Paul Bourget

Le Disciple

1889.

Перевод с французского Ант. Ладинского.

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ МОСКВА-1958.

Перевод под редакцией Е.Л. Гунста.

Предисловие Ф. Наркирьера.

Художник Г. Клодт.

Поль Бурже выступил как писатель в годы создания Третьей республики и скончался за несколько лет до ее падения. На протяжении полувека он считался одним из корифеев французской буржуазной литературы. Официальная критика объявила его классиком психологического романа. Чем же прославился Бурже? Поль Бурже родился в 1852 году в городе Амьене в семье преподавателя математики. Он окончил парижский лицей Людовика Великого, привилегированное учебное заведение, предназначенное, в первую очередь, для детей знати и крупной буржуазии. События, связанные с Парижской коммуной, застали его в Школе. Воспитанный в монархическом духе, Бурже с молодых лет придерживался консервативных политических взглядов. На всю жизнь он сохранил страх перед народом, поднявшим в марте 1871 года красное знамя восстания.

Первые свои произведения Бурже написал еще в лицее. В начале семидесятых годов он выступает с критическими статьями, стихотворениями. Начинающий писатель испытывает воздействие распространенной в те годы философии позитивизма, основателем которой был французский ученый Огюст Конт. Представители этого философского направления заявляли, что они опираются исключительно на «позитивные», то есть «положительные» знания и тем самым создают подлинно научное мировоззрение.

Однако позитивизм отрицал объективные законы природы и общества и сводил роль науки к описанию (а не объяснению) фактов. Позитивисты оказались в плену вульгарно-механистических представлений. Отождествляя человеческое общество с животным организмом, они полагали, что оно подчинено биологическим законам (так называемая «органическая теория общества» Герберта Спенсера, согласно которой отношения между классами, сложившиеся при капитализме, признаются «естественными», «вечными»). Психологию они рассматривали как часть физиологии. Позитивисты заявляли, что их учение возвышается как над материализмом, так и над идеализмом. На самом деле, позитивизм сочетал вульгарно-материалистические положения с идеалистическими и по всем основным вопросам оказывался на идеалистических позициях.

В области эстетики позитивистские принципы развивал известный французский критик и социолог Ипполит Тэн. Создатель теории «расы, среды и момента», он объяснял этими тремя факторами развитие человека и человеческой культуры. С вульгарно материалистических позиций Тэн подходил к решению вопросов морали. «Порок и добродетель, — заявлял он, — такие же вещества, как серная кислота и сахар». Тэн не считался с активной ролью мировоззрения писателя, отрицал общественную роль литературы и тем самым уводил ее от задач служения народу.

В своих известных критических работах «Опыты современной психологии» (1883) и «Новые опыты современной психологии» (1885) Бурже стремился, в духе Тэна, применить позитивистские взгляды к литературоведению. Он хотел доказать, что настроения, душевное состояние современного; ему поколения в зародыше существовали в теориях, мечтаниях, литературных памятниках предшествующего поколения. В этом свете он разбирает творчество нескольких известных авторов периода Второй империи (Бодлера, Ренана, Флобера, Александра Дюма-сына. Леконта де Лиля, братьев Гонкур и др.). Он связывает пессимистические настроения современной ему буржуазной молодежи с меланхолическими стихами Бодлера и романами братьев Гонкур.

В работах Бурже встречаются верные мысли, тонкие наблюдения, оригинальные суждения. Но, подобно Тэну, он рассматривал человеческое общество как биологический организм, отождествлял литературоведение с естественными науками. Попытка Бурже объяснить явления литературы тэновской теорией «расы, среды и момента» была механистической и, в конечном счете, несостоятельной.

Но уже в «Опытах современной психологии» Бурже кое в чем расходился с Тэном, не разделял полностью его веры во всемогущество научного знания. Постепенно он отходит от позитивизма. В восьмидесятые годы Бурже выступает в роли пропагандиста и теоретика психологического романа. Эволюция Бурже связана с общим ходом литературного процесса во Франции.

Обращение к народной теме, к герою из народа, из рабочего класса было знамением времени, одной из важнейших черт демократической французской литературы второй половины XIX века.

Принципиальное значение имел роман Золя «Жерминаль» (1885), где углекопы показаны как грозная революционная сила. С другой стороны, у французской буржуазии, напуганной красным призраком Коммуны, обостряется ненависть к пролетариату. Реакционные публицисты и критики ратуют за изгнание народной темы из литературы и искусства.

Со второй половины восьмидесятых годов во французской литературе все более резко обозначаются упадочнические тенденции. Крайности натуралистической школы используются правыми литераторами типа Брюнетьера для похода против реализма.

Правдивому изображению народных судеб эстетствующая критика противопоставляет роман из жизни так называемого высшего общества. Если Бальзак показал историческую обреченность французского дворянства, обрисовал аристократические салоны как «музей древностей», то писатель «конца века» находит в них источник высокой поэзии. В творчестве ряда крупных писателей усиливаются антидемократические тенденции, психологизм становится изощренным. Еще в предисловии к роману «Братья Земгано» (1879) Эдмон Гонкур призывал глубоко изучать «парижанина и парижанку из высшего общества». В своем последнем романе «Шери» он сосредоточивает все внимание на болезненных явлениях в психологии героини, девушки из знатной семьи. Автор «Милого друга» заканчивает свой творческий путь романами из жизни «света» — «Сильна, как смерть» и «Наше сердце».

Ратуя за развитие психологического романа, Бурже заявляет, что основная цель искусства состоит в изучении и воспроизведении трагедий человеческого сердца. Стремительному потоку общественной жизни противопоставляется мир человеческой души.

Но и этот мир мыслится Бурже только в границах Сен-Жерменского предместья — аристократического квартала Парижа. По точному выражению Октава Мирбо, Бурже отдает свое внимание только людям с доходом не менее чем сто тысяч франков. Писателя интересует жизнь аристократов и крупных буржуа, людей, ведущих паразитический образ жизни.

В. И. Ленин, говоря о паразитизме и загнивании капитализма, указывал на «необычайный рост класса или, вернее, слоя рантье, т. е. лиц, живущих «стрижкой купонов», — лиц, совершенно отделенных от участия в каком бы то ни было предприятии, — лиц, профессией которых является праздность»[1]

Эта праздность объявляется Бурже первым условием сложности человеческой натуры.

Утонченные чувства он видит только на верхних ступенях социальной лестницы. Простые люди из народа, по мнению Бурже, находятся во власти грубых инстинктов и не способны на «возвышенные» переживания благородных графов и прелестных маркиз.

В восьмидесятые — девяностые годы Поль Бурже публикует нашумевшие романы «Мучительная загадка» (1885), «Преступление против любви» (1886), «Андре Корнелис» (1887), «Ложь»,$1887), «Женское сердце» (1890 |, «Земля обетованная» (18Э2 |, «Космополиты» (1893).

В наиболее удачных романах Бурже нашли правдивое отражение некоторые стороны жизни «высшего» общества, его глубокая испорченность, прикрытая лоском хороших манер. В романе «Преступление против любви» тщательно выписан Арман де Керн, образ жизни которого точно характеризует запись в дневнике: «Завтраки, обеды. Обеды, завтраки. Званые вечера, свидания. Свидания, званые вечера». Опустошенный скептик, Арман разбивает жизнь полюбившей его женщины и совершает тем самым «преступление против любви». В романе «Ложь» печатью правдивости отмечен образ великосветской львицы Сюзанны де Морен. Сильная сторона произведения состоит в том, что лживость выступает в нем не столько как свойство характера героини, а как одна из отличительных черт «высшего» общества. Герой романа молодой драматург Рене де Венси, растративший свой талант на создание элегантных безделушек, — не столько жертва чар Сюзанны де Морен, сколько жертва общества, где человека ценят не по заслугам, а по размерам банковского счета. По сюжету «Ложь» напоминает «Утраченные иллюзии» Бальзака, которого Бурже считал своим учителем. Но Бальзак был дорог Бурже, главным образом, консервативными политическими взглядами; сравнение «Лжи» с одним из шедевров «Человеческой комедии» только подчеркивает то, что у Бурже нет социальных обобщений, отсутствует разящая сила критики.

Бурже переносит центр тяжести романа с внешнего мира на внутренний, с описаний среды — на переживания, с поступков персонажей — на их мотивировку, с диалогов — на внутренний монолог. В романах Бурже встречаются оригинальные психологические наблюдения, афоризмы, метко характеризующие светскую мораль. Но его психологический анализ не отличается глубиной. Бурже фиксирует психические факторы с той же тщательностью, с какой писатель-натуралист перечисляет все находящиеся в комнате предметы. Возникнув как реакция на натурализм с присущим ему фотографированием внешней среды, психологический роман перенес приемы натурализма на исследование мира человеческой души. От признания этого не мог уйти сам Бурже.

Говоря об исканиях близких ему авторов, Бурже в письме к Эмилю Золя подчеркивал: «Они обратились к изучению проблем духовной жизни путем внутреннего анализа, как вы обратились к изучению проблем общественной жизни путем анализа внешних фактов. То, что сейчас делается, и даже то, чего ищут, не стоит ни в каком противоречии с натурализмом».

Черты натурализма в творчестве Бурже связаны с тем, что позитивистские представления никогда не были преодолены им до конца. Позитивизм, отвергавший возможность проникновения в сущность явлений, не мог дать научного объяснения психологии человека. Бурже утверждает господство подсознательного, объявляет мир чувств непознаваемым. Он пишет о человеческой душе как о «непонятной и горестной, восхитительной и необъяснимой реальности» (предисловие к «Новым опытам современной психологии»).

В конце восьмидесятых годов в творчестве Бурже возрастают морализаторские тенденции. Роман «Ложь» заканчивается елейными поучениями католического священника. За греховные любовные похождения «земля обетованная» — брак с добродетельной женщиной — остается недоступной для героя Бурже (роман «Земля обетованная»). Теперь супружеская измена осуждается Бурже с точки. Зрения церковной морали как грех, за которым неизбежно последует божья кара. Бурже явственно склоняется к католицизму. Подобная эволюция была характерна для реакционной буржуазной мысли «конца века».

Буржуазная философия оказалась не в состоянии дать верного истолкования великим Научным открытиям второй половины XIX столетия. Вульгарный материализм пришел в очевидное противоречие с достижениями научной мысли. Слабости механистического объяснения мира были использованы в идеалистической философии для похода против материализма как такового, против науки, против разума. На рубеже восьмидесятых — девяностых годов во Франции усиливаются споры о так называемом «кризисе науки». Реакционные литераторы прибегают к хитроумнейшим софизмам, чтобы свергнуть «кумир» науки.

Перед писателями закономерно вставал вопрос о судьбах науки, ее роли в жизни человека. До конца дней сохранили глубокую веру в силу человеческого знания Эмиль Золя, Жюль Верн.

В последних книгах Флобера, в «Искушении святого Антония» и — в «Буваре и Пекюше», едкое осмеяние ложной науки сочетается с тревогой за судьбы науки истинной. В «Бессмертном» Альфонса Доде рассказ о том, как ловкий проходимец оставил в дураках Французскую академию, оборачивается безжалостной насмешкой над официальной наукой. В 1889 году — через год после напечатания «Бессмертного» Доде — вышел в свет «Ученик» Бурже.

«Ученик» — первый из проблемных романов Бурже. Здесь психологический анализ важен не сам по себе: он должен выяснить вопрос об ответственности писателя, ответственности ученого.

В решении этого вопроса Бурже исходит из ложного противопоставления морали и науки. Былая вера в научное познание сменилась у Бурже глубокой разочарованностью. Слабости позитивизма, отрицавшего существование моральных категорий, представляются ему пороками науки вообще.

В предисловии к «Ученику», которое представляет собою обращение к современной автору французской молодежи, Бурже предостерегал против разъедающего душу скептицизма, против холодной игры ума, не признающей ни добра, ни зла.

Однако автор «Ученика» сам впадал в неразрешимое противоречие: осуждая крайности буржуазного индивидуализма, он прославлял «стойкую и мужественную» французскую буржуазию, Бурже возлагает все свои надежды на этот класс, который должен «спасти» Францию от новой Коммуны и одержать победу в реваншистской войне против Германии. Корень зла Бурже видит в научном мышлении, которому он противопоставляет евангельские заветы.

Одним из источников романа «Ученик» послужило нашумев шее в восьмидесятых годах дело об убийстве старой молочницы неким Барре и его приятелем студентом-медиком Лебье. Спустя несколько дней после убийства Лебье выступил с докладом: ссылаясь на Дарвина, он пытался доказать право сильной личности безнаказанно распоряжаться жизнью рядового человека. Это дело вызвало многочисленные отклики. Альфонс Доде опубликовал драму «Борьба за существование» (1889), в которой буржуазная конкуренция, порождающая многочисленные преступления, связывалась с учением Дарвина. Пьеса Доде была подвергнута резкой критике со стороны Лафарга. Он справедливо утверждал, что не научные теории, а буржуазные общественные условия «неизбежно создают конкуренцию и ее последствия».[2]

Упрек Лафарга может быть отнесен и к «Ученику» Бурже.

В основу сюжетной линии романа Бурже положен несколько видоизмененный факт уголовной хроники: дело об убийстве в 1888 году неким Анри Шамбиж своей любовницы. Умело используя приемы детективного романа, Бурже придает повествованию остроту, занимательность. Но детектив важен здесь не сам по себе, тем более, что, как выясняется в дальнейшем, убийства, с юридической точки зрения, не было. Бурже обращается к преступлению как к наиболее острой форме проявления некоторых противоречий современной действительности. Вопрос: «Кто убил?» — уступает место вопросу: «Кто виноват?» Герой романа Робер Грелу, отвергая предъявленное ему обвинение в убийстве молодой аристократки Шарлотты де Жюсса-Рандон, отнюдь не отрицает своей вины в ее трагической гибели. Воспитанный в школе позитивизма, в преклонении перед экспериментальной психологией, он сделал попытку проверить свои взгляды на практике. Грелу поставил бесчеловечный психологический опыт: решил соблазнить Шарлотту, не любя ее, «из простого любопытства психолога», ради удовольствия «распоряжаться живой человеческой душой и непосредственно наблюдать в ней механизм страстей», до сих пор изучавшийся им только по книгам.

Робер Грелу, который считает себя вправе распоряжаться жизнью других людей, кое в чем напоминает Родиона Раскольникова. Горький справедливо отмечал влияние романа Достоевского на «Ученика», так же задуманного как роман о преступлении и наказании. («Преступление и наказание» вышло на французском языке в 1884 году и неоднократно переиздавалось в последующие годы.) Но герой «Ученика» не обладает душевным благородством Раскольникова, он отнюдь не мечтает о благе человечества. Грелу — бессердечный циник и эгоист.

«Не детерминизм, а гордость загубила Робера Грелу», — справедливо заметил Анатоль Франс в рецензии на «Ученика». Грелу — буржуазный индивидуалист, мнящий себя венцом мироздания.

Идеалистическое учение о множественности человеческого «я» он использует не только для оправдания лицемерия, но и для того, чтобы скрыть от других и от самого себя фактический распад своей личности. В отсутствии внутренней цельности, в том, что в нем уживаются различные, зачастую противоположные существа, он видит доказательство богатства своей натуры. Распад личности Грелу является, таким образом, обратной стороной того культа собственного «я», жрецом которого он себя считает. Внутренняя логика романа состоит в том, что индивидуализм, доведенный до логического конца, оборачивается против его носителя. Робер Грелу — жалкий потомок бальзаковского героя Рафаэля де Валантена, обладателя шагреневой кожи, дающей человеку власть, но обрекающей его на самоуничтожение. Место Робера Грелу — в самом конце вереницы столь характерных для французской литературы XIX века образов молодых честолюбцев, терпящих крушение. «Мы видим, — говорит Горький, — что «исповедь сына века» бесчисленно и однообразно повторяется в целом ряде книг и каждый новый характер этого ряда становится все беднее духовной красотой и мыслью, все более растрепан, оборван, жалок.

Грелу Бурже — дерзок, в — его подлости есть логика, но он именно «ученик»; герой Мюссе мыслил шире, красивее, энергичнее, чем Грелу».[3]

Как характерное свидетельство эпохи, Горький включил «Ученика» в выходившую в начале тридцатых годов под его редакцией серию романов «История молодого человека XIX столетия».

С большой силой запечатлен в «Ученике» крах буржуазного индивидуализма. Грелу развенчивается как человек и как мыслитель. Все ухищрения Грелу оборачиваются в конечном счете против него самого. Он стремился возбудить чувство у Шарлотты, но сам влюбился в нее. Психолог, веривший в могущество рас судка, оказывается бессильным разобраться в своих же чувствах; он подчиняется инстинкту, действует под влиянием силы, чуждой его сознанию. Грелу прибегает к сложной психологической дипломатии, чтобы произвести впечатление на Шарлотту. Эта «недостойная и смешная работа профана в науке любви» оказалась совершенно ненужной: девушка полюбила его с первого взгляда.

Он дал клятву соблазненной им Шарлотте покончить с собой вместе с нею и малодушно отказывается сдержать свое слово. Не думая о судьбе Шарлотты, он стремится спасти собственную жизнь, но приходит к неизбежной гибели.

Суд присяжных оправдал Робера Грелу, но над, ним, по мысли Бурже, свершился суд божий: его застрелил граф Андре, брат соблазненной Шарлотты. Андре де Жюсса-Рандон — прямая про тивоположность Роберу Грелу. Один воплощает мысль, другой — действие. Словесным поединкам Андре де Жюсса предпочитает жаркую схватку на поле боя. Если Грелу чуждо понятие родины, то граф Андре — националист, живущий мечтами о реванше.

Монархист и католик, он должен, в представлении Бурже, олицетворять добродетели французского дворянства. В конце романа в ранг великомучеников возводится не только Шарлотта, но и ее воинственный брат: пытаясь героизировать Андре, автор заставляет его дать на суде показания, приводящие к оправданию Грелу. Несмотря на все усилия Бурже, образ графа Андре не поднимается над уровнем тенденциозной схемы.

Пуля графа Андре сразила не только Робера Грелу. По меткому замечанию Анри Барбюса, в романе «Ученик» светский молодой человек выстрелом из пистолета убивал тэновскую психологию.

Грелу — всего лишь ученик знаменитого психолога Адриена Сикста. Если последняя глава книги называется «Граф Андре», то открывается роман главой «Современный философ». Андре де Жюсса и Адриен Сикст — два полюса романа, «положительный» и «отрицательный». Мы подходим к ответу на вопрос: «Кто виноват?» Философские взгляды Сикста нигде систематически не излагаются, но то, что его называют «французским Спенсером», позволяет видеть в нем позитивиста. Философия Сикста — эклектическое сочетание взглядов Тэна, Спенсера и других представителей позитивизма. Вера во всеобщий детерминизм, в причинную обусловленность всех явлений, перерастает у него в фатализм. «Все будущее, — говорит Сикст, — заключено в настоящем, как все свойства треугольника заключены в его определении…» Раз все закономерно и, по-своему, необходимо, стираются различия между добром и злом. С точки зрения Сикста, для философа не существует ни добродетели, ни порока, ни добра, ни зла, которые означают «совокупность известных условностей, иногда полезных, а порой совершенно вздорных».

Сикст отличается абсолютной честностью, безупречной нравственностью, он ведет аскетический образ жизни. Но этим только оттеняется его вина в преступлении, совершенном Робером Грелу.

Об ответственности Сикста кричат газеты; в один голос его обвиняют следователь по делу Грелу, мать преступника, отец жертвы.

Но приговор Сиксту выносится им самим. В исповеди Робера Грелу он получил «неоспоримое, очевидное, как сама жизнь, доказательство, что труд его отравил человеческую душу, что он заключает в себе тлетворное начало, которое продолжает распространяться по всему свету!» Роман заканчивается победой графа Андре и поражением Сикста. У изголовья мертвого ученика учитель признает бессилие своей мысли. Атеист и рационалист, Сикст становится в тупик перед «непознаваемой тайной судьбы»: слова молитвы невольно приходят ему на ум.

За осуждением Сикста стоит стремление развенчать научную мысль, возложить ответственность за совершенное преступление на материализм. Этот замысел Бурже был заранее обречен на провал. Дело вовсе не в том, что Робер Грелу отнюдь не материалист, а субъективный идеалист: ссылаясь на книги Сикста, он утверждает, что существует только наша личность, лишь «я» реально, а природа, люди служат не более чем поводом для ощущений. В учении Сикста, наряду с идеалистическими суждениями, имеются и вульгарно материалистические положения, однако он не считает себя материалистом. Бурже делает попытку выдать позитивизм, философию идеалистическую, за материализм. Но объективно он показал кризис буржуазной науки, кризис позитивизма, который открывал дорогу поповщине.

В романе нашли правдивое отражение некоторые черты реакционной буржуазной мысли конца XIX века. Именно ей, а отнюдь не философскому материализму свойственна оторванность от жизни, схоластические умозаключения, разъедающий скептицизм, безразличие к человеку. Не материализм, а буржуазная действительность порождает таких бесчеловечных мыслителей, как Адриен Сикст, таких моральных уродов, как Робер Грелу. «Ученик» — наиболее значительное художественное произведение Бурже, где мастерски применяется разработанный им ранее метод психологического анализа. В «Ученике» романисту уда лось в значительной мере преодолеть механистический подход к миру человеческих чувств, правдиво показать переживания героев.

«Ученик» принес Бурже шумный успех. Книга вызвала многочисленные отклики, привела к ожесточенной полемике. Отвечая Брюнетьеру, использовавшему роман Бурже для злобных нападок на науку, Анатоль Франс высоко поднял значение свободной человеческой мысли. «Ученик» привлек внимание Чехова. «Умно, интересно, местами остроумно, отчасти фантастично… — писал Чехов Суворину. — Если говорить о его недостатках, то главный из них — это претенциозный поход против материалистического направления. Подобных походов я, простите, не понимаю. Они никогда ничем не оканчиваются и вносят в область мысли только ненужную путаницу. Против кого поход и зачем? Где враг и в чем его опасная сторона? Прежде всего, материалистическое направление — не школа и не направление в узком газетном смысле; оно не есть нечто случайное, приходящее; оно необходимо и неизбежно и не во власти человека. Все, что живет на земле, материалистично по необходимости».[4] Чехов дал резкую отповедь Суворину, приветствовавшему автора «Ученика» за поход против материализма.

В девяностые годы, в обстановке ожесточенных споров вокруг дела Дрейфуса, расколовшего Францию, завершается политическая эволюция Бурже. Он заявляет о своем окончательном «обращении» в католическую веру. Бурже становится воинствующим националистом и монархистом. С этих позиций он подвергает критике буржуазную демократию, нападает на парламентские учреждения, на всеобщее избирательное право, на демократию, как таковую. В работах Бурже по эстетике понятия «идейность» и «реализм» демагогически используются для утверждения реакционного искусства.

Закономерно, что Бурже — католик и националист — получает официальное признание: его избирают членом Французской академии. Но академические лавры не смогли спасти от гибели талант Бурже. Писатель «превращается в скучного и сухого моралиста, в духе католицизма, со склонностью к мистике…».[5] Его творчество все более тесно смыкается с литературой декаданса.

Теперь Бурже применяет метод психологического анализа для создания так называемых социальных романов, где делается попытка решать большие общественные вопросы. В известной три логии Бурже социальная проблематика раскрывается через семейную. Он воюет против гибельного, по его мнению, для семьи бы строго перехода из «низших» классов в «высшие», нарушения этапов постепенного развития (роман «Этап», 1902). Он ополчается на развод, разрешенный законодательством, но отвергаемый католической церковью («Развод», 1904). Показывая распад дворянской семьи, Бурже возвеличивает старого аристократа, сторонника монархической реставрации. Однако автор критикует героя за политическую пассивность, делающую его своего рода эмигрантом («Эмигрант», 1907). Защита буржуазной и дворянской семьи от «разлагающего» влияния современных идей сопровождается нападками на демократию, на революционное движение.

Из последующих произведений Бурже интерес представляет только пьеса «Баррикада» (1910). В предвоенные годы во Франции резко обострялась классовая борьба, доходившая временами до резких, частью прямо революционных взрывов. Драма Бурже является своеобразной реакцией на рост рабочего движения во Франции. «Хроника социальной воины в 1910 году» — таков был первоначальный подзаголовок пьесы.

Если иные представители лагеря клерикалов и монархистов продолжали и в XX веке твердить, что классовой борьбы не существует, то писатель ставит буржуазию лицом к лицу с неприятными, но очевидными фактами. В пьесе показана забастовка в мастерской предпринимателя Брешара. Автор не закрывает глаза на то, что рабочие ненавидят буржуа, но пытается использовать 1ТО недовольство в целях реакционной пропаганды. Ловкий демагог, он становится в позу защитника интересов… рабочих, их «мирного» труда. Бурже всей душой за рабочих, но каких? — предателей своего класса, штрейкбрехеров. Всю вину за забастовку он возлагает на революционеров: один из них — беспринципный политикан и трус, другой — храбрый и субъективно честный — оказывается саботажником, поджигателем. В конце пьесы Брешар и его сын забывают о своих филантропических затеях и создают направленный против рабочих союз предпринимателей. Если в «Эмигранте» Бурже ратовал за политическую активизацию дворянства, то теперь он призывает к решительным; действиям буржуазию. Пьеса Бурже явилась характерным свидетельством того, что в канун первой мировой войны французская буржуазия отбросила либеральную маску, обнажила свое истинное лицо. «Реакционно, но интересно», — писал В. И. Ленин М, И. Ульяновой о «Баррикаде» 12 января 1910 года.[6] В годы первой мировой войны Бурже выступал с шовинистическими заявлениями, писал ура-патриотические романы. Последние произведения Бурже говорят об окончательном оскудении его таланта. Умер Бурже в 1935 году: человек намного пережил художника.

Собрание сочинений Бурже насчитывает несколько десятков томов, но в историю литературы он вошел как автор одной книги — романа «Ученик».

Ф. Наркирьер

VI. ГРАФ АНДРЕ

Когда письмо Адриена Сикста пришло в Люневиль, граф Андре, к которому философ обращался с отчаянным призывом и, от которого теперь зависела участь Робера Грелу, находился уже в Риоме, Случаю было угодно, чтобы эти два человека не встретились, так как знаменитый ученый, выйдя из вагона, сел в подвернувшийся — ему омнибус «Коммерческой гостиницы», граф же остановился в конкурирующем с ней «Всемирном отеле». Брат несчастной Шарлотты ходил из угла в угол по комнате с выгоревшими обоями, с полинялыми шторами, заштопанным ковром и старой мебелью. Было утро 11 марта 1887 года, утро того дня, когда должен был начаться процесс Робера Грелу. Медные, позолоченные часы со скульптурной группой на мифологический сюжет, украшавшие номер, пробили двенадцать. Дымивший камин едва обогревал комнату. Над городом нависло свинцовое небо, предвещавшее снегопад. Такая погода не редкость для Оверни, когда с гор дует ледяной ветер.

Денщик капитана, драгун с веселой физиономией, по-военному навел порядок в номере, заказанном еще накануне. Пустив в ход часы и разведя огонь в камине, он поставил на стол, занимавший середину комнаты, два прибора. Время от времени он поглядывал на своего офицера. Граф Андре нервно покручивал усы, кусал губы, хмурился, и на его мужественном лице была написана мучительная озабоченность. Но Жозеф Пура — так звали денщика — в простоте душевной считал, что граф и не может вести себя иначе, когда судят убийцу его сестры. Для него, как, и для всех имевших то или иное отношение к семье Жюсса-Рандонов, виновность Робера Грелу не оставляла никаких сомнений. Однако преданному денщику, знавшему решительный характер офицера, было не совсем понятно, почему он не отправился в суд вместе со старым маркизом. «Мне это слишком тяжело», — сказал граф, и Пура, расставлявший тарелки и вилки, предварительно их протерев, так как благоразумно не доверял чистоплотности гостиничного персонала, подумал при виде озабоченного лица капитана: «Все таки у него доброе сердце, хотя иногда он и резковат.

Как он ее любил!» Казалось, что Андре де Жюсса даже не замечает, что он не один в комнате. Его темные, близко поставленные глаза, некогда поразившие, почти смутившие Робера Грелу своим сходством с глазами хищной птицы, уже не бросали тех горделивых взглядов, которые как бы вонзались в человека и завладевали им. Нет, теперь в этих глазах можно было заметить какую-то неуверенность, почти стыд или даже боязнь выдать свои душевные страдания. Словом, это были глаза человека, у которого засела в голове какая-то мысль и которого жало невыносимого горя разит беспрестанно в самые сокровенные уголки души. Это горе не затихало с той минуты, когда граф получил от сестры ужасное письмо, где она сообщала о намерении покончить с собой. Почти одновременно была получена и телеграмма, извещавшая о смерти Шарлотты, и граф немедленно отправился- поездом в Овернь, сам еще не зная, как открыть, отцу страшную истину, но с твердым намерением отомстить Грелу, как этого требовала справедливость. — Маркиз встретил сына словами: — Ты получил мою вторую телеграмму? Убийца в наших руках… Граф ничего не ответил, хорошо зная, что тут кроется недоразумение. Однако маркиз привел подробности, рассказал, что подозрение пало на гувернера и что молодого человека должны арестовать.

И тут у Андре, обезумевшего от горя, возникла мысль: сама судьба предоставляет ему возможность отомстить, а о мести он только и думал с тех пор, как прочел с такой невыразимой болью в сердце исповедь- сестры, узнал подробности ее несчастной любви, узнал о ее заблуждениях, попытках бороться, о мучительном пробуждении и гибельном решении покончить с собою. Достаточно не показывать письмо," которое хранится в его бумажнике, и подлый соблазнитель понесет заслуженное наказание, будет посажен в тюрьму и, конечно, приговорен к смертной казни. Доброе имя Шарлотты будет спасено, так как Робер Грелу не может доказать характер своих отношений с девушкой. Тогда по крайней мере родители, верящие в чистоту своей дочери и благоговеющие перед ее памятью, не узнают о падении Шарлотты, которое ввергло бы их в еще большее отчаянье, чем самоубийство… И граф Андре решил молчать.

Правда, молчание стоило ему очень дорого. Этот мужественный человек, обладавший от природы волевыми качествами подлинного воина, ненавидел всякие сделки с совестью, вероломство, окольные пути, трусость. Он понимал, что его долг сообщить кому следует о том, что ему известно, чтобы не допустить осуждения невинного. Как он ни уверял себя в том, что Грелу моральный убийца Шарлотты и что это заслуживает кары, как и убийство физическое, — все же софизм, подсказанный ненавистью, не мог заглушить другого голоса, говорившего ему, что недостойно становиться на сторону несправедливости, а осуждение Грелу за отравление нельзя считать справедливым. Одно непредвиденное обстоятельство, казавшееся графу почти чудовищным, окончательно ошеломило его: обвиняемый молчал. Презрение графа к Грелу было бы безграничным, если бы тот стал рассказывать о своем романе с Шарлоттой и спасать собственную жизнь, бессовестно черня доброе имя своей жертвы. Однако по какому-то странному своеобразию характера, которое простодушному человеку должно было казаться совершенно непонятным, преступник неожиданно проявил аристократическое благородство, не произнося ни одного слова, которое могло бы бросить тень на память той, кого он завлек в свою подлую западню. Негодяй держался на суде очень — мужественно, по-своему героически. Во вся ком случае, он вызывал теперь к себе не одно только отвращение. Сначала. Андре объяснял такое поведение особой тактикой, рассчитанной на присяжных, приемом, позволяющим добиться оправдания за недостатком улик. Но, с другой стороны, граф знал из письма сестры о существовании дневника, где история обольщения записана час за часом. Дневник этот мог бы весьма уменьшить вероятность осуждения, и тем не менее Грелу не предъявлял его. Офицер не был в состоянии объяснить себе, почему благородное по ведение врага доводит его порой до бешенства.

В припадках гнева графу иногда хотелось броситься к следователю и рассказать ему все, чтобы обнаружилась истина и чтобы сестра ничем, решительно ни чем не была обязана погубившему ее подлецу. Когда граф представлял себе, что Шарлотта, кроткое существо, любимое им такой мужественной и благородной любовью, любовью старшего брата к хрупкому и слабому ребенку, принадлежала этому хаму, этому учителишке без роду и племени, его охватывало чувство отвращения; он сознавал, что его знатному роду нанесено тяжкое оскорбление, и почти терял сознание от бешенства. Так было с ним, когда ему во время войны пришлось пережить капитуляцию Метца и сдаться в плен. Ему становилось немного легче при мысли, что этот человек сидит на позорной скамье подсудимых, предназначенной для мошенников, воров, убийц, а скоро очутится на эшафоте или на каторге… И он всячески заглушал в себе голос, твердивший: «Ты должен сказать правду!» Боже мой! Какой мукой были для него эти три месяца, когда его беспрестанно раздирали самые противоречивые чувства. Был ли он на маневрах (он снова вернулся в полк), проносился ли карьером» на коне по дорогам Лотарингии, занимался ли при свете лампы в своей комнате, — всюду его преследовал вопрос: «Что же делать?» Проходили недели, а он все еще не мог ответить на него. Но вот настал момент, когда во что бы то ни стало нужно было на что-то решиться, так как через два дня Грелу должен был предстать перед судом, а процессу предполагалось уделить всего, четыре заседания. Граф считал, что гувернера безусловно приговорят к смерти.

Конечно, еще можно будет сделать заявление и после вынесения приговора. Но это означает, что снова разгорится внутренняя борьба. Граф был человеком действия, и всякая неопределенность была для него невыносимой, а между тем именно в таком состоянии жил он целых три месяца, не будучи в силах решиться на что-нибудь. И когда он заглядывал поглубже в свою душу, он видел, что его молчание — еще не окончательное решение вопроса. Он не давал себе слова молчать. Он только откладывал свое заявление. Это и было причиной, помешавшей ему сопровождать отца в суд на первое заседание. Но об этом заседании он надеялся получить подробнейший отчет с минуты на минуту. Часы уже пробили двенадцать. За двенадцатью слабыми ударами сразу же раздался бой часов на колокольне соседней церкви. Старик Жюсса вот-вот должен был прийти.

— Их сиятельство прибыли, господин капитан, — доложил денщик, выглянув в окно, за которым послышался шум подъезжавшего экипажа, — Ну что, отец? — с нетерпением спросил Андре, едва маркиз вошел в комнату.

— Присяжные на нашей стороне, — ответил старик.

Маркиз де Жюсса уже не был тем расслабленным маньяком, над которым так едко насмехался в своих записках Грелу. Глаза его теперь горели, голос и даже движения помолодели. Страстная жажда мести, всецело овладевшая стариком, не только не подорвала его силы, а, наоборот, поддерживала их. Он даже забыл «э своей ипохондрии, и его речь стала оживленной, властной и отчетливой.

— Утром происходила жеребьевка… Выбрали двенадцать присяжных… Я записал фамилии. — Маркиз стал рыться в своих записках. — Из двенадцати присяжных — три крестьянина, два офицера в отставке, врач из Эгперса, два лавочника, два домовладельца, фабрикант и учитель. Все это почтенные люди, семейные, они потребуют, чтобы убийца понес строгое наказание… Прокурор уверен, что Грелу будет приговорен к смертной казни… Ах, негодяй! За три месяца у меня была единственная приятная минута, когда я увидел, как его вводят в зал под конвоем двух жандармов: я понял тогда, что ему уже не вывернуться… От этих не убежишь! Но, представь себе, какая дерзость! Он окинул взглядом зал… Я сидел в первом ряду. Он меня — увидел и даже не отвел взгляда, а, наоборот, пристально, вызывающе посмотрел в мою сторону… Нам нужна его голова! И мы ее получим! В голосе маркиза звучала звериная злоба, и он не заметил, что его слова вызвали на лице сына выражение глубокой горечи. Представив своего врага в в руках жандармов, побежденным государственной властью, как бы раздавленным неумолимыми жерновами безликой и неотвратимой машины правосудия, офицер содрогнулся от стыда. Да, это был стыд человека, который подослал наемных убийц. И в самом деле, он пользуется жандармами и судейскими, как наемными убийцами, как исполнителями того, что он охотно осуществил бы собственными руками, чтобы самому же нести ответственность за это… Конечно, подло не сказать того, что он знает! А взгляд, брошенный подсудимым на отца, — что он означает? Известно ли Роберу, что Шарлотта перед самоубийством написала брату и обо всем рассказала ему? А если он знает об этом, то что он думает сейчас? При одной мысли, что молодой человек догадывается о подлинном положении вещей и презирает их обоих за молчание, у графа Андре закипела кровь.

— Нет, — сказал он сам себе, когда/ маркиз, наскоро позавтракав, отправился на заседание, возобновлявшееся после обеденного перерыва. — Нет! Я не могу молчать. Я им все скажу, Или напишу.

Он присел к столу и машинально стал выводить на листе бумаги официальное обращение: «Господин председатель суда…» Наступил уже вечер, а этот убитый горем человек все еще сидел за столом, сжимая голову руками и так ничего и не написав, кроме первой строки… — Он дождался возвращения отца и стал с волнением слушать подробный рассказ о втором заседании: — О, дорогой мой Андре! Как ты правильно поступил, что не пошел на заседание! Какая низость! Нет, ты подумай только, какая низость! Вот послушай… Допрашивали Грелу… Он применяет все ту же тактику и не отвечает на вопросы. Это бы еще ничего.

Но давали показания эксперты. Сначала наш милый доктор… У него дрожал голос, когда он стал передавать свои впечатления от того, что он увидел, когда вошел в комнату Шарлотты… Потом выступал профессор Арман. Ты не вынес бы этого ужаса — он говорил о результатах вскрытия бедняжки! И все выложил тут же, хотя в зале было по меньшей мере пятьсот человек… Затем выступил химик из Парижа…

Теперь уж не остается никаких сомнений! Пузырек, который был в руках этого чудовища, стоял на столе. Я сам видел его… И потом… Как только у людей поворачивается язык говорить такие вещи! Его адвокат, и — имей в виду — адвокат по назначению, которого не заподозришь в том, что он друг подсудимого… Так этот адвокат… Даже не знаю, как сказать… Он все добивался ответа: умерла ли Шарлотта девственницей, и было ли это обследовано! В зале даже послышался шепот негодования, чувствовалось всеобщее возмущение. Моя девочка! Такая чистая и благородная, почти святая! Мне хотелось дать этому господину пощечину! Даже подсудимый был взволнован, а его, по-видимому, абсолютно ничем не прошибешь. Я смотрел на него. Тут он взялся за голову и заплакал. Ну, скажи, пожалуйста, ведь закон должен запрещать подобные вещи — публично оскорблять жертву преступления! Что подразумевал адвокат? Что у нее был любовник? Любовник! У такой, как она, и любовник! Старик был в таком негодовании, что вдруг разрыдался. При виде этого безысходного горя сын тоже почувствовал, что у него разрывается сердце и слезы душат его. Не произнося ни слова; отец и сын обнялись.

— Надо сказать, — продолжал маркиз, когда снова был в состоянии говорить, — что это самая ужасная сторона судопроизводства, — вот эти публичные обсуждения ее интимной жизни. А она была так целомудренна даже в незначительных проявлениях чувства! Я уже говорил тебе… Уверен, что она всю зиму страдала от разлуки с Максимом… Она безусловно любила его, только не хотела показывать…

Как раз это и возбудило у Грелу ревность. Когда он явился к нам в дом и увидел ее, прелестную, естественную, чистосердечную, он подумал, что может ее соблазнить и жениться на ней. Скажи, пожалуйста, ну как она могла догадываться о чем-нибудь, если даже я при моем знании людей ничего не заметил, ни о чем не подозревал! Маркиз ухватился за эту версию и не переставал говорить в продолжение всего обеда, а потом и целый вечер. Этим он утешал себя. В некоторых случаях жизни вспоминать вслух прошлое — единственная отрада. Но благоговение несчастного отца перед памятью покойной дочери представлялось Андре чем-то трагическим, ибо в эти самые минуты он готовился…

К чему? Неужели он действительно решится нанести старику этот ужасный удар? Андре заперся в своем номере. Вокруг стояла та особенная тишина, какая бывает только в провинциальных городках. Предаваясь размышлениям, капитан еще раз вынул письмо сестры и перечитал его, хотя знал в нем наизусть каждую строчку. От этих строк, начертанных застывшей навеки рукой, веяло таким отчаяньем, такими страданиями и печалью! Иллюзии девушки были столь безрассудны, борьба так искренна, а пробуждение до того горестно, что граф почувствовал, как по его щекам снова потекли слезы. Сегодня он плакал уже второй раз, а ведь с того дня, как умерла Шарлотта, его глаза оставались сухими и были как бы обожжены ненавистью. Он подумал: «Нет такого наказания, которого не заслуживал бы Грелу». Несколько минут он сидел неподвижно.

Потом подошел к камину, где уже догорал огонь, и положил исписанные листки на обуглившееся полено. Он чиркнул спичкой и поднес ее к бумаге. Листки вспыхнули со всех сторон, пламя охватило мелко написанные строчки и превратило это единственное доказательство несчастной любви и самоубийства в горсточку темного пепла. Андре перемешал щипцами остатки бумаги е золой. Затем, ложась спать, он сказал вслух?

— С этим покончено! И он уснул тем тяжелым сном, какой бывает у сильных людей после большого расхода энергии. Так случилось с ним, например, после первого сражения.

Он открыл глаза только в девять часов утра, хотя и имел привычку вставать очень рано.

— Маркиз запретил будить вас, — сказал Пура, когда Андре позвал его и велел открыть ставни.

В то утро небо было радостным и голубым, а не свинцовым, как накануне. Солнце сияло.

— Маркиз ушел уже час тому назад, — докладывал денщик. — Вам известно; что сегодня преступника проведут в суд подземным ходом? Вот до чего народ озлоблен против него!

— Каким подземным ходом? — не понял Андре. — Подземным ходом из тюрьмы в суд. Говорят, им пользуются только для самых больших преступников в тех случаях, когда опасаются, что толпа разорвет злодея на куски. Клянусь, господин капитан, если бы негодяй попался мне под руку, я бы не вытерпел и влепил бы ему пулю в лоб! Бешеных собак не судят, а пристреливают… Ах, забыл в гостиной сегодняшние письма! Через минуту денщик вернулся с тремя конвертами в руках. Бросив взгляд на два первых, Андре сразу же узнал, от кого они. На третьем письме почерк оказался незнакомым. Оно было отправлено из Парижа в Люневиль, а затем переадресовано в Риом. Граф вскрыл конверт и прочел те несколько строк, которые Адриен Сикст набросал перед тем, как отправиться на вокзал. Руки офицера, не знавшего, что такое страх, задрожали. Он побледнел, как лист бумаги, который держал в руке. Пура даже забеспокоился: — Вам нездоровится? — Выйди, — резко приказал граф Андре, — я сам оденусь.

Ему необходимо было остаться наедине с самим собою, чтобы оправиться от неожиданного удара.

Значит, есть еще кто-то, кроме Грелу, кому известна тайна смерти Шарлотты! Графу приходилось видеть почерк Грелу, — письмо написано другой рукой! Это был ужас, который даже очень смелые люди испытывают перед лицом чего-нибудь настолько неожиданного, что оно кажется сверхъестественным. Если бы перед графом вдруг предстала живая Шарлотта, то и тогда он не был бы потрясен больше, чем в минуты, когда читал это письмо. Кто-то знает о самоубийстве, о написанном сестрой письме, а возможно, и обо всем остальном… И что может думать о нем этот таинственный незнакомец, ратующий за истину? Вопросительный знак в конце анонимного письма говорил об этом достаточно красноречиво. Вдруг граф вспомнил, на что он решился вчера вечером. Он мысленно увидел листки, сожженные в камине, и его лицо залила краска стыда… Решение, принятое накануне, решение, после которого он спокойно проспал всю ночь напролет, показалось ему совершенно неприемлемым. Сознание, что есть на свете человек, который имеет основания считать графа де Жюсса подлецом, было для него, так высоко ценившего дворянскую честь, невыносимо. Вчерашние сомнения, с которыми, как он думал, он покончил раз навсегда, снова воскресли в его душе.

Они стали еще мучительнее, когда маркиз вернулся из суда и начал рассказывать о том, что там происходила.

— Сегодня допрашивали свидетелей. Я тоже давал показания. Мне было особенно тяжело сидеть перёд началом заседания в комнате для свидетелей рядом с матерью Грелу. Еще хорошо, что она остановилась не в нашей гостинице, а в «Коммерческой».

Старуха закатила мне сцену и даже позволила себе настаивать, чтобы я посетил ее для переговоров.

Ужасная была сцена! Это зловещее лицо невозможно забыть: черные глаза, в которых сквозь слезы вспыхивает мрачный огонь… Она вцепилась в меня и заклинала заявить во всеуслышанье, что ее сын невиновен. Она говорила, что я сам вполне уверен в этом, что я не имею права выступать против него.

Ужасная сцена!.. Пришлось вмешаться жандарму. Несчастная! Сердиться на нее нельзя, ведь это ее сын. Но странно как-то, что даже у злодея вроде Грелу может быть человек, который его любит, как я любил Шарлотту или люблю тебя… Впрочем, все это пустяки… Теперь. ровно час. После обеда выступит прокурор, а затем защита… Приговор вынесут часов в пять-шесть… О, как я буду ликовать, когда станут читать приговор! Что ж, это сама справедливость. Ты убил? Значит, ты должен умереть! Часов в пять-шесть!.. Когда граф Андре остался наконец один, он снова зашагал из угла в угол, как накануне. Денщик вместе с камердинером маркиза убирал посуду. Позже они рассказывали, что никогда не видели барина в таком возбужденном состоянии, как в течение тех двадцати минут, пока они убирали со стола. Они очень удивились, когда вдруг граф потребовал, чтобы ему приготовили мундир. Через какие-нибудь четверть часа капитан был готов и вышел из гостиницы, хотя в течение трех дней, с тех пор как он был в Риоме, ни разу не показывался на улице.

Одно обстоятельство особенно взволновало бедного Жозефа. Он заметил, что капитан взял с собой револьвер, уже два дня лежавший на ночном столике. Солдат вспомнил собственные рассуждения насчет револьвера и поделился своими страхами с камердинером.

— Если Грелу оправдают, — заметил он, — наш капитан, чего доброго, пустит ему пулю в лоб.

— Может быть, пойти за ним? — предложил лакей.

Но, пока денщик и камердинер обсуждали это событие, граф уже был на главной улице, ведущей к зданию суда. Он хорошо знал ее, так как еще мальчиком неоднократно бывал в Риоме. Этот старинный парламентский город, застроенный особняками из вольвикского камня с высокими окнами, казался еще более пустынным, тихим и мрачным, чем обычно. Но около судебной палаты граф увидел, что всю улицу Сен-Луи, против входа в — зал заседаний, запрудила толпа. Дело Грелу привлекло всех, у кого был хоть час свободного времени. Граф Андре с трудом пробился сквозь плотные ряды крестьян, прибывших из соседних деревень, и мелких лавочников, оживленно обсуждавших процесс. Он остановился перед крыльцом, которое вело в вестибюль. На крыльце распоряжались два солдата, сдерживавшие напор толпы.

Некоторое время граф, видимо, колебался, стоит ли подниматься по ступенькам, потом прошел в дальний конец улицы, и очутился на площадке, обсаженной деревьями, ветви которых уже оголились. С этой площадки, расположенной между мрачными стенами центральной тюрьмы и темным зданием судебной палаты, открывался вид на обширную лиманскую равнину. Под деревьями шумел фонтан, и его нежное журчание можно было уловить, несмотря на гул толпы, доносившийся с соседней уяГицы. Андре опустился на скамью около бассейна. Впоследствии он никак не мог объяснить, почему он просидел здесь полчаса и почему потом поднялся и направился к зданию суда. У входа он написал на визитной карточке несколько слов и вручил ее одному из солдат, чтобы тот передал ее через судебного пристава председателю суда. У Андре было такое чувство, точно он действует помимо своей воли и как бы во сне. Тем не менее решение было им принято окончательно, хотя его и охватывала невыразимая тоска при мысли о том, как он предстанет перед отцом, находящимся среди этих людей со склоненными головами, неподвижными затылками и сутулыми спи нами. Граф испытал некоторое облегчение, когда за ним пришел судебный пристав. Но вместо того чтобы провести посетителя прямо в зал заседаний, пристав повел его по коридору в небольшую комнату, вероятно в кабинет председателя. На столе лежали папки с ка кими-то бумагами, на вешалке висело пальто и шляпа.

Когда они вошли в комнату, судебный пристав сказал:

— Господин председатель выслушает вас, как только прокурор закончит речь…

Какое неожиданное облегчение! Значит, он избежит страшной пытки давать показания в присутствии отца и публики. Однако надежда на такой оборот дела скоро рухнула. Не прошло и десяти минут, как появился председатель — высокий старик с желчным лицом и седыми волосами, которые на фоне его красной мантии казались зеленоватыми. Едва только граф произнес несколько слов о том, что он может представить доказательство невиновности подсудимого, на лице старика появилось выражение крайнего изумления, и он сказал: — В таком случае, граф, я не могу выслушивать вас частным образом. Сейчас заседание возобновится.

Вам придется выступить в качестве свидетеля…

Если только обвинение или защита не заявят об отводе…

Итак, брат Шарлотты должен был пройти все этапы мучений. Он столкнулся с бесстрастной машиной правосудия, которая не считается и не может считаться с человеческими чувствами. Ему пришлось сидеть в комнате для свидетелей, и он вспомнил сцену, которая недавно произошла между его отцом и матерью Грелу. Оттуда граф Андре прошел в зал судебных заседаний. Здесь он увидел на голой стене распятие, как бы царившее над залом, увидел повернувшиеся к нему в крайнем любопытстве головы присутствующих, увидел председателя, снова занявшего место между асессорами, прокурора и товарища прокурора в красных мантиях и присяжных, помещавшихся слева от трибунала. Грелу. сидел справа, на скамье подсудимых, со скрещенными на груди руками, очень бледный, но спокойный. Обширный зал был до отказа набит публикой; люди стояли всюду — на галерее, даже позади судейских кресел. На скамье свидетелей Андре заметил седую голову отца, и у него сжалось сердце; но оно не дрогнуло, когда председатель, осведомившись у прокурора и защитника, не имеют ли они возражений против выступления нового свидетеля, стал задавать обычные в таких случаях вопросы об имени, фамилии и прочем. Затем он предложив капитану принести присягу. Судейские, присутствовавшие при этой сцене, единодушно утверждали потом, что никогда за всю свою практику не наблюдали такого волнения, какое охватило зал, когда выступал этот человек, боевое прошлое которого всем было известно из статей, печатавшихся в связи с процессом. Твердым голосом, в котором чувствовалась невыразимая душевная мука, граф произнес: — Господа присяжные заседатели! Мне нужно сказать вам всего несколько слов. Моя сестра не была убита. Она покончила с собой. Накануне ее смерти я получил от нее письмо, в котором она сообщала о намерении умереть и объясняла мотивы своего решения… Господа, мне казалось, что я имею право скрыть это самоубийство, и я сжег письмо… Впрочем, если человек, которого: вы видите перед собой, — граф указал рукой на Грелу, слегка повернувшись в его сторону, — и не отравил сестру, то он поступил еще хуже… Однако в этом он не подлежит вашему суду и его нельзя судить как убийцу… Он невиновен…

За отсутствием материальных доказательств, ибо я уже не могу их предъявить, я даю вам в этом свою клятву.

Слова падали одно за другим среди всеобщего оцепенения. Вдруг раздался чей-то крик, сопровождаемый стоном: — Он с ума сошел! Не слушайте его, он с ума сошел! — Нет, отец, — продолжал Андре, узнав голос маркиза и повернувшись к старику, рухнувшему на скамейку. — Я не сошел с ума… Я поступаю так, как этого требует честь. Надеюсь, господин председатель, что меня избавят от дальнейших показаний? Последняя фраза звучала такой мольбой, и все так хорошо понимали душевное состояние этого гордого человека, что в зале даже послышался ропот, когда председатель ответил ему:

— К моему глубокому сожалению, сударь, я не могу удовлетворить вашу просьбу… Необычайная важность показаний, которые вы только что сделали, не позволяет правосудию удовлетвориться этим кратким заявлением. Наш долг, как он ни тягостен, предписывает потребовать от вас уточнений…

— Хорошо, господин председатель, в таком случае я тоже выполню свой долг до конца.

В тоне, каким свидетель произнес эти слова, звучала непреклонная решимость. Шепот в зале сразу прекратился, и снова наступила мертвая тишина.

В этой тишине раздался голос председателя: — Вы упомянули о письме, которое написала вам ваша покойная сестра… Позвольте мне заметить, что по меньшей мере странно, что у вас тотчас не явилась мысль сообщить содержание этого письма органам правосудия…

— Письмо заключало тайну, которую я готов был бы скрыть ценой своей жизни…

Впоследствии граф рассказывал своему другу Максиму де Плану, тому, которого он выбрал себе в братья и который вел себя в высшей степени благородно до самого конца трагедии, что эта минута была для него самой тягостной, но что, начиная с этого момента, волнение было как бы подавлено самой его чрезмерностью. Ему пришлось сообщить все ужасающие подробности письма, рассказать о своих собственных переживаниях и признаться в своих мучениях. Что же касается дальнейшего, то, как он сам потом говорил, ему запомнились лишь некоторые совершенно незначительные подробности и физические ощущения, например холодок железных перил, к которым он прислонился, когда ему пришлось сесть на скамью для свидетелей, откуда только что унесли отца, упавшего в обморок при последних его словах… Он обратил также внимание на певучее лотарингское произношение прокурора, который встал и заявил, что отказывается от обвинения… Сколько времени прошло между этим заявлением прокурора, речью защитника, уходом присяжных заседателей в совещательную комнату и их возвращением? Когда был объявлен оправ дательный вердикт? Дать себе в этом отчет Андре не мог. Не мог он рассказать и о том, как он провел вечер, после того как зал опустел и сторож подошел к нему и попросил покинуть помещение. Он запомнил только, что куда-то шел, очень долго и быстро. Обитатели Комбронда, возвращавшиеся после суда, встретили его на улице в своей деревне. Он выходил из трактира, где написал несколько писем: матери, отцу, командиру полка и, наконец, Максиму де Плану. В девять часов вечера Андре постучался в дверь «Коммерческой гостиницы», где, как он знал со слов отца, остановилась мать оправданного, и спросил швейцара, может ли он видеть г-на Грелу. Швейцар слышал рассказ о бурном заседании в суде. По мундиру офицера не трудно было догадаться, Кто стоит в дверях, и у швейцара хватило смекалки ответить, что Грелу еще не возвращался. Но, к несчастью, он почел нужным тут же подняться наверх к молодому человеку. Робер Грелу, час тому назад выпущенный из тюрьмы, находился в обществе матери и Адриена Сикста. — Этот последний не мог отказать отчаянным просьбам вдовы, которая встретила его в коридоре гостиницы и умоляла повлиять на сына.

— Будьте осторожны, сударь, — сказал швейцар Роберу, попросив разрешения переговорить с ним наедине.

— Граф де Жюсса разыскивает вас…

— Где он? — нервно спросил Грелу.

— Вероятно, еще неподалеку, — ответил швейцар, — но я ему сказал, что вас нет…

— Напрасно, — вырвалось у Грелу. И, схватив шляпу, он бросился на лестницу.

— Куда ты? — встревожилась мать.

Молодой человек ничего не ответил. Быть может, он Даже не расслышал вопроса, так поспешно спускался он по лестнице. Мысль о том, что граф может подумать, будто он спрятался из трусости, бросила его в жар. Ему не пришлось долго разыскивать врага.

Граф стоял на противоположном тротуаре и наблюдал за подъездом гостиницы. Робер его узнал и прямо направился к нему.

— Вам угодно что-то сказать мне? — спросил он надменно. — Я к вашим услугам и готов дать вам любое удовлетворение… Я никуда не уеду из Риома, даю вам слово…

— Нет, милостивый государь, — ответил Андре де Жюсса, — с такими, как вы, не дерутся на дуэли, таких пристреливают…

Граф Андре выхватил из кармана револьвер, а молодой человек, вместо того чтобы бежать, стоял на месте и как бы говорил своим видом: «Ну что ж, стреляйте!» И граф выстрелил ему в голову. В гостинице услышали сначала выстрел, потом предсмертный крик, а когда люди прибежали на место происшествия, они увидели, что граф Андре, скрестив руки на груди и отбросив револьвер, стоит прислонившись к стене. Он сказал, показывая на лежавший у его ног труп любовника Шарлотты:

— Я расправился с ним…

При аресте он не оказал никакого сопротивления.

…………………………………………

Вероятно, поклонники «Психологии веры», «Теории страстей», «Анатомии воли» были бы очень удивлены, если бы они видели, что происходило в ночь после этой трагической сцены в третьем номере «Коммерческой гостиницы», и прочли бы мысли своего неумолимого и всемогущего учителя.

У кровати, где с повязкой на лбу лежал Робер, стояла на коленях его мать. Великий отрицатель сидел рядом и смотрел то на молящуюся женщину, то на мертвеца, который был его учеником, а теперь уснул тем Же сном, что и Шарлотта де Жюсса. Впервые почувствовав беспомощность своей доктрины, которая не могла в эти минуты поддержать его, этот аналитик,

наделенный почти сверхъестественной силой, склонился перед непостижимой тайной человеческой судьбы.

Ему приходили на ум слова единственной молитвы, еще сохранившейся в памяти из далекого детства: «Отче наш, иже еси на небесех…» Конечно, он не произнес этих слов и, быть может, никогда не произнесет их. Но если существует небесный отец, к которому великие и малые обращают свои взоры в трудные часы жизни как к единственному источнику помощи, то не заключается ли самая трогательная молитва уже в самой потребности молиться? А если бы небесного отца не существовало, то разве чувствовали бы мы потребность обратиться к нему в такие минуты? «Ты меня не искал бы, если бы уже не нашел…» Благодаря ясности ума, которая не покидает ученых в самые тяжелые дни их жизни. Адриен Сикст вспомнил эти удивительные слова Паскаля из его «Тайны Христа», и, когда мать поднялась после молитвы, она увидела, что философ плачет.

Париж, сентябрь 1888 г. — Клермон-Ферран, май 1889 г.

Ф. Наркирьер: «Поль Бурже и его роман «Ученик».

I. Современный философ.

II. Дело Грелу.

III. Горе простой женщины.

IV. Исповедь молодого человека нашего времени.

§ 1. — Моя наследственность.

§ 2. — Моя духовная среда.

§ 3 — В чуждой среде.

§ 4. — Первый кризис.

§ 5. — Второй кризис.

§ 6. — Третий кризис.

§ 7. -Заключение.

V. В вихре мыслей.

VI. Граф Андре.