Приставкин АнатолийНина Ивановна

Анатолий Приставкин

Нина Ивановна

Рассказ

С точки зрения физики живое ничем не замечательно.

Из научной статьи

I

Не так давно в дом Нины Ивановны прибежал кот. Нина Ивановна провозилась с ним целый день, вычищая блох. Кота помыли, причесали, дали мяса, и он остался у них жить. Потом кот оказался не котом, а кошкой, и у него (его продолжали звать Васькой) завелись уже настоящие коты. Они приходили больше по ночам, шурша диким виноградом и опрокидывая на веранде алюминиевую посуду. Нина Ивановна кормила и котов, а соседям говорила:

- Ведь жалко, они такие облезлые, а Васька такой (нет, такая) сытый... Если уж завел дружков, пусть и делится с ними, нечего скаредничать.

Если не считать котов, то в доме Нины Ивановны не было ни одного мужчины. С ней жила ее дочь Наташа, которой исполнилось тринадцать лет, и сестра по матери - Тоня, простая некрасивая девушка, как-то тяготевшая к этому дому, к его вольному порядку, в который никак не вмешивалась Нина Ивановна.

Еще к ним приходили подруги Наташки (по школе), подруги Тони (по работе), потом подруги самой Нины Ивановны, и все это опять были женщины.

Я давно знаком с Ниной Ивановной и с девочками и тоже отчего-то люблю этот странный дом. Тут никогда, даже ночью, не запираются двери ("А зачем? - спрашивает Нина Ивановна.- Тащить у нас нечего, а если ему, вору, значит, надо хлеба, то я и так накормлю, мне не жалко"); тут никого не чуждались и всех принимали радушно, с неподдельным изумлением. Нина Ивановна как-то ни во что не вмешивалась, но приятно хорошела при гостях, счастливо смеялась шутке, и охотно спорила, и всегда легко уступала в споре, даже если была права.

Помещение у них просторное, лампа без абажура, и только над Наташкиной кроватью единственное украшение - большой и красивый ковер. Нина Ивановна объясняла всем:

- Их люберецкая фабрика выпускала, вот эти ковры "Три богатыря". Только у них брак вышел, и Илья Муромец поднял не ту руку - нужно правую, а он левую, или наоборот... Ну, ковры и пустили за бесценок, а мне - что правая, что левая рука, ковер - и ладно.

Приемника у них не было, а была трансляция, причем круглосуточная, которую почему-то никто никогда не выключал. Ее слушали или не слушали, но замолкали сразу, когда начинали читать стихи. Наташка пыталась записывать, Тоня слушала почти равнодушно, а Нина Ивановна всегда сморкалась и терла глаза. При этом она говорила виновато: "Ой, кажется, я плачу".

- Да ведь стихи плохие,- скажут ей.- Никуда они не годятся, эти стихи.

А она жмурит глаза и смеется так же виновато, вздыхает:

- Нет, я вот плачу. Не могу. Они какие-то жалобные. И читают их жалобно. А у меня под сердцем начинает печь.

Вечером тут любят переброситься в карты (Наташку хлебом не корми, дай лишний конок сыграть) или просто погадать на кого-либо (Тоня обычно гадает на любовь и спрашивает: "А где этот король был с червовой дамой, на танцах или в кино?"), и всегда это получалось шумно и смешно. Иногда пьют мутную брагу, которую делают, как все на этой улице: полкило сахару, пачка дрожжей и три литра воды. И тогда Нина Ивановна говорит:

- Ой, у меня опьянела спина. Нет, серьезно. А вот теперь коленки начали пьянеть, ах, как я пойду!

- Мама! - кричит Наташка.- Глеб-неудачник прислал письмо, он поздравляет нас с праздником.

- Он не приедет, Глеб-неудачник, он обиделся,- говорит Тоня. Она очень добра, очень некрасива и совсем не умна.- Потому что нагрянул летчик Петр Сергеевич в командировку, а тут из Москвы приехал Глебка с вином и тортом

- Глебка, он добрый, он такой хороший и поэтому неудачный, мне его жалко, - говорит Нина Ивановна и пьет еще брагу.

- Зачем же ты его выгнала на мороз? - спрашивает Тоня.- Петр Сергеевич вино пьет, а бедный Глебка мерзнет у веранды и говорит мне: "Тонечка, ну почему же... Я ведь звонил Нине Ивановне на работу, она разрешила мне приехать, Тонечка". А я говорю: "Дядя Глеб, нельзя". А он жалобно спраши вает: "А куда же я теперь, ведь электрички уже не ходят". Я побежала, Нину зову, а она тихо говорит: "Пусть идет на шоссе и ловит машину". А мне ну так жалко бедного Глебку, я пустила его на кухню, и вдвоем мы съели торт. Утром я проводила на станцию, говорю: "Вы приезжайте, не сердитесь". А он отвечает: "Нет, Тонечка, нет, больше я не приеду".

- Бедный Глебка, он очень хороший,- говорит Нина Ивановна.

- А зачем ты его гнала? - кричит опьяневшая Наташка.- А теперь хвалишь, да?

- Оно так должно и быть,- объясняет Нина Ивановна.- Петр Сергеевич полное ничтожество, а Глебка чудесный человек, он мог вытерпеть такое.

В дверь стучат, и военный человек стоит в глубине неосвещенной веранды. Девочки подскакивают. Наташка хлопает в ладоши и кричит: "Приехали, приехали!" Нина Ивановна щурится, и заранее улыбается, и спрашивает:

- Да кто же там? Заходите, чего вы? - и, всплескивая руками, садится.Женечка. Вот кого не ждали... Откуда вы, пятнадцать лет, что ли, не было?

- Все оттуда,- говорит Женя, снимая шинель и вешая в угол.

Наташка бежит занимать деньги на пол-литра, а потом в магазин, Тоня ставит греть картошку, и в доме становится шумно, и приятно, и тепло.

II

Они дружили с самого первого класса, Люциан, Женя, Иван и сама Нина. Вместе бегали купаться, ходили в кино, а потом, когда Нине Ивановне подбросили нянчить Тоню, а затем еще братишку, стали делать так: Женя и Иван оставались с ними нянчиться, а Нина Ивановна с Лютиком уходили в кино. Лютик был среди них самый энергичный, может, потому все так и получилось, он и предложение сделал первый, и Нина Ивановна легко согласилась. Женя тогда моментально уехал из Москвы и поступил в военное училище, а Иван прибежал к ней, он плакал и вставал на колени.

- Ты не выйдешь за него! Ты его совсем не знаешь, он не такой...

- Иван, ты эгоист,- сказала Нина Ивановна.- Ты ведь все так говоришь потому, что у тебя самого не удалось.

Он тогда убежал и больше не приходил. Скоро он ушел на фронт, а потом сообщили, что он пропал без вести.

Жизни с Лютиком у них не получилось. У него оказалось психическое заболевание, и он часто кричал и дрался. Тогда Наташка уже умела говорить, она кричала, защищая Нину Ивановну: "Тютик, пшой!.."

Нина Ивановна кому-нибудь рассказывает, словно бы посмеиваясь сама над собой:

- Наташка никак не хотела звать его отцом. Просто "Тютик". "Тютик, пшой!" - все. Мы, когда ссорились, включали примус, чтобы соседи не слышали. Только я всегда забывала, в каком случае они не слышат: когда у нас шумит примус или когда у них... А он, значит, так: "Ищи меня в морге!" - и бегом на станцию. Я не переживала особенно, только ведь возись с ним потом. Я и сама не боюсь смерти, только не хочется людям неприятность своим видом доставлять. Может, оттого и не умираю. А тут - в морге. Я до обеда подождала и пошла по магазинам. Там ведь тетки одни, если что случится поблизости - полдня будут обсуждать. Я в одну очередь, в другую нет никакого разговора о самоубийцах. Значит, всё нормально. А однажды все-таки отравился. Купил что-то в аптеке, выпил и начал корчиться. А я с Наташкой сижу на веранде, дрожу от страха и боюсь к нему входить. А тут подруга. "Иди,- говорю,- посмотри, может, он неживой уже". Та прискакала, бледная, отвечает: "Не шевелится". Я пошла и иголкой его пробую (корма-то у него широкая), он как подскочит да закричит: "Что за дом, умереть не дают спокойно!"

Сбегала в аптеку, чтобы выяснить, что он там наглотался. Аптекарь говорит: "Да он средство от клопов покупал, не беспокойтесь. От него клопы не всегда дохнут, а уж о людях что говорить..."

И вот однажды я сказала: "Ну, прощай, Лютик. Я тебе никогда этого слова не говорила, единственный раз говорю, но ты уж поверь ему". Наташку в охапку и без вещей бежала из дому. И всё на этом.

О своем образовании Нина Ивановна не говорит. Стесняется. А оно маленькое: сперва нянчила Тоньку да братишку, потом Наташка прибавилась, так и бегала за ними повсюду, и звали ее на улице "наседкой". Куда ни идет: один на руках, двое за юбку держатся. А потом Лютик учился, опять самой не пришлось, работать надо было. Так, наспех устроилась телефонисткой, потом, мол, перейду. И доучусь. Но так до сих пор и работает телефонисткой.

Кажется, это было в пятьдесят пятом году, однажды в дверь с силой постучали, и на пороге встал человек.

- Да кто там пришел? - спросила она, разглядывая, и вдруг узнала Ивана.

Она не испугалась, только подумала: привидение или не привидение? Лицо черно, и странно молчит. И тогда она сказала:

- Ну что же, приехал - входи, нечего за порогом стоять!

Три дня жил Иван у нее. Пил водку и почти не рассказывал про себя. Ну, попал в плен, сидел в лагере, освободили союзники, потом у наших еще был, что еще... Да, он сказал, конечно, ночью на третий день, что только о ней думал все эти годы и Наташка ему очень нравится. Он и к матери в Клин еще не заезжал, дал телеграмму только, но сперва он решил к ней, чтобы понять, всё ли теперь как нужно.

- Всё, всё,- говорила Нина Ивановна, и счастливо терлась лицом о его волосы, и вдыхала его запах.

Тогда он съездит на пару дней в Клин и вернется сюда. Ему нравится тут, и Наташка нравится. Нужно ей книжек купить и портфель тоже, ведь в школу пора идти. И он устал, тепла хочет, ее хочет, уюта всякого. Вот только к матери на два дня...

- Конечно, только два дня, я и сама не смогу больше,- отвечала Нина Ивановна и всё вдыхала его запах.

- И до сих пор нет моего Ивана,- говорит Нина Ивановна, усмехаясь виновато и вздыхая. Ей еще немного лет, может, тридцать пять, может, и того меньше, и она очень красива.- Наверное, через полгода,- говорит она,- я письмо получила от его дружков. Что пошел он с братом на охоту (оба были выпивши) и брат его нечаянно застрелил. Может, так оно и было, кто знает.

III

- Поедемте в Ивановку,- говорит Нина Ивановна.- Деревня так себе, горелово-неелово, но осень там необыкновенна! Поедем, ну,- говорит она, обращаясь теперь к Жене. Они не виделись пятнадцать лет, и оба странно молчаливы. Словно бы прислушиваются друг к другу. Они переглядываются быстро, Женя улыбается одними губами, и Нина Ивановна виновато и добро заморгает вдруг, и всё.- Поедем,- говорит Нина Ивановна.- Переночуем, побродим в воскресенье - и домой. У меня от смены двое суток.

Мы садимся в электричку, в Москве переходим на другой вокзал и снова садимся на электричку. Потом от станции идем по шоссе да синим леском, в котором тропинок больше, чем деревьев, и выходим на проселок.

Он сладок по-осеннему, этот пустынный сейчас проселок, и мы молча шагаем с Тоней. Наташка далеко впереди. Нина Ивановна и Женя далеко сзади. А пересохшая пыль, которую мы взбиваем, легка и золотиста, она пахнет перестоялым летом и чужими ногами и хлебом.

Потом нас догоняет Нина Ивановна и произносит:

- Как легко. Вы посмотрите, Женя, как тихо, ведь у нас, крученых-верченых на работе, голова начинает болеть от такой сразу тишины.

Она срывает оставшийся колос, выбирает зернышки и смотрит на Женю. Наверное, они поговорили, так, немного, самую малость, и оттого оба гораздо спокойнее.

Вечером мы играем в игру с рисунками. Кто-нибудь из нее придумывает десять отвлеченных слов, как, например, "любовь", "война", "ненависть", и через короткие паузы произносит их, и все остальные пытаются быстро нарисовать это понятие, как кому это представляется. Потом мы переворачиваем рисунки, чтобы отвлечься от них, и минут десять болтаем о разных разностях. Потом мы снова смотрим на рисунки и пытаемся вспомнить те слова, которые мы изобразили.

Всегда получается смешно. Наташка изобразила любовь в виде губ, протянутых друг к другу, а написала "поцелуй". У Нины Ивановны изображены двери метро, и она никак не может вспомнить, что же это обозначает.

- Мама, тут должен быть "ужас", - говорит Наташка.

- Ах, правильно! - восклицает Нина Ивановна. Я вчера опаздывала на работу, бежала, а у меня перед носом закрылась дверь, и я подумала: какой ужас!

Слово же "любовь" Нина Ивановна изобразила в виде маленького домика, у которого из трубы идет дым.

- Почему дом - это любовь? - спрашивает Наташка.

- Я не знаю,- растерянно говорит Нина Ивановна и смотрит на Женю. И Женя смотрит на Нину Ивановну.

- Фу, какая чепуха, говорит Наташка. Вот у Тоньки все правильно, сердце пробито стрелой... А почему дом?

Мы укладываемся спать. Ночью я просыпаюсь от какого-то странного звука. Как будто кто-то мычит или захлебывается. Я поднимаю голову и слышу торопливые всхлипы и голос Жени:

- Чтоб он провалился, этот несправедливый мир! Ведь моя жена, ну, что ей не хватает, разве птичьего молока, а ведь сука, сука последняя и дрянь!.. Она же не знает слова "работа", а ты... Ты бедствуешь, ты такая хорошая, честная и всё терпишь и терпишь!

Я закрываю глаза, и мне становится нехорошо. Страшновато как-то, когда мужчины вот так плачут. Нина Ивановна успокаивала его, а он всё говорил:

- Надо решать. Надо решать это. Ведь всё сейчас возможно. Наташка меня любит, и я ее... Ведь мы с тобой еще молодые, мы можем создать свой дом!

- Да, да,- отвечает Нина Ивановна.- Я тебя долго ждала. Я почему-то верила, что ты приедешь.

- Я поеду и решу это за месяц. Если она не даст развод...

- Ты не исчезай,- говорит Нина Ивановна.- Ты только совсем не исчезай...

А я засыпаю. Утром опять все смеются, и Нина Ивановна смеется, вынимая солому из волос, и Тонька смеется, и Женя тоже.

- Вы ничего не слышали, а ночью была гроза,- говорит Женя.

- Я никогда ничего не слышу,- кричит Наташка, словно все кругом глухие.- Однажды мы с Тонькой заснули, и маме пришлось выставлять окна. А мы тогда не проснулись.

Мы снова ходим по лесу, обламываем рябиновые ветки с тяжелыми яркими гроздьями, находим два гнилых гриба, смотрим на голубое бледноватое небо с негорячим солнцем посередине и уезжаем домой.

IV

- Мама, расскажи смешную сказку,- просит Наташка.

Когда Нине Ивановне хорошо, она любит рассказывать сказку, одну-единственную, которую она знает. Женя уехал в Москву отметить командировку. Дома всё спокойно и устало. И беспорядочно. Словно только что прошла над головой буря.

- Расскажи, мама,- говорит Наташка.

- Ну, слушай: "Где ты был, Бремби-Беремби?" - "Не знаю",- отвечает Бремби-Беремби. "А куда ты идешь, Бремби-Беремби?" - "На кладбище",отвечает Бремби-Беремби. "Но ведь ты еще живой, Бремби-Беремби". А он совсем забыл, что он живой...

- Ой, умора! Он забыл, что он живой, разве так бывает? - хохочет Наташка, а потом замолкает и слушает.

Кто-то топает на веранде, потом дверь распахивается, и в комнату без стука входят два летчика. Петр Сергеевич, маленький, лысоватый и веселый, а с ним дружок. Они ставят на стол коньяк, кладут на пол сетку с арбузами, и Петр Сергеевич говорит:

- Насилу вырвался. У нас рейсы в Москву совсем прекратились.

В доме начинается суматоха. Петр Сергеевич снимает китель и располагается по-домашнему. Потом он берет ведро и идет за водой. Нина Ивановна готовит на веранде закуску и говорит:

- Ну вот, то ни одного, а то все. Тонька, ты спроси их потихоньку, завтра не собираются уезжать?

- Завтра Женя приедет.

Нина Ивановна отворачивается, нарезая лук, и говорит вздыхая:

- Бедный Женечка, ему так не везет. Придется их знакомить. А мне так его огорчать не хотелось. Ему всегда, ну всегда не везло.

Но Петр Сергеевич утром уезжает. Он бреется и покрикивает на Наташку, которая криво держит зеркало. Нина Ивановна провожает их до станции, вялая от усталости и немного пьяная. Потом приезжает и собирается в дорогу Женя, и Нина Ивановна снова провожает.

Женя целует Наташку, мне и Тоне подает руку, а с Ниной Ивановной прощаются целый час. И опять о чем-то договариваются, хотя всё у них понятно.

А потом бутылки складываются на веранде, их сдадут, когда в доме не будет денег; окурки, кости, корки выносятся на помойку, и наступает тишина. И власть в свои руки берут уличные коты, но шум, который они производят своим появлением, почему-то приятен.

Нина Ивановна стоит на крыльце и зовет:

- Васька, Васька... Кыс-кыс-кыс!

У них давно никого нет, но скоро кто-нибудь нагрянет. И уедет опять, это ясно и до того, как он приехал. Только Женька не звонит, а прошло полгода.

- Кыса, кыса! - зовет Нина Ивановна и говорит: - Ах, жалко, такие кости пропадают, а Васька сбежал...

Она идет в дом и захлопывает дверь. Но не запирает ее. Здесь, как и прежде, дверей никогда не запирают.