"Черные Мантии" - читать интересную книгу автора (Феваль Поль)

III ПЯТЬДЕСЯТ ДОН-ЖУАНОВ

Перенесемся на некоторое время назад и поговорим о вещах более примечательных, чем ларец с секретом и защитным устройством, принадлежащий господину Банселлю. В ту пору Кан был довольно шумным городом; студенты и военные оживленно вертелись вокруг местных красавиц. Самой привлекательной дамой в Кане была Жюли Мэйнотт – жена гравировщика, настоящая красавица. С тех пор как Андре Мэйнотт открыл скромную лавку, где продавались пищали, аркебузы и прочие диковинные вещицы, сразу привлекшие внимание публики, золотая молодежь Кана, оставив городской бульвар и аллею у префектуры, все время проводила под деревьями на площади Акаций.

Офицеры разных родов войск (а тогда дивизию еще не перевели в Руан), студенты всех мастей и львы коммерческого поприща дружно превратились в любителей старины и с утра до вечера приходили поглазеть на антиквариат и другие товары, выставленные в небольшой витрине магазина. Андре Мэйнотт, который, кстати, не был уроженцем Кана, продавал пистолеты, рапиры, маски, меховые перчатки, а также тонкие испанские и миланские клинки, шкатулки, шлифованные драгоценные камни, фарфор и эмаль. Но я бы не стал утверждать, что своим стремительным успехом все предприятие было обязано не ослепительной красоте его молодой супруги, а какой-то иной причине. Жюли Мэйнотт, пленительная, как мадонна Рафаэля с ангелочком на руках, служила для дома великолепной вывеской: такова сила магического воздействия, оказываемого на мужчин прекрасным полом. Жюли, подобно волшебнице, оживляла ценнейшие кружева и тончайшие гравюры, она расцвечивала сверкающими красками шелка и возвращала прелесть узорам индийских тканей.

В мнениях о ней дамы разделились на две половины. Те, что не были дурнушками, утверждали, что в ней нет ничего особенного; дамы же по-настоящему красивые и дамы откровенно непривлекательные оказались, хотя и по мотивам прямо противоположным, в одном лагере, заявляя, что она – сама прелесть. Никто не остался равнодушным, а для истинного успеха разница во мнениях просто необходима. Дом процветал. Сам же Андре Мэйнотт, который был так же молод, как и его жена, горд и смел, умен, полон сил, горяч, очень влюблен, нисколько не страдал от того, что успех жены преступал определенные границы. Да он и в самом деле не имел оснований жаловаться на жизнь: Жюли, нежная и умная, сделала его счастливейшим из мужчин. Дельцы же, студенты и офицеры – все эти любители легких побед – любовались ею и, вопреки ожиданиям, не выказывали особой предприимчивости.

К сказанному, впрочем, следует добавить, что комиссар полиции господин Шварц жил на втором этаже того дома, где супруги Мэйнотт занимали первый этаж. А такое соседство помогает укреплять добродетель.

Боюсь, что читатель может подумать, будто самой значительной достопримечательностью Кана – большей, чем сейф господина Банселля – была изысканная красота Жюли Мэйнотт. Но вы заблуждаетесь. Соперничать со знаменитым ларцом банкира может только материальный предмет, и о Мэйноттах мы говорим потому, что сей предмет красовался в витрине их лавки. Им была, выражаясь точным языком, латная боевая рукавица из Милана, состоявшая из перчатки, кистевого набора сочлененных пластин и защитного рукава, или стального чехла, предназначенного для того, чтобы охватывать руку до локтя. Все изделие, инкрустированное сверкающим золотом и серебром, усыпанное рубинами и украшенное затейливой чеканкой в духе оружейных мастеров средневековья, своим великолепием и искусной работой привлекало внимание как дилетантов, так и знатоков.

Весь Кан уже ознакомился с боевой рукавицей, обнаруженной Мэйноттом в куче железного хлама. Отреставрированная его умелыми руками, всю последнюю неделю она красовалась в витрине магазина. Мнение было одно: нет в городе достаточно богатого любителя, чтобы осилить стоимость такого изделия, редкого как по технике исполнения, так и по ценности металлов и изящных камней, преумножавших его красоту. Назывались сумасшедшие цены, а наиболее сведущие утверждали, что Андре Мэйнотт отправится в Париж, чтобы продать свою боевую рукавицу самому королю – почетному директору Лувра.

Это было незадолго до того момента, как Ж.-Б. Шварц повстречал несравненного господина Лекока на набережной Орна. Пятьдесят пар очков, принадлежавших коммерсантам, студентам и офицерам, были направлены в сторону витрины Мэйнотта, где между топориком и кастетом, под гирляндами кружев Жюли сверкала золоченым узором знаменитая боевая рукавица. Пятьдесят пар очков прогуливались под липами площади Акаций и ловили очаровательный образ, скрывавшийся в глубине, за выставкой железа и шелковых кружев; супруга Мэйнотта стеснялась своей популярности и держалась со своим младенцем вдали от любопытных глаз.

Андре работал, напевая, за своим верстаком, приводя в порядок пистолеты и отвечая время от времени вежливым кивком головы на поклоны своих клиентов.

А большинство обладателей очков действительно стремилось поприветствовать Андре, что и отрадно отметить. Среди них были элегантные кавалеры, хотя их и портило досадное присутствие очков; были и розовые щеки, гибкие тонкие талии: короче, недостаток в привлекательных молодых людях ощущался в Кане не больше, чем в других городах, и эти милые юноши, все как один, были бы рады отдать содержимое своих карманов любому, кто мог хотя бы заподозрить их в нарушении спокойствия крепкой, как цитадель, семьи ремесленника. Вот так!

Этажом выше комиссар полиции и его супруга, стоя на балконе, дышали свежим воздухом. Жена комиссара принадлежала к враждебной и взыскательной категории тех, кто не был дурнушками, и Жюли изрядно ее раздражала. Комиссар же, человек благоразумный, ограниченного ума и непреклонной честности, считал своих соседей обычными пройдохами, а их успех – возмутительным. К тому же дома его неустанно пилили за то, что некогда он сказал, будто у Жюли Мэйнотт большие глаза. Госпожа комиссарша поговаривала о переезде в другое место, и все из-за Жюли, но ей было жаль расставаться с видом на деревья перед домом.

Пары очков не столь уж часто обращались к ее балкону, но это не мешало ей говорить:

– Невыносимо, когда на тебя все время смотрят!

У комиссара тоже было скверное настроение.

В половине седьмого вечера к Мэйноттам постучался старый слуга; на нем был диковинный сюртук, призванный изображать ливрею. Комиссар с супругой в один голос сказали:

– Смотри-ка! У господина Банселля есть дело к Андре!

Слуга был из дома господина Банселля.

Прошло немного времени, и Андре с непокрытой головой и без сюртука вышел вместе со стариком из лавки.

Держу пари, что он приходил по поводу сейфа! – воскликнула госпожа Шварц. – Господин Банселль просто сошел с ума из-за него!

– Да-да, это очень опасно! – согласился комиссар.

А на площади состязались в остроумии обладатели очков:

– Господин Банселль забыл секрет замка!

– Сейф принял его за вора!

– И его рука уже в ловушке!

И так далее в том же духе.

Жюли тем временем оставалась одна, и среди обожателей возникло оживление, хотя в окне этажом выше виднелись комиссар и его жена. Не будь этого, можно себе представить, что бы тут творилось! Наши кавалеры фланировали перед витриной, выпятив грудь, напрягая мышцы и выгибая талию. И мы не ошибемся, предположив, что каждый из них, военный или штатский, лелеял тайную мечту о том, что госпожа Мэйнотт поглядывает на него из-за занавесок.

Внезапно госпожа комиссарша, которая до этого зевала со скуки, встрепенулась и спросила:

– На что это они смотрят?

Действительно, все пятьдесят воздыхателей, столпившись против входа в лавку, с чрезвычайным вниманием что-то разглядывали.

– Зеваки! – презрительно изрек комиссар, а его супруга, окончательно утратив интерес, отошла от окна.

А произошло вот что. Жюли распахнула ставни, и в комнату за лавкой через небольшое окошко проник луч солнца, освещая внутреннее убранство; поднялся театральный занавес, и все, что находилось в маленькой комнате – обстановка и люди, – вдруг ожило. Зрители увидели незатейливую мебель и супружеское ложе со стоящей рядом колыбелью ребенка. С другой стороны кровати горела печь; на деревянном столе посреди комнаты лежало творение Жюли: гирлянда шелковых кружев.

Жюли отворила окно, чтобы при свете дня причесать светловолосого ангела, чьи густые кудри весело золотились под лучами солнца. Она вовсе не предполагала, что на нее будут смотреть, так как привыкла к тому, что комната за лавкой скрывала ее от посторонних глаз и она могла бесхитростно наслаждаться счастьем материнства. Луч солнца с любовью осветил ее, обводя нежную линию профиля, лаская волосы, мастерски расцвечивая алмазными блестками улыбку глаз и придавая невыразимую прозрачность ее изящным розовым пальцам. Ребенок то целовал Жюли, то барахтался и мило выражал свое неудовольствие. Окно в глубине обрамляли ветви жасмина, среди которых висела клетка, и сидевшие в ней птицы оживленно спорили друг с другом. Из печи вылетали голубоватые искры, тая в лучах солнца.

Воздыхатели молча созерцали эту картину.

Когда, наконец, Жюли заметила, что за нею наблюдают, и закраснелась, они все же устыдились и отошли от лавки.

Жюли наполовину прикрыла дверь комнаты и закончила причесывать своего малыша.

Наступил час, когда канские щеголи и щеголихи выходили на прогулку. У каждого из пятидесяти наших кавалеров была на счету не одна интрижка. Всякий молодчик из начинающих коммерсантов, в своих мечтах соблазняющий Жюли Мэйнотт, имел на содержании какую-нибудь работницу, в то время как даме из общества предназначались страстные послания. Судите сами, как вели себя еще более дерзкие студенты и офицеры.

Итак, площадь Акаций была чрезвычайно популярна. Здесь встречались дамы благородного происхождения и дамы из нарождающейся знати, а также дамы, представляющие, так сказать, официальные круги, имеющие отношение к Министерству внутренних дел или к Министерству юстиции. Ведь Кан – это столица. И дамы, связанные с государственной службой, перевозящие с места на место свои семейства, как того требуют интересы родины, любят Кан с его дешевизной, приятным обществом и чистым воздухом.

И, верите ли, порхание канских дам все же привлекло к себе внимание прелестной Мэйнотт, этой итальянской мадонны. Она быстро покончила с туалетом своего любимца и рассеянно поглядела на ужин Андре, стоявший на плите. Она и впрямь обожала своего Андре – самого любящего супруга, о каком можно только мечтать. Их брак был заключен по любви, если таковая вообще бывает на этом свете… Но сейчас красавица Мэйнотт, спрятавшись за дверью, стала разглядывать платья из шелка и крепдешина, легкие шарфы, итальянские соломенные шляпки гуляющих… Что тут сказать?.. Она не удостоила бы и взглядом пятьдесят или даже пятьсот Дон-Жуанов, но вот предметы роскоши и цветы ее неизменно влекли.

Мостовая зазвенела под копытами лошадей, и красавица Мэйнотт побледнела от волнения. В открытой коляске, покачивающейся на рессорах, находился целый букет нормандских маркиз, не менее прекрасных, чем парижанки.

Жюли закрыла дверь, присела и вздохнула. Ребенок попытался забраться к ней на колени, но она его оттолкнула. Ее охватило мечтательное настроение, и она достала колоду карт из ящика светлого деревянного стола. Эта очаровательная мадонна была южанкой, и ей еще не исполнилось и двадцати лет.

Она принялась гадать. Малыша это заинтересовало, и он не мешал матери. По мере того как молодая женщина раскладывала карты, ее умное, с правильными чертами лицо оживлялось; теперь оно было не только красиво, но и выражало страсть; глаза ее блестели, она внимательно следила за тем, как ложились карты, и время от времени ее губы что-то шептали.

– Ты будешь богат! – обратилась она к ребенку с движением, внезапность которого заставила малыша вздрогнуть.

И Жюли уронила голову на руки. Однако вскоре она собрала карты и положила колоду на место, посетовав при этом:

– Но карты не сказали мне, когда!

С наступлением сумерек вернулся Андре. Людей на площади становилось уже меньше, а комиссар полиции отправился в цирк, оставив жену с господином Эльясеном Шварцем. Эльясен был эльзасцем, опередившим своим появлением нашего Ж.-Б. Шварца. Не будь Эльясена, Ж.-Б. Шварц, возможно, и попал бы в контору комиссара полиции. Поэтому позже, когда Ж.-Б. Шварц стал миллионером – а он им стал, причем не просто миллионером, а миллионером в квадрате и более того, – он обеспечил теплое местечко этому Эльясену – косвенному виновнику своего благосостояния. Да, проигрыш в небольших делах открывает порой лучшие шансы для большого выигрыша.

У Эльясена были белесого цвета волосы, брови и ресницы, розовая кожа, широкие плечи, здоровые зубы и глаза такие же, как и волосы: короче, это был крепкий эльзасец. Он исправно выполнял свою работу в конторе и говорил мадам комиссарше, что в красоте Жюли есть что-то дьявольское. Им были вполне довольны.

Тем временем внизу, в комнате за лавкой, ужинали голубки Мэйнотт. В Андре было что-то детское, несмотря на мужественное выражение его лица. Он был счастлив, иногда – до умопомрачения, и когда смотрел на жену – свое обожаемое сокровище, то боялся, что ему снится сон.

Заметьте, что ему было ведомо все то, о чем, казалось, он не имел ни малейшего представления: так, он знал страсть Жюли к гаданию. А когда под окном появлялись великолепные дамы в сногсшибательных туалетах, крепдешинах и итальянских соломенных шляпках, ему казалось, будто в его собственной груди бьется чувствительное сердце Евы. Ах! Он по-настоящему любил, и его сердце было сердцем мужчины! Но Жюли обо всем этом не думала. Когда глаза Андре смотрели в ее глаза, она испытывала только счастье, которому могла бы позавидовать даже королева. Итак, повторяю: здесь было двое влюбленных. Ребенок забавлялся их поцелуями – милое, смеющееся создание, как бы само воплощение улыбки счастья, сияющей на их лицах.

Они говорили обо всем, кроме любви, поскольку семейные радости не похожи на другие, хотя, может быть, и напрасно.

Молодая женщина спросила:

– Отчего ты так долго был у господина Банселля?

– Да сундук этот! – ответил Андре. – Опять этот ящик! Он из-за него просто света белого не видит!

– А что ему нужно?

– Отделать заклепки, нанести чеканку на ручки, позолотить резьбу, покрыть поверхность бронзой, короче говоря, превратить эту вещь в драгоценность. Прямо с ума сошел.

Из магазина послышался негромкий шум. Оба приумолкли, но не двинулись с места. Хотя был уже поздний вечер, на площади еще раздавались голоса гуляющих.

– Он действительно может схватить грабителя? – продолжала разговор Жюли.

– Думаю, что да! Это же волчий капкан! Господин Банселль показал мне детали механизма. Когда система включена, специальный захват, находящийся под замком, выходит из паза при первом повороте ключа и зажимает руку грабителя. Пружины замечательно прочны, так что машина действует превосходно. Настолько, что если однажды господин Банселль второпях забудет отключить механизм…

– И в ларце много денег? – с любопытством перебила его молодая женщина.

– Все его платежи до тридцать первого и деньги за замок на побережье! Более четырехсот тысяч франков!

Жюли вздохнула, а Андре продолжал:

– Господин Банселль расхваливает его направо и налево. Можно подумать, что ему даже нужен вор, чтобы испытать свой ящик в действии. Мы были у него втроем сегодня вечером; он показал нам денежные банкноты и сказал: «Сохранность гарантирована; мой служащий при кассе уволился, и я даже не думаю его заменять. Здесь никто не ночует, никто». Он повторил это два раза.

– Более четырехсот тысяч франков! – прошептала красавица Мэйнотт. – Вот чьи дети будут богаты!

Лицо Андре омрачилось.

– Тихо! – воскликнул он, внезапно вскочив. – В магазине кто-то есть!

Тишину лавки нарушил какой-то металлический звук. Андре бросился в магазин, жена – вслед за ним, с лампой в руке. Но лавка была пуста.

– Что-то железное звякнуло… – начала было Жюли, – или… Погляди! Комиссаров кот!

Мимо Андре прошмыгнула кошка, и Андре со смехом гнался за нею, будто бы преследуя, до самой площади.

Гуляющих уже не было. Андре заметил лишь одного прохожего, который скрылся среди деревьев. Это был мужчина в синих бумажных штанах, серой куртке и рыжей шерстяной шапке.

– Укладывай спать малыша! – велел Андре жене. – Я должен тебе что-то сказать.

Жюли, которую разбирало любопытство, заторопилась. Поцеловав ребенка в колыбели, она вернулась, и Андре накинул шаль на ее плечи и сказал:

– Лучше выйдем, здесь жарко.

В его тоне было что-то серьезное, и это заинтриговало молодую женщину.

В то время как Андре запирал дверь лавки, к дому подошел комиссар полиции, вернувшийся из цирка Франкони. После встречи с Ж.-Б. Шварцем он был в отвратительном настроении. И он сказал своей жене, укладываясь спать:

– У этих, внизу, странные привычки. Я их сейчас встретил – пошли шататься на ночь глядя.

На что комиссарша позволила себе заметить:

– Шутовская жизнь! Еще неизвестно, чем это кончится. На твоем месте я бы за ними приглядывала получше.

А Андре и Жюли, взявшись за руки, вышли на улицу, довольные тем, что им никто не мешает, не ведая страха и подозрительности; они шли медленно, обмениваясь взволнованными словами; они говорили о будущем, забыв о том, что человек предполагает, а Бог располагает.