"Очищение огнем" - читать интересную книгу автора (Андреотта Пол)

Глава 6

— Какого черта ты там торчишь? Это было в среду, в половине второго. Берни рычал в телефонную трубку.

— Ты мне нужен. Слыхал новости? Закрыли «Ля Каж».

— Что такое «Ля Каж»?

— Клуб в Сен-Жермен-де-Прэ. Полиция закрыла его, и знаешь почему? Тайная проституция. Ты был прав. Ты часто бываешь прав — это мне всегда нравилось в тебе.

Я еще не знал как себя вести.

— Что с тобой? Ты как будто не совсем проснулся. Мне нужна та история про девок, и быстро. Мы должны опубликовать статью, прежде чем они закроют еще какой-нибудь клуб. Сейчас самое время. Вержю (другой фотограф) не знает, что делать. Он ждет тебя. Возьми машину напрокат, приезжай любым способом, только скорее.

Он собирался повесить трубку, но я поймал его как раз вовремя.

— Как вышли картинки у Марка?

— Какие картинки?

— Нашей истории.

— Получилось не так интересно. Да и девушка не такая уж хорошенькая. Кстати, я сократил твою статью. На первом месте теперь убийца детей. Но я дам тебе первую страницу для девочек. Обещаю. И вообще, какого черта ты делаешь в этой Богом забытой дыре? Может, тебя околдовали? Или..? В общем, передаю трубку Ким, она стоит рядом со мной.

— Здравствуй, дорогой! У тебя все в порядке? В гостинице не было настоящей телефонной будки. Я стоял в углу у двери, и то и дело кто-нибудь проходил мимо меня в уборную и обратно.

— Все хорошо, дорогая. Берни совсем спятил. Он хочет пятьдесят страниц, и, когда я обливаюсь потом, чтобы сделать их, он еще недоволен.

— Почему ты не позвонишь мне?

— Дорогая, здесь один телефон на все это захолустье, и размен…

— Я знаю. Ты скоро вернешься?

— Сегодня вечером. Завтра утром, в крайнем случае.

— Я очень скучаю без тебя.

— Я тоже очень скучаю, — произнося эти слова, я украдкой огляделся по сторонам. Казалось, вся мебель в холле готова обрушиться и придавить меня.

— У тебя не очень убедительный тон, — усмехнулась она.

— Погода хорошая? Здесь ужасно. Осень. — я не знал, что еще сказать. — Если мне удастся достать машину, я приеду в середине ночи и разбужу тебя.

— Да? — обрадовалась она. — Да!

Оплатив счет и покинув гостиницу, я ощущал такую же бодрость духа, как муха в сетях паука. Одна часть моего «Я» приказывала совершить некоторые действия, другая цеплялась за все, что угодно, — теплое солнце, осенние паутинки. Или, например, за доктора Казаля, которого я встретил у крепостных стен по пути к дому Терезы.

— Вы еще здесь?

— Я уехал и вернулся.

— А что теперь?

— А теперь опять уезжаю… Если не останусь. Не знаю. Да, не знаю.

Он обвел окрестности одним из своих широких жестов.

— Этот город — ловушка. Возьмите, к примеру, меня: с тех пор, как я поселился здесь тридцать лет назад, никогда не тороплюсь. Зачем торопиться, если все время видишь одно и то же? — Он взял меня за локоть. — Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Доктор зашел в подлесок, прыгая с камня на камень.

— Остерегайтесь гадюк! — крикнул он.

Вскоре я увидел на голой округлой вершине холма часть старой стены, поросшую зеленью. Казаль остановился.

— Вот, — сказал он, — здесь когда-то стоял дом знаменитого мага.

Мне это было неинтересно. Я страдал от жары. Солнце напекло мне голову.

— Я должен вернуться в Париж, — сказал я, и в моей фразе прозвучали, по меньшей мере, три вопросительных знака.

— И что вы ожидаете найти, когда вернетесь?

— Жену. Работу. Друзей. Мою жизнь. Привычки, — стал перечислять я, словно перебирая четки. — В четках у буддийских монахов сто восемь бусин. А у меня только пять. Вы были здесь во время немецкой оккупации?

— Да.

— Что это за история со святилищем?

— Каким святилищем?

— В доме Дувов.

— Посмотрите, — он указал рукой вниз. — Отсюда можно видеть часть парка. Вот тот клочок зелени.

— Я знаю, — сказал я.

— Как видите, это стратегический пункт, дающий превосходный обзор всей долины. Вам известна теория Кригсортера? Неважно. Некий Шеффлинг, немец, доказал, что на протяжении всей истории армии встречаются в одних и тех же местах. Эта долина как раз одно из тех мест, где обычно проходили орды завоевателей. Во всяком случае, в один прекрасный вечер у дама Дувов остановились три грузовика. Они доставили команду саперов, которые начали выгружать разное снаряжение, динамит, и на следующий день из Дакса прибыл бульдозер. Тем временем капитан вручил Дуву приказ покинуть это место. Немцы собирались укрепить дом, в парке поставить зенитные пулеметы, построить склады боеприпасов, вырыть бункеры.

— Вы знали старого Дува?

— Немного. Он был высокий, довольно суровый на вид, неразговорчивый.

— Он тоже был колдуном?

— Сам я не видел, но, говорят, по ночам там совершались какие-то странные обряды. Дув и его двоюродный брат Бонафу, в то время совсем молодой, возродили старинный магический ритуал, восходящий к Средневековью — они посвятили это место.

— Посвятили? Кому?

— О, не Богу, конечно. Обряд совершается для того, чтобы воспрепятствовать посещению данного места кем-либо, кроме совершавших посвящение.

— Тогда, значит, дьяволу?

— Подождите минутку. Известно, что у немцев все пошло из рук вон плохо. Вскоре после начала работ в одном месте провалилась земля и погибли два человека. На другой день, когда немцы валили деревья, один дуб упал в совершенно неожиданном направлении — я имею в виду, туда, куда по логике он не мог упасть, — и насмерть задавил фельдфебеля. В конце недели они все бросили и уехали. Не из-за заклятия. Во всяком случае, официально не из-за него. Как раз в это время высадились союзники, И из Берлина пришел новый приказ. Но так или иначе Дувы смогли вернуться в свой дом. Этот факт произвел сильное впечатление на местных жителей. Именно с тех пор все начали бояться Дувов… и обращаться к ним за помощью.

— И святилище все еще запретное место?

— Не знаю. Мне не приходилось его видеть.

— А мне приходилось.

Я встал и зашагал прочь. Мне ужасно хотелось громко расхохотаться. «Это действительно слишком!» — думал я. Наконец-то у меня появилось ощущение свободы.

Дом был пуст. Быстро собрав вещи и уложив их в чемоданчик, я вышел в парк и позвал Терезу. Но единственной живой душой в парке был старый садовник, копавшийся в огороде. Я подошел к нему. Впервые мне удалось рассмотреть садовника как следует. На самом деле вид у него был довольно отталкивающий. Красноватое родимое пятно покрывало его правую скулу и нижнюю часть носа. Еще я заметил, что у него разноцветные глаза: левый — серый, правый — очень светлый, с зеленовато-голубой верхней и темно-синей нижней половиной. Не знаю почему, но они напомнили мне глаза собаки. Кстати, о собаке: что случилось с собакой, которую я видел здесь в первый день?

— Мадмуазель Дув дома?

— Нет, — сказал он, продолжая копать, — она у своего ДЯДИ.

— Но она сказала…

— Он пришел за ней после ленча. Она ему понадобилась.

— Не могли бы вы дать мне ваш велосипед? — попросил я.

— За сараем.

«Здесь была собака, — думал я, нажимая на педали, — такса, я помню очень хорошо. Что она сделала с собакой?» Подобными вопросами я занимал свои мысли — лишь бы не думать о той единственно реальной проблеме, которая стояла передо мной: как сказать Терезе, что я уезжаю навсегда? Я говорил, — было ли это прошлой ночью, или позапрошлой, или во время полета к звездам? — что люблю ее, что всегда буду любить ее и не буду любить ни одну другую женщину. Я прижал ее к себе и сказал, что отныне мы едины, телом и душой. А что, если это так, Серджио? Не называй меня, как Марк. Что, если ты был околдован? Если хочешь избавиться от любовного недуга, перережь глотку жабе в новолуние, вымочи ее селезенку в отваре из васильков и барвинок, добавь немного крови крещеного петуха, хорошенько перемешай и принимай в горячем виде.

Я продолжал крутить педали. Старый велосипед Фу жалобно дребезжал, словно сочувствуя моим путаным мыслям. Подъехав к большому серому дому, я не увидел ни машин, ни клиентов. Очевидно, по средам прием не провалился. Я прислонил велосипед к крыльцу, поставил рядом свой чемодан и обошел дом, как в первый день.

Тереза и ее дядя были на кухне. Они засыпали в большие котлы кучки каких-то листьев и трав и перемешивали их. Некоторые котлы стояли на слабом огне. Бонафу, в рубашке с засученными рукавами, встретил меня весьма приветливо.

— Заходите, дайте пожать вашу руку.

Тереза, увидев меня, не выказала удивления. Она подошла к шкафу, заполненному папками с сушеными травами, и спросила:

— Что теперь класть?

— Щепотку этого, — ответил целитель и, повернув улыбающееся лицо ко мне, добавил:

— Peroinca minor. Подойди сюда, я покажу как нужно готовить компоненты.

Только тут я заметил пожелтевшую картину, которая висела на стене. Это был Папа. Не нынешний — предыдущий. Папа. Но на кой черт мне знать, какой это Папа?

— Тереза, — сказал я, — мне нужно с тобой поговорить.

— Сейчас?

— Да.

— Но я не могу…

— Ничего, ничего. Я и сам управлюсь, — заверил Бонафу, улыбаясь с видом соучастника.

Она вытерла о джинсы свои дивные руки с длинными пальцами и улыбнулась мне. Сумрачная кухня вдруг озарилась светом этой солнечной улыбки. Тереза неуклюже забралась на подоконник, ударившись коленкой, спрыгнула на землю и прильнула ко мне.

— Ты уезжаешь? — спросила она, повиснув на моей руке. Это была ее манера горевать — или защищаться от удара. — Все будет хорошо. Я провожу тебя до станции. Я…

Она не давала мне возможности вставить слово.

— Серж, почему бы тебе не остаться? Разве ты не был здесь счастлив? Мы могли бы провести вместе всю зиму. В моем доме очень хорошо зимой. Тебе так трудно изменить свою жизнь? Серж, я скажу тебе одну вещь: все люди хотят перемен, а когда появляется возможность, они передумывают.

Потом она замолчала и посмотрела мне в глаза.

— Назови мне причину, только одну стоящую причину, и я отпущу тебя.

А если ты не опустишь меня, как мы будем играть дальше, моя колдунья? Но она прочитала мои мысли.

— Конечно, ты и так свободен, Серж. — и она шла дальше, все еще не давая мне возможности вставить слово. — Ты бы не скучал здесь. Здесь никто не скучает. Ты говорил, что хочешь написать книгу. Вот и хорошо: тут у тебя будут сколько хочешь времени. Тебе даже не понадобятся деньги — у меня есть все, что нам нужно. Да ведь ты и сам говорил, — она снова остановилась. — Ты сотни раз говорил, что твоя жизнь в Париже — это кошмар. Почему ты не можешь быть проще милый? Иисус говорил: «Да» значит «да», «нет» значит «нет», а все остальное — от дьявола.

После введения в разговор Иисуса я почти готов был согласиться.

— И какую жизнь ты собираешься вести? Неужели тебе нравится быть марионеткой?

Берни, скрывающий свое лицо, явился предо мной на миг, словно дьявол, пораженный торжествующим Святым Георгием.

— Почему, милый, почему? К чему тебе все это? Она отошла, чтобы сорвать травинку, которую заметила по пути, положила ее в карман и вернулась.

— Я знаю, что тебе нужно, Серж. Тобой владеют злые духи. Тебе нужно освободиться от заклятья, но только ты сам можешь это сделать. Я бы помогла тебе, если бы ты согласился.

Внезапно я сменил пластинку. В конце концов, в моей жизни есть вещи, которых никто не имеет права касаться, даже она.

— Меня ждет жена, — сказал я, как идиот-муж, натягивающий трусы наутро после оргии. — Это достаточно серьезная причина.

Она улыбнулась, обезоруживающая Тереза!

— Видишь, какой ты. Один день ты любишь ее, а на следующий день меня. Разве можно любить двоих сразу? Когда же ты обманываешь?

— В этом-то и весь вопрос, — сказал я, тоже улыбаясь. Некоторое время я ничего не говорил. Даже не думал. Все, что мне оставалось, — это действовать. Действовать очень полезно, когда уже ничего не понимаешь. Пойти на станцию, сесть в поезд, повернуть ключ в замке. Совершать заученные действия гораздо проще, чем непривычные. Тереза взглянула на меня.

— Бедняжка, — сказала она, — тебе надо торопиться. А то опоздаешь на свой поезд.

Я посадил ее на раму велосипеда. Мне не очень хотелось брать ее с собой на станцию, но в то же время я не хотел упускать возможность побыть с ней до последней минуты. (А завтра ты проснешься свободным, исцеленным от любовного недуга и будешь улыбаться своими тридцатью двумя зубами. Да и можешь ли ты в самом деле вообразить, что тебе придется стареть в обществе дядюшки Бонафу и садовника с собачьими глазами?) — Что ты сделала со своей собакой? — спросил я, нажимая на педали, — обратный путь был легче, дорога шла под уклон.

— Фу?

— Фу? Фу — это садовник.

— У них одно и то же имя, — сказала она.

«Она не с своем уме», — говорил Марк. Одно последнее усилие, еще пара рывков — и я в безопасности, на твердой земле.

— Моя собака погибла в тот день, когда ты уехал в первый раз. Она перебегала дорогу на Серизоль, и ее задавила машина. На этой дороге никогда не было движения.

Голос Терезы становился выше, словно григорианский хорал, восходящий к сводам собора. И ей удалось представить все таким образом, будто я — главный виновник. С ее точки зрения, собака умерла, потому что я уехал.

Искра ненависти внезапно зажглась во мне (искра ненависти всегда полезна, когда собираешься кого-то бросить) Я раздул эту искру.

— Почему ты не говоришь, что в этом виноват я?

— Эти два события связаны.

— И кто умрет завтра, когда я уеду?

— Я, — сказала она тихо.

Слезы покатились по ее щекам. Совершенно неожиданно — я не заметил, как они появились. Остановив велосипед посреди дороги, я обнял Терезу, чувствуя, как ее хрупкая фигурка погружается в мое тело. «О черт! — думал я. — Если бы всего этого не было! Моя любимая, моя милая маленькая Тереза».

Яростно сигналя, подъехала машина. Картина, конечно, была глупейшая. Я подхватил одной рукой велосипед, а другой обмякшее, содрогающееся от рыданий тело девушки и потащил обоих к краю дороги. Проезжая мимо, водитель дал пару коротких отрывистых гудков, как бы говоря:

— «Что, любовная ссора?» Нет, мы не ссоримся, мысленно ответил я ему, мы просто умираем.

— О Серж, я так долго ждала тебя. Я любила тебя даже прежде, чем ты появился. А теперь что мне делать? Я не смогу без тебя видеть, дышать. Я не смогу без тебя засыпать и просыпаться. Я ничего не смогу делать. Извини, — добавила она, всхлипывая, — все прошло. Извини. Я больше не буду, обещаю.

— Ты действительно хочешь на станцию? Она кивнула, не в силах произнести ни слова. Остальное было весьма печально. Я вновь водрузил свою амазонку на раму. Ее спина, прижавшаяся к моей груди, казалась мне тяжелейшим грузом, а мои ноги, нажимавшие на педали, — не более чем дрожащим отражением в реке. Когда мы добрались до станции, пришлось ждать у билетной кассы. Других пассажиров не было, но не было и кассира. Потом он наконец появился. Щелчок компостера — как печать судьбы. Платформа. Часы. Аушвитц. Снова ожидание. Мы приехали на 20 минут раньше, и нам нечего было сказать друг другу.

Но Тереза все равно говорила. Она скоро оправилась. Не в ее характере было страдать. Слова медленно текли, сливаясь в неоконченные фразы. Тереза говорила об облаке, которое проплывало над станцией, она интересовалась, откуда оно прилетело и куда улетит. «Оно умрет раньше, чем достигнет гор», — сказала она, судьба облаков занимала меня не больше, чем перемещение пауков по стене, слонов по шахматной доске или вурдалаков по болоту.

И вдруг, когда поезд уже приближался к станции, Тереза взглянула на меня с торжественным видом.

— Ты жалеешь, — спросила она, и ее нижняя губа дрогнула, — жалеешь, что встретил меня?

— Нет, — ответил я, — но меня удивляет одна вещь. Почему вдруг оказывается, что два человека любят друг друга?

— Они не любят, — сказала она. — С чего ты взял, что они любят?

— Перестань, Тереза!

Из-за шума поезда нам пришлось повышать голоса. Поднявшись со своим чемоданом в вагон, я осознал, что забыл ее поцеловать.

— Счастливо! — крикнул я.

Для меня это было самое искреннее пожелание, которое когда-либо произносилось со дня творения. Очень скоро Тереза превратилась в маленький светлый силуэт на платформе, очень прямой, очень ясный — я никогда не видел ничего красивее. И ты уезжаешь! Я резко закрыл окно, сел в угол и принялся созерцать фотографию площади Св. Марка в Венеции. Поезд дал свисток и стал набирать скорость, пересекая долину. Я знал, что, повернув голову налево, увижу дом и парк, но воздержался. Это только начало, сказал я себе. Стоп, новый пункт. Постарайся смотреть на вещи разумно, покажи, что ты большой мальчик. Найди другую мысль, чтобы первая вылетела из головы (какая чушь…). Вот вторая мысль: произошло нечто таинственное. Тайна. Языческие мистерии, совершаемые в полнолуние, — что они собой представляли? Счастье? Это и есть счастье? Увидеть один раз и вспоминать всю оставшуюся жизнь?! Я понял, что уже кричу. Это не случалось со мной довольно давно и в какой-то мере было даже забавно. Как говорится, надо просто привыкнуть.