"Королева-Малютка" - читать интересную книгу автора (Феваль Поль)

XIII КОЛЫБЕЛЬ

Прошло две недели – ужасные дни, полные тягостной тоски и тревоги. В ту ночь, когда Лили увидела в лунном свете, как дочь спит на траве под деревом в Ботаническом саду, Медор принес ее домой без сознания. Ибо добрый малый обнаружил у корней дерева лишь груду сухих листьев – их он мог бы узнать, поскольку собраны они были воспитанниками мамаши Нобле. Лили ожидала по ту сторону решетки, не помня себя от радости – настолько сильна была ее уверенность в истинности обманчивого видения.

Когда же Медор разворошил груду ногой, и листья с шелестом разлетелись под лживыми лунными лучами, она рухнула на землю словно мертвая.

Она упала, даже не вскрикнув. Эта последняя угасшая надежда разбила ей сердце. Медор устремился к ней; он снова перелез через ограду и поднял ее на руки – очнулась она уже в своей постели после долгого обморока.

Медор сидел у ее изголовья.

С этой минуты он все время был при ней, и Глорьетта привыкла видеть его рядом. Он ухаживал за больной – без него она даже поесть бы не смогла. Постель он себе соорудил в чулане с дровами и спал таким легким сном, что вскакивал при первом же вздохе Лили.

Я назвал ее больной за неимением другого слова. Строго говоря, не было у Лили никакого недуга, если не считать самого тяжкого – горя, более походившего на пытку, которое терзало ее ежесекундно и отравляло, как смертельный яд.

В первый день она написала письмо из нескольких строк, и эта работа совершенно истощила ее силы.

На второй день она добавила адрес: «Господину Жюстену де Вибре, в замок Монсо в Блере, около Тура».

Медор отнес письмо на почту.

На третий день она вытащила все вещи из изящного комода, служившего шкафчиком для Королевы-Малютки. И разложила их в колыбели. С этого момента начался безостановочный труд, похожий на бесконечные занятия детей по разбору и перекладыванию своих сокровищ. :

Всё, что принадлежало Королеве-Малютке и чего коснулась ее рука – предметы туалета, игрушки, да, жалкие эти игрушки в особенности, – стало теперь священной реликвией и покоилось в колыбели, превратившейся в алтарь.

Посредине же колыбели, между занавесок, Лили водрузила ту самую фотографическую карточку, где была изображена с дочерью, напоминавшей скорее облачко.

Это был горестный символ несчастья – изображение юной матери, укачивающей на своих руках легкую дымку.

Лили иногда смотрела на эту карточку часами, пытаясь различить в тумане черты дорогого лица.

И так напряженно она вглядывалась, что лицо возникало: Лили вновь видела свою Королеву-Малютку. Увы, видела точно так же, как в лунном свете, у подножья дерева в Ботаническом Саду!

То была ужасная и обольстительная игра – она убивала несчастную Глорьетту, но дарила ей сладчайшие грезы!

Устав любоваться своей химерой, она целовала портрет и складывала на коленях бессильные отныне руки.

Потом, словно бы упрекая себя за леность, поднималась – хотя весила она теперь не больше ребенка, для ее подгибающихся от слабости ног была непомерно велика и эта тяжесть. Но Лили все превозмогала: суетилась и сновала из угла в угол, прибирая не комнату, а колыбель – свой драгоценный алтарь!

Однажды зашла молочница, славная бедная женщина. Глорьетта показала ей букетик засохшей сирени – другой темы для разговора у нее не нашлось. Молочница же, давясь от слез, прошептала:

– Она похожа на маленькую девочку, которая так мучиться, что хочет умереть. Она впала в детство… но как при этом хороша! Как мила! Просто сердце разрывается при взгляде на нее!

При всем старании трудно было бы подобрать более подходящее слово. Лили превратилась в маленькую девочку. Иначе она не смогла бы вынести даже час этих жестоких страданий.

Она ни о чем не думала, целиком поглощенная этим смехотворным и величественным занятием – поклонением колыбели Жюстины.

Из дома она не выходила. Мысль о поисках ей больше не приходила в голову. Это не означает, что она потеряла всякую надежду – в сердце матери надежда никогда не умирает, – но ничего уже не предпринимала, ибо надежда ее растворилась в мечтах. Да, это была маленькая девочка, невинное дитя.

Медор трудился вместо нее; между ними было заключено молчаливое соглашение: Лили уже не удивлялась, видя его в своей комнате. Сама же она ни разу не задумалась, отчего этот человек прислуживает ей.

Медор вел хозяйство – подметал комнату, ходил за провизией. Жили они на деньги, вырученные за расшитое полотно. Этого могло хватить надолго: Лили ела меньше, чем птичка, а Медор вырос на черством хлебе.

Каждое утро и каждый вечер он отправлялся на поиски в надежде хоть что-то выведать. Одно можно было утверждать наверняка: старухе в синей вуали пришлось бы пережить крайне неприятные минуты, если бы она попалась на глаза Медору.

Именно эту женщину он и выслеживал повсюду. Он отлично помнил ее приметы и был уверен, что узнает ее под любым обличьем.

И он повторял себе, не прибегая к каким бы то ни было словесным выкрутасам:

– Я ухвачу ее за глотку и буду душить, пока она не скажет, куда девала малышку, а потом я ее прикончу.

Он, без сомнения, так бы и сделал, причем с большим удовольствием.

В полицейском участке его теперь хорошо знали и побаивались. Ибо розыски, которые поначалу велись с большим рвением, чему немало способствовали и посулы достойно вознаградить отличившихся, не принесли никаких результатов. Ни малейшего следа – даже после облавы на Тронной площади, проведенной под руководством Риу и Пикара! А ведь известно, что в делах такого рода каждый потерянный час дает лишний шанс дичи и ставит под сомнение успех своры.

Впрочем, одно обстоятельство могло навести на размышления. Риу, который в начале поисков демонстрировал необыкновенное усердие, вдруг заартачился.

Он ссылался на усталость и на отвращение к делу и не особенно скрывал, что в скором времени собирается покинуть Следственный отдел. Именно Риу снабжал информацией о поисках герцога де Шав.

Медор держал себя с полицейскими сурово: этот робкий малый возвышал на них голос, и они молча сносили это, хотя весь его облик и манера одеваться, к несчастью, сразу же выдавали человека, которого грех не осадить – однако дело о розыске Королевы-Малютки наделало шума в Париже и отнюдь не принесло славы этим господам.

Медор чрезвычайно редко посвящал Глорьетту в свои безрезультатные изыскания. Возвращался он всегда с улыбкой и говорил лишь тогда, когда его спрашивали.

Вопросы же ему задавали нечасто. Лили почти не интересовало то, что происходит вокруг.

Она раскрывала рот лишь для того, чтобы в очередной раз перебрать четки своих воспоминаний.

В этом она была неистощима: рассказывала, как спала Жюстина, как просыпалась, как улыбкой встречала мать; не забывала добавить, как любили ее все и даже обожали; восторженно описывала успехи ее в тех кругах, где прыгают через веревочку; повторяла ее детские словечки и наивные вопросы; вспоминала шалости, капризы, всяческие забавные, хотя и дурные, выходки, а также добрые порывы этого маленького сердечка. Это походило на истинную литанию любви, в которой смертельно раненная душа изливала свою муку.

Медор благоговейно выслушивал весь этот ребяческий бред, слышанный им уже много раз, и, занимаясь своим делом, подавал в нужных местах реплики, порой даже напоминая о какой-нибудь дорогой мелочи, забытой самой матерью.

Во всем мире милосердию Божьему не удалось бы отыскать более мягкой и удобной подушки, где могла бы найти отдохновение больная голова Глорьетты.

Испытывала ли она признательность? Она была добра, но никто не смог бы сказать, сознает ли она, каким благодеянием является для нее эта нежданная преданность. Она жила, уйдя в себя, – точнее, прозябала, оглушенная и поглощенная своей бедой.

Как бы там ни было, Медор большего и не требовал – ему позволяли быть преданным. Подобно Лили, он не желал выяснять отношения и шел избранным путем, испытывая радостную признательность.

Впрочем, одно обстоятельство тревожило Лили, отрывая от дорогих воспоминаний, – это было письмо, написанное и отправленное на следующий день после несчастья. Надписывая упомянутый нами выше адрес, она произнесла:

– Ответа придется ждать три дня.

К вечеру третьего дня она стала ждать почтальона; наутро также; но ближе к ночи ее болезненно-бледное лицо омрачилось, и она, качая своей белокурой головкой, прошептала:

– Все кончено! Теперь все кончено!

Однако с этого времени она приходила в явное беспокойство, едва наступал вечер – напряженно прислушивалась и, если на лестнице раздавались шаги, замирала в ожидании.

В последний день второй недели Медор, вернувшись после своих поисков, застал ее возле колыбели: она, как обычно, перебирала и раскладывала по-новому обожаемые реликвии.

Глорьетта, казалось, немного повеселела; на щеках цвета слоновой кости появился легкий румянец; еще с лестницы Медор услышал, как она тихонько напевает песенку, которой некогда научила Жюстину.

Голос ее звучал совсем по-детски. Она словно бы пыталась обмануть себя, чтобы еще раз услышать серебристый голосок-колокольчик исчезнувшей девочки.

Когда Медор вошел, она умолкла, а затем спросила:

– Вы что-нибудь узнали?

Медор был удивлен – она ни о чем не расспрашивала его почти целую неделю.

– Все идет хорошо, – ответил он, – они ищут и, конечно, найдут.

Лили протянула ему руку – в первый раз за все время. Казалось, стоило присмотреться – и можно было увидеть, как сильно заколотилось под курткой сердце бедного малого.

– Вы ее очень любили, – сказала она. – Ради нее вы и меня пожалели.

– Ради нее и ради вас, – с живостью возразил Медор. Но тут же осекся и добавил:

– Да, верно, я ее очень любил, это ради нее.

На этом разговор иссяк. Глорьетта вновь занялась своим делом.

Через несколько минут она подошла к Медору, который, усевшись у двери, погрузился в размышления. В руках она благоговейно сжимала маленькие башмачки.

– Смотрите, что я нашла, – сказала она, сияя от радости. – Я надела их ей в тот день, когда ее крестили.

И она стал рассказывать о крещении с той многословностью, с какой всегда повествовала о Королеве-Малютке.

– В этот день ее отец был так счастлив, – со вздохом закончила она.

Лили никогда не упоминала об отце Королевы-Малютки; хотя Медор догадался, кто он: это был человек, живший в замке Монсо в Блере, возле Тура.

Бедный малый не проронил ни слова, Лили же продолжала:

– Наверное, он умер, раз не отвечает мне. У него было доброе сердце, и девочку он обожал.

– Возможно, он отправился в путешествие? – предположил безупречный Медор, не без удивления обнаружив, что ему неприятно защищать отца Жюстины.

– Или же я плохо написала, – подумала вслух Глорьетта. – У меня не было сил на длинное письмо, слишком дрожали руки. Надо бы вспомнить…

Она прижала ладони ко лбу, а затем прошептала:

– Да, да, я написала так: «Дорогой Жюстен, наша малышка потерялась, ее украли у меня, приезжай скорее, мне нужна помощь». Этого мало?

– О! – промолвил Медор. – Если бы я был на краю света или лежал на смертном одре…

Он не закончил фразу. Глорьетта вновь заговорила, не обратив внимания на его слова и обращаясь к самой себе:

– Да, этого было мало, мне надо было прибавить: «Я вовсе не собираюсь удерживать Вас. Как только мы найдем ребенка, Вы вольны делать все, что Вам хочется».

– Вы его очень любите? – спросил, не утерпев, Медор.

Лили посмотрела на него.

– Не знаю, – ответила она. – Это ее отец.

Она поцеловала крохотные башмачки и стала подыскивать им место на алтаре. Но вскоре добавила:

– Должно быть, о ней идут разговоры в Ботаническом саду. Сегодня ночью я подумала: ведь мамаша Нобле каждый день приходит к дереву со своими малышами; ей сообщают все новости, все слухи… Не обратиться ли вам к мамаше Нобле?

Медор уже вскочил на ноги. Надев свой картуз, он выбежал за дверь и вихрем помчался по лестнице.

– Хотя, – продолжала Лили, и взор ее потух, – мамаша Нобле добрая старуха и не стала бы меня томить… Если бы она что-то узнала, то сама пришла бы ко мне…

– Две недели! – оборвала она себя. – Боже мой, Боже мой! Уже две недели ее нет со мной!

Она упала на стул возле колыбели и застыла в оцепенении, сложив руки на коленях.

Она была изумительно красива: роскошные, рассыпавшиеся в беспорядке кудри обрамляли бледное до прозрачности лицо; благодаря невольному посту глаза стали еще больше; даже в безнадежности ее улыбки было нечто невыразимо трогательное и обаятельное. Над ней витал тот ореол кроткого страдания, который заставляет благоговейно взирать на Матерь всех слез.

Довольно долго она сидела в безмолвии, погрузившись в свои неизменные грезы – грезы, напоминавшие о печальном счастье минувших дней.

Близился вечер. На лестнице раздались шаги.

– Уже! – сказала она, думая, что возвращается Медор.

Но едва было произнесено это слово, как она вытянула вперед свои изящные руки, а на щеках ее появился слабый румянец.

Широко раскрыв глаза, она прошептала:

– Это не Медор. Неужели это…

И с губ ее, порозовевших от радости, сильнее которой не бывает, ибо вызвана она появлением того, кого уже перестали ждать, слетело имя Жюстена.

Она вскочила, обретя силы в надежде – такой великой надежде, которая почти равна уверенности. Это был Жюстен, а вместе с Жюстеном Королеву-Малютку можно будет отыскать очень скоро!

В дверь постучали.

– Войдите!

В комнату вошел мужчина.

Глорьетта в отчаянии опустилась на стул.

Это был не Жюстен.

Лили узнала в вошедшем того самого мужчину с бронзовым цветом лица, с бородой и волосами черными, как уголь, который не раз возникал на ее пути две недели назад, который сел недалеко от нее во время ярмарочного представления – и которого Медор схватил за шиворот возле дерева, обвинив в связях с той женщиной, что воровала детей.

Когда-то она испытывала смутный страх перед этим человеком, но теперь – чего ей было бояться?

Незнакомец шагнул в комнату и почтительно поклонился. Весь облик его дышал благородством, но было видно, что он находится в крайнем смущении.

В целом мрачная красота его лица могла бы навести на мысль о Дон Жуане, если бы не манера держаться, выдававшая робость дикаря или ребенка.

Он опустил взор под взглядом Лили и протянул ей визитную карточку – точно так же, как сделал бы в присутствии полицейского комиссара.

Лили взглянула на карточку, где было написано:

«Эрнан-Мария Жерес да Гуарда, герцог де Шав, португальский гранд, чрезвычайный посланник Его Величества императора Бразилии».

– Что вам угодно? – спросила она с усталым безразличием тех, кто много выстрадал.

– Я вас люблю, – ответил герцог очень тихо. Карточка, выскользнув из пальцев Лили, упала на пол. Глорьетта отвернулась.

Этот человек со всеми его пышными титулами и страстной любовью не значил в ее глазах ровным счетом ничего.

Он не задел ее словами «Я вас люблю»; она не заметила ни боязливой дерзости герцога, ни смешной стороны, безусловно наличествующей в этой одновременно странной и драматической сцене.

Она ничего не сознавала.

Герцог покраснел так, что это было заметно даже при бронзовом цвете лица. Быть может, он устыдился.

– Я вас люблю, – упрямо повторил он, говоря с усилием и подыскивая слова на чужом и трудном для него языке. – Я люблю вас пылко и мучительно. Я бы отдал кровь свою, чтобы перестать вас любить.

Лили не слушала. Она думала: «Мне почудилось, что это он. Последняя надежда исчезла. Жюстен получил мое письмо двенадцать дней назад. Он никогда не вернется».

Внезапно она повернулась к герцогу и смело взглянула ему в лицо.

– Вы богаты? – спросила она.

– Я очень богат! Очень!

– Очень богат, – произнесла Лили, вновь обращаясь к самой себе. – Если бы я была богата, я бы им всем сказала: тот, кто отыщет Жюстину, получит мое состояние!

– Если вы захотите, я скажу это, – серьезно промолвил герцог.

– Почему вы любите меня? – невпопад спросила Лили.

Он хотел встать на колени, но молодая женщина остановила его властным жестом, и он застыл в смущении.

– Подождите! – воскликнула она. – Вы были знакомы с похитительницей детей?

– Нет, – ответил герцог, – я знал только девочку.

– А вы смогли бы узнать ее, эту воровку?

– Да, конечно.

– Сядьте вот здесь, рядом со мной.

Герцог подчинился. Он не счел это за начало сближения, ибо лицо его омрачилось грустью.

Лили пыталась осмыслить сложившееся положение.

– Я думала, что это вы, – прошептала она после минутной паузы, – что это вы ее похитили.

– Если бы это был я, – ответил герцог, – если бы мне могла прийти в голову мысль завоевать вас таким способом, то я привел бы ее к вам.

Лили вздрогнула, однако на лице у нее появилась улыбка.

– А вы потом встречались еще раз с воровкой детей? – спросила она.

– Нет. Хотя я сделал все, что было в моих силах. За эти две недели не было ни одного дня, чтобы я не попытался поощрить деньгами или обещаниями тех, кому поручено разыскать преступников.

Он говорил правду, Глорьетта видела это по его глазам. Она протянула ему руку. Герцог приложился к ней губами.

– Отчего же вы так меня любите? – повторила она свой вопрос.

– Не знаю, – произнес герцог, и голос его дрогнул. – Я увидел вас, вот и все. Вы были с малышкой. Наверное, есть женщины красивее вас, но я таких не встречал. Я вышел из кареты и шел за вами до самого дома. С тех пор я думаю только о вас.

Лили пробормотала: .

– Вы любите меня так, как я люблю Королеву-Малютку.

– А я полюбил бы Королеву-Малютку так же, как и вас, – очень тихо сказал герцог.

В голосе его звучали неподдельная искренность и доброта.

Лили напряженно размышляла.

– И вам, – промолвила она с видимым все еще сомнением, – вам не удалось ничего обнаружить?

Задавая вопрос, бесполезность которого она сама сознавала, Лили не решилась взглянуть на герцога, иначе она увидела бы, как тот смущенно опустил глаза.

– Кое-что удалось, – промолвил он, стараясь говорить уверенным тоном.

Лили, прижав обе руки к сердцу, ни о чем не спрашивала.

Она просто ждала, затаив дыхание, чтобы не упустить ни единого слова.

– Выслушайте меня, – сказал решительно герцог де Шав, – я поведу речь о нас с вами. Мы оба можем быть счастливы, если на то будет Божья воля, в противном случае несчастье ждет и вас, и меня. Я не знаю, кто вы и что делали в прошлом… но это меня не интересует. Богатств и знатности у меня хватит на двоих – я претендую только на ваше будущее. Когда я начинал поиски, то думал, что приду к вам с вашей дорогой малюткой на руках и скажу: «Вот она, возвращаю вам ее, а вы в благодарность дайте согласие стать герцогиней де Шав…»

– Герцогиней де Шав! – пролепетала Лили. – Я?

О нет, она не была ослеплена этим предложением. Бывает горе столь глубокое, что всякое тщеславие умирает в нем – даже то естественное жалкое тщеславие, что присуще каждому человеку; даже те грезы, в которых пастушка выходит замуж за короля, – грезы, что сбываются только в сказках.

Истинно так: у любого есть это детское тщеславие; в нем могут признаваться или же таить его, но сохраняется оно вплоть до смертного часа.

У Лили же его не было больше, поскольку Лили фактически умерла. Она продолжала жить лишь в надежде отыскать дочь. И сейчас ей вдруг стало страшно. Этот человек, на которого она возлагала отныне все надежды, вероятно, сошел с ума.

Герцогиня де Шав!

А герцог заговорил вновь.

– Этого я сделать не смог. Я не нашел ребенка, я всего лишь напал на след.

На сей раз Лили, схватив его руку, припала к ней губами.

Герцог сильно побледнел.

– След очень слабый, – произнес он. – Как раз сегодня мне стало известно, что в Гавре на корабль, отплывающий в Америку, села труппа бродячих комедиантов. С ними была девочка примерно трех лет, и описание ее…

– Океан! – со слезами промолвила Лили. – Между мной и ею теперь лежит океан!

Герцог, чей лоб покрылся крупными каплями пота, сказал в заключение:

– И вот я пришел, чтобы предложить вам следующее: если вы согласны стать герцогиней де Шав, едем. Мои богатства, мое влияние, сама жизнь моя будут посвящены одной цели – найти ваше дитя.

Глорьетта поднялась со стула и обвила руками шею этого совершенно незнакомого человека, который вполне мог и солгать.

Она могла бы обнять и его колени.

Герцог прижал ее к груди со свирепой радостью и не увлек, а скорее понес к лестнице. У подъезда ждала карета с опущенными шторами. Герцог помог Глорьетте подняться в нее. И лошади тут же галопом рванулись вперед.

Едва карета свернула за угол бульвара, как у дома Nu 5 по улице Лакюе остановился фиакр. Из него вышел красивый молодой человек и обратился к одной из соседок, чтобы узнать, на каком этаже живет мадам Лили.

– Она только что ушла, – ответила соседка, по чистой случайности оказавшаяся милосердным созданием, ибо не добавила: уехала в экипаже с незнакомцем, у которого денег куры не клюют.

Красивый молодой человек поднялся наверх. Дверь была распахнута; он ступил на порог, и взволнованный взгляд его сразу же упал на колыбель, где на самом видном месте была водружена фотография Лили, держащей на руках неясную тень Королевы-Малютки.

Он сел на место, только что оставленное Лили, и стал ждать.