чарли, не задерживаясь ни на минуту, торопливо вышел из кабинета. У дверей его уже ждал высокий слуга с его шляпой. Чарли схватил шляпу, пробормотал что-то в благодарность и не перевел дыхания, пока не очутился в темном сквере.

И тогда, остановившись, чтобы получше насладиться, он глубоко и свободно вздохнул.

В субботу утром он встретился в отеле с Идой Чэтвик. Поговорить им не удалось, не было времени. Иду эскортировал тщательно одетый молодой человек. Ида прямо сияла, и Чарли сказал себе, что она парит высоко-высоко, в тех высотах, куда ему никогда не подняться, и с горечью решил, что ему надо перестать думать о ней. Но, к сожалению, он не мог не думать о ней. Когда-нибудь он не без гордости скажет, что был знаком с ней, и ему, конечно, не поверят. Но пока что даже просто думать о ней было горько. Чарли встречался с девушками, особенно долго с Дейзи Холстед, но ни о ком из них он так много не думал. И чувства его к Дейзи Холстед были совсем не такими, как к этой девушке. Да и сами они, Ида и Дейзи, были так непохожи. От Иды ты раз, два – и в нокауте. Дело не в том, как она выглядит, отметил он сам себе, нет, в ней есть что-то такое, отчего тебя так и тянет к ней. Сейчас, наверное, подумал он, к ней уже липнут дюжины. Такие, до которых ему далеко. Он решил поговорить с ней еще раз, пока она не унеслась в высшие сферы, в которых вращаются кинозвезды, элегантные дамы и подобные им красавицы. Он не знал, где и как ему удастся поговорить с ней, но надеялся, что ему удастся сделать это. Устроить такую встречу он не сумел. Как и многие его дела, как всё это приключение, встречу с ней ему устроили другие. Тут уж действительно была рука судьбы, она для него никогда не была простой метафорой, а существовала, как действующая сила. На этот раз судьба воплотилась в специальную вечернюю радиопередачу для Англии под названием «Сюрпризы». Би-Би-Си транслировала «Сюрпризы» в 21:20. Чарли и мистер Кинни были частью «сюрпризов». В самом начале десятого лифт поднял их на тот этаж радиоцентра, где их ждал микрофон. При одной только мысли, где ты находишься и что тебя ожидает, пересыхало во рту, колотилось сердце и сладко захватывало дух. Даже мистер Кинни казался слегка взволнованным. Их повели по коридору. Он напоминал коридор тех необыкновенных домов, какие можно, видеть в кино и нигде больше. Где-то играл джаз, и это вдруг заставило Чарли с ужасом осознать, что он – часть радиопрограммы и что очень скоро миллионы радиослушателей будут слушать хриплый и обрывающийся голос, который издаст его пересохший, как пустыня, рот. Затем их пригласили в комнату, которая так же, как и коридор, могла существовать только в кино, но не в действительной жизни. Удивительно светлая ультрасовременная комната, казалось, ожидала, когда в нее придут наслаждаться покоем и комфортом представители новой расы людей. Над ее дверью была целая система зловещих световых сигналов, на стене – недружелюбные электрочасы, на столе – микрофон. Словом, это была радиостудия.

На несколько минут их оставили вдвоем.

– Вот и добрались, – сказал мистер Кинни не обычным своим густым и приятным басом, а каким-то слабым надтреснутым голосом. – Здорово они это организовали, а? – Он засуетился, шурша листками с отпечатанным на машинке текстом.

– Вообще да, но у меня душа в пятки уходит, – пробормотал Чарли.

– Вот ваше выступление, – мистер Кинни передал Чарли листок. – Ничего нового. «Рад, что выполнил свой долг» и так далее. Просмотрите.

– Да, придется, – с горечью ответил Чарли.

За дверью послышался шорох. Чарли показалось, что через крохотный глазок в двери кто-то заглянул в комнату. В следующую секунду в студии оказалась мисс Ида Чэтвик, некогда проживавшая в Пондерслее. Ее сопровождали исключительно вежливый молодой человек во фраке и мистер Грегори из «Морнинг пикчерал». Чарли уставился на нее, а она улыбнулась ему, как старому другу.

– Вы тоже выступаете? – спросил он.

– Да. Просто ужасно. Я знаю, я, наверное, умру. Вы волнуетесь?

– Кто, я? Кажется, волнуюсь.

– Нисколько не заметно. Честное слово, не заметно.

– И о вас этого не скажешь, – твердо заявил Чарли. – Как будто вы всю жизнь выступали по радио. Такой у вас вид.

– Я этого не чувствую. Я просто дрожу. Вот посмотрите. – И она вытянула перед собой руки.

Чарли неожиданно для себя, видимо, потому, что оба они были в таком отчаянном положении, крепко пожал ей руку. Рука, казалось, была рада этому пожатию. Во всяком случае, владелец ее не был против.

– Я чувствую себя немного увереннее, потому что вы здесь, – шепнула она. Чарли обрадовался этому. – Что вы должны делать? Что-нибудь читать?

– И больше ничего, – храбро ответил он. – Пустяки. Я уже один раз читал, когда снимался в кино. Вам дали ваше выступление?

Да, ей дали ее выступление, и она принялась так пристально изучать напечатанные на машинке строчки, как будто они были написаны на незнакомом ей языке.

– Порядок следующий, – сказал молодой человек во фраке. – Я расскажу о том, что мы здесь делаем, затем выступит мистер Грегори. Он потом пригласит мисс Чэтвик. Потом я приглашу мистера Кинни, он выступит и пригласит мистера Хэббла. Понятно?

Красный сигнал, как какой-то чудовищный глаз, начал подмигивать над дверью. Молодой человек сказал «сейчас начинаем» и нажал на столе кнопку. Красный глаз пристально уставился на них. «Мы все здесь, – как бы говорил он, – нас миллионы, поэтому ни шепота, ни кашля, ни малейшей ошибки».

– Говорит Лондон. Продолжаем нашу радиопередачу для Англии, – сказал микрофону небрежно, как своему старому приятелю, молодой человек.

Чарли и девушка переглянулись. Чарли постарался улыбнуться, а девушка, с трудом проглотив слюну, изобразила на лице жалкую тень ответной улыбки. Обращаясь к миллионам слушатели, словно все они были его юные племянники, а сам он – их добрый и заботливый дядюшка, диктор рассказал им о том маленьком и приятном сюрпризе, который для них был приготовлен. Затем мистер Грегори, превратившись от волнения в мрачного и желчного субъекта, рассказал о конкурсе красоты, голосом палача прочел о нем несколько шуток и пригласил мисс Чэтвик к микрофону, словно приказал ей взойти на гильотину. Девушка встала, и Чарли увидел, как дрожит в ее руке листок. Беспокоясь о ней, и испытывая к ней безграничную нежность, он совершенно забыл о своих страхах. Никакая девушка никогда не заставляла его так беспокоиться. Справившись со своим выступлением, Ила улыбнулась Чарли в благодарность за его волнение. Мистер Кинни, очевидно, решив выпалить всё одним духом, грохотал в микрофон, отчего, наверное, во всех тридцати графствах дрожали громкоговорители.

– А сейчас скажет вам несколько слов сам Чарли Хэббл. И, между прочим, он говорит, что готов остаться один на один с десятком пожаров, но не с микрофоном, – закончил диктор.

«А что если бы подойти сейчас и сказать им: – Слушайте вы, дураки. Я вам скажу правду, – мелькнула в голове Чарли дикая мысль. – Что было бы? Да, что было бы тогда?» Но он уже стоял у микрофона и всматривался в листок, который ему заготовили в «Дейли трибюн». Может ли он говорить? Нет, голос пропал. Так или иначе, а какие-то звуки выдавить надо.

– Я только хотел сказать, – начал он и прочитал листок до конца – без ошибок и без какой-либо выразительности.

Дело было сделано. Диктор опять нажал кнопку. Красный глаз погас. Миллионы слушателей покинули комнату. Всё. Конец.

Все радостно заговорили. Чарли и Ида, оказавшись почему-то рядом, переживали всё с самого начала.

– Это не так страшно, особенно когда уже начнешь читать, правда? – сияя, возбужденно спрашивала она. – Ждать куда страшнее. Поэтому я так за вас переживала. Как вы думаете, меня хорошо было слышно?

И оба обменялись взаимными уверениями и комплиментами.

Потом Чарли спросил:

– А как ваши дела?

– О! Я чудесно провожу время! А вы? Сегодня я снималась в кино. Ничего важного, было просто маленькое испытание. В понедельник у меня опять съемка. Она будет лучше, чем первая. Я так волновалась в киностудии, но там все были удивительно милые люди. Я сейчас поеду смотреть новый фильм, который они недавно сняли. Да, прямо сейчас. Я получаю ужасно много писем, и у меня много новых вещей. Кое-что я купила, другое мне подарили. Всё так чудесно, что иногда кажется, что если так будет и дальше, я просто умру. Вы понимаете меня? Вы ведь то же переживаете, что и я, правда? А вы не боитесь всё время, что может случиться что-то, и всё испортится? Мне теперь не так страшно, как было раньше, но я всё-таки боюсь. А вы? Правда, странно, что мы встретились в таком месте? Мы встречаемся с вами в таких необычных местах, правда?

– Да. Но я думаю, что больше в них нам уже не придется встречаться, – сказал он.

– Почему? Разве вы уезжаете?

В голосе ее слышалось огорчение. Конечно, наслаждаясь всеми этими радостями и почти не зная Чарли, она не могла огорчаться, но притворство говорило о великодушии.

– Нет, я пока еще не думаю уезжать. Не знаю даже, что буду делать. Но, знаете, вряд ли… вряд ли нам придется вот так встретиться еще раз, – закончил он робко.

– А я думаю, что мы еще встретимся.

– Правда?

– Правда. А вы?

– Может быть.

– Ведь это очень хорошо увидеться с кем-то, кто приехал почти оттуда, откуда ты сам, кто… кто не лондонец. Я, как только увидела вас здесь, почувствовала себя увереннее. Но знаете, мне нравится ни от кого не зависеть. Я всегда так хотела этого.

– Знаю, – ответил он немного угрюмо.

– Я не хочу, чтобы надоеды из Пондерслея совали свой нос в мою жизнь. А вы – вы совсем не такой. Вы потом видели эту леди? Как же ее фамилия?..

– Да, вчера. Я был у нее на вечере.

– Меня она, конечно, не пригласит. Ну и пусть. Она, наверное, была просто ужасна.

– О, да!

– Вы еще видите ту рыжую горничную в отеле, ту, которая собирается замуж за полисмена?

– Да. Каждый раз она мне рассказывает что-нибудь о нем.

– Она мне нравится. Это она мне рассказала о вас.

– Ну и что она вам рассказала?

– Ничего особенного. Просто она сказала, что вы тоже живете в отеле. – Девушка посмотрела по сторонам. – Ой, мне надо торопиться. Куда я положила сумочку?

– Вот она.

– Спасибо вам большое. Она внимательно посмотрела ему в лицо, улыбнулась и намеренно, так, как говорят в Пондерслее, сказала: – Счастливо.

– Счастливо, Ида.

– Счастливо, Ча-а-арли. – Она засмеялась и выбежала из комнаты.

– Ничего девочка, – сказал мистер Кинни, когда она ушла, – ничего, даже если принять во внимание, что она получила премию «Морнинг пикчерал» за красоту. Хороша, ничего не скажешь. Хороша, пока на ней не женится слепой глупец.

– На что вы намекаете? – с вызовом спросил Чарли.

На следующий вечер, в воскресенье, Куинз Холл был наполнен теми странными и непонятными нашими соотечественниками, которые любят посещать митинги. О предстоящем митинге говорилось немного, но было достаточно заметки в субботнем номере «Дейли трибюн» и статьи Кинни в воскресном выпуске «Санди курир», чтобы привести сюда людей. Сэр Грегори Хэчланд, зная, что в ораторы он не годится, не собирался выступать за дело «Лиги имперских йоменов», но позаботился о том, чтобы за председательским столом сидели люди, которые умели говорить с трибуны. Председательствовать на митинге должен был старый лорд Кирфадден. Казалось, этот человек большую часть своей жизни провел на самых различных собраниях. Он был прирожденным председателем: природа наделила его внушительной внешностью бело-розовой лошади, которую загнали в черный костюм и очень высокий воротник и обучили нескольким словам, оптимистическим, хотя и туманным убеждениям и достаточным чутьем, чтобы знать, когда следует пользоваться маленьким деревянным председательским молотком. Главным оратором был лорд Блэнкирон, мощный бастион, защищающий государство, суровый повелитель, один из немногих действительно сильных людей, сохранившихся среди представителей нашей вырождающейся расы. Его светлость никогда не терпела иностранцев, особенно азиатов, которых он считал чуть выше обезьян. Тем более странным казалось то, что большую часть своей сознательной жизни он проводил среди этих полулюдей и любил вставлять в свою речь их обезьяньи слова. К тому же у него самого был характер азиата: он обожал пышные атрибуты власти и, как настоящий дикий горец, был без ума от насилия. Он чувствовал себя дома там, где в людей стреляют. Несколько раз стреляли в него самого, но он был только доволен этим и лишь просил потом, чтобы в тех, кто стреляли в него, стреляли еще больше, ставили бы их к стенке дюжинами. «Лига имперских йоменов» предполагала новшества в форме и парадах и отлично оправдывала использование оружия во всех частях света, и лорд Бланкирон с энтузиазмом приветствовал план ее создания.

В числе ораторов были: два члена парламента – консерваторы, один из них – удалившийся от дел хапуга-подрядчик, строитель с севера Англии, закоренелый негодяй, который притворялся эдаким грубым самородком, простым работягой, но только и думал о том, как бы вырвать титул и всё, что удастся; второй – шепелявый спортсмен, недавно получивший в наследство после смерти тетки сорок тысяч фунтов стерлингов; адмирал и генерал – этих двух вдохновляли патриотизм и уверенность, что если они не будут бдительны, то ни на что не будут нужны в целом мире. После речей ораторов обещалось небольшое развлечение: с короткой речью должен был выступить герой, молодой рабочий из Средней Англии Чарли Хэббл, который, воплощая в себе достоинства настоящего читателя «Дейли трибюн», не мог не сказать несколько слов в поддержку «Лиги имперских йоменов».

Орган, отгремев добрые старые английские песни, взял последние мощные аккорды и затих. Лорд Кирфадден и его пятеро ораторов вышли на сцену и смешались с реющими флагами Англии, представив таким образом великолепный символ королевства. Хэббл на сцене не появлялся – так как присутствующие на митинге хотели видеть его, а не слышать, было принято мудрое решение выпустить его под конец митинга и тем самым получить желанный театральный эффект. Сейчас он, как скрипач, ожидающий своего выхода на сцепу, сидел в задней комнате за занавесом.

Лорд Кирфадден открыл, как он делал это бессчетное число раз, митинг обычной шуточкой по поводу своей ораторской неспособности, обычными туманными намеками на важность митинга, обычными призывами к серьезному к нему отношению. После него выступил удалившийся от дел хапуга, который сказал, что он надеется, что будет неплохо, если он скажет пару слов о своей прежней работенке по строительству, которую он затем сравнил с созданием нашей империи. Он даже сам не предполагал, насколько точным было его сравнение. За ним, к явному восторгу галерки, выступал шепелявый. Он начал с длинного и очень громоздкого предложения, в котором пытался заявить, что хотя он и не считает себя большим оратором, но тот факт, что он только что вернулся из путешествия по империи, сводит на нет этот недостаток, так как он самолично, как говорится, из первых рук, может рассказать о ней. Однако из-за шепелявости, сложности придаточных предложений и географии он застрял где-то у берегов Новой Зеландии. Его спас мистер Киплинг.

– Что м-м-м-м должны жнать те, – потребовал ответа шепелявый, – кто м-м-м жнает только Англию?

Голос откуда-то из под крыши вовремя ответил: «Всё!», однако, не обращая внимания на это, шепелявый опять осведомился у мистера Киплинга, но, к своему сожалению, должен был ограничиться словами: «Вошток ешть вошток, а шапад ешть шапад», после чего, к его большому смущению, в задних рядах раздался хохот и последовала буря восторга.

Однако все выступившие были лишь довесками. Наступила очередь лорда Бланкирона, и зал тотчас оживился. Наконец-то можно будет послушать человека, которого где только не убивали! Присутствующие шумно приветствовали лорда Бланкирона, но его коричневое квадратное лицо с тем выражением, которое бывает у целящегося взвода, было более мрачным, чем обычно, как будто его светлость прикидывала, как удобнее изрешетить из пулемета два последних ряда галерки. Лорд Бланкирон умел выступать. Кое-кто его даже считал настоящим оратором главным образом потому, что подобно некоторым нашим любимым ораторам, он говорил на скверном языке прозы восемнадцатого века, перегруженном выражениями из жаргона конюхов и дешевыми шутками, которые, если их перевести в многосложные слова, воспринимаются в определенных кругах как свидетельство поврежденного разума. Как и все подобные ему люди, он был многословен и медлителен, словно древний трехпалубник, но благодаря репутации и внушительной внешности, он сразу же завладел вниманием слушателей и, казалось, был способен удерживать его на протяжении последующих трех четвертей часа.

Одним из немногих, на кого не производили никакого впечатления тяжеловесные высказывания лорда Бланкирона, был Чарли Хэббл. Он сидел совершенно один в задней комнате и, затягиваясь сигаретой, предавался мрачным размышлениям, ни в грош не ставя собрание. Как он уже однажды заявил прямо в глаза сэру Грегори Хэчланду, он не причислял себя к тем, кто души не чает в империи, и предполагаемое создание «Лиги имперских йоменов» было для него пустым звуком. У него не было ни малейшего желания ни стать самому имперским йоменом, ни призывать кого-либо к этому. Сегодня ему нужно было только выступить со сцены, прочитать три-четыре предложения, из которых присутствующие узнают, что молодой рабочий – герой рад приветствовать Лигу. Он устал, заучивая этот короткий отрывок, приготовленный для него редакцией «Трибюн». Однако не это было причиной его плохого настроения. Были на это и другие причины.

В комнату кто-то вошел. Чарли поднял голову, как поднимают ее люди, когда они не в духе и не ждут ничего хорошего, и увидел своего приятеля Хьюсона.

– Только что из редакции, – объяснил Хьюсон. – Как митинг?

– Не знаю.

– И знать не хочешь. Это видно по тебе. Так-так-так. Что случилось? Ты похож на человека, которого только что посетило привидение разочарованного контральто. А может быть, виноват воскресный вечер. В воскресные вечера у меня часто такое настроение. Я еду в Сохо, туда, где живет вся эта иностранщина. Накропаю рассказик и заработаю гинею, проще пареной репы. Поедешь со мной, как выступишь?

– Поеду, – буркнул Чарли. Он встретился взглядом с глазами Хьюсона и уловил в них легкую насмешку. – Не знаю, сегодня прямо всё не по душе. А так вообще – всё в порядке.

– Устал и надоело. С вами, знаменитостями, всегда так. Был бы, как я, работягой, – узнал бы. Да, я принес тебе письма из редакции.

– Можешь взять их себе.

– Э, нет, не могу. Глянь-ка. – Хьюсон стал перебирать их. – Начинай с этого.

– Стой! – воскликнул Чарли через минуту совсем другим, обеспокоенным голосом. – Это от дяди Тома.

– Не от того, который жил в хижине? – Хьюсон увидел, что Чарли чем-то озабочен. – В чем дело?

– От дяди Тома. Он живет на север от Лондона, в Слейкби. Женат на сестре моей матери. Пишет, что она больна и хотела бы повидать меня. Она ко мне всегда хорошо относилась. У нее, у тетки Нелли, я был любимчиком. Я тоже ее любил. Сейчас она свалилась. Им там здорово тяжело. Как бы там ни было, а она меня увидит. И очень скоро. Всё, еду.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас. Может, успею на ночной поезд. Туда идет ночной поезд? Да, точно, идет. Заеду за чемоданом и – на вокзал.

– Ты хочешь сказать, Хэббл, – начал серьезно Хьюсон, – что собираешься уехать, не выступив на митинге, который организовал сэр Грегори Хэчланд?

– Собираюсь. Пошел он к черту, ваш митинг.

– Ну и здорово! – заорал Хьюсон.

– Я не хочу, чтобы тебе всыпали за меня, дружище, – сказал Чарли, вдруг поняв, что Хьюсон – его единственный приятель в Лондоне.

– Если ты уедешь, они не прицепятся ко мне за то, что я тебя не задержал. Ты подумай, какая это будет сенсация!

– А черт, опять сенсация! Мне надоели ваши сенсации. Ладно, мне нет ни до кого дела.

– Я провожу тебя до гостиницы. Помогу, чтобы успел на поезд. Как с деньгами?

– Неплохо. Деньги есть. Я обменял чек, часть оставил в банке, часть у меня.

По дороге в гостиницу Чарли сказал:

– Выжми всё, что сможешь, из этой сенсации, как ты говоришь. Наверное, это последняя, что вы получите от меня.

– Вполне возможно. И потом, – задумчиво продолжал Хьюсон, – возможно, она будет последняя, которая нам будет нужна от тебя. Пресса, знаешь, как женщина, долго ручаться за нее нельзя. Сколько ты там пробудешь?

– Не знаю. Всё зависит от того, как они там.

– Что ж, когда приедешь, не удивляйся, если мы все станем другими. Например, я могу превратиться в длинного костлявого парня с пышными усами и шотландским акцентом. Что бы там ни было, приедешь – приходи. Может быть, меня пошлют посмотреть, как ты там у черта на куличках, но это только «может быть». Шансов мало, о той части страны мы предпочитаем не писать. Даже если бы твой дядя и захотел, худшего места он бы не выбрал. Из-за него ты больше не будешь героем газет.

– Что ж, он живет там, где живет большинство людей.

– Так. И, уж если говорить прямо, лучших людей, мой друг.

Чарли успел на поезд, отходивший в 10:45 от Кингс-кросс. В конце ночи ему предстояла пересадка в Йорке. В Слейкби он приедет ночью, но это его не беспокоило. Он очень любил и уважал свою тетку и сейчас волновался о ее здоровье, но когда поезд набрал скорость и помчался, разрывая ночную темноту гудками, он почувствовал, что с его плеч свалилась тяжесть, которая угнетала его весь вечер. Он снова мог дышать. Он очень устал, но на душе у него было удивительно легко и покойно.