"Наваждение" - читать интересную книгу автора (Вольски Пола)

14

– Осмотри их хорошенько, потом скажи мне, что это такое, – приказал своему отцу Уисс в'Алёр.

– Это старинные Оцепенелости, – сразу ответил Хорл Валёр.

– Это очевидно. Любой олух сразу скажет то же самое. Я должен узнать их назначение. – Уисс не пытался скрыть свое раздражение, в последние дни он до этого, не снисходил.

Хорл молчал.

– Ну? – хорошо поставленный голос подстегнул, Словно удар хлыста, и Хорл моргнул.

Уисс в'Алёр и его отец стояли в обширном, тускло освещенном подвале столичного Арсенала. Арсенал был закрыт для публики, но ограничения, касающиеся простых смертных, не распространялись на президента Комитета Народного Благоденствия. Видный гражданин, влиятельный член Конституционного Конгресса, человек, с которым все считаются, – ему открывались все двери, и так оно и должно быть; Уисс всегда знал, что так будет. Он прошел долгий путь со времен нищеты и безвестности обитателя Крысиного квартала. Проклятый пустой период жизни наконец закончился. Прежде он неоднократно – с горечью и отчаянием – уверял себя, что это когда-нибудь произойдет. Наконец он достиг чего-то близкого к признанию, которого заслуживал, поднялся высоко. «Но еще недостаточно высоко, – вечным колоколом билась в его душе неудовлетворенность, подогреваемая ненасытным голодом дьявольского честолюбия. – Еще недостаточно».

Иногда Уисс задумывался над тем, может ли вообще быть утолен этот голод. Но не часто и, уж разумеется, не теперь. В эту минуту все его внимание было сосредоточено на одном. Он смотрел, как солнечный луч проник сквозь линзу и упал на хранящиеся здесь Оцепенелости, чья мощь была очевидна даже неискушенному взгляду. Рано или поздно кто-нибудь воспользуется этой силой. В интересах страны, вонарского народа и всего человечества этим «кем-нибудь» должен стать он, Уисс в'Алёр. Поэтому взятие под контроль древних машин – скорее, вопрос долга, чем амбиций, и послужит больше общественному благу, чем самовозвеличиванию. Однако эта задача предполагала определенную проницательность, понимание функций и действия механизмов. Вот он и приказал втайне открыть подвал Арсенала и препроводил сюда своего сведущего в Чарах отца, а также обожающего его и всегда готового к услугам кузена Бирса Валёра.

Бирс, сгорбившись, стоял несколько поодаль, держа руки в карманах куртки, широко расставив ноги и запрокинув голову. Зелеными, как у кузена, но маленькими мутноватыми глазками – тогда как у того глаза были большие и прозрачные – он созерцал огромный свинцовый гроб, увенчанный шпилями и выпуклостями, с табличкой, на которой было выгравировано «Кокотта». Лицо его выражало полнейшую сосредоточенность, и внимание на какое-то время отвлеклось от дядюшки и знаменитого кузена. Казалось, что Бирс не замечает ничего вокруг. Пока это было допустимо – его услуги в данный момент не требовались.

– Ну? – повторил Уисс с нетерпением в голосе и во взгляде.

Хорл с трудом передвинул свое тело, поникшее, словно под невидимой тяжестью. Он, как всегда, чувствовал, что не может найти общий язык со своим сыном – вспыльчивым, скорым на расправу и непредсказуемым. Он также понимал, что не годится и для жизни в Шеррине с тысячью его проблем. Больше всего на свете Хорлу хотелось удалиться в успокаивающую тишину провинции Ворв, но об этом не могло быть и речи – Уисс никогда не позволит ему уехать. И хотя таинственный дар мог бы вывести его за ворота города, старик все же никогда не прибегал к нему, потому что сын его от природы обладал умением манипулировать людьми, превосходившим чародейную силу отца. И не было смысла сопротивляться ему. Так или иначе – устрашением, лестью или грубостью – Уисс добивался своего. И добивался всегда.

– Я не специалист в этих вопросах. Прежде мне не приходилось иметь дело с такими машинами, – сказал наконец Хорл и, увидев, что лицо сына потемнело, поспешно добавил: – Но я встречал нечто подобное в книгах и скажу тебе, что я запомнил. Когда-то эти три Оцепенелости были магическими Чувствительницами, изготовленными для поддержания порядка и спокойствия в обществе. Вот эта, – он указал на элегантную серебристую двухголовую конструкцию, – которую зовут Заза, выдыхала огонь и пар для защиты своих хозяев. Она была страстной, раздражительной, капризной. Говорят, обидчивая и мстительная, она никогда не прощала неуважения к себе, действительного или мнимого. – Хорл повернулся теперь к огромному механическому жуку с золотой табличкой, окаймленной рамкой из глаз и гласившей «Нану». – Чувствительница Нану – королева-мать машин этого рода, когда-то была несравненным шпионом. Фанатичная, неутомимая и изобретательная, она вечно бодрствовала, следя за предполагаемыми врагами своих хозяев. Никто не мог ускользнуть из-под ее надзора, потому что ей помогали целые рои ее летучих отпрысков, научившихся искусству слежки от матери и способных внедрить свои крошечные тельца в любую среду. Нану была равнодушной матерью, считавшей своих детей заменимыми и подлежащими использованию. По сути, она была равнодушна и к своим хозяевам. Холодная по натуре, лишенная чувств, она с энтузиазмом предавалась лишь своим занятиям, сходным с функциями насекомого.

Хорл сделал несколько шагов и встал рядом с племянником перед свинцовым шкафом с надписью «Кокотта». Он бросил на молодого человека быстрый взгляд, выдававший неподдельный страх, но Бирс не заметил его. Он не сводил глаз с Оцепенелости. Рот его слегка приоткрылся, взор затуманился. Со вздохом облегчения Хорл продолжил:

– Последняя Чувствительница – Кокотта – некогда применялась для публичных казней и расправлялась с большим числом осужденных: как в одиночку, так и партиями. Свои обязанности она выполняла безупречно и с явным рвением. Кокотта слыла надежной, неутомимой и ненасытной. Но это было на поверхности, свои же сокровенные чувства она никому не открывала. Ее страхи, надежды, привязанности и желания всегда оставались тайной, остаются и доныне.

Какое-то время трое мужчин молча рассматривали три Оцепенелости. Наконец Бирс Валёр заговорил очень мягко, почти мечтательно:

– Может быть, она раскроет их мне.

– А? – Хорл бросил на племянника боязливый непонимающий взгляд.

– Прекрасная Кокотта, – словно в экстазе, пробормотал Бирс. – Заза. Нану.

Уисс в'Алёр не обратил внимания на своего кузена. Его глаза, загоревшиеся фанатичным огнем, были устремлены на Кокотту, когда он спросил:

– Так ты утверждаешь, что повреждения не слишком значительны?

– Может быть, повреждений и вовсе нет, – ответил Хорл. – Машины спят, или погрузились в транс, или, если угодно, застыли. Вне всякого сомнения, застыли от скуки и бездействия. Такое может случиться со всяким.

– Где же принц, чей поцелуй пробудит этих спящих красавиц? – осведомился Уисс со свойственным ему тяжеловесным юмором.

Слишком поздно распознав опасность, Хорл погрузился в испуганное молчание.

– Ну же, отец? Ты, конечно же, понял, чего я хочу. Оцепенелостям нужно вернуть чувствительность. Это твоя задача. Приступай немедленно.

– Я не могу. – Хорл облизал пересохшие губы. – Ты просишь слишком многого.

– Я ничего не прошу. Я требую – от имени вонарского народа!

– Ты не понимаешь, – взмолился Хорл. – Послушай. У меня просто не хватит знаний, чтобы справиться с такими механизмами.

– У тебя есть чародейная сила, как всем нам прекрасно известно.

– Но не в такой степени. Я же не изучал этого искусства в детстве. Оно пришло ко мне сравнительно поздно…

– И вытеснило все остальное, – перебил его Уисс. – Да, мне об этом прекрасно известно. Когда у тебя уже была жена, сыновья и дочь, вдруг случился этот взрыв чародейных способностей, потребовавший всех твоих сил и внимания. Ты потворствовал своим способностям как мог, а потом, когда прежние желания были удовлетворены, начал гоняться за новыми.

– Это не совсем так, – без убежденности заговорил Хорл, потому что жалобы сына пробудили в нем чувство вины. Обвинения Уисса, хоть и несправедливо преувеличенные, все же содержали зерно истины. Его чародейный дар проявился необычно поздно, и он в самом деле пренебрегал семьей ради развития своих способностей. Занятия поглощали его целиком, это было неизбежно. Часто чтение магических книг и практика требовали полной отдачи, в ущерб всему остальному, и хотя он признавал свои обязательства по отношению к супруге, которую взял за себя семнадцати лет от роду, и к четверым выжившим детям, которыми обзавелся к двадцати трем годам, чары всегда были на первом месте в его жизни – с того незабываемого дня, когда он впервые познал великолепие их могущества. Возможно, здесь сказался его эгоизм, бессердечие, может быть, он поступал неправильно, но он не мог помыслить себе иной жизни. Хорл верил, что жена понимает его или почти понимает. Она приняла все без жалоб, но ведь и он позаботился о ней, туповатой женщине из простонародья, которая за эти годы стала ему чужой. Он следил за тем, чтобы она ни в чем не нуждалась, и, насколько ему было известно, она и в самом деле казалась более или менее довольна жизнью. Что же до детей, то трое из четверых не доставляли ему никаких хлопот, потому что унаследовали отцовский дар чародейства. К счастью, их способности проявились безотлагательно, и он принял меры к тому, чтобы их образование началось в соответствующем возрасте. Все трое в раннем детстве вступили в общину Божениль, и теперь, десятки лет спустя, каждый из них превзошел отца в чародейном искусстве. Печальным исключением, разумеется, был Уисс – его первенец, законный наследник, не унаследовавший ничего. К нему не пришел магический дар, а он никогда ничего не забывал и не прощал. Бедный обездоленный Уисс, всегда сердитый, всегда обманутый, вечно вызывающий у отца чувство вины, жалости, раскаяния, а в последнее время – страха.

– Ты задолжал народу, и долг твой велик. – Нахмурившись и скрестив руки, Уисс вплотную придвинулся к отцу. – И теперь, в целях частичного возмещения долга, я требую от тебя сущий пустяк, и ты должен бы с энтузиазмом отнестись к этому требованию.

Хорл ощутил привычный стыд, неуверенность, невольный импульс подчиниться, однако на сей раз подавил свои чувства. Распознав в Оцепенелостях источник могущества, он был вынужден задуматься о том, как сын использует их, и осознал, что попросту не может себе этого представить. Уисс, подверженный внезапным порывам, идущим из бездонного колодца его неистовой, непредсказуемой натуры, казалось, был способен на что угодно. Однако на этот раз… на этот раз он не получит отцовской помощи. Хорл принял решение, но высказать его вслух оказалось не так-то просто. Если он попытается, то Уисс в считанные секунды разобьет все его доводы… И Хорл выбрал единственный путь, открывавший ему свободу маневров, – он солгал.

– Я не могу этого сделать, хотя всем сердцем желал бы помочь тебе. Но это превосходит мои возможности. Старые Чувствительницы – бесконечно сложные устройства. Только настоящий адепт, обучавшийся искусству с раннего детства, может надеяться, что справится с ними.

– Вот как? – Острый взгляд Уисса пробуравил отца насквозь.

– Это правда, – с серьезным видом кивнул старик. – Ведь я всегда с радостью старался делать для тебя все, что в моих силах.

– С радостью? Давал ли ты мне что-нибудь с радостью? И все, что в твоих силах? Это, знаешь ли, еще вопрос!

– О, верь мне. Я пробудил бы спящих, если б мог. – Ему необходимо убедить сына, иначе Уисс, несомненно, обратится к помощи кузена, а этот вид принуждения страшил Хорла более всего. По правде сказать. Бирс никогда не причинял ему вреда, даже ни разу не угрожал, но было в его тихом заторможенном племяннике нечто такое, отчего кровь стыла в жилах. Хорл предполагал, что дело здесь в руках Бирса – огромных, безобразных, мощных и в то же время таких ловких и точных, когда они крутили всякие зубчатые колесики и винтики. Он представил, как эти самые руки держат очень острый тонкий нож, и, вздрогнув, переместил взгляд на племянника. Но тот, казалось, не реагировал на происходящее, все еще завороженный Оцепенелостями.

– Ясно, – слегка кивнул Уисс. Его бесцветные глаза, иногда проницательные до жути, задержались на лице отца. Под его взглядом Хорл беспокойно задвигался. – Ясно. Может, и так… Что ж, твоей силы было достаточно для помощи мне, когда я обращался к толпе. Полагаю, впредь будет так же.

– О, будь уверен. Само собой. – Хорл попытался примирительно улыбнуться. – Можешь не сомневаться во мне. Впрочем, это и несущественно теперь, когда ты достиг своих целей.

– Я их еще не достиг. Ты мелешь вздор! – Уисс вдруг напрягся и вздрогнул от возбуждения. Его большие глаза расширились и заблестели, а узкое желтоватое лицо словно сжалось, обозначив резкие черты.

Хорл не смог подавить нервную дрожь.

– Конституционный Конгресс коррумпирован, наводнен роялистами, реакционерами и прочими врагами Свободы, – продолжал Уисс, и никто из слушающих не усомнился бы в его убежденности. – Чтобы Вонар стал по-настоящему свободным. Конгрессу требуется чистка. Это необходимо для блага народа. От его имени, от имени поверженных и угнетенных я беру эту задачу на себя.

Хорл не знал что сказать. Ему казалось, он тонет в зыбучих песках.

– Предатели и заговорщики полагают, что они в безопасности. – Уисс на миг вытянул трубочкой сжатые губы. – Они ошибаются. Я разоблачу их, возвещу о них всем и расправлюсь с ними. Мне нужна твоя помощь. Я рассчитываю на твою искреннюю поддержку.

Опять этот испытующий взгляд сузившихся глаз, прежде чем Хорл успел отвернуться. Но через минуту он поднял голову и с трудом произнес:

– Что ты намереваешься делать?

– В настоящий момент я занимаюсь сплочением своих сторонников в Конгрессе. Когда время придет – может быть, через несколько недель, может, через пару месяцев, но не дольше, – я разоблачу врагов народа перед всеми. Это будет необыкновенная речь, которая вдохновит слушателей и нацелит их на одну задачу. Я не могу передать тебе все значение этого события и поэтому требую твоей помощи, отец. Ты должен обеспечить мне соответствующий отклик аудитории.

Ожидая немедленного согласия, он был ошеломлен, когда отец спросил:

– А кто эти враги народа?

– Их много, – коротко ответил Уисс. – Худшие из них – Шорви Нирьен и его приспешники, столь преданные интересам короля и Возвышенных, что я не сомневаюсь в их намерении саботировать конституцию, насколько это им удастся. Они все предатели.

– Нет, – сказал Хорл. Он выпрямился и расправил плечи, а сын уставился на него с недоумением, встретив столь недвусмысленный отпор. – Я читал книги Нирьена. Он не предатель. Он патриот, один из самых светлых умов нового Конгресса. Такого человека губить нельзя. Я не могу быть к этому причастным.

– Враги народа…

– Нирьен не входит в их число.

Последовало краткое молчание, в воздухе повисли невысказанные вопросы. Хотя Хорл зашел не слишком далеко, чтобы вовсе лишить сына чародейной поддержки, Уисс сразу почуял угрозу, – настоящую угрозу, а с ней неуверенность и бешеное возмущение, но чувства его были скрыты за напряженной неподвижностью лица и тела. Хорл выдержал немигающий взгляд сына с явным самообладанием, и Уисс первым отвел глаза.

– Пока полной ясности нет. Если сам Нирьен не предатель, то наверняка окружен предателями, – наконец произнес он. Эта уступка была болезненна почти физически – так сильно ненавидел Уисс Шорви Нирьена. Ненависть глубокая, восхитительная, упоительная, дарящая почти наркотическое блаженство. У него было много причин ненавидеть Нирьена – за его славу, успех и влияние в Конгрессе, за его открытую оппозицию политике экспроприационистов, за приторно-слащавую сентиментальность его идеалов, за лицемерную приверженность терпимости, умеренности и щедрости, и прежде всего за популярность, давшуюся ему без всяких усилий, за уважение, привязанность и почитание, с которыми относились к нему сторонники, и при этом без всяких чар. Да, ненавидеть Нирьена было легко, но в настоящее время политические соображения требовали скрывать личную враждебность, и Уисс заставил себя прибавить:

– Может быть, на него просто оказывают влияние. Я склонен признать эту возможность. В конце концов, надо быть справедливым.

– Знаю, знаю. – Хорл с готовностью кивнул. – И я уверен, что ты будешь справедлив. – Он открыто возражал сыну, но не хотел пострадать за это. К тому же Уисс намеревался быть честным, он же так и сказал. Хорл почувствовал такое облегчение, что все остальное улетучилось из его сознания, и, возможно, поэтому, а также вследствие обычной мягкости натуры, он не уловил очевидного – сын зависит от него, а он располагает собственной реальной властью.

– Стало быть, я по-прежнему надеюсь на твою преданность, отец? В случае, если ты одобришь мои решения? – Старания Уисса смягчить гнев в голосе были не слишком успешны.

– Сделаю что смогу. – Краткий миг облегчения улетучился, и Хорл вновь погрузился в уныние. Он внезапно почувствовал, что страшно устал. Холодный взгляд прозрачных глаз сына становился нестерпимым, и ему хотелось сбежать.

– Хорошо. Это может оказаться полезным. Ты видишь, со мной можно договориться. Я хотел бы доверять тебе, отец, поэтому не скрываю, что я весьма разочарован тобой в связи с этими Оцепенелостями. Ты говоришь, что их оживление требует умений адепта, который обучался чародейным искусствам с раннего детства, а где такого найти? Где это чудо мудрости?

В голосе Уисса вдруг послышались такие бархатные обертоны, что Хорл Валёр насторожился. Еще больше встревожило его выражение лица сына, которое было слишком памятным с давних пор: челюсти сжаты, застывшая маска напряженной улыбки, за которой прячутся накопившиеся гнев, обида, ненависть. Именно с таким лицом Уисс являлся жаловаться на своих сверстников в школе еще в провинции Ворв, и этот вид был дурным предзнаменованием. Будучи совсем мальчиком, Уисс находил способы излить свои тяжелые чувства. Те, на кого он обижался, потом обнаруживали, что у них либо пропало что-то из имущества, либо им предъявлялось ложное обвинение, либо еще что-нибудь в этом роде. Уисс мог отсрочить возмездие, но никогда не забывал о нем, и о неизбежности мщения говорил этот… этот его взгляд. И теперь, десятилетия спустя, взгляд был тот же, а Хорл, как и прежде, не умел противостоять ему и чувствовал себя беспомощным, старым, лишенным сил.

– Я хочу домой, – сказал он вслух.

Уисс наклонил голову, сделав вид, что, по его мнению, отец говорит о своем шерринском местожительстве. Повернувшись к кузену, он был слегка удивлен, обнаружив, что Бирс, обычно столь внимательный, отрешенно думал о чем-то, будто не слыша ничего.

Бирс и правда ничего не слышал. Погруженный в размышления об Оцепенелостях, он утратил нить разговора. Скоро он вникнет в суть дела, поскольку Уиссу нужна его самая глубокая преданность, но пока он был поглощен машинами. Это, несомненно, самые красивые создания, когда-либо виденные им. С их точностью, надежностью, совершенством не могли бы и помыслить сравняться испорченные детища неумелой природы. Бирс всегда любил мощь и симметрию машин, их надежность и предсказуемость. Он доверял машинам и понимал их. В отличие от созданий из плоти и крови, чьи реакции случайны и порой доходят до полного безумия, машины постоянны и вызывают доверие, однако у них нет понятий, мыслей, чувств, нет индивидуальности. Бирс оказался не настолько глуп, чтобы не замечать таких вещей, – в конце концов, именно острохарактерная индивидуальность его кузена Уисса вызывала в нем преклонение. Машины же, несмотря на всю их прелесть, лишены того, что в самом деле было всего важнее, – то есть все машины, кроме этих. В Оцепенелостях же механическая правильность сочеталась с ощущением их собственной индивидуальности. Оставалось только разбудить эти спящие личности, чтобы обрести идеал – смесь несоединимых прежде элементов. Мысль об их пробуждении волновала Бирса. Он чувствовал горячий прилив крови к щекам, покалывание в позвоночнике; эти ощущения были восхитительны. Если одна мысль об этом доставляла ему такую радость, какова же будет реальность? На мгновение он отдался фантазии. Бирс представил себе Оцепенелости не застывшими, а полностью пробудившимися, знающими о его преданности и разделяющими ее, даже с лихвой. Тут он понял, чего ему, собственно, хочется – любви Чувствительниц, более сильной и постоянной, чем любая другая любовь. Возможно, одна из машин окажется такой, что каждое биение ее пульса, каждое движение будет посвящено ему одному: такая особая Чувствительница, которая обожествит его. Теперь у него было о чем мечтать, и мечта эта великолепна. Разумеется, он никогда не сможет выразить свои чаяния вслух. Недоброжелатели сочтут его эксцентричным. Да и кузен Уисс не одобрил бы этого, а старый нытик дядя Хорл потеряет к нему уважение и чувство страха, которые Бирсу очень льстили. Было так забавно играть на его страхе и делать вид, что ничего не замечаешь, заставлять его съеживаться или нервно вздрагивать, как он это обычно делал, не понимая, что за ним наблюдают. Это была превосходная забава, лишиться которой не хотелось бы. Нет, ему нельзя словами выражать свои желания, да он и не мастак говорить, но все же как-то надо излить свои чувства этой обольстительной машине по имени Кокотта.

От прикосновения к плечу Бирс очнулся от грез и увидел перед собой кузена Уисса. Тот повелительно согнул палец, потом повернулся и пошел. Хорл и Бирс послушно двинулись следом. Вместе они прошли Арсенал, миновали стражей, затворивших и заперших за ними двери, и вышли к ожидавшему их наемному экипажу. Домой на улицу Нерисант они возвращались в молчании. Хорл тяжело осел на сиденье экипажа, Бирс покручивал свои зубчатые колесики, а Уисс, очевидно, погруженный в размышления, невидящим взглядом смотрел в окно. Иногда он устремлял тяжело поблескивающие глаза на отца, и тот в очередной раз напряженно и слабо улыбался, не размыкая губ.

Когда родственники доехали до снятого ими дома, они разошлись в разные стороны. Хорл погрузился в дрему, Бирс спустился в подвал поискать какой-нибудь занятный механический хлам, а Уисс сразу направился к себе и заперся. В уединении своей каморки, по-монашески аскетичной, он написал несколько писем – быстро, без сомнений и колебаний и без единой помарки. Губы его были сжаты, а характерную улыбку на лице отец узнал бы без труда.

Пуля, выпущенная из окна второго этажа дома номер 10 в Утином ряду, прошла на волосок, обдав Шорви Нирьена ветерком у самого виска. Звук выстрела прозвучал в темнеющем воздухе громко и отчетливо. Скорее всего, мишень была обязана жизнью именно этому тусклому вечернему освещению. Услышав выстрел, Нирьен сквозь сумерки попытался разглядеть его источник. Какое-то время он стоял и смотрел, но тут практично мыслящий молодой спутник Нирьена Бек схватил его за руку и почти насильно протащил оставшиеся несколько ярдов к лестнице и втолкнул через двери в знакомое убежище дома номер 11. Оказавшись внутри, они заперли дверь на засов, и каждый вытащил пистолет. Прошло несколько секунд, но нового нападения не последовало.

– Что случилось? – спросил мастер Ойн, привлеченный шумом в передней. Рядом с ним стояла его сестра Ойна, седая и воздушная, а позади них – братья Фрезель и Риклерк, два постоянных телохранителя Нирьена.

– Еще одно нападение, – сказал Бек. – Сколько их уже было, Шорви?

– Я не считал, – холодно отозвался Нирьен.

– Четыре за месяц, – пропел Ойн.

– Ну, ведь ни одно из них не удалось.

– Думаю, по чистой случайности. Глядите в оба, друг мой. Если вы не побережетесь, вас уложат в гроб.

– Я так и делаю, насколько могу. – Беззаботное выражение лица не совсем удалось Нирьену.

– А вот и нет. Вы выставляете себя на всеобщее обозрение, как кот, идущий по дорожке, – сурово пропищала мадам Ойна. – Сами нарываетесь на опасность, сами ее навлекаете, это просто дурно с вашей стороны – так кокетничать со смертью. Если бы ваши политические взгляды не были столь безупречны, я бы призадумалась относительно вашего морального облика.

– Будьте спокойны, мадам, я делаю это ненамеренно.

– Хочется верить, и поэтому я приписываю вашу расхлябанность простой наивности, – согласилась Ойна. – Вы как ребенок, Шорви – блестящий, талантливый, но безалаберный и легкомысленный. О вашей безопасности должны заботиться более трезвые головы. Не так ли, Ойн?

– Именно так, Ойна Шорви думает о более высоких материях. Его нельзя беспокоить тривиальными заботами о самосохранении. Такими вещами должны заниматься люди вроде нас.

– Тогда вразумите это безалаберное и легкомысленное дитя, – предложил Нирьен. – Как надежнее защитить себя? Что вы мне посоветуете? Я не могу денно и нощно ходить с охраной и прятаться.

– Я в этом не уверен, – сказал Ойн.

– Может быть, как раз и надо спрятаться, – подхватила Ойна. – Взять отпуск в Конституционном Конгрессе и тайком уехать из Шеррина вообще…

– И порадовать наших друзей-экспроприационистов, – заметил Нирьен, – сэкономить им расходы на еще одну пулю… Мое исчезновение устранит самое большое препятствие на пути в'Алёра и его шакалов, предоставит им полную возможность сорвать выработку новой конституции. Они прольют море крови и установят свою власть, столь же абсолютную, как во времена любого монарха, получившего корону по наследству.

– И все это случится, если вас не будет, и поэтому вы должны принести себя в жертву? – осведомился Ойн.

– Стало быть, все депутаты Конгресса – идиоты и слепо последуют за в'Алёром? – спросила Ойна. – Идиоты все, кроме Шорви Нирьена?

– Большинство из них не идиоты, но сильно запуганы, – нисколько не рассердившись, ответил Нирьен. – Власть и влияние Уисса в'Алёра растут день ото дня. Фанатизм его последователей находит выход в насилии. Это понятно любому, кто слышал его речи, ибо побуждения этого человека исполнены злобы, а его способность управлять аудиторией близка к чародейному дару. Среди членов Конгресса есть люди, у которых экстремизм в'Алёра вызывает отвращение, но раскол часто бывает опасен. Необходим объединяющий голос, который справился бы с оппозицией…

– И это голос Шорви Нирьена, – тихо вставил Бек. – Единственный голос, к которому прислушиваются. Много раз я бывал на собраниях Конгресса и слышал, как Шорви побеждает в споре Уисса в'Алёра и его ставленников. Он, быть может, единственный депутат, у которого хватит на это способностей и мужества. Говоря о собственном значении, Шорви не хвастается, а констатирует очевидное. Экспры с ним на этот счет согласны, о чем свидетельствуют их частые покушения на его жизнь.

Присутствующие смотрели на Бека с разной долей тревоги, но без скептицизма. Они – и это было их ошибкой – привыкли считать Шорви Нирьена чем-то исключительным, – существом, живущим в высших сферах, интеллектуально и морально превосходящим других, и в то же время человеком не от мира сего, непрактичным и не приспособленным для взаимодействия с действительностью. Эту иллюзию создавала целостность политических убеждений и личности Нирьена, так что даже ближайшие его друзья не замечали под всем этим прагматизма, умения дать четкую и проницательную оценку людям и обстоятельствам. Брат и сестра Бюлод в умилении полагали, что Шорви чересчур утончен и витает в облаках, чтобы знать, когда, надо прятаться в доме от дождя, но относительно Бека таких иллюзий они не питали; его хладнокровие и рассудительность признавали все. Бек, без сомнения, знал что к чему, и когда он говорил, его внимательно слушали.

– Ну что ж, будем считать, что он незаменим, – неохотно согласился Ойн. – И что же? Он должен подставлять себя под пули экспров? Ему негде укрыться? Где те надежные дома, в которых его ждали?

– Его там по-прежнему ждут, – заверил Бек.

– А пути бегства? Проходы по крышам, лестницы, водопроводные трубы, спуски и подземные ходы?

– Все в порядке. Я время от времени их проверяю. Если понадобится, Шорви сможет исчезнуть за несколько минут, – сказал Бек. – Надежные дома есть по всему городу.

– Но все они не так надежны и замечательны, как наш, – сказала Ойна.

– Хорошо. Вероятно, вы знаете, что делать. – Ойн нахмурился. – Но пока что-то ведь надо предпринять. Нельзя же находиться в бездействии, подобно восковым фигурам, когда на Шорви нападают? Рано или поздно одна из пуль достигнет цели.

– А никто не собирается опередить их и убрать Уисса в'Алёра? – заговорил наконец Вест Риклерк. – Кто-нибудь наверняка сможет добраться до него, и все наши проблемы будут решены.

Это предположение было вполне трезвым и осуществимым, но Шорви Нирьен остался к нему невосприимчив.

– Хотите сделать из него мученика? – осведомился он. – Убить и обеспечить ему бессмертие? Я не склонен оказывать Уиссу такую услугу. Пока оставим его в покое. Рано или поздно он сам сломает себе шею.

– Но сколько времени это займет? – спросил Ойн Бюлод. – И как быть, покуда этого не произошло?

– А пока есть лестницы, подземные ходы Бека и пуленепробиваемый жилет в придачу.

Дни складывались в недели, недели – в месяцы. На улицах Шеррина было грязно, душно и зловонно; горожане обливались потом и впадали в раздражение. Пока Уисс в'Алёр выжидал удобного момента для великого свершения, вновь наступило лето. Может быть, не было необходимости ждать так долго, но он хотел, чтобы все прошло безукоризненно и без нелепых случайностей. Мысль о возможности ошибки была для него нестерпима, и поэтому он планировал и рассчитывал, проверял и перепроверял, откладывал и откладывал, пока каждая мелочь на была отточена и отполирована до блеска. Но когда день настал, все находилось в идеальном порядке. Коронная речь с тщательно рассчитанными угрозами, обвинениями и разоблачениями отрепетирована десятки раз и выучена наизусть до мельчайшей интонации. Она должна была вызвать гнев, ненависть, страх, алчность, патриотизм – Уисс всегда инстинктивно угадывал, как играть на этих страстях. Их мощные потоки, направленные в нужное русло, поднимут его на ту вершину, для которой он и создан, надо только завоевать слушателей, а это он умеет. Его прирожденный талант оратора при поддержке чародейного искусства отца почти наверняка должен был принести победу. Но «почти» его не устраивало.

Неопределенности Уисс не выносил и поэтому тщательно подготовил почву. Его агенты уже несколько недель работали с депутатами – заручаясь поддержкой, завязывая скоропалительные объединения, разжигая рознь между соперничающими группами, подрывая авторитет и моральный вес возможных оппонентов; они подкупали, льстили, уговаривали, предостерегали или угрожали – в зависимости от обстоятельств. Уисс управлял их действиями с осторожным рвением и врожденным искусством; и вот теперь, благодаря этой тайной лихорадочной деятельности, его оппозиция, он чувствовал, относительно надежна. Члены партии экспроприационистов, разумеется, все как один были преданы ему. Можно положиться и на членов возглавляемого Уиссом Комитета Народного Благоденствия, а также Комитета по регламенту, председатель которого, педераст Шенев, боялся шантажа, что было Уиссу на руку. Да и члены Лиги Красного Ромба, представлявшие самые крайние элементы шерринской толпы, тоже рьяно поддерживали Уисса. Среди пестрой компании не вполне определившихся депутатов нашлись слабые души, на которые удалось воздействовать лестью и запугиванием, – с ними дело пошло быстро. В эти дни сумятицы и беспорядка только нирьенисты и их союзники единым фронтом сопротивлялись распускавшейся, как бутон, власти Уисса в'Алёра, и их сопротивление необходимо было подавить в колыбели, если не в зародыше. Особых трудностей это не представляло, так как нирьенисты, с их нарциссическим благородством, не потрудились изучить искусство интриг. Уисс же был мастером по этой части, но у него хватало ума не полагаться на одни лишь слова. Если интриги провалятся, у него в резерве остается Народный Авангард.

Решающий для Уисса день начался теплым и ясным рассветом, под стать его надеждам. Рано поднявшись, он тщательно оделся, скрупулезно счистив каждую соринку со своего ставшего знаменитым черного костюма, зачесал назад прямые волосы с высокого желтоватого лба и перевязал на затылке крепким тройным узлом, словно опасаясь, что упадет хоть один волосок. Закончив туалет, он проглотил небольшой завтрак и удалился в свою комнату, чтобы провести последний час перед выходом в спокойном раздумье – таковы, во всяком случае, были его намерения. Но вскоре Уисс обнаружил, что спокойствие ему не дается. Нервное напряжение – возбуждение, ужас, крайняя неуверенность – стучало в висках и сжимало все внутренности. Пульс был бешеный, желудок трепетал, как пойманная рыба. Он попытался напоследок повторить речь, но фразы сливались и путались, отдаваясь в ушах безумным эхом. Все было, как тогда, много месяцев назад, когда он впервые готовился обратиться к народу в помещении склада на улице Водокачки: то же самое лихорадочное возбуждение, тот же тошнотворный страх перед подмостками. Но речь на улице Водокачки стала его триумфом, напомнил себе Уисс. Доказательством служило разрушение жандармского блокгауза Восьмого округа. С тех пор он выступал бессчетное число раз, и всегда поразительно удачно, судя по последующим разрушениям. Выступления, несомненно, сопровождались таким успехом благодаря его природным талантам и отчасти чарам отца, которые поддерживали, усиливали, помогали. Уисс не желал думать о том, что было бы, если бы он был лишен этой помощи. Да и зачем ему думать об этом, ведь он всегда сможет рассчитывать на нее.

Вот только… Нельзя было не заметить недостаточное рвение Хорла Валёра, его колебания – нет, более того, ощутимое нежелание. Уисс, расхаживавший взад-вперед по лишенному ковров полу, вдруг замер. Хорл не хотел ему помогать, и так: было всегда. Он ничего не делал для сына от души, вечно нужно было давить на него. Так было, и так продолжается теперь. Узкое лицо Уисса вытянулось. Обиды, унижения всей жизни ожили в его памяти, и ярость, которая всегда была наготове, дошла до взрывоопасного предела. К его облегчению, она вытеснила из души все прочие чувства. Что такое ярость, Уисс хорошо знал и умел обращаться с ней. Он знал ее возможности, пределы, а главное, последствия. Энергия ярости придавала дополнительную силу его риторике, силу, почти равную вкладу угрюмого Хорла. Это было нечто вроде чародейного снадобья, ибо теперь он чувствовал себя полным жизненных сил и непобедимым, словно, ослабив самоконтроль, обрел совершенство.

Уисс подошел к маленькому потрескавшемуся зеркалу, висевшему над умывальником, и увидел свое лицо – неимоверно бледное, если не считать двух воспаленных пятен на щеках, раздувшиеся ноздри, посеревшую узкую полоску рта, горящие глаза. Он выглядел сильным, решившимся на все человеком, непредсказуемым и опасным – выглядел именно так, как хотел, чтобы произвести впечатление на слушателей. Он был к этому готов и, поняв это, решил больше не откладывать.

Схватив кожаную папку с бумагами, Уисс опрометью выбежал из комнаты и спустился по лестнице в переднюю, где его уныло дожидался кузен Бирс. Хорла нигде не было видно. Равнодушный, отчужденный, незаметный, – как всегда! Охваченный внезапно нахлынувшей обидой, Уисс сорвал шапку и швырнул ею в ближайшее окно. Звон разбитого стекла показался ему чересчур громким. Бирс взглянул на кузена с испуганным восхищением. Уисс, дрожа, смотрел прямо перед собой. Через секунду появился Хорл. Старик ни о чем не спросил, да в этом и не было надобности – он хорошо изучил припадки сыновнего гнева. В таких случаях лучше промолчать, потому что одно неудачное слово способно ввергнуть Уисса в крайнее неистовство, а этого Хорл по-настоящему боялся.

Все трое молча вышли из дома. Молчание продолжалось весь краткий путь от улицы Нерисант к Старой Ратуше, перед которой собралась необычно большая толпа необычно золотушных граждан. Они радостно завопили при появлении Уисса, многие подскочили поцеловать ему руку, словно Возвышенному. Зал уже был забит до отказа – такое редко случалось с Уиссом, который обычно на всякое сборище являлся первым, ибо обнаружил, что это самый легкий способ доказать свое усердие. Сегодня он хотел выйти с помпой. Его приверженцы и ученики – некоторые приблизительно представляли себе его намерения, другие были тщательно проинструктированы – ожидали более или менее весомой демонстрации возможностей экспроприационистов. Их надеждам сегодня суждено сбыться сверх всяких ожиданий.

Родственники расстались у дверей. Хорл и Бирс направились в сторону галереи для почетных гостей, чтобы занять места, позволяющие им обозревать собравшихся, на которых Хорлу предстояло оказать воздействие. Ему придется повиноваться – другого выхода нет. Хорлу, однако, все меньше хотелось расточать свой дар в угоду амбициям сына, хотя эти амбиции были в высшей степени патриотичны и человеколюбивы, – так, во всяком случае, он неустанно твердил себе в надежде, что нагромождение повторений одного и того же сокрушит все его сомнения. Как бы то ни было, если все пройдет хорошо, это будет в последний раз. Может, после сегодняшнего выступления Уисс наконец-то будет удовлетворен, если это вообще возможно. Хорл украдкой огляделся по сторонам. На галерее собралось много народу. Сегодня люди, преданные Уиссу, стали силой. Без сомнения, сын созвал всех своих приверженцев, чтобы укрепить аудиторию. Среди обычных частных граждан тут и там виднелись вкрапления коричнево-алой формы народогвардейцев. Хорл дрогнул, ему очень хотелось уйти отсюда, но отступление было невозможно – рядом сидел Бирс, вселяя тревогу своим близким соседством и пристальным вниманием.

Наконец появился Уисс в'Алёр. Среди депутатов пробежал шум, в рядах зрителей раздались аплодисменты. На секунду задержавшись в проходе, Уисс бросил взгляд вверх, в сторону галереи, словно отзываясь на приветствие, но на самом деле для того, чтобы приметить, где его отец, затем прошел вперед и занял место среди своих соратников. Председательствующий призвал собрание к порядку, и очередное заседание Конституционного Конгресса началось.

Началось, как обычно. Были зачитаны протоколы предыдущего заседания, затем последовало их обсуждение и развернутая дискуссия по частностям процедуры. Деревенщина Бинэр, депутат от Во Гранса, встал и долго нес какую-то чушь по мелким вопросам представительства, касающимся главным образом бродячих торговцев, музыкантов и их малопочтенного сословия. Пока Бинэр высказывал свои соображения, парировал пустяковые возражения и усаживался на место, ничего существенного не произошло. Последовала короткая пауза, а затем на трибуну поднялся Уисс в'Алёр. Задремавшие было депутаты оживились. Вдохновенный оратор, Уисс всегда приковывал к себе внимание. К тому же ходили слухи, что сегодня он собирается выступить с чем-то особенным. Но и без слухов он был всеми замечен. Хотя Уисс держался достаточно сдержанно, щеки его горели, глаза метали искры.

Все молча и с любопытством смотрели, как он поднимается на трибуну. Заняв место, Уисс медленно оглядел зал; его тигриный взгляд, в котором было что-то сверхъестественное, переходил с одного лица на другое, по некоторым лишь скользил, на некоторых задерживался надолго и со значением, к неописуемому беспокойству выбранных жертв. Покончив с затянувшимся осмотром, Уисс начал говорить, и хотя его прославленный разговорный стиль уже не опускался в капрологические бездны улицы Водокачки, но, во всяком случае, и не утратил былой грубой напористости.

– Многие из нас, – начал Уисс, – думают, что наша работа почти закончена. Скоро будет готов первый черновой вариант Вонарской конституции. Когда он пройдет все виды отделки и шлифовки, останется только избрать совет Двойной Сотни в соответствии с нашим знаменитым Параграфом Восемьдесят Семь, и дело завершится. Конгресс будет распущен. Мы вправе поздравить друг друга и отправиться домой – во всяком случае, так нам хочется думать. Перспектива приятная, но, знаете ли, в ней есть несомненная фальшь. От наших обязанностей так легко нам не избавиться. Работа наша здесь не закончена и не будет закончена, пока в этом собрании сохраняется засилье роялистов и реакционеров. Недавно стало известно, что в нашем Конституционном Конгрессе угнездились измена и коррупция. – Уисс сделал паузу, чтобы до всех дошел полный смысл этого разоблачения.

Среди депутатов послышался растерянный ропот. Уисс застиг их врасплох. Что бы они ни думали об Уиссе в'Алёре, такого они не ожидали.

– Все мы знаем, что сбежавший за границу герцог Феронтский раболепствует перед иностранными монархами, открыто заручаясь помощью наших врагов для реставрации абсолютизма в Вонаре. Феронт – фанатик, сатир, мастер гнусной интриги, изощренной жестокости, человек, который даже во время своих развлечений проливает чужую кровь, – безусловно заслуживает звания Архиврага Свободы. Стыдно сознавать, что это – наш соотечественник. Но гораздо более стыдно наблюдать его преступное влияние даже здесь, в Конгрессе. Среди нас есть люди, которые заодно с предателем Феронтом. Существуют подтверждения этого заговора – материальные доказательства в виде документов. Эти документы попали ко мне в руки, и в надлежащее время я сделаю их достоянием общественности. А пока виновные должны быть наказаны, предатели вышвырнуты вон! Конституционный Конгресс необходимо подвергнуть чистке.

Уисс сделал паузу и оглядел слушателей. Чтобы заметить их растерянность, не требовалось никакого чародейства. Лица присутствующих явно оцепенели от ужаса. Пока он смотрел на них, по залу прошелестел ветерок, депутаты заколыхались, как призраки, и он ощутил теперь уже знакомую болезненную судорогу, которая свидетельствовала о том, что Хорл Валёр подключил свои Чары. Дурнота почти сразу прошла, и Уисс начал улавливать настроения слушателей. То был разнообразнейший набор чувств: выдававший полное неведение – к его выгоде; гибкий и податливый – к его радости. Уиссу понравился вид и запах этих чувств, их вес и состав, а более всего – покорность его воле. Он взглянул на галерею, на отца, изнемогшего, обмякшего, и успокоился. Все под контролем.

Уисс продолжил свою речь, в деталях расписав природу заговора, замаравшего Конституционный Конгресс. Он рассказал о предательстве отдельных его членов, о продажных кликах, заботящихся только о своих интересах, о растущей угрозе недавно завоеванной свободе. Он предположил вероятность ответного удара роялистов. Говорил об измене, вероломстве, позоре. Использовал такие выражения, как «сосуды бесчестья», «порочные, погрязшие в мерзости рабы Возвышенных», «носители гнусной заразы в теле государства». Еще несколько минут он говорил в том же экстравагантно-разоблачительном духе, и в речи его сквозила вся накопившаяся в нем и искусно управляемая злобная страсть. Он говорил и видел, как сворачиваются и густеют туманные дымки, как они становятся тяжелыми и плотными по его команде. Через полчаса туман был, как никогда, плотен и весом, однако полного овладения залом, как того желал Уисс, не произошло. С этим приходилось мириться, ибо он был вынужден признать, что депутаты Конгресса, по большей части зрелые, образованные и вполне интеллектуально развитые люди, не слишком стремились к бездумному подчинению, во всяком случае, некоторые из них. С экспроприационистами, разумеется, все было в порядке. Он видел их на низких скамьях, прижатых к трибуне. На их лицах лежала одна и та же печать обожания, и дымка, окутывавшая их, закручивалась темными спиралями. Тем же энтузиазмом горели фанатики Красного Ромба, заполнившие верхние ярусы зала. Их аура была глубокой и отзывчивой, как послушная лошадь, откликающаяся на слова команды. Да, Красному Ромбу можно доверять, это его достояние. Само собой, были и другие, там и сям разбросанные по залу. Он чувствовал их отклик и преданность, знал, что они подчиняются его воле.

К сожалению, попадались и исключения. Уисс видел в зале упорствующих, чья аура оставалась холодной и неподатливой. Самая высокая концентрация сопротивляющихся, которую он ожидал обнаружить вокруг Шорви Нирьена, оказалась в гуще льстящих ему подхалимов. Дымки, окутывавшие Нирьена и его команду, были цвета льда, тяжелые и почти неподвижные. Ничто не могло передать непреклонный дух этих людей ярче, чем эти испарения, безобразно нечувствительные к произносимой речи. Ему ни разу не удалось завербовать сторонника из среды нирьенистов, установить свою власть над кем-нибудь из них. Следовательно, они и были врагами народа, врагами всего Вонара.

И, значит, Уисс выполнял свой долг, косвенным образом требуя их гибели. При сложившихся обстоятельствах Конституционный Конгресс не располагал специальными законами, которые могли бы послужить его самоочищению. По этому поводу Уисс в'Алёр и потребовал учредить Народный Трибунал, наделенный юридическими полномочиями судить и выносить приговор любому врагу государства, независимо от положения и статуса.

– Ибо здесь не может быть исключений, – пояснял аудитории Уисс. – Враги народа должны подлежать суду народа, и все должны быть при этом равны, включая Возвышенных и самого короля. Король тоже должен находиться в пределах досягаемости законов.

Это нововведение зал встретил удивленным перешептыванием. Дымка дрогнула, грозя и вовсе улетучиться, и Уисс заговорил еще настоятельнее, чтобы не потерять власть над залом:

– Страна не может далее оставаться невооруженной, незащищенной от разбойных нападений волков и тигров в человеческом обличье. Граждане Вонара имеют право на самозащиту, а значит, и право иметь оружие. Осмелится ли здесь кто-нибудь оспаривать это? Народный Трибунал послужит своего рода карающим мечом сильного и свободного народа – скорым и надежным в защите справедливости, устрашающим лишь врагов Свободы. От имени народа я требую учреждения Трибунала, наделенного всей необходимой властью, чтобы свободно и эффективно действовать в его защиту. Это насущная необходимость, с точки зрения благоденствия народа, и обсуждению не подлежит. Ни один истинный патриот Вонара не поставит ее под сомнение.

Быстрый взгляд в зал подтвердил ожидания Уисса. Аура вокруг его сторонников разгоралась пламенным энтузиазмом. Еще несколько слов – и началось бы бурное ликование. По контрасту с ней непроницаемая атмосфера оппозиции оставалась по-зимнему свинцово-серой, с темными полосами сомнения, тревоги, враждебности и еще одним скверным оттенком, который Уисс не позволил себе распознать, хотя в душе почувствовал: это было омерзение. Он отметил, что там достаточно энергии и оттуда можно ждать вызова.

И, разумеется, Шорви Нирьен, до невыносимости сдержанный, уже вставал с места, чтобы возразить:

– Как раз эта тема в высшей степени подлежит обсуждению. Видимо, член Конгресса Уисс в'Алёр не рассчитал всех возможных последствий его предложения. Создание Народного Трибунала, наделенного чрезвычайной деспотичной властью наказывать за некие неопределенные преступления, наличие которых еще никем убедительно не доказано, откроет эпоху беспрецедентного, юридически дозволенного террора, неизбежным результатом которого…

Конец фразы Нирьена утонул в яростном звоне колокольчика. Член Конгресса Шенев, председатель комитета по регламенту, посредник во всех дискуссиях, ныне раб, слепо повинующийся Уиссу в'Алёру, не забыл о данном ему поручении. Шорви Нирьену нельзя было позволить обратиться к собранию. Ему надо заткнуть рот во что бы то ни стало.

– Член Конгресса Нирьен нарушает порядок, – объявил Шенев. – Слово члену Конгресса в'Алёру.

Сторонники в'Алёра радостно зааплодировали.

– Мастер Председатель, я убедительно прошу разрешения отвести предложение члена Конгресса в'Алёра… – Дальше Нирьену говорить не пришлось. Снова зазвенел колокольчик председателя.

Уисс в'Алёр в молчании изменил позу и выражение лица, затем сделал некий жест. Преданные ему экспроприационисты, безошибочно улавливавшие каждое его настроение и чутко откликавшиеся на его молчаливые команды, были готовы действовать без дополнительных инструкций. Поднялся дикий топот, вопли, свист, ругань. Шум заполнил весь зал, сотрясал окна и бился о стены. Сторонний наблюдатель подумал бы, что Конгресс объединился в поддержку Шорви Нирьена, но Уисс в'Алёр знал, в чем дело. Яркая, страстная дымка, висевшая над его сторонниками, стала дырчатой, похожей на лицо больного с темными неровными пятнами. По всему залу, помимо сгустка враждебности нирьенистов, плавали кляксы сероватой осторожности, сомнений и нерешительности. Эти облачка сопротивления, наверное, покрывали половину членов Конгресса, но они не создавали собственной силы. Сидящие далеко друг от друга, не подозревая о существовании таких же, как они, депутаты были растеряны и напуганы. Эту растерянность Уисс уловил с первого взгляда и тихо ликовал. Несмотря на бесспорный ум, Шорви Нирьен не овладел искусством практической политики, доказательством чего была его неспособность организовать воедино своих разрозненных сторонников. Может быть, именно теперь Нирьен осознал свою ошибку, но у него уже не будет возможности воспользоваться этим уроком.

Шорви Нирьен колебался, словно обдумывая, не попробовать ли выступить еще раз. Но в этом шуме уже никто не услышал бы его, и он сел на место. В Конституционном Конгрессе сразу сделалось тихо.

– Разве найдется честный гражданин, – продолжал Уисс в'Алёр почти задушевно, – который откажется подчиниться воле народа? Кто побоится предстать перед народным судом, кроме негодяя, скрывающего тайную вину? Кто пойдет наперекор воле народа, кроме его врагов? Вот вопросы, над которыми стоит поразмыслить. Разные мнения депутатов по поводу Народного Трибунала говорят о них самих больше, чем они сами могут сказать о себе. В свете доказательств, которыми я располагаю и которые подтверждают существование заговора, ужас и ненависть виновных звучат как подписанное признание – ибо в новом Вонаре невиновным бояться нечего!

Бешеное одобрение экспроприационистов и членов Красного Ромба. Требовательные выкрики из группы союзников с другой стратегией:

– Кто эти заговорщики? Кто виновен? Назовите их!

– Господа, не спрашивайте меня об этом, – предостерег Уисс. – Мы не юридическая организация и не можем трактовать вопросы, связанные с изменой. Пока я советую сохранять терпение… – Он изменил голос, лицо, жесты, чтобы подогреть дымки над своими последователями, разжигая их нетерпение. Теперь они уже не отстанут.

Снова послышались выкрики: «Назовите их!», и при виде такого количества разеваемых ртов Уисс почувствовал себя мастером-чревовещателем, чей голос раздается из бесчисленных ротиков марионеток.

Чрезвычайная бледность Шорви Нирьена свидетельствовала о том, что он запоздало разглядел приготовленную ему ловушку. Но его лицо, когда он снова встал, было спокойным, и чистый ровный голос все же перекрыл шум в зале:

– Если член Конгресса Уисс в'Алёр, как он утверждает, располагает доказательствами заговора, то эти доказательства должны быть предъявлены немедленно для рассмотрения всем собранием. Если документы, подтверждающие чью-либо вину, существуют, пусть Уисс в'Алёр сейчас же покажет их нам.

– Я охотно представлю их на суд нашего Народного Трибунала, – ответил Уисс, и его сторонники выразили свое одобрение с огромным энтузиазмом, создававшим впечатление единодушия.

Когда крики поутихли, Нирьен сделал попытку ответить:

– Намеренное смешение депутатом Уиссом в'Алёром двух совершенно разных и отдельных вопросов свидетельствует об уклончивости… – начал он, но дальше не продвинулся.

– Лжец! – завопил Уисс в'Алёр, и его сжатый кулак яростно ударил по трибуне. Решив почти на уровне подсознания, что настал момент для вспышки праведного гнева, он словно отпустил поводья, дав волю чувствам. Его лицо густо побагровело, выпученные глаза заблестели, голос поднялся до оглушительного, ничем не сдерживаемого вопля: – Лжец! Мы не хотим больше слов из твоих уст, от которых несет мертвечиной! Ты, шанкр! Ты, гнусный лжец!

Некоторое время депутаты сидели оглушенные и ничего не понимающие. Затем дымка над экспроприационистами вспыхнула ярко-алым, и союзники Уисса разразились сумасшедшими, почти исступленными, историческими аплодисментами. Вздымая узкую грудь, Уисс упивался ими. Но затягивать было нельзя – он рисковал утратить собственный раж. Взмах рукой, и его марионетки притихли.

– Я не потерплю выпадов против моей личности, тем более от преступного подонка, рядящегося в тогу респектабельности! – завопил Уисс. – Я не позволю лжецам и предателям клеветать на меня! Я патриот, но не мученик, и если стану мучеником, то только ради моей отчизны!

Вой одобрения со стороны Красных Ромбов. Нирьен пытался ответить, но его не было слышно.

– Шорви Нирьен посягнул на мою честь, – продолжил Уисс, явно распаляясь, но краешком сознания трезво наблюдая за залом и контролируя обстановку, – и тут он промахнулся, потому что теперь я обязан ответить. Я обвинен, оклеветан, оскорблен, и у меня теперь нет иного выхода, кроме самозащиты. Что ж, да будет так. Он сам навлек на себя все это. Друзья мои и коллеги-депутаты, вы просили меня назвать имена тех, кто заодно с врагами Свободы. Заговор этот тайный, его участники многочисленны. Но над ними стоит один человек, злобная волна которого направляет эту силу, и его предательство отравляет весь Конгресс. Человек этот – Шорви Нирьен! Вот наш изменник – Нирьен! Нирьен! – Вытянутый указательный палец словно протыкал насквозь заклятого врага.

Тут началось светопреставление. Все депутаты кричали одновременно, шум стоял невыносимый. Несправедливо обвиненный в измене делал отчаянные попытки что-то сказать без малейшей надежды быть услышанным. Не слышно было и Фрезеля, Риклерка и других верных нирьенистов, пытавшихся выступить в защиту своего вождя. Время шло, а шум все продолжался, пока Уисс не решил прервать его. Он поднял обе руки, и его голос перекрыл общий гул:

– Я требую выдворить Нирьена и его сообщников с этого собрания. Конституционный Конгресс должен быть чистым!

Тут же, как ответный удар фехтовальщика, послышался голос Нирьена, который таким образом на краткое мгновение заставил себя слушать:

– Я настаиваю на своем праве ответить на эти обвинения.

Снова поднялся дикий гвалт, к тому же усиленный звоном колокольчика. Еще некоторое время Нирьен произносил никому не слышные слова, потом, оскорбленно махнув рукой, с решительным видом направился к трибуне. Однако эту возможность явно предвидели и были к ней готовы. На его пути встали экспроприационисты, в чьи ряды в большом числе были внедрены народогвардейцы. И хотя Нирьен пытался обходить их, отталкивать и протискиваться, пройти к трибуне ему не удалось. Так же они загородили путь Фрезелю и Риклерку. Один из народогвардейцев толкнул Риклерка, и разъяренный нирьенист ударил того кулаком. Увидев эту сцену со своего возвышения, Уисс немедленно воспользовался ситуацией.

– Они дерутся, как хулиганы, – вскричал он, и, как всегда, когда Уисс говорил, вопли утихли и он был услышан. – Они оскорбляют всех нас. Это они учиняют в нашем собрании насилие, от них, продажных изменников, исходит клевета. Будем ли мы и дальше терпеть это, или Конституционный Конгресс избавится от них?

Снова бешеная какофония звуков, в которой потерялись настоятельные выкрики Шорви Нирьена и его друзей. Чутко отслеживавший перемены настроений зала, Уисс рассудил, что решающий момент настал. Почти незаметно он подал сигнал человеку в коричнево-алом, стоящему у больших двойных дверей в дальнем конце зала. Народогвардеец, напряженно ожидавший этого знака, отодвинул засов и широко распахнул двери.

Снаружи донесся рев – низкий, мощный, глухой. По сравнению с его первобытной дикостью истерические выкрики депутатов Конгресса показались вполне обычным нудным повизгиванием. Секундой позже в Старую Ратушу ворвалась орда горожан в сопровождении отряда Авангарда. Это были самые грязные подонки Шеррина – оборванные, голодные, кипящие ненавистью – то есть, естественные подданные «Соседа Джумаля». Большинство из них были мертвенно-бледными, костлявыми; женщины – молодые фурии с высохшими отвисшими грудями и потасканными лицами, мужчины – как взбесившиеся огородные пугала. Глядя на них, нельзя было не испытать смешанные чувства сострадания и отвращения, горя и омерзения.

Несмотря на свой жалкий вид, вторгшиеся вызывали скорее страх, чем жалость. Воинственная яростная энергия одушевляла всю эту отвратительную толпу. Они потекли вперед по главному проходу шумным, смрадным, неостановимым потоком. Депутаты невольно расступались перед ними, а тех, кто не успел, грубо отталкивали в сторону. Толпа продвигалась к трибуне, и все яснее в лавине их голосов можно было различить повторяющиеся выкрики:

– Долой Нирьена! Смерть! Смерть! Смерть! Долой Нирьена! Смерть! Смерть! Смерть!

– Граждане, что вам здесь нужно? – осведомился с трибуны Уисс в'Алёр.

И многочисленные голоса завопили в ответ строго по сценарию:

– Хотим честный Конгресс!

– Долой Нирьена и его презренную шайку!

– Приказывает народ Вонара, мы же – ваши слуги. – Уисс торжественно склонил голову и увидел, что дымка перед ним рдеет жгучей радостью.

– Тогда очистим этот дом!

И тут более или менее внятные слова потонули в криках и воплях. Начавшийся шум был уже физически невыносим, и многие депутаты кричали во всю силу своих легких, зажав руками уши.

Однако этот чудовищный гвалт нисколько не смутил прибывших. С ловкостью, которая заставляла предположить существование изначального плана и даже репетиций, бесформенная на вид колонна дрогнула, затем разделилась надвое, изогнувшись наподобие щупальцев, и окружила Шорви Нирьена и его ближайших помощников. Намеченные жертвы насильно сорвали с мест и потащили, а некоторых даже понесли через проход по залу к дверям. Кое-кто сопротивлялся – умолял, спорил, бранился, – но все оказалось тщетным. Сам Нирьен ничего такого не делал. Секунду-другую он стоял, разглядывая Уисса в'Алёра с отрешенным интересом ученого, наблюдающего за ядовитой рептилией, а затем, не оказывая никакого явного сопротивления, отправился вместе с другими. Твердым шагом, с высоко поднятой головой он прошел между рядами вопящих людей. Только напряженный взгляд черных глаз, быстро перебегающий с одного лица на другое, выдавал его возбуждение. Если Нирьен и обнаружил в ком-нибудь сочувствие и поддержку, это теперь не могло ему помочь.

Когда они дошли до дверей, толпа разделилась: часть людей остались в зале, другие, как поток, направленный по намеченному руслу, повлекли своих врагов вон из Конституционного Конгресса. Горожане высыпали на яркий свет теплого летнего солнышка, таща за собой пленников, и с размаху побросали их в канаву.

Несмотря на боль, Нирьен быстро и легко поднялся на ноги. Рядом оказались человек двадцать пять из числа его ближайших политических союзников, включая нескольких молодых горячих парней, которые теперь принялись осыпать врагов страстными проклятиями. Словесная перепалка быстро разгоралась. Кто-то швырнул в них пустую бутылку. Пример оказался заразительным, и в отверженных полетели осколки стекла, палки, обглоданные кости и гнилые овощи. Сопротивляться было бесполезно, и Нирьен приказал отступить, сравнительно благополучно выведя своих соратников из опасной зоны. Еще несколько сот ярдов ватага горожан следовала за нирьенистами по пятам, но потом потеряла к ним интерес. Измученным жертвам позволили удалиться в поисках убежища, где они могли бы зализать раны и подумать о поражении, которое обрушилось на них так внезапно.

После выдворения нирьенистов в Старой Ратуше все еще бушевали страсти. Экспроприационисты и члены Лиги Красного Ромба вопили от неуемной радости. Вторгшиеся в зал горожане что-то распевали и с топотом приплясывали. Кричали депутаты, горланили гости. Шум стоял ужасный, все перемешалось.

Уисс в'Алёр, единственный из присутствовавших, кто мог навести порядок, предпочел не делать этого. Во-первых, он устал, словно вся его энергия была истрачена на достижение победы и удовлетворение ненависти. А кроме того, эта сцена доставляла ему такое удовольствие, что жаль было обрывать ее раньше времени. Шум, горячность, редкостная страсть и обожание – все это творилось во имя его самого, ради него, Уисса. Маленький, жалкий, никем не замечаемый, всеми пренебрегаемый, Уисс стал центром и властелином всего этого безумства. Его власть над разевающими рты марионетками была абсолютной. Он дергал за ниточки, приводя в движение их руки и ноги, вкладывал мысли в их головы. В любое время по собственному усмотрению он мог остановить их несколькими верно подобранными фразами или жестами, и этот сладкий вкус господства был восхитителен, как ощущение реальной власти. Уиссу хотелось насладиться им. К тому же воцарившийся беспорядок помогал ему оценить изменившийся эмоциональный климат зала. Сегодня одним ударом удалось расправиться с оппозицией. Грязное облако нирьенистов ушло навсегда. Остался лишь безобразный обрывок темных паров – пагубных, но с ним можно будет разделаться потом без спешки. По сути, получается – а это первое ощущение всемогущества кружило голову, – что нет такой проблемы, с которой Уисс в'Алёр не справился бы, при условии, что отец по-прежнему будет ему помогать. Он автоматически отыскал взглядом галерею гостей, где Хорл Валёр сидел, тяжело сгорбившись, с обессиленным и несчастным лицом. Сопротивление старика росло день ото дня. Нынешние события могут подтолкнуть его к открытому неповиновению – он даже может лишить Уисса своей помощи. Но если его намерения таковы, если он посмеет угрожать – что ж, и на него в этом случае найдется управа. Уисс знал, как обуздать отца, и уже предпринял кое-какие меры. Он умел защищаться, умел справиться с соперником и владеть ситуацией. Уисс уже занял место, которое ему подобало.