"Черные Мантии" - читать интересную книгу автора (Феваль Поль)

Часть Первая БОЕВАЯ РУКАВИЦА

I КОЕ-ЧТО О ШВАРЦАХ

В небольшом эльзасском городке Гебвиллере проживало некогда семейство Шварцев. Это было весьма добродетельное семейство, которое усердно увеличивало число эльзасцев и распространяло их по белу свету. А поскольку эльзасцы пользуются везде доброй славой, то и Шварцеву семейству удавалось, когда – поклонившись кому следует, а когда и вовсе без трудов, пристраивать своих отпрысков с известным комфортом. Кстати, это последнее словцо в устах местных знатоков французского языка приобретает особую, приятнейшую для слуха модуляцию.

Итак, семейство Шварцев процветало и неустанно умножало свое потомство, рассылая малышей и в Париж, и в провинцию, и за границу. И несмотря на непрерывные поставки, здесь всегда имелся солидный запас шварценят обоего пола, готовых к отгрузке.

По части торговли, хоровых обществ, пива и особенностей произношения ни одна страна в мире не может сравниться с Эльзасом! Молодой Шварц, должным образом выпестованный и созревший для жизненных побед, соединяет в себе достоинства сынов Савойи, Прованса и Оверни: легендарную скаредность первых, самодовольный апломб вторых и рыцарскую обходительность третьих. И держу пари, что в Европе не найдется ни одного городишка с двумя тысячами душ населения, где бы не было по меньшей мере одного Шварца!

В 1825 году в Кане жили два представителя этой славной фамилии: некий комиссар полиции, добропорядочный ловкач, и кондитер, который трудолюбиво выпекал в швейцарской пекарне свое благосостояние и счастье. Надо думать, что одного упоминания о комиссаре полиции, да еще в 1825 году, достаточно, чтобы читатель догадался: речь пойдет о знаменитом процессе Мэйнотта. А нашумевшее дело Мэйнотта, несомненно, является среди прочих скандальных историй одним из самых любопытных и таинственных.

14 июня 1825 года один молодой представитель семейства Шварцев, настоящий Шварц из Гебвиллера, прибыл в Кан на империале парижской почтовой кареты. Костюм юноши отличался опрятностью и свидетельствовал о заботливом уходе, который, однако, не всегда в состоянии скрыть весьма скромный достаток. Молодой человек был невысокого роста, но вся его ладно скроенная фигура говорила о здоровье и выносливости. Это был брюнет с тонкими чертами лица и приятным цветом кожи. Люди этого типа, не часто встречающиеся в Эльзасе, обычно рано стареют и тучнеют, но Ж.-Б. Шварц пока еще был очень худ. Ему нельзя было дать больше двадцати лет. Необычайно живые глаза, взирающие на мир с жадным любопытством, выделялись на лице, выражавшем спокойную доброжелательность.

Багаж господина Шварца был невелик, и юноша с легкостью сам вынес его из кареты. Заметим, что никто из нормандцев – этих известных физиономистов, зазывающих приезжих в гостиницы, – не полюбопытствовал спросить о роде занятий Шварца. А молодой человек между тем получил адреса господина Шварца – комиссара полиции, и господина Шварца – кондитера.

Шварцы, достигшие благополучия, и Шварцы, пока только стремящиеся к нему, составляют некое братство (наподобие масонского). Наш молодой путешественник был прекрасно принят у торговца; хозяева справились о том, что новенького в родном городе, и были глубоко опечалены вестью о кончине отца и матери молодого Шварца, оставшегося с двумя дюжинами осиротевших, еще не окрепших шварценят. Он был самым старшим среди братьев и сестер. В течение двадцати лет его достойная матушка рожала шестнадцать раз, причем шесть раз – двойняшек. Таковы у Шварцев представительницы слабого пола, благослови их Бог.

Нет, разумеется, нужды говорить о том, что юноша приехал в Кан, чтобы устроить свою жизнь; это нечто само собой разумеющееся, поскольку ни один Шварц не предпримет поездку ради удовольствия. Комиссар полиции и кондитер, увидев его, воскликнули: «Вот жалость-то! Приехать бы вам неделей раньше…»

Один Шварц неплохо устроился у швейцарца, другой свил свое гнездо в полицейском участке, но ведь в других местах тоже полно Шварцев!

В обеденное время наш молодой путешественник прогуливался в задумчивости вдоль берега Орна. Гостеприимство обоих его соотечественников не простиралось столь далеко, чтобы пригласить юношу к столу. По-прежнему он держал в руке свой багаж, и действительность рисовалась ему отнюдь не в розовом свете. Разумеется, прежде чем окончательно впасть в отчаяние, он мог навестить немалое число Шварцев в разных уголках Франции, но дело в том, что деньги его были на исходе, а желудок с самого утра пребывал в состоянии напряженного ожидания.

– Вот это да! Шварц! – услышал он позади себя радостное восклицание. Он живо обернулся, и на какой-то миг в его сердце возродилась надежда. Ведь для голодного желудка всякая встреча желанна: а вдруг она завершится обедом! Однако, увидев того, кто его окликнул, Ж.-Б. Шварц помрачнел и опустил глаза. Ему навстречу по набережной шел его ровесник, безвкусный костюм которого сразу выдавал коммивояжера. Молодой человек, улыбаясь, протянул руку.

– Как дела, старина? – спросил он по-свойски. – Ведь мы на родине жирной говядины, а?

Пожав руку Шварца, который отчужденно молчал, он добавил:

– Как мир-то тесен!

– Да, действительно, господин Лекок, – ответил молодой эльзасец, церемонно приподняв шляпу, – вот и повстречались.

Тут господин Лекок взял Шварца под руку, отчего последнего просто передернуло. Надо, однако, заметить, что своим поведением этот персонаж никак не давал повода для подобной неприязни. Это был весьма представительный молодой человек со здоровым цветом лица, мужественной осанкой и смелым взглядом. Правда, его манеры, как и аляповатый костюм, не отличались изысканностью, но подобные мелочи мало интересовали нашего эльзасца. Просто в Гебвиллере предпочитают сдержанность. И недоверчивость, с которой Ж.-Б. Шварц отнесся к этой яркой фигуре, должна насторожить и нас.

– Так мы уже и пообедать успели? – спросил господин Лекок, шагая рядом со Шварцем.

Тот покраснел и отвел глаза, но ответил:

– Да, господин Лекок.

Коммивояжер остановился, посмотрел на него и расхохотался.

– Та, господин Лекок! – повторил он, передразнивая акцент своего спутника. – Ну и ну! Стало быть, мы и приврать умеем! Те, кто вам сказал, мой друг, – продолжал он с подчеркнутой важностью, – что братья Моннье меня уволили, наплели с три короба! Лекока – приемного сына полковника – уволить нельзя, понятно? Увольняет только сам Лекок – тех хозяев, которые ему не нравятся. Моннье попросту подонок, и у него я получал всего четыре тысячи. А Бертье с компанией предложили мне пять тысяч плюс комиссионные, ясно?

– Пять тысяч плюс комиссионные! – повторил ошеломленный эльзасец.

– Неплохо, а, старина? Но для меня это не предел… А вы-то почему больше не служите у Моннье?

– Они закрыли несколько контор…

– Я же вам говорю: подонки… И сколько ты сейчас имеешь?

– Триста и обед…

Да, это только на хлеб и на воду. Ну и ну! Если говорить откровенно, то я тебе скажу, Жан-Батист, что ты попросту лопух, баба.

Шварц попытался отшутиться и ответил:

– Просто мне не везет так, как вам, господин Лекок.

Они свернули с набережной и стали подниматься по улице Сен-Жан. Коммивояжер пожал плечами.

– В коммерции, Жан-Батист, – изрек он, – нет везения и невезения. Просто надо правильно держать карты, вот так, понял?.. Ну и вовремя пойти ва-банк… Я тебе так скажу: как только у Бертье что-то будет не по мне, я тут же отправлюсь в другое место, чтобы уж точно иметь свои восемь тысяч, а то и больше…

– Вы, должно быть, сколотили целое состояние, господин Лекок, – вставил Шварц с наивным восхищением.

Господин Лекок похлопал его по спине.

– Да ведь и траты какие – карты, вино, красотки! – возразил он. – Я же у родителей – младший сын, ну, недотепа, мокрая курица, а такие не пользуются успехом у женщин. Так-то, старина.

В этот момент он подтолкнул Шварца к дверям большого старого дома, над которыми красовалось живописное изображение голенастой птицы, разгуливающей по львиной гриве, а над этим шедевром виднелась надпись: «У отважного петуха».

Ж.-Б. Шварц не стал сопротивляться, поскольку острые запахи кухни ударили ему в нос и дальше терпеть голод было уже невозможно.

– Эй, там! – громко произнес господин Лекок тем властным тоном, благодаря которому коммивояжерам всегда гарантирован номер в любой гостинице. – Мамаша Брюле! Папаша Брюле! Есть здесь кто-нибудь, черт возьми? Или вы вымерли?

На пороге кухни показалась почтенная мамаша Брюле с лицом старой ведьмы. Господин Лекок послал ей воздушный поцелуй и сказал:

– Я тут встретил старого друга, а у вас, я смотрю, уже готов обед; вот и отнесите в мою комнату закуски, да поприличнее – на четыре франка с каждого… И уж постарайтесь, моя прелесть!

Беззубый рот хозяйки растянулся в ответной улыбке.

– Здесь я отдыхаю душой, когда бываю в Кане, – продолжал господин Лекок, поднимаясь по кривым ступеням лестницы. – Мне сдают комнату под самой крышей. Там я забавляюсь с девочками, сам понимаешь, старина! Ну-с, добро пожаловать! Ж.-Б. Шварц не заставил себя упрашивать: запах, доносившийся из кастрюль, чувствительно щекотал его ноздри, божественной музыкой звучали недавние слова Лекока: «Карты, вино, красотки!» Карты, по мнению Шварца, не стоили внимания, но он был не прочь выпить, а мысль о красотках вызывала в душе сладкое томление. И хотя эльзасцы славятся своей неторопливостью, но – пусть не в апреле, а в августе – даже они откликаются на зов природы… Между тем молодые люди очутились в неуютной и грязной комнате, одной из тех, какие обычно встречаются на постоялых дворах. Не успев войти, Лекок быстро выскочил на лестницу и громко закричал:

– Прислуга! Папаша Брюле! Мамаша Брюле!

Кто-то откликнулся, и Лекок продолжал:

– Мою карету к восьми часам! И чтобы точно как штык! Завтра утром я должен быть в Алансоне!

Затем он присоединился к своему гостю и небрежно добавил:

– Дом Бертье оплачивает мне кабриолет и лошадь, ясно?.. По делам этого дома я путешествую обычно ночью, чтобы не портить цвет лица.

– Если мне будет позволено… – начал было Ж.-Б. Шварц.

– Хочешь поехать со мной?

– Да…

– Та… Так вот, Жан-Батист, не стоит! Об этом мы сейчас и потолкуем, старина: у меня на ваш счет другие планы.

Сомнение вновь охватило нашего Шварца, и он уныло промямлил в ответ:

– Понимаете, господин Лекок, ведь я всего лишь бедняк…

– Ладно, ладно! Мы сейчас побеседуем на эту тему, я же сказал. И обещаю, сударь, что чрезмерно напрягаться я вас не заставлю.

Разговаривая, Лекок одновременно занимался своим туалетом, сменив городское платье на костюм путешественника. Когда служанка принесла еду, он с грохотом откинул крышку своего дорожного сундука.

– Я отправляюсь в Сирию, – сообщил Лекок, – и хочу оплатить счета. И чтоб без всяких приписок, душа моя, ясно? Не забывайте, что мне полагается коммерческая скидка… и овес моему рысаку!

Ж.-Б. Шварц, возможно, и не отличался особой наблюдательностью, но глаза у него все же были, и ему показалось, что господин Лекок уж слишком «пережимает» со сценой прощания, как говорят в театральном мире. Шварц навострил уши, и если предположить, что господин Лекок решил разыграть перед ним комедию, то можно с уверенностью сказать, что и зритель удвоил свое внимание. Но не так-то просто было раскусить Лекока, который, как мы убедимся в дальнейшем, был весьма хитроумным и искусным тактиком.

– Ты видел вывеску у входа? – неожиданно спросил он, садясь за стол. – «У отважного петуха». Это-то и определило мой выбор, Жан-Батист, понял? Я – петух[1], и я отважен. Но оставим церемонии; у меня к вам дело, сударь, и я плачу чистоганом. Сейчас я при деньгах, потому что дела мои здесь шли успешно: позавчера доставил крупнейшему канскому банкиру Банселлю железный сейф с секретом последней модели, от которого тот просто без ума. В городе только об этом и говорят. Теперь все нормандские банкиры захотят иметь такие сейфы, так что и в деле Бертье у меня со временем будет своя доля. Мое здоровье!

Он опрокинул стакан вина и продолжал:

– А почему?.. Да потому, что я – отважный петух, я всюду вхож, одет с иголочки, за словом в карман не лезу и все такое прочее… А ты, старина, настоящая курица, это точно: потертый сюртук, тощий кошелек и к тому же эта застенчивость!.. Стало быть, в Кане есть двое Шварцев: я, как вы хорошо знаете, сразу беру быка за рога… Шварцы, они, как иудеи, всегда поддерживают друг друга, но уж очень ничтожна эта поддержка, а? Ведь эльзасец – самое дряблое и холодное из всех живых существ на свете, если не считать карпа, конечно. У кондитера – нет места, у комиссара – нет места… И вот мой бедный юноша намерен отправиться в Алансон искать других Шварцев: чушь, да и только!

Все это было грустно слышать; тем не менее – о, сила аппетита! – наш молодой друг ел довольно неплохо. А когда ешь, то хочется выпить; и Лекок щедро угощал его настоящим вином. Не секрет, что вина на постоялых дворах Нормандии отличаются особенными качествами: нигде больше не найти столь кислого, поистине отвратительного пойла, как там. Но жители Гебвиллера не очень привередливы, и обычная воздержанность нашего бедного друга привела к тому, что сейчас его голова, подобно девичьей, пошла кругом. И во время этого пиршества (напомним: за четыре франка на каждого) Ж.-Б. Шварц все явственнее ощущал, как непривычное тепло разливается по его телу; он становился мужчиной, черт побери! И юноша чувствовал, что все больше завидует смелости господина Лекока.

В крошечном мирке парижских служащих, где Ж.-Б. Шварц вращался уже в течение нескольких месяцев, Лекок пользовался не лучшей репутацией. Но никто ничего толком не знал ни о его прошлом, ни о его связях, и ходившие о нем нелестные и довольно тревожные слухи, возможно, не имели под собой никаких оснований, так как зависть – обычная спутница победителей. Лекок же был победителем: пять тысяч франков жалованья, комиссионные и коляска! Не многим коммивояжерам в 1825 году удавалось достичь таких вершин. Ж.-Б. Шварц почтительно глядел на Лекока снизу вверх, и каждый стакан нормандского вина усиливал его восхищение. И если бы на весы положили соблазны, предлагаемые господином Лекоком, – с одной стороны, а эльзасские добродетели – с другой, то мы затруднимся сказать, какая чаша перевесила бы. По крайней мере так обстояли дела уже за десертом.

Но в то же время наш Шварц оставался порядочным человеком; например, он не обманул бы вас, предъявляя счет (но следует узнать, как этот счет составлялся). Итак, на столе располагались различные сыры, а среди них – локти обоих приятелей; молодые люди мирно беседовали.

– Это замужняя женщина, Жан-Батист, – продолжал свою речь коварный соблазнитель. – Сам понимаешь, дело молодое…

Трусоватый Шварц поддакнул.

– С замужними женщинами, – говорил Лекок, – шутить нельзя; на то закон есть.

– В таком случае оставьте их в покое! – воскликнул Шварц, на которого это последнее слово произвело магическое действие: вот новое доказательство его эльзасской чистоты.

Но Лекок прижал руку к груди и патетически произнес:

– О нет, друг мой! Лучше умереть, чем отказаться от счастья! Впрочем, тут вот еще что. Я все же принял кое-какие меры предосторожности: написал одно письмо, и оно уже отправлено с дорожной каретой, а завтра утром в Алансоне его опустят в почтовый ящик. Письмо адресовано папаше Брюле, а в нем – просьба вернуть мне трость с серебряным набалдашником, которую вы видите там, в углу, и которую я «забуду» при отъезде.

– Вот это да! – удивился Шварц. – И все это – из-за какой-то любовной интрижки!

Господин Лекок наполнил стакан, поднес его к губам и, воспользовавшись этим движением, украдкой взглянул на собеседника. Они уже допивали третью бутылку, и Шварц окончательно захмелел.

– Это похоже на те истории, – тихо произнес Шварц, – о которых пишут в газетах. Как это называется в суде присяжных? Обеспечить себе «алиби», если я не ошибаюсь.

Лекок разразился смехом.

– Браво, старина! – воскликнул он. – Из тебя выйдет толк! Не в бровь, а в глаз! Алиби! Именно оно, черт побери! У меня должно быть алиби на тот случай, если муж захочет мне напакостить. Да, в нашем деле не только розы! Есть и шипы, а как подумаешь, что муж – бывший военный… Эй, красавица, дайте-ка нам кофе с ликером, да погорячей!

Все это господин Лекок произнес скороговоркой, поскольку отяжелевший взгляд его гостя выражал недоверие. – Ну, я-то в такую историю не влипну! – заметил Шварц, обращаясь скорее к самому себе.

– Нет, Жан-Батист, – продолжал Лекок, наливая своему гостю полный стакан водки, – и твой черед настанет, и ты потеряешь голову… узнаешь страсть. Но я еще не все сказал. Видишь ли, ее муж – близкий друг комиссара полиции…

Ж.-Б. Шварц отстранился от стола.

– Господин Лекок, – заявил он решительно, – ваши дела меня не касаются.

– Конечно, нет, конечно, не касаются, – подтвердил коммивояжер. – Но ты можешь немножко подзаработать…

– Я не собираюсь… – начал было эльзасец.

– Душа моя, только короли могут сказать: мы собираемся, мы намереваемся… Учти, что я заплачу тебе чистых сто франков наличными за одно только слово, которое надо шепнуть сегодня вечером на ушко полицейскому комиссару, причем тихо и без глупостей… Вот смеху-то, а? Ну, сделаем старику подарочек!