"Предела нет" - читать интересную книгу автора (Платов Леонид)

5. «Примите мою капитуляцию!»

Колесников проснулся с ощущением беспокойства. В доме происходило непонятное.

Все тревожно и быстро менялось вокруг. Шумы стали другими. К привычному тарахтению движка, к скрипу рассыхающихся половиц прибавился прерывистый рокот. Запускают моторы? Под рокот моторов обычно расстреливают, чтобы не слышно было криков.

Часы пробили полночь. Но шумы не стихали. По коридору громко топали взад и вперед. Вот протащили какую-то громоздкую штуковину, задевая углами за стены, — наверное, сундук или сейф.

Странно держал себя и страж. Он проявлял нервозность. То вставал, то садился. Подходил к окну, отодвигал край шторы.

Колесников тоже начал нервничать. Что произошло? Что могло произойти? План, так тщательно продуманный, сорвался?

В комнату вошли четыре эсэсовца, один из них с нашивками унтершарфюрера.

— Встать! — заорал он. — Ну-ка поднимите этого соню! Вот его одежда и башмаки. — Стук башмаков об пол. — Ты! Пошевеливайся!

Эсэсовцы торопливо подхватили Колесникова под локти и начали, мешая друг другу, напяливать на него брюки, пиджак, башмаки.

Он стоял у койки, согнувшись, свесив руки, — не выходил из роли. Хотя было уже ясно: все к чертовой матери! Четыре эсэсовца!

Его толкнули в спину. Он пошатнулся, делая вид, что не может устоять на ногах. Но эсэсовцы не дали ему упасть.

— Зачем нам такой? — сказали за его спиной.

— Профессору виднее.

— Но в машинах нет места.

— Его, может, еще и не возьмут.

— Надо было убраться отсюда вчера или позавчера. Я говорил Бангу.

— Приказ только что получен.

— Я слышал, проселочные дороги забиты битком. Доберемся ли к утру до Амштеттена?

— О, черт! Да двигай же ты ногами, лагерная падаль!

Добравшись до винтовой лестницы, Колесников споткнулся. Протянуть время! Понять, что происходит! На ходу перестроить план!

Но пинками его подняли с пола.

Толкаясь и переругиваясь, эсэсовцы принялись втаскивать его со ступеньки на ступеньку.

Снизу окликнули с раздражением:

— Грюнер!

Торопливо-бестолковое восхождение приостановилось.

— Что вы делаете? Возитесь вчетвером с этой дохлятиной? Вилли! Сопроводи его к профессору! Остальные к машинам, грузить имущество!

Колесников понял: эвакуация! «Мертвоголовые» эвакуируются!



Сопя, Вилли подсадил Колесникова в люк под лестницей.

Они очутились в просторной комнате.

Стеллажи вдоль стен заставлены книгами. Золоченые переплеты отсвечивают в полумраке. Люстра под потолком затенена.

Вилли швырнул Колесникова с размаху на стул. Сам не сел, принялся ходить по комнате, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Трусит, явно! Боится, как бы в суматохе эвакуации не забыли о нем.

Колесников повел глазами по сторонам. Тут, стало быть, и работает профессор? Что-то непохоже. Письменного стола нет. Книги, только книги. Даже не все уместились на стеллажах. Вон груда книг громоздится на полу. Это же библиотека, а не кабинет!

А где двери? Здесь нет дверей. (Не считая люка, через который поднялись Колесников и его конвоир.)

Несомненно, кабинет рядом. За этой стеной или за той. А как попадают в кабинет, если вдоль стен протянулись стеллажи?

Ну, не медли! Действуй!

Колесников простонал сквозь стиснутые зубы, покачнулся, мешком свалился на пол.

— Эй!

Вилли оторвался от окна:

— Вставай! Слышишь?

Носком сапога нетерпеливо потыкал Колесникова в бок.

— Что, подыхаешь? Хоть бы ты подох поскорей! Торчи тут с тобой. А ведь я даже не знаю, положили ли они в машину мой чемодан…

Колесников не отзывался. Ожидал, когда Вилли нагнется над ним, чтобы пощупать пульс, или попытается поднять с пола и посадить на стул.

Столько раз он отрабатывал в уме различные варианты нападения на врага, что действовал бы сейчас почти автоматически, без участия сознания.

Через секунду черный мундир затрещит по швам в его руках. Одновременно нога Колесникова согнется в колене, упрется эсэсовцу в живот, потом распрямится с силой. Батя обучил своих разведчиков этому приему. Не успев вскрикнуть, Вилли перекувырнется через голову.

Тут уж не мешкать — побыстрее навалиться на него всем телом и обеими руками стиснуть горло!

Лежа неподвижно на полу. Колесников ждал. Ему казалось, что сердце его бьется так громко, что заглушает тиканье настенных часов, что оно увеличивается в размерах, пухнет, вот-вот заполнит собой всю комнату.

Но почему-то Вилли не спешил нагнуться. Некоторое время он стоял над Колесниковым в раздумье. Какие мысли медленно, как мельничные жернова, ворочались там, в его башке под тяжелой каской? Наверное, он с беспокойством думал о своем чемодане.

Вдруг, еще раз ткнув Колесникова в бок, он повернулся к люку. С удивлением Колесников понял, что Вилли уходит. Под шагами его загудели, залязгали ступени трапа.

Вначале Колесников подумал, что это ловушка. Но Вилли не возвращался.

Колесников вскочил на ноги.

Со стен бесстрастно взирали на него золоченые обрезы книг.

Он шагнул к окну, выглянул в просвет между маскировочными шторами. Во дворе полно машин.

Да, эвакуация!

Но где же профессор?

По диагонали пол библиотеки пересекает полоса света. Раньше ее не было. Что это за полоса?

А! Упав со стула на пол, Колесников случайно уперся ногой в книжные полки. Одна из них сдвинулась. Стала видна щель. Это приоткрылась потайная дверь. Несколько полок с книгами, вращающихся на петлях, были потайной дверью!

Колесников толкнул ее. Она подалась и ушла вглубь — бесшумно. Очень хорошо! Все этой ночью должно совершаться бесшумно.



Ну да, кабинет, как он и предполагал. В кабинете нет никого.

Колесников ожидал увидеть что-то вроде лаборатории средневекового алхимика или колдуна. Ничего похожего! Здесь нет ни колб, причудливо изогнутых, ни очага, на котором кипело бы и булькало колдовское варево в котле. С закопченного потолка не свешиваются гирляндами пучки трав, а также высушенные шкурки змей. И вещий ворон не сидит на высокой спинке кресла.

Все воронье — это доподлинно известно Колесникову — слетелось в сад, поближе к линзам-перископам, и, нахохлившись, расселось там в траве. А ядовитое зелье клокочет в больших чанах в подвале дома.

Нет, кабинет как кабинет. Строго обставленный в старомодном немецком вкусе, ярко освещенный. Кажется еще светлее оттого, что стены аккуратно сложены из высоких белых панелей.

Посреди кабинета возвышается огромный письменный стол. Лампа под абажуром погашена.

Колесников шагнул к столу.

Все выглядит на нем так, словно бы хозяин отлучился ненадолго. Экономя электроэнергию, он машинально выключил настольный свет, но должен с минуты на минуту вернуться.

Рядом с лампой — портрет Гитлера в рамке, очевидно дарственный, потому что лоб поверх косой пряди пересекает еще и косая надпись.

Взяв портрет со стола. Колесников прочел: «Адольф Гитлер — профессору Бельчке. Миром можно управлять только с помощью страха!»

Фамилия профессора Бельчке? И Гитлер знает его лично?

Судя по этому столу, профессор — кабинетный ум, книжник, педант. Стоит такому рассыпать горку карандашей, чуть передвинуть пресс-папье или пепельницу с места на место, как привычное течение его мыслей нарушается, он уже не может работать.

Ничего! Скоро он вообще не сможет работать! Нужно лишь спрятаться, а потом, дождавшись профессора… Только бы он поднялся в свой кабинет один, без охраны!

Но тут негде спрятаться! Разве что присесть на корточки за письменным столом, согнуться в три погибели и…

А оружие?

Предполагалось отнять пистолет у конвоира. Однако конвоир убрался по трапу с пистолетом.

Нетерпеливым взглядом Колесников обежал кабинет.

Оружие! Оружие! Должно же быть здесь какое-нибудь оружие!

Из-под абажура настольной лампы выглядывала человеческая голова — маленькая, величиной с кулак, не больше. Наверное, бюст Шиллера, или Бетховена, или еще кого-нибудь из великих немцев. На письменном столе было принято в старину ставить такие бюсты для вдохновения.

Из чего делаются эти бюсты? Из меди, из бронзы? Ну что ж! На худой конец…

Он наклонился над столом. Странно! Не Шиллер и не Бетховен. Скулы туго обтянуты бледной кожей. Глава выпучены, просто вылезают из орбит. Серые (седые?) волосы стоят торчком. Да, общее выражение непередаваемого, панического ужаса…

Что же это за материал? Не бронза, нет. И не раскрашенный гипс. Что-то другое. Имитация под кожу! А дыбом торчащие волосы — пакля или…

Колесников протянул руку, чтобы коснуться волос, и тотчас же отдернул. Волосы были настоящие!

Но ведь на свете нет людей, у которых голова была бы с кулак!

С недоверием и опаской он смотрел на абажур. Отдергивая руку, вероятно, задел за выключатель настольной лампы. Та загорелась. Абажур, оказывается, был темно-желтый. На фоне его, подсвеченные изнутри, проступили какие-то узоры и письмена. Что это? Русалка. Змея, поднявшаяся на хвосте. Якорь, слова: «Ma belle».

«Моя красивая» на абажуре? Почему?

Колесников ближе пригнулся к абажуру. Так и есть! Сшит из кусков татуированной человеческой кожи!..

Минуту или две разведчик стоял у стола, не в силах пошевелиться. Это не кабинет ученого, это какая-то кунст-камера, специально подобранная коллекция монстров!..



Он спохватился. Время-то идет! Не на экскурсию же привели его сюда, монстров этих смотреть!

Некоторые люди имеют обыкновение держать пистолет в ящике своего письменного стола. Возможно, и профессор…

Косясь на приоткрытую дверь, Колесников обошел стол. О! В верхнем среднем ящике торчит ключ!

Два быстрых поворота, ящик выдвинут рывком. Пусто!

С лихорадочной поспешностью Колесников принялся выдвигать ящики один за другим. Он рылся в них, бормоча ругательства, вышвыривая на стол и на пол вороха бумаг, папки, флаконы с клеем, скрепки для страниц и прочую канцелярскую дребедень.

Того, что так нужно ему, в ящиках нет!

Он остановился перевести дух. Вот на столе валяется костяной нож для разрезания книг. Годится? Нет. Чугунное пресс-папье? М-м, пожалуй… За неимением чего-нибудь более подходящего. Это, во всяком случае, самое тяжелое из всего, что под рукой. Да, видимо, придется использовать этот предмет не по прямому его назначению.

Взвешивая на ладони пресс-папье, Колесников скользнул взглядом по тетради, которую выбросил на стол из среднего ящика. Падая, она раскрылась посередине.

Он выхватил слова: «формула страха» и «девятьсот тринадцатый упрямится».

Девятьсот тринадцатый? Но это же о нем!

Несколькими строками ниже он прочел:

«Разбитая линза, конечно, стоит денег. Но время дороже. Все сейчас определяется временем. Из-за непредвиденного происшествия с линзой испытания лютеола затягиваются. Я приказал наложить взыскание на Грюнера, который выпустил девятьсот тринадцатого в сад раньше назначенного срока».

Нет, судя по всему, это не журнал опытов. Скорее нечто вроде дневника, беглые беспорядочные записи, которые делаются в краткие промежутки между двумя опытами. Если хотите, краткие комментарии к опытам.

Колесников поспешно перебросил несколько страниц вправо, желая заглянуть в начало тетради. Ага! Вот оно, начало!

«Страх, по Х.Флетчеру, наполняет организм…»

Он поднял голову над тетрадью. Длинный четырехугольник приоткрытой двери пуст. Враги придут оттуда, но предварительно дадут знать о себе лязгом металлических ступеней.

От желтого абажура с якорями, змеями и словами «Ma belle» падает круг света на раскрытые страницы. К ним тянет непреодолимо. Здесь, в раскрытой тетради, разгадка проводившихся над ним экспериментов. Он подошел вплотную к самому порогу тайны отравленного ветра!

Колесников перевернул страницу.



«Я искал растение, подобное маку или конопле, с той существенной разницей…»

Разведчику послышался звук взводимого курка. Он выпрямился, сжимая в руке чугунное пресс-папье.

Нет, ложная тревога: то скрипнула рассыхающаяся половица.

Колесников опять нагнулся над тетрадью.

«Коэффициент психической прочности русского весьма высок, — прочел он. — Я доволен своим новым приобретением — этим русским…»

Страницы с шелестом отделялись друг от друга. Колесников спешил. Он так спешил, будто эсэсовцы с направленными на него автоматами уже стояли в черном проеме двери.

Но ведь он должен был понять все, что происходило с ним здесь, — пусть даже за минуту до смерти!

«Банг назвал это бунтом в лаборатории. Чушь! Не было, нет и не может быть никакого бунта в моей лаборатории…»

…Ничего за всю свою жизнь не читал Колесников с такой жадностью, как эту тетрадь; читал ее, правда, впопыхах, с пятого на десятое. Страницы так и летали под его нетерпеливыми пальцами.

Однако слух при этом оставался на страже. Он был отлично тренирован, его слух, обострен, как у кошки, привык различать опасность в подозрительных шелестах и шорохах ночи. Колесников знал: едва лишь лязгнут ступени трапа, как слух тотчас же даст тревожный сигнал в мозг!

В данном случае батя, наверное, не был бы доволен Колесниковым. Что-то неожиданно сдвинулось в нем. Умолк инстинкт самосохранения, ранее столь настойчивый. Это обостренное ощущение опасности, почти провидение опасности, которое присуще каждому разведчику, внезапно исчезло.

То и дело Колесников прерывал чтение и смотрел на дверь. Она по-прежнему зияла безмолвным провалом.

Зато в доме не утихала возня. Темп ее даже как будто ускорился. По временам пол ходил ходуном. Это протаскивали по коридору что-то тяжелое, задевая за стены.

Возились бы внизу подольше! Дали бы еще хоть десять, пятнадцать, двадцать минут, чтобы доискаться в тетради главного — разгадки тайны!

Разведчик нетерпеливо перебросил влево пять или шесть страниц.

Это последние записи в тетради. Они особенно торопливы. Некоторые фразы оборваны на середине. Слова не дописаны.

«Меня тревожит, что приказ об эвакуации придет с запозданием. По-видимому, мы здесь не представляем себе, какая, мягко говоря, неразбериха дарит сейчас в Берлине. Обо мне и о моем объекте могут просто забыть.

Если бы удалось задержать русских хоть бы ненадолго…

Девятьсот тринадцатый был разведчиком — так мне сказали в Маутхаузене. Если бы он сохранил мобильность! Но после срыва с линзой он находится в состоянии депрессии. К опытам будет пригоден, по мнению Бергмана, не ранее как через полторы-две недели. А в нашем распоряжении считанные дни…»



Колесников закрыл тетрадь и выпрямился. Он ощутил, что спина его закоченела, словно бы ее обдали ледяной водой… Кто-то, кроме него, был в комнате!

И почти сразу же за спиной Колесникова раздался тонкий голос:

— Так вы уже выздоровели? Я очень рад. А мне доложили, что вы не мобильны, даже не транспортабельны.

Он оглянулся. Одна из высоких белых панелей беззвучно сдвинулась в сторону. Еще одна потайная дверь!

В ее проеме — трое. Доктор. Потом какой-то мордастый, плечистый. У обоих в руках пистолеты. А между ними румяный коротышка в очках.

— Но где же Вебер? — сказал мордастый. — Я приказал Веберу доставить сюда русского.

Коротышка сделал небрежное движение рукой, отводя разговор о Вебере.

— Вы, стало быть, притворялись, симулировали? — продолжал он, благожелательно рассматривая Колесникова. — Я подозревал это, представьте. Но наш милый доктор с упорством кретина старался разубедить меня. — Он даже не взглянул на доктора. — Ну что ж! Повторяю, я рад. Мне, видите ли, нужно посоветоваться с вами по одному обоюдоважному вопросу. Но что же вы стоите? Садитесь!

Он уселся за маленький столик у окна и перекинул ногу за ногу.

— Я предложил бы вам кофе, коньяк. Но, увы, мы не располагаем временем. Разговор будет кратким. Думаю, обойдемся без переводчика? Ведь вы прекрасно понимаете все, о чем я говорю. Сужу по выражению ваших глаз. Да положите же вы на стол это пресс-папье! В нем нет никакой нужды, уверяю вас. — Он обернулся к своим спутникам: — Побудьте в библиотеке. И, пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Мы, несомненно, поладим.

Он вытащил из кармана маленький пистолет и положил на столик перед собой.

Колесников стоял неподвижно, ничего не понимая.

Бельчке подождал, пока за Бангом и доктором закрылась дверь. Потом, добродушно улыбаясь, повернулся к Колесникову:

— Разговор, как видите, сугубо секретный — с глазу на глаз.

Неожиданно он поднял перед изумленным Колосниковым руки:

— Господин русский моряк, примите мою капитуляцию. Я сдаюсь. Прошу сообщить об этом вашему командованию!