"Любовники в заснеженном саду" - читать интересную книгу автора (Платова Виктория)ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЛЕНЧИКСентябрь 199… года quot;…Мы сделали это. В день рождения Динки, которого больше нет. И Динки больше нет. И меня. Но самое главное, — нет больше Ленчика. Его нет — и это мы, мы сделали это! Жаль, что об этом никто и никогда не узнает… Мертвые не могут убивать, говорит Динка, и с этой точки зрения преступление, которые мы совершили, можно считать идеальным. Но мертвые не могут никому и ничего рассказать. Они не могут выпустить книгу воспоминаний «Как мы убивали Ленчика». Жаль. Это был бы бестселлер, как сказал бы Ленчик. Это был бы бестселлер, покруче того, который так и не вышел месяц назад, хотя должен был выйти. Ровно через два месяца после нашей с Динкой смерти, Ленчик и здесь подсуетился, он всегда был мобилен, как говорит Динка. Он наверняка начал писать свой бестселлер задолго до того, как нас нашли мертвыми. Голыми, мертвыми, обнявшимися — на смятых простынях. В доме у дурацкой дороги из Барсы в Сичес… «ТАИС: история славы и отчаяния», вот как называлась бы книга. Название придумал Ленчик, а сто тысяч ее экземпляров наверняка разлетелись бы за неделю. Пришлось бы печатать дополнительный тираж, Ленчик сам нам об этом говорил. Сам. В свой первый и единственный визит в Барселону, тогда он привез нас сюда, он почему-то вбил себе в голову, что Барса — лучшее место для сломанного позвоночника дуэта «Таис». «Барса кого угодно расшевелит, девчонки, — ворковал Ленчик. — Барса вернет вас к жизни, вот увидите, лучшего города я не знаю»… Он пробыл с нами пару-тройку дней, а потом вернулся в Питер, оставив нас под присмотром Барсы. Он обещал вернуться недельки через две, но эти чертовы «две недели» растянулись на несколько месяцев. И все эти несколько месяцев он утешал нас по телефону: возможности приехать пока нет, вы же знаете, я пишу книгу о вас… Интерес у издателей колоссальный… А книга вернет вам сцену… Я думаю над новой концепцией «Таис». А концепция вернет вам сценуquot;… Потом возникли некоторые неприятности с нашими банковскими счетами, и об этом тоже сообщил нам Ленчик: «Вы же, знаете это налоговое зверье… Я должен разобраться… Разберусь и приеду… Осталось не так много денег? Подыщите гостиницу подешевле… Это временные трудности, девчонки, временные трудности… Пара недель — и я все улажу». Пара недель давно закончилась, черт… Но надежда осталась. Во всяком случае — у меня. Разговор о книге всплыл внезапно, когда Ленчик конфисковал у меня дневники периода «Таис». И сказал, что посмотрит их, кое-что исправит, а некоторые куски вообще возьмет без изменений. Они и вправду потянут на дополнительный тираж. Я уже тогда знала это.. Я знала это еще до того, как финал бестселлера был дописан. Еще до того, как Динке пришла в голову гениальная идея убить Ленчика, жаль, что об этом не напишешь книгу… Все последние несколько месяцев Динка сидела на травках и запивала их дешевым испанским вином. И даже кололась — опять вперемешку с вином, ее последний парень расстарался. Как же его звали, этого парня? Эйсебио?… Нет, Эйсебио был у нее, когда мы еще жили в четырехзвездочном «Gran Derby». Красавчик Эйсебио, «мой чико» [1], как говорит Динка… Он нравился мне больше всего, настоящий испанец, прямо матадор, только быка не хватает… Потом был Хесус, ну да, во времена трех звезд в «Suizo»… Мануэль и Хавьер, эти отирались в «Cataluna»… А вот последний и посадил Динку на иглу, основательно, уже в гнусном «Del Mar», гнуснейшем… Вонь от порта и зоопарка, рыба вперемешку с шерстью, шерсть вперемешку с рыбой, и наш хреновый номер, где она трахалась с этим придурком. Пабло-Иманол, придурок. По кличке Ангел. Кололись они на пару, и ничего нельзя было с этим поделать. Оставалось только заливаться дешевым испанским вином… Я не могла пить это вино, и сейчас не могу. Я — слабая, а Динка — сильная. Я могу только устраивать истерики и вести этот чертов дневник. Четвертый по счету, так же, как и гостиницы, которые мы сменили за последние месяцы. Динка всегда находит мои дневники и безжалостно рвет их. Раньше она относилась к моим запискам снисходительно, до тех пор, пока нас не нашли мертвыми в этом пропахшем собачатиной доме. У дурацкой дороги из Барсы в Сичес. Дневники — это тоже была идея Ленчика. «От Динки такой радости требовать не приходится, — говорил Ленчик. — Динка — быдло, тупая как пробка, хотя и не без своеобразного чувства юмора… Она и двух слов не свяжет, разве что с матерной склейкой… А ты — ты совсем другая, Рысенок, тебе сам бог велел. Кто-то же должен вскрыть „Таис“ изнутри, пусть это будешь ты. Пусть это будет твоей фишкой… Такой же фишкой, как Динкино хамство… И плевки в сторону этих паскуд журналюг». Рысенок. Он называл меня Рысенком, хотя по-настоящему я — Рената. Но он называл меня Рысенком. Это единственное хорошее, что я могу вспомнить о Ленчике. Но из-за того, что он называл меня Рысенком, идея убить его пришла в Динкину голову. Динкину, а не мою. Рысенок, жующий сопли и кропающий слезливые записи в дневник, не способен на убийство. Он не способен вообще ни на что, не то что Динка. Динку Ленчик никак не называл, Динка — и все тут, хотя… «Диночка» — для пресс-конференций, «Дина-солнышко» — для совместных интервью, «Сучка, твое дело под нужным углом ноги расставлять…» — это для фотосессий, сколько же их было за два года, сколько же их было?.. Все обложки — наши, от «Плейбоя» до «Мужского разговора», был и такой журнальчик, отпечатанный в Финляндии, ничего особенного, радость холостяка, но мы и там засветились. — Ну мы и засветились. Мы с тобой шалавы, Рыысенок, — сказала мне Динка после этого паскудного «Мужского разговора». — Шмары, потаскухи… Что там еще? Что нам нашепчет твой Словарь синонимов?… Словарь синонимов мне тоже подарил Ленчик. Когда ткнул нос в дневник. И еще парочку словарей. Образовывайся, мол, Рысенок, всяко пригодится. — Потаскухи, шлюхи, кокотки, магдалины, гетеры, дамы полусвета, — исправно начала перечислять я. — Путаны, ночные бабочки, жертвы общественного темперамента… — Во-во, — Динка тогда чуть с кровати не упала. — Жертвы общественного темперамента! Очень точно. Это как раз про нас с тобой, Ры-ысенок… «Ры-ысенок» — это у нее получалось ничуть не хуже, чем у Ленчика, вот только — с уничижительным подтекстом, с растянутым дебильным «ы-ы»… Дебильная кличка, и сама ты дебилка, Ренатка… Она первая начала меня ненавидеть, Динка, сначала — она, а потом уже я… Мы бы, наверное, убили друг друга, если бы не умерли в этом доме у дурацкой дороги из Барсы в Сичес. И если бы ей не пришла в голову идея убить Ленчика. Свалить в кучу все наши пять клипов, отснятых за два года, перемешать их и выудить из колоды пиковый туз под названием «идеальное убийство». Опять же — cпасибо Ленчику, куда ж мы без него… Он сам отснял все пять клипов, он сам придумывал для них сюжеты. Еще какие сюжеты! Только в первом клипе мы оставались живы, в первом и в четвертом. Во втором погибала Динка, в пятом — я, а в третьем — мы обе… Красивая это была смерть, ничего не скажешь, прыжок со скалы, снежной скалы, растопленной огнем, а сколько Ленчик понагнал техники, а сколько дней мы снимали концовку!… Динка успела переболеть ангиной, я — гриппом, а Ленчик получил воспаление легких… Но что такое воспаление легких по сравнению с тоннами постеров во всех самых модных журналах, с полугодовым первым местом во всех чартах, русским триумфом на VMA, номинацией на «Грэмми», а о приблудных отечественных номинациях — от лучшего клипа до лучшего дуэта и говорить не приходилось… Неужели все это были мы? Неужели «Таис» — это были мы? Жалкие соплячки, которых Ленчик нашел на помойке, отмыл, наштукатурил, укоротил юбчонки, облил водой, чтобы лучше просматривалась грудь, и выпустил в ошалевший мир шоу-бизнеса… Сразу же притихший мир шоу-бизнеса, сразу же… Неужели это были мы, Динка и Ренатка, блондиночка-брюнеточка-какие-нах-нимфеточки!… Одна стриженая, другая — длинноволосая; одна — веселая, другая — грустная; одна — дерзкая, другая — нежная… Одна — другая, одна — другая, никаких Инь и Янь, Инь и Янь — к чертям собачьим, мы, Динка и Ренатка, соплячки, мокрощелки, малолетки — вот сплошная нирвана, вот сплошное совершенство!… — Заткните пасть, твари живородящие! Заткните пасть и делайте то, что я вам говорю, — орал Ленчик, когда Динка провоцировала бунт на корабле. Я никогда не провоцировала, я была Рысенком: кусок сахара в пасть, и бери Рысенка голыми руками. Я всегда была на стороне Ленчика, даже за минуту до того, как мы умерли в доме у дурацкой дороги из Барсы в Сичес, даже за секунду. Я-то знала, что Ленчик прав. Прав, прав. Дина Агеева и Рената Кибардина, кому мы могли быть интересны сами по себе, без Ленчика и проекта «Таис»? Динка со своей престарелой бабкой и престарелой кошкой, мы даже делали ставки: кто окочурится быстрее, — бабка или кошка. Динка со своей незаконченной музыкальной школой по классу аккордеона и тупым детским ансамблем, где она даже солисткой не была… Или я со своим алкоголиком-папашей, тьфу, гадость… Но я-то была солисткой — в другом ансамбле, не в Динкином, и голос у меня самый настоящий, и волосы — самые настоящие, спелая пшеница, на них-то Ленчик и клюнул… Сначала — на мои длинные и светлые, а потом — на Динкины, короткие и беспробудно-черные… Лучше не придумаешь, ха-ха… На кастинге мы оказались рядом — я и Динка, почти рядом, но я не обратила на нее никакого внимания. Так же, как и она на меня. Поначалу. Да и с какой радости — на кастинге тусовалось около пяти сотен взмокших и трясущихся девчонок; таких же, как и мы, — с бабками, кошками, мамиками и папиками, с музыкальными школами и прочей фигней, включая внешние данные. Там было с три десятка по-настоящему клевых чувих, просто красавиц, ей-богу… Из-за этих трех десятков я чуть было не ушла, ловить-то было нечего, коню понятно. И ушла бы, если бы какая-то телка не попросила у меня сигарету. Телкой впоследствии и оказалась Динка, но тогда я не знала, что это — Динка. Мы просто покурили в туалете задрипанного клубешника, где проходил кастинг. Покурили и перебросились парой ничего не значащих фраз. Но все-таки перебросились, ничто так не сближает, как сигареты, выкуренные в вонючем клозете… — Есть у меня шансы, как думаешь? — спросила я у Динки, еще не зная, что это — Динка. — И не мечтай, — сказала Динка, еще не зная, что это — я. — Да я и сама в курсе дела, — я привыкла со всеми соглашаться, со всеми и во всем. Привычка, выработанная моим очумевшим от водки папашкой. Попробуй, не согласись, сразу получишь по рогам… — А если в курсе дела — какого хрена приперлась? — сразу же схамила Динка, куря мою лее сигарету, вот сука… — А ты? — Да просто делать неча… Приколоться решила. — Я тоже — решила… — Юмористка… Тебе сколько лет, юмористка? — Почти шестнадцать, — шестнадцать мне должно было исполниться через три месяца. — А тебе? Динка пропустила мой вопрос мимо ушей, потом она часто пропускала мои вопросы мимо ушей… Да и ответы — тоже. — Значит, почти шестнадцать, — она глубоко затянулась и выпустила изо рта кольцо дыма идеальной формы. Идеальной — я даже засмотрелась. — А знаешь, что с тобой будет лет через десять? Меня совсем не интересовало, что случится со мной через десять лет, но сказать об этом наглой остроскулой девчонке я почему-то не решилась. — И что же со мной будет через десять лет? — Отрастишь задницу еще больше и будешь похожа на жирную свинью, — с оттягом произнесла Динка. — И кто тебе только присоветовал сюда припереться? Сука. Я бы заплакала, честное слово, заплакала, если бы пропускала тренировки со своим гнусным папахеном. Вот кто любил меня пооскорблять, так это папашка — уж он-то старался вовсю. Но тренировок я не пропускала и потому никак не отреагировала на злобный Динкин выпад. Не отреагировала — и все. И даже не покраснела возмущенно. — По телевизору рекламу увидела, — кротко сказала я. — По кабельному каналу… Продюсерский центр «Колесо»… «Стань звездой»… И прочая ботва… — Меньше телевизор смотреть надо… Она затушила сигарету о подоконник, бросила окурок на пол и потащилась к двери. Если бы у меня было что-то тяжелое в руках, я бы обязательно запустила ей в спину… Бронзовой статуэткой «Гвардейская присяга», которая стояла у нас на шкафу в большой комнате… Но спустя секунду я вспомнила, что статуэтку папаша пропил. Так что — руки коротки. Руки коротки, а злобиться на девчонку бессмысленно. Все мы здесь — конкуренты, и понять ее можно. Хотя — какая я конкурентка трем десяткам офигительных девчонок… Никакая. Но оказалось, что это они — никакие. Они — никакие. А я — крутая и прекрасная, светловолосая, сероглазая, одна из двух счастливиц, одна из двух! А всего-то и нужно было, что спеть три песнюшки — по куплету из каждой, подвигаться в такт поспешной и хрипящей фанере и ответить на пару ничего не значащих вопросов: так, ничего особенного, довесок к наспех сварганенному резюме…. Вопросы задавал парнишка лет восемнадцати, как потом оказалось — директор группы, Алекс Мостовой. Но плевать мне было на какого-то хмыря в вытянутом свитере, он был совсем не главным, я поняла это сразу, хотя и туго соображала от страха. Главным был другой. Леонид Леонидович Павловский. Продюсер. Ленчик. Я почти не помню свое первое впечатление от Ленчика, если не считать первым впечатлением надсадную боль в позвоночнике. Вот уж кто испугался Ленчика — так это мой позвоночник! Просто потому, что сразу почувствовал: сломать его Ленчику ничего не стоит, он это двумя пальцами сделает, хрустнет, как хрустят раздавленной сигаретой, — и все. Прости-прощай, Ренаточка… Так все и случилось. Но потом, потом, много позже. А тогда-Тогда он был рассеян, рассеянно-ласков: позабытая на лице недельная щетина, разбрызганные по лбу пряди волос, ленивая улыбка, ленивые глаза… И такой же вытянутый свитер, как и у хмыря-директора. Даже хуже — под воротом у нега красовалась спущенная петля, эта петля все время лезла мне в глаза и вроде как подмигивала: мол, не тушуйся, девка, не так страшен черт, как его малютки, и никто тебя здесь жрать не собирается, время серых волков и красных шапочек прошло, шапочки оптом проданы фанам «Спартака», как раз из волчатины — мясом наружу… И все клыки удалены — от греха подальше. У него и ботинки были стоптаны, у Ленчика, стоптаны и не начищены, но ботинки я увидела не сразу, а через три дня, когда мы с Динкой стали дуэтом «Таис». За эти три дня я успела получить двойку от дуры-химички, фингал под глаз от своего драгоценного папаши и записку от Стана: «Как насчет того, чтобы потрахаться после уроков (c)(c)(c)»? Стан не давал мне прохода весь последний месяц, а все из-за нашего похода в клубец. Народу тогда собралось прилично, как раз для того, чтобы колбаситься до самого утра. Мы со Станом замыкали общий строй, никто нас особенно не звал, двух чмошников. Да мне, в общем, было наплевать — я-то шла оттянуться и пивка попить. Попила, ничего не скажешь! Так набралась, что себя не помнила, а тут и Стан подвалил со своим слюнявым ртом и потнючими ладонями. До меня он исправно клеился ко всем девчонкам в классе и исправно получал отлуп. Никому и в голову бы не пришло замутить с ним что-нибудь, похожее на роман. Мне бы тоже не пришло, не налейся я пивом. Налилась. А тут и Стан нарисовался, зажал меня в укромном углу и полез целоваться. Не то чтобы я сразу протрезвела от его мокрого поцелуя, просто я совсем другим его себе представляла — свой первый поцелуй. — Да ты совсем сосаться не умеешь, Ренатка! — сказал Стан после трехминутного бесперспективного ползания по моим губам. — Отвянь, — сил на препирательства у меня не было совсем. — Пусть с тобой северный олень сосется, а я уж как-нибудь перетопчусь… — Хочешь научу? И еще многим всяким фишкам… Кажется, он полез мне в штаны, и, кажется, именно в этот момент я заснула. Дура. Может быть — на минуту, может — и подольше. Потом вроде бы проснулась — Стан по-прежнему возился с моими штанами. Все дальнейшее я помнила смутно. Как мы выползли с ним на улицу, как я цеплялась за него, чтобы не упасть в апрельскую грязь, и как я блевала в каком-то дворе. И как он терпеливо ждал, когда я проблююсь. Стан проводил меня до дома, и уже в подъезде снова начал приставать. — Я поступил по-джентльменски, не оставил леди одну… И теперь, как честный человек, ты должна мне дать, — сказал он. — Это будет благородно. — Что именно? — спросила я. — Что именно я должна тебе дать? — То самое, — хихикнул Стан. — Соображай. Взрослая ведь девочка. — Пошел ты на хрен, козел, — беззлобно сказала я. А он беззлобно улыбнулся. И жидкие волосики над его верхней губой беззлобно улыбнулись. И, пара фурункулов на щеках. — Ты мне нравишься, Ренатка, — сказал он. — Хочешь буду твоим парнем? — Еще чего… — А ты подумай… Не так уж я плох, дарлинг… — Не хочу я ни о чем думать. — А зря. Я вот люблю подумать, знаешь ли… Ну, например, о том, что у тебя даже подружек нет. И ты одна все время. Пустяк, конечно, но приятного мало… — Не твое собачье дело… — Не мое, конечно, — легко согласился Стан. — Я просто переживаю, дарлинг… Ты вроде не уродка, симпатичная даже… И где он только откопал это тупое пронафта-линенное «дарлинг»?… Если бы мне не было так плохо, я обязательно врезала бы ему по морде. А еще лучше — по яйцам… Тоже мне, Стан. На самом деле — самый обыкновенный Станислав Половцев, пустое место, нуль, без году неделя в нашем классе. Но в общем он прав — подружек у меня и вправду нет. Хотя я от этого не страдаю. А раньше вообще не страдала — раньше, когда у меня был ансамбль. Там друзей было — завались, это сейчас временное затишье. Да и плевать. Плевать. — Сама знаю, что симпатичная. А на тебя мне плевать. Плевать. — Вообще-то слюну нужно экономить. — Да я удавлюсь, если у меня такой парень будет… — Не удавишься… Привыкнешь. Привыкать я не стала, была охота, лучше помереть всеми презираемой девственницей, лучше совсем остаться одной, чем шастать с подобным ублюдком. Но Стан не отставал, он явно решил меня дожать. Пару раз даже приносил билеты в киношку, которые я благополучно рвала у него на глазах. А после безвременно погибших билетов наступил сезон записок. Что он мне только не писал! «Как насчет того, чтобы потрахаться после уроков?» — этот текст был самым безобидным. Из всех. Последняя записка именно с этого и начиналась. Но пробить меня таким пошлым образом еще не удавалось никому, папашкина школа, чтоб ему поскорее от водяры сгореть! Каллиграфическим почерком я вывела на Становой записке: «Как насчет того, чтобы тебе пойти… сам знаешь куда». И отправила ее обратно. Ответ пришел через три минуты. «Предлагаю обсудить мою экспедицию… сама знаешь куда… по телефону. Я позвоню, дарлинг». Стан и вправду позвонил. Как раз в тот момент, когда папаша ставил мне фингал за непомытую посуду. Из чего можно было сделать вывод, что выжрал он две бутылки водки, никак не меньше. Если бы ограничился одной — таких санкций не последовало бы. По пьяни он терпеть не мог бардак на кухне и переполненную раковину, мой папашка. И терпеть не мог, когда звонили мне. Хоть и звонили мне редко, чего уж там… Пока я сидела возле холодильника, держась за вспухший глаз, папашка в коридоре живо реагировал на звонок. А точнее — бросил в трубку матерное ругательство, которое обычно сопровождало мое имя. Ну все… Суши весла. Сейчас начнется. — Удавлю, — мертвым голосом сказал папахен, появляясь на кухне. — Шестнадцати нет, а всякие говнюки звонят. Шлюха ты бесстыжая, совсем как твоя мать… Прошмандовка! — Пап, пожалуйста, — захныкала я. — Удавлю… Лучше молчать, уж я хорошо знаю своего папашку, если начать препираться и доказывать, что ты не верблюд, — второго фингала не избежать. Лучше ныть и со всем соглашаться. — Ну, говори! Шлюха, да? С подонками таскаешься… — Пап… — Тебя удавлю, а подонку твоему яйца оторву и в пасть затолкаю… — Да ради бога! — это вырвалось у меня совершенно непроизвольно. Так он меня достал, чертов Стан. — Смотри у меня… Шлюха… Папашка сунул мне под нос кулак, так, для острастки. Он и сам понимал, пьяная скотина, что два фингала — это уже перебор. Это уже — кобра, очковая змея… А очковая змея и цапнуть может, с нее станется… После акции устрашения он наконец-то выполз из кухни. А я перевела дух. Сейчас папашка завалится спать, так что часов шесть-семь спокойных у меня будет. Хоть телек посмотрю. Но телек смотреть я не стала. А стала смотреть фотки. Их было не так много, фоток, и сложены они были в целлофановый пакет, который я прятала на самом дне корзины с грязным бельем, под куском старого паласа: если папашка когда-нибудь найдет пакет — отметелит по первое число… А все из-за мамы. Из-за трех ее несчастных снимков. Вернее, не несчастных, а счастливых. Выцветших, потрескавшихся, с надорванными углами, — и все равно счастливых. Мама была веселой, и даже папахена пригрела на одном из них. Папахен, нужно отдать ему должное, вовсе не выглядел козлом, наоборот, тихо просветленно улыбался, и физия у него еще не была опухшей от водяры. Милягой был мой папахен два десятка лет назад, ничего не скажешь: глаза человеческие, без мешков, без тусклого блеска. И никаких морщин, и никаких свалявшихся полупегих волосенок… Я вдруг подумала, что юный Витек Кибардин — а именно так звали моего комсюка-папашку двадцать лет назад — чем-то неуловимо похож на Стана. Вот фигня-то! Пока я размышляла, снова раздался телефонный звонок. Задрыга Стан, не иначе, что ж ему неймется, задрыге, даже папашкина матерная отповедь не отрезвила… И не хватало еще, чтобы папашка подскочил из-за этих дурацких звонков… Я выскочила в коридор и схватила трубку — только из соображений личной безопасности, не из-за чего другого. — Ренату будьте любезны, — голос у Стана был полузадушенным, видать, папахен все-таки допек его. Настолько, что он решил прикинуться вежливым простачком, задрыга. — Опять ты! Ну сказано тебе было… Какого черта. На том конце повисла напряженная озадаченная тишина, разродившаяся в конечном итоге совсем уж неожиданной фразой. — Вообще-то я первый раз, звоню. Я могу переговорить с Ренатой Викторовной Кибардиной? Теперь озадачилась я. Или Стан решил так изысканно пошутить, или .. Или это не Стан. — Так я могу переговорить с Ренатой? — Голос вцепился в меня, как репей в собачью задницу. Черт, тут и не захочешь, а откликнешься. На «Ренату Викторовну»… — Ну, я… Рената Викторовна. — Очень хорошо, — сразу оживилась трубка, хотя ничего особенно хорошего в моем ответе не было. — Вы полагаете? — съязвила я. — Вы тоже будете так полагать, если я скажу, что вам звонит директор проекта «Таис». — И что? — Меня зовут Александр Мостовой. — И что? — Завтра, в одиннадцать утра, вы должны быть в клубе, в котором проходило прослушивание. Комната 34. Адрес помните? — Адрес?… — Просьба не опаздывать… Черт… Фингальные неприятности с папахеном отразились на мозгах, коню понятно… Директор-Проект «Таис»… Прослушивание… Черт, черт, черт… Прослушивание три дня назад, похабный пролетарский клубец, набитый девочками… Прямая спина сучки-брюнетки, с которой я курила в таком же похабном пролетарском сортире… «Есть у меня шансы, как думаешь»? «И не мечтай…» И не мечтай, и не мечтай… А никто и не мечтает! Забила я на это дурацкое прослушивание… Забила! — Пошел ты! — гаркнула я коротким гудкам в трубке. Интересно, за каким хреном кому-то понадобилось меня разыгрывать? Юмористы, блин… Хотя… Ведь никто же не знает, что у меня была левая ходка на этот чертов кастинг. Никто. Ни одна живая душа. Никто не знает, тогда откуда этот звонок? Александр Мостовой, директор проекта, и голос такой серьезный. Без всяких подвохов и без подводных камней, о которые и череп легко раскроить. Особенно таким круглым дурам, как я… Да ладно, все эти кретинские розыгрыши именно так и проворачивают — серьезными официальными голосами. А потом кладут трубку и валятся на диван от смеха… Пойду я, как же, держи карман шире… …Я оказалась у клуба ровно без двадцати одиннадцать. После тупейшей бессонной ночи с любимой маминой фоткой в обнимку: на фотке мама ела арбуз и улыбалась сладкими, в косточках, губами… Почему бы и не пойти, уговаривала я себя, всего-то и нужно, что потратиться на метро, троллейбус и маршрутку, всего-то и нужно. Корона с головы не упадет, заодно и подтвердится мой собственный железобетонный тезис о том, что я идиотка. Сопливая доверчивая идиотка. Вот только фингал… Фингал, нужно признать, портит всю картину, но и с ним, в конечном счете, можно договориться, замазать тональным кремом, например. Тонак, пудра и солнцезащитные очки — всего делов. Солнцезащитные очки, правда, оказались не совсем к месту, с самого утра беспробудно лил дождь. И не было никакого намека на солнце. И зонта у меня тоже не было. Не потому, что я забыла его дома, а потому, что просто не переношу зонты. Терпеть не могу, ненавижу лютой ненавистью. Больше зонтов я ненавижу только своего урода-папахена, что само по себе показатель. В любом случае в клуб я приперлась вымокшей до нитки. Уговорив себя, что солнцезащитные очки в дождь — это гораздо больше, чем просто солнцезащитные очки. Это — стиль. И только сейчас, как стильная деффчонка, обратила внимание на название клуба: «ДК ДЕВЯТОЙ ПЯТИЛЕТКИ». Вот хрень, какая-то Девятая пятилетка, лучшего места для дешевых наколок и не придумаешь… А в том, что это наколка, я убедилась, когда увидела у входа брюнетистую сучку — ту самую, которая так нелестно отозвалась обо мне в прилагающемся к клубу сортире. Сучка, как и положено, была под зонтом и к тому же не одна, а с парнем. Именно парень держал зонт над ее головой и — соответствовал. То есть был похож на всех перцев всех брюнетистых сучек: высокий, темноволосый, с тупым разворотом тупых плечей. Качок, из тех, у кого мускулы заразой расползаются по всему телу, даже на лице приживаются. Парень произвел на меня удручающее впечатление, которое быстро сменилось острым приступом зависти к подсуетившейся сучке. Он, естественно, был группой поддержки, таких заводят для экстерьера, как говорит мой папахен в минуты просветления. Вот только что они оба делают здесь, у клубешника? Или пришли за тем же, что и я?… В любом случае, вход они заняли капитально, ничего не остается, как приблизиться к ним. И даже завести разговор, а там — как пойдет… Это я и сделала. Приблизилась к идеальной паре дебилов с самой невинной и самой приветливой улыбкой на лице. — Привет, — сказала я надменной брюнеточке. — Узнаешь? На то, чтобы повернуть свой коротко постриженный качан в мою сторону, у нее ушло не меньше минуты. Еще минута понадобилась на старательное узнавание. Слишком старательное, презрительно старательное, так пытаются признать в разбитой параличом облысевшей болонке когда-то веселого щеночка. — Мы знакомы? — наконец-то процедила брюнетка, ухватившись за руку своего парня. — В сортире вместе околачивались. Три дня назад. Не помнишь разве? — В сортире? — Боевая раскраска на ее лице сморщилась и стянулась к носу. Допекла-таки, ай да Ренатка! — Перед кастингом… — как ни в чем не бывало добавила я. — Не помню что-то… А ты зачем здесь? — Комната 34, — я пропела это веселым голосом, на мотивчик начальных так-тов замшелой песенки какого-то престарелого диско-папика из Европы, «Moonlight and Vodka». — Тебе не туда? Дорого бы я отдала, чтобы в руках у меня сейчас оказался фотик! Исказившуюся физиономию брюнетистой сучки просто необходимо было увековечить!… — Ты? — выдохнула она. — Комната 34, одиннадцать часов, просьба не опаздывать… — продолжала добивать я лежачую. И так развеселилась в тот момент, что даже пожалела, что не взяла с собой Стана. Исключительно для того, чтобы не переживать минуту моего триумфа в одиночестве. — Ты? И ты тоже? — Она все никак не могла успокоиться. — Ага. Я. Та самая, которая через десять лет будет похожа на жирную свинью, — черт, я, оказывается, не забыла, что именно она лепила мне в туалете. Совсем не забыла!… — Нет, ну я так и знала! — обломив зубы на моей непроницаемости, неуязвимости и отличной вероломной памяти, она обратилась к своему качку. — Это просто наколка! Причем самая гнусная… Кто из твоих дружков мог так пошутить? Соображай!.. Попались на удочку… Да еще с этой лохушкой на пару! Но с соображалкой у перца было туго. Он наморщил лоб, поиграл бровями и наконец-то выдоил из себя целую связку тупых междометий: — Дин… Э-э… Ну не говори фигни… М-м-м… Ну кто бы стал так тебя разыгрывать, подумай! У-у-уф-ф-ф… Не мои друзья уж точно, ты знаешь… Ага. Дина. Ее зовут Дина. Ясненько! — Меня радует только одно, — Динке были вовсе не нужны причитания парня, достать меня — вот ее главная задача. — Меня радует, что мы не одни такие идиоты. Эту овцу тоже развели! Вот именно, вот именно! Овцу. Развели. Вернее — двух овец. Белую и черную. В любом случае, копыта с себя срывать не стоит, нужно просто отнестись к ситуации со здоровым юмором. — Ну, вы как хотите. А я пошла… Отодвинув плечом притихшую парочку, я нырнула под сумрачные своды Дома культуры. …Комнату 34 я обнаружила на втором этаже. Под щербатой, основательно подпорченной временем табличкой с номером висела еще одна — свеженькая и отксерокопированная: «ТАИС». Особой уверенности мне это не придало, особенно после того, как приложив ухо к двери, я услышала чьи-то приглушенные голоса. Голосов было никак не меньше трех, все — мужские. Именно — мужские, мало подходящие для розыгрыша. Пока я, поджав хвост, раздумывала, в самом конце коридора послышались шаги. Все ясно, сучка-Динка и ее перец не выдержали и тоже решили заглянуть в лицо отксерокопированной «Таис». Ладно Была не была. Тем более что от вчерашнего телефонного Александра Мостового поступила настоятельная просьба «не опаздывать». Я постучала и, не дожидаясь ответа, толкнула дверь. …Комнатенка оказалась небольшой, два стола, два кресла, несколько стульев, составленных в ряд у стены, раздолбанное пианино «Красный октябрь» и кожаный диван. На диване сидели уже виденный мной юный хмырь в вытянутом свитере и еще один хмырь постарше, при галстуке, костюме и очках с диоптриями. А в кресле расположилась блеклая телка с чумовым пирсингом на лице. Я прямо впилась глазами в этот проклятый пирсинг: две серьги в правом подобии брови, одна — в левом, проколотая губа и маленький камешек в ноздре. Впечатляет, ничего не скажешь. Себе, что ли, сделать?… Ну да… Сделать, а потом ждать, когда папахен вырвет эдакую красотищу вместе с ноздрями, губами и надбровными дугами. Я так увлеклась телкой, что поначалу даже не обратила внимания на Главного, сидящего за столом. Того самого, которого так испугался на прослушивании мой несчастный позвоночник. — Рената? — сказал Главный. Глубоким, хорошо поставленным голосом, больше похожим на силок для доверчивых овец, черных и белых. Вот ты и попалась, Рената Викторовна, вот ты и попалась.. — Типа да. Рената, — глупо хихикнула я. — Очень хорошо… Прох… Закончить он не успел: дверь за моей спиной тихонько скрипнула, и в затылок мне задышала брюнетистая сучка. И взгляд Главного плавно переместился на нее. — А это типа Дина? — спросил Главный. — Типа… — голос у сучки заметно сел. — Ну что ж… Проходите, садитесь. Вот сюда… Подбородок Главного резко пошел в сторону и уперся в стулья у стены. Стулья сразу же показались мне электрическими, а стена — расстрельной, ну да выбирать не приходится. Я уселась первой, Дина последовала моему примеру: так мы и сидели через два стула, даже не глядя друг на друга. Зато вся местная четверка принялась с жадностью нас рассматривать. Нагло и цинично, как девок на панели, — как сказал бы мой папахен в минуты просветления. — Ну как вам девчонки? — спросил Главный у своей свиты. — Н-да, — первыми отозвались диоптрии. — То, что называется случайным выбором… Не знаю, Ленчик… Тебе виднее… — Вот именно, — Главный по имени Ленчик раздул ноздри. — Мне виднее — это раз. И два — в этой жизни можно доверять только случайностям… Виксан? Серьги у пирсинговой телки отреагировали на нас по-разному: три в бровях — поползли вверх, одна на губе — опустилась вниз. И только камешек в ноздре занял нейтральную позицию. — Одна — блондинка, другая — брюнетка, одна — стриженая, другая — с длинными волосами. Идея понятна, Ленчик, только уж очень она прямолинейная… А проект… Мы ведь говорили с тобой… Индивидуальность — вот что главное… А здесь индивидуальностями и не пахнет… Во всяком случае, на мой просвещенный взгляд… — Да пошла ты, — неожиданно сказала Динка, недобро уставившись на блеклую телушку. — Кто б гнал… Я себе еще больше могу сережек напихать… Даже в те места, куда тебе вход запрещен… И индивидуальностью от меня будет нести, как от помойки… Блин… Угумс… А сучке, оказывается, палец в рот не клади! Я с симпатией скосила глаза на Динку — впервые, нужно признаться. — Ну, Ленчик, я лучше промолчу, — выдавила из себя бледная спирохета Виксан, явно не ожидавшая такой прыти от малолетней овцы. — Твое решение. Ленчик рассмеялся, показав не первой свежести зубы. — Значит, говоришь, нет индивидуальности? А, по-моему, она через край переливается. Как, Дина Константиновна, согласны? — Ясен хрен, — поняв, что Главный взял ее под крыло, Динка сразу же воспряла духом. Что ж, теперь ход за мной. Динка отличилась, теперь моя очередь продемонстрировать яркую индивидуальность. Одним пальцем прижав очки к переносице, я произнесла: — Может быть, нам раздеться? Чтоб вы, так сказать, оценили товар по достоинству? Ленчик крякнул: — Еще успеете, Рената Викторовна. А вот очки снять не мешало бы… Фингал под глазом сразу же заворочался и напомнил о себе легким покалыванием. Вот хрень! Можно, конечно, схамить в стиле Динки, что-то типа «глаза бы мои на вас не смотрели, деятели», но это уже чересчур. Качать права, даже не выяснив, по какому поводу проходит заседание… Нет, на такой подвиг я не способна. — Мне не мешают, — я была сама кротость. Хотя и железобетонная. — И все-таки — снимите. Очень хочется заглянуть в ваши глаза… Или это стиль? — Вот именно. Стиль, — я была почти благодарна неведомому мне Ленчику за подсказку. А он… Он встал со своего места, прошелся по комнате и присел передо мной на корточки. И долго смотрел на меня. Снизу вверх. Так долго, что у меня загорелся подбородок от смущения… — Значит, стиль? — полушепотом произнес он. — Угу… Впервые я увидела его так близко. От нечесаной свалявшейся макушки до кончиков ботинок, никогда не знавших обувной щетки. Да черт с ними, с ботинками. Главным в Ленчике было лицо. Вернее, наспех сколоченное подобие лица, где разные его части принадлежали разным людям, как на картинках, которые дешевые метрошные журнальчики помещают в самом конце, в рубрике «Игротека» — «Угадай, кто на портрете»… Нежный, с боем отобранный у зазевавшейся фотомодели рот шептал мне: «Все хорошо, девочка, все будет хорошо-просто доверься мне, — и все будет хорошо…» Заросший слабой застенчивой щетиной подбородок подмигивал: «Мы таких дел наваяем, ди-ивчонка, мало не покажется!..» И только в глазах… Только в глазах я прочла прямую и явную угрозу: «Шаг влево, шаг вправо — расстрел. Будешь выкобениваться — в бараний рог сверну, жалкое ничтожество!..» — Значит, стиль? — еще раз повторил он. — Угу, — кивнула я, парализованная стылыми, замершими плавниками его зрачков. — Так вот, заруби себе на носу, соплячка. Это — дерьмо, а не стиль. Поллюции прыщавого подростка. А что такое стиль — ты скоро узнаешь. Обещаю. Уяснила? — Уяснила… Неужели это мой собственный голос? Раздавленный, едва слышный… Даже моему родному алкашу-папахену еще ни разу не удавалось так его опустить, хотя фингалов за последние пять лет он мне понаставил предостаточно. — Тебя это тоже касается, — Ленчик повернулся к притихшей Динке. — Не думайте, что вы здесь — центровые. Вы — никто. И звать никак. Дерьмо дерьма. — Сами вы… — начала было Динка, но приподнявшаяся бровь Ленчика сразу же привела ее в чувство. В комнате повисла нехорошая тишина, которую раскололо нервное покашливание хмыря в свитере. — Да ладно тебе, Ленчик. Совсем девчонок напугал… — А разве я напугал? — Ленчик оперативно нацепил на физиономию самую добродушную улыбку. Она шла ему примерно так же, как моему вечно бухому папахену — смокинг с орденом Почетного Легиона в петлице. — Никого я не пугал. Девчонки — золото. Думаю, мы поладим. Ладно… Мы сейчас идем обедать в какой-нибудь ресторанчик… Вы как, не против? Он обвел нас взглядом. Я была не против и с готовностью кивнула, вот только Динка закусила нижнюю губу. — Видите ли… Э-э… — Леонид Леонидович, — мягко подсказал хмырь в свитере. — Видите ли, Леонид Леонидович… Я не одна… Там мой парень… За дверью… Может быть… — За дверью? — Ленчик несказанно оживился. — Думаю, лучше ему там и оставаться. За дверью. С сегодняшнего дня. — То есть как это? — не поняла Динка. — А вот так. Впрочем, это мы сейчас обсудим. Ну, поехали, девчонки!.. …Ресторанчик назывался «Офсайд», вернее, не ресторанчик даже — тухлая кафешка, последнее прибежище тупоголовых футбольных фанатов с бутсами вместо мозгов. Впрочем, фанатов в это время дня не просматривалось, и майки с номерами, флаги и вымпелы, развешанные по всему кафе, откровенно скучали. Заскучал и одинокий официант, как только Ленчик сделал свой хилый заказ: два вторых с сакраментальным названием «Баттистута» (узкогрудый шницель с картошкой фри), два апельсиновых сока и бутылка дешевого молдавского вина «Фетяска». Ленчик всучил нам по соку, а себе налил вина, ничего другого и ожидать не приходилось от такого плохо выбритого хамоватого козла. Он поднял бокал и посмотрел на нас сквозь мутное, заплеванное бесцветным вином, стекло. — Ну, за вас, девчонки! — преувеличенно бодрым голосом сказал он. — За дуэт «Таис». — Дуэт? — Динка едва не подавилась апельсиновым соком. — Вы хотите сказать, что я и она — дуэт? — Хочу, — Ленчик улыбнулся. — Именно это я и хочу сказать… А тебя что-то не устраивает? — Да нет… Но… — С сегодняшнего дня ты должна забыть слово «нет», соплячка. С сегодняшнего дня ты должна говорить только «да». И если я скажу тебе раздвинуть ноги прямо на сцене, ты тоже скажешь мне «да». Динка отставила сок и вцепилась в край стола. Еще секунда, и она вылетит из кафе как пробка, к гадалке не ходи. — Хочешь уйти? — ласково поинтересовался Ленчик. — Так и не узнав, что тебя ждет в будущем? Черт, он знал, чем бить, этот козел! — И что же ждет меня в будущем? Вот оно как, Динка была самой обыкновенной любопытной девчонкой. Я тоже была любопытной девчонкой, и мне тоже хотелось узнать, что ждет меня в будущем. Кроме разъевшейся жирной задницы и всех вытекающих из этого последствий. — В будущем… И очень скором будущем… Тебя ждет слава, соплячка. Такая, которая не снилась никому в нашем доморощенном шоу-бизнесе… Слава, деньги, независимость… — А вилла на Канарах меня не ждет? — схохмила Динка. — И даже на Гавайях. И даже на Голливудском холме. Мне продолжать или пойдешь к черту? И все-таки она не хотела ломаться, Динка. — Значит, на Голливудском холме… Я буду сидеть на Голливудском холме и курить сигареты «North Star»… Вот хрень, не в бровь, а в глаз! Я только сейчас обратила внимание на пачку, которую сумасшедший Ленчик скромно выложил на край стола, рядом с одноразовой китайской зажигалкой активного ярко-зеленого цвета. «North Star», хуже могут быть только папиросы «Беломорканал»… Даже мой гнуснец-папахен до таких не опускался, потягивал вполне пристойную «Яву». — Могли б что-нибудь другое курить, Леонид Леонидович… — продолжала наседать Динка. — «Парламент» бы купили для представительских целей. Если уж мы о славе говорим. — Для представительских целей у меня теперь есть вы, соплячки… Впрочем, «Парламент» у меня тоже есть, — Ленчик засмеялся неожиданно низким завораживающим смехом и вынул из кармана джинсов полусмятую пачку «Парламента». — Но тратить его на вас… Увольте… Так мне продолжить? — Валяйте… — Динка жестом фокусника вытащила откуда-то из-за спины лишь слегка распатроненную пачку. «Davidoff» и ловко выбила сигарету. Первый раунд в пользу несломленной сучки, приходится признать. Но вот второй раунд Динка проиграла вчистую, когда воткнула сигарету в зубы и призывно посмотрела на Ленчика: мол, не сиди камнем, козел, подкури даме. Подкуривать Ленчик отказался, демонстративно не заметив сигареты. — Вынь гадость изо рта, идиотка, — интимным голосом сказал он. — Курить ты не будешь. В ближайшие пару месяцев уж точно. А сейчас отдай сигареты дяде. Товар конфисковывается в пользу продюсера проекта «Таис» Леонида Павловского… — Проекта… Ну-ну… — не удержалась Динка, глядя, как «Davidoff» уплывает в загребущие руки Ленчика. — Вот именно — проекта. Это будет самый успешный проект в истории отечественного шоу-бизнеса, я вам обещаю. Но сначала поговорим о вас. Вы ведь и есть проект. — И что за проект? — я наконец-то получила возможность вставить свое, дребезжащее острым любопытством, слово. — Дуэт «Таис». Как вам название? Динка пожала плечами: очевидно название нисколько ее не грело. — Знаете, почему я выбрал вас, соплячки? — Почему? — опять не удержалась я. — Не потому, что у вас какие-то сумасшедшие по силе голоса… Голоса у вас так себе, будем смотреть правде в глаза. И на Монтсеррат Кабалье вы не потянете даже в самых радужных мечтах. Таких голосов — девять на десяток. И сами по себе вы ровным счетом ничего не представляете. Малолетки, каких миллионы. И на вашем месте могли быть любые другие малолетки, от этого ровным счетом ничего бы не изменилось. — Ну и? — Динка и правда за словом в карман не лезла. — Почему же здесь сидим мы, а не кто-то другой? — Потому что вы потрясающе смотритесь вместе, — просто сказал Ленчик. — Уж поверьте мне, парню, которого выгнали с третьего курса психфака. — За профнепригодность? — ай да Динка, сама невинность, надо же! — Да нет… Совсем напротив, — ушел от ответа Ленчик. — Но дело не в этом. Вы идеальны, если собрать вас вместе. А каждая по отдельности — чмошница из чмошниц. Так что лучше вам держаться вместе, голубки, и тогда вы произведете впечатление… — И на кого же мы произведем впечатление? — На то быдло, которое притаранит свои денежки в кассу. А уж это быдло мы обнесем по полной программе, я вам обещаю. Как видите, я с вами предельно откровенен… — К чему бы это? — Динке понравилось издеваться над Ленчиком, коню понятно. Но Ленчик был непрост, совсем непрост. Это стало ясно, как только фотомодельные губы продюсера увяли, как лепестки чайной розы, а глаза засветились недобрым волчьим огнем. Он перегнулся через стол и ухватил Динку за подбородок. — А к тому, что ты сегодня же подпишешь контракт. И я сделаю тебя знаменитой… Динка даже не пыталась вырваться. Бедняга. Не хотела бы я оказаться на ее месте. — Я сделаю тебя знаменитой. Нет, ты, конечно, можешь отказаться. И вернуться к своей бабке. И к своему парню, и получать свои тройки, а потом поступить в педагогический, на начальные классы, потому что на большее у тебя не хватит клепки… Не выпуская из пальцев Динкин подбородок, Ленчик повернул змеиную голову ко мне. — Ты тоже можешь уйти. К папашке-алконавту… У тебя ведь только он за душой, а? Я прав? Вот хрень! За три дня он успел собрать о нас кое-какую информацию… Да что там — кое-какую! Он знал, чем бить, урод!… — Вообще-то я уходить не собиралась, — промямлила я. — Если уйдет она, уйдешь и ты, — заверил меня Ленчик. — По отдельности вы меня не интересуете. И никого не заинтересуете… Вы нужны мне вместе. Или обе — или ни одной. — Я остаюсь, — быстро сказала Динка. — Отпустите… — Так-то лучше… Ленчик наконец-то оставил в покое Динку, откинулся на стуле и нагло закурил конфискованный «Davidoff». — А что это за типы там сидели? С вами? — спросила я. — Ну там, в клубе.. — Моя команда. Талантливые ребята. С Алексом вы уже знакомы, я думаю Вика — поэтесса, и очень неплохая. Она же будет отвечать за пиар… — За пиар… Ну вы даете… — встряла Динка. — А очкастый? — На этого очкастого тебе молиться надо… Композитор от бога, аранжировщик от бога, клепает только хиты… — Его, случайно, не Крутой фамилия? — Нет, не Крутой, — рассмеялся Ленчик. — Покруче будет. Лепко. Леша Лепко. — Ну, все понятно, — Динка прищурила глаза, в которых так и прыгала готовая в любой момент сорваться фраза: «Лепко, самое то… И ты сам лепишь нам горбатого, дорогуша..» — Значит, все понятно? Тогда перейдем к вам… Вы-то познакомились уже? — Имели счастье, — высказалась за нас Динка. — И как? — Что — как? — Как вы друг другу? — А это важно? — Мой вопрос был вполне нейтральным. Вежливым и нейтральным. — Важнее, чем если бы вы тусовались в барокамере в течение месяца. Тест на психологическую совместимость… Так как? — Поживем — увидим, — философски заметила Динка. — Не могу сказать, что я от нее в восторге… — Я тоже кипятком не писаю, — огрызнулась я. — Брейк, брейк, девчонки, — рассмеялся Ленчик — С сегодняшнего дня вы должны любить друг друга. Иначе проект рухнет. — Угу… Они любили друг друга, как сестры… — совершенно неожиданно Динка пнула меня ногой под столом. — Тебя как зовут, сестренка? — Ее зовут Рената, а любить друг друга вы должны больше, чем сестры. — Это как? — Потом объясню. Ну что, вы готовы проснуться знаменитыми? — Не забудьте только будильник завести, — Динка за словом в карман не лезла, факт. Ленчик снова рассмеялся — он оценил шутку по достоинству. — Не забуду, не забуду. Вот только это будет не будильник, а бомба с часовым механизмом… Я вам обещаю… …Бомба разорвалась ровно через три месяца. Эти три месяца полностью изменили нашу жизнь. Настолько, что я даже позабыла, какой она была до «Таис». Захотела позабыть — и позабыла. Школа, прыщавый Стан и папахен — все это теперь казалось страшным сном, бумажкой из-под вокзального чебурека, которую я выбросила в урну. Даже не вытерев об нее пальцы. Главным был проект, сумасшедший проект, который мог прийти в голову только сумасшедшему человеку. Но только теперь, когда я стала умненькой-разумненькой и к тому же мертвой девушкой-убийцей, я смогла по-настоящему понять сумасшествие проекта. И его смертельную, холодную красоту. Ленчик был гением. Он был гением, сумасшедшим гением, даже теперь, убив его, я могу это сказать. Он был гением. Он вылепил меня, так же, как вылепил Динку, он был Пигмалионом, отрыжкой древнегреческого одержимого типуса, о существовании которого я, прожив тогда неполных шестнадцать, даже не подозревала. Как не подозревала о многих вещах, хранившихся в сумрачных книгах, в сумрачных картинах, в сумрачных черепах давно ушедших людей… Он, Ленчик, сделал меня другой. Иной. Способной на убийство. Но все это случилось потом, спустя два года, а тогда. Тогда я не знала о Ленчике почти ничего. И узнала позже, много позже, в коротких промежутках между гастрольными турами, записями альбомов и съемками клипов; в коротких промежутках между нашей с Динкой взаимной ненавистью: той самой ненавистью, которая сильнее любви и которая заставляет людей держаться друг друга. И ревниво следить, и, увязая в песке, шастать друг за другом по самой кромке времени… Ленчик был недоучившимся историком, недоучившимся психологом, недоучившимся оператором, единственное, что он с грехом пополам закончил, был тухлый «кулек» в Николаеве, с такой же тухлой специализацией — «Режиссура массовых праздников». Как он вышел на алюминиевого магната Пинегина — осталось тайной, покрытой мраком. Такой же тайной были и сто тысяч долларов, выделенные господином Пинегиным на раскрутку проекта. Сумма для шоу-бизнеса ничтожная, я поняла это уже потом, два года прожарившись на попсовых сковородках, но Ленчик бы сумел обойтись и гораздо меньшими деньгами, с него сталось бы. Троица, которую он приволок за собой в проект, тоже была недоучившейся. Недоучившейся и недолечившейся. Поэтесса Вика, она же — Виксан для близких друзей, крепко сидела на игле, музыкальная гениальность Леши Лепко проистекала из тихой и нежной шизофрении, с сезонными обострениями, во время которых композитор «Таис» с гиком и воплями отправлялся в дурдом. Самым приличным из всей компашки был Алекс Мостовой, кроткий Алекс, шестикрылый серафим с безнадежным раком поджелудочной. Героиновая запирсингованная истеричка, шизофреник и сумасшедший гений — такой коктейль кого угодно с ног собьет. Так и получилось. Сбил. Свалил с копыт. Снес крышу. После дурацкого «Офсайда» мы снова вернулись под сень Девятой пятилетки, в ту же комнату. И застали там все ту же троицу. Виксан валялась на диване, Алекс сидел на подоконнике, а тихушник Лепко, посверкивая очками, терзал «Красный октябрь». Наше появление было встречено вялыми виксановыми хлопками и таким же заторможенным, но довольно смешным матерным четверостишием. Позже я узнала, что, обдолбавшись, Виксан обожает на ходу сочинять частушки с матами, прикол у нее такой, хобби. — Ну что? — спросила Виксан. — Как культпоход? — Лучше не бывает, — отозвался Ленчик. — Девчонки просто молодцы. — Ну-ну… А главное ты им сказал? — Главное? — Ленчик яростно поскреб заросший подбородок. — Не будем торопить события… — А чего? Ничего дурного в этом нет… Не с гамадрилами же трахаться им придется… Все очень симпатично и даже эротично… Не побоюсь этого слова… М-м-м… — Лучше бы уж с гамадрилами, — хрюкнул композитор Лепко. — Лучше бы уж с гамадрилами, честное слово… Извращенцы… — Сам ты извращенец, — Виксан захихикала. — Сам ты гамадрил, Лешенька… Ни хрена ты не понимаешь в эротизме. В гомоэротизме… Не побоюсь этого слова… М-м-м… — Вот что, господа хорошие, — пресек дебаты Ленчик. — Давайте-ка не будем пугать девчонок раньше времени. — А че происходит-то? — встряла Динка, до сих пор молча переводившая взгляд с Лепко на Вику и обратно. — В чем дело? — Ни в чем… — Виксан вытянула губы в трубочку. — Ни в чем… Ух ты, нимфеточка моя сладенькая… Ути-пути… — Чего это она? — Тетя шутит, — спокойным голосом сказал Ленчик. — Не обращайте внимания, тетя немного не в себе, но она хорошая и милая… Местами… Она вам добра желает… — Ага-ага… — поддержала Ленчика Виксан. — Солдат ребенка не обидит! — Заткни пасть, — миролюбиво посоветовал наш новоиспеченный продюсер. — И вообще… — А с какими это гамадрилами мы должны трахаться? — Динка уцепилась за глупую фразу поэтессы, как щенок за комнатный тапок, и теперь вовсе не желала с ней расставаться. — Да не с гамадрилами, а друг с другом После этой фразы в комнате повисла тишина. Даже Леша перестал измываться над клавишами. — Чего? — спросила Динка. — Я че-то не поняла… — Встала и вышла, — голос Ленчика упал до яростного шепота. Такого яростного, что у меня побежали мурашки по спине. — Ой-ой, какие мы нежные… — промурлыкала Виксан, но ноги с дивана все же спустила. — Встала и вышла… — Да ладно тебе, Ленчик… Подумаешь… Чего из себя целку корчить-то… По смертельно побледневшему лицу Ленчика стало ясно: Виксан, каким-то непостижимым для нас образом, испортила ему всю обедню. Всю малину. Весь малинник, тщательно подрезанный, политый и удобренный. В тот день разговор удалось замять, а на следующий мы подписали трехстраничныи контракт, китайскую грамоту, — не глядя и высунув языки от осознания ответственности момента. А даже если бы и взглянули, то все равно ни черта бы в нем не поняли, жалкие дуры-малолетки. «Жалкие дуры-малолетки» — исподтишка называла нас Виксан в необдолбанном состоянии. В обдолбанном — «нимфеточки мои сладенькие». Леша Лепко, схоронившийся за толстыми стеклами очков, никогда не подавал голоса, он почти не общался с нами, предпочитая посредников в лице Алекса или Ленчика. Зато Ленчик проводил с нами двадцать четыре часа в сутки. Двадцать пять, двадцать шесть, сто сорок восемь. После того как чертова китайская грамота была скреплена нашими корявыми подписями, он откупорил шампанское: прямо в подворотне, куда выходили двери нотариальной конторы. И вооружил нас пластиковыми белыми стаканчиками. — Ну, за вас, девчонки. За проект «Таис»… Шампанское перелилось через край — Ленчик плеснул от души, он был рад, он даже побрился по поводу подписания контракта: и я впервые увидела его кожу: северную, не очень чистую, слегка прибитую мелкими, почти незаметными оспинками — такая кожа бывает у людей, торопящихся жить. Или одержимых, сжираемых одной-единственной, но глобальной идеей. — До дна! — благословил нас он. — А я не люблю шампанское… У меня от него изжога, — закапризничала Динка. — Ах, изжога… Пиво лучше? — Ленчик хищно облизал пересохшие губы. — Лучше. — Пиво — лучше. Но сейчас ты выпьешь шампанское. — Не буду, — для вящей убедительности Дин ка разжала пальцы, и стаканчик с шампанским шлепнулся на землю. Она, видно с самого начала решила для себя: если уж мы овцы, то я буду кроткой овцой, глупой и кроткой. А она — умной овцой. Умной и строптивой. — Не будешь? В голосе Ленчика не было никакой угрозы, напротив — веселое любопытство. Он вытащил из бездонного кармана куртки еще один стаканчик и снова наполнил его шампанским. И снова протянул его Динке. — Ну как? Выпьем? Такое событие… — Нет. Шампанское не буду. — Будешь. У Ленчика неожиданно задергалась щека. Да и Динка побледнела. Только я, потягивая предательское теплое шампанское, чувствовала себя в относительной безопасности. И… И была на стороне нашего странного продюсера. Вернее, я только сейчас поняла, что перебежала на его сторону. И мне вдруг до жути захотелось, чтобы Ленчик ударил задаваку Динку по надменной, независимой щеке, ткнул кулаком по зубам, ну, в крайнем случае, — выплеснул бы шампанское ей в рожу… А оно бы стекало по Динкиному подбородку, по дурацкой футболке с высокоморальной надписью «Together in Christ» [2]., как раз такой, какую партиями отправляют в секонд-хэнды телевизионные проповедники. Да, потеки шампанского на целомудренной христовой футболке смотрелись бы зашибись как! Так же, как и вспухшие лбы обоих — Ленчика и Динки, того и гляди бодаться начнут. И если Динка сейчас уступит, то ей всегда придется уступать. Всегда, всегда, всегда! И мы с ней будем равны… Оле-оле-оле-оле, Ленчик впе-еред!… — Ты будешь делать все, что я тебе скажу. Ты подписала контракт. И с этого дня ты будешь делать все, что я тебе скажу. — А если вы мне скажете с Петропавловки спрыгнуть? Или с адмиралтейской иглы вниз сигануть? — Спрыгнешь, никуда не денешься. Сиганешь. — А если нет? — Тогда я тебя удавлю, — сказано это было без всякой злости, даже ласково, но я вдруг отчетливо поняла: удавит. С него станется. И Динка это поняла. И притихла. — Не для того я затеваю проект, чтобы вы выдрючивались. Ты поняла? У тебя еще будет время повыдрючиваться, обещаю. Тебе это еще надоест. Совсем скоро. А сейчас ты должна закрыть глаза и поверить мне. Просто поверить. — Ага. Просто поверить и выпить шампанское… — неужели это сказала я? Гаденьким, гиенистым, подлючим голоском. Динка исподлобья посмотрела на меня. Если бы взгляд мог материализовываться, то я пала бы бездыханной от свинцовой автоматной очереди… Кой черт, автоматной, — зенитный комплекс СС-300 разнес бы мою соглашательскую башку в клочья… — Ну что, пьем? — Только не думайте… — не договорив, Динка взяла шампанское-дубль и, морщась, выпила. Первой из нас троих. — Вот и лапонька… — Ленчик перевел дух. А потом вытащил из кармана две связки ключей. — Подставляйте стаканы, девчонки! Мы сдвинули свои стаканчики, и на их дно с одинаковым тяжелым стуком упало по связке. — Это еще что за ботва? — поинтересовалась Динка. — Это ключи. От вашей квартиры… — От нашей? — Я заглянула в стаканчик: ключи, как ключи, один маленький, другой длинный, с затейливой бородкой. Ничего особенного, зато брелок мне понравился: маленький потешный котенок серебристого цвета. — От вашей. — А зачем нам квартира? — Динка тоже сунула нос в пластмассовое днище. — Затем. Большую часть времени вы теперь будете проводить вместе, так что удобнее, чтобы вы географически находились рядом. А ездить за вами на Ветеранов, а потом в Веселый поселок мне как-то не улыбается. К тому же на транспорте сэкономим. — На чем еще собираетесь экономить? — Не на вас, не беспокойся. — Ну… не знаю… А где же располагаются апартаменты, Леонид Леонидыч? В гостинице «Невский Палас»? — опущенная трюком с шампанским, Динка запоздало попыталась вернуть свои позиции. — Пока нет. Пока — скромнее. Жить будете на Северном проспекте. — Это еще где? — Гражданка. Не ближний свет, но надо же с чего-то начинать… Вот хрень! Отродясь не была на Гражданке, а если и была — то забыла как страшный сон. Гражданка с отрезанным метро, удовольствие ниже среднего. — А квартира двухкомнатная? — Динка неожиданно проявила цепкую пенсионерскую сметку. — Трех. Трехкомнатная. Со всеми удобствами и телефоном. Еще вопросы будут? Или останетесь при своих халупах? Конечно, Гражданка — не лучший вариант, западло, между нами девочками… Но, с другой стороны, по сравнению с вечно пьяным папахеном, который так и норовит заехать тебе в глаз… А потом долго плачется и полощет мозги байками из прошлой счастливой жизни… По сравнению с этим и яранга на Крайнем Севере покажется пятизвездочным отелем… — Ну, я не против… — быстро сказала я. — Это вообще-то странно… — Динка не собиралась сдаваться так быстро. — Квартира какая-то… Может, кому-то так удобнее… Может, у кого-то напряги с жильем… А мне и дома неплохо. — Забудь. Теперь дома у тебя не будет еще долго, такая уж специфика, — аккуратно пояснил Ленчик. — Привыкай. — А я должна буду с ней жить? — Динка даже не смотрела на меня, все то время, пока мы общались с Ленчиком, она ни разу меня не взглянула. — Еще как жить, — по лицу Ленчика пробежала тень улыбки, смысл которой мы поняли чуть позже. — Но вряд ли вы друг другу помешаете… — А можно посмотреть на эту квартиру? — Легко. Прямо сейчас туда и поедем… …Дом, в котором Ленчик снял для нас квартиру, оказался не затравленным блочным «кораблем» с узкими окнами (а такого от вероломного Леонида Леонидовича Павловского вполне можно было ожидать) — напротив, вполне приличным краснокирпичным комплексом на углу Северного и проспекта Шота Руставели. Окна выходили на Руставели, на симпатичную, как детский конструктор, заправку «Neste». С шестого этажа хорошо просматривалась трасса, забитая фурами и юркими легковушками. Да и сама квартирка оказалась вполне-вполне, тут даже Динка не посмела рта раскрыть. Комнат и вправду было три, вот только одна, самая большая, оказалась забитой какой-то музыкальной аппаратурой. В двух оставшихся все выглядело более-менее прилично: офисные жалюзи на окнах, такая же офисная мебель со стандартным набором из дивана, двух кресел и журнального столика, компьютер, музыкальный центр, большой телевизор и видак. Аппаратура, судя по всему, была только что куплена: в дальнем углу, сложенные друг на друга, стояли коробки. — Ну как? — поинтересовался Ленчик произведенным впечатлением. — Не хило, — разбежавшись, Динка прыгнула на диван. — А все работает? — Хочешь проверить? — Хочу… Ленчик кинул ей пульты от музыкального центра и телека, и Динка сразу же врубила их: по телевизору шел какой-то галимый сериал из жизни отечественного криминалитета, а на волнах такой же галимой радиостанции «Русское радио» жировала отечественная попсятина. — Ну и дерьмо, — поморщилась Динка. — Дерьмо, — согласился Ленчик. — Ну, ничего. Об этом дерьме все скоро забудут. Потому что появитесь вы. — Угу-угу… Вот так сразу и забудут. — Сразу. Вы должны верить мне. Просто — верить и все. Если вы не будете верить — ничего не получится. — Я вам верю, — быстро сказала я. Но мое мнение не интересовало Ленчика, в гробу он видел мое мнение, мнение белой овцы, глупой и кроткой. Мнение черной овцы, умной и строптивой, вот что интересовало его больше всего. Короткое «да», вот что он хотел вырвать из ее глотки. — А ты? Ты веришь мне?… Вот хрень! Да он просто окучивал Динку! Лицо Ленчика стало яростным и просительным одновременно. И беззащитным, как будто от Динкиного ответа зависела вся его дальнейшая жизнь. И если Динка сейчас скажет ему «нет», то он просто сиганет из окна, повесится на резинке от трусов или перепилит себе вены рашпилем. Он не спрашивал, он умолял. — Ну-у… Вот если вы станете передо мной на колени, Леонид Леонидыч… И поклянетесь, что так оно и будет… Тогда, может быть… Ничего себе овца! Вконец обуревшая наглая овца! Сейчас этот цыганистый парень развернется и так заедет ей по зубам, что придется менять челюсть… Или… Додумать показательную порку для Динки я не успела. Ленчик, до этого довольно жестко прессинговавший нашу брюнетистую сучку, просветленно улыбнулся, кивнул головой и упал на колени. Натурально упал, без всякой подготовки, со всей дури, с оттягом, с громким стуком, на желто-восковой паркет, — я даже испугалась, что он раздробит себе колени. Но, видимо, Ленчик успел сгруппироваться — во всяком случае, просветленная улыбка с его лица не сошла. Наоборот, стала еще нестерпимее. — Клянусь… Клянусь тебе, Дина. Если бы у меня Библия была — поклялся бы на Библии. Ты веришь мне, девочка? Сколько же она молчала, сучка? Сколько она молчала, в упор разглядывая Ленчика, с каким-то веселым ужасом? Три секунды, пять? А может быть, минуту, две, десять? В любом случае, в самом конце этих бесконечных секунд… минут… Динка прикрыла глаза… и провела по губам кончиком острого языка. Круто же у нее получилось, надо запомнить эту фишку… — Ты веришь мне, девочка? — Да. Это ее короткое одинокое «да» было куда весомее моего заискивающего «я вам верю». Вот тут-то я и поняла, что с Динкой у меня будут сложности. Похоже, я уже начинаю ненавидеть ее. По-взрослому, по-волчьи. Я начинаю ненавидеть ее, потому что у меня никогда не хватит смелости быть такой, как она. Я начинаю ненавидеть ее, потому что ее — строптивую и неуступчивую — всегда будут любить больше. Строптивым и неуступчивым достается все, кому нужна кроткая посредственность?… Проклятая Динка, и почему я не такая, как она?… Почему, почему?… Пока я угорала от этих паскудных завистливых мыслишек, Ленчик как ни в чем не бывало поднялся с колен и подмигнул нам. — Ну что ж, показательные выступления закончены. Вернемся к обязательной программе. Как насчет того, чтобы просмотреть одно кинцо? Сиимпатишное кинцо… — Про любовь? — поинтересовалась Динка. — В некотором роде… Про любовь. — А зачем? — А просто так. Посмотрите и скажете мне свое мнение. Идет? — Это тест? — осторожно спросила я. Надо же хоть в чем-то проявиться, а заодно и свой умишко продемонстрировать, не так уж он у меня и плох… Ленчик посмотрел на меня с веселым одобрением: — Ну-у… Я бы так не сказал… Хотя в некотором роде… Просто — кино хорошее. — Ладно. Валяйте. Посмотрим, — снизошла Динка. …quot;Си-импатишное кинцоquot; называлось «Тельма и Луиза». И я подошла к просмотру со всей ответственностью: для начала попыталась запомнить имя режиссера и двух актрисулек, которые исполняли главные роли. И даже вроде как запомнила. Вот только к концу обе актрисульки благополучно вылетели у меня из головы, оставив за старшего режиссера. И то только потому, что его сонэйм [3] удачно срифмовалась со словом «скот», — именно так я думала о своем родном папахене после очередного фингала. Скотт, вот именно. Ридли Скотт. С душкой Брэдом Питтом дело оказалось проще, хотя в фильме он играл жутко маленькую и жутко противную роль воришки, опустившего героинь на приличную сумму. Брэд Питт мне нравился и раньше, кра-асавчик, если бы Стан был похож на него хотя приблизительно, вопросов с парнем у меня не возникло бы никогда… А актрисульки от меня ускользнули, их смыло потоком слез, которыми я разразилась в финале, — тихих слез, я всегда была сентиментальной. Вот и над ними всплакнула, упавшими в пропасть в своей открытой машине. Тельма понравилась мне больше, Луиза — меньше, Тельма была забитой красоткой (почти как я), а Луиза — энергичной дурнушкой, в приличном возрасте и с мешками под глазами. Обе телки отправились на уик-энд — оттянуться, а потом пристрелили по дороге одного парнягу, за дело, я бы тоже пристрелила, — а потом все понеслось как снежный ком, уик-энд превратился в мышеловку, и за ними начала охотиться полиция, и уж тут-то они развернулись по полной. И в этом «по полной» они были крутыми и прекрасными, нужно сказать. Крутыми и прекрасными. И они выиграли. Даже когда упали в пропасть. Сами, хотя выбор у них был, чего уж там. Но они выбрали то, чего я точно не выбрала бы никогда, спасибо папахену, научил спину гнуть… Они выбрали то, что редко выбирают в жизни, и почти всегда — в кино. Они просто нажали на газ, взялись за руки — и все. Они выиграли. Мне даже крышу слегка снесло, от того как они выиграли, как красиво они обставили весь мир, как элегантно они сделали ему ручкой. Вернее, двумя руками, двумя сплетенными, сжатыми руками — рукой Тельмы и рукой Луизы. Нет, кинцо было не просто симпатичным. Оно было самым настоящим. — Ну как? — спросил Ленчик, когда просмотр закончился. Я шмыгнула слегка распухшим носом, а Динка хмуро поиграла натянувшимися скулами. — Супер, — тихо сказала я. — А тебе? — Ленчик уставился на Динку. — Да-а… — Динка снова выдержала паузу, хотя именно в эту секунду я поняла, что она меньше всего думает о том, как бы «выдержать паузу». — Круто. Я бы тоже… — Что — тоже? — Ленчик прямо зубами ухватился за неоконченную фразу. — Что — тоже? — Я бы тоже так… Так поступила… Правда… Пошли они все… — Ну, да… Ну, да, ну да, — почему-то страшно обрадовался Ленчик. — Именно. Пошли они все. Очень хорошо. Я так и думал. — В каком смысле? — удивилась я. — В том, что это кино про вас. Про вас, какими я вас вижу. Заявление было достаточно неожиданным. В любом другом контексте оно бы удивило меня, страшно удивило, телки из фильма были взрослыми, особенно Луиза, почти старуха, но… Это и правда было лучше, для меня — лучше, ведь я выбрала Тельму. Упавшую в пропасть, но не побежденную Тельму. Быть непобежденной — это вам не задницу разъесть через десять лет, как в Динкином сортирном пророчестве. — Нас? — Ну, не вас, как Дину и Ренату… Я же не садист, хотя похож, — тихая улыбка Ленчика сразу же убедила меня в обратном. — В пропасть вас никто толкать не собирается. Но именно так я вижу вас как проект. Как проект… — Интересно, — протянула Динка. — Может, объясните популярнее? — Объясню… Одни против всех, как вам такая перспектива? — А других нет? — Других — полно. Но эта — самая выигрышная. Поверьте. Одни против всех — это приключение. Самое настоящее. Русская рулетка, в которой барабан заряжен полностью, никаких шансов. И все знают, что никаких шансов. Все знают, что вы не выиграете. Никогда. Выиграть у мира невозможно. Все это знают, но все равно будут на вашей стороне… — А попроще нельзя? — Динка даже сморщила лоб от титанических умственных усилий. — Попроще?.. Ленчик осекся, обхватил подбородок ладонью и задумался. — Попроще… Попроще — только вера. А вы обещали мне верить. Закрыть глаза и верить. — Все равно не совсем понимаю, — Динка даже обиделась. — А можно еще раз его посмотреть? Кино, в смысле… — Конечно… Ленчик отмотал кассету на начало, и Динка снова уставилась в экран. Смотреть по второму кругу о страданиях героинь мне не очень хотелось, фильм был не только хорошим, но и тяжелым, из тех, что смотрятся один раз, а потом долго вспоминаются… Нет, я все же не люблю плохих финалов. Не люблю. Динка — другое дело. Динка снова воткнулась в экран. Будь у нее возможность, она наверняка просто влезла бы в сам фильм, пристроилась на заднем сиденье и благоговейно бегала бы за пиццей и гамбургерами для главных героинь. На заправках. А в перерывах между перестрелками, погонями и тотальным опускаловом всех встречных-поперечных мужичков делала бы им маникюр. И педикюр тоже, с нее станется. Ленчик смылся после первых десяти минут — в дверь требовательно позвонили, и он вышел из комнаты. Да так и не вернулся. Я посидела с Динкой еще немного. Вернее — не с ней: сама по себе. Динка посчитала нужным меня не замечать, и вообще демонстрировала полнейшее ко мне презрение. Сука. Я выползла в коридор как раз в тот момент, когда Тельма с Луизой грохнули насильника на автостоянке, — выползла с заранее заготовленным сакраментальным вопросом для Ленчика: «А где здесь туалет». Но так и не задала его. И вообще, забыла и о туалете, и обо всем остальном: с кухни раздавались приглушенные голоса. Подслушивать нехорошо, сказала я себе, и на цыпочках двинулась в сторону кухни: тут же, с подветренной стороны, обнаружились сантехнические удобства, для верности снабженные старорежимной крошечной чеканкой: писающий мальчик и моющаяся девочка. Я ухватилась за ручку под мальчиком какая-никакая конспирация. И выставила ухо. И через секунду поняла, что Ленчик разговаривает с Виксаном. Я узнала бы голос нашей (хех, уже «нашей», оперативно здесь делают операции!) поэтессы из многих других, довольно специфический, нужно сказать, голос: низкий, вибрирующий и какой-то плывущий. Как будто она хотела сосредоточиться на чем-то. Хотела и не могла. — …значит, по второму разу, говоришь? — выдала Виксан. — Он им понравился. Он не мог им не понравиться, я так и знал… — Обеим? — Ну… Главное, что он понравился стриженой хамке. Он ее впечатлил. — А вторая тебя не волнует? Вот хрень, они говорили о фильме, точно. О фильме и о нас. Стриженой хамкой, естественно, была Динка, ведь я до самого последнего момента демонстрировала длинноволосую блондинистую лояльность. Оч-чень интересно, что скажет Ленчик обо мне? И будет ли эта моя чертова лояльность по достоинству оценена? — Вторая… Вторая — нет. С ней проблем не будет. Она сделает все, что я скажу. — Все ли? — позволила себе усомниться Вика. — Абсолютно. В рамках проекта, разумеется. Я же не садист… — Садист, Ленчик. Садист… Ее голос был спокоен. Слишком спокоен. Абсолютно спокоен. Так спокоен, что я поверила сразу: садист. Садюга. Садюга, каких свет не видывал. Карабас-Барабас на заре туманной юности. Наплачемся мы с ним, ох, наплачемся… — Это ведь только для тебя — проект. А для них это будет жизнью. И им придется как-то справляться с ней. Девчонкам шестнадцать, а ты хочешь их через колено сломать… — Шестнадцать — это не так мало… Вполне сложившиеся личности. У них и паспорта теперь с четырнадцати, не забывай… Так что 134-я статья Уголовного кодекса Российской Федерации не прокатит ни при каком раскладе… — Да статья-то тут при чем? — Голос у Виксана стал совсем безвольным. — Ну, ты же ведь об этом думаешь? — Ничего я не думаю… — Думаешь-думаешь… Этические соображения тебя гложут, мораль опять же покоя не дает — и все прочее христианское дерьмо… Сразу видно — ширяться пора… — Не твое дело… — Да ладно тебе… Ну что так переживать из-за этих сосок? Наверняка в полный рост с парнями спят… При нынешней-то вседозволенности… Ну скажи мне… Чего они могут не знать? Чего?! — Да дело не в этом, — начала было Виксан, но Ленчик перебил ее: — Не трахай мне мозги! Я сам — психолог… — Недоучившийся психолог. Недоучившийся… — Какая разница. Все ключевые принципы человеческой психологии можно выгравировать даже на самом узком лбу… Я знаю, что делаю. — Кто бы сомневался… — Но ведь и ты в это ввязалась. И ты… Ведь это была твоя идея, Виксанчик, вспомни! — Моя? Ты называешь идеей наркотический бред? — тут же открестилась Виксан. Ленчик расхохотался: — Да я ноги тебе целовать готов за этот бред. Возить героин караванами… Самолетами, пароходами… — Ловлю на слове… А вообще и идеи никакой не было… Ты ведь сам ее развил… До абсурда довел. — А что ты думаешь? Ведь абсурд и есть гениальность. Идея гениальна, потому что она абсурдна. Потому что такого еще не было… Во всяком случае, в нашем сифилитическом шоу-бизнесе… — Ты забываешь одно, Ленчик. Они — не идея… И даже не проект… — Пока не проект, Виксанчик. Пока… Но через несколько месяцев… — Они не проект… Они живые… Я очень хорошо это чувствую… потому что сама уже… уже неживая… Почти… Я вдруг вспомнила серьги в бровях Виксана и ее проколотую губу. Тоненькие серебряные колечки, на них так легко набросить тоненькие серебряные цепочки. Или — не тоненькие. Или — цепи. Наверняка Ленчик так и делает, когда никто не видит: приковывает к себе героиновую Вику серебряными цепями… А ведь она совсем неплохая, Виксан. Совсем… Хоть и почти неживая… Почти… — Тебе надо слезть с иглы, — голос у Ленчика был на удивление безразличным. — Это совет? — Это пожелание. — Засунь его себе в задницу. — Очень культурно… А еще — поэтесса! Тебе надо слезть с иглы, серьезно… — Уж не ты ли собираешься меня с нее стянуть? — Нет. Я — нет. Я уважаю свободный выбор человека. — Вот как! Ты уважаешь свободный выбор человека — и не даешь никакого выбора этим девчонкам? — Я дам им гораздо больше, чем свободный выбор. Я дам им саму свободу. Славу, деньги… Да они молиться на меня должны, малолетки! Ничтожества… Да на их месте мечтала бы оказаться любая шестнадцатилетняя писюха!… — Свобода, слава, деньги… Да они нужны прежде всего тебе… — Я не отрицаю… Мне все это нужно… Нужно… А разве тебе не нужно? — Нет. — Ну да… Тебе не нужно ничего, кроме твоей вшивой дозы. За дозу ты готова душу заложить, только вот никто ее не купит. — Ну ты ведь покупаешь? Вот хрень! Писающий мальчик мелко затрясся у самого моего виска: или это тряслась моя побелевшая ручонка, которая крепко ухватилась за косяк?… — Черт, ты же знаешь, у нас ничего нет, кроме этой идеи и этих девчонок. И ста тысяч на проект. Это гроши, но это — шанс. Наш единственный шанс. — Твой. Твой единственный шанс. — Какая разница? — Никакой, — Виксан перешла на шепот, который змеей заполз мне в ухо, устроился в раковине и зубами впился в мочку. — Нет никакой разницы между фильмом «Тельма и Луиза»… И тем, что ты собираешься им предложить… — Великий фильм, ты ведь не будешь этого отрицать? — Значит, не я виновата?… Значит, это фильм тебе навеял? — И он в частности… Не цепляйся к словам… Совсем неважно, что было первично, что вторично… Важно, что этого еще не было… А быдло любит платить денежки за то, чего еще не было… Быдло обожает новизну и остроту ощущений. Неужели ты не понимаешь, каким может быть триумф?… — Надеюсь, я подохну раньше, чем он наступит… — Кто же тебя отпустит, милая моя? Ты — в звездной команде… Добро пожаловать в вечность… Ни хрена себе пафос! За такой пафос пристреливают недрогнувшей рукой!… Очевидно, Виксан была того же мнения, что и я: кухню наполнил ее тихий, вытянувшийся в струну смех. — Надеюсь попасть туда без тебя, милый мой. И гораздо скорее… — Черт, Вика! Ну почему… Почему с бабами столько проблем! Мало того что мне мотает нервы маленькая дрянь, мало того что развод с этой стервой стоил мне цистерну крови… Так теперь и ты… Мой друг… Мой лучший друг… — Я была твоим лучшим другом… Была… Пока ты не спятил… Пока ты не сошел с ума, Ленчик… — Я? Я сошел с ума?… — То, что ты хочешь сделать, — полнейшее безумие… Да черт, это растлением попахивает… — Ну, они же не девочки двенадцатилетние… — Я не хочу больше об этом говорить. Все… — Хорошо. Согласен. Не будем больше возвращаться к этому разговору. Только скажи мне, ты со мной или нет? Ты мне нужна. Очень… Очень. И я тебе нужен. Или мы вместе подохнем в этой гребаной нищете, или мы навсегда о ней забудем. Навсегда. Ты же знаешь, я все продумал, я убил на концепцию полгода… Я сам буду снимать. — Как режиссер или как оператор? — Как то и другое вместе… — нетерпеливо бросил Ленчик. — Я никому не могу доверить это. Никому. Я вижу в них совершенное существо… В них двоих… Какой по счету кастинг это был? Какой?… — Третий… Кажется… — Голос Виксана звучал неуверенно. — Пятый. Ты все прощелкала! Пятый!… И только сейчас я нашел то, что мне нужно. Моих Тельму и Луизу… — Тельму и Луизу? Да ты совсем спятил, Ленчик! Тельма и Луиза никогда не были лесбиянками! А ты хочешь сделать лесбийский дуэт и выпустить его на сцену? Да тебе перекроют кислород сразу же… Пощечина морали, плевок в сторону нравственности… Покажи мне идиота, который позволит двум малолетним лесби безнаказанно прогуливаться по сцене! Никто этого не потерпит… Никто. Ты сумасшедший… На кухне воцарилась гробовая тишина. Она была такой плотной, такой абсолютной, что я даже испугалась: еще секунда-другая, и они услышат мое сердце, колотящееся как паровой молот… Услышат, обязательно услышат. — Или я протолкну этот проект, или подохну… Вот увидишь, через полгода эти девочки сделают весь шоу-бизнес. Или я ничего не понимаю в человеческой природе. Ничего. Ты со мной? Я прикрыла глаза и вспомнила зрачки Ленчика: неподвижные, тяжелые, похожие на закостеневшие плавники какой-то ископаемой рыбы. В этих зрачках притаилась тысячелетняя, впавшая в анабиоз ярость всех когда-либо существовавших хищников. Они без сожаления рвали друг друга в клочья, они сладострастно уничтожали друг друга, они, урча, пожирали зазевавшиеся потроха, от них произошли все крестовые походы и все религиозные войны, и все костры инквизиции… Или Виксан сейчас скажет ему «да», или будет сожжена на одном из этих костров, с маковой соломкой и героиновой дозой в подножии… — Ты со мной? Виксан молчала. — Девочка… У тебя ведь никого не осталось, кроме меня… Никого… Ты держишься на плаву только потому, что я… Я подставил тебе плечо… Это я, я вытаскивал тебя из всех этих чертовых больниц и наркодиспансеров, где тебе мозги промывали по полной… Вспомни… Я… Если бы не я, ты давно бы уже гнила на зоне… — В могиле, Ленчик. Ты забыл сказать про могилу, это впечатляет… — Я не хотел об этом… Так ты со мной? — Да… Да… Черт… Да… — Вот и умница… Я знал, знал… Только ничего не нужно бояться. После этого тихого, отчаянного «да» я сразу же потеряла интерес к Виксану. Ее «да» было таким же овечьим, как и мое. Ничем не отличалось. Вот только что там она несла насчет каких-то лесбиянок… Не то, чтобы слово было мне незнакомым, нет… Быть лесбиянкой — означало сосаться не с парнем, а с девчонкой. И даже спать с ней… Весело, ничего не скажешь. Но быть лесбиянкой — это «не есть хорошо», как говорит мой папахен в минуты просветления. Это — плохо, плохо, плохо. И стыдно. И на тебя будут показывать пальцами: «вон, лесбиянка пошла»… И никто не сядет рядом с тобой. Никто. И все будут шептаться у тебя за спиной… А папахен вообще раздавит между ногтями, как платяную вшу… Весело, ничего не скажешь… Вот только при чем здесь фильм? И при чем здесь мы с Динкой? Не-ет… Нужно делать отсюда ноги. И побыстрее… От этого сумасшедшего парня и его сумасшедшей команды… Пошли вы к черту со своим завиральными идеями. Пошли вы к черту… Пошли вы к черту… …quot;ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬquot;: Как вы относитесь к религии? ДИНА: Иисус Христос — не мой тип мужчины! (смеется). РЕНАТА: А Дева Мария — не мой тип женщины! (смеется). Религия напоминает мне натуралку, совратить которую — дело чести, доблести и геройства. ДИНА: Черт, Ренатка, я тебя уже ревную… (смеется). «ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ»: На что предпочитаете тратить деньги? РЕНАТА: На книги… ДИНА: На Ренатку (смеется). «ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ»: А путешествовать вы любите? РЕНАТА: Наверное… Пока не пробовали. Очень плотный гастрольный график. ДИНА: Пока не пробовали, но очень хочется куда-нибудь уехать вдвоем. Есть много разных мест, в которых мне хочется ее поцеловать… «ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ»: Например? ДИНА: У Тауэра, например… Или в Лувре… Или на корриде… «ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ»: Вы — самый громкий музыкальный проект года. Многие называют вас самым скандальным проектом в истории отечественного шоу-бизнеса… РЕНАТА: Скандальным? Да что вы! Мы — белые и пушистые… Вы же сами видите! Мы — не экстремалки. ДИНА: Разве что — в любви (смеется). «ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ»: Вы сейчас на гребне популярности. Чем вы можете объяснить столь потрясающий успех? ДИНА: Мы откровенны в своем творчестве. Так же, как и в любви. А любовь должна быть откровенной. Иначе она умирает. РЕНАТА: Только любовь делает человека самим собой. Только любовь делает его свободным. Мы просто шепнули это на ухо всем: ничего не бойтесь и будьте собой. И нас услышали…quot; …Мы сделали это! Черт, мы сделали это!… Мы, Динка и Ренатка, сделали это!!! Четыре месяца… Четыре месяца назад мы были никем. Просто — Динкой и Ренаткой. Никому не нужными шестнадцатилетними соплячками. Но мы сделали это! Мы сделали этот альбом! Мы сделали этот клип!… А в том, первом, клубешнике «Питбуль», куда Ленчик привез нас для обкатки… Да, «Питбуль», набитый жующими челюстями каких-то отморозков… И правда, отморозков, папиков с лоснящимися тупыми затылками… Боже, как я боялась… Неизвестно, чего больше — первого выступления или папиковых челюстей… Или пушек, которые наверняка, припрятаны у них под пиджаками… Под взрослыми пиджаками… Это вам не мой слабосильный папахен со своими кулачишками, эти могли и голову разнести в щепки двум малолетним выскочкам-лесби… Нас выпустили первыми, для разогрева какой-то силиконовой популярной дуры, я сто раз видела ее по телеку, но так и не запомнила фамилии. Другое дело — папики. Папики эту фамилию знали, папики специально пришли на нее, папики всем скопом мечтали затянуть ее в свою постель. Но силикону ничего не обломилось. Никто больше не думал о ее стоячей груди и ногах, растущих от основания черепа. Никто. Никто. Потому что на разогрев выпустили нас, Динку и Ренатку… Дуэт «Таис». Соплячек в коротеньких юбочках, заглянуть под которые — самое сладкое преступление из всех самых сладких преступлений… Соплячек в мокрых блузках… Именно в мокрых, Ленчик сам поливал нас водой… В мокрых блузках, застегнутых на все пуговицы… Которые хочется вырвать с мясом… С круглыми коленками, с маленькой грудью без всякого силикона… В беленьких носочках, в тяжелых тупоносых ботинках, Ленчик с Виксаном бились над униформой месяц… Тяжелые ботинки — лучшее, тяжелые ботинки — Виксаново. Тяжелые ботинки — единственное, что держит нас на земле. Если бы не они, мы бы давно улетели… Ушли из этого мира, который — против нас. Против нас двоих… Нет, силикону не обломилось ничего. Папики просто обезумели. Я не видела этого, я вообще ничего не видела, кроме Динкиного стриженого затылка, мне нравится смотреть на ее затылок, он примиряет меня с Динкой… Ее затылок я бы целовала гораздо охотнее, чем губы… Я не видела, как обезумели папики. Я только слышала тишину. Полную тишину. Абсолютную. Они замерли, папики, они сомкнули челюсти, как смежают веки, когда хотят, чтобы что-то длилось вечно… Черт! Мы сделали это! Мы поцеловались!… Впервые мы поцеловались на публике. По-настоящему. До этого только Ленчик с Виксаном видели наш поцелуй — тот самый, который должен был стать фишкой проекта. За этот поцелуй Ленчик мылил нам холку чуть ли не каждый день. — Больше чувства, девчонки! Больше чувства! Ну что вы ей-богу, как неродные! Ну, вспомните, как с парнями целовались! — Мне не нравится с ней целоваться… — обычно говорила Динка. — Нравится не нравится, спи, моя красавица! — обычно говорил Ленчик. Я обычно молчала, хотя мне тоже не нравилось тыкаться в Динкины губы. Всегда холодные и всегда надменные. Я боялась их; стоило только мне приблизиться к этому темно-вишневому, покрытому инеем склепу, как у меня тотчас же портилось настроение. Да и что мне было делать в этом склепе? Сметать пыль с надгробий? Менять пожухлые цветы? Гонять ящериц?… В кладбищенские сторожа я не нанималась, так-то!… — Да она, наверное, и целоваться не умеет, — Динке нравилось макать меня башкой в дерьмо, это было ее любимое развлечение. — У нее, наверное, и парня-то не было! — Это ничего, — успокаивал Динку Ленчик. — Не может — научим. Не хочет — заставим. Позорить проект не дадим! Будем тренироваться. — Пусть она и тренируется… — На кошках, — это Динкино «на кошках» повергало меня в ярость. Тихую ярость. Ярость всегда сидела во мне тихо, худенькая, бледная, — не в силах высунуть голову, не в силах поднять глаза. Она была такой же, как и я. Она до сих пор боялась фингалов. — Девчонки, если вы не будете искренне относиться друг к другу — все рухнет. Неужели не понимаете? Страсть может быть непристойной, но она не имеет права быть неискренней… — страшно вращая глазами, провозглашал Ленчик. Как только с Ленчикова змеиного языка, сползало слово «непристойность», в беседу сразу вклинивалась Виксан. Виксан была специалисткой по непристойностям. Хорошо спрятанным, хорошо упакованным непристойностям. Ее непристойности кочевали в полном обмундировании, касках и маскхалатах, они появлялись внезапно и пленных не брали. Разили наповал. Я ни черта не смыслила в текстах, которые она писала для альбома. Обрывки и ошметки, пригвожденные к коже ее чертовой героиновой иглой. Она и писала их, обдолбавшись, как раз на обрывках и ошметках какой-то оберточной бумаги, на сигаретных пачках, на кусках обоев… Написав, она сразу же теряла к ним интерес, и только Ленчик старательно разбирал все эти завалы и перепечатывал на компьютере. В напечатанном виде они представлялись просто набором ничего не значащих и никак между собой не связанных слов. Ни одно предложение не было дописано до конца, мысли путались, обнимали друг друга и умирали, обнявшись. Пригвожденные к коже героиновой иглой, вот именно. Я поняла это, как только произнесла вслух один из текстов. Ленчик, Ленчик заставил меня это сделать. После долгих препирательств, когда Динка, как водится, отказалась зачитывать «эту муру, эту фигню, эту чушь несусветную, проще арабский алфавит выучить и с выражением зачитать, уберите от меня эту муру, эту фигню!!!»… Я с трудом протолкнула сквозь зубы первое слово, тяжелое и отчаянное, как поднятый с вершины горы камень, а потом… Потом оно потащило за собой следующее, а потом — еще и еще… И меня накрыло лавиной, и я больше не могла остановиться. Мне хотелось повторять их бесконечно, до боли в стертых губах, потому что и сами они были — боль. Да. Тогда мне первый раз снесло крышу. Да. Я перестала быть кроткой овцой, я была всем, мне хотелось уйти и хотелось остаться, но остаться было невозможно, потому что весь мир был против меня. Против нас. Даже Динка притихла. Так же молча она подошла ко мне и вынула листок с Викиными текстами из моих ослабевших пальцев. — Круто, — сказала она. — Круто. Просто улет. А потом подошла к Виксану и поцеловала ее в щеку. Я не помню, кто тогда заплакал — Виксан или Динка, но в моих глазах стояли слезы. Стояли слезы, стопудово. Испугавшись этих своих слез, я выскочила в коридор, опустилась по стене на корточки и закрыла глаза. А когда открыла их — увидела прямо перед собой нечищенные ботинки Ленчика. — Мы сделаем всех. Мы всех сделаем. Я и раньше не сомневался, но теперь… Мы всех их поимеем, Рысенок… Тогда он впервые назвал меня Рысенком. Из-за глаз, слегка поднимающихся к вискам, просто — такой разрез, довольно необычный, не похожий на Динкин. У Динки были совсем другие глаза — миндалевидные, карие, но светлеющие у зрачков: этот медовый золотистый цвет отнимал все больше жизненного пространства, Виксан иногда так и называла Динку — «золотоглавая». Мы упахивались на записи, до чертиков упахивались, к тому же Ленчик приставил к нам Алекса. Кроме пока по-настоящему не востребованной должности арт-директора группы, он имел в запасе еще одну — штатного фотографа. Это потом у нас появились самые настоящие профессионалы, самые раскрученные фотоимена, они в очередь стояли, чтобы залудить с нами фотосессию. А тогда был только Алекс с его стареньким «Зенитом». То, что он отщелкивал, скромно именовалось quot;летописью «Таис». Таких снимков набралось немерено: мы с Динкой в студии; мы с Динкой дома, поджав голые ноги, — за йогуртом и чисткой апельсинов; мы с Динкой в «Макдоналдсе»; мы с Динкой в Ботаническом саду под пальмой, мы с Динкой на Шуваловских озерах, мы с Динкой на Поцелуевом мосту (а где еще целоваться, скажите на милость?!); мы с Динкой в машине Алекса — потрепанной «девятке»… Это потом у нас появился джип и личная охрана, а тогда была только «девятка»… С Алексом было лучше всего — Алекс не заставлял нас целоваться в диафрагму, обнимать друг друга, сплетать руки и всячески демонстрировать взаимную любовь. За подобную лояльность он иногда получал втыки от Ленчика: Ленчик требовал от нас неприкрытой страсти и такой же прущей из всех щелей «подростковой гиперсексуальности». — Больше жизни, твари живородящие! Больше жизни! — весело скалился он. — Вы же юные влюбленные девчонки, а не зомби со стажем. Зритель должен вам верить! И сочувствовать. Запретная любовь всегда вызывает сочувствие!… — Да какая же она запретная? — хмуро скалилась Динка. — Мы чуть перед объективом не трахаемся, а ты говоришь — запретная… С некоторых пор мы с Ленчиком были на «ты». Я — чуть раньше, из благодарности за «Рысенка»; до этого я была в лучшем случае Ренаткой, а в худшем — «шлюхой и прошмандовкой», как говорил мой папахен в минуты просветления. Динка — чуть позже, в отместку за «сучку» и «тварь живородящую». С Алексом и Виксаном все обстояло еще проще, «ты» приклеилось к их бледным физиономиям сразу и навсегда. И только с гением-шизофреником Лешей Лепко мы были на «вы» и шепотом. Он и вправду оказался гениальным композитором. Тогда, в «Питбуле», мы выбросили в притихшую толпу самострелов-папиков самый первый его хит на слова Виксана; он так и назывался — «Запретная любовь». Запретная любовь, короткие юбки, мокрые блузки, белые носочки… И — поцелуй. В финале, на последних тактах. Как я дожила до этих последних так-тов, я не помнила в упор. Зато навсегда запомнила другое: Динка нужна мне. Нужна до безумия, до обморока. В жизни я не очень-то любила ее, наглую и самоуверенную, капризную, вздорную, ленивую, обожающую чипсы, которые я терпеть не могла… Иногда мне казалось, что проще поладить с нильским крокодилом и стаей пираний, чем с чертовой Динкой. Но теперь, на сцене… На сцене Динка оказалась моей единственной опорой. Моим ангелом-хранителем в тяжелых ботинках. Должно быть, она боялась сцены гораздо меньше, чем я. То есть она не боялась ее в принципе, она вообще ничего не боялась, кроме Ленчиковых, покрытых известью зрачков. Это я, я была забитой Тельмой. А она — отчаянной Луизой. Я не свалилась только потому, что каждой клеткой кожи чувствовала ее дыхание. Оно обволакивало меня, оберегало и подталкивало вперед. Так я и продержалась до самого финала песни — только на Динкином дыхании, усиленном микрофоном, на Динкиных руках, которые время от времени касались моих (удачная сценическая разработка Ленчика и Виксана). А в самом финале… В самом финале, когда дыхание чуть сбилось, а руки чуть подустали, — в самом финале я сама потянулась к ее губам, вот черт… Я сама! Ее темно-вишневые губы перестали быть склепом, не нужно было больше протирать пыль с надгробий, менять засохшие цветы и гонять ящериц. Ее темно-вишневые губы стали простынями в розовых лепестках, на которые опустилось, рухнуло, упало мое уставшее, дрожащее тело. И… Они больше не были надменными, ее губы. И я простила им все — и нелюбовь ко мне, и любовь к чипсам, и ее дурацкое «тренируйся на кошках»… Я простила ей все… Я прощала ей все заранее, даже то, чего она не совершала, но могла совершить… И сумасшедшую идею убийства Ленчика — я простила ей уже тогда… И только рев обезумевших папиков заставил меня отпрянуть от Динкиных губ. С сожалением отпрянуть. Зал содрогнулся от аплодисментов, воплей, свиста — и они вспугнули нас, как птиц, заставили броситься к силкам кулис. Там нас уже ждали Ленчик, Алекс и Виксан: Алекс и Виксан — смертельно-бледные, с бескровными губами. А Ленчик… Ленчик торжествовал. Теперь я видела только его лицо; оно, казалось, увеличилось в размерах, заняло все пространство: монументальный нос, монументальный, высеченный из скалы подбородок; просторный безмятежный лоб и глаза. Гашеная известь глаз зашипела и растаяла, выпустив на поверхность застенчивую, мутную голубизну. Ленчик притянул нас к себе и крепко обнял: — Да! Вы сделали это! Да!.. Ну, что я говорил?! К нам потянулись Алекс и Виксан. Поцеловать, приложиться, засвидетельствовать почтение. И мы, маленькие сучки, соплячки, твари живородящие, которые только что примерили на себя дерюгу первой славы — мы снисходительно позволили им приблизиться. Теперь они были никем, Алекс и Виксан. И даже Ленчик, если разобраться. Теперь никто и не вспомнит о них, теперь они всегда, всегда будут в тени наших с Динкой тяжелых ботинок!… Теперь они были никем, а мы были всем. Если у меня на секунду и возникло сомнение в этом, его сразу же смели рев, свист и аплодисменты папиков. Папики были покорены сразу и навсегда, две нимфетки-лесби прищемили им хвосты на раз-два; и пистолетные дула, и ножи-серборезы — тоже прищемили. Динка взяла меня за руку и отвела в сторонку, к каким-то картонным ящикам. Она усадила меня, а потом опустилась на ящик сама: рядом, близко, касаясь меня всем телом. И крепко сжала мне руку, и уткнулась губами мне в волосы. — Неужели это мы? — спросили Динкины губы у моих волос. — Мы… — Мы — «Таис»… Ты веришь в это, Ренатка? — Верю, — сказала я и закрыла глаза. …Папики унялись только тогда, когда мы снова выскочили на сцену и снова прогнали свою «Запретную любовь», а потом — еще один, необкатанный шедевр Лешика с Виксаном: «Игла». И — «Твои глаза» на закуску. После «Твоих глаз» питбульевское отребье снова потребовало «Запретную любовь». И я знала, почему именно «Запретную любовь» — из-за запретного, темно-вишневого поцелуя в финале. Я и сама ждала этого поцелуя, Господи, как же я его ждала!.. А за кулисами нас ждал Ленчик. С новым руководством к действию. — Обо всем — потом, — обессиленным севшим голосом сказал он. — А сейчас — линяем отсюда. А то они вас в клочья порвут. Или еще чего-нибудь похлеще… Серьезная публика. Тут ко мне уже делегация наведывалась… — С непристойными предложениями? — снисходительно улыбнулась Динка. — Да нет… Вполне пристойными. И даже денежными… После поговорим. Вы молодцы, девчонки! Просто молодцы!… …Мы покинули «Питбуль» через служебный вход, сопровождаемые по-японски почтительно кланявшимся хозяином. И его секьюрити. Секьюрити, три здоровенных, растерянно улыбающихся бугая попросили у нас автографы, первые автографы в жизни. Мы оставили их: два — на манжете белых рубах, и еще один — на гладковыбритой щеке. Сколько же потом у нас было за два года — и щек, и манжет, и плакатов, и постеров, и сигаретных пачек, и блокнотов, и ладоней, и плечей, и животов, и ковбойских шляп, и бейсболок, и лбов, и фотографий… И сколько у нас было служебных входов и черных выходов, надписей в подъездах и надписей в лифтах, афиш и растяжек над центральными проспектами… И цветов, и писем, и безумных телефонных звонков, и самоубийств… Сколько же было всего, сколько… «ИМЕНА»: Говорят, вы вместе живете… Соответствует ли это действительности? Или это всего лишь досужие домыслы репортеров? РЕНАТА: Вы же знаете наш принцип: «privacy» [4] — железобетонноquot;… ДИНА: Да ладно тебе, малыш… Во всяком случае, завтракаем мы точно вместе… (смеется). РЕНАТА: И иногда сталкиваемся в ванной… (смеется). ДИНА: И не только в ванной… А еще и… (смеется). «ИМЕНА»: Ваши интервью часто называют скандальными. Вы всегда так шокирующе откровенны? ДИНА: Мы просто откровенны. РЕНАТА: А в том, что называется творчеством, — особенно. Если оно хоть кому-то поможет по-настоящему — мы будем только рады…quot; …Ничего не осталось. «Таис» умер. Он умер вслед за Виксаном и Алексом. Леша Лепко все еще жив, но такая жизнь — хуже смерти. Его больше не выпускают из психушки, а в психушке нет даже раздолбанного «Красного октября». И нас тоже больше нет. Остались только воспоминания. И дневники. Мои дневники, которые Динка рвет с завидной регулярностью. А я с такой же регулярностью начинаю писать новые. Был еще целый рюкзак вырезок с нашими старыми интервью, небольшая часть того, что я насобирала за два года. Вчера Динка сожгла вырезки вместе с рюкзаком — в саду, на вытоптанной площадке между оливковыми деревьями. Костер был недолгим — как и наша чертова окаянная слава. Вырезки сгорели сразу же, а вот рюкзак остался в живых, сильно пострадал, облупился, но остался в живых. Так же, как и мы. Пока. Еще в Питере, перед самым отъездом, Динка сожгла все фанатские письма, три или четыре мешка, никак не меньше. Теперь нам больше никто не пишет. Никто. И интернетовский сайт почти умер. Подох. Приказал долго жить. Предсмертные конвульсии — не в счет. Сайт, полный самых отчаянных признаний, самых отчаянных вожделений, самых отчаянных исповедей, самых отчаянных призывов, самых отчаянных проклятий. Кем мы только не были за последние два года! «Ренаточкой-котиком», «Диночкой-солнышком», «вонючими лесбиянками», «любимыми, чмок-чмок-чмок», «дурами-извращенками», «я умру за вас, умру», quot;малолетними б… quot;, «ди-ив-чонки, я не могу без вас жить», «эй, шлюшонки, дешево продается вибратор», «пиплы, дайте телефон Дины и Ренаты, оч нужно», «народ, вопрос века: спят они друг с другом или с продюсером?», «смерть гнилым лесби», «я вас люблю-ю-ю-ю», «моя подруга погибла из-за вас», «хочу-хочу-хочу Динку с Ренаткой», «они лесбиянки или нет?», «кто вам больше нравится, Дина или Рената?», «где новый альбом, суки?!»… Официального фан-клуба тоже больше не существует. Он прожил чуть меньше загибающегося официального сайта. Теперь его нет. Неофициальных — тоже, а сколько же их было, сколько! Чуть ли не в каждом городе, где на наше шоу невозможно было достать билет. Нет, наверняка они где-то остались — те, кто нас любил… Кому-то «Таис» снес крышу напрочь, из таких сумасшедших можно смело было рекрутировать полки и дивизии. И целые военные округа. Теперь наши части разгромлены. Даже надписей в подъездах не осталось. Их сменили другие надписи и другие кумиры… Плевать. Суки. Предатели. Плевать. Вы еще вспомните. Вы еще пожалеете. Вы еще будете орать, вытягивая жилы на шее и рыдая от счастья: «Ди-на! Ре-на-та!..» Вы еще будете стоять в очереди за автографами… Вы еще будете подставлять для них свои тупые низкие лбы.„ Вы еще будете хватать нас за край юбок и хлопаться в обморок. Вы еще будете бить друг другу морды из-за Динкиного платка, брошенного вам на концерте. Вы еще вцепитесь друг другу в волосы из-за моего браслета, брошенного вам в клубе. Вы еще сиганете из окна, потому что мы не ответили на ваше, мать его, письмо. Вы еще попилите в ванных свои дурацкие вены… Вы еще обклеите стены ваших квартир нашими плакатами. Со знаменитым темно-вишневым поцелуем дуэта «Таис»… Костер давно прогорел, вот только Динка никак не могла отойти от него. Она сидела прямо на земле, подобрав под себя ноги, и молча пялилась на золу. И прямо из горла тянула «Риоху», хреновое вино, нужно сказать. «Торрес» было получше, но придурок Пабло-Иманол говорит, что мы и так ему дорого обходимся. На вполне сносном русском. Тварь. Тварь живородящая, как сказал бы Ленчик. Но Ленчика тоже нет, если не считать его одиноких звонков раз в две недели. Эти звонки не утешают нас, скорее наоборот. Ленчик увещевает «своих девочек» из далекого и почти забытого Питера, из далекого и почти забытого прошлого: «Не переживайте, девчонки, это самый обыкновенный творческий кризис, никто от этого не застрахован, никто… Потерпите, девчонки, кажется, я нашел композитора… он ничуть не хуже, чем Леша… кажется, я нашел поэта… он, конечно, не Виксан, но вполне приличный… ну что вы скулите, девчонки, наслаждайтесь Испанией, не будьте идиотками… а папочка приедет и сразу же вас заберет… набирайтесь сил, девчонки, концепция нового альбома скоро будет… почти… уже готова». Голос Ленчика похож на автоответчик, да и сам Ленчик похож на автоответчик: он всегда говорит одно и то же. И мы всегда делаем одно и то же: вешаем трубку. Он снова звонит — с регулярностью раз в две недели. И мы с такой же регулярностью вешаем трубку. Он звонит — мы вешаем. Он звонит — мы вешаем. Но… Вот хрень, мы всегда ждем этого его звонка через воскресенье. В ночь со второй субботы на второе воскресенье мы не спим. Спать невозможно, а вдруг Ленчик скажет что-то совсем другое. А мы будем не готовы к этому другому… К воскресному звонку мы с Динкой готовимся по-разному: Динка отправляется трахаться с придурком Пабло-Иманолом, а я отправляюсь в библиотеку придурка Пабло-Иманола, трахаться с его книгами. У Пабло-Иманола много книг, что странно: Пабло-Иманол не похож на читающего человека. У Пабло-Иманола много книг и много собак: собаки идут ему больше. Собаки живут в небольшой пристройке к большому дому Пабло-Иманола. Там есть несколько вольеров и тошнотворно пахнет сырым мясом. Я была там один раз, всего лишь один, и больше никогда туда не заходила. Динка — другое дело. Динка может торчать там часами, глядя в испанские глаза собак. И накачиваясь «Риохой». Я стараюсь не пить, хоть кто-то из нас двоих должен сохранять ясную голову. И могу часами торчать в библиотеке Пабло-Иманола. Я нашла там множество книг на русском, но ничего удивительного в этом нет: жена Пабло-Иманола была русской, я сама видела ее портрет. Вернее, два портрета: один в рамке, другой в раме. Один — всего лишь любительская фотография, другой написан маслом. Оба портрета сделаны придурком. Совсем неплохие, приходится признать. Особенно написанный маслом: в нем есть настроение, немного грустное настроение, совсем как плотные, забитые цикадами вечера в этом чертовом испанском доме. Даже странно, что портрет написал придурок, но он сам сказал мне об этом. Теперь я думаю, что он соврал. Я ни разу не видела его с кистями и красками. Я ни разу не видела его с чем-нибудь. Он ничего не делает. Он может долго сидеть, уставившись в одну точку. Он может долго лежать, уставившись в одну точку. Ему все равно, где лежать; ему все равно, где сидеть: в саду, на кухне, забросив ноги на стол (с вечно киснущей на нем жратвой), перед экраном своего ноутбука (он обожает тупые компьютерные игры); перед голой Динкой, перед одетой мной… Иногда (никакой упорядоченной системы в этом нет) Пабло-Иманол, небритый Ангел, играет на саксофоне. Нельзя сказать, что это совсем уж плохо, пассажи бывают удачными, и даже очень удачными, но выражение лицо Ангела не меняется: оно так и остается безучастным. Свои экзерсисы Пабло-Иманол называет на английский манер — «куул-джаз», прохладный джаз, в котором поеживаются прохладные тени, — Майлза Дэвиса, Джона Льюиса, Джерри Маллигэна… Пабло-Иманол любит поминать джазменов: полузабытых и полувеликих. Я услышала их имена от Динки, Динка — от самого Пабло. Динка утверждает, что Ангел играет не хуже самого Ли Конитца, которого ни она, ни я никогда не слышали, да и Пабло-Иманол слышал вряд ли. Прелесть гениальных джазменов в том и состоит, что их мало кто слышал… Возможно, этот самый Ли Конитц и был шикарным саксофонистом, но наверняка уже умер. А сакс у Пабло-Иманола и вправду неплохой… Жару он не разгоняет, но позволяет ее пережить. Что мы и делаем: переживаем сиесту за сиестой. И только джаз вносит в это некоторое разнообразие. Джаз и собаки. За собаками Пабло-Иманол следит. И порой исчезает на целые вечера с одной из них. Чаще всего он исчезает с Рико — огромным псом, похожим на ротвейлера, один вид которого вызывает у меня дрожь в позвоночнике. Давно забытую дрожь в позвоночнике, которую вызывал во мне лишь один человек — Ленчик. Динка шепнула мне, что Пабло-Иманол и Рико ходят на собачьи бои, и пока Рико не проиграл ни одного. Рико завораживает Динку, она ничего не говорит мне об этом, но я знаю. За два года я научилась чувствовать ее. И верить тому, о чем она не говорит мне больше, чем тому, о чем она мне говорит. «Ангел — шикарный мужик», — говорит мне она. И я ей не верю. «Ангел — шикарный любовник», — говорит мне она. И я ей не верю. «Мне хорошо. Испанские члены выбили из меня все эти хреновые два года», — говорит мне она. И я ей не верю. «Мы вернемся. Вот увидишь, мы вернемся. И еще поставим всех раком, Ры-ысенок», — говорит мне она. И я ей не верю. Она постоянно думает о Рико. Она думает о нем с тех пор, как придурок взял ее на один из боев. Я такой чести не удостоилась. Она постоянно думает о Рико, но ничего не говорит мне об этом. Ничего. И я ей верю. Она постоянно думает о Ленчике. Она думает о нем с тех пор, как он привез нас в Испанию, спустя месяц после полнейшего провала последнего альбома, спустя две недели после смерти Виксана, спустя неделю после неудачной попытки самоубийства. Я такой чести не удостоилась. Она постоянно думает о Ленчике, но ничего не говорит мне об этом. Ничего. И я ей верю. Я сижу в расплавленной полуденной жарой библиотеке и смотрю на корешки русских книг. Каждый день я лениво думаю о том, что не мешало бы мне почитать что-нибудь, иначе я скоро совсем забуду о том что я — «сой руссо» [5]… Я лениво думаю об этом и лениво знаю, что больше никогда не возьму в руки русскую книгу. Дурацкие буквы, хренова кириллица, которая предала нас, как и все остальные. На ней, этой проклятой кириллице, были написаны все письма — от признаний в любви до предсмертных записок; это ей был украшен подъезд нашего дома — и не только нашего… На ней писала Виксан, умершая от передозировки… Хотя я до сих пор думаю, что это было самоубийство, которое так неудачно повторила Динка. На ней, на этой проклятой кириллице, был наш первый звездный альбом — «ЗАПРЕТНАЯ ЛЮБОВЬ». На ней же был и наш последний провальный альбом — «ЛЮБОВНИКИ В ЗАСНЕЖЕННОМ САДУ»… Даже я пишу свои дневники на кириллице. Ничего другого я не умею. И собак Пабло-Иманола я боюсь до смерти. Я не боюсь только испанских книг. Я могу часами всматриваться в тексты, в шрифты, не понимая ничего. Незнакомый язык успокаивает меня. Даже если он грозит мне смертью, я никогда не узнаю этого. Не пойму. Это — лучше всего. Не понимать, что происходит. Не понимать, что происходит сейчас, а тупо копаться в ране прошлого, так и не позволяя ей затянуться… Вокруг этой раны постоянно роятся насекомые; и в библиотеке полно насекомых, они неумолчно гудят в стеклах, но чаще — умирают. И я нахожу их невесомые трупики между страницами. И в невымытых бокалах из-под вина и цветов. Эти бокалы с засохшими цветами на коротко обрезанных стеблях натыканы по всей библиотеке, — так же, как и оплывшие, покрытые пылью свечи. Должно быть, все это осталось от русской жены Пабло-Иманола. Книги, засохшие цветы и два портрета. С русской женой произошла какая-то темная история, неизвестно даже, жива она сейчас или нет. Пабло-Иманол не любит распространяться об этом. Большую часть времени он молчит. Возможно, он о чем-то говорит с Динкой, но и Динка не любит об этом распространяться. Для меня у Пабло-Иманола существует всего лишь несколько безразличных и ритуальных слов: «Ола, Рената» [6]… «Адьос, Рената» [7]… Я для него не существую. Вернее, существую, но как довесок к Динке. К тому же я смахиваю на его русскую жену, такую же светловолосую, с глазами, поднятыми к вискам. Совсем немного, но смахиваю. Если смотреть на меня ничего не видящими глазами. Что придурок Пабло-Иманол и делает: смотрит на меня невидящими глазами. Я не колюсь, как Динка, я даже почти не пью «Риоху», — я, как мышь, целыми днями сижу в библиотеке, выползая на улицу лишь тогда, когда спадает жара. Ближе к вечеру. Или ночью. Весь день я стараюсь не встречаться ни с Динкой, ни с Пабло-Иманолом, благо, огромный запущенный дом придурка выступает моим союзником. Весь день я не выпускаю из рук испанские книги. Или пишу дневники. С дневниками нужно держать ухо востро: Динка находит их и рвет. Она находит дневники везде, куда бы я их ни спрятала, в самых потаенных, самых непредсказуемых местах. Мы слишком долго были вместе, и она научилась чувствовать меня. Она научилась быть мной. — Пишешь летопись того, что больше не существует? — орет она мне, сладострастно разрывая клееные обложки. — Лживые басни про «Таис»? Как раз в духе этого козла Ленчика?!.. Он был бы тобой доволен, козел!!! — Почему лживые?… Моя защита немощна, как прикованный к постели паралитик, под Динкиным напором она трещит и рвется по швам. И из швов начинают вываливаться дохлые кузнечики, полуистлевшие стрекозиные крылья, мумифицированные куколки и прочая энтомологическая дрянь, которая нашла последний приют в библиотеке придурка Пабло-Иманола. — Почему лживые, Диночка?.. — Почему?! Ты спрашиваешь у меня — почему? — Динкины губы совсем близко, уже не темно-вишневые, знаменитые губы, по которым сходила с ума не одна тысяча человек… Уже не темно-вишневые, а серые, слегка припорошенные струпьями. — Я прошу тебя… — Ты просишь или спрашиваешь? Они были близки… Они любили друг друга… Они трахали друг друга… Они спали в одной постели и трахали друг друга до изнеможения… Они сосались как ненормальные, прямо в объективы, потому что любили друг друга… И им было на все наплевать, на все, на все… Вранье!!! Мать твою, какое вранье!!! — Успокойся… Прошу тебя, успокойся… — Отчего же… Всем нравились девочки-лесби… Все ими просто бредили… Все хотели с ними переспать… Все хотели быть третьими… А потом девочки-лесби всем надоели… Всех достала их вечная любовь… Любовь должна умирать, только тогда она остается… Любовь должна убивать, только тогда она вызывает сочувствие… Господи-и-и… Динка захлебывается в словах, и я не знаю — смеется она или плачет. И то и другое одинаково страшно и делает ее одинаково безумной. — Успокойся… Я прошу тебя, успокойся, Диночка… — Ты дура! Ты просто идиотка!… Ры-ысенок, мать твою!… Ну что ты цепляешься за прошлое?! Его нет… Его больше нет… Забей на него! Забей, слышишь!… — Но ведь ты сама говорила… Что мы вернемся… Что мы еще… Динка никогда не дает мне закончить фразу. Вот теперь она действительно смеется. И я боюсь этого смеха, я никак не могу к нему привыкнуть. — Я?! Я говорила такое?! Я?!… Да лучше подохнуть здесь, на грязных простынях в грязной Испании, чем вернуться… Мы никогда не вернемся, никогда!… — Вернемся… — Кем? — спрашивает Динка, и у меня нет ответа на этот вопрос. — Кем мы вернемся, кем?… Черт, да мы даже уехать отсюда не можем… Не можем, тут Динка права. Еще в вонючем клоповнике «Del Mar» у нас украли паспорта и кредитки; денег на них было немного, но, во всяком случае, тогда мы были избавлены от жалких подачек Пабло-Иманола. Тогда он только-только нарисовался на нашем с Динкой горизонте, парень под тридцать, в джинсах и черной майке, с такой же черной татуировкой на левой стороне шеи. Татуировка сливалась со щетиной, Пабло-Иманол сливался с общей массой, оттягивающейся в «Pipa Club» под джаз и бильярд. Во всяком случае — для меня. Динка — та сразу на него запала. На то, как он катает шары и как его лиственная татуировка отдается этому — вся, без остатка. «Пипа» была единственным местом, где мы с Динкой изредка появлялись, — когда становилось совсем уж невмоготу от бесконечного телевизора в номере. Ее показал нам Ленчик: на второй или третий вечер после нашего приезда в Барселону. Тогда все было не так уж плохо, если не считать Динкиной рассеянной, впавшей в анабиоз ярости — по поводу неудавшейся попытки суицида. Ленчик поселил нас в «Gran Derby», на тихой, далекой от потрясений Лорето, и номер был просто роскошным: с кондиционером, баром, сейфом, где Динка хранила свои прокладки, и спутниковым телевидением.. Вечером того же дня, когда уехал Ленчик, Динка подцепила себе своего первого испанца, красавчика Эйсебио. Тут же, в «Пипе». Я сама видела, как она положила руку ему на зиппер через две минуты после знакомства, отчаянно пьяная Динка. Зиппер отреагировал так живо, что я сразу же решила: до гостиницы они не доберутся ни при каком раскладе, трахнутся где-нибудь поблизости, в первом же попавшемся укромном месте. Они и вправду сразу исчезли. Исчезать следом за ними у меня не было никакого желания, вот разве что бильярд… Я совсем не умею играть в бильярд, так до сих пор и не научилась, но мне нравится, как шары стукаются друг о друга. Один из немногих звуков, который мне нравится. Один из немногих звуков, который все еще проникает в мое сознание, оглушенное сперва шквальной славой, а потом — такой же шквальной пустотой. Мне нравится звук сталкивающихся шаров, ночной звук, мне нравятся ночные звуки. В ту ночь, оставшись без Динки, уйдя из «Пипы», я долго бродила по ночной Барселоне; в другое время я бы сразу же влюбилась в этот город. В любое другое, только не сейчас… У меня больше не осталось сил — ни влюбляться, ни любить… Я вернулась в номер под утро, уже зная, что застану в нем. Динку и испанца И финальные аккорды их страсти. Так оно и получилось. Динка выползла из спальни через полчаса после моего прихода: измочаленная, голая, потная, с не выветрившимся запахом случайной страсти, на шее у нее красовались засосы, — ночной красавчик постарался на славу. — Все в порядке? — спросила я. — Более чем, — ответила она. — Чико просто великолепен. Не хочешь попробовать?… — Нет. — Ну и дура. У тебя есть сигареты? У нас кончились… — Нет, но… Хочешь, я схожу? Она уселась против меня, бесстыдно раздвинув колени. Господи, как же я знала ее тело! Как же я изучила его за те два года, в течение которых мы не расставались ни на день. Я знала родинку на животе слева, — в форме оливки; крошечный парам на бедре, проколотый пупок с маленькой сережкой: сережку она выцыганила у Виксан. За неделю до выхода нашего последнего, провального альбома, «Любовники в зимнем саду». Это была та самая серьга, которая все два года одиноко болталась в Виксановой левой брови… — Ну что ты на меня уставилась? — Я схожу за сигаретами, если хочешь… — Не хочу. Ты мне надоела. Это вечное твое «чего изволите»… Даже если бы тебя насиловал взвод солдат — даже тогда ты бы блеяла «чего изволите»… Скажешь, нет? Ты ведь всегда и со всем соглашаешься… — Я схожу за сигаретами… — Не надо… — Лучше сходить за сигаретами, чем смотреть на подобное бесстыдство, — не знаю, почему я ляпнула именно это, но получилось довольно бессильно. Бессильно и беззубо. И жалко. Динка расхохоталась злым, отрывистым смехом. — Из какого монастыря выдвинулась, послушница? И тебе ли говорить о бесстыдстве после двух лет, которые мы провели в одной постели, а? — Господи, какая чушь… Она приготовилась ударить меня наотмашь какой-нибудь из своих убийственных, уничижительных фраз, она знала много таких фраз. Но именно в этот момент из спальни выполз испанец. Голый, как и Динка. Он был неплох, совсем неплох, красавчик Эйсебио. Смуглый, хорошо сложенный, с аккуратными кольцами волос в паху, дорожкой поднимающихся вверх. Я даже поймала себя на том, что мне хочется прогуляться по этой дорожке, ч-черт… Эйсебио улыбнулся мне, ему и в голову не пришло прикрыться — хотя бы рукой. Звериная, первобытная красота и стыд несовместимы, и ничего с этим поделать невозможно. …Я вернулась только вечером, так и не принеся сигарет. Весь день я прошаталась по Рамбле, я и здесь оказалась банальной: куда же еще податься залетной русской птице, как не на Рамблу, кишащую туристами? На Рамбле меня встретили другие птицы, Рамбла кишела птичьими лотками и открытыми кафешками, и крошечными цветочными рынками. Ей и дела не было до меня. И до моих измотанных жарой мыслей об Эйсебио. Вернее, о пахе Эйсебио. Впервые я видела мужской пах живьем, и это благополучно доковыляв до преклонных восемнадцати! Раньше я об этом и не думала, все два года я старательно выполняла условия нашего с Ленчиком контракта: никаких мужчин, мальчиков, парней. Никто не должен видеть нас в двусмысленном мужском обществе, исключение составляют лишь люди, занятые в проекте: от административной своры до голубенькой подтанцовки. Любой намек на адюльтер с какими-нибудь левыми яйцами может разрушить лесбийский имидж «Таис», а ничто так не карается потерей популярности, как отход от имиджа. И я была пай-девочкой, я ни разу не отошла от придуманного Ленчиком образа, и парней я себе не позволяла… Мне и в голову не приходило позволить. Хотя стоило мне пошевельнуть мизинцем… на секунду сомкнуть ресницы… накрутить на палец прядь волос… и мне в ноги тотчас же кинулась бы целая свора обезумевших фанатов. И не пятнадцатилетних прыщавых тинейджеров, хотя и такого добра было навалом, а взрослых, хорошо упакованных мужиков. С портмоне, которые легко могли бы вместить в себя бюджеты краев, областей и дотационных республик… А впрочем, плевать… Плевать. Я и сейчас могу подцепить себе кого-нибудь, прямо сейчас, не сходя с места, посреди Рамблы… У театра «Полиорама»… А лучше — у церкви Вифлеемской богоматери. Да, у церкви будет лучше всего… А еще лучше — заняться любовью где-нибудь на алтаре, мы ведь всегда были скандальным дуэтом… Всегда. Вот интересно, Господь наш всемогущий вуайерист или нет?… А подцепить себе темпераментного мачо, который походя лишит меня девственности, не мешало бы. И привести в гостиницу, и, на глазах у Динки, стянуть с него штаны. Черт… Я никогда этого не сделаю. Никогда. Я никогда не сделаю того, что делает Динка. Два года не прошли даром, я все еще вишу на гвоздях, которые вбил в меня Ленчик, я все еще не могу выпрыгнуть из роли. Я — полная Динкина противоположность. Она — активное начало, я — пассивное; она — задириста, я — неясна. Она — иронична, я — меланхолична. Она — откровенна и бесстыдна, я — целомудренна. Она — сильная, я — слабая. Она нравится молодым парням с упругой подтянутой мошонкой, сексистам-экстремалам и застенчивым начинающим лесби. Я нравлюсь парням постарше с упругими подтянутыми мозгами, сторонникам традиционного секса и лесби со стажем. Мы обе нравимся доморощенным Гумбертам, толстым кошелькам и журналистам… Черт… Черт, черт… Не «нравимся», а «нравились», пора бы привыкнуть к прошедшему времени. Но привыкнуть — означает смириться. Смириться после того, как мы окучили всех. Всех, кого только можно было окучить. Вернее, Ленчикова гениальность окучила. И собрала плоды. Ленчик, встретивший нас в предбаннике славы в стоптанных башмаках, теперь катается на «бээмвухе» последней модели, прикупил пару дорогих квартир в Москве и Питере, и… наверняка где-то еще… И не квартир… Но мы в такие подробности не посвящаемся. А «где-то еще» всплыло в его последнем разговоре с Виксаном. За сутки до ее смерти. Тогда я приехала в офис Ленчикова продюсерского центра, шикарный офис нужно сказать: в самом центре, на Рубинштейна. С охраной и евродизайном. И офис, и охрана — всего лишь оболочка, оставшаяся от нашего триумфа, новогодние шары, которые забыли снять с елки. А елку забыли выбросить. У офиса больше не толклись фанаты, и возле нашего дома они не толклись. И потому в офис я прошла беспрепятственно. Мне нужен был Ленчик, чтобы решить, что делать с впавшей в депрессию Динкой. Она беспробудно пила, а напившись, начинала поливать меня матами. И Ленчика заодно, и «Таис», и весь мир. Иногда я боялась, что она совсем спрыгнет с мозгов и убьет меня кухонным ножом, и мне хотелось уйти из нашей опостылевшей двухэтажной квартиры (с видом на Большую Неву и Петропавловку, она очень быстро сменила плебейское гнездо на Северном)… Мне хотелось уйти куда глаза глядят. Но и уйти было невозможно, потому что еще больше я боялась, что Динка убьет себя. Все кухонные ножи были тщательно спрятаны, все режущие и колющие предметы — тоже, от ножниц до пилок для ногтей. В аптечке остались лишь совсем невинные горчичники, термометр и лейкопластырь, но навязчивая идея изобретательна, она легко обходится подручными средствами. Несколько раз я пыталась заговорить об этом с Ленчиком. — Динке нужна помощь, Ленчик… Может быть… — Может быть, но не будет… Никогда, — обрубал меня Ленчик. — Никаких больниц. Если об этом прознают журналисты, на вас можно будет ставить крест… — На нас уже давно можно поставить крест. — Нет. Все еще вернется, дай мне время. А пока будь с ней, Рысенок. Просто — будь. Она нуждается в тебе, вы близки, как никто… «Близки, как никто»… Возможно, мы и были близки, — в самом начале триумфа. Когда все сошли с ума, увидев на сцене двух отчаянно целующихся девчонок. Все просто с цепи сорвались. А потом были клипы, увековечившие наш темно-вишневый поцелуй; наши руки, обвивавшие затылки друг друга, — под дождем, под снегом, под ветром, под чем угодно… Как же это нравилось! И какую ненависть вызывало… А мы тихонько сидели, обнявшись, в самом эпицентре этих двух потоков — любви и ненависти. Мы касались друг друга кожей — и вправду были близки. Как никто. Но эту близость выбил бесконечный, непрекращающийся чес по городам, по два концерта в день, презентации, пати, на которых мы должны были не забывать, что беспробудно, запойно влюблены друг в друга… Ночные клубы, закрытые вечеринки, съемки, бесконечные интервью… Домашние заготовки для этих чертовых интервью писала нам Виксан, Ленчик делал окончательную правку. Чем откровеннее — тем лучше; непристойности должны произноситься с невинными улыбками на лице, «плохие хорошие девочки», вот что должно остаться в памяти. И мы были плохими хорошими девочками. Мы снимались для самых разных журналов, в самых разных позах, нет, не каких-нибудь разнузданных: откровенного порно не было никогда. Только легкий намек, который заводил и вышибал пробки. Ради чего?… Теперь, когда «Таис» рухнул, вывалился из всех чартов, из всех топов… Теперь, когда о нас вытерли ноги все те, кто совсем недавно боготворил… Теперь я думаю… Ради чего все это было? Ради Ленчиковой «бээмвухи»? Ради двухэтажной квартиры с видом на Большую Неву, в которой мы тихо ненавидим друг друга?… Или ради тех уродов, которые поначалу платонически и робко любили нас, потом — мастурбировали на наши плакаты, а потом начали откровенно оскорблять? От матерного ореола, который окружал «Таис», и свихнуться было недолго. Или мы уже свихнулись? — Я устала, — сказала как-то Динка Ленчику. — Я устала… Дай нам отпуск, Ленчик… Хотя бы на месяц… Иначе я просто не выдержу… Чуть больше года назад, когда мы еще были на пике популярности, она сказала это после концерта, измотанная, несчастная, лежа на кровати в стылой гостинице какого-то областного центра — то ли Ижевска, то ли Иркутска… — Потерпи, — ответил ей Ленчик. — Уйти сейчас, когда все только о вас и говорят, уйти даже на время… Это недальновидно. Поверь мне, я взрослый человек, я — знаю… — Я устала… Я видеть ее больше не могу… «Ее» — относилось ко мне, такой же усталой, такой же выпотрошенной. Но, в отличие от Динки, у меня не было сил даже на бунт. Даже на ответ. И все-таки я ответила. — Меня, положим, тоже с души воротит… — Вот и славно, — тотчас же уцепилась Динка за мои слова. — Мы друг друга не перевариваем на сегодняшний момент, самое время друг от друга отдохнуть… А потом, с новыми силами… — «Потом» — не будет. Будет сейчас, сегодня, завтра, — Ленчик умел быть жестоким. — И вы тоже будете… Вы будете делать то, что я скажу. — Пошел ты… — даже обычное злое остроумие покинуло тогда Динку. Ее и хватило только на эту детскую фразу. — Нет, пойдешь ты. Вот только каково тебе будет без этого всеобщего обожания? Без тусовок, без статей, без шепота за спиной?… Без этого быдла, которое готово душу дьяволу заложить, лишь бы иметь возможность к тебе прикоснуться? Хочешь снова стать никем? — Ну, никем я, положим уже не буду… — Будешь. Ты еще слишком маленькая… — Слишком маленькая? Как толпу заводить — не маленькая… Как перед жлобами задницей вертеть — не маленькая… Как журналюг провоцировать — не маленькая… Как пошлости нести — не маленькая… — Ты еще слишком маленькая и не знаешь, что люди очень быстро все забывают. А уж кумиров — сам бог велел… Соскочишь — и больше не запрыгнешь. Я сам не дам тебе запрыгнуть. Ну что, все еще хочешь соскочить? Нет, соскочить Динка не хотела. И я не хотела. Мы сорвались сами. Потом, позже. Сами, сами… Мы выросли, вернее, — постарели на два года. Мы перестали быть подростками, и наша запретная страсть всех задрала. Надоела, достала, вывела из себя. Страсть должна убивать, а не выводить из себя, так сказал когда-то Ленчик, совсем по другому поводу. Я даже и предположить не могла, что Динка так быстро сломается. Сначала были невинные коктейли на вечеринках, потом — рабоче-крестьянское пиво, потом напитки потяжелее. И пошло-поехало. А в ту неделю, впав в депрессию, Динка вообще не просыхала. Я оставила с ней Владика, нашего бывшего охранника, когда-то безнадежно влюбленного в Динку. Влюбленного и теперь — по инерции. Владик — здоровенный детина с устрашающе развитыми мускулами и устрашающе низким лбом, Владик не даст Динке наделать глупостей… …Я наткнулась на их голоса, стоило мне просочиться в предбанник Ленчикова кабинета; рабочий день для офиса закончился, и его секретарши уже не было. А были — голоса из-за двери. Ленчика и Виксана. Когда-то это уже было — Ленчик и Виксан, и я за дверью. Вот только тогда «Таис» только начинался, а теперь от него остались одни воспоминания. Изменилось все. Только Ленчик и Виксан не изменились, они по-прежнему цапались, они по-прежнему хотели что-то друг другу доказать. — …я больше не буду писать… Это просто чудовищно… Эти, мать их, тексты… Эти программные заявления… — голос Виксана, и без того давно ставший бесплотным, теперь напоминал шелест крыльев падшего ангела. — Чудовищно что? Ленчик, как всегда, был спокоен. Но я-то знала, что это обманчивое спокойствие, что лед может треснуть в любой момент, и тогда вспухшая, мутная вода вырвется наружу. Я знала, два года — достаточный срок, чтобы знать. — Чудовищно что, Виксанчик? — Концовка… Ты не боишься? — Чего? — Кого… — Хорошо, кого? Тебя, что ли? Но ты уже впряглась, ты согласилась… Это — твоя вещь, ты ведь ее начала… — Нет… Я не буду в этом участвовать… Не могу… — Мне тоже жаль, — ай, Ленчик, зачем же так неприкрыто врать, жалость в твоих словах и не ночевала. — Жаль?!! После всего, что ты мне только что сказал, ты говоришь о жалости? Я не подпишусь под этим, не подпишусь… — Ты уже подписалась. Ты согласилась… Ты сделала половину работы… Кой черт, две трети… Я не могу менять стиль… А финал… Ты представляешь, каким фантастическим он был бы, если бы ты его написала… Ты ведь можешь… Ты ведь его чувствуешь… Так же, как и я… Если бы я обладал хотя бы четвертью того таланта, которым обладаешь ты… — …такая мерзость тебе бы и в голову не пришла… Скажи, что ты пошутил, Ленчик… Скажи, иначе жить дальше — бессмысленно. — Твою мать… Неужели ты не понимаешь… Это — единственный способ остаться… Это — единственный выход для девчонок… В кабинете воцарилась тишина. Надолго. Наверняка они собачатся из-за текстов, из-за чего же еще… Наш последний альбом провалился с треском, но винить в этом несчастную Виксан… Дело ведь совсем не в ней, даже я в состоянии сообразить, что к чему… Даже я… — Господи, Леня… Это просто творческий кризис… Нужно подождать… Переждать… Перетерпеть… У любого проекта бывает подъем и бывают спады… Девчонки страшно устали, мы тоже… — «Таис» — не любой проект! — Ленчик неожиданно перешел на фальцет. — Я вложил в него душу, я вложил в него все… Надеюсь, хоть этого ты не будешь отрицать? — А сколько ты получил? — Ну, ты тоже вроде не внакладе… Мы сорвем еще больше, если ты… Если ты останешься со мной, Вика… Если будешь на моей стороне… Ну сколько тебе можно объяснять, какие еще доводы привести?!… Ты же видишь, во что они превратились за два года… — Превратились? Да ты сам их в это превратил… — Не без твоего участия, душа моя… Не без твоего. До последнего времени тебя все устраивало… — Если бы ты знал, как я об этом жалею… — А я — нет… — Ты просто психопат… — Лучшей вещи для них и придумать будет невозможно… Они не только все чарты возьмут, они останутся в них надолго… Ох, как надолго… И перешибить это будет невозможно. Никому… Я бы мечтал об этом на их месте… Ты на моей стороне?… Сейчас она скажет «да». Свое обычное полузадушенное «да». К чему только копья ломать, у Ленчика звериная интуиция, она никогда его не подводила. Закрыть глаза и верить. И все будет хорошо. Интересно, какой ход придумал Ленчик?… С некоторых пор — с тех самых, когда наша популярность стала заметно подволакивать ногу, я часто закрываю глаза. И каждый день думаю о том, что Ленчик обязательно что-нибудь изобретет. Какую-нибудь фишку, которая снова сделает нас тем, кем мы были. Кумирами. Кумирами, из-за которых и расстаться с жизнью не жалко. Он смог сделать это один раз, так почему не попытаться во второй?… Я с трудом удержалась, чтобы не открыть дверь и не просунуть в нее голову. Пожалуй, я так и сделаю. Вот только дождусь, пока Виксан скажет «да». Как обычно. — Ты на моей стороне?.. — Нет. На этот раз — нет… Нет… В тот вечер я так и не открыла дверь в кабинет Ленчика, так и не просунула в него голову. Я вернулась домой, к пьяной Динке и трезвому Владику. Владик терзал Динкино безвольное тело на кухонном столе, распластав его среди бутылок и пустых упаковок из-под чипсов. Я наткнулась на их вещи в зале, значит, начали они оттуда. Потом, скорее всего, переместились в спальню, потом — в душ, и только потом всплыла кухня, которую сто лет никто не убирал. Черт… Это так похоже на «Таис»… За два года Динка срослась с ним, и теперь «Таис» диктует ей стиль. Ведь «Таис» тоже начинался с зала, с дорогой мебели, дорогих картин и невянущих цветов в тяжелых вазах. А закончился на грязной кухне, никому не нужной кухне, среди бутылок и упаковок из-под чипсов… Я могла бы подняться на второй этаж, чтобы не видеть взмокшую спину Владика, его дергающуюся узкую задницу, могла бы. Но я вперлась в кухню, на территорию дешевого Динкиного совокупления. Вперлась без всякого стыда, и принялась собирать со стола бутылки и остатки чипсов. Владику не очень это понравилось, он просто прилип к Динке и затих. Но Динка… — А вот и моя девочка пришла, — спертым голосом сказала она. — Моя любимая девочка… Мое солнышко… Мой котик.. Я так его люблю… Владичек, а ты любишь моего котика? Владик промычал что-то невнятное, а Динка сразу же предложила ему секс втроем… Пикантный такой групповичок с дуэтом «Таис». Для столь радостного случая можно и в комнаты перебраться, ты не против, Ренаточка? Солнышко… Ко-отик… Больше всего мне хотелось стукнуть Динку бутылкой по башке. И залетного Владика — за компанию. Но ничего этого я делать не стала, а вечером следующего дня позвонил Ленчик и сообщил нам, что Виксан умерла. Она умерла от передозировки. И ничего удивительного в этом не было. Она могла умереть в любой из дней, в любой из семьсот тридцати дней, которые набежали за два года. Но умерла она только сейчас. Хреновый знак. С Ленчиком разговаривала Динка. Протрезвевшая и злая. Она долго молчала в трубку, а потом швырнула ее на рычаг. И закусила губу. И принялась меланхолично копаться в пачке сигарет. — Что-нибудь случилось? — спросила я. — Случилось. Крысы бегут с тонущего корабля… Сначала Алекс, а теперь… Я похолодела. Алекс умер всего три месяца назад. Наш тихий бледнолицый арт-директор. Он не ездил с нами в последние полгода, просто не мог — сил, чтобы сопротивляться болезни, больше не оставалось. После безнадежного курса в лучшей клинике, куда его устроил Ленчик, Алекса отпустили домой — умирать. Он и умирал тихо, в Ленчиковом офисе, у всех на глазах. Тогда еще офис был полон людей, телефонных звонков и факсов. Тогда еще в нем толклись журналисты и телевизионщики. Их было не так много, как на пике нашей популярности, но они все же были. И охотно общались с Алексом: волна нашей славы накрыла и его. Но ни журналистов, ни телевизионщиков я не видела в упор — я видела только глаза Алекса. В них не было ни жалости к самому себе, ни страха перед смертью; в них не было ничего, кроме желания обмануть судьбу. «Девчонки, я с вами, а значит, ничего не изменилось. Вы помните наши первые гастроли в Сургуте, когда фаны снесли милицейский кордон?.. Вы помните окончание записи первого альбома, когда мы обливали друг друга шампанским, а потом протирали пол свитерами?… Вы помните нашу поездку в Сосново, когда мы валялись в снегу и ржали, как ненормальные, и Динка грела руки у меня под курткой?.. И орала, что с сегодняшнего дня мир принадлежит нам, и требовала занести это в протокол… Вы помните?… Вы помните?.. Вы помните?..» Мы не были на его похоронах, чертовы гастроли, а по приезде Ленчик даже забыл сообщить нам об этом. А мы забыли спросить — как там Алекс? Смерть Алекса всплыла чуть позже — необязательно, в каком-то из наших разговоров с Ленчиком; разговоров, которые все больше походили на грызню. Нынешний директор — откровенный подонок, накалывает с бабками, вот Алекс никогда себе этого не позволял… Кстати, Ленчик, как там Алекс, что-то давно его не было видно… А-а… Алекс… Черт, он ведь умер, девчонки… А я забыл вам сказать, замотался, сами понимаете. Так что там новый директор?.. И вот теперь. Сначала Алекс, а теперь… — Кто? — выдохнула я. — Виксан. .. На кладбище Ленчик плакал. Неумелыми, злыми слезами. Народу было немного: мы с полупьяной Динкой, которая тотчас же начала строить глазки молодому флегматичному могильщику; пара старых Виксановых друзей, героинщиков со стажем, один вид которых мог вусмерть напугать обывателя. Ее последний бойфренд, экзотичный жиголо с узкими ленивыми глазами и губами цвета черной смородины, полная противоположность белесой Вике. Красивый, черт, такая красота с неба не падает, а приобретается в обменниках по льготному валютному курсу. Что ж, Виксан могла себе это позволить. Такого, совсем недешевого, парнишку-экзота. Даже Динка, оторвавшись от могильщика, заметила его глянцевую, с ног сбивающую красоту. — Ничего кобелек, — сказала она мне, когда первые комья земли полетели на гроб Виксана. — Может, замутить с ним? — Пошла ты… Но пошла я. Я, а не она. Я приблизилась к плачущему Ленчику и тихонько ухватила его за ремень. И услышала то, что вовсе не предназначалось для моих ушей. — Сука, — шептал Ленчик. — Сука ты, Виксан. Как ты могла так поступить со мной, сука… …Происходит то, что и должно происходить: одряхлевший испанский дом потихоньку стирает воспоминания о Виксане и об Алексе, и даже о «Таис». Мне кажется, что мы жили в нем всегда, что мира за его высокой оградой не существует. А унылые звонки Ленчика — через воскресенье — лишь подтверждают эту истину. В какой-то момент они даже перестают меня трогать. Мне даже хочется, чтобы Ленчик не звонил, чтобы мир и вправду перестал существовать. Теперь уже окончательно. Меня совершенно не тянет отправиться куда-нибудь, хотя бы просто прогуляться. Можно было бы съездить в Барсу, можно — в Сичес, говорят, Сичес захлебывается от праздников… Можно было бы наплевать на все и отправиться в Порт-Авентура, говорят, там полно аттракционов, которые вышибают мозги… В конце концов побережье под боком… Коста-Дорада, земной рай. А рай бы не помешал. Но для рая нужны деньги, а денег у нас нет. А даже если бы они и были… Мне не хочется выползать из безалаберной норы Пабло-Иманола, я знаю, что увижу, стоит мне только ее покинуть. Людей. Огромную массу людей, жаждущую развлечений. Я ненавижу людей, люди меня достали. Я устала от них в России, слишком устала, чтобы терпеть их еще и в Испании. Если Пабло-Иманол не выгонит нас, если он не спустит на нас своих собак… Что ж, я готова прожить здесь сколь угодно долго. Тем более что паспортов у нас нет. Нет ничего, что подтвердило бы мое имя. Захватанное журналами и музыкальными каналами, интернетовскими сайтами, которые больше напоминают сливные бачки… Имя, опостылевшее мне самой до изжоги. Быть может, мне удастся забыть его, и изжога пройдет. И я перестану думать о потерянной славе и превращусь в дохлое насекомое из библиотеки Пабло-Иманола. Или в одну из его книг. Хорошо бы… Только бы Ангел нас не выгнал! Я готова терпеть и его безразличное «Ола», и его cool джаз, и его собак, и его полуночный громкий трах с Динкой, и полное отсутствие воспоминаний о русской жене. Я хочу остаться здесь навсегда. Навсегда. Здесь, за оградой, такой высокой и такой старой, что дом больше напоминает ковчег. Вот если бы еще не было Динки… Но Динка есть, и в этом мое спасение. И единственная надежда. Пока существует эта безразличная испепеляющая страсть Ангела и Динки, я имею право находиться в доме. Я — всего лишь довесок к ней, бесплатное — приложение. Странно, что она до сих пор не сказала Ангелу, чтобы он выгнал меня, ведь я ее раздражаю, ведь она меня ненавидит… Должно быть, все дело в Ленчике, он все еще звонит нам каждое второе воскресенье. Это — почти ритуал. Погребальный. Каждый его звонок заставляет нас с Динкой грызться, собачьи бои, да и только… — Кем мы вернемся, кем?… — орет на меня Динка. И у меня по-прежнему нет ответа на этот вопрос. И все же я пытаюсь ответить — только для того, чтобы не злить ее лишний раз. — Какая разница… В конце концов, нам с тобой только восемнадцать… — Это не имеет никакого значения… — Имеет… Ты же сама говорила… Ты хотела сделать сольную карьеру, ты ведь хотела… Все возможно… — Все возможно?! Сольная карьера… Выйти на сцену в одиночестве… Чтобы все спрашивали, куда же я дела свою половинку? Свое солнышко, своего котика, без которого я просто жить не могла?… — Не говори ерунды, Диночка… — примирительно блею я, от Динкиных вспышек у меня стучит кровь в висках. — Отчего же? А, впрочем, ты права… Отчего же мне не выйти на сцену, отчего мне не записать, мать его, диск… О несчастной любви к какому-нибудь мужчинке… Или ко всем мужчинкам сразу… Какие там у нас самые распространенные рифмы: «Меня — тебя»? «Любовь — кровь»? «Член — перемен»? О, отличный сюжет! «Твой член так жаждет перемен»!… Лесбиянка, возвратившаяся в лоно гетеросексуальной любви! Еще одна спасенная душа! Зрители будут рыдать… — Диночка… — Думаешь, не будут? — Вот увидишь, Ленчик что-нибудь обязательно придумает. — Он уже придумал… Два года назад… Будьте вы прокляты… И ты, и твой Ленчик… Будьте вы прокляты… Я все жду, когда она меня ударит. Это случалось неоднократно, еще в период триумфа «Таис». Тогда Динка легко распускала руки, а я легко мирилась с этим, папашкина школа. Папашка… папахен… Он по-прежнему квасит, но его бесконечные запои перешли теперь в более цивилизованное русло, смоченное хорошим виски. На водку он теперь и смотреть не может. Я купила ему квартиру у Ледового дворца, он сам на этом настоял: оставаться в старой было невозможно, только ленивый не кидал в него камнем, — папаша бесстыжей извращенки, эй, что ж ты так плохо воспитал ее, папаша?!… Я и сама выслушивала от него тирады позабористее, пока мои деньги не заткнули ему рот. Деньги кого угодно сделают сговорчивым, папахен — не исключение. Грязные оскорбления сменила приправленная виски философия: «Ну что ж, шалава… прошмандовка… и слова тебе поперек не скажу. Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше… Делай что хочешь…» Я все еще жду, когда Динка меня ударит. Но она не делает даже этого. Она и пальцем не хочет меня касаться, прошли те времена, когда мы касались друг друга. Касаться друг друга, по поводу и без повода — в этом тоже была фишка «Таис». Касаться друг друга — в этом тоже было наше прошлое. Которое мы обе хотим забыть. Динкины вспышки заканчиваются так же внезапно, как и начинаются. И я тешу себя надеждой, что когда-нибудь они и вовсе сойдут на нет, и Ленчик перестанет звонить, и не нужно будет готовиться к этим звонкам. И мы останемся в ленивом доме Ангела навсегда. А, впрочем, me da lo mismo. Мне все равно. Это единственное испанское выражение, которое я знаю. Единственное. Я произношу его без всякого акцента, оно как будто создано для меня: me da lo mismo. …Но я еще не знаю, что в один прекрасный день, за дешевыми испанскими детективчиками в мягких обложках, найдется фолиант, более приличествующий какому-нибудь старинному университету. Или музею. Но никак не этому грубому, неотесанному дому. И мне перестанет быть da lo mismo. А фолиант найдется и потащит за собой другой фолиант, который так никогда и не будет создан. «Как мы убивали Ленчика» — его примерное название. Похожее на испанский детективчик в мягкой обложке. Оно вполне бы вписалось в другие испанские названия: «Errar el camino» [8], «En visperas el asesinato» [9], «Conjurado» [10]… Я не знаю, как это переводится, но потертые картинки на первой странице впечатляют: классическое красное и черное, цвет ночи и убийства, цвет матадора и быка, мы до сих пор не были на корриде. А мне бы так хотелось посмотреть на нее, хотя Динка уверяет, что в корриде нет ничего хорошего. Собачьи бои куда лучше, те самые собачьи бои, на которые изредка ходят Пабло-Иманол и Рико. Испанские детективы утешали меня, хотя я не понимала в них ни одного слова. При желании их можно было бы прочесть, времени у меня много, а от полумифической жены Пабло остался внушительных размеров испано-русский-русско-испанский словарь и куча разговорников поменьше. Совершенно бестолковых — чтобы понять это, мне достаточно было пролистнуть несколько страниц. «Ноу hablaremos sobre de presios…» [11] не имеют никакого отношения ни к нам, ни к Ангелу. А, впрочем… Цена нашего пребывания здесь — Динкино тело, которое так нравится Пабло-Иманолу. Разонравится — мы и лишней секунды здесь не останемся. Честно говоря, я даже удивилась, когда узнала, что Ангел предложил пожить у него, очень великодушно с его стороны. А ведь к тому времени Динка с Ангелом были знакомы не больше трех дней, и все эти три дня Пабло-Иманол исправно отирался у нас в гостинице. Он приходил с утра и так же исправно заговаривал с Динкой на вполне приличном русском. Со мной он и слова по-русски не сказал, скотина! А когда какая-то сволочь стянула у нас кредитки и паспорта, он чуть не разнес гостиницу и едва не пришиб портье (клявшегося, что никто посторонний номером не интересовался и под сень «Del Mar» не входил, как неприятно, бедные русские сеньориты!). Потом Ангел переключился на управляющего (клявшегося, что такой конфуз произошел впервые, а репутация гостиницы… я, конечно, не смею настаивать… но полицейские… вы понимаете, милые русские сеньориты?)… С подачи не в меру суетящегося хозяина заявлять в полицию мы не стали, а позвонили Ленчику на мобильник, прямо из кабинета. Ленчик обещал все уладить, когда приедет в Барсу, а пока… Он отправит некоторое количество денег, чтобы мы могли продержаться до его приезда. Деньги он действительно выслал. На имя Пабло-Иманола Нуньеса. Этих денег мы не увидели, во всяком случае большей их части. Зато Ангел предложил пожить у него, пока не разрешится ситуация с паспортами. Ситуация могла разрешиться одним-единственным способом: Ленчик. Ленчик приедет и все устроит. Как устраивал всегда. Нужно только закрыть глаза и верить. Так в нашей жизни и появился этот дом. Дом Пабло-Иманола Нуньеса. Дом Ангела. К дому примыкает маленький запущенный сад: оливки, апельсины, несколько крошечных миндальных деревьев. Оливки и апельсины нравятся мне, миндаль — не очень. Может быть, потому, что Динкины глаза все привычно называют миндалевидными. А Динку я терпеть не могу. Вернее, раньше не могла. А теперь… Теперь — me da lo rnismo. И все равно, мне не нравится миндаль. А дом Пабло-Иманола нравится. И мне хотелось бы в нем остаться. Я люблю бродить по нему. Я брожу по нему с закрытыми глазами. И — не верю. Я не верю ему до конца. В нем есть что-то пугающее и притягивающее одновременно. Какая-то тайна. Эту тайну невозможно потрогать, пощупать, попробовать на вкус. Я не знаю, с чем она связана — со старыми стенами (Динка говорит, что дому лет двести, никак не меньше); с самим Пабло, с его русской женой, с его собаками, которых он иногда стравливает друг с другом на выжженной солнцем площадке в глубине сада… Я не знаю. Но по дому я могу перемещаться свободно. Дом открыт для меня, он весь — как на ладони. Но я помню, помню, что однажды сказал Ленчик, правда, совсем по другому поводу: «Все самые страшные тайны лежат на поверхности». Но никаких особых тайн в доме нет. Его комнаты запущены и полны старых ненужных вещей; они явно никогда не принадлежали Ангелу. И Ангелу нет никакого дела до них. Ему есть дело только до собак, саксофона, ноутбука с компьютерными играми… И Динки. Он не терпит моего присутствия в своей комнате, дверь в комнату Пабло прикрыта, чаще всего — плотно, и я могла бы предположить, что это и есть тихая пристань Синей Бороды… Если бы… Если бы в ней каждую ночь не отрывалась Динка. Они с Ангелом трахаются почти без перерыва, с двенадцати до четырех утра, по ним можно часы сверять. Впрочем, я этим особо не озабочиваюсь, я просто сижу в библиотеке — она находится как раз под комнатой Ангела. Я даже приспособилась ночевать тут, на старой кушетке, хотя Ангел великодушно выделил для меня комнату — самую отдаленную, с отдельным выходом в сад: с тем расчетом, что мы будем встречаться с ним как можно реже. Звуки любви не мешают мне, они давно перестали меня раздражать. Я перевидала столько случайных Динкиных любовников, что впору составлять донжуанский список. Эта идея не кажется мне такой уж бредовой, учитывая мою страсть все записывать и все классифицировать. Она развилась во мне благодаря Ленчику. Это Ленчику пришла в голову идея сделать меня чем-то вроде интеллектуального божка «Таис». Потому что чувственным божком, без сомнения, являлась Динка. Ленчик же подсадил меня на умные книжки. И на цитаты из умных книжек. Ленчик сделал меня другой. Вот только Динку он не смог сделать другой. Ничего у него не получилось. Динку получилось только сломать. Или она сломалась сама. Теперь это не имеет никакого значения. Мы обе сломаны. Вот только Динка еще сохраняет подобие жизни и страстей. Мне же остается только пялиться в тексты, которые я не понимаю. Собачьи бои я тоже не понимаю. Настоящих боев я не видела никогда, разве что их бледную копию — на маленькой площадке в глубине сада. Окно и дверь моей комнаты выходят именно на эту сторону, но площадку скрывают деревья, и ее не видно. Зато хорошо слышны душные хрипы собак. Иногда смутное черно-белое мелькание между деревьями заканчивается жутким предсмертным скулом, и на следующий день в саду можно найти свежеперекопанные прямоугольники земли. Но Рико, любимец Ангела, жив и здоров, он никогда не проигрывает. Рико вхож в дом, ему это позволяется, в отличие от других собак. Я даже подозреваю, что, пока не появилась Динка, Рико жил в комнате хозяина; возможно, — спал с ним в одной кровати. Но появилась страстная русская chiquilla [12], и Рико пришлось потесниться. Вряд ли он простил это Динке, скорее всего затаил злость: уж слишком он к Динке ластится, этот чертов ротвейлер, такое заискивание не может кончиться добром. Именно так я думаю, когда не вижу Рико. А когда вижу… Вот хрень, лучше бы мне с ним не встречаться, лучше бы никогда не видеть его желтых потусторонних глаз. Я могу столкнуться с ним на кухне, или в коридоре, или на лестнице на второй этаж, итог всегда бывает одним и тем же: Рико начинает скалиться и угрожающе рычать, а я закрываю глаза и жмусь к стене. Я жмусь к ней до тех пор, пока жаркое дыхание собаки не опаляет мои колени. Я так и вижу, как Рико вгрызается в них, как рвет меня на части, чего еще ожидать от бойцового пса? А ведь я не сделала ему ничего дурного, я не крала у него хозяина, он мне и даром не нужен. И все же — Рико ненавидит меня. Меня, а не Динку. Обычная картина. А может, он считает, что мы одно существо, лишь временно разделенное на две половинки? Просто одна часть существа не боится собаки, а другая — боится. И пес это чувствует, потому что он — пес. До сих пор наши случайные столкновения с Рико заканчивались бескровно. Рядом с Рико и мной всегда оказываются либо Пабло, либо Динка. Пабло обычно что-то говорит ему на испанском, Динка же ничего не говорит, просто кладет руку ему на холку, показывая полное свое превосходство надо мной и полный контроль за ситуацией. После этого успокаивающего жеста Рико отлипает от меня и царственно удаляется, помахивая обрубком хвоста. — Прекрати его бояться, — советует мне Динка. — Не могу. — А-а.. Я совсем забыла. Ты всегда и всего боишься, Рысенок. Тогда просто посмотри ему в глаза. Собаки этого стесняются… — Не могу… — Черт, и это тоже я забыла, — она откровенно издевается надо мной. — Ты не умеешь смотреть в глаза. Ты привыкла их закрывать… А что, если меня в один прекрасный день не окажется рядом? — Быть может, это будет лучший выход для нас для всех.. — Я подумаю… Она отправляется думать в комнату Ангела, а я — в библиотеку, к испанским книгам, которые даже не стремлюсь понять. Я вытаскиваю их по одной из стеллажа напротив окна, все эти детективчики в сальных обложках… И в одну из ночей, ближе к четырем, когда русско-испанская страсть над моей головой вступает в завершающую стадию, я нахожу Фолиант. Черт, встречу с ним я помню до мельчайших подробностей — до сих пор. Он стоял в самой глубине стеллажа, прислоненный к задней стенке, отделенный от всех остальных книг куском провощенной бумаги. Стоило мне увидеть эту бумагу, как сердце у меня учащенно забилось. Сквозь нее проступала смуглая кожа книги; кожа, к которой мне хотелось прикоснуться — до безумия, до исступления, до дрожи в похолодевших пальцах. Что-то подобное я испытала только один раз в жизни, только один: на нашем с Динкой первом выступлении в «Питбуле», тогда мне тоже хотелось прикоснуться, опереться — на ее руки, ее подбородок, ее темно-вишневые губы… Едва не теряя сознание, я осторожно вынула книгу и освободила ее от бумаги. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: фолиант никогда не принадлежал ни этому дому, ни этому веку, ни всем другим векам, выстроившимся в затылок. Он явно был не испанским, но точно определить язык я так и не смогла, разве что — древнероманский или латынь… Да, латынь — ближе всего. Латынь и готический шрифт. Сама книга оказалась довольно внушительных размеров, а пергаментные листы были украшены миниатюрами. Уже потом, изучив книгу лучше, чем линии на собственных ладонях, я сосчитала и миниатюры — их было ровно 123, их красочный слой кое-где стерся, а золото — осыпалось. На последней странице едва просматривалась надпись «His liber attient ad Fran-ciscum Laborde». И дата — «1287». Книга начиналась с пространного текста — «Quocienscumque peccator vult factorem suum placere» [13] — все та же буквенная готика, от которой невозможно было оторваться; готический строй нарушался лишь изредка, торопливыми выцветшими заметками на полях, из всех многочисленных наслоений я признала только греческий, что-то вроде «сто гол) хератюи»… Я просидела над ними довольно долго, зачарованная совершенством письма, и только потом приступила к миниатюрам. Все они изображали животных. Существующих и совершенно фантастических. Ничего подобного я в жизни не видела, миниатюры зачаровали меня, забили собой все поры тела, забрались в ноздри, залепили уши и жарко совратили глаза. Каждую из них сопровождал текст, перед которым я была бессильна, но названия-Названия я еще долго перебирала как четки, катала во рту, пробовала на язык, — кой черт, они просто поселились во мне, свили гнезда, выкопали норы, разлеглись, подставив ночи бока… «SCITALIS» «AMPHIVENA» «MANTIKORA» «HALCYON» «CINNAMOLGUS» «VIPERA» «ASPIDOCHELONE»… И еще — 116… Ровно 123… Сто двадцать три имени, врезающиеся в сердце… У меня никогда не было способностей к языкам, я не смогла бы воспроизвести и простенькой испанской фразы, но эти имена я запомнила сразу же, как будто всегда их знала, просто забыла… Забыла — а теперь вспомнила… Они легли мне в душу просто и естественно, хотя я ничего не знала о них, — просто и естественно, как нож; в ножны, как молитвенник в ладонь настоятеля, как тела влюбленных в раскрытую постель… На самой первой странице книги было выдавлено украшенное орнаментном название: «DE BESTIIS ЕТ ALIIS REBUS» [14]. И только тогда я поняла, что это — бестиарий. Средневековый бестиарий, цена которого несоизмерима ни с этим старым испанским домом, ни со всеми домами в округе. Домами и их смуглыми, темноволосыми, морщинистыми обитателями… Один год чего стоит — 1287… Вот только как попала сюда эта книга, как она могла потонуть среди дешевого криминального чтива? Похоже, что ее никто не прятал, иначе нашли бы уголок поукромнее, эти стены могли поглотить не только книгу, но и целую библиотеку. Похоже, о ней просто забыли… А если не забыли и еще вернутся? Как бы то ни было, с той ночи мое существование стало осмысленным. Теперь я ждала двенадцати, la medianoche [15], ждала условного сигнала сплетающихся тел наверху, — только для того, чтобы вытащить из стеллажа бестиарий и до полного опустошения перелистывать пергаментные страницы. Я по-прежнему ничего не понимала в текстах, отдельные буквы не складывались в слова, но миниатюры все искупали. Я даже не знаю, сколько ночей провела за бестиарием, скорее всего — не так много, но какое это имело значение?… «De bestiis et aliis rebus», надежно спрятанный в коконе восковой бумаги, преследовал меня и днем. Яркие испанские краски неожиданно поблекли перед тускло-золотым великолепием бестиа-рия, а я вдруг перестала бояться Рико. Ну не то, чтобы совсем перестала… Его приближение по-прежнему вызывало дрожь в коленях и неприятные ощущения в желудке, вот только теперь я смотрела на него другими глазами. Пусть закрытыми, но все равно — другими. В моем (уже моем, Господи!) «De bestiis et aliis rebus» Рико и все собратья Рико именовались просто — «canis». Я определила это по миниатюре, идущей под номером 19. Собаки из бестиария мало походили на свирепого Рико, но что-то общее в них прослеживалось. Круглые и тяжелые глаза, желто-медовые, пристальные. Не знаю почему, но я вбила себе в голову, что, если бы мне удалось прочесть текст под миниатюрой или хотя бы иметь представление о том, что говорится в главе, — я бы поняла Рико. И сумела бы его укротить, ведь бестиарий был мудрее меня, хотя бы в силу возраста. Но я так и не укротила Рико. И книгу не укротила тоже. Напротив, это она вдруг приобрела таинственную власть надо мной. Черт, черт, может, это и есть главная тайна дома и предчувствие не обмануло меня?… Чертов «De bestiis et aliis rebus» выжирал изнутри, а спросить о его происхождении у Ангела я боялась. А что, если Пабло-Иманол не знает о его существовании? А узнав, вознамерится продать его, и я останусь без главного своего утешителя. А что, если это — семейная реликвия Нуньесов и я сунула свой нос в чужие дела? Но и на семейную реликвию это не тянуло: слишком уж небрежно хранился бестиарий. Так же небрежно, как и последняя плошка на кухне. А что, если Ленчик прав и все самые страшные тайны и правда лежат на поверхности?… Самым странным, непостижимым для меня образом бестиарий примирил меня с Динкой, отвлек от затянувшейся усталой ненависти к ней, усталого безразличия. Он действовал как опытный искуситель, мой бестиарий, я ждала ночного свидания с ним, как ждут встречи с возлюбленным. Вот чертова извращенка, я втрескалась в него по уши!.. Глаза на это открыла мне Динка, когда мы столкнулись с ней у ванной комнаты, больше похожей на заброшенную гримерку, таких заброшенных гримерок во времена «Таис» мы перевидали сотни. Но эта, испанская, была лучшей: огромная, вся в замысловатых трещинах, ванна, медные, давно не чищенные тазы и кувшины, причудливые драпировки на стенах, старинное зеркало, — такое же растрескавшееся, как и ванна… — Что это с тобой происходит, Рысенок? — спросила у меня Динка. — А что? — Ты изменилась… — Правда? А я ничего такого за собой не замечала… — Да нет же, ты в зеркало загляни! Глаза блестят, румянец… Ты влюбилась, что ли? — Черт, в ее голосе вдруг проскользнула плохо скрытая ревность! Или это мне только показалось?… — Интересно, в кого это я могу влюбиться? Здесь же никого нет, кроме меня, тебя и твоего парня… — Вот именно… Положила глаз на Ангела? — Да нет… Он совсем не в моем вкусе… Мне не нравятся испанцы… Я не солгала Динке: испанцы не нравились мне, ни оптом, ни в розницу. А вот прохладный готический Franciscum Laborde — совсем другое дело. — Ну и дура! — снисходительно огрызнулась она, на секунду возвращая меня в полудетские и полузабытые времена предчувствия «Таис». — Сама дура, — ответила я в стиле прежней Ренатки. — У тебя одни члены на уме… — У меня хотя бы члены… А у тебя что? Что? Canis, vipera, halcyon… Оставшись одна в ванной, я приподнялась на цыпочки перед зеркалом и заглянула в него. Полностью собрать лицо не удалось, мешали трещины, но и то, что открылось мне — впечатляло: щеки и правда горели огнем, а глаза были влажными, глубокими и шальными. Неужели это мои глаза, Господи?… Неужели все это сделал тайный и такой желанный «De bestiis et aliis rebus»? С того памятного разговора у ванной комнаты Динка начала следить за мной. Вполглаза, не особо напрягаясь, но следить. Она хотела ухватить меня, застукать на порочной страстишке к какому-нибудь почтальону, работнику социального страхования или продавцу из соседней бакалейной лавки. Но я не давала никаких поводов, я вообще не выходила за ограду дома, я не знала языка, так что простейший расчет в лавке был бы для меня делом проблематичным. Целыми днями я сидела либо в саду, либо в библиотеке, лениво флиртуя с книжонками калибром помельче. А ночью наступало время бестиария. Я все еще ничего не знала о нем, но мне так хотелось… так хотелось узнать! И в одну из ночей, когда любопытство мое стало уж совсем непереносимым и натянулось как струна, мне пришло совсем уж неожиданное откровение. Никак не вязавшееся с датой создания бестиария, но все же — откровение. Ноутбук Ангела. Я знала, что он подсоединен к Интернету, а в интернетовской помойке можно найти все, что угодно. Это я тоже знала, недаром я была интеллектуальным божком «Таис». Динка не особенно жаловала виртуальный мир, она считала его профанацией, надругательством над человеческими отношениями. Еще во времена нашей недолгой славы она терпеть не могла онлайновые конференции с фанатами и фанатские же тупоголовые quot;чаты с «Таис», на которые мы время от времени вынуждены были отвлекаться. Под присмотром Ленчика. Без Ленчикова присмотра мы тоже иногда баловались Инетом. Не часто — часто не позволяли обстоятельства, но когда позволяли… Динка с завидным постоянством шастала на наш официальный сайт, где с утра до ночи заседали возбужденные и сексуально озабоченные поклонники и противники. Поначитавшись глупейших признаний в любви и таких же глупейших хулиганских проклятий («…….. этих ……. лесбиянок»), Динка бросала в народ отборную порцию мата. И на этом успокаивалась. И я успокоюсь. Наберу в «поиске» свой бестиарий, свой «De bestiis et aliis rebus», — и успокоюсь. Я должна, должна знать хоть что-то о том, кто скрасил мне тусклое времяпровождение в этом никому не принадлежащем испанском доме… Мысль об Интернете гвоздем засела у меня в башке, оставалось лишь добраться до него. Это только на первый взгляд идея казалась легко осуществимой, ведь у Ангела был ноутбук с выходом в Сеть. Но чертов Пабло-Иманол терпеть не мог, когда кто-то подходил к его вещам на расстояние вытянутой руки. И эти его холодные, совсем не испанские зрачки, которые время от времени прошивали меня… Нет, впрямую попросить его о чем-то… Попросить — не представлялось никакой возможности. Можно было, конечно, отправиться в какое-нибудь интернет-кафе, но денег у меня не было. Так, пара монет, годных разве что на сувениры. А клянчить их у Пабло означало только одно: нарвешься на стенания о том, что подруга его девушки обходится дорого… И он вовсе не собирается оплачивать ее прихоти. Случай подвернулся неожиданно. Вернее, он существовал всегда, я просто не обращала на него внимания. В тот вечер Пабло в очередной раз стравливал собак, на площадке, в саду. Это был тихий неподвижный вечер, жара еще не спала, совсем не спала, к тому же ее усиливали песьи хрипы и треск клоками вырываемой шерсти. Эти звуки — такие яростные, такие плотские, такие беспощадные — вступали в явное противоречие с распятием, висевшим над кроватью в моей комнате. Этими распятиями дом был просто наводнен; распятиями, свечками, скорчившимися гирляндами искусственных цветов и аляповатыми фигурками святых, на которые можно было наткнуться в самых разных местах. А на кухне, среди банок и надорванных коробок с кукурузными хлопьями, вообще стояла всеми позабытая Дева Мария. Скорее всего, и Дева Мария, и прочее добро достались Ангелу от людей, живших здесь когда-то, сам он никаким праведником не был. Кто жил здесь раньше? И не им ли принадлежал бестиарий?… Нет, нет… «De bestiis et aliis rebus» — книга мистическая, прохладная, страстная, самодостаточная; обладателю ее не нужны церковные атрибуты, не нужны… Их можно выбросить за ненадобностью, чтобы лишний раз не заморачиваться, протирая пыль с тернового венца Иисуса… …В тот вечер Пабло стравливал собак, распятие на грубой, небрежно вытесанной стене, укоризненно поблескивало, а сквозь раскрытую дверь балкона мне хорошо была видна Динкина спина. Динка сидела прямо на земле, напряженная, подавшаяся вперед, с отросшим затылком… Я знала куда она смотрит. На собак, которые мне не видны. Я столько раз обнимала этот затылок, столько раз смыкала на нем пальцы, ничего не чувствуя, что теперь даже удивилась… Удивилась тому, как неожиданно и резко заныло сердце. Никогда еще такого не было, никогда. Отросший затылок, несчастная девчонка, мы обе — несчастные девчонки, ничуть не лучше псов, которые сейчас рвут друг друга на части… Жалость к Динке, жалость к самой себе, жалость к нам обоим была такой острой, что я не выдержала и выскочила из комнаты. Вот сейчас… Сейчас я пойду к ней, сяду рядом, обниму за шею… Просто так, не перед дурацкими объективами, не перед дурацкими камерами, как было когда-то, — просто так. Может, Динка ответит на мою немую мольбу о перемирии, о большем и мечтать не приходится, да мне и не надо большего. Может, мы даже поплачем вместе, сладкими слезами никому не нужных детей… Нельзя же вечно ненавидеть друг друга… Нельзя, нельзя… Это «нельзя» бежало впереди меня, оно уже готово было скатиться по лестнице и выскочить в сад, когда… Когда я увидела приоткрытую дверь в комнату Пабло-Иманола. И мысль о Динке сразу же свернулась, поникла, уступив место мысли о бестиарии. Я по-прежнему не знала о нем ничего, но когда влюбленные хоть что-то знают друг о друге (а о том, что я втрескалась в этот кусок прошитого пергамента и расстанусь с ним только под угрозой расстрела (и то не факт) — тут и гадать не нужно)… Сам черт потащил меня в комнату Пабло, святая святых испанской ночной любви, куда девственницам вход воспрещен. Но я вошла, на цыпочках, трусливо вжав голову в плечи и так же трусливо оставив щелку в двери: чтобы никто не заподозрил меня в порочных намерениях. Я впервые оказалась в обители Ангела, в их с Динкой обители, и, нельзя сказать, что она так уж активно мне не понравилась. Комната и комната, чуть более жилая, чем все остальные. Широкая кровать, утыкающаяся лбом в стену, внушительных размеров шкаф, комод с безделушками (рассматривать их у меня не было ни времени, ни желания), продавленное кресло и стол с ноутбуком. Стол был самой модерновой вещью среди полуантикварного старья, у его подножия валялся Динкин рюкзак со сбившимися в комок шмотками. Кем-кем, а аккуратисткой Динка никогда не была, я вечно ходила за ней и, сжав зубы, собирала небрежно сброшенное белье… Бросив еще один взгляд на дверь, я уселась в кресло у стола и включила ноутбук. Точно такой же был и у нас, вот только раскладки клавиатуры не совпадали. Но это не помешало мне включить компьютер, и спустя минуту я уже была в Сети. Стараясь не путаться в пальцах и латинских буквах, я набрала в «search» [16] «De bestiis et alus rebus» и принялась ждать. Как и следовало ожидать — ничего обнадеживающего: прогрессивное человечество и слыхом не слыхивало о бестиарии 1287 года рождения. И о Franciscum Laborde — тоже. И слава богу, слава cams, слава псам господним, тайна так и останется тайной… Да и глупо было бы предположить, что умудренный веками «De bestiis et aliis rebus» доверился бы такой легкомысленной штуке, как Интернет… Покончив с поисками нигде не зафиксированного бестиария, я набрала ссылку на наш с Динкой официальный сайт. Привычка, оставшаяся от прошлых времен, когда о «Таисе» говорили все кому не лень. Кем мы только ни были: «Открытием года», «Скандалом года», «Лицом новой раскрепощенной сексуальности России», «Ненормативным дуэтом» и прочей легко запоминающейся дрянью. Сайтом одно время занималась Виксан, и при Виксане он цвел махровым цветом скандалов и сплетен. Сплетни тоже распространяла Виксан, одна другой забористее и невероятнее. Она же продавала их в жаждущую клубнички желтую прессу. Идеи этих сплетен, выдававшиеся за информацию из надежных источников, приходили к ней после приличной дозы, она сама нам об этом рассказывала. Нисколько не стесняясь их чудовищной глупости и пошлости. Динка пару раз даже пыталась поколотить нашу поэтессу и пиарщицу за подобные трюки. — Ну что за бредятина, Виксан?! «Дина и Рената обвенчались в Дании»!… И это на обложке… Аршинными буквами! Ты хоть соображай!… — Ути-пути, мои сладенькие! — отбивалась Виксан. — Для вас же стараюсь. Рейтинги вам поднимаю, неблагодарные!… — Рейтинги, как же! А это что за фигня — «Женщины в политике очень сексуальны: дуэт „Таис“ был замечен в обществе Ирины Хакамады»… Кто такая Ирина Хакамада?… Идейный вдохновитель отечественных сексменьшинств? — Господь с тобой!!! Как ты только подумать могла такое?! Это политик, Диночка… Довольно известный… Нельзя же быть такой дремучей, право слово, киса моя… — Нельзя быть такой дурой, Виксан! Причем наглой! Завтра ты вообще запустишь, что мы приставали с глупостями к первой леди государства… — Н-да?quot; Хорошая идея… Я подумаю… А вообще, чего кипятиться, девчонки? Главное, что ваше имя на слуху. Какая разница, как о вас говорят… Главное — говорят… Сайт все еще существовал. Но теперь на нем не было столпотворения и толчеи. На нем вообще никого не было. Остался только логотип, товарный знак «Таис», стыдливо загнанный в верхний правый угол. А в середине болталась информашка… Черт… Что-то новенькое… Информашка начиналась с того же бесстыжего лозунга, который выдернул нас с Динкой из нашей привычной жизни и сделал дуэтом «Таис» со всеми вытекающими: «СТАНЬ ЗВЕЗДОЙ». Он даже не удосужился сменить его, этот лозунг, Ленчик, подонок! Чуть ниже шло сообщение: «Продюсере-кии центр Леонида Павловского „Колесо“ объявляет кастинг для нового проекта…» Далее шло Ленчиково (а чье же еще!) блеяние о том, что он-де ни за что не выпустит из своих рук достойный материал… И просьбы присылать резюме и демо-кассеты. Вот так. Тело еще не погребено, «Таис» еще не загнулся окончательно, а он уже пляшет на наших костях. На нашем родном, хоть и заброшенном сайте. И еще врет нам по телефону, подонок, что все хорошо, ситуация под контролем… Базара нет… Мог бы и не притворяться, сучий потрох! Выжал нас по максимуму, срубил свою деньгу — и теперь… А Динка и не удивится вовсе, она всегда считала Ленчика дрянью… Ну, не всегда, но все же… Хотя… объективности ради… Он ведь продюсер… Поймав себя на этой мысли, я нисколько не удивилась. Динка — та бы впала в ярость, а я — не удивилась. Соглашательство у меня в крови. Да еще стремление все объяснить… А впрочем, те da lo mismo, вот только полета в этой Ленчиковой объяве нет никакого, не мудрено, идею «Таис» трудно переплюнуть, почти невозможно… Разве что он возьмет солисткой какую-нибудь овцу Долли и приплюсует к ней двух гомосеков-эскимосов в качестве бас-гитариста и ударника… Динка права… Пошел ты, Ленчик… Я уже готова была отключить ноутбук и выскользнуть из комнаты, когда раздался этот сигнал: коротенький призывный звук, похожий на зов рожка — Пабло-Иманолу пришла почта. Странно, никогда бы не подумала, что Ангел разменивается на электронную почту. Он производил впечатление затворника, ни с кем не общался, кроме Динки и своих псов; во всяком случае, я не видела рядом с ним ни одного человека, даже случайного. Да и ноутбук был для него всего лишь полем для игры в бесконечные он-лайновые тетрисы, мочиловки и бродилки, Динка сама говорила мне об этом, ее раздражала привязанность Ангела к игрушкам, даже его саксофон раздражал Динку меньше. И вот, пожалуйста, электронка! Мне не было никакого дела до почты Ангела, никакого… Так же, как и до самого Ангела, это — Динкина территория… А я никогда не захожу на чужую территорию, разве что — стою на ее границе, вытянув ухо в трубочку… Вот и сейчас тоже — не зайду… Ни при каких обстоятельствах. Убаюканная этими благородными мыслями, я щелкнула по панели почтовой программы. Она раскрылась, и я, совершенно того не желая, увидела реквизиты пришедшего письма. И очень удивилась. То есть — поначалу, не очень; по инерции — не очень. И все потому, что адрес отправителя показался мне знакомым. Черт, он и был знакомым, ничего нового для меня в нем не было. «Ледяной дракон», у Ленчика это было всегда — страсть к цветастым полувосточным оборотам. «Ice [email protected]» — не что иное, как почтовый ящик нашего продюсера, Ленчика, Леонида Павловского. Ленчик ни разу не говорил с Пабло-Иманолом, так какого же черта писать письма? А может, письмо адресовано вовсе не Ангелу, а Динке? Или — нам обеим… Но ведь Ленчик звонит нам каждое второе воскресенье, и за то время, что он звонит, он ни разу не поинтересовался электронным адресом Ангела, он вообще не упоминал о нем. Разве что в свой первый звонок, еще в «Del Mar», когда выуживал из нас полное имя и фамилию испанца, чтобы отправить деньги. А потом… Несколько вскользь брошенных фраз: «Ну и что это за чмо, девчонки? Вы там смотрите… особенно не куролесьте… И вообще — держитесь от испанцев подальше»… И вот, пожалуйста… Нет… Нет, нет, если бы письмо было адресовано нам обеим… Я бы знала… Динка сказала бы, какой смысл это утаивать? Тем более что их отношения с Ленчиком были из рук вон, за все это время — пара односложных Динкиных фраз по телефону, которые всегда кончались традиционным: quot;Да пошел ты……. Нет, Динка отпадает… Я — тоже. Тогда… Тогда остается сам Ангел. Пабло-Иманол Нуньес… Интересно, о чем Ленчик мог написать незнакомому человеку? И откуда он узнал адрес? Сжираемая любопытством, я еще раз бросила взгляд на дверь и открыла письмо, проклиная себя за вероломство. Тайна личной переписки должна быть нерушимой, железобетонной… И все же, все же… Письмо и правда было адресовано Ангелу. Кроме того, оно было написано на испанском, что и вовсе сбило меня с толку: Ленчик пару раз признавался нам, что не знает ни одного языка, кроме ненормативного русского. Да еще нескольких ругательств на восточноевропейской отрыжке романского, и даже одно на суахили. К тому же письмо начиналось по-простецки: «Angel, mio costoso…» Знать бы еще, что означает «mio costoso»… Далее следовал текст из шести строчек, разобрать который и подавно не представлялось никакой возможности. Да и черт с ним, какая разница, вот только что теперь делать с письмом? Если Ангел заползет в почту, а он обязательно заползет, — то сразу поймет, что его корреспонденцию читали. Я еще раз пробежалась бесполезными глазами по бесполезному письму, раздумывая, грохнуть его к чертовой матери или нет. И даже предусмотрительно подвела стрелку мыши к универсальному «delete» [17]. Я хорошо знала это слово, и еще лучше — понимала. Мы с Динкой теперь тоже «delete»… Грохнуть. Поджать хвост и грохнуть. Будто и не было ничего. Иначе тупых разборок с Ангелом не избежать. Мало ли, что ему в голову стукнет… Никому бы не понравилось, что читают его корреспонденцию, а уж мрачному Ангелу и подавно. Ангел… Ангел-ангел-ангел… Angel. Asesinato. Asesino. Asesinato. Черт, кажется я уже видела это слово!… Вернее, два: они шли в связке, они дышали друг другу в затылок, симпатяги-слова! Asesinato-asesino. «Asesinato» на третьей строчке странного Ленчикова письма, a «asesino» — на четвертой. Последним в тексте. Я видела их обоих. Еще до того, как влезла в ноутбук Пабло-Иманола. Я видела и их и не раз, хотя они были безнадежно испанскими. Вот только где? Ага, красно-черный фон и несколько… несколько мятых книжонок из джентльменского набора русской сеньориты, девственницы-приживалки, коротающей время в старом испанском доме. Красно-черный фон детективов карманного формата. Несколько названий этих детективов начинались именно с «Asesinato». Грохнуть письмишко и не заморачиваться! Но проклятое «asesinato» и не думало меня отпускать. И я с тоской вспомнила словарь, оставшийся в библиотеке. Конечно, можно отправиться туда за словарем, но нет никаких гарантий, что Ангел не вернется в ближайшие пять минут. Просто — по закону подлости, работающему так же безотказно, как и закон всемирного тяготения. А если я удалю письмо, то никогда не узнаю, что именно написал Ленчик Ангелу. Опасность разоблачения, дурацкого, детского разоблачения, была так реальна, что у меня засосало под ложечкой. Но эта же опасность подтолкнула меня к действиям: они были несложны, ведь и само письмо было недлинным, — шесть строк. Порывшись на заваленном всякой всячиной столе Ангела, я выудила обрывок какого-то счета и достала из банки, стоящей тут же, у ноутбука, карандаш. И, высунув язык от напряжения, переписала послание. Это заняло не так уж много времени, несколько минут. После чего я удалила Ленчиков испанский призыв Ангелу и закрыла почту. Хорошая все-таки вещь — электронка. Никаких следов. Никаких, можно и убираться. Отключив ноутбук, я поднялась с кресла. И тут же рухнула обратно. Ч-черт, Пабло-Иманолу и впрямь нечего было опасаться за сохранность своей жалкой джазово-компьютерно-постельной требухи. Никто не покусится на нее безнаказанно… Никто, а уж тем более такая бесплотная, такая никчемная личность, как я. Прямо передо мной сидел Рико. Вошел ли он в комнату, когда я сидела за компьютером или все это время находился здесь и только теперь обнаружил себя — этого я не знала. Я знала только, что ничего хорошего от пса ждать не приходится. И что мне не выйти отсюда, даже если я хорошенько попрошу его об этом. Даже если я хорошенько попрошу — он не ответит. И все-таки я сделала движение, — и пес зарычал. И тихонько приблизился ко мне, на ходу обнажая клыки. Те самые, натренированные на шерсти и мясе других собак. Неужели теперь настала и моя очередь? Нет Ангела, нет Динки, и он теперь может делать со мной все, что захочет… Все, что захочет. Кажется, я на секунду вырубилась, потеряла сознание… А когда нашла его — ничего не изменилось, вот только Рико почти вплотную приблизился ко мне. Теперь я видела все, как в самый последний момент, за секунду до смерти, как же все любят описывать эту чертову секунду. Плюшевый нос пса, прохладный далее на вид; блестящую, угрожающе-черную шерсть; слюну, которая капала с клыков. И глаза. Глаза смотрели прямо на меня. В упор. Никакой пощады. Рико больше не рычал, но лучше бы он рычал, ей-богу!… Тогда бы я точно знала, что он — собака, обыкновенная злобная и беспощадная собака, пусть даже и бойцовая… Но Рико молчал, тяжелое дыхание, распиравшее его бока, не в счет. Он молчал, и молчание это было осмысленным, потусторонним. Никакая это , не собака, а… — Вот хрень! — громко сказала я. — Не хватало еще… Не хватало еще быть растерзанной дурацким псом, в дурацком доме, в дурацкой Испании… И это — после всего, что было у меня в жизни, после ошеломляющей славы «Таис», когда нас с Динкой рвали на части, плакали, забрасывали цветами и проклятьями, что тоже было неплохо, само по себе. Во всяком случае, заставляло кровь играть. Мою не такую уж густую, задумчивую северную кровь. То-то ее будет полно в комнате, когда клыки Рико сомкнутся на моей шее… Или он начнет не с шеи?… — Динка… — прошептала я. — Диночка… Забери ты этого урода… Забери… Никто меня не услышит. Никто. Даже Динка. Динка, которая так легко, так спокойно клала руку на загривок пса и улыбалась своей знаменитой, темно-вишневой, хотя и несколько потускневшей улыбкой… И говорила… Что же она говорила? «Прекрати его бояться… Просто посмотри ему в глаза… Собаки этого стесняются…» Просто — посмотри ему в глаза. Посмотри… Неужели я сделала это? Неужели я посмотрела Рико в глаза? Невыносимо, ужасно, пугающе было только в первую секунду. В эти желтые, слезящиеся от ненависти глаза, невыносимо, ужасно, пугающе было входить только в первую секунду. Как в ледяную воду. Но стоило в них только войти, как я сразу же поняла, на что похож их желто-восковой цвет. Пергамент. Пергаментные листы, из которых состоял мой «De bestiis et aliis rebus». Казалось, Рико выпрыгнул прямj оттуда, из девятнадцатой главы бестиария, «canis». Эту главу я знала вдоль и поперек, и миниатюру к ней — тоже. Три пса, сидящие у ворот средневекового города. Четвертый выглядывал из-за бойницы. Этот четвертый и был Рико… — Quocienscumque peccator… — тихо произнесла я. Просто потому, что мне давно хотелось произнести эти слова вслух. «Quocienscumque…», а потом — еще несколько слов, следующих за этими, непонятными мне, словами. Я не знала, что это — молитва или заклинание. Но молитва, или заклинание, или заговор, или крестное знамение — они сработали. Сработали! И Рико прикрыл веки. И отступил от меня, поджав обрубок хвоста. И не просто отступил, он рухнул, упал на бок, и я легко переступила через него, как через никому не нужную и уж точно не опасную шкуру. Я переступила через него и выскользнула из комнаты. И только теперь поняла, до чего испугалась: Внутренности слиплись и намертво приклеились к позвоночнику. Позвоночник тоже вел себя не лучше он вибрировал и исходил потом, пот проступил и на висках, ничего себе — испытаньице, не для слабонервных сеньорит, ха-ха… Ха-ха, я сбежала, а вернее сползла, по лестнице и толкнула дверь в библиотеку. Так и есть, все мои испанские детективчики лежали там, где им и положено было лежать) прикрывая своими тщедушными тельцами бестиарий. Целая стопка глупейших текстов. Так и есть, самая верхняя книга в стопке начиналась с «Asesinato»; под заглавием в три слова было нарисовано тело, лежащее в луже крови. Вернее, только контуры тела, черные. А кровь была красной, как и положено. Точно такой же красной была обложка испано-русского-русско-испанского словаря. Asesinato я нашла сразу же — так же, как и asesino. Слова и здесь следовали друг за другом, иначе и быть не могло. Первое переводилось как «Убийство». Второе — как «убийца». Кто бы мог подумать, а как нежно они звучат, прямо как китайские колокольчики, подвешенные на ветру — у нас с Динкой в нашей квартире с видом на Большую Неву тоже висят колокольчики. Черт… При чем здесь колокольчики? И при чем здесь убийство? Что такого мог написать Ленчик испанцу, с которым даже не был знаком?… Или был? Мы познакомились с Ангелом в «Пипе», совершенно случайно, но в «Пипу» нас привел Ленчик. И совсем не случайно… Он рекомендовал ее как самый лучший клуб, в котором можно на славу оттянуться. Да уж… Оттянулись. На славу. Ленчик давно сидит в России, он и носа сюда не кажет, бросил нас с легким сердцем, отделывается обещаниями, звонит раз в две недели… А в промежутках собирается запустить новый проект и пишет письма некоему Пабло-Иманолу Нуньесу, о существовании которого узнал только от нас. Вот хрень. И зачем нужно прошивать письма такими очаровательными словами как «убийство» и «убийца»? И что это может означать? Или все дело в собаке? Собака напугала меня, а в таком состоянии любая ботва в башку полезет. Собака едва меня не убила, но какое это имеет отношение к Ленчикову «asesinato»?.. Мысли в голове путались, мне слишком дорого дался поединок с пергаментными глазами Рико. Ч-черт… Вот именно, черт. Может, не так страшен черт, как его малютки, как любила говорить покойная Виксан. Стоит только перевести шесть строк, скопированные мной на обрывок счета, — и все сразу прояснится, и весь смешной и невинный смысл послания выползет наружу… Но переводить откровения Ленчика у меня не было никаких сил. Во всяком случае — сейчас. Потом, позже, «asesino» подождет, он всегда ждет, он умеет ждать, он все делает грамотно, это только дилетантки Тельма и Луиза срывались, палили в белый свет как в копеечку… Тельма и Луиза, Динка и Ренатка… Не получилось из нас Тельмы и Луизы, не прав оказался Ленчик. В пропасть мы рухнули, это точно. Вот только за руки взяться забыли… …Динка по-прежнему сидела в саду, прямо на земле, поджав под себя ноги по-турецки. Это была любимая ее поза. Она смотрела прямо перед собой, на собачью площадку, хотя ни псов, ни Ангела там уже не было. Скорее всего он ушел — завести собак и вымыть их после тренировки, больше похожей на бойню. Я тихонько присела рядом. Рядом, но чуть в стороне: отсюда, с моего места, с нагретой земли, был хорошо виден отросший Динкин затылок. Но прикоснуться к нему, обнять его мне больше не хотелось. — Mio costoso, — тихонько сказала я. Динка неожиданно вздрогнула. И повернулась ко мне. Но — не сразу. И глаза у нее… Глаза у нее вдруг на секунду стали такими же, как тогда, после нашего первого выступления в «Питбуле», когда она прижалась ко мне и сказала: «Неужели это мы? Мы — „Таис“?… Ты веришь в это, Ренатка?»… — Что? Что ты сказала? — Mio costoso… Как это переводится? — А-а… Зачем тебе? — Просто… ты ведь знаешь испанский… — Моя дорогая… Мой дорогой… Произнеся это, Динка снова отвернулась. Вот оно что! «Ангел, мой дорогой…» Совсем неплохо для письма незнакомому человеку. Совсем неплохо. Мой дорогой… Убийца… Убийство… Я с трудом отвела глаза от Динкиного затылка. И повернула голову. В отдалении сидел Рико. И смотрел на меня пергаментными глазами, в которых больше не было угрозы. — Mio costoso… Рико… — я подмигнула псу. Девятнадцатой по счету миниатюре в моем бестиарии… |
||
|