Подольный РВосьмая горизонталь

Роман Подольный

Восьмая горизонталь

Пешка, дошедшая до восьмой горизонтали,

превращается в фигуру.

(Правило шахматной игры.)

1. СКУЧНЫЙ ДЕНЬ

- Здравствуйте. Меня зовут Рюрик Андреевич, - сказал я, пожимая плотную теплую ладонь. Мы вышли в редакционный холл, чтобы не мешать моим соседям по кабинету. В холле этим поздним зимним утром было еще полутемно, я зажег свет и вгляделся в посетителя. Солидный, приглаженный, полный, но нетолстый, модно одетый, но без намека на желание обогнать моду, хмурый, но чуть-чуть, уж никак не мрачный. И портфель был весь в хозяина объемистый, но не настолько, чтобы показаться кому-то чересчур большим.

- Понимаете... Видите ли... Я не очень умею говорить. Я нашел путь... к закону, закону... по которому делаются открытия. Я нашел гомологичные ряды открытий. Однородные то есть.

Я успокоился. Это было уже типично, ошибки быть не могло.

- Простите, кто вы по профессии, уважаемый товарищ?

- Учитель... учитель рисования.

Все было ясно. Требовалось только решить, что в данном случае будет гуманнее - потратить полчаса, пытаясь разъяснить человеку его заблуждения, доводя его до белого каления, ярости, истерики и бог знает чего еще; или спровадить под чисто формальными предлогами. Последнее сэкономит и время и нервы. Во всяком случае, мне. А он все равно обречен. Вон как глаза-то горят.

- С открытием - это не к нам, - сказал я. - К нам только с популяризацией открытий. А первый рассказ об открытии должен быть в журнале научном. Иначе к открытию отнесутся несерьезно. Есть же "Вестник Академии наук", "Вопросы философии". Там вас и поймут лучше. И статью там можно напечатать солидную, не то что у нас. Гонорар там, правда, меньше...

- Да я ведь... ей-богу... не ради гонорара! - он поднял ко мне свое порозовевшее лицо. - Я о гонораре и не думаю.

- И напрасно, - раздался серьезный голос Гришки Строганова. Он стоял у входа в холл, тщательно обминая сигарету, казавшуюся крошечной в его могучих пальцах. - Пушкин вот о нем думал... И Достоевский тоже, - добавил он после паузы. - А уж Гоголь и Гейне... - Гриша не договорил, сам себе заткнув рот сигаретой.

На несколько секунд я получил свободу слова и обрушил на посетителя добавочную груду громких имен.

- Но это же все писатели, - прохрипел учитель, уже полузадавленный. - А ученые...

- Хе-хе, дорогой товарищ, - Гришка наконец разжег сигарету и снова получил возможность говорить. - Белл, создатель телефона, судился из-за денег, Эдисон...

- Они изобретатели!

- Ньютон, Гаусс, Менделеев, Якоби, - имена пулеметной дробью сыпались из Гришкиного рта.

Учитель вздохнул, извинился, кое-как открыл свой портфель, путаясь в ремешках и замочках, засунул в него приготовленную было рукопись, закрыл его - по-моему, только на правый замочек, - попрощался и побрел к двери, нелепо отставив чуть назад руку с тяжелым перекошенным портфелем.

Я не знаю соответствующей статистики - не вел, но в этот день норма графоманьих визитов была явно перевыполнена.

Целая бригада телепатов и ясновидцев полчаса окружала мой столик (в холл я на этот раз не вышел, так как в кабинете мог хотя бы время от времени напоминать, что мы мешаем соседям). Они предлагали мне поехать посмотреть какой-то невероятный фильм, хотели познакомить с девушкой, творящей чудеса, и стариком, излечивающим все болезни наложением рук. И я должен был вежливо объяснять, что таких фильмов уже видел немало и все они не доказательны, что с невероятной этой девушкой я беседовал и в большой лаборатории, и в камере предварительного заключения (она была сверх всего мошенницей в точном смысле, который придает этому слову уголовный кодекс), что старика я знаю, и он действительно излечивает головную и зубную боль, но до туберкулеза и рака пока не добрался.

- Фома Неверующий! - взвился самый упрямый из ясновидцев. - Ну, а если я вот сейчас, вот здесь, прочту ваши мысли, тогда поверите?

Ответил ему - сзади, и это был именно удар в спину - Гриша:

- Да прочти вы его мысли, вы бы уже давно побежали жаловаться главному редактору.

Телепаты исчезли с такой стремительностью, как будто они срочно освоили технику нуль-транспортировки.

Я свободно вздохнул, осторожно потянулся и полез в стол за собственной рукописью. Превращать людей и вещи в слова - моя профессия, больше того, мое единственное умение. Надо писать...

Да где там писать! Очевидец приземления летающей тарелки жаждал поделиться со мною - и читателями - своими богатыми впечатлениями.

Потом явился создатель гипотезы о полости внутри солнца, за ним - автор вечного двигателя новой системы (система оказалась старой, проверенной).

В промежутках я обсуждал с авторами (настоящими авторами) проблемы будущего облика людей, догадки древних индийских ученых об эволюции, возможность того, что у нашей вселенной обнаружатся четкие границы...

Гриша вскрыл пришедшую в редакцию посылку и долго демонстрировал всем желающим стержень, на вид явно металлический, с тусклым свинцовым блеском. Стержень торчал из куска углистого сланца и согласно письму шахтера был им найден в полукилометре от поверхности земли.

Чуть позже Гриша долго объяснял пожилому человеку - явно не графоману, - что его статью надо переделать, сейчас она попросту неверна.

- Молодой человек, статья написана на тему моей докторской диссертации.

- Я не ВАК, не надо со мной спорить, - ответил Гриша.

И снова - люди, люди, люди. Один с предложением, как сделать из дурака - гения. Опять - летающие тарелки, фантастические рассказы...

Мне стало вдруг скучно. Впервые в жизни. Мне бывало тяжело, грустно, тоскливо, плохо, печально... Скучно не бывало. В портфеле всегда лежали (и сегодня тоже) недочитанная книга и недописанная статья. В клубе ждал партнер по шахматам, у часов - девушка, в Манеже - выставка. Я не ходил, а бегал, втискивался в троллейбусы, останавливал такси и вскакивал на ходу в попутные грузовики.

Ритм и темп не изменились. А скучно стало. Что с этим делать? Для борьбы с плохим настроением можно перечитать Ильфа и Петрова, сходить на Юрия Никулина или - есть у меня свой собственный способ - заново подсчитать, в скольких газетах и журналах я успел напечататься за свою жизнь. Посмотришь на листок с тремя десяткаМи названий - и как-то меньше оснований думать, что ты бездарность, лодырь или неудачник. Но когда скучно, это не поможет... А что поможет? Скука - почти по Горькому - не мать, но женщина. Значит, от нее можно убежать. Уехать! Выйти из милой сердцу, но все же рутины. Главный на месте? Отлично!

- Пошлите меня в командировку. Пожалуйста!

- Куда же вы хотите, Рюрик Андреевич?

- Куда угодно!

- Прекрасно. Тогда, - редактор взял со стола лист бумаги, мгновенным движением свернул его в трубку и ткнул, точно школьной указкой, в карту. Вот здесь, в химическом НИИ, кое-что интересное сделали. Валяйте, проветритесь дней на десять. Да и другое там посмотрите, поищите материал. Не забудьте только, двадцатого у нас редколлегия. Это через десять дней. Не опаздывать! - И он назидательно, как школьный учитель, поднял вверх палец. - А как дома дела? - И его лицо приобрело привычно-отеческое выражение. Он знал, что хороший администратор обязан помнить, насколько зависит работоспособность его сотрудников от их настроения, а настроение... и т.д. И за свои сорок лет руководящего стажа научился искренне интересоваться ответом на сакраментальный вопрос "как дела?".

И я искренне сказал:

- Спасибо, неплохо.

- Вот и отлично.

Утро. Такси. Влажно-синяя лента мостовой в белом бордюре еще не затоптанных к этому часу тротуаров. До аэродрома далеко, а часы наступили боевые, и белый цвет ночного снежка стремительно переходит в пегий. Будь природа художником, она бы сердилась: какой тон портят!

Аэропорт был... да что там рассказывать! В общем, самолет, как говорится, взял курс на юг.

2. В КОМАНДИРОВКЕ

Стоял январь. И местные красавицы ходили в ослепительно белых синтетических шубках, только что снова вошедших в моду. А средняя температура местного января составляла тогда плюс двадцать по Цельсию, и я не выходил без пиджака лишь для того, чтобы не выделяться среди мужчин в темных костюмах, свитерах и коротких плащах.

Институты, завод, наконец, древлехранилище - журналисту интересно все.

Книги в коже и бархате, в парче и меди, в бронзе и серебре. Но драгоценная старинная парча меркла перед тем, что она в себе заключала. Плавная вязь арабских букв, угловатые паучки знаков армянской азбуки, бесконечно изысканные линии персидского письма...

Рукопись, которую положил передо мной профессор, ничем не радовала глаз. Не было здесь ни скульптурной красоты переплета, ни благородной желтизны прожившего века пергамента. Серая бумага, небрежно вшитая в дешевую ткань. А набегавшие друг на друга строчки... Ей-богу, все плохие почерки похожи друг на друга, на каком бы языке ими ни писали.

- Что? - спросил я, напрасно пытаясь скрыть некоторое пренебрежение. Это и есть чудо?

Профессор улыбнулся мне. И тени насмешки не было в этой улыбке, но я на секунду снова почувствовал себя в первом школьном дне, который я помню, дне, когда я сказал учительнице, что "р" - гласная, ведь звук "р-р-р" можно тянуть сколько хочешь. Учительница тогда тоже улыбнулась. Я забыл все свои двойки и пятерки, а улыбку помню.

Старик улыбнулся мне и начал читать рукопись, держа ее в вытянутой руке. Он изо всех сил тянул руку, угождая своим дальнозорким глазам.

Читал он по-русски, изредка задерживаясь, чтобы подыскать нужное слово на понятном мне языке. И в подземелье, столько лет бывшем хранилищем книг, совсем не странно звучали перенесенные через два почти века слова.

"Я, Амирак из Тоты под Ганджей, сын Левона, по прозвищу Альтотас, знаток языков живых и мертвых, мудрый мудростью прошлого и счастливый милостью будущего, учитель и ученик в алхимии и алфизике, записал историю ранних дней жизни своей, дабы сохранилась для мира истина. Я, Амирак из Тоты под Ганджей, по прозвищу Альтотас, сын Левона, пишу эту историю на склоне дней своих у бездны, дна которой живые не ведают, готовый к приходу разлучительницы друзей и разрушительницы собраний. В разных странах был я, и много народов знал я, и много людей видел, но лишь о двоих из этих людей хочу поведать читателю, жаждущему познания.

Одного из них я учил своей мудрости. Другому же не нужна была моя нынешняя мудрость, ибо перед его мудростью ничтожна она, да и не было ее тогда, когда мы встретились. Его я учил языкам. Армянскому, персидскому, арабскому. Учил его, потому что я их знал, а он нет. Зато было мне дано судьбою узреть краешек плаща его мудрости. Небо слушалось его законов, и грома служили ему. И не устаю я плакать о том, что не познал всю эту высокую мудрость. Но никто не знал о ней больше меня или хотя бы столько, сколько я. Иначе не герцоги, как это было, и графы, как случилось, а короли и императоры несли бы его гроб к разверстой могиле..."

Профессор читал.

И сквозь страницы рукописи проступал облик оставившего ее человека, много видевшего, много знавшего, любителя порою прихвастнуть в цветистом восточном стиле. В длинных периодах его фраз мелькали названия городов, женские имена, титулы, звания, прозвища людей, знакомством с которыми он гордился. Он долго приступал к рассказу о человеке, озарившем его жизнь, отвлекаясь для описания обстоятельств, имевших весьма отдаленное отношение к основной теме, то и дело сбиваясь на ворчливые воспоминания о "втором гении своей жизни".

Но то, что этот "второй гений" всю жизнь пытался сделать, первый, судя по записям в тетради, сделал.

"...И он позвал меня к себе, и, когда я вошел, запер двери, и задвинул ставнями окна, и зажег много свечей, и в свете их я увидел на столе большую реторту с желтым камнем внутри.

- У меня не поднимается рука, - сказал хозяин, - ударь сам по реторте молотком, юноша!

Он неправильно расставлял ударения и слишком кратко произносил гласные, но все слова были понятны, и я ощутил гордость, ибо я научил этого человека арабскому; и я взял молоток, и реторта распалась на осколки, и он велел мне взять камень, и увидел я, что камень тот тяжел необычайно, и дал он мне кислоту, и убедился я, что золотым был этот камень. Два фунта и шесть унций золота было в нем!

Через много лет я рассказал об этом чуде второму гению своей жизни, и тот хотел повторить чудо, но не мог, и стал применять другие свои знания, чтобы добыть иное золото... Когда уже мы расстались, дошел до меня слух, что постиг и он тайну философского камня, но посейчас не верю я этому слуху.

Увы мне, грешный странник не устоял перед блеском золота. Я, несчастный, захотел узнать тайну своего ученика и учителя. И не устану до конца дней своих клясть себя за это. Ибо когда проник хозяин мой в мой замысел, то изгнал меня из дома своего и города своего и страны своей (ибо велика была власть его и почет великий окружал его). А занимался он уже в ту пору тайнами эликсира молодости. Сказано же великим Али ибн Синой, языку которого я сам учил великого хозяина и гонителя своего, что человек, нашедший философский камень, составит и эликсир молодости, а гений этот нашел философский камень, ибо как иначе он мог добыть золото?

...Узнав о том, что он умер, я вернулся в страну его и город и проник в его дом. Но золото, которое там было, а было его много, за печатями находилось, а в бумагах покойного - я просмотрел их - ничего не было ни о философском камне, ни об эликсире молодости. Найди он эликсир, так и не умер бы, и не довелось бы мне идти в толпе за его гробом... Но, может быть, он не успел выпить эликсир. Или - не захотел? Кто может судить и решать, чего захочет и чего не пожелает такой человек...

Вся моя жизнь потом была поисками философского камня. Я говорил о нем с индийскими мудрецами, и они одобрили мои пути. Я говорил о нем с мудрецами Запада - и они говорили мне, что время алхимии прошло, а философский камень невозможен. И я вспоминал два фунта и шесть унций золота, оставшиеся на столе, когда под ударом моего молотка разбилась реторта.

Я изучил язык римлян, чтобы прочесть книги покойного хозяина, но и среди книг его не увидел трудов по герметической науке. А самому мне не найти философского камня, не найти, не найти. Хотя я бы отдал гору из философского камня за один бокал эликсира молодости".

Дальше шла воркотня в адрес "второго гения" его жизни, туманные фразы о смысле человеческого существования... и все.

- Ну как? - спросил меня профессор.

Я достал блокнот.

- Все зависит от того, кто автор рукописи и о каких гениях здесь идет речь.

Профессор улыбнулся:

- Ясно только, что рукопись написана почерком восемнадцатого века. Скорее всего, в последней четверти восемнадцатого века. Детальный анализ содержания и почерка показал, что автор действительно глубокий старик, действительно знавший много языков. Старик, видимо, вправду пережил немало приключений. Долго жил в Европе, в оборотах речи чувствуется влияние одного из романских языков. Какого - сказать трудно. В рукописи встречаются имена мелких немецких князей, английских, французских, итальянских любознательных аристократов, ученых, художников, артистов, торговавших с Востоком купцов. И только два "гения его жизни" ни разу не названы по имени. Может быть, это сделано без сознательного желания скрыть их фамилии; возможно, автор, наоборот, полагал, что читатель сразу поймет, о ком именно идет речь. Обозначают же Аристотеля в восточной средневековой литературе словом "Философ" с большой буквы. Правда, в рукописи не указаны ни страны, в которых автор встретился с "гениями", ни языки, на которых он с ними говорил. Боюсь, что речь все-таки идет о мелких ученых, последних алхимиках XVIII века. Впрочем, я ведь только специалист по восточным языкам. Может быть, знатоки западной науки той эпохи что-нибудь подскажут?

- Знаете, - я замялся, но потом решился: - Имя второго гения назову вам я.

- Ого! - Знаток впервые сменил свою бесконечно снисходительную улыбку на более эмоциональное выражение лица: - Ого! А ну-ка!

- Я люблю Дюма, профессор. А у него есть роман "Жозеф Бальзамо". Это о графе Калиостро, профессор. У Бальзамо, который позже выступал под именем графа Калиостро, был учитель по имени или прозвищу Альтотас. Армянин.

- Это можно проверить?

- У вас в библиотеке должен быть весь Дюма. И есть еще такая книга на русском: "Знаменитые авантюристы XVIII-XIX веков". Там тоже упоминаются и Калиостро и Альтотас.

- А кто такой граф Калиостро? - торопливо спрашивала меня молодая архивистка, когда мы с ней, едва поспевая за профессором, бежали по лестнице в библиотеку.

- Называл себя волшебником, прорицателем, великим исцелителем. Дурачил королей и князей, в том числе нашего Потемкина. В конце концов попался на уголовщине перед самой французской революцией. Кончил жизнь в Риме, в тюрьме.

- ...Да, это так. - Профессор, совсем недавно олимпийски спокойный, теперь был возбужден до крайности. - Был у Калиостро учитель по имени Альтотас! Был!

- Для редакции одного Калиостро, пожалуй, маловато, - сказал я. - Вот узнать бы, кто первый "гений"! Если он окажется личностью покрупнее...

СОН ПЕРВЫЙ. У ГРАФА КАЛИОСТРО

Сырые каменные стены, у одной из них кое-как сколоченный топчан, на нем лежит толстенький человек с умным и немного хищным лицом. Я присаживаюсь на край топчана и спрашиваю:

- Do you speak English, monseur Josef?

- Какой болван меня будит! Могу я хоть в тюрьме выспаться или нет?

- А вы и так спите, мсье Жозеф. Я вам снюсь.

- "Я"? Кто этот "я", во имя всех дьяволов?!

- Я из России, журналист.

- Я был у вас. В Санкт-Питербурхе, еще кое-где... Что-то я вас не помню, молодой человек.

Жозеф Бальзаме, покряхтывая, растирая руками широкую волосатую грудь, сел на кровати. Роскошный бархатный халат, слишком просторно висевший сейчас на его плечах, явно успел повидать виды, обрюзгшее лицо было бледно. Да и откуда взяться румянцу на лице человека, второй год сидящего в тюрьме?

- А память у меня хорошая, - продолжал Калиостро. - И потом... Что это вы на себя напялили? Скажите, ну скажите же мне, что это последняя русская мода! Какой-то изуродованный сюртук, штаны совершенно немыслимые... У меня чуткий сон. Почему же я не слышал лязганья засова? Может быть, вы хотите помочь мне бежать? Ради бога! Говорите быстрее, что я должен делать? Спасите меня!

- Это не в моих силах, мсье Жозеф. Увы. Я ведь вам снюсь. Для вас меня еще нет на свете. Я моложе вас на два столетия, мсье Жозеф.

- Мсье Жозеф! Почему не монсиньор? Почему не господин граф? Значит, вы не верите в меня?

- Я слишком много о вас знаю, мсье Жозеф.

- Так звали бы тогда по-русски: Осип Карлович - как князь Потемкин.

- Мне не хочется звать вас по отчеству, мсье. Я не слишком вас уважаю, хотя кое-чем, вы мне, бесспорно, нравитесь.

- На дьявола мне ваше уважение, мсье невежа! Я приближенный древних фараонов и новых королей, Великий кофт розенкрейцеров и вождь масонов...

- Я слишком много о вас знаю, мсье Жозеф.

- От кого?

- Ну, скажем, от Альтотаса.

- Эта старая сова, ко всему, еще и болтлива? Ну, дайте мне только выйти отсюда...

- Вам не выйти отсюда, мсье Жозеф. Это ведь замок святого Ангела. В Риме.

- Неужели Великий кофт, мари мудрец, не может повторить то, что сделал какой-то ювелир по имени Бенвенуто Челлини?

- Да, великий художник, скульптор и ювелир Бенвенуто бежал отсюда. Но у него были, кроме гениальности, железная воля, стальные мышцы. Ну и невероятное везение. А вы силой никогда не отличались, мсье Жозеф, и на папских харчах не окрепли, конечно. А уж насчет везения...

- Тогда зачем вы здесь? Если я выйду на свободу... Нет, когда я выйду на свободу, я вызову тебя на дуэль, человек, вселивший в меня ложные надежды!

- Такую же дуэль, какую вы предложили некоему врачу?

- А! Ты действительно кое-что обо мне знаешь. Да, меня вызвал на поединок врач вашего великого князя Павла Петровича. Кстати, как он сам, этот принц Поль?

- Давно умер, ведь прошло уже почти два столетия...

- Ну да, ну да, ты же мне снишься... А я предложил этому лекарю дуэль на свой лад. Каждый дает другому изготовленный им самим яд - не зря же мы оба врачи, и победит тот, кто сумеет найти противоядие... Ладно, мне было приятно вспоминать прошлое, поэтому давай расстанемся без обиды. Наверно, уже утро. Пора просыпаться.

- Одну минуточку! Скажите, какого великого человека учил Альтотас до вас?

- Ты слишком много хочешь знать, мой юный друг. Видишь, к чему меня привела та же страсть? Ах, добрые советы, добрые советы... Они всегда бесполезны. Мой покойный друг Юлий Цезарь слышать ничего не желал про мартовские иды... Ты улыбаешься? Вон! Я окончательно просыпаюсь.

Проснулся-то, конечно, я, Рюрик Варзин. В самолете, возвращавшем меня в Москву.

3. ЗА СОБСТВЕННЫМИ ОШИБКАМИ

- Что вы кончали, юноша? - седой толстый человек утомление раскинулся в кресле, предварительно бросив на стол перевод рукописи Альтотаса. Он был академиком, а я журналистом, и я был вдвое моложе его, потому стерпел и не очень понравившийся мне тон вопроса и обращение "юноша", давно уже неуместное.

- Исторический факультет пединститута, Михаил Илларионович, - ответил я.

- Чему же вас там учат, на вашем факультете, что вы не можете понять, о ком здесь идет речь! Двадцатилетние физики сейчас знают больше своих академиков, а историки... Эх!

- Да я ведь давно не историк, Михаил Илларионович.

- Юноша! Историк не профессия, даже не призвание. Историк - это способ мышления и сумма знаний. Я знаю историков-физиков, историков-врачей, историков-поэтов. Смею вас заверить, это не худшие среди физиков, врачей и поэтов.

- Михаил Илларионович, но ведь вы все-таки академик и специализируетесь по истории науки. Не мудрено, что для вас тут нет загадки. А уверены ли вы, что ваши дипломники разгадают тайну рукописи?

- Дипломники?! Минутку, юноша. - И академик нажал кнопку на столе. В дверях появился секретарь.

- Будьте добры, Анна Митрофановна, доставьте сюда Юру Колесничука. Того, со второго курса.

...Я бы вообще принял этого Юру в лучшем случае за девятиклассника. Он был Так юн, что я ловил себя на желании начать обращенную к нему фразу со слова "мальчик". Он был так худ, что еще немножко - и костюму было бы не на чем висеть. Он был так застенчив... Впрочем, не успел я подыскать сравнение, как это у него прошло.

Текст перевода Юра проглотил почти молниеносно.

- Юрий Иванович, - обратился к нему академик, - вот юношу интересует, о ком тут идет речь.

- Простите, - ответил Юра. - Кто именно интересует нашего уважаемого гостя?

- Делатель золота, - сказал я.

- О, это же ясно. Исаак Ньютон.

- Видите? - засмеялся академик. - И в дипломниках-то нужды не было. Обошлись второкурсником!

- Может быть, не совсем обычным второкурсником? - спросил я, насколько мог ядовито.

- Может быть, может быть. Я позвал того, кто особенно интересуется алхимией.

- Но разве Исаак Ньютон занимался алхимией?

- Эх, юноша, юноша! Ответьте-ка ему, Юрий Иванович.

- Еще как занимался! Почти целиком пять лет отдал. Шуточки!

- Он что-нибудь написал об этом?

- Ничего, - забасил академик. - Не тот человек! Сэр Исаак по двадцать и тридцать лет не публиковал своих настоящих открытий. Все удостовериться хотел. А тут открытий быть не могло.

- Почему же не могло, Михаил Илларионович? Может быть, он просто не успел или не захотел их опубликовать?

- Это говорите вы, Юрий Иванович? А еще солидный человек. Ах, Юрий Иванович, ну какие же открытия в алхимии можно сделать в конце семнадцатого века? Она уже изжила себя, она уже прошла. Великий Ньютон не мог этого не понять.

- А если он понял что-нибудь другое, Михаил Илларионович? - Юра окончательно повернул фронт против своего учителя. - Он ведь начал интересоваться алхимией в расцвете сил. Вспомните его письмо к Астону.

- Какое письмо, Юрий Иванович? Что-то запамятовал.

Мальчик (виноват, студент) вскинул руку и начал читать наизусть: "Если Вы встретитесь с какими-либо превращениями веществ из их собственных видов, как, к примеру, железа в медь, какого-нибудь металла в ртуть, одной соли в другую или щелочь и т.д., то обращайте на это наибольшее внимание, так как нет опытов в философии более проясняющих и обогащающих, чем эти".

- Причуда гения, - сердито сказал старик, - вы же знаете, Юрий Иванович (меня он теперь полностью игнорировал), Ньютон занимался и богословием тоже. Сделаете ли вы из этого вывод, что богословие стоит изучать?

- А вы должны были бы помнить, Михаил Илларионович, - студент переходил в решительную атаку, - Ньютон ничего не делал плохо. В Кембридже сегодня студенты-теологи проходят его комментарии к Апокалипсису. Англиканская церковь, Михаил Илларионович, считает Ньютона своим видным богословом.

- Это-то верно, - неохотно согласился академик. - Хотя кое-какие взгляды были у старика явно еретическими.

- Ну вот, так почему бы Ньютону не изготовить золота?

- Да потому, что это невозможно. Нынешняя физика запрещает.

- Мы-то с вами историки ж должны прежде всего обращаться к своей науке. Вам все ясно в истории Раймонда Луллия, Михаил Илларионович?

- Нет, я же вам говорил об этом на семинаре.

- Простите, - я позволил себе вмешаться, - а что случилось с Раймондом Луллием?

- А! - академик отмахнулся от меня, потом смутился собственной невежливостью и скороговоркой сообщил: - Он добыл для своего короля чертову уйму золота, и никто никогда не знал и теперь не знает откуда. Сам он, естественно, ссылался на философский камень...

И старик снова повернулся к студенту:

- Мало ли в истории загадок. Но чудесами их объяснять не надо. Вы еще так молоды, мой друг, вам свойственно увлекаться...

- А что вы скажете о наследстве Ньютона, Михаил Илларионович? Не слишком ли оно было большим?

- Все это давно подсчитано, Юрий Иванович. Сэр Исаак получал за заведование монетным двором сначала тысячу фунтов стерлингов, потом две. Огромные деньги по тому времени! А жил строго, скромно, этакий типичный британский старый холостяк. Мог он, мог сэр Исаак накопить эти двадцать или тридцать тысяч фунтов - склероз у меня, не могу вспомнить точную цифру.

- Тридцать две тысячи фунтов. И давайте подсчитывать точно. Первые три года службы в монетном дворе Ньютон получал 750 фунтов стерлингов в год. Не так-то много. Следующие двадцать шесть лет - пока он не передал фактически свою должность мужу племянницы - его жалованье составляло полторы тысячи фунтов стерлингов.

- Юрий Иванович, теперь не точны вы. Исследователи прикинули, что доходы Ньютона достигали двух тысяч фунтов в год.

- Что ж, приму и это, хотя не очень верю в данную цифру. Итак, за двадцать шесть лет Ньютон получил 52 тысячи фунтов, а истратил только 20. Откладывал больше шестидесяти процентов жалованья в кубышку! Не верю. И жил он не так уж экономно - помните, сколько у него было родственников? Взять хоть Кондюиттов, он ведь им помогал.

- Что же вы, Юрий Иванович, предполагаете? - в голосе академика зазвучала насмешка. - Что за прошедшую четверть тысячелетия наука не смогла бы заново обнаружить это открытие Ньютона?

- Вспомните раскопки Отто Николаевича Бадера - на Сунгире под Владимиром. Его сунгирьцы двадцать с лишним тысяч лет назад умели размягчать и выпрямлять Мамонтову кость. А мои учителя-археологи - они же ваши ученики, Михаил Илларионович, - этому только учатся.

- Научились вы спорить, Юрий Иванович.

- Сами учили, Михаил Илларионович.

- Ну что ж, подумайте над этой историей еще, Юрий Иванович. Каждый, как известно, должен сам сделать свои собственные ошибки. Я в ваши годы как-то почти нашел живого мамонта...

- Попробую и я найти своего мамонта, Михаил Илларионович.

- Ради бога, простите, - опять вмешался я, - но почему вы решили, что речь идет именно о Ньютоне? Почему?

- Ответьте вы, Юрий Иванович, - разрешил академик.

- Да там же ясно написано! Как хоронили первого ученика Альтотаса? Гроб - сказано - несли герцоги и графы. Так было с Ньютоном. Великий канцлер, три герцога и два графа принимали ближайшее участие в его похоронах. Герцоги Монтроз и Роксбург, графы Пемброк, Суссекс, Микельфорд. Уж не скажу точно, несли ли они гроб на руках, но за кисти на нем держались. Это документально удостоверено. Герцоги и графы, да еще прекрасных исторических фамилий. Почти всех вы могли встретить у Вальтера Скотта... если вы, конечно, его читали.

Это была последняя горькая пилюля. Но мне ведь случалось брать интервью у молодых кандидатов физико-математических наук. А их презрение ко всем, кто не знает известных даже им азов, кого угодно закалит.

И я спросил у историков, как бы мне поближе познакомиться с материалами о Ньютоне и об алхимии.

- Да зачем вам это, юноша? Вы же журналист, репортер. Печатайте прямо сенсацию: Ньютон умел делать золото. А там пускай работяги ученые разбираются, где правда, а где... преувеличение.

4. ОСТЫНЬТЕ, ОТВЛЕКИТЕСЬ

Я взволнованно пересказывал эту беседу, присев на край стола, а мой Главный задумчиво крутил в руках карандаш, поочередно поглаживая его красные грани.

- Ну, так чего же вы хотите?

- Дать репортаж, Александр Васильевич! Представляете - "Золото Ньютона"! Все коллеги от зависти взвоют. Тут и находка в древлехранилище, и Ньютон, и алхимия, и академик, и золото, и загадка.

- Вот, загадок-то слишком много. И всего здесь слишком много. Отойдите от этой темы в сторонку, остыньте. Вам же все равно надо сейчас писать о тамошних химиках. Командировка-то была не за золотом, правда?

- А граф Калиостро?

- Я и говорю - мистики много. Остыньте, еще раз повторяю, Отвлекитесь. Очень тут все похоже на мистификацию. Чую. А чутье меня редко подводит.

- Кто же эту мистификацию устроил? Я?

- Да что вы, Рюрик Андреевич, вас я меньше всего мору в этом подозревать...

Он уходил из рук, играл в благожелательность, а может, и вправду был благожелателен. Во мне все кипело. В моих - а не чьих-нибудь еще - руках была величайшая сенсация века. В моих - а не чьих-нибудь еще - руках была возможность прогреметь на всю страну. Ведь ясно же: как только мы опубликуем всю эту историю, за нее ухватятся физики всего мира вкупе с философами и историками. Нечасто журналисту везет настолько, чтобы он попал в учебники - хотя бы под ту черту, ниже которой размещаются примечания. Мне повезло. Как Стэнли. Стэнли был послан своей газетой в сердце Африки искать Ливингстона - я от имени своего журнала угодил в самое сердце физики. Кто же, если не Ньютон, заслуживает титула "сердце науки"! Я могу стать современным Стэнли. И это хочет отнять у меня спокойно благожелательный человек с украденными у Суворова именем и отчеством. Какого черта?!

- Пусть сначала физики скажут, возможно ли такое, - мягко продолжал Главный, - а уж потом опубликуем. (Я не мог слова вымолвить.) Ну ладно, ладно, нельзя же так волноваться, Рюрик Андреевич, вот ведь беда. Главный встревожился, вскочил, стал хлопать меня по плечу, подал воды. Ладно, не будем ничего предрешать, пошлите кому-нибудь на рецензию, только покрупнее кому-нибудь, самое малое - члену-корреспонденту академии.

Прошел месяц. Каждое утро я в одиннадцать часов являлся в комнату, где сидела заведующая отделом писем. Она привычно легко краснела, опускала глаза и чуть заметно качала головой. Прошло два месяца. Заведующая подвигала ко мне и стопки и груды писем и рукописей, но среди них не было конверта с обратным адресом члена-корреспондента АН СССР Лукьянова.

А когда письмо наконец пришло, на конверте был обратный адрес института, где работал член-корреспондент - адрес института, а не домашний, на самом же листе не было даже подписи члена-корреспондента. Какой-то кандидат физико-математических наук извещал редакцию журнала, что его неприятно удивило поступление на визу рукописи под претенциозным названием "Золото Ньютона". Неужели редакция нуждается в рецензенте, чтобы узнать, что алхимия - лженаука? И тем более странно, что таким рецензентом редакция избрала столь уважаемого, авторитетного и, простите, занятого человека, как член-корреспондент Лукьянов Н.П. По его поручению и составил данный ответ младший научный сотрудник Адацкий.

Я сам положил это письмо на стол к главному редактору и стал ждать его реакции.

А главный редактор был все-таки куда тоньше, чем я думал. Я-то ожидал многократного повторения фразы "что я вам говорил". Но он, видимо, понял, как близко я принял к сердцу "Золото Ньютона". Главный пробежал глазами этот десяток строчек, вскинул брови при виде подписи, задумался на секунду и сказал:

- А! Пошлите еще к кому-нибудь, не стесняйтесь. Рецензию мы оплатим. А теперь о деле: историк Панин сумел выдвинуть новую гипотезу о происхождении русского рубля. Тоже золото, Рюрик Андреевич.

- Да нет, серебро, Александр Васильевич. Русский рубль был серебряным.

- Ну вот видите, все по пословице: слово - серебро, молчание - золото.

- Тогда уж так: слово о серебре, молчание о золоте.

- Опять-таки неплохо, - отозвался он.

Мы посидели молча. Потом я встал и вышел. Сначала из кабинета Главного, потом из редакции. На улице стоял тот самый типичный апрельский день, с каким классики до смерти любили сравнивать женское сердце, мужскую верность и настроение любых людей, без различия пола.

По небу тянулись тучи, оставлявшие, однако, достаточно места и для солнца, и для солидных проталин голубого неба. Лужи на асфальте обращались с солнцем по-хозяйски, но были слишком мелкими, чтоб спрятать его. Я шел по этим лужам, и за моими ботинками тянулся низкий шлейф брызг (я знал это и не оглядываясь).

Что-то я стал слишком близко принимать к сердцу обычные рабочие неприятности журналистов.

Итак, что можно и нужно было сделать с золотом Ньютона? Ну, конечно, послать еще нескольким рецензентам. Лучше, разумеется, не послать, а отвезти, чтобы можно было как-то обговорить формулировки. Чтобы кто-нибудь из них единым росчерком пера не забросил это золото на дно самого глубокого колодца в мире.

Можно еще организовать обсуждение репортажа. Прийти с ним к физикам или историкам... Нет, не "или", а "и", обязательно к тем и другим. Или собрать тех и других вместе в редакции. Очередной круглый стол, которые так любит Главный. Но _этого_ круглого стола в редакции он не допустит. А если и допустит, то в печать не пропустит. В лучшем, самом лучшем случае пойдет сам репортаж с коротким комментарием. Значит, десяток страниц на машинке. А ради этого придется собирать совещание, слать бесконечные письма, ездить к десятку-другому людей, просить, уговаривать... Ну нет! Игра не стоит свеч. Хватит быть фантазером. Сенсация ударила рядом, как молния, и ушла в землю. Да здравствует повседневность! И все-таки...

Ступеньки у дверей были широкие, каменные, сами двери тяжелые, и пускали в них только по пропускам. Потолки в здании были высокие, стены у коридоров - темные, такие темные, что электрическому свету было не под силу сделать светлее хотя бы воздух между стенами; а сами коридоры были такими длинными, столько у них было поворотов, что, даже получив предварительно подробнейшую инструкцию и план пути, я путался и расспрашивал встречных о дороге.

В конце ее меня ждал кабинет с многозначным номером, в кабинете человек с многозначительным выражением строгого молодого лица.

- Ядерные силы, - сурово говорил мне молодой человек с многозначительным лицом, - не зависят от среды, в которой находятся ядра. Фотонно-гравитонные превращения, - говорил он, - убыстряются в магнитном поле. Следует ли из этого, - говорил он, - что можно всерьез рассматривать это явление как своего рода катализ? По-видимому, да. Вправе ли мы распространять представление о возможности квазикаталитических явлений на ядерные превращения? Если подойти к этому вопросу достаточно широко, прямого запрета на такое представление установить нельзя, хотя конкретные случаи подобного атомного квазикатализа нам неизвестны. (Это "квази" он выговаривал с особым удовольствием.) Вы спрашиваете, что именно могло бы выступить тут в роли катализатора? Очевидно, только поле. Известные нам гравитационные, магнитные, электростатические и иные поля такого действия не оказывают. Говоря точнее, такого действия еще не наблюдалось. Остается мечтать о некоем новом гипотетическом поле икс - или о полях известной нам природы, но небывалой мощности... или в неизвестных нам комбинациях. Но только мечтать. Такую гипотезу я бы сегодня не решился даже назвать научной.

У него выпуклый лоб мыслителя, победоносно наступающий на шевелюру. У него узкие скулы. Подо лбом и над скулами - глаза. Немного сонные, потому что думает он сейчас не о том, о чем говорит.

...Илья Трушин - величайший специалист по мельчайшим массам и зарядам. Рядом с телами, которые он клал на весы, пылинка выглядела небольшой планетой. Он был тем человеком, который мне нужен.

Я, наверно, еще напишу статью о его последней работе. Хорошей работе. Он докладывал о ней в Дубне и Оксфорде. Академики приводят в его лабораторию иностранных гостей - похвастаться. Он обитатель современного Олимпа. То, что он делает, остается. То, что делаю я, превращается. Вещи в слова. И так далее. Со мной ему скучно. Особенно сейчас, когда с рассказом о своей работе он наконец покончил, а удовлетворение пустого журналистского любопытства, ей-же-ей, в его функции не входит.

Хорошо же!

- Вы прекрасно излагаете материал последних достижений науки, - говорю я в манере своего собеседника. - Но ваши сведения, к сожалению, неполны. У меня есть основания... веские основания (как я его!) считать, что уже Исаак Ньютон знал способ атомного катализа - виноват, квазикатализа. Потому что он умел получать золото. Насколько я понимаю - из олова. Хотя не исключено, что Ньютон работал с ртутью.

Лицо моего собеседника мгновенно становится значительно менее значительным. И менее сонным. Появившееся на нем выражение я назвал бы глуповатым, если бы это слово могло подойти хоть к одной черте его респектабельного облика.

Поток ленивых безличных фраз оборвался.

- Мура, конечно! - сказал он. - Но придумано прилично. Сами думали?

- Вместе с Ньютоном!

- А может, это еще какой-нибудь древний грек изобрел? Пифагор там? Или, еще лучше, Антей? Перед тем как его поколотил Геракл?

Он шутит. Но злится. Что же, я его понимаю. Мне тоже надоели сообщения о том, что Древние афиняне делали вычислительные машины, а в древней Финикии был беспроволочный телеграф.

- Да нет, - отвечаю я кротко. - Ньютон. Англичанин. Жил в семнадцатом-восемнадцатом веках. Точнее, с 1643 по 1727 год. Изобрел...

- Да знаю я, что он изобрел. И что открыл, тоже знаю.

- Так не все же, сами видите, вы о нем знаете.

- Видите ли, я как-то не люблю розыгрышей.

- Это не розыгрыш. Читайте, - я вынул из портфеля и положил перед ним перевод исповеди Альтотаса. Это была моя последняя копия, седьмая с машинки, текст был бледен, местами слеп, и двадцативосьмилетний профессор время от времени морщился, разбирая буквы. Потом с хрустом вытянул под столом длинные ноги, откинулся на спинку кресла, секунду подумал:

- Вы видели подлинник?

- Да.

- Перевод заверен?

- Да.

- Что говорят эксперты?

- Это действительно восемнадцатый век, это действительно старик, он действительно много путешествовал.

- Тогда остается только признать, что с восемнадцатого века в искусстве вранья прогресса не было. Предки тоже врать умели, и не хуже нас.

- И все?

- И все!

- Больше вас здесь ничего не интересует?

- Ничего. Я не историк.

- Жаль. Но вот я - я хочу проверить, правда это или нет.

- С точки зрения моей науки; физики - вранье. Безусловно, бесспорно, всеконечно.

- А вот историки - те осторожнее, Илья Всеволодович. Видите ли, Ньютон был немного слишком богат.

- Может быть, он чеканил фальшивую монету?

- Что?!!

- Хотите вызвать меня на дуэль за оскорбление научного величества? Увы, мы живем не в его время. Конечно, чтобы сэр Исаак Ньютон стал фальшивомонетчиком - об этом и подумать смешно. Но это в миллион, что я в квинтильон раз вероятнее, чем открытие философского камня. И простите, мне надо на заседание кафедры.

...Юрий Иванович, просивший называть его Юрой, с сомнением покачал головой:

- Знаете, это... даже оскорбительно как-то. Короли, уж на что подозрительный народ, и то ему верили, а вы нет.

- Свифт же не верил? Свифт обвинял его в мошенничестве!

- Он только притворялся, что не верит, этот великий лицемер. И обвинял его в мошенничестве в пользу Англии, а не свою. Тут разница. А вы в отличие от Свифта не притворяетесь. Должен вам сказать, Рюрик, что начало восемнадцатого века - время не самое трудное для нумизматов. Не самое, не самое. У десятков людей, да и в музеях, есть масса соверенов и гиней той поры. Так что объект для исследования я найду... И в лаборатории Института археологии договорюсь, там тонкий химический анализ неплохо поставлен.

- Ну и прекрасно, Юра!

- Ничего прекрасного я в этом не вижу. Подозревать Ньютона!

- Ну вот. Соверен оказался полновесным.

- Один? Проверьте хотя бы десяток, Юра. Вы же сами понимаете, один это нерепрезентативно.

- Ого, какие вы слова выучили, Рюрик Андреевич!

- И кроме соверенов, проверьте еще десяток гиней.

- Знаете, Рюрик Андреевич, по-моему, вы становитесь нахалом.

- Да нет, Юра, - я осторожно погладил его по щеке. - Я просто понял, что тебе это действительно интересно.

Юра засмеялся.

- Мне - что! Мой дорогой учитель буквально с ума сходит от любопытства - естественно, одновременно презирая нас обоих за то, что мы поверили в эту историю. Человек вообще любопытен.

- И еще как любопытен, Юрий Иванович! - загремел знакомый голос. - Я, например, уже минут пять вас подслушиваю и извиняться не намерен.

И верно, все это время академик стоял позади нас, и упрекать его в этом не приходилось, так как говорили-то мы с Юрой в его кабинете.

- Вы, кстати, без меня и не обойдетесь. У меня в личной коллекции есть несколько гиней того времени. Я ставлю только одно условие: если с монетами все в порядке - вы, Рюрик Андреевич, приносите Ньютону извинения. Приму их я.

- А если что-нибудь не в порядке?

- Я не намерен даже обсуждать такую возможность.

- Вы ставите меня в неравное с вами положение, Михаил Илларионович.

- Вы находитесь в нем с того момента, как занялись этим вздорным делом, Рюрик Андреевич.

Старик величественно прошел мимо нас к своему старому добротнейшему столу необъятных размеров. У него ушло добрых полминуты только на то, чтобы обогнуть правое крыло стола, подойти к широкому кожаному креслу и взяться за его шагреневую спинку.

Мы с Юрой за это время успели опомниться, обидеться, решить уйти и оказаться уже у двери, когда нам в спину полетела последняя фраза академика:

- Однако вздорность дела и вправду почему-то не мешает ему занимать меня до крайности. Завтра я привезу вам гинеи.

- Рюрик Андреевич, вами последнее время в редакции недовольны. У меня тоже такое впечатление, что вы забросили работу. В чем дело?

- Одну минуточку, Александр Васильевич, - я вскочил, - мне, кажется, звонят, я сейчас. (Мой стол стоял у самой стены кабинета Главного, и звонок моего телефона иногда пробивался сюда через штукатурку и кирпич.)

- Странную вещь хочу я вам сообщить, Рюрик Андреевич, - голос Юры звенел сегодня так, что километры телефонных проводов не смогли сделать его менее пронзительным.

- Какую же странную вещь, Юра?

- Все наоборот, Рюрик Андреевич, все наоборот.

- Что ты хочешь этим сказать?

- Нет, сначала вы мне скажите. Что вы хотели доказать анализом гиней, Рюрик Андреевич?

- Да то, что в них больше золота, чем должно быть, Юра.

- Больше?.. - голос Юры Сразу упал, наступило молчание. Я подул в трубку, испугавшись, что нас разъединили. - Да здесь я, Рюрик Андреевич. Но вы же Обвиняли Ньютона в подделке монет?

- Стали бы вы проверять гинеи, если бы я с самого начала сказал, что в них должно быть больше, а не меньше золота? Но вы и сами, Юрчик, могли бы догадаться, чего именно я хочу. Зачем мне Ньютон - фальшивомонетчик? Мне требуется Ньютон-алхимик. Притом великий алхимик. Первый удачливый алхимик. Откуда же ему иначе было взять золото?

- Но как этого не замечали раньше?! - в голосе Юры было удивление, но куда больше в нем было священного трепета. - И как вы сумели до этого додуматься?

- Ну, что лишнего золота не замечали, это понятно. Монеты всегда проверяли на "недовес" золота. Никто не боялся, что ему передадут презренного металла. А додумался я... Знаете, отвечу вам словами нашего общего знакомого Ньютона: "Я все время думал об этом".

- Илья Всеволодович, вас не затруднит взглянуть на рот этот листок?

- Пожалуйста, Рюрик Андреевич... Так-так, золота столько-то промилле, серебра столько-то, меди... Зачем вы мне это показываете?

- Здесь выписан химический состав средней ньютоновской гинеи, глубокоуважаемый Илья Всеволодович. И она, оказывается, содержит золота больше, чем полагается.

- И вы опять будете настаивать на том, что лишнее золото Ньютон сработал лично? Может быть, при содействии Мефистофеля? Как вы вообще относитесь к Мефистофелю, Рюрик Андреевич? Не нашли ли вы ему живого прототипа?

- Вы хотите меня оскорбить, Илья Всеволодович? Не удастся. Вот, прочтите то же самое на официальном бланке. Здесь и состав и справка о том, что золота в монете больше нормы.

- Хорошо. Прочел. Но чего вы от меня-то хотите?

- Всего-навсего того, чтобы вы изготовили золото.

- А смысл, смысл? Кому это золото будет нужно? Представим себе на минуту - не дольше, - что вы правы. Если я завтра повторю Ньютоново открытие, послезавтра в мире будет такой финансовый кризис, что паника 1929 года покажется шуткой. Кому нужно золото, потерявшее цену?

- Нужно! И на обшивку спутников, да и вообще. Ленин же говорил, что мы будем делать из золота общественные уборные!

- Только после победы коммунизма, вспомните цитату поточнее, Рюрик Андреевич. Но, в конце концов, не в том дело. Блефом заведомым не хочу заниматься. Жизнь коротка, а серьезных дел хватает.

- Верных дел?

- Что вы хотите этим сказать?.. - Трушин вскочил на ноги - столько презрения было в моем голосе. - Как вы смеете разговаривать таким тоном?

- Простите, Илья Всеволодович. Я это не столько в ваш, сколько в свой адрес. Тоже люблю только верные дела. Еще раз простите - и до свидания.

- Нет уж, какое там "простите". Давайте объяснимся.

- Ну что же. Вы, я уже знаю, много раз проверяли экспериментами теорию относительности.

- Да.

- Все время оказывалось, что старик Эйнштейн прав.

- Так.

- И вам никогда не хотелось, чтобы именно по этому пункту великий Альберт ошибся?

- Хотелось ли мне этого? Не то слово! Ради этого я и брался за такие эксперименты. Я нарочно проверял устои. Если бы хоть один из них рухнул... Мне говорили: зачем ты за это берешься? Выбери эксперимент, где больше шансов на открытие, возьми дело повернее... А меня привлекала именно степень риска. Риска неудачи... Ведь подтвердить известное значило для меня потерпеть неудачу. Что делать? Привык. Зато отработал методику. Стал доктором...

- И вам это нравится?

- Что?

- Докторская степень, отработанная методика? Не надоело вам чувствовать себя мудрецом?

- Знаете, Рюрик Андреевич; со мной давно никто так нагло не разговаривал.

- Обидно за вас, Илья Всеволодович! Вы слишком привыкли к тому, что все теории оказываются верными.

Трушин сел и засмеялся:

- Нет, вы мне определенно нравитесь, Рюрик. Знаете, я думаю, что нам пора обходиться без отчеств.

- Идет.

- Такое упрямство заслуживает вознаграждения. Черт с вами, я подумаю завтра над вашей идеей. А пока пойдемте выпьем. За то, чтобы я перестал чувствовать себя мудрецом.

- Вы мне нравитесь еще больше, чем я вам, Илья. Пойдемте, выпьем. И знаете, где? У меня дома.

СОН ВТОРОЙ. ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ИСААК ИСААКОВИЧ!

- Добрый вечер, Исаак Исаакович, - негромко сказал я. И сам удивился, как изысканно это прозвучало по-английски:

- Good evening, Isaac son of Isaac!

Человек в пудреном парике поднял от рукописи длинное лицо с длинным узким носом, прищурил усталые маленькие глаза, всмотрелся в меня, отложил в сторону гусиное перо, деловито посыпал белым песком из серебряной чашечки недописанную строчку, привстал в кресле, снова близоруко вглядываясь в меня.

- Добрый вечер, сэр. Чем могу служить? Простите, но лакей не предупредил меня о вашем визите.

- И не мудрено, Исаак Исаакович. Вы просто задремали в кресле, и мы с вами друг другу снимся.

- Снимся? Тогда я его прощаю, этого лакея. Но почему вы, сэр, так странно ко мне обращаетесь? Мы ведь живем не во времена славного короля Этельреда. И почему вы так странно одеты, сэр?

- Видите ли, у нас в стране до сих пор принято добавлять к имени собеседника имя его отца, Исаак Исаакович.

- В какой стране, сэр?

- В России.

- ...Россия... О да, так теперь называют свою землю московиты. У меня же есть среди знакомых ваши соотечественники, сэр. Даже ваш король... нет, как это? Цар. Цар Пит. Его приводили ко мне на монетный двор. Большой человек. И не только ростом.

- У нас в стране его именуют; даже великим, Исаак Исаакович.

- Великим? Возможно. Но скажу вам по чести, сэр, я не хотел бы быть его подданным. Не совершаете ли вы государственную измену, сэр, выслушивая такое заявление?

- Да нет, Исаак Исаакович. К тому же я не подданный царя Петра, а только потомок его подданных.

- Петра! Звучит как на латыни. А потомок... Как это понимать?

- Вы мне тоже снитесь, Исаак Исаакович. Я живу на двести пятьдесят лет позже вас.

- А я еще часто жалел, сэр, что приходится тратить время на сон! Тут, оказывается, можно кое-что узнать о будущем. Что обо мне знают, сэр, через два века в Московии, извините меня, сэр, в России?

- Вас помнят, Исаак Исаакович. Вас считают великим физиком.

- Значит, всем этим недоучкам Гукам и Лейбницам не удалось меня обокрасть!

- Их тоже помнят, но ставят ниже вас.

- Ниже меня! Еще бы! Этих мошенников! Сэр, если бы вы знали, сколько крови они мне испортили, эти воры!

- Но, сэр, говорят, что они ничего у вас не украли, просто вы так долго не публиковали свои открытия, что за это время некоторые из них удалось повторить другим.

- Долго? Но я должен был убедиться в своей правоте. Все эти Гуки и Лейбницы могут ошибаться - их ведь забудут, что бы вы там ни говорили про свою Московию XX века. Я не имею права ошибаться. Гипотез я не строю, сэр, мои работы достоверны, сэр, запомните. А вокруг - интриги, мошенничество, клевета... Но вы ведь все это знаете.

- Знаю, Исаак Исаакович, но вы, ей-богу, многое принимаете слишком близко к сердцу.

- Слишком близко? Я просто не обращаю на это внимания! Теория гравитации останется в веках, как и мое толкование Апокалипсиса. Чему вы улыбаетесь, молодой человек?

- Вы сравниваете несравнимое. Теория гравитации - да, а вот толкование пророчеств...

- Уж не атеист ли вы, молодой человек? В нашем развращенном высшем свете они сейчас попадаются.

- Да, Исаак Исаакович, я атеист.

- Чудовище! Вон из моего дома.

- Но я же вам снюсь, Исаак Исаакович! А вы мне.

- Ах да. Ну, тогда я примирюсь на время с вашим присутствием. Чем вы занимаетесь, когда бодрствуете, атеист?

- Я сотрудник журнала "Наука и труд". Пишу еще в журнал "Знание сила".

- Знание - сила? Это сказал сэр Френсис Бэкон. Хороший был ученый. Но плохо кончил. А зачем он полез в политику? И вообще ему слишком нравились деньги. А сила - не богатство, дорогой сэр... Как вас зовут?

- Рюрик Андреевич.

- Значит, дорогой сэр Рюрик.

- Но, сэр, вы ведь сами член парламента. Как же с политикой?..

- Ха! Знаете мое единственное выступление за все годы?

- Знаю, знаю, Исаак Исаакович. Вы просили закрыть форточку. Этот анекдот до нас дошел. Нет ничего долговечнее анекдотов.

- Анекдот-то дошел. А помнят ли, что я был членом того парламента, который скинул короля Якова? Того парламента, который отстранил династию Стюартов от власти? Дорогой сэр, говорил я мало, я делал. А где признание? Меня все обкрадывают...

- Какое же вам еще нужно признание, Исаак Исаакович? Знаете, как вас похоронят?

- Ну-ка, ну-ка!

- Ваш гроб понесут три герцога и два графа.

- А какие герцоги, ну-ка, титулы?..

- ...Это ничего... Это даже неплохо. Все-таки в Англии умеют ценить ученых!

- А Бэкон? А Томас Мор? Вспомните, чем они кончили!

- Вольно ж им было дружить с королями и лезть в политику! Я вот краешком коснулся политики - из-за ирландской медной монеты - знали бы вы, что мне устроил декан Дублинского собора!

- Великий Джонатан Свифт?

- Что-то многовато в вашем времени великих. И Петр, и я, и Свифт. Неужели этого брызжущего ядом попа тоже помнят?

- Помнят. Только, поверьте, не за те памфлеты, в которых он поминал вас, Исаак Исаакович.

- И на том спасибо. А то обвинить в желании нажиться меня! Меня, который мог бы - стоило захотеть - стать богаче самого Креза!

- Вот из-за этого-то я к вам и явился, Исаак Исаакович. Не могли бы вы рассказать читателям нашего журнала...

- О своем способе разбогатеть? С вашего разрешения, сэр, я проснусь. Советовал бы вам, любезный сэр, сделать то же.

Парик по-совиному взметнул над головой Ньютона своими крыльями буклями. Серебряная чашечка опрокинулась, и песок из нее полетел мне прямо в лицо. Я встряхнул головой, и у меня перед глазами поплыли, растворяясь в воздухе, скульптурная чернильница, тяжелый стол, стройная фигурка в старинном кафтане, громадное кресло и стены, обшитые дубовыми панелями.

И когда через секунду я сидел на своей постели, вертя головой, ошалело оглядывая веселенькие обои и неотделанные книжные полки, только вытряхнувшийся из волос песок напомнил мне о сне. И то память тут же подсказала, что этой ночью я ходил купаться, а пруд был мутноват, и, значит, у этого песка куда менее романтическое происхождение.

5. ФЕРЗИ И ДАМКИ

Бутылка была уже на исходе. Нам вполне хватило литра сухого вина, чтобы прийти в философское настроение.

- Пробую я, пробую варианты, и начинает мне казаться, что все это напрасно. Напрасно, но не зря. Зато я как следует познакомился с тобой, сказал Илья. - Знаешь, Рюрик, давай я тебя устрою в один НИИ, там нужен человек для связи с прессой. Сенсаций у них - не оберешься, и ты будешь всю информацию из первых рук получать. Книгу напишешь, да не одну. Диссертацию защитишь. За шагом шаг, всего добьешься. Верное дело! Рюрик, ей-богу, я тебя не осуждаю, но согласись, для тебя вся эта история с золотом - только шанс с ходу попасть в дамки. Славы хочешь?

- Естественно, хочу.

- Да ведь зубы у тебя не те. И-душа...

- Спасибо за комплимент. Но при чем здесь зубы?

- Чтобы за один ход попасть в дамки, надо съесть уйму чужих шашек, мой милый журналист. А я предпочитаю шахматы. Пешка идет, идет в ферзи и все прямо, вкось поворачивает, только когда кого-нибудь ест. Но может обойтись и без этого. Я, кстати, уже на шестой горизонтали...

- Откуда цифра, приятель?

- Пятая горизонталь - кандидатская степень, четвертая - аспирантура, третья - университет... А со второй - пешка ход делает!

- Значит, седьмая горизонталь, когда член-корреспондентом станешь, восьмая - академиком?

- Точно! При вперед да работай как черт - доберешься.

- Это в твоем деле, приятель. А в моем... У нас четкой лестницы рангов нет. Пешки прыгают порою через клетки. Но ферзи-то, разумеется, есть. И я хочу в ферзи - только тоже без кривых ходов; по прямой дороге.

- Боюсь, тупик это, а не дорога. Попался я вслед за тобой на безумное совпадение. Ах, гинеи, гинеи... Пойдешь, куда тебя зову? В НИИ?

- Хочешь, чтоб от Шанса я отказался? От удачи?

- Ладно, не буду, не буду. Кстати, не сбегать ли еще за-бутылочкой?

- Жаль, но придется отложить. Сегодня вечером - уже договорился встречаюсь с философом, которого надо уговорить подключиться к нашей группе.

- Господи, да зачем нам еще и философ?

- Еще как нужен! Представь, я ему кое-что о наших идеях уже рассказывал, так он говорит: "Вы, на мой взгляд, пользуетесь не теми мерками. Вот на карте в меркаторовской проекции Гренландия куда больше Австралии. А на самом деле - меньше. Плавать удобнее "по Меркатору". Но путь, который пройдет корабль, надо измерять по глобусу. Ученые Европы, начиная с вашего Ньютона, создали свою формальную логику. С ней очень удобно делать открытия, но меры и формы мира она искажает". Каков образ, а?

Проблема золота не решалась.

Уже и Юра-историк у меня дневал и ночевал.

Уже и надменный Михаил Илларионович звонил мне в редакцию и домой, доставал для нас на время старинные печатные трактаты и даже рукописи, зазывал к себе нас всех троих - физика, историка и журналиста - и начинал рассказывать про Роджера Бэкона и Раймонда Луллия, про Агриппу Неттесгеймского, у которого черт служил собакой, про Парацельса, полагавшего, что Мартин Лютер недостоин завязать ремни на его башмаках.

- Нет, вы скажите мне все-таки, Юрий Иванович, - говорил он, тыкая Юру в грудь пальцем, - откуда у Сен-Жермена были деньги?

- Я не знаю, кто такой Сен-Жермен, - жалобно подавал голос Илья.

- Авантюрист середины восемнадцатого века, действовал в основном во Франции, - быстро говорил я. - Да ты не отвлекай их, потом тебе все Юра объяснит.

- Есть мнение, - отвечал Юра Михаилу Илларионовичу, - что этот Сен-Жермен был сыном банкира и испанской королевы, потому и был богат, с одной стороны, а с другой - потому и напускал на себя таинственность.

- Ха! Это ж у вас по Кузьме Пруткову:

Раз архитектор с птичницей спознался,

И что же! В детище смешались две натуры:

Сын архитектора - он строить покушался,

Потомок птичницы - он строил только куры...

А может быть, ваш Сен-Жермен тоже умел делать золото, а?

И сразу становилось ясно, что академик нас провоцировал. То он пытался уверить нас, что искусственное золото получали еще в Древнем Риме, то вспоминал классическую формулу Марка Твена: "Знания, которыми не обладали древние, были весьма обширны".

- Одну минуточку, - Юра был на страже, - а вот как вы объясните мне поведение графа Калиостро в последний период его жизни, перед заточением в замок святого Ангела? Он, который до этого выманивал деньги у кого только мог, торговал - или почти торговал - собственной женой, шел не раз на прямое мошенничество и даже воровство, - вдруг оборачивается щедрым хлебосольным хозяином, если творит чудеса, то лишь для собственного удовольствия, живет на широкую ногу, даже филантропствует. На какие, с вашего разрешения, шиши, Михаил Илларионович?

- На какие, на какие! Обдурил какого-нибудь екатерининского вельможу или просто украл у Потемкина пригоршню бриллиантов, а тот и не заметил. Не выйти вам, Юрий Иванович, в настоящие историки, если будете так легковерны. Постойте-ка! А проанализировать вы догадались? Может, там не обычное золото, а какой-нибудь изотоп?

- Об этом я в первую очередь подумал, - досадливо сказал Трушин. - Увы. Золото как золото, только многовато его. Хотя кто знает, может, Ньютон был просто добросовестнее своих предшественников по монетной части.

- Ох, Илья, - я рассердился, - то он у тебя фальшивомонетчик, то сверхчестный. Как будто от честности в монете может прибавиться золота!

- Ну, а вы, Илья Всеволодович, скажите, - Михаил Илларионович нажал Трушину на плечо, подвел его к своему креслу и насильно в него усадил, скажите, как можно изготовить золото из ртути или, скажем, олова?

- Сегодня? Проще простого. Стоит поместить ртуть под поток нейтронов. Простейшая ядерная реакция, и ртуть становится золотом. У этой элементарной операции есть всего один недостаток - она слишком дорого обходится. Лабораторное золото выходит дороже, чем из рудника. А для времен Ньютона прибавляется еще один недостаток: источника частиц тогда не было и не могло быть.

- А что было?

- Магнитное поле уже знали, хотя создавать сильные магнитные поля не умели. С электростатическим полем тоже иногда сталкивались, хотя опять-таки слабым очень. Ну, раскалять умели тысяч до двух, пожалуй, градусов. Охлаждать совсем немного. Не знаю, была ли тогда центрифуга, но если и была - слабоватая. Впрочем, механическим воздействием превратить один элемент в другой невозможно... Что еще остается? Мы с Рюриком неделями с этой темы не слезали, все прикидывали. Ну, есть космические лучи. Но им - и то на большой высоте - под силу превращение только отдельных атомов. Запрета нет, но во времена Ньютона этого и заметить было бы невозможно. Впрочем... теоретически можно предположить, что попал Ньютону в руки естественный источник нейтронов, некая необычно богатая радиевая руда. Запрета нет. Но и тут граммы радия дали бы граммы золота. А килограммы радия уморили бы столько народу, что вы, историки, не могли бы этого не заметить.

- Проще надо действовать, проще. По-моему, Илья, вы бродите где-то рядом с дверью, но каждый раз натыкаетесь на косяки. Попробуйте без алгебры, с одной арифметикой, как папа-купец из чеховского рассказа. Помните, там репетитор сынка никак не мог без иксов справиться с задачей... Проще! Вот с помощью света Ньютон ничего бы не мог сделать? Монохроматического... или поляризованного...

Мы ошеломленно уставились на академика, а тот, смущаясь под нашими взглядами и все медленней и трудней подбирая слова, бормотал:

- Ньютон же ведь, знаете сами, так много занимался светом.

- Бессмысленно даже пробовать свет, - грустно ответил Трушин. - Он теоретически бессилен вызвать такое действие.

- Бессмысленно? - я был настойчив. - А ты помнишь заветы Эразма Дарвина - ставить время от времени самые нелепые опыты. Чаще всего - говорил этот Эразм, дед Чарльза - из таких опытов ничего не получится, но иногда из них могут родиться великие открытия. Великие!

- Знаю я эту цитату. И еще знаю, что сам Эразм такие опыты ставил, и ничего хорошего из этого у него не вышло.

- А мы попробуем, - бесстрашно сказал я. - И вообще, Илья, ты не находишь, что мы многовато последнее время философствуем, а делать ничего не делаем?

- Будем и делать, - вскинул Илья голову. - Попробую. Но последний раз. Вот что: давайте сейчас вчетвером наметим план - что именно мне надо сделать в лаборатории. Я это сделаю, а потом снова соберемся. А пока я из лаборатории не вылезу, а вы свои делишки подгоните. У меня есть, например, сведения, что ты, дорогой Рюрик, запустил редакционные дела до крайности.

- Да и Юрий Иванович тоже, - подхватил академик, - должен не только знаний набираться да гипотезы строить, но и персональную стипендию получать. А для этого иногда нужно делать не только то, что хочется.

Да, на работе следовало подтянуться. Теперь, когда я знал, что Илья взялся за дело, а я мог ему только помешать, рука моя потянулась к перу. Я снова вслушивался в троллейбусный разговор, пробовал на вкус чьи-то признания, рядовую болтовню, меткие словечки. Снова искал сравнения для автомобиля, вывески, встречного старика.

Я не знал, найдет ли Илья решение. Скорее, знал, что не найдет. Слишком просто выглядели все запланированные нами действия. Слишком просто, чтобы они могли привести к цели. Но ведь сложное - в нашем смысле слова - было Ньютону недоступно. Значит, он пользовался чем-то простым? Да. Простым, но как-то не просто. Тут как со статьей. Можно написать интересно о чем угодно - важно найти только свежий, неожиданный поворот, точку зрения, с которой читатель сам не увидел бы того, что видишь ты. Журналист здесь выступает как представитель искусства. А в науке тоже так: открыть значит взять известные факты и расставить их по-новому. Велика ли разница?

Проходила понемногу апатия, сковывавшая меня столько времени. Я, как Атлант, скинул с себя небо на плечи Геркулеса, и за золото Ньютона отвечал - хотя бы временно - другой.

А вот не захочет ли Илья присвоить себе все заслуги?

Впрочем, мысли о дележке славы сегодня тревожили меня меньше, чем полгода назад. Наверное, потому, что я уже не верил в удачу...

Зато верил в удачу журналистскую. Я соскучился по таинству превращения грязных блокнотных листиков в цветные и радостные журнальные страницы.

Я поднялся на наш девятый этаж пешком, сел за привычно заваленный бумагами стол.

- Главный редактор тобой интересовался, - сообщил мне Гришка.

Александр Васильевич бегал по комнате. Размахивать руками он начал, по-моему, еще до моего прихода. Но кричать - только после него.

- Съездил в командировку, и словно нет его уже полгода! - голос при этих словах был у Александра Васильевича такой, словно он не ругал меня, а жаловался мне на меня же. Я нанес ему смертельное оскорбление - и редактор хотел, чтобы я извинился и обещал подогнать дела.

- Ньютон! Золото! Граф Калиостро! Колдуны! Красавицы! Ведьмы! А я полгода репортажа приличного допроситься не могу. Не делаете ни черта, пользуетесь хорошим моим отношением! И хроники нет! А где техника, техника? Да не ленитесь вы, а просто работать разучились. То им не по нраву, другое... Вот я в ваши годы...

- Наслышан, - сказал я, не изменяя выражения лица. - За день-два фельетон; на пари - первых трех встречных проинтервьюировал, и интервью напечатали; министров за хвост ловили...

- ...Да! Ловил, интервьюировал, писал! А вам месяц к статье готовиться морально, месяц материалы собирать, месяц проверять, полгода писать, еще год - редактировать. Работнички!

Я присел на край стола, любуясь своим Главным. Волосы стояли венчиком вокруг его огромной головы. Насажена она была на широченные плечи, но под ними было тело, отнюдь не уродливое, но и не могучее. Ничего общего не было между этим телом (за исключением плеч) и головой. То ли дело роденовский Бальзак! Ведь безумная, кажется, идея - изобразить великого писателя нагим, точно древнегреческого атлета - обнажить эти обросшие жиром мышцы, выставить напоказ слишком дряблую кожу, слишком широкие для мужчины бедра, слишком толстые руки. И над всеми этими преувеличениями (по отношению к классической фигуре) - голова - продолжение и развитие тела, Бюст здесь был бы только цветком, стебель которого оборвали у самого верха, лицо в виде маски показалось бы лишь опавшим лепестком...

- О чем ты думаешь, когда с тобой говорят о деле? Что ты можешь сделать в свое оправдание? Не сказать - говорить вы все мастера, - а сделать. Ну?

- Это что, рыцарский вызов? Пожалуйста! Подойдемте к окну, Александр Васильевич. Видите вон ту вывеску? Сберкасса. Что там дальше? Вы, наверное, лучше меня видите, Александр Васильевич?

- Починка обуви.

- Отлично.

- Потом продовольственный магазин, винзавод... Черт возьми, Рюрик, неужели вы настолько ненаблюдательны? Это лишний раз доказывает, как вы плохо работаете. Никуда не годится, никуда! Я же не вижу уже, я на память вам говорю, где что, а вы... Мы же здесь больше года помещаемся. Наблюдательность журналиста! Журналист обязан быть наблюдательным!

- Погодите-ка со своими призывами, Александр Васильевич. Я предлагаю пари.

- Какое?

- Я зайду под каждую из десяти вывесок подряд и принесу десять материалов, достойных вашей подписи.

- И это всего за каких-нибудь десять лет? Или двадцать?

- Нет. За неделю.

- Однако! Ящик коньяку?!

- Отлично.

- А ты учитываешь, для какого издания ты все это собираешься делать? Это ведь не газета. Что ты можешь написать в научно-популярный журнал насчет сапожной мастерской?

- Увидите, Александр Васильевич! - я соскочил со стола. - Иду на "вы"!

Я лупил по покорным клавишам всеми десятью пальцами, перенося на большие листы бумаги если не сами слова, то их смысл с разложенных по столу блокнотных листков. Можно было бы написать статью о новом стиле работы в сапожной мастерской, но это уже проделал недавно один из моих друзей. Надо искать другой ход. Что же! Как я выяснил в первый же свой визит, один из рабочих мастерской по починке обуви оказался отличным перцепиентом, точнее говоря, принимал участие в опытах по телепатии в качестве отгадчика мыслей. Ну, я рассказал о нем, о самих опытах, а потом...

"Говорят, что для всех этих опытов нельзя найти объяснения, что фактов не существует, раз под них нельзя подвести теорию. Но природа любит вольно обращаться с научными теориями. Ведь даже самая обычная молния в каком-то смысле теоретически невозможна. По строгим расчетам, для ее образования в грозовой туче нужно напряжение в семь-десять тысяч вольт, а на самом деле это напряжение бывает раза в три-четыре меньше. Итак, молний не должно быть! Как и телепатии".

Через три часа статья была закончена. Теперь в институт! И снова домой, за письменный стол.

"Феи пьют только росу - лишь ее блестящие капельки для них достаточно чисты. Но почему роса чиста? Ведь почти всюду в нашем довольно-таки пыльном мире носятся крошечные частички, готовые замутить кристально чистую поверхность капелек. Однако грустить об их печальной судьбе рано..."

Я заглянул в один толстый том и втиснул в начало очередной статьи сообщение, что шампанским лечат тиф и холеру. Я заглянул в другой том...

Томов было много. Статей тоже. И я не халтурил - насколько это было возможно. Я использовал свои память и воображение на все двести процентов.

Но о чем бы я ни писал, как бы ни был я занят эти неистовые семь дней, я помнил: Илья действует, пока Рюрик выигрывает пари. Ящик коньяку? Нет, на кону стояло кое-что поценнее. Я загадал, что в случае выигрыша пари рукопись Альтотаса должна оказаться подлинной и правдивой. С детства любил заключать сам с собою такие пари, как будто "объективная реальность" хоть сколько-нибудь зависит от наших действий, да еще предпринятых задним числом.

И то ли потому, что такие пари с собой я заключал лишь тогда, когда был подсознательно уверен в результате, то ли из-за ряда совпадений, но до сих пор мне везло. До сих пор.

А теперь... Илья позвонил мне ночью - впрочем, я не спал, "добивая последний гвоздь" в ящик с коньяком. И сказал:

- С тюльпанами ничего не происходит.

- Какими тюльпанами?

- Да твой Эразм Дарвин в порядке выполнения собственных рекомендаций играл на скрипке перед тюльпанами.

- Ну?

- С тюльпанами ничего не происходило. Точь-в-точь как у меня с ртутью и оловом.

- Ты все способы перепробовал?

- Весь список. И еще добавил несколько сочетаний разных воздействий. Так что я выполнил все принятые на себя обязательства. И хватит, братец.

- Я сейчас приеду к тебе.

- Не надо. Я хочу спать.

- Ты очень жалеешь, что занялся этим делом? - спросил я.

Моя вера в успех в эти секунды ушла куда-то, как вода в песок. На ее месте осталось даже не чувство разочарования, даже не обида, а стыд. Мне было стыдно перед Юрой и перед Михаилом Илларионовичем. Было стыдно перед Главным, которому я так долго морочил голову, и перед товарищами по редакции, которые выслушали столько моих рассказов. Но всего сильнее перед Ильей Трушиным.

- Ты очень жалеешь о потерянном времени?

Илья молчал.

- Ты не хочешь отвечать?

- Ладно. Отвечу. Не жалею.

- Спасибо. Завтра я к тебе приеду.

Я повесил трубку.

6. ПРЕВРАЩЕНИЕ

- Куда торопишься? - Гришка был громогласен, как всегда, но сегодня его голос ударил меня особенно больно. - Сейчас же у нас заседание редколлегии, присутствие всех сотрудников обязательно. Забыл, что ли?

- Забыл. Спасибо, что напомнил.

- Ну, так идем же в холл.

Их было двенадцать, членов редколлегии. Высокие и низенькие, толстые и худые. Доктора наук и литераторы. Один министр. Один академик. Два член-кора. И интересно, кто из них важнее? Это - какой критерий взять за основу. Если зарплату - она, как говорится, каждому по труду, - одно. Если взять известность - другое. К кому больше прислушаются здесь, в журнале, третье, а в Совете Министров - четвертое. И еще один критерий. Кого из них будут помнить через сто лет?

А меня? Меня до какого века запомнят? Ха, века! Скажи, года. Если я сегодня умру? Ну, лет пять продержатся статьи в рекомендательных списках. А там - кто их вспомнит? А вот как насчет вечности? Придется без нее обойтись. Ньютоновского золота мне не найти. Секунду! Что это там говорит академик?

Он покачивается, переносит тяжесть тела то на одну, то на другую ногу, легонько почесывает бровь - один из самых знаменитых физиков XX века, человек с уникальным в нашей стране хобби - коллекционер итальянских картин эпохи Возрождения. Он говорит сейчас о том, что журнал "должен быть чутким", надо уловить первые толчки очередного великого наукотрясения и перекинуть мостики статей через очередные трещины в познаниях широких масс.

"Всего за один час любая жизнь может ведь десять раз измениться! Случайная встреча с девушкой ломает судьбу человека, а неожиданное открытие, один-единственный факт, который не укладывается в добротные теоретические построения, переворачивает науку. Будьте внимательны к фактам!"

Что же, надо поговорить с ним о золоте Ньютона. Факт это или не факт? Рукопись - факт. А вот то, что в ней говорится... Господи, как все было бы просто, если бы тогда, семь месяцев назад, Главный написал на моем репортаже священное "в набор". Я бы ждал результатов публикации, а не тыркался сам по институтам. А результаты... Физики отозвались бы двумя-тремя разгневанными письмами под девизом: "Хватит вам врать народу". А скорее всего - вообще не отозвались бы. Только через пару месяцев или лет, когда меня представят какому-нибудь профессору, тот переспросит: "Варзин? Это не вы писали про золото Ньютона?" - и засмеется. Да скоро у меня и повода не было бы, чтобы вспомнить подземное архивохранилище, глухой голос профессора с едва уловимым восточным акцентом, толстую тетрадь, заполненную непонятными значками. Я писал бы о другом. И думал бы о другом.

И о чем мне сейчас говорить с уважаемым членом редколлегии? Проблемы уже нет, Илья ее решил, отрицательное решение - тоже решение.

После заседания долго ходил по улицам. Я не мог смириться с тем, что все кончено, что больше мне уже не загореться, не почувствовать себя частью чего-то большего, чем обыденность. Что же, чтобы найти другой ответ, надо найти другой путь к нему. Я обязан это сделать, вывернуть себя наизнанку, стать другим человеком, в конце концов, если иначе не смогу достичь цели. Ньютон добыл золото. Добыл, что бы об этом ни думал Илья. Но как? Он же ничего не знал об атомах!

Леонардо да Винчи вряд ли много знал об ультразвуке, а ультразвуковую стиральную машину сделал. Для Монны Лизы. Могли быть какие-то могучие силы, которые Ньютон вызывал, сам того не ведая.

Ночь продолжалась. Небо клочками теряло свою уверенную черноту. Пока не стало ровным-ровным, сине-фиолетового цвета.

Потом фиолетовый цвет начал уходить, синий разжижался, вот он уже стал голубым, поднялся над горизонтом край солнца - голубое стало сразу нежнее и ярче, прикрыла этот край случайная тучка - голубое стало серым.

Ньютон мог использовать свет каких-то узких участков спектра... неожиданных участков спектра... Нет, это гадание на кофейной гуще. А что, если... Мне же объясняли однажды, что существуют общие правила делания открытий. Как его звали, того учителя рисования с гомологичными рядами открытий? Звучит название красиво. Проверим? Он, верно, раньше чем прийти, присылал рукопись. Значит, можно установить его фамилию. Надо только подождать начала рабочего дня.

Пышнотелая Зина, ведавшая у нас письмами, конечно, поворчала. Еще бы! Я спрашивал о письме или рукописи, причем не знал, ни кто автор, ни когда письмо пришло, ни даже каких оно размеров и, соответственно, числится у нас письмом или рукописью (разница тут почти что только количественная). Она долго рылась в книгах и каталожных ящичках, и я терпеливо стоял рядом и смотрел на нее. Тем более что это занятие нельзя было назвать неприятным.

При рассмотрении вопроса, кого брать на это место из трех девушек-претенденток, дело решила, по существу, длина Зининого платья. Оно почти прикрывало колени, и, потрясенный такой скромностью, Главный отдал предпочтение его хозяйке. Как ни странно, выбор оказался довольно удачным. Вот и сейчас она сумела найти след давнего визитера.

- Самой рукописи нет. Запись: "отдана автору". Но согласно регистрационной карточке название рукописи - то самое: "Гомологичные ряды открытий". Автор - Николай Пантелеймонович Авдюшко. Адрес есть. Запишите.

Я снова представил себе этого запинающегося на каждом слове от смущения человека. Я определил его в ту единственную нашу встречу как начинающего шизофреника. Что же, если я был прав, за эти месяцы он должен был уже выйти из разряда начинающих. А если прав был он...

Да чего же тут думать? Увижу его - тогда и буду разбираться, кто есть кто. И что с ним делать. А сейчас надо же с чего-то начинать.

На дверях была блестевшая медью дощечка "Н.П.Авдюшко". Рядом с нею не было никаких указаний на количество звонков, из чего следовало, что Авдюшко был здесь хозяином.

Я нажал кнопку, подождал, услышал шаги, звон засова, скрип двери. А потом почти испугался. Так хороша собой была возникшая - на пороге женщина. Лицо золотисто-матового цвета, глаза марсианки из фантастического романа, брови, до которых ни одному писателю не додуматься. А мягкость линий подбородка заставляла вспомнить наброски Леонардо да Винчи. Ей было, наверное, уже за тридцать - морщинки у глаз достаточно заметны. Но предательскими их никто не посмел бы назвать, потому что даже они казались необходимой деталью этой совершенной красоты. Есть лица, на которых, как говорится (а вернее, пишется), "видны следы былой красоты". А это лицо должно было сохранить не следы красоты, а саму красоту. Казалось, его ничто не может испортить - даже время.

Она стояла у открытой двери и выжидательно смотрела на меня. Не знаю, привыкла ли она к впечатлению, которое производит на людей, но, во всяком случае, на ее лице не было и следа удивления перед охватившей меня оторопью.

Я никогда бы не мог ее полюбить. Потому что рядом с такой женщиной чувствовал бы себя все время недостойным ее совершенства. А я не из породы верующих. Но каково рядом с ней ее мужу... Если тот заикающийся графоман и вправду ее муж! Тут на Марс полетишь, а не то что новый научный закон откроешь.

- Так вы, может быть, хоть скажете, кто вам нужен? - В голосе женщины звучала легкая, очень легкая ирония. Я встряхнул головой, избавляясь от наваждения, и ответил:

- Николай Пантелеймонович Авдюшко. Он дома?

- Дома, муж дома, - протянула она в ответ и отступила в сторону, шире открывая дверь.

И я оказался в старой профессорской квартире. Что профессорской, было видно с первого взгляда. Прихожая и коридор, все четыре комнаты были уставлены по стенам не модными и удобными открытыми стеллажами, но солидными дубовыми книжными шкафами. Сквозь узкие полоски стекла глядели корешки с русскими, латинскими и греческими буквами. Письменный стол в кабинете хозяина был тоже большим и добротным. А хозяин... Хозяин сидел профилем ко мне, склонившись над рукописью, от которой его оторвал ласковый оклик женщины.

Он встал навстречу гостю, видимо не совсем еще узнавая меня, потом вдруг узнал - и остановился в движении, как птица останавливается на лету.

Несколько мгновений он явно не знал, что делать, как меня принять. Потом вздохнул, махнул в пространство кистью левой руки, пожал мне руку, предложил стул. И без церемоний перешел к делу. Не заикаясь, не запинаясь и совсем-совсем не смущаясь:

- Послушайте, однажды вы вздумали надо мной посмеяться. Это было у вас на работе и, на мой взгляд, выглядело не слишком вежливо. Сейчас, насколько я понимаю, вы пришли из-за премии Союза художников. Так вот, о работах, за которые ее дали, с вами я не буду говорить. С вами! Пусть Пришлют другого корреспондента. До свидания.

Я засмеялся:

- Видите ли, дорогой Николай Пантелеймонович, я впервые слышу про премию. Очень интересно. Поздравляю вас. Но мне от вас нужно совсем другое.

- Что именно?

- Я хотел бы посмотреть, что именно вы имеете в виду под гомологичными рядами открытий.

- Кто вас ко мне направил?

- Видите ли, меня заставили прийти те немногие слова, которые я слышал от вас несколько месяцев назад.

- Позвольте вам не поверить. Наука, по слову поэта, для одних богиня, для других дойная корова. Вы ведь из "других". А из моей гипотезы много не выудишь. Признают ее, по моим подсчетам, самое раннее лет через шесть.

- Я, возможно, признаю ее раньше. Что-то же сидело во мне эти месяцы, раз я решился прийти.

- Не верю я вам.

- Думаете, хочу украсть ваше открытие?

Авдюшко рассмеялся:

- Да нет. От него ж пока одни хлопоты. И никакой корысти.

- Тогда почему бы вам мне о нем не рассказать?

- Времени жалко. Как вам было жалко когда-то на меня своего рабочего времени. Это я, ей-богу, уже не в отместку, а всерьез. Опять же, откуда я знаю, что вы не собираетесь писать фельетон про отъявленного графомана?

- Хорошо. Будем говорить в открытую. Я пришел к вам постольку, поскольку есть шанс из ста, что вы окажетесь действительно не графоманом, а автором открытия. Девяносто девять шансов против последнего варианта, но утопающий хватается за соломинку. А я должен во что бы то ни стало удовлетворить свою собственную манию. Если вы правы, ваше открытие поможет мне сделать собственное. Если не правы, ваш бред поможет мне взглянуть со стороны на пледы моего воображения и, возможно, увидеть, что они тоже бред.

- А в чем заключаются плоды вашего воображения?

- Расскажу. С тем условием, чтобы потом рассказывали вы.

- Принимаю. И слушаю.

И я рассказал Николаю Пантелеймоновичу Авдюшко основные детали истории о золоте Ньютона.

- Да, - вздохнул он, услышав о неудачных опытах Ильи, - это я называю провалом. Но... вас интересует мнение товарища по несчастью?

- Ваше? Конечно.

- Так вот, мне кажется, что вы не хотели идти слишком сложным, зато идете слишком простым путем. Вы ломитесь в стену, а дверь где-то рядом. Посудите сами. Сколько разных возможностей нашел ваш Илья для воздействия на ртуть и олово?

- С учетом того, что мог знать Ньютон, - несколько десятков.

- Ну вот, уверяю вас, все эти возможности давно были использованы намеренно или случайно, безразлично. Значит, пробовать их снова безнадежно. Это все равно что выбивать из урана ядерную энергию молотком, на том основании, что под тем же молотком взрывается гремучая ртуть. Вы отнеслись к неизвестному вам открытию Ньютона как к гомологу его открытий в механике. Ошибка.

- Но разве открытия, сделанные одним человеком, не являются поистине единородными, а значит, связанными между собой?

- Конечно, нет! Сам Ньютон открыл законы движения, закон всемирного тяготения, построил один из первых велосипедов, изобрел новый тип телескопа и чего только еще не натворил. Посудите сами, что тут общего? А вот когда физики обнаруживают в атоме ядро, а химики устанавливают, что молекула вещества в растворе распадается на ионы, эти открытия - гомологи, хотя сделаны разными людьми в разных областях науки. В обоих случаях был продемонстрирован один и тот же метод мышления, в обоих случаях результатом явилось дальнейшее дробление "элементарных частей" (а не частиц, поскольку это совсем другое) материи. Оба открытия были сделаны благодаря качественно новому подходу к проблеме и качественно новой методике. Приборы были разные, проблемы разные, но мне удалось связать... удалось...

И тут я опять увидел того застенчивого серьезного человека, который приходил ко мне в редакцию. Как будто какой-то кусочек грампластинки был поврежден, и, когда игла проигрывателя доходила до этого кусочка, она скользила, срывалась.

Николай Пантелеймонович мог быть властным хозяином своего и чужого времени, властным мужем женщины из сказки, властным учителем и властным оппонентом - как он "прошелся" по проблеме золота! - но когда дело касалось его гипотезы, голос ему изменял.

Но и в этом положении Авдюшко сумел найти выход. Он перестал спорить с собственной слабостью и негромко позвал:

- Инга!

Прекрасная женщина появилась на пороге комнаты.

- Принеси, пожалуйста, голубую папку из шкафа в гостиной.

- Ладно, пейте кофе и ешьте маслины. И читайте. Кстати, вот вам карандашик, пометьте на полях, если что-то покажется неверным.

- ...Послушайте, а это интересно!

- А кому именно интересно - моему коллеге-графоману или вам, журналисту? Короче говоря, сможете вы это напечатать?

- Не знаю.

- Ну вот. А туда же!

- Вы проверяли свою гипотезу?

- Я сопоставил параллельные открытия в разных областях науки. Вы видели мой список. Ну, разве он не убедителен?

- Конечно, убедителен. Но это чисто спекулятивное построение. Гипотеза объясняет по-новому факты - это уже неплохо. Но она должна предсказывать новые факты. Как у вас с этим? Какое открытие вы предсказали?

- Ого! Берете быка за рога? - Николай Пантелеймонович откинулся в кресле, внимательно меня разглядывая. Я смотрел на него в упор, твердо решив не произносить более ни слова, пока этот Авдюшко не заговорит о деле. Молчание длилось, сгущалось, нам обоим становилось все труднее переносить его.

- Вам станет легче, если я скажу, что в ближайшем будущем будут открыты кванты жизни?

- Что именно вы имеете в виду?

- Мельчайшие из возможных количеств вещества и энергии, которыми только и может идти обмен вещества и энергии в живом организме. Эти кванты жизни должны быть больше квантов, которые знает физика.

- Ну, само по себе такое предсказание сделать нетрудно. Это одна из тех идей, что носятся в воздухе. Вот если бы вы ее дополнили, если бы указали точные размеры этих новых квантов...

- Указал! Больше того, я опубликовал свою гипотезу. Конечно, не в научно-популярном журнале, вроде вашего. И не в столичном научном журнале - для него гипотеза оказалась слишком малообоснованной. А вот в этом сборнике, - и Николай Пантелеймонович вынул из стопки книг на краю стола тоненькую книжечку в синей бумажной обертке.

Я раскрыл книжечку, глянул на титульный лист... Там внизу стояло название столицы одной из союзных республик.

- Не мне рассказывать вам, Николай Пантелеймонович, какую чушь иногда печатают в таких провинциальных изданиях.

- И мне не вам, Рюрик Андреевич, перечислять, какие блестящие открытия были впервые обнародованы в таких провинциальных изданиях.

- Верно, извините меня, я совсем не хотел бросить тень именно на вашу работу.

- Да, пожалуйста, извиняю, для меня главное в этой статье - закрепление приоритета. Видите ли, тут помещена теорема Авдюшко. Вот, читайте. "Если в одной области естественных наук сделано открытие, характеризующееся... то в другой области наук за определенный промежуток времени будет сделано свое открытие, аналогичное (гомологичное) данному по таким категориям..."

- Здорово!

Авдюшко действительно оказался не графоманом. А если и графоманом, то для его разоблачения требовались более веские научные познания, чем те, которыми я обладал.

Николай Пантелеймонович нахмурился.

- И все-таки вам придется серьезно объяснить, почему вы пришли именно ко мне и именно сегодня. Тот человек, с которым я говорил в редакции, этого, право же, никогда бы не сделал.

- А я и стал за последние дни другим человеком!

- Бывает, однако...

- Ну, да поймите, тогда я не мог влезть в вашу шкуру, а теперь сам попал в положение непризнанного пророка.

- Ага, мое прошлое стало вашим настоящим - прекрасно. Будем надеяться, что мое настоящее - ваше будущее.

- Хотел бы этого - вы мне нравитесь... Поговорим-ка о деле, Николай Пантелеймонович. Как же все-таки с предсказанием открытий?

- Как, как! Сам мучаюсь. Я предсказал пару открытий, но даже говорить о них сейчас не хочу: до того, как их сделают, пройдет лет десять. Вот бы здорово было иметь рядом параллельный мир, в котором время идет впереди нашего, предсказывать - у себя - открытие, а потом бежать в соседнее измерение и смотреть, как и когда это открытие сделано.

- Прекрасная идея! А что вы называете открытием?

- Все-таки силен в вас журналист, мой дорогой. Дефиниции вам требуются, одни дефиниции. Открытие - это когда Рентген обнаруживает икс-лучи, а Менделеев чертит таблицу.

- А когда предсказывают нейтрино?

- Это еще лучше.

- Говоря короче, вы; как мой любимый Ньютон, против гипотез, вас интересует то, что он называл достоверностями или принципами.

- Конечно. Оно вернее. Вы же знаете, в атомной физике сейчас из ста опубликованных гипотез только одна оказывается верной. А ведь чтобы гипотезу опубликовали, надо и найти какие-то факты ей в подтверждение, и отстоять статью от рецензентов и редакторов. А прежде всего, конечно, физик сам должен не успеть разочароваться в своей гипотезе до публикации.

- Значит, одна из ста верна?

- Да!

- Тогда, может быть, лучше не предсказывать открытий? Проще найти, какие из уже предложенных гипотез гомологичны сделанным открытиям, или, иначе говоря, удовлетворяют критериям Авдюшко. Эти гипотезы и верны.

- Благодарю за великолепный термин. Но ведь может оказаться, что ни одна из гипотез не верна, и тогда все равно правильную гипотезу придется сочинять.

- Возможно. Но скорее всего верная гипотеза найдется. Слушайте, вот будет здорово!

- Оно конечно. Особенно если бы у нас под рукой был - для проверки и контроля - тот самый параллельный мир, живущий впереди на пять лет.

Инга Авдюшко все это время молчала. И сейчас она ничего не сказала, только улыбнулась словам мужа.

Меня словно ударила эта прекрасная улыбка. И в то же мгновение я понял.

- Послушайте, Николай Пантелеймонович! Параллельный мир есть. Что вы знаете о кристаллографии?

- Ничего...

- Вот-вот. Надо взять все гипотезы шестьдесят восьмого года, или шестьдесят третьего, или какого захотите. Намеренно не узнавать ничего об открытиях, сделанных позже. И проверить, какие гипотезы удовлетворяют вашим критериям. И уже потом выяснить, какие из них себя оправдали. И если окажется...

Я сказал все, что хотел, и замолчал.

Авдюшко кивнул головой:

- По-моему, это хорошо придумано. Разрешите только спросить: почему именно кристаллография?

- Просто красивые имена первыми приходят в голову.

- Хм. А вы мне нравитесь, мой молодой друг. И я даже готов рассказать вам, за что получил премию. Я сделал в педагогике рисования открытие, гомологичное открытию гамбита в шахматах. Впрочем, об этом - как-нибудь в другой раз.

У меня был знакомый кристаллограф. Юным кандидатом он написал между делом несколько популярных статей, редактировал их я, и хотя с тех пор он успел сделать несколько открытий, создать по меньшей мере две новые теории и стать членом-корреспондентом Академии наук, но изредка продолжал появляться в редакции.

- Мне нужна, - сказал я, - подборка гипотез, судьба которых к концу 1968 года была еще неясной. Требуются все гипотезы - от общих, затрагивающих основные проблемы, и до мелких, по самым частным вопросам. Кстати, сколько гипотез так наберется? Сотни две?

- Ну, Рюрик, ты стал оптимистом или пессимистом. Гипотез всех видов тысячи. И ты уж прости меня, но у меня для того, чтобы сделать эту подборку, сейчас нет времени. Попросить кого-нибудь из моих ассистентов? Но у них ведь тоже плоховато со временем. Плановые темы... А дело ты задумал трудоемкое... И вообще раньше за тобой не водилось - заставлять других работать вместо себя.

- Видишь ли, Гена, я не должен ничего знать о судьбе этих гипотез после 1968 года. Я и этот-то год взял в качестве пограничного потому, что как раз с 1969 года ничего по кристаллографии не читал - так уж получилось, Гена, прости меня. И опять же вы сами знаете, где что искать. Мне ведь не нужны выписанные формулировки - только ссылки на страницы книг и журналов, где напечатано изложение гипотез.

- Это уже легче. Если я засажу всю свою кафедру за библиографию, сам потрачу несколько часов... В общем, это можно сделать. Но чего ради? Будь добр объяснить.

И я рассказываю ему о критериях Авдюшко. То есть сообщаю не сами критерии, конечно, а лишь тот факт, что они существуют.

Геннадий щурится, поглаживает себя левой рукой по виску, пересеченному оглоблей очков, думает несколько минут, предостерегающе вскинув правую руку, чтобы я не мешал.

- Значит, если у твоего Авдюшко все верно, то едва выдвинешь гипотезу, тут же можно проверить, правильна ли она (я киваю). И если неправильна, то иногда ее можно будет изменить, подогнать под ответ, соотнести с критериями (я снова киваю). Ни-че-го. Мо-ло-дец. Ради этого помогу. Пожертвую рабочим днем своим и всех своих. Окупится.

Все гипотезы, которые отвечали в 1968 году критериям Авдюшко, в 1973 году превратились в достоверности, теории или остались гипотезами. Ни одна не пошла в мусорную корзину науки, где лежат теплород и эфир, чертежи вечного двигателя и аппарата, испускающего лучи смерти. Мой Геннадий вцепился в Авдюшко как клещ. Теперь они вместе просматривали гипотезы 1973 года, решая, которые из них должны быть верны.

А меня судьба этого чужого ребенка интересовала мало. В конце концов, с открытием Авдюшко возились сейчас "родители", я же сыграл всего лишь роль свата: свел жениха и невесту. Что же дальше? Подошел я ближе к золоту Ньютона или занимаюсь бегом на месте?

А Авдюшко, наверное, все-таки гений. Он говорит, что его настоящее это мое будущее. Ерунда, его настоящее - это моя мечта.

Но помочь мне даже он не смог.

- ...Видите ли, дорогой друг, я просто не знаю, гомологом какого известного открытия может быть это неизвестное. Слишком уж мало нам о нем известно. Единственное, что я могу рискнуть предсказать... единственное, что мне говорит интуиция... Скорее всего возможно, а вернее, может быть, что к этому открытию можно подойти с помощью электричества. Ньютон разложил призмой свет, а свет и электричество в каком-то смысле гомологи... Хотя получить нейтроны при разложении электричества, конечно, невозможно... И все-таки, все-таки, дорогой друг, скажите вашим физикам пусть они подумают над электричеством.

Да, Авдюшко не смог. Вся надежда на себя - себя самого. Думай, Рюрик, думай, Рюрик Андреевич, тебе иначе нельзя, ты сейчас справишься, сможешь. В конце концов, с тобой-то ведь тоже произошло превращение...

7. КЛАНЯЙСЯ РАЙМОНДУ ЛУЛЛИЮ

Итак, физика оказалась бессильна, история беспомощна. Алхимия проверена сверху донизу, все ее рецепты неверны. Остаются только факты. И логика. Десяток людей якобы получили - с XIII по XVIII век - золото. Допустим, что хоть двое из них получили его вправду, без "якобы". Тогда явление повторяемо. И не было тут единственного в своем роде влияния вспышки Сверхновой, вселенского космотрясения или иного уникального события. На истину можно набрести. Именно набрести - явной закономерности тут не было, - иначе золото давно делали бы на фабриках. Были ли в истории случайные открытия?

Да, случайность есть форма проявления... Все великие открытия делались по многу раз. Даже моего Ньютона повторяли то Гук, то Лейбниц. Роджер Бэкон оставил в своем XIII веке описания телескопа и микроскопа. А в XVI веке их изобрели заново.

Надо найти общий закон открытий... У Беккереля была фотопластинка. Иначе бы он не открыл радиоактивности. Чего же, чего нет у меня, причем у Ньютона это "что-то" было?

Электричество! Посмотреть, нельзя ли как-нибудь использовать электричество. Вот все, что мне мог посоветовать гениальный Авдюшко. А какое электричество может порождать нейтроны? Подожди-ка, товарищ Варзин! Я схватился за голову - ведь ты же сам редактировал два или три года назад статью об искусственных шаровых молниях. О плазменных образованиях, полученных академиком Капицей с помощью высокочастотных электрических разрядов. Они излучали нейтроны!

Значит, Авдюшко прав, электричество можно использовать. Но как?.. Думать! Еще секунда - и я пойму...

- Ты мне нужен, - сказал я. - Мне нужен физик. Даже Физик. С большой буквы. А ты к тому же в курсе дела.

- Опять что-нибудь с Ньютоном? Господи, ну и надоел же ты мне! Мономан! Идиот!

Илья исходил гневом, злобой, ненавистью. Все это - я знал - было обращено не на меня. На моих Альтотаса, Ньютона, Калиостро. Он ненавидел их. Слишком много времени ушло на алхимию у человека, который твердо знал, что жизнь коротка.

- Мы знакомы уже больше года, - гремел Илья. - Ладно, понимаю, у тебя были переживания. Но у меня они тоже были, и у всех бывают. Что, сколько, чего ты сделал за этот год? Ничего! А посмотри, сколько у меня одних статей за этот год вышло, - он выхватил из стола листок и сунул его мне под нос, - научных статей, а не популярных, учти. Если бы мне нечего было поставить в такой список, я бы считал себя бездарностью. Работать надо!.. Чему ты улыбаешься?

- Я тоже любил такие списки.

- Это ты - лодырь издеваешься над собой - работником. Понял?!

Он кричал, но почему-то казался мне спокойным. Нет, не то чтобы он лицемерил, обрушивая громы и молнии на мою бедную голову - просто его волнение было мелкой рябью рядом с моим собственным, не выходившим сейчас наружу. За его волнением стояла полная вера в себя, она придавала ему вес и силу. За моим было неверие.

Хлопали двери в кабинет, сюда заглядывали соседи по коридору, привлеченные криками. На мгновение они застывали в дверях и потом исчезали, чтобы не показаться неделикатными.

У меня есть странное, давно обнаруженное мною свойство: я гораздо лучше и дальше слышу шепот, чем громкий голос.

И я слышал шепот в коридоре. Слышал лучше, чем крики Ильи.

- Ты можешь сделать паузу?

Он замер с раскрытым ртом.

- Так вот, не буду излагать тебе ход своих мыслей, но Ньютон как-то использовал в своих алхимических работах электричество. Ты знаешь, что у Капицы полученная высокочастотным разрядом плазма излучала нейтроны.

- Знаю. Вопрос в том, сколько их было. А было мало. Не то что фунты, так и грана золота не получишь. Я уж не говорю, что искусственные шаровые молнии получают совсем с недавних пор. И их приходится держать в мощнейших магнитных ловушках. Впрочем, и то слава богу, что ты отказался от мысли о какой-то неведомой ядерной реакции и начал искать среди известного. В общем, у нас в аспирантуре есть свободное место, Рюрик, я узнавал, - голос Ильи стал спокойнее... - Конечно, это тебе не журнал, но и на том спасибо, после всей этой истории. Над тобой смеется вся Москва... Я встретил в Доме журналистов двух твоих товарищей по работе, и они...

- Не называй их фамилии. Не люблю злорадствовать, а ведь придется.

- К черту! Раз ты хочешь заниматься физикой, иди ко мне в аспирантуру. После твоего вуза и в твоем возрасте это трудно, но академик Кашкин сейчас для меня все сделает. Знал бы, какую установку я для него отгрохал) А Кашкин - его всюду послушают. Ну?

- Где уж мне сдать экзамены, - мягко сказал я.

- Их буду принимать я.

- И по языку?

- Моя двоюродная сестра. Значит, согласен?

- Старик. - Я схватил его за плечи, придвинул к себе, у самых своих глаз увидел потный нос и грустные уголки губ. - Старик, это реально, надо делать...

- К черту!

Я схватил со стола слиток металла, сменивший прежнее пресс-папье.

Ловкие руки Ильи отобрали у меня слиток прежде, чем я как следует ощутил тяжесть металла, короткий холодок в ладони и тревожное любопытство к самому себе: что я сделаю?

- Не игрушка. Висмут высокой чистоты. Восемь девяток после нуля. Так ты пойдешь в аспирантуру?

Уже сквозь захлопывающиеся за мной двери я услышал истеричный крик: "Кланяйся Раймонду Луллию".

Он, конечно, прав. Золото Ньютона только мираж, привидевшийся мне в подвале далекого древлехранилища. И в аспирантуру я, разумеется, не пойду. Ученого из меня не вышло. Придется реквалифицироваться в журналисты.

Я шел по улице, потом спустился в метро, сел в поезд, вышел, пересел, проехал лишнюю остановку, вернулся, вышел на поверхность, перешел по подземному переходу улицу, сел в троллейбус, поудобнее устроился на заднем сиденье, в дальнем от двери уголке, у окна. И заснул.

СОН ТРЕТИЙ. ГРОМОВАЯ МАШИНА

Как описать это лицо? Оно было длинным, да еще и с длинным кривым носом. Резкие складки у губ и складки у глаз могли бы прибавить внешности своего хозяина лишний десяток лет, но выпуклый мягкий подбородок с по-детски округлой ямочкой заставлял этот лишний десяток отбросить. Парик обрамлял лицо. Мягкий галстук... - галстук? Или тогда он назывался фуляром? - плотно окутывал шею, свободно ниспадая на грудь между распахнутыми полами длинного атласного камзола. Короткие штаны, чулки, башмаки... Меня снова занесло в XVIII век! Я быстро огляделся. В комнате был еще один человек. Тоже в башмаках, чулках, штанах до коленей, но вместо камзола на нем был... кафтан, что ли? И волосы у него длинные, да свои... Впрочем, комната ли это? Скорее дощатые сени. Если в XVIII веке бывали сени. Да что я! Бывали, конечно. Но это не обычные сени, потому что от двери под потолком идет проволока. Куда? К невысокому шкафу, точнее, к железному пруту, который стоит на этом шкафу в хрустальном стакане, до половины заполненном каким-то порошком. Люди стоят лицом к шкафу. Позади них, по другую сторону сеней, огромный сундук. Я стою рядом с сундуком, в дальнем от людей углу, почему-то они меня не видят.

- Переоделись бы вы, сударь. Что же, из академии, в параде, да к прибору, - укоризненно проговорил человек без парика.

- Нет времени, нет времени, господин Соколов. Вы только посмотрите, какая туча на горизонте! Мой прибор сегодня будет работать. Думаете, Михаил Васильевич пошел переодеваться?

- Да с него-то, буяна, чего взять! Что я хотел спросить у вас, Георгий Вильгельмович...

- Спрашивайте, спрашивайте, родом я лифляндец, мы любим вопросы.

- Верно толкуют, будто вы можете без огня нефть зажечь?

- О, проще простого! Стеклянная палочка, дорогой господин Соколов, может привести человека в такое состояние, что ежели он прикоснется к горючей жидкости, та тотчас вспыхнет.

- А вы сами сие видели, Георгий Вильгельмович?

- Опыт оный многие знатные ученые ставили, среди них первый славный Эйлер. Но как тогда вы удивитесь, сударь, ежели узнаете, что можно даже о лед зажечь нефть, ежели лед наэлектризован или же наэлектризована нефть.

- Много дивимся мы, господин профессор, вашим с господином Ломоносовым опытам. Он ведь тоже над домом шест железный, как и вы все равно, поставил, а проволоку от него в дом провел.

- Чему же дивиться, коли не науке великой, господин Соколов? Сам Невтон аглицкий, муж знаменитейший в свете, искру электрическую молнии небесной уподобил. А славный Иосиф Флавиус, историк римский и иудейский, тако пишет, что к золотой крыше храма Соломонова медные водосточные трубы подходили, от молний храм охранявшие. За тысячу лет в оный храм гром не бил. Не тому надлежит дивиться, что в наш век электрический мы молнии ловим, а древними знаемой премудрости. Громовая же машина, которую здесь видите, еще большее нам откроет. Но отойдите несколько, сударь, опасности нет, гроза еще далеко стоит, однако будем осторожными.

Профессор отстранил своего собеседника, но сам остался у шкафа с хрустальным стаканом. Между его лицом и прутом, торчавшим из стакана, было сантиметров тридцать. Я почувствовал, что сейчас что-то случится. Надо вмешаться! Лихорадочно искал в памяти, что я вижу... Закричать? Но услышат ли они меня? Ведь это же сон, один из моих идиотски реальных снов... И все-таки я крикнул: "Берегитесь!" И опоздал. В это самое мгновение от железного прута отделился отливавший синим огненный шар с кулак величиной. Секунда - и шар оказался у самого лба профессора. Я услышал хлопок, больше напоминавший звук выстрела из старинной пушки, чем гром. Профессор, не вскрикнув, рухнул назад, на сундук. Мастер кинулся на землю, на его спине вспыхнула одежда. Вдребезги разлетелся хрустальный стакан на шкафу. Во все стороны из него полетели какие-то пылинки. Одна из них угодила мне в глаз, я схватился за глаз и... проснулся.

Я сидел в троллейбусе, меня довольно сильно трясло - что поделать, заднее сиденье. Болел глаз. Что-то жгло ладонь. Я поднес ее к глазам. Несколько пылинок. Какие-то металлические, скорее всего медные опилки.

В хрустальный стакан с медными опилками был вставлен стержень электроизмерителя в последнем опыте Рихмана.

Да, только что на моих глазах погиб Георг-Вильгельм Рихман, член Санкт-Петербургской академии наук, изобретатель первого электрометра... И я ничего не мог бы сделать, даже если бы вправду находился там. Рихман ведь все равно был убит, а академический "грыдыровальный" мастер Иван Соколов все равно уцелел. Я много читал об этой истории, помню портрет Рихмана... Но почему именно сейчас я увидел именно этот сон? Знаю я себя мне такие сны зря не снятся. Память услужливо извлекла из своих запасников эту сцену не случайно. Но почему? Из-за упоминания Невтона-Ньютона? Но я и без того недавно вспоминал, что старик занимался и электричеством. Нет, было что-то еще... Огненный клуб! Синий шар, отделившийся от прута. Это же шаровая молния. Но какая! Первая в мире, которую получили искусственно. Пусть не намеренно, пусть с трагическим исходом, но искусственно. До искусственных шаровых молний XX века еще сотни лет, тысячи открытий и изобретений. XX веку понадобилась для этого сложнейшая техника, мощные магнитные поля, чудовищной силы источники тока. А шаровую молнию можно было создать еще в XVIII веке. И в начале его и в конце XVII века тоже.

Я достал из кармана пиджака и лихорадочно перелистал перевод рукописи Альтотаса. Вот оно, это место:

"Небо слушалось его законов, и грома служили ему". И я мог понять когда-то эту фразу просто как образчик восточного красноречия. И Юра на нее внимания не обратил, и Илья, и Михаил Илларионович. Даже Авдюшко... Но ведь с небом-то дело обстояло в точности по Альтотасу: по законам Ньютона двигаются космические тела. А может, слова о громах, которые служили Ньютону, только намек на его занятия электричеством? Вряд ли. В первой части фразы нет преувеличения. Стоит ли тогда видеть такое преувеличение во второй части фразы? А если принять, что Ньютон мог, пускай только во время гроз, получать шаровые молнии, то как не вспомнить про нейтроны из шаровых молний...

Ах ты, господи... Да ведь я уже все понял - понял, что мои фантазии не стоят выеденного яйца. Взять хоть эту. Где гарантия, что Рихман получил именно шаровую молнию? Показания бедного Ивана Соколова? Но ведь он был перепуган до смерти. И один свидетель - не свидетель, тут наука строго держится основ римского права. А если даже это была именно шаровая молния - где гарантия, что она возникла не из-за чистой случайности? И даже если тут была не случайность, а закономерность, все равно, откуда я взял, что Ньютон мог перескочить через головы десятков ученых, столько наоткрывавших в электричестве с начала XVIII века и до 1753 года, когда погиб Рихман?

Не буду обольщаться. Хватит быть смешным. Теперь мой черед смеяться. Над кем? Да над Ильей Он не верит, что я могу вернуться в журналистику? Так я ж поднесу ему такую "утку"! Для одного человека, зато это уж будет сенсация! Я не верю в золото Ньютона, но его поверить заставлю. Рихмана для этого, конечно, мало. У него и у Ньютона не могло быть магнитных ловушек. Но... зря я, что ли, писал недавно о феях, которые пьют только росу? Капелька поддерживает свое существование, потому что посылает частицы водяного пара в атмосферу, отталкивая пылинки. Ну, а что такое шаровая молния, до конца никому не известно. Почему бы ей не поддерживать свое существование благодаря некоему излучению? В частности, нейтронов. Нейтронов слишком мало для превращений? Это у Капицы слишком мало. А у природных шаровых молний излучение может быть сильнее. Почему этого до сих пор не открыли? Так ведь даже секрет шампанского после древних римлян искали полторы тысячи лет, а он и вовсе рядом лежал. Ну, а что касается теорий и запретов... Если уж у самых обычных молний нет даже права на существование, что тогда говорить о шаровых! Но ведь он все равно не поверит, Илья. Специалиста такими рассуждениями не проведешь. Ну что ж, надо будет зайти в одно местечко, где у меня есть очень, очень добрые знакомые.

Дорога была длинной, но сегодня у каждого ее шага, ступеньки и остановки был свой непреходящий смысл. Стоило, стоило проехать - чисто случайно - лишний пролет в метро, потому что именно на этом пролете перед моими глазами оказались волосы цвета воронова крыла, кожи аспида, донецкого антрацита и каслинского чугуна, цвета самой глубокой ночи и самой большой глубины, это сочетание десятков оттенков черного, с варварской роскошью украсивших голову на отнюдь не по-варварски точеной шее. Но я даже не оглянулся, когда обогнал в подземном переходе обладательницу этой прически. Лица тех, кто шел мне навстречу, тоже были великолепны. Старые и молодые, прекрасные в своем совершенстве или нелепые, они захватывали порою резкостью черт, порою смутным переливом линий. Сегодня я то торопился, чтобы быстрее пропустить мимо себя лицо слишком красивое, чтобы за лишние доли секунды не влюбиться, то сдерживал себя, чтобы разглядеть во всех чертах и удобнее уложить в сокровищницу памяти особенные брови, новую форму морщинки у губ, безнадежно густую тень под глазами.

И было мне плевать на это проклятое золото. Старое правило: ищешь Индию, найдешь Америку.

За этот год с небольшим я прошел больший путь, чем за всю предшествующую жизнь. И шел только вперед... Как пешка. Только где же она, моя восьмая горизонталь? Не стану я фигурой. И слава богу, наверно. До чего мне только что хотелось увидеть длинную милую рожу Ильи. А вот увидел - и поругался. Он чувствует себя виноватым. Ну, таи сейчас я его окончательно доведу до белого каления! Заодно и помирюсь! Вот и конец истории с золотом Ньютона. Липовый я Колумб. Ищешь Индию, черта с два найдешь что-нибудь еще.

...Илья сел в кресло боком, небрежно перекинув через ручку длинные ноги. Протянул длинную правую руку к колбе с горячим кофе, подвинул длинной левой рукой две чашки, длинными пальцами вынул из элегантной шкатулки несколько удлиненных сахарных параллелепипедов, бросил их в чашки, налил кофе, подвинул одну из чашек мне.

- Ну, на этот раз я тебя выслушал. Доволен? Придумал ты все здорово. Нашел, сопоставил, вывел... Молодец! Особенно насчет того, что обычных молний по теории не должно быть. Я, кстати, знаю, из какого номера "Успехов физических наук" ты - почерпнул такие сведения. Ты прав, всю нужную аппаратуру я могу найти если не в своей лаборатории, так в соседней. Для проверки этого бреда хватило бы нескольких часов. Но у меня есть только четыре минуты, потом надо идти принимать экзамены. А для беседы о золоте нам этих четырех минут хватит. И четырех секунд хватило бы. Я в эту игру больше не играю. Все. Поговорим о другом. Если бы ты знал, как мне хотелось тебя увидеть!

- Мне тоже.

- И учти, предложение насчет аспирантуры остается в силе. Верное дело. Ну?

Я молчал.

- Ладно, если хочешь, посиди здесь. Мне пора на экзамен.

Он встал, подождал немного, видимо, ожидая, что я тоже поднимусь с места, потом пожал плечами и шагнул к двери.

- Я немного побуду и уйду, - сказал я в его узкую длинную спину. - Если не возражаешь, оставлю подарок. На столе, под газетой.

Он повернул голову в профиль, чинно кивнул и исчез за дверью.

Я ушел через минуту. А примерно через час... Насколько я себе могу представить, выглядело все примерно так.

8. НА СТОЛЕ, ПОД ГАЗЕТОЙ

К темной дубовой двери подошел человек, явно чувствующий себя непривычно и неловко в бесконечно длинном университетском коридоре. Он посмотрел на номер на двери, потом заглянул в записную книжечку, облегченно вздохнул и постучался.

Никто не ответил.

Еще раз.

Молчание.

Он приоткрыл дверь и спросил негромко:

- Можно?

Ответа не было.

- Эй, есть там кто живой? Да нет, молчат, - сказал он сам себе. - Нет там никого. - И все-таки, проходя в дверь, произнес вежливейшее: Простите.

В рабочем кабинете физика все было как всегда. Хозяин ушел отсюда недавно" - еще не успела остыть стоявшая на письменном столе колба, в которой он, видимо, имел обыкновение варить себе кофе (гость не забыл потрогать ее кончиками пальцев). Вежливый посетитель покружил по комнате, разглядывая книги в шкафу, папки на стенной полке, фотографии на стенах. Потом снова подобрался к письменному столу и не столько снял, сколько столкнул сложенную вдвое газету, прикрывавшую правый его угол поверх нескольких книг. Шелест, с которым газета опустилась на пол, прозвучал в ушах гостя громом. Потому что, пока она падала, он успел разглядеть предмет, лежавший между двумя стопками тяжелых томов. Это был слиток желтого с красным отливом металла.

Широкая плоская ладонь скользнула под слиток, вобрала его в себя и попыталась поднять. Но запланированного усилия оказалось недостаточно. Тогда вторая ладонь охватила слиток сверху, потом отошла вбок - и две руки в дружном рывке легко подняли кусок металла.

- Как бы его на зубок попробовать? - прошептал любознательный посетитель, наклоняя голову к слитку.

- Мне хотелось бы знать, что это вы тут делаете? - раздалось от дверей.

Слиток выпал из сразу ослабевших рук и упал на настольное стекло, дробя его.

Хозяин рук метнулся к одной стене, потом к другой, остановился у окна, мучительно стиснув зубы, готовый... бог знает к чему. Но не к тому, что сказал хозяин комнаты.

- А это что такое? - спросил тот, поднимая слиток.

- Я только посмотреть взял, - лихорадочно зашептал посетитель, еще не поняв, что именно поразило его в голосе физика.

- Я не о вас, а об этом спрашиваю! Что это такое? - хозяин комнаты потряс над головой гостя слитком.

- Золото.

- И сам вижу. Откуда оно взялось?

- Когда я пришел, лежало здесь, под газетой, - оправдывался гость, запоздало соображая, нельзя ли было объявить себя владельцем слитка.

- Значит, он добился! Добился! И только разыгрывал меня! Приказная строка, в физике ни уха ни рыла, а добился! А я отступил. Господи, как же все, наверное, просто было, если он добился. Даже он. А я-то...

Воспользовавшись замешательством хозяина, посетитель начал продвигаться к двери.

- Э, нет! Вы своим чередом. Как вы сюда попали... молодой человек?

Обращение физик произнес с некоторым сомнением, поскольку гость был явно старше его самого. Но физик слишком привык принимать экзамены, чтобы во время опроса странного посетителя отказаться от своей обычной в таких случаях манеры.

- К кому вы шли? Кто вам выписал пропуск? Где он, кстати? - загремел физик, срывая досаду, но и загораясь интересом к самому допрашиваемому.

Тот пискнул, резким толчком в бок отбросил физика с пути к двери. И мгновенно исчез за нею.

"Шпион! Кто же еще? А тут - первое в мире искусственное золото. То есть первое в двадцатом веке".

Физик сорвал с телефона трубку, набрал номер вахтера и коротко приказал ему впредь до особого распоряжения никого не выпускать из здания. Он, конечно, не имел права отдавать такой приказ, но пока он дозванивался бы до лиц, этим правом обладающих, распоряжение успело бы потерять всякий смысл. Выскочив затем из кабинета, физик мобилизовал всех своих и попавшихся под руку чужих сотрудников на поиски иностранного разведчика, вызвал звонком коменданта здания, тот кликнул студентов и аспирантов...

И через пятнадцать минут недавний визитер был обнаружен в кабинке женского туалета.

А еще через три минуты он плакал в кабинете коменданта и клялся, что золото физику не приносил, у него золота никогда и не было, он столько золота никогда и не видел... Он безо всякой взятки пришел просить глубокоуважаемого Илью Всеволодовича разрешить его сыну пересдать экзамен...

- Обыщите его! - скомандовал физик двум юным аспирантам, настороженно следившим за каждым движением задержанного.

Комендант остановил их:

- Мы не имеем права. Сейчас подъедут сотрудники. Я их уже вызвал.

Насмерть перепуганный пленник, путаясь в петельках, расстегнул пиджак и начал опустошать, внутренние карманы, выкладывая их содержимое на стол. Потом перешел к внешним карманам пиджака, потом к брючным и, распустив пояс, продемонстрировал, что под рубахой у него ничего не спрятано.

- Сотрудников-то зачем беспокоить? - приговаривал он при этом. - И без них прекрасненько обойдемся.

В карманах оказались паспорт и служебное удостоверение замдиректора Н.П.Плегионова, шесть записных книжек и шестьсот восемьдесят рублей. Четыреста из них - в отдельном конверте, пятидесятирублевыми бумажками.

- Он предлагал вам взятку? - спросил у физика комендант. - Или что-то украл?

- Нет.

- Господи, да что у вас там можно украсть?! Зачем же весь этот шум? И с чего это вы, товарищ Трушин, приняли его за шпиона? Обыкновенный взяткодатель, не успевший себя проявить. Успел бы - сел бы. А теперь мне за вас краснеть. Ну какой же он шпион? А вот золото - давайте сюда. Ему в сейфе место. В сейфе. Для эксперимента получите под расписку. Порядок есть порядок.

- Понял! - закричал физик.

- Что понял? Он все-таки шпион? - комендант взволнованно вскочил на ноги.

- Нет, совсем другое!

- А что нам с ним делать?

- Да гоните на все четыре стороны! - эту фразу физик договорил уже за распахнутыми им дверями комендантского кабинета.

Комендант неодобрительно покачал головой:

- Заведует лабораторией, а командует будто декан. Вот получит выговор за превышение, поймет. Молодо-зелено... И расписку не взял - за золото-то. Но это мы сейчас и без него оформим... Так вы, гражданин, не желаете ли объяснить нам, для какой такой цели вы носите при себе этакие деньжищи?..

Гришка был растерян:

- Значит, не уважаешь ты меня как противника. На такую жертву рискнул! Партия же твоя была. Фигуры мои сдавлены, выбор ходов у меня невелик. Верное дело.

- Видишь ли, Гриша, я больше не люблю играть наверняка. И не хочу ждать, пока ты сам проиграешь.

Авдюшко, третий час сидевший у меня в редакции (мы играли в блиц "на вылет" - проигравший уступал свое место), меланхолически заметил:

- Э, нет. Вы многому научились за последнее время, мой дорогой. Но не потеряйте взамен умения ждать.

- Тоже мне умение, - фыркнул Гришка. - Надо - и ждешь.

- Не скажите, дорогой товарищ. Кстати, пора сделать перерыв в блице, голова кружится. И если у вас есть настроение послушать...

- Конечно! - ответили мы в один голос.

- Отлично.

СОН ЧЕТВЕРТЫЙ. УМЕНИЕ ЖДАТЬ

Вы, Рюрик Андреевич, рассказывали мне свои сны. А теперь, я расскажу вам свой. Давний сон. Того далекого времени, когда я был вдвое моложе, в полтора раза худее и в тысячу раз нетерпеливее, чем сейчас. Иду в столовую - а до нее от моего дома два квартала - и думаю: глупо ведь тратить на ходьбу время, все равно я там буду, ничто не может этому помешать. Ничего бы в мире не изменилось, если бы я уже был там. Так почему бы не перескакивать человеку через такие "слепые" промежутки? Или другое. Скорее, например, экзамены в институте сдавать надо. Известно же и мне и профессорам, что сдам, что пятерки получу, что потом скорее всего перезабуду все - так нет, мало того, что учить велят, так еще билет надо тянуть, рисковать, переживать, нервничать... Вот когда-нибудь...

Пофилософствовал на эту тему как-то вечером - не в первый раз. Лег спать. А заснул - увидел во сне человека на троне. Трон был собственно не троном, а огромными настольными часами - только без стола. В одной руке человек держал как скипетр огромную часовую стрелку, в другой старинные круглые часы - нюрнбергское яйцо, я как раз - недавно видел такие в музее. Вместо глаз хронометры, нос в виде ремешка от ручных часов, рот - рупор радио, а оттуда несутся сигналы точного времени. В общем, зрелище скорее смешное, но во сне мне почему-то жутковато стало. Подошел поближе - исчез "часовой" субъект, а там, где он только что был, на обыкновенном стуле сидит парень с моего курса, Пашка Гирин, с ним мы, собственно говоря, и философствовали больше всего на великую тему о времени.

И говорит мне Пашка:

- Слушай! Великолепная штука! Все твои проблемы решены. Хочешь оказаться в будущем месяце? После сессии?

- Конечно, - говорю. - А разве можно?

- Да можно, понимаешь!

- Как?

- Слышал о находке в Антарктиде? В прошлом году.

- То, что назвали марсианским кладом, что ли? (Во сне я твердо знал, что в Антарктиде нашли какой-то клад, и знал, как его зовут.)

- Да. Так вот, исследовали это сокровище, исследовали, исследовали... Кое-что поняли до конца, кое-что не совсем. И только в одном вовсе не могли разобраться. В металлическом кубе.

- Помню, помню, его еще прозвали "серым ящиком". За цвет.

- Молодец. Так пошли же к этому кубу. Разобрались с ним наконец.

- Пошли.

Коридоры, коридоры, коридоры... Даже во сне я понимал - что-то тут неладно. И спросил с опаской:

- А нас пустят к этому ящику?

- У меня там брат командует. Пустят. И не только к ящику, если захотим...

Куб был чуть выше человеческого роста, и в одной из его граней виднелась узкая дверь.

- Это машина по превращению будущего в настоящее, - торжественно объявил Гирин.

- Машина времени?

- Нет, нет. Я сказал точное название.

- Да это же просто игра слов. Где разница?

- Поймешь, когда выйдешь. Не бойся, уже проверяли эту машину, безопасность полная. Где ты, значит, хочешь оказаться?

- Сейчас начало декабря... Хочу в конец января. Разумеется, я во все это не верю...

- Отлично!

Я вошел в куб. Внутри было светло, хоть и не слишком, стены тускловато мерцали в такт друг другу. Прошло несколько минут. На секунду мне стало чуть страшновато, но я отогнал это чувство, подошел к двери и поднял руку - постучать. Не успел. Дверь сама отошла в сторону, и я вывалился из куба прямо в объятия Пашки. А когда освободился из них, понял, что тот решил продолжить розыгрыш. В пять минут успел, сукин сын, переодеться и побриться. Молодец!

- Тебе бы выступать, брат, в цирке. В номере с переодеванием... - начал я и увидел в его руке газету, свернутую так, чтобы число бросалось в глаза. Там стояло 31 января.

И тут на меня нахлынуло прошлое, которого не было. Я вспомнил, как блестяще отвечал на экзамене по истории искусства и почти сыпался на педагогике. Вспомнил, как поссорился с Ниной под самый Новый год и как позорно проиграл в товарищеском соревновании по самбо. Вспомнил, что вчера (30 января) был у врача и тот сказал, что нужна операция: камни в почках. А я очень боюсь боли, хоть и самбист.

- Но если я был здесь, кто же ходил на экзамен?

- Чудак! Ты же. Ты ведь это помнишь?

- Да! Но...

- Я же тебе объяснял, что это за машина. Будущее стало настоящим. Вот и все. Но прошлое от этого никуда не делось. Ты помнишь? Значит, это было. То, что должно было произойти, произошло. Как ты мечтал.

- Здорово! Слушай! А нельзя туда еще... На пару месяцев?

- Пожалуйста!

- Только... Тогда уже не на два месяца, а на полгода, ладно? Перескочу и через операцию, и через летнюю сессию. И вообще лето - это хорошо! Лучше зимы. Солнце, вода...

- Пожалуйста. Заходи.

- ...Ох, Пашка, я, оказывается, попал в неприятнейшую историю. А я, ей-богу, ни сном ни духом. Мать плачет, комитет комсомола собирается, хоть уже каникулы начинаются. Да ты, наверное, в курсе, я же помню, что с тобой делился, да и разговоров было в институте полно... Я еще на полгодика, пока все остынут. А вспоминать - не переживать, вспоминать даже приятно. Пожалуйста, закрой за мной дверь.

А потом мне надо было осваиваться после института на работе, ехать в неприятную командировку, судиться из-за квартиры. А потом...

И совсем уже потом я лежал в гробу, обложенный цветами, и слушал (ведь все это, в конце концов, был сон) взволнованную речь представителя общественности.

- Покойный профессор, - прочувствованно говорил он, - прожил долгую жизнь, полную больших и малых событий.

И я понял, закончил Авдюшко, что пора просыпаться. И что давно было пора. С тех пор я всегда с удовольствием проходил те два квартала от дома до общежития. И иногда даже жалел, что их не три.

Может быть, Николай Пантелеймонович сказал бы что-нибудь еще, но тут необычно резким звонком разразился мой телефон.

- Кто же звонит в такую пору в редакцию? - пожал плечами Гриша. А я молча вслушался в трезвон, раньше чем снять трубку. Каждый может угадать по звукам дверного звонка, кто хочет войти или, по меньшей мере, в каком настроении человек, стоящий сейчас перед дверью. А я довольно часто угадываю по телефонным звонкам состояние духа будущего собеседника.

Сейчас мне показалось, что он - кто бы он ни был - должен быть разъярен. Что же, в голосе Трушина действительно звучала ярость. Но торжества в нем было больше. Намного.

- Немедленно приезжай. Пропуск выписан! - прогремел он в трубку и повесил ее.

- Спасибо за сон и рекомендации, Николай Пантелеймонович. Поиграйте теперь без меня. Срочно требуюсь...

Я поехал.

Он сидел в своем кабинете и даже не встал мне навстречу. Он сидел не просто, а раскинувшись в кресле, и стол перед ним был накрыт газетой поверх расставленных по углам стопок книг.

- Подойди, подойди, бандит, - подозвал он меня, сорвал газету, скомкал ее обеими руками, приподнялся, запустил бумажный ком в форточку и повалился обратно в кресло. - Значит, вызов мне послал? Гений, значит? А я, видишь, не хуже тебя сделал. История здесь была... Ну об этом потом. Главное, понять надо было, что запрета тут нет. Сделал я копию. Хоть и путал ты в своем рассказе, детали важнейшие пропускал... Твой слиток - для сравнения - только что у коменданта выцарапал. Трудно было.

Перед ним лежали два очень похожих слитка золота. Он был очень, очень доволен.

- А то, понимаешь, просто уважение к себе потерял, когда взглянул на твой подарочек. Приоритет-то за тобой, но и я не такой идиот, как сам думал. Понял, сукин сын?

Да, сегодня его словарь резко изменился. Но купил он меня здорово. Лучше, чем я его. И я сказал:

- Вот не знал, что в Минералогическом музее есть второй такой образец. А Пашка Жуков, тоже друг, такой розыгрыш испортил!

- Какой Пашка Жуков? - физик выпрямился в своем кресле, вцепившись руками в край стола. - Какой Пашка Жуков? Какой розыгрыш? Второй раз за сутки я чувствую, что схожу с ума... - По мере того как он произносил фразу, голос его становился все тише, и "схожу с ума" я скорее угадал, чем услышал.

- Так ты _сделал_ это золото?! - спросил я.

- Конечно! А ты?

- Я-то? Да взял на время модель слитка - внутри ртуть, потом свинцовая оболочка, сверху золотая фольга. А ты на закон Архимеда почему не проверил?

- Архимеда? Да я ж говорю, не было у меня этого слитка. У коменданта он лежал. И хорошо, что не было. А то бы проверил. - И Илья начал смеяться. И продолжал это делать по крайней мере минуты четыре.

Потом, вытирая глаза, сказал:

- Да ты бы хоть спросил, как я это сделал."

- Чего ж спрашивать, когда уже сделал. Тут как с атомной бомбой - самое трудное выяснить, можно ли это сделать. А дальше уж легко.

- А приоритет-то мой. Но я без тебя никуда. Соавтор. Вот мы и добрались до восьмой горизонтали, Рюрик. Считай, что у нас в кармане все премии мира, старик! К шведскому королю за Нобелевской съездим, представляешь? Не знаю, как тебя, а уж меня-то и в академики выберут, - Илья зажмурился от удовольствия, - впрочем, тебя, наверное, все-таки тоже, - великодушно добавил он. - Весь мир будет наш. Весь мир! Мы на восьмой горизонтали. Мы вышли в ферзи!

Я смотрел на него и радовался. Нельзя было не заразиться этим детским восторгом. Особенно тому, кто год назад переживал тот же восторг, мечтая, хоть и без всяких оснований, о том же будущем. Но мое превращение состоялось раньше, чем я добрался до восьмой горизонтали.

Ах, Илья, Илья! Каждый должен дойти до своей восьмой горизонтали. Только зачем же превращаться на ней именно в ферзя?

Впрочем, я не стал говорить ему всего этого.

А он продолжал, уж чуть смущенно:

- Только как с историками быть? Приравнять их к нам - не по справедливости как будто. А выразить публично благодарность - маловато ведь...

- Ладно, Илья, что зря переживать, - сказал я мягко. - Как-нибудь разберемся.

Почему-то мне было его жаль.

Ладно, ладно. Будет еще время надо всем этим подумать... А теперь хоть минуту отдохнуть.

Я сел в широкое кресло, прикрыл глаза. И, уже засыпая, услышал над собой встревоженный голос Ильи:

- Погоди-ка! Но ведь поток нейтронов смертельно опасен. А старый Ньютон даже не знал, что тут нужна защита. Сам он мог бывать у своей аппаратуры редко. Но люди, которые за нею следили... Они должны были умирать.

СОН ПЯТЫЙ. ПРОЩАЙТЕ, ИСААК ИСААКОВИЧ

- Они должны были умирать, - повторил я негромко и вдруг понял, что произнес эту фразу по-английски. Огляделся.

Я снова был в кабинете Ньютона. Хозяин кабинета стал старше, еще суше сделалось тело, еще морщинистее холодное лицо. На его письменном столе рядом с бумагой лежал огромный том библии в кованном серебром переплете. Усталые маленькие глаза вглядывались в ее строки.

Медленно оторвал старик свой взгляд от книги, медленно поднял его на меня.

- А, это вы, мой ночной гость из страны снов, - медленно произнес хозяин. - Да, они умирали... Болели, тяжело болели и умирали. И когда я понял, почему... Следа не осталось от моей проклятой машины. - Голос старика на секунду прозвучал резко, сильно и звонко, потом снова упал. Теперь вы понимаете, почему я ничего не опубликовал по алхимии? А может быть, - голос стал совсем тихим, я едва разбирал слова, - а может быть, теперь вы поймете и то, почему я стал изучать апокалипсис.

И маленькая костлявая ладонь взметнулась над развернутой книгой и наискось хлестнула по странице.

- Прощайте, Исаак Исаакович!

Илья встревоженно тряс меня за плечо.

- Спасибо, что разбудил. Досидели мы с тобой до утра! Пора в редакцию. Побегу. Пока!