"Солдат и мальчик" - читать интересную книгу автора (Приставкин Анатолий Игнатьевич)

– 19 -

Ребята ждали на лестничной площадке.

– Как? – спросила по-взрослому Ксана. Она вообще чувствовала себя с солдатом на равных. Васька ничего спрашивать не стал.

Солдат посмотрел на мальчика и впервые подумал, отчего такая неожиданная фамилия у него: Дубровский… Может, сидел в детприемнике изобретательный человек? Может, он Пушкина в это время читал?

И потом… Долгушин… Дубровский – чем-то сходни между собой. Начинаются на одну букву.

– В порядке, – сказал солдат, все рассматривая Ваську. – Тебе бы, парень, в лазарет сходить да подлечиться…

– Пусть к нам зайдет, – предложила Ксана. – Мама йодом замажет.

– Йодом? – закричал Васька.

– Да. Именно йодом, – твердо произнесла девочка. – Зато не будет заражения.

– У меня и так не будет, – отмахнулся Васька. – Я гильзу медную приложу. Я от всего умею лечиться. Если заноза в ноге, ее надо выковырить и разжевать, быстрей пройдет. Если кровь, глиной замазать…

– Фу, Вася, как противно, – сказала Ксана.

– Лекарства всегда противные, – рассудил он просто. – А знаешь, как навозом можно лечиться?

По лестнице поднималась женщина в темном платке, похожая на тетю Маню. Когда ступила она на верхнюю площадку, ребята одновременно с ней поздоровались.

Она узнала солдата, всхлипнула:

– Андрюшенька! – Заплакала, прислонясь к его плечу. – Оля… Оля моя…

– Тетя Маня…

– Вы отомстите, убейте их. Я всю жизнь учила детей человечности… Даже кошку… Даже кошку не трогать…

– Тетя Маня, – позвал солдат, она не слышала.

– До чего они довели меня? Я хочу, я требую, чтобы вы их убивали, как насекомых! Никто, ни я, ни другие женщины не могут этого сделать. Мы все отдали, а вы отдали не все. У вас есть возможность и оружие. Так убейте, прошу вас!

Андрей оглянулся, знаком показал ребятам, чтобы не глазели, а шли на улицу. Молча стоял, понимая, что ничем не может утешить бедную женщину. Не бывает такого утешения, когда родители переживают своих детей.

Тетя Маня перестала плакать, вытерла платком лицо.

– А ты ведь изменился, Андрюша, – произнесла в нос. – У тебя-то ничего не случилось?

– Да нет, что вы…

– Мы уж думали-гадали, в каких ты там боях… На каком фронте?

– А я все не на фронте, – отвечал он, не поднимая глаз.

Эти слова о фронте были как раскаленное железо. Тетя Маня смотрела на него как на защитника, бойца, который должен быть там, где до этого была Оля. А он увяз в своих поисках, в адресах, в делах, которые не имели прямого отношения к ее святым слезам.

Стыдно стало, как от пощечины.

– Зашел бы, Андрюша, – попросила она. – Мы-то с Мусей вдвоем кукуем. Олег Иванович за продуктом в деревню уехал.

– Зайду, тетя Маня, – пообещал он, потупясь. Ее больной взгляд, в котором мерещилось ему уже недоверие, сомнение и осуждение его, был сейчас невыносимым.

– Мы все вдвоем и вдвоем… Поплачемся друг дружке на тяжелую бабью долю, вроде легче станет. Но ведь еще детишки меня ждут. Надо идти, нельзя своему горю поддаваться. У всех сейчас одно горе, война проклятая. У всех, Андрюша.

Она двинулась медленно по коридору, а ему подумалось, что надо что-то еще ей сказать. Но слов никаких не было.

– Я приду, тетя Маня! – голос прозвучал униженно и глухо. Этого нельзя было не заметить.

Она оглянулась, посмотрела на него страдающим, идущим из глубины, затемненным своим взглядом.

С чувством физической боли, отвращения к себе выходил он на улицу. Не замечая ребят, сел на скамейку.

Судорожно вздохнул, рассеянно взглянул вокруг.

Припекало солнце. На деревцах, воткнутых перед школой, завязывалась мелкая зелень.

Неожиданно подумалось, что пора, выпавшая на эти несчастные дни, была самая редкая, светлая. Невозможно этого не видеть. И он видел, но никак не ощущал. Чувства его, придавленные обстоятельствами, были как слепые.

Однажды прочел он в книге о Робин Гуде стихи:

Не стихи даже, а народная английская баллада, он вспоминал ее каждой весной. И каждую весну звучала она по-новому.

Но случилось, как раз перед войной, померзли за зиму все подмосковные сады. Стаял снег, прилетели птицы, а на деревья было невозможно смотреть. Чернели пустые, голые, как кресты на погосте.

Май в таких садах, и синее, сквозь сухие ветки, небо, первая трава под кронами казались кощунством. Правда, к середине лета оттаяли редкие сучки, дали блеклую, тут же увядшую зелень. Но и все.

Садом, голым по весне, была сейчас душа Андрея.

.Могло ее оживить лишь тепло, исходящее от Васьки. Оно и оживляло, и поддерживало худые желтые ростки. Но удар следовал за ударом, и после каждого казалось, что невозможно подняться, обрести себя.

Все, что происходило кругом, происходило и с Андреем. Ложилось, накапливалось в нем, терзая изболевшуюся совесть. Тяжкой виной добавилась сюда и Олина смерть. Ребята стояли в отдалении, Васька показывал Ксане на большую яму, объясняя, что в сорок первом году упала тут целая тонная бомба. Фрицев от Москвы зенитками отогнали, они побросали бомбы куда попало. А эта бомба не взорвалась. Но все равно в школе и в домах выскочили стекла. Яму сразу окружили заборчиком и несколько дней откапывали; все говорили, что она замедленного действия. Васька потому и запомнил, что им не разрешали ходить в школу. А потом сказали, что в бомбе оказались опилки и записка: «Чем можем, тем поможем!» Это немецкие рабочие писали…

Андрей слушал Ваську, медленно приходя в себя.

Спросил, привставая:

– Василий, а ты про Робин Гуда слышал? Был такой меткий стрелок из лука.

– Это, наверное, до войны? – сказал Васька. – Я до войны плохо помню…

Солдат и Ксана одновременно улыбнулись, поглядев друг на друга. Они как бы и вправду были на равных в сравнении с маленьким Васькой. И он это видел и великодушно позволял опекать себя, зная, что это не унизительно и он всегда может удрать, если такая опека надоест.

Мимо проскочили детдомовские ребята, крикнули на ходу: «Сморчок! Тебя искали! Сыч тебя искал!» «Да ладно», – сказал Васька. Но почувствовал себя неприятно. «Психует Сыч-то!» – добавили ребята и убежали, крича на ходу, что сегодня они выступают в госпитале…

Ксана заторопилась домой и повторила свое приглашение.

– Мама наварила суп из селедки. Пойдем!

– Слышала? У нас выступление в госпитале, – отвечал Васька.

Вообще-то он не любил ходить по домам, не считая тех особых случаев, когда он посещал без приглашения, но и без хозяев.

Он законно считал, что детдомовец в домашней обстановке пропадет. Привыкнет, размягчится, потеряет способность выживать, тут и конец ему. Да и вообще домашние были другим миром, и соприкосновение с ним не приносило радости. Будут жалеть, подкармливать, числить про себя несчастненьким, сиротой…

Все это Васька понимал и отказался.

– В госпитале нельзя пропускать, там же раненые.

– И ты у нас раненый, – сказала Ксана. – Да еще голодный. Никто не выступает на голодный желудок. Пойдем, пойдем!

Она распоряжалась как взрослая, будто понимала, что солдат и Васька послушают ее.

– Давай сходим, – предложил солдат.

Васька подумал, что с солдатом его жалеть не станут, и согласился.

Дорогой Ксана рассказала, что мама ее работает на дому, шьет одежду для бойцов. Когда бежали от немцев, успели захватить одну швейную машинку «Зингер»… Вот на ней мама и шьет.

Солдат слушал, кивал, а Васька почему-то злился.

«Мама да мама, подумаешь, мамина дочка…». Подошли к знакомому дому возле магазина. Миновали парадную дверь с высоким крыльцом, где недавно орала Сенькина мать, Акулиха, и ткнулись с обратной стороны в низенькую пристройку.

– Пригибайтесь! Пригибайтесь! – попросила Ксана, с шумом распахивая дверь. Она закричала с порога: – Мама! Я с гостями! Они будут есть суп с селедкой!

«Опять мама, – подумал Васька. – Надоело. Не люблю мам».

Молодая красивая женщина поднялась им навстречу, всплеснула руками:

– Ой, как хорошо. Проходите, пожалуйста. Поздоровалась с Васькой за руку, потом с солдатом, называя себя Верой Ивановной. Голос был у нее звонкий и мелодичный. На груди колыхалась желтая лента сантиметра.

«И ничего особенного, – решил Васька. – Дядя Андрей все равно лучше».

– Мама, – повелительно говорила Ксана, точно она, а не мама была здесь главная хозяйка, – я тебе рассказывала про Васю, помнишь? Его нужно подлечить, а его одежду тоже… Он сегодня выступает на концерте.

– Ну, подумаешь, – пробурчал Васька.

– Все сделаем, – мягко, мелодично, таково было свойство ее голоса, повторяла Вера Ивановна, осматривая бегло Ваську, обходя вокруг него. На солдата она почти не взглянула.

– Пусть разденется, – попросила она. – А насчет лечения, Ася, ты уж сама… Ты у нас в школе курсы сестер кончила.

– Раздевайся, – приказала Ксана. – Тебе помочь?

– Вот еще, – нахохлился Васька. – Я и сам шить умею. Только у меня иголки нет.

– А у нас есть. Снимай, снимай, я за йодом к подруге сбегаю.

Солдат кивнул: раздевайся, мол, если просят.

Вася, сопя недовольно, снял одежду и сел на кровать, закрывшись одеялом. Вера Ивановна осматривала штаны и рубашку, поднимая их на уровень глаз и вздыхая. Спросила, как же он, Вася, собирался выступать с такими дырками?

Отвечать не хотелось, но и оскорбительного вроде ничего в вопросе не было.

– Меня поставят в середину хора, кроме головы, ничего не видно, – сказал он.

– Так ты поешь? – воскликнула Вера Ивановна. – А наша Асенька музыкой до войны занималась. Сейчас-то она все забыла.

Женщина застрочила на машинке, быстро вращая ручку. Васька перестал дрыгаться, уставился на Веру Ивановну, удивляясь, как ловко у нее получается. Он умел зашивать при помощи иголки, даже гвоздя, но такой работы он не видел. Вообще-то, если бы спереть такую машинку, он бы тоже научился. Хорошая игрушка, надо запомнить.

– А вы, Андрей… Вы кем доводитесь мальчику? – Вера Ивановна спросила, откусывая нитку и взглядывая на солдата так исподлобья. – Я сразу увидела, что вы похожи.

– Мы? – повторил мальчик. – Мы? Похожи? Он подскочил на постели, расплылся от радости. Счастливыми глазами посмотрел на солдата. И тот, взглянувна Ваську, подтвердил:

– Ясное дело… Не чужие.

Ксана притащила йод, улыбающийся Васька не успел и пикнуть, испятнала его лицо, руки, шею, даже волосы. Васька пытался заорать, но Ксана сказала:

– Все! Все! Еще здесь, и все. И здесь… И здесь… Стерпел Васька, а о Вере Ивановне подумал, что вовсе она не плохая, если заметила их сходство.

Вера Ивановна кончила шить, бросила одежду на кровать со словами:

– Держи, крепче новой! Солдату она сказала:

– Мне надо с вами потолковать. Ася, посмотри за супом…

– Что ж, – согласился он.

– Пойдемте во двор. Только осторожнее, не стукнитесь головой!

Они встали у крылечка, Вера Ивановна в упор посмотрела на солдата. И он теперь увидел, что у нее большие темные глаза, в сумерках которых затаилась усталая грусть, а в волосах много седины.

– Кажется, я догадываюсь, по Аськиным рассказам, – начала она смущенно. – Догадываюсь, что у вас неприячности. Но разговор не о вас, о мальчике. Если есть возможность, купите ему одежду. Эта кончилась.. И потом… У него вши. Понимаете, целые гнезда вшей. Я пыталась их давить, смотрю, еще, еще… В каждой складке… Я могу постирать все, но лучше бы сжечь. Вши могут быть и тифозные…

Андрей расстроенно молчал.

Женщина по-своему расценила его молчание, добавила, оправдываясь:

– Не подумайте, что мы уж такие… привереды. Мы, правда, до войны хорошо сперва жили. Муж был кадровый военный, крупный командир. Мы ничего о нем не знаем. А я не работала, но я умела хорошо шить, это нас и кормит. Сейчас мы в долгах… Всем трудно, я понимаю. Но когда в нужде дети, ужасно. К этому привыкнуть нельзя.

– А что нужно? – спросил солдат.

– Да что покрепче, – отвечала Вера Ивановна. – Вот, вроде вашей шинельной… Только потоньше. Чтобы игла взяла.

Андрей машинально потрогал на себе шинель.

– Если это… продать?

– А сами как будете?

– Сам-то обойдусь, – увереннее сказал он. – Цыган шубу давно продал! А я вроде цыгана… Нет, серьезно. Вот только я торговать не умею.

Вера Ивановна оценивающе оглядела шинель, но исподволь смотрела на солдата.

– Сейчас идут все на рынок, – произнесла она.

– Мне туда нельзя.

– А может… им?

Она не назвала Акулиху, но кивнула в сторону дома.

– Спекулянтам?

– Связываться с ними гадко, – сказала со вздохом Вера Ивановна. – Отвратительное порождение войны. Но что делать-то? Мы с вами сами ничего не можем… Знаете, слышала недавно анекдот, что решили с блатом покончигь. Похоронить его, и все. Положили в гроб, крышкой накрыли, да гвоздей не оказалось. Где взять гвоздей? Советуют: по блату можно достать. Выпустили блат, а он и был таков…

Вера Ивановна предложила:

– Давайте вашу шинель.

Ушла и долго не возвращалась. Солдат обошел трижды вокруг дома, начал беспокоиться, когда увидел ее, бегущую вприпрыжку. Издалека показала в кулаке деньги, крикнула весело:

– Ну, баба стерва! Акула зубатая! Нюхом почувствовала, что дело поживой пахнет. Уперлась, уж я слезу перед ней пустила. Мол, мужнина память, единственная…

Засмеялась облегченно.

Андрей смотрел на нее, на губы, нервные, подвижные, на смуглое точеное лицо, на глаза, глубокие, сумеречные, и впервые почувствовал, что хотел бы ее сильно поцеловать.

Но, прежде чем он сам понял свое желание, она угадала и пригасила себя. Сделалась вежливо ровной.

Солдат принял деньги, с укором произнес:

– Коли взялись, помогали бы и дальше, – но укорял ее не за это, оба понимали. – Я ведь уезжаю…

– На передовую? – спросила она тихо.

– Да.

– Когда? Сегодня? Завтра? Впрочем, что я спрашиваю. Этого никто не знает. Мы так и жили всегда в неизвестности, когда куда мужа пошлют… Аська моя на перепутье родилась. В общем… – Она помедлила, глядя на него наклонив голову и как бы снизу, такой она была еще красивее, как девочка неопытная на свидании. – Если не уедете, милости прошу, как у нас говорят. Милости прошу к нашему шалашу.

Она рывком взяла деньги, спрятала, отвернувшись, в лифчик. Потом открыто, с вызовом, посмотрела ему в глаза.

Вернулись в комнату, стали есть обещанный суп с селедкой.

Вдобавок к нему Вера Ивановна принесла кислой бражки. Налила всем – солдату, Ксане немного, а Ваське дала целый стакан.

– Это как квас… Не страшно.

Васька выпил, стал веселым. Подумалось: Хоть она и мама, а ничего, приятная женщина".

Развязался у Васьки язык от бражки. Стал он рассказывать, как в детдоме пайки делят. Откусят, положат на весы. Многовато. Еще откусят. Останется крошечка какая-то. Развесчик чихнет, она и улетит.

Изобразил Васька в лицах, все рассмеялись. Ксана так и заливалась, солдат восхищенно качал головой: «Ну и Васька, артист!» Он совсем разошелся, спел «Халяву».

Возвышенно пел, проникновенно Васька, думал, что это грустная песня. Но все опять начали смеяться. Только Ксанина мама с мягкой улыбкой произнесла:

– Вася, скажи, а ты сказки любишь?

– Конечно, – отвечал он.

– Вот мы с Аськой по вечерам сказки рассказываем… Про Ивана Царевича, про Василису… – Я про мужика знаю, – сказал Васька.

– Ну, расскажи.

– Про мужика? – спросил Васька. – Жил мужик и ловил рыбу. Приходит однажды на речку, смотрит – журавель попался в сети. Ногой зацепился, а выбраться не может. Пожалел мужик и освободил журавля. А журавль и говорит ему человеческим языком: «Пойдем ко мне домой, я тебе подарок хороший дам». Пришли они к журавлиной избе, и вынес ему журавль скатерть-самобранку…

– Вот такую сказку я люблю, – кивнула Вера Ивановна.

– Захотелось по дороге старику есть, он и говорит:

«Напои-накорми, скатерочка!» Только сказал – и на скатерти все появилось: картошка, капуста, чего еще… Суп из селедки тоже появился. Даже свиная тушенка в банках. И целый бухарик хлеба!..

– Сюда бы эту скатерочку, – воскликнула Ксана.

Васька продолжал:

– Зашел мужик к богатею переночевать, а тот ночью и заменил скатерть. Ему мужик-то проговорился. Приходит домой и говорит старухе: мол, не надо, старуха, теперь в очередь в магазине стоять и в колхозе работать. Все у нас будет. Развернул скатерть, а она и не действует. Обманул, видно, журавль, подумал мужик и вернулся к нему. Так и так, плохую ты скатерть дал, не включается она…

– Как наш утюг, – засмеялась Ксана. А солдат и Вера Ивановна улыбнулись: «Рассказывай, рассказывай, Вася».

– Дал тогда журавль мужику волшебную книгу, – продолжал Васька. – Откроешь ее, а там что ни страница, то продуктовые карточки, да литеры всякие, да ордера на мануфактуру. Вырывай, а они не кончаются. Пришел мужик опять к богатею, попросился переночевать, а тот ночью снова переменил. Вернулся утром мужик домой, а в книге, глядь, обыкновенные страницы…

– А что за книга-то была? – спросила вдруг Вера Ивановна.

– Толстая и без картинок, – нашелся Васька. – В третий раз журавль дал мужику зеркальце волшебное. Посмотришь в него, и все тебе на свете видно. В каком магазине что выбросили, а где под прилавком держат продукты, а где по мясным талонам отоваривают…

– Мама, а у нас мясные тоже не отоварены, – напомнила Ксана.

– Так у нас же нет волшебного зеркала, – засмеялась Вера Ивановна.

– Мда, – протянул солдат. – Мне бы тоже оно пригодилось… Как ты думаешь, Василий?

– Конечно, – сказал Васька. – Но его богатей тоже украл. Тогда журавль подарил ему сапоги-скороходы. Если, к примеру, будет мужик от милиции удирать, наденет он эти сапоги – и раз…

– Он что, жулик? – спросил солдат.

– Зачем? На всякий случай! А то контролеры в электричке пойдут… Или бандиты пристанут, или пьяницы, – сказал Васька. – Они не рвутся, не промокают. Нет, сапоги удобные были, только их богатей спер у него. Пошел он снова к журавлю и говорит: мол, плохие у тебя подарки, без проку они мне. А журавль и спрашивает:

«Не заходил ли ты ночевать к богатею?» «Заходил», – отвечает мужик. «Все тогда понятно! Вот тебе последний подарок, – и приносит сумку, – скажи: „Сорок из сумы!“ И все у тебя будет в порядке», – Щедрый был журавль, – сказала Вера Ивановна, вздохнув.

– Вы дальше послушайте, – попросил Васька. – Пришел он к богатею и просится переночевать. "Куда бы, говорит, сумку положить. Она у меня не простая, всякие просьбы исполняет. Надо только сказать: «Сорок из сумы!» Лег мужик, а сам не спит, ждет, что дальше будет. Хозяин-богатей подождал да и говорит; «Сорок из сумы!» Выскочили тут из сумки сорок автоматчиков, навели на богатея автоматы и говорят: «Отдавай подарки!» Он все и отдал. А мужик пришел домой и отнес в комиссионку.

– Вот чудак! – Ксана всплеснула руками. – Зачем же в комиссионку-то?

– А чтобы деньги были, – резонно отвечал Васька.