Почивалин Николай МихайловичПамятники

Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН

ПАМЯТНИКИ

Этот райцентр называется по-другому, но я про себя называю его Рябиновым: рябины растут здесь почти у каждого дома в палисадниках, вдоль узких районных тротуаров, стайкой сбегаются к светлому двухэтажному особняку райкома партии. И сообразно времени года всякий раз на особицу украшают поселок. Ранней весной - выкидывая крохотные узорные листья; в начале лета - посвечивая восковым глянцем плотно посаженных, еще по-родимому сморщенных ягод; осенью - то празднично полыхая литыми гроздьями под тихим солнцем, то мокро блестя под дождем по первому снегу, наконец, - алея в белизне, радуя глаз и отощавших на урезанном пайке воробьишек. Тут невольно приходит на память превосходный рассказ Александра Яшина; чем больше лет остается позади, тем чаще вспоминаю, как покойная мать, тогда еще совсем молодая, варила в медном тазу свое любимое рябиновое варенье - янтарное, сладко-горьковатое, как и сама жизнь.

На днях я снова побывал в Рябиновом. Октябрь в наших местах выдался сухой, на редкость теплый; увесистые кисти рябины краснели так ярко, горячо, что от них, казалось, вот-вот займется огонь, пойдет скакать с дерева на дерево, тугим жаром сшибая поредевшие листья и обугливая ветки.

Любуясь, я вышел у райкома из машины и от удивления присвистнул. С краю небольшой асфальтированной площади прежде стояла массивная трибуна. Точнее, даже - некий сложенный из камня и на века цементом залитый монумент: с широкими ступенями, на которых по праздникам выстраивалось начальство чином поменьше, и с верхней площадкой, где стояло главное районное начальство. И вот теперь трибуны не было, остатки ее - столбушок кирпича с известковыми нашлепками - двое парней, разбирая, складывали в наклоненный кузов самосвала; и, вовсе ликвидируя всякие следы ее, дедок в ватнике шаркал метлой, в белесом прогретом безветрии дрожала рыжая пыльца...

- Что ж такую красу и гордость порушили? - несколько минут спустя спросил я Алексея Петровича, первого секретаря райкома партии. Высокий, черноволосый, с узким веселым прищуром, он крупно шагнул из-за стола, радушно потискал мне руку.

- А, дзот этот, катафалк! - Сверкнув великолепными зубами, он удовлетворенно рассмеялся. - Два года уродище это глаза мне мозолило! А нынче пораньше управились - черед наконец дошел. Не краса - памятник чьей-то благоглупости!

Посмеиваясь, я промолчал. Не местный, да и по молодости своей Алексей Петрович не мог знать своего давнего предшественника, а я-то его знал. Коренастый, плотный, наголо обритый, в хорошо пригнанном защитном кителе и хромовых саногах, он появлялся в колхозах внезапно, как гроза, холодно распекал нерадивых председателей и бригадиров; те, потея и натужно крякая, безропотно брали любые неисполнимые обязательства и, едва хлопала дверца "Победы", облегчали душу негромкой едучей матерщинкой. Большинство животноводческих ферм в ту пору обветшало так, что изнутри и снаружи их подпирали бревнами, слегами, кирпич шел чуть ли не на вес золота, - как раз в ту пору на площади в райцентре и был возведен этот монумент. Действительно - памятник!..

Под запал, иронически насмешливо сказанное слово осело в памяти не только у меня, но, оказывается, и у Алексея Петровича. Под вечер, после того как побывали в двух хозяйствах, на обратном пути, он снова произнес его:

- А хотите, я вам настоящий памятник покажу? Уверяю: не пожалеете.

Не ожидая ответа и ничего больше не объясняя, он крутнул баранку влево, - только что выскочивший на трассу с противоположной стороны "газик" опять скатился с нее, проворно и мягко побежал по накатанному проселку.

Весь день Алексей Петрович шоферил сам и с явным удовольствием: водитель его захворал, другого брать не захотел. Добродушно похвастав при этом, что права у него не хуже, чем у других...

Чуть приподнятый передок "газика" выровнялся, - отсюда, с пригорка, открылся такой вид, что я ахнул.

- Ну как? - осведомился Алексей Петрович.

Район граничит с Поволжьем, места здесь равнинные, безлесные, и внезапно возникшая в черном разливе полей березовая роща показалась в первую минуту нереальной, как мираж, если б не так быстро приближалась к нам. Небольшая, она насквозь проглядывалась, и оттого в ее редко отстоявших друг от друга белых стволах чудился какой-то скрытый ритм, движение. Снеговая, с родинками кора оставляла на ладони слабые меловые пятна; шуршали под ботинками палые листья, от которых исходил уже легкий винный дух; поверху, меж ветвей, наполовину скинувших багрянец, видны были белесо-синие разводы теплого неба. И во всем этом: в темно-фиолетовом фоне пахоты, и в белизне деревьев, и в шорохе листьев, и в белесо-синем воздухе, - во всем этом было столько неизъяснимой прелести, извечного покоя, какой-то, наконец, кротости, покорности, что и тебя, человека, мгновенно настраивало на свой, неизъяснимый лад. Ах, да здорово же как!..

- Ольгина роща, - словно знакомя нас, назвал Алексей Петрович, голос его прозвучал несколько даже торжественно. - Старики рассказывают: учительница ее посадила. В тридцатых еще годах... Вот ведь как - толком ее никто уж и не помнит. А роща осталась, имя ее - осталось. Я, когда удается, заворачиваю сюда. Либо проездом, издали погляжу...

Куда-то неопределенно махнув рукой, он уточнил:

- Прежде тут деревня была - в ней она и учительствовала. Последнюю-то избу при мне уж свезли. При мне эту бывшую деревню и распахали. А роща, говорю, - осталась.

В расстегнутом плаще, с непокрытой головой и упавшей на лоб черной прядью, Алексей Петрович шел, поглаживая стволы берез, словно они могли чувствовать его сдержанную ласку; сейчас он показался мне старше своих лет, - душевный опыт иных людей с метриками не совпадает.

Незаметно наплыли сумерки и сразу загустели, как только "газик" выкинул перед собой две полосы света.

Алексей Петрович молчал, занятый своими мыслями, сигаретой и рулем; молчал и я, машинально следя за ускользающими из-под машины накатанными колеями и думая о том, как все-таки своеобычна жизнь. Один, выше поставленный над другими, начинает пыжиться, надуваться, начинает не говорить, а изрекать, не советовать, а учить и, окончательно убедившись в своей значительности, незаменимости, оказывается однажды... пустым местом. Кто таких не знал? Другой же, никогда не помышляя о славе, просто живет, как все, а то и понезаметней многих, просто делает свое дело и то, что сердце велит, и - остается в благодарной человеческой памяти.

Как, допустим, та же безвестная учительница Ольга... Какая она была высокая, маленькая, веселая или грустная, одинокая или многодетная? Видела ли, как поднялись ее березы? Знает ли кто-нибудь из ее близких, что вот тут, в степном районе, в самом центре России шумит ее, Ольгина роща?.. И почему-то ясно и немного тревожно - как на крутой горной тропе становилось от этих дум, безответных вопросов.

Впереди призывно засияли огни райцентра, в густой синеве россыпь их переливалась, пульсировала, как живая. И тут же цепочка огней обозначилась чуть левее, некоторые из них, почудилось, таинственно двигались.

- А что там? - показал я.

- Там? - Алексей Петрович перекинул скорость - "газик", как подстегнутый конек, побежал прытче, забирая туда же, влево. - Там животноводческий комплекс. Колхоз имени Ленина строит. Мы ведь с другой, с южной стороны подъезжаем. Завтра, захотите, посмотрим.

А сейчас так - попутно.

Выхваченные из темноты, выскакивали навстречу одномерные молодые клены, будто по-солдатски рассчитываясь надвое. Обочь дороги, за железной, с каменными столбами оградой развернулось трехэтажное здание с широкими непроницаемыми окнами; на бетонных опорах, еще без крыш, поднялись два огромных приземистых корпуса; вознеся стройную жирафью шею, подъемный крап бережно опускал бетонную плиту на стройплощадку, освещенную снопами прожекторов.

- Административный корпус, - оживившись, называл и объяснял Алексей Петрович. - В нем разместятся конторские службы, лаборатория, аптека, всякие бытовки...

А это главные объекты - производственные корпуса... Два жилых дома на семьдесят квартир, со всеми удобствами.

В глубине будет магазин, детский сад, всюду - асфальт и цветники.

Словно прислушиваясь, "газик" прошел вдоль железной ограды и нетерпеливо прибавил скорость. Перекинув рычаг, Алексей Петрович довольно рассмеялся.

- Вот он у меня где - этот комплекс! - он выразительно хлопнул себя по шее. - Зато под новый год поставим шесть тысяч племенных телочек. По существу - целый городок получается!

Не скажу, что изменилось и что было причиной тому:

этот ли, такой житейский и непосредственный жест, веселый и напористый ли после долгого молчания голос, дерзко и озорно блеснувшие ли в узком прищуре глаза, - не знаю почему, но сейчас Алексей Петрович показался мне не старше своих лет, как полчаса назад, а, пожалуй, еще моложе. И сама по себе, мгновенно отобрав из впечатлений нынешнего- дня самое необходимое, пришла, вернулась мысль о памятниках, о разной судьбе и разной ценности их. О бетонированной аляповатой и навсегда порушенной трибуне-монументе, о белых березах Ольгиной рощи, и теперь - об этом встающем в нашей хлебной степи городе. Который - тоже памятник. И неважно - кому, важнее - что нужный для всех.

Я торопливо достал папиросу, закурил, собираясь както более связно сказать обо всем этом Алексею Петровичу, и не успел. Чуя близость дома, "газик" уже резво вбежал в улицу поселка, в вильнувшем золотистом свете фар темным пурпуром вспыхнули кисти рябины.

1975