"Тень ворона" - читать интересную книгу автора (Питерс Эллис)

Глава одиннадцатая

Первый день нового, 1142 года начался сырым и холодным рассветом, однако за пеленой облаков таилось обещание солнечного света, который пробьется на часок в середине дня, прежде чем вечерняя мгла вновь затянет небеса. Кадфаэль, обычно часто просыпавшийся до заутрени, на этот раз проспал до колокольного звона и, совсем еще сонный после короткого отдыха, потащился с остальными братьями по ночной лестнице в церковь. После службы он отправился в свой сарайчик, чтобы проверить, все ли там в порядке, и заодно захватить оттуда свежего масла для алтарных лампад. Синрик уже поправил свечи и пошел на кладбище, чтобы еще раз взглянуть, все ли готово возле могилы, которая уже ждала, аккуратно прикрытая сверху досками. Покойник в деревянном гробу лежал перед приходским алтарем на пристойно убранном одре. После мессы его собирались вынести с процессией в северную дверь. Пройдя по Форгейтскому тракту, шествие должно было войти на кладбище через широкие ворота напротив ярмарочной площади, где находился вход для мирян, которым не полагалось ходить через большой двор. Ради спокойствия и соблюдения монастырских правил приходилось проводить некоторое разделение между монашеской братией и мирской общиной.

На большом дворе за час до начала мессы уже царило деловитое оживление. Монахи готовились к предстоящим работам или доделывали то, что не успели закончить накануне. А перед широким западным порталом церкви начинали собираться жители Форгейта; частью они толпились у монастырских ворот, поджидая своих друзей, чтобы вместе войти в церковь. Лица прихожан были замкнуты и скрытны. Напустив на себя подобающую для такого дня строгую торжественность, люди между тем исподтишка так и рыскали глазами, как бы ища подтверждения тому, что туча, омрачавшая их жизнь, действительно унеслась. Быть может, после сегодняшних похорон они вздохнут свободно и перестанут таиться друг перед другом и осторожничать в разговорах с соседями? Может быть! Но что будет дальше, если ловушка Хью Берингара не сработает, как задумано?

Кадфаэля смущала вся эта затея, но еще больше его огорчала мысль, что нынешняя неопределенность может продлиться, пока недоверие и страх не развеются благодаря человеческой забывчивости и непостоянству. Уж лучше бы вытащить это на свет божий, разобраться во всем и покончить наконец! Тогда всем, кроме одного, стало бы спокойно. Нет! И ему тоже! Ему-то как раз в первую голову!

Понемногу начала собираться и местная знать. Вон староста Эрвальд, с важным видом, преисполненный достоинства, — провост, да и только! Вон кузнец, валлиец Рис аб Овейн, — в Форгейте было несколько ремесленников-валлийцев. А вот и пекарь Джордан Эчард — здоровенный, откормленный детина с таким же каменным выражением на лице, как у всех, но в нем, однако, проглядывает самодовольство — ведь он пережил-таки своего обидчика! Тут же рядом и простой деревенский люд: работник Элгар, несправедливо заподозренный своим хозяином Эйлиотом в том, что он не свободный человек, а виллан; Эдвин, у которого по распоряжению Эйлиота был сдвинут межевой камень; Сентвин, чье дитя зарыто некрещеным в неосвященной земле; отцы мальчиков, которым на собственной шкуре пришлось убедиться, что от эбенового посоха лучше держаться подальше, и которые натерпелись страха на уроках Эйлиота. Мальчики дожидались в сторонке, отдельно от взрослых; они шептались, беспокойно топтались на месте и вытягивали шеи, чтобы лучше видеть, но в церковь не заходили. Иногда по их настороженным .лицам пробегала улыбка, иногда сквозь шепоток прорывалось хихиканье, в котором чувствовались бравада и невольный страх. Форгейтские собаки, заразившись возбужденным и нервным настроением людей, сновали в толпе, лязгали зубами, стараясь цапнуть за бабки проходящую лошадь, и на каждый неожиданный звук заливались визгливым лаем.

Своих жен мужья постарались оставить дома. Наверняка жена Джордана хлопочет за него в пекарне. Утренняя выпечка уже готова, теперь надо вычистить в печке золу, а следующая партия хлебов уже стоит наготове и только ждет, когда ее посадят в печь. Хорошо, что жена Джордана не здесь и грядущие события пройдут без нее, хотя Хью наверняка не станет впутывать в свои планы бедняжку, которая созналась, что ее муж не ночевал дома, только ради того, чтобы спасти его от более страшного обвинения. Но для нее все равно лучше, если она будет отсюда подальше. Впрочем, это уж дело шерифа, как тут поступить, благо Хью и сам знает, как выйти из любого положения, и умеет обращаться с людьми! Немного женщин все-таки присутствовало в толпе — это были пожилые, почтенные матроны, вдовы зажиточных ремесленников, опора Церкви, на которую она всегда может положиться там, где другие ей изменяли. Они стойко отбывали все церковные службы: с мирянами — мессу, с монахами — вечерню; эти старейшины в юбках, одетые во все черное, были в церкви как свои, и монастырская община видела в них едва ли не членов своего братства. Разумеется, эти женщины не могли пропустить заупокойную службу.

Рассеянным взором окидывая приходящих, Кадфаэль думал о другом, как вдруг заметил показавшуюся в воротах Диоту, которую бережно поддерживала под руку Санан. Их появление подействовало на него как тревожное напоминание, но в то же время это было приятное зрелище, на котором отдыхал глаз. Идущие рука об руку две красивые женщины, тщательно прибранные, исполненные спокойной и отважной решимости, держались с достоинством, что, наверное, стоило им больших усилий. Казалось, будто осень и весна, отважно помогая друг другу, появились перед ним. Изнывающий в своем затворничестве Ниниан потребует потом полного отчета и не успокоится, пока его не услышит. Осталось подождать еще два часа, чтобы все так или иначе решилось.

Войдя в ворота, обе женщины остановились и стали оглядываться вокруг, явно отыскивая кого-то глазами. Санан первая заметила Кадфаэля и обрадованно что-то сказала на ухо Диоте. Вдова тоже обернулась в его сторону и сразу устремилась туда, где он стоял. Кадфаэль тоже двинулся им навстречу, поняв, что они искали именно его.

— Я рада, что встретила тебя до начала богослужения, — сказала ему Диота. — Я принесла мазь, которую ты мне давал. Там осталась еще половина, а мне она больше не нужна. Жалко, если зря пропадет. В эти зимние дни она, наверное, то и дело кому-нибудь требуется.

Баночка с мазью лежала у нее в сумке, висевшей на поясе. Диота достала ее из-под плаща и вынула глиняную баночку, крепко запечатанную деревянной крышечкой. Женщина протянула ее Кадфаэлю на ладони и, едва улыбаясь, спокойным голосом сказала:

— Все мои царапины зажили, а мазь может еще кому-нибудь пригодиться. Я возвращаю ее с благодарностью.

На протянутой ладони, на которой она держала баночку, белели еле заметные следы заживших царапин. От ссадины на виске осталось только продолговатое бледно-розовое пятнышко, синяк уже совсем сошел.

— Ты могла бы оставить ее у себя на всякий случай, мне будет только приятно, — сказал Кадфаэль, принимая баночку. — Зачем же! Если понадобится, я попрошу снова, ведь я, наверное, буду здесь жить, — ответила Диота.

Она с достоинством поклонилась и повернулась, чтобы идти в церковь. Через ее плечо Кадфаэль поймал полный доверия взгляд голубых, словно колокольчики, и ясных, как небесная лазурь, глаз Санан. Девушка переглянулась с ним, словно они были заговорщиками. Затем она отвернулась от него, взяла под руку свою пожилую приятельницу, и они обе пошли, удаляясь от него, через двор к открытой западной двери церкви.

Ниниан проснулся, когда уже давно рассвело, с тяжелой и туго соображающей головой, что было неудивительно: полночи он никак не мог уснуть, а потом забылся беспокойным сном. Он встал и, не глядя на лестницу, одним прыжком соскочил с сеновала, затем вышел на свежий воздух. Утро выдалось сырое и зябкое, и Ниниан сразу взбодрился, освободившись от тумана в голове. Стойла для коней были пустыми. Верный слуга Свейн, чья хижина стояла неподалеку от города, уже побывал на конюшне и вывел коней попастись на огороженном выгоне. Им следовало немного размяться, так как в морозные дни их не выводили и они совсем застоялись. Сейчас они вовсю наслаждались свободой и носились по лугу, радуясь свету и воздуху. Кони были молодые, резвые и давно стояли без дела, так что поймать их и взнуздать будет нелегко. Однако сегодня это вряд ли могло понадобиться.

Остальная скотина еще томилась в коровнике; когда Свейн вернется, он выпустит коров на прибрежный луг. Конюшня и коровник стояли на широкой поляне между лесистыми холмами, которые расступались с одной стороны, открывая вид на реку. Это было уединенное местечко! С западной стороны под деревьями журчал ручеек, сбегавший к Северну; туда-то сейчас и направлялся Ниниан, чтобы стряхнуть сон. Сняв кафтан и рубашку, он, вздрогнув от холода, сунулся головой в воду, затем поднялся, поеживаясь, перевел дух после холодного купания, но с удовольствием ощутил прилив бодрости, сразу разгорячивший кровь и подхлестнувший вялые мысли. Юноша замотал головой, отряхиваясь от воды, причесал пятерней густые кудри, пробежался несколько раз, что было духу, вокруг лужайки, подхватил с земли свою одежду и припустил обратно под крышу конюшни; там он хорошенько вытерся чистой дерюжкой и оделся, готовясь встретить все, что принесет с собой начавшийся день. День обещал быть долгим и полным тревог, но сейчас вселял бодрость и надежду. Ниниан причесался, насколько это было возможно голыми руками, и уселся на сложенное кипой сено завтракать. Он как. раз принялся жевать ломоть хлеба, закусывая его яблоком — все это принесла ему Санан, — как вдруг на тропинке, ведущей к дверям конюшни, раздались шаги возвращающегося пастуха. Или это не Свейн, а кто-то другой? Перестав жевать, Ниниан замер, прислушиваясь, с недожеванным яблоком за щекой. Было тихо, а Свейн всегда предупреждал о себе свистом, да и шаги показались Ниниану непривычно торопливыми, ибо шуршали на каменистой, заросшей травой тропе. Ниниан мгновенно вскочил, взобрался на сеновал и там замер над открытым люком, готовый встретить нежданного гостя.

— Ты здесь, хозяин? — громко окликнул его вошедший. Все-таки это оказался Свейн, но он так спешил, что совсем запыхался и второпях даже забыл посвистеть на подходе к конюшне. — Где же ты, парень? Давай спускайся!

Ниниан шумно перевел дыхание, высунулся из люка и, повиснув на руках, спрыгнул на пол.

— Ну, Свейн, испугал же ты меня, ей-богу! Я уж было за кинжал схватился! Ведь я тебя сначала не узнал. Думал, что могу узнать тебя с закрытыми глазами, а сейчас принял за чужого. Так в чем же дело?

На радостях, что все обошлось, он облапил друга одной рукой, а другою немного оттолкнул от себя и быстро оглядел его с головы до пят:

— Господи! Какой ты сегодня нарядный! Это в честь чего?

Свейн был уже немолодой, седоватый и довольно полный человек с кудлатой бородой и лукавыми глазами. Наверное, он как-то утеплился от зимнего холода, но теплые вещи были, вероятно, надеты под низ, да и была у него всего лишь пара теплых штанов. Ниниан никогда не видел на нем другого наряда, кроме заношенного, выцветшего коричневого кафтана, покрытого множеством заплаток, но, оказывается, у него был еще другой — сегодня Свейн пришел в зеленом, без единой заплаты, а сверху на нем был коричневый капюшон, закрывавший голову и плечи.

— Я только что из Шрусбери, — сказал Свейн, — ходил к провосту Корвизеру забрать из починки женины башмаки. Я заходил в конюшню на рассвете и вывел коней, а то больно уж они застоялись. Потом сходил домой принарядиться для города, а оттуда мне уж некогда было зайти к себе и переодеться в рабочую одежду. В городе люди говорят, что шериф собирается пойти на похороны форгейтского священника и взять под стражу его убийцу. Вот я и решил, что надо поскорее тебе сообщить. Может, люди правду говорят.

Ниниан так и застыл перед ним, задохнувшись от изумления:

— Нет! Неужели он хочет ее схватить? Так тебе и сказали? Боже мой! Только не Диоту! Она как раз там и ни о чем не подозревает. А я здесь сижу! — Встревоженный не на шутку, Ниниан схватил Свейна за руку: — Это точно известно?

— В городе все об этом говорят. Люди прямо с ума сходят от любопытства. Должно быть, отправятся туда толпами, так что на мосту будет не пройти. Кого шериф хочет поймать, никто не знает наверняка. Говорят разное, но все уверены, что так оно и будет, как сказал шериф, кем бы ни оказался этот горемыка.

Ниниан выбросил яблоко, которое держал в руке, и, стукнув друг о друга стиснутые кулаки, стал лихорадочно думать.

— Я должен туда пойти! Месса начнется не раньше десяти, я еще успею…

— Нельзя туда ходить! Молодая хозяйка сказала…

— Сам знаю, что сказала! Но это уже мое дело. Я должен вызволить Диоту, и я ее вызволю! Кого же еще может шериф обвинить? Но я не отдам ее на расправу! Этого я не допущу!

— Тебя там узнают. Может, он вовсе не твою Диоту имеет в виду. Хорош ты будешь тогда! Может, он все правильно рассудил и неспроста это задумал. А ты себя погубишь ни за что ни про что, — убеждал Ниниана старый пастух.

— Нет! Совсем не обязательно меня должны там узнать. Я же буду в толпе. В лицо меня знают только те, кто видел в аббатстве, а из Форгейта почти никто. Во всяком случае, — произнес Ниниан решительно, — пусть кто-нибудь только попробует ее тронуть, я ему такое сделаю, что не обрадуется! Одолжи-ка мне свой кафтан и капюшон, Свейн! Ну и кто меня под ним разглядит? Меня там видели только в той одежонке, что на мне сейчас, а твоя слишком хороша для Бенета, которого они знают.

— Возьми коня, — посоветовал Свейн, послушно снимая капюшон и стаскивая через голову остальное.

Ниниан кинул взгляд на луг, где носились кони, радуясь своей свободе:

— Нет, уже некогда. Я раньше доберусь туда пешком. К тому же всадника люди скорее приметят. Много ли народу приедет верхом на похороны Эйлиота?

Ниниан натянул через голову слишком просторную для него одежду Свейна, еще хранившую тепло своего хозяина, и вынырнул из ворота с растрепанными волосами и горящим румянцем на щеках.

— Взять с собой меч я не решаюсь. А вот кинжал можно спрятать под одеждой.

В мгновение ока он слетал за кинжалом на сеновал, надежно закрепил его за поясом и спрятал под кафтаном.

Уже бросившись было за порог, он вдруг снова обернулся, пораженный новой заботой, и, воротившись назад, схватил за руку Свейна:

— Если я не вернусь, Санан позаботится, чтобы ты не остался в убытке. Это же твоя лучшая одежда! Я не имел права…

— Да иди уж ты скорее! — ответил немного обиженный Свейн, подталкивая юношу туда, где за полем начиналась роща. — Коли придется, я и в дерюге похожу. Смотри сам возвращайся живой и невредимый, а то молодая хозяйка мне голову за тебя оторвет! И надень капюшон на голову, дурачок, когда будешь выходить на дорогу!

Ниниан припустил напрямик через луг к поросшему деревьями склону, за которым начиналась дорога, ведущая к Меолу. До ручья была примерно миля пути, а там оставалось перейти на другой берег, чтобы оказаться на тракте возле городского моста.

Беспокойная молва, обойдя весь Шрусбери, достигла наконец ушей Ральфа Жиффара. Для этого потребовалось некоторое время, так как никто из его домочадцев не выходил в тот день из дома до девяти часов утра, а в девять одна из служанок отправилась с кувшином за молоком. Она пропадала довольно долго, уж больно интересные новости пришлось ей услышать по дороге! Когда она вернулась, принесенные ею слухи опять-таки не вдруг донеслись до Жиффара: пока они дошли из кухни до секретаря, тоже понадобилось время, а уже от него о них узнал сам Жиффар, который в эту минуту размышлял о том, не пора ли, поручив присмотр за городским домом управляющему, переехать в свой родовой замок на северо-востоке. В городе жилось удобно, и старик радовался, что угодил сыну, предоставив ему самостоятельно управлять поместьем. Мальчику было шестнадцать лет, он был на два года моложе своей сводной сестры и немного завидовал ей, глядя, как она по-взрослому, точно настоящая хозяйка, управляет городским домом. У мальчика уже была невеста, дочь владельца соседнего манора. Очень удачная партия! И теперь ему, понятное дело, еще больше хотелось расправить крылышки. Бесспорно, у него все должно получиться, как надо, и он может гордиться своими достижениями, но все-таки под отцовским присмотром оно как-то вернее! Отношения между сыном и падчерицей сложились хорошие, и все-таки молодой Ральф будет доволен, когда ее выдадут замуж, и она уедет из дома. Да вот беда! Уж больно дорого стоит выдать девушку замуж.!

— Милорд! — произнес старый секретарь, входя в комнату. Дело было утром, но час был уже не ранний. — Мне кажется, сегодня вы наконец избавитесь от головной боли, а если не сегодня, то во всяком случае очень скоро. По городу гуляет молва, все кумушки только о том и судачат в лавках и на улице, что Берингар нашел-таки убийцу, все уже доказано, и на похоронах священника он хочет его схватить. А кто может быть убийцей, как не молодчик, присланный Фиц-Аланом! Один раз ему удалось улизнуть, но теперь-то уж он от них никуда не уйдет!

Секретарь сообщил Ральфу эту новость как добрую весть, именно так тот ее и принял. Когда смутьян будет наконец схвачен, Ральф Жиффар, сыгравший в этой истории достойную роль верного вассала, сможет спать спокойно. Покуда этот молодчик был на свободе, его проделки всегда могли отозваться какими-нибудь неприятными последствиями для любого, кто с ним имел дело.

— Значит, я поступил правильно, когда изобличил его, — сказал Ральф, вздохнув с облегчением. — Иначе после его поимки на меня могло пасть подозрение. Так-так! С этим делом, можно сказать, уже покончено, и все обошлось благополучно.

Это была очень приятная мысль, хотя Ральф остался бы так же доволен, если бы все решилось без его участия, так как воспоминание о собственном предательстве временами давало о себе знать угрызениями совести. Но раз уж и впрямь этот малый оказался убийцей священника, то Ральф мог не терзаться больше сомнениями, зная, что тот наказан по заслугам.

Но тут Ральф — отчасти из суеверного страха, как бы все не сорвалось в последний момент, отчасти из противоречивого чувства, которое тянуло его самому поглядеть на успешное осуществление поимки преступника — вдруг передумал и принял несколько запоздалое решение пойти на похороны, чтобы уж быть совсем уверенным и вполне насладиться своим благополучным спасением.

— Так это должно случиться после мессы? Сейчас, наверное, аббат дошел до середины своей речи. Пожалуй, сяду-ка я в седло и поеду посмотреть конец.

Ральф встал с кресла и крикнул на двор, чтобы конюх седлал коня.

Аббат Радульфус уже давно начал свою речь. Он произносил слова медленно, задумчиво и по-домашнему — так говорит человек, для которого весомо каждое слово, во время напряженной работы мысли. На хорах всегда царил полумрак. Словно некое воплощение человеческой жизни, этот маленький островок неяркого света окружен был громадой тьмы над головой, в которой двигались тени, — ибо даже тьма имеет свои оттенки. В набитом людьми нефе было светлее и при таком стечении народа не слишком уж холодно. Во время совместных богослужений, на которых присутствовали сидящие на хорах монахи и община мирян, их разделение, вместо того чтобы смягчаться, проступало с еще большей отчетливостью.

«Мы — здесь, а вы — там, — думал брат Кадфаэль. — Но в конечном итоге все мы одна плоть и кровь, и души наши ждет один и тот же суд».

«Понятие о сонме святых, — говорил аббат Радульфус, обратив лицо вверх так, что взор его был устремлен скорее в пространство под сводами, нежели на тех, к кому он обращал свою речь, — невозможно объять мерою нашего разума. Этот сонм не может состоять из безгрешных людей, ибо кто когда-либо бывший во плоти, за исключением одного-единственного, имеет право на столь высокое отличие? Разумеется, среди них найдут место те, кто ставил перед собой возвышенную цель и делал все, чтобы ее достичь, а именно так поступал — и мы в это верим — ныне усопший наш брат и пастырь. Да, это так! Даже когда они целей этих не достигли, даже когда цели, как выяснилось, были слишком узкими из-за того, что ум, их породивший, был ослеплен предрассудками и гордыней и слишком алчно стремился к личному совершенству. Ибо даже стремление к совершенству может быть греховно, когда оно нарушает права и нужды другого человека. Лучше в чем-то потерпеть неудачу, свернув с избранной стези, чтобы поднять упавшего, чем пройти мимо, устремившись за своей наградой и бросив своего ближнего в одиночестве и отчаянии. Лучше тащиться хромым и немощным, но поддерживая тех, кто споткнулся, чем бодрым шагом идти вперед одному.

Также недостаточно, если ты просто отступил ото зла, ибо надобно творить добро. Сонм святых может принять в свой круг и великих грешников, но которые также любили других людей великой любовью и никогда не отвращали своего взора от чужой нужды, но благотворили людям сколько могли и не причиняли лишнего зла. Ибо в нуждах ближних своих видели нужду божию, как он сам нас учил, и, видя лик ближнего яснее, чем свое лицо, они также прозревали лик божий.

Далее я укажу вам надежно, что всякий, кто рожден на этот свет и умер, не запятнав себя личным грехом, будет причастен чистому сонму невинных святых мучеников, которые примут его в свои объятия, и будет ему дарована жизнь вечная, смерти не подвластная. И если он умрет здесь безымянным, имя его, до поры не известное здесь, уже занесено в его книгу.

Нам же всем, разделяющим бремя греха, не пристало вопрошать и спорить, какой мерою нам отмерено, и не пристало высчитывать заслуги свои и достоинства, ибо нет у нас орудия, чтобы измерить ценности духовные. Это дело бога. Пристало же нам проживать каждый день так, будто это наш последний день, со всю правдою и добротою, какая в нас заложена, и каждую ночь отходить ко сну, как будто завтрашний день будет нашим первым днем и новым, чистым началом для нас. Наступит день, когда все станет ясным. Тогда мы получим знание, как теперь имеем веру. И с этой верой мы поручаем сего пастыря нашего заботам пастыря пастырей, уповая на воскресение».

Произнося благословение, аббат обратил лицо вниз, к тем, кто его слушал. Возможно, он подумал, многие ли поняли его и многим ли нужно было понимание.

Надгробная речь была окончена, люди в нефе зашевелились и двинулись потихоньку к северной двери, чтобы первыми занять места поближе к началу процессии. С хоров трое служивших сегодня священников — аббат, приор и субприор — спустились вниз к катафалку, а братья молча выстроились за ними парами. Носильщики подняли груз и понесли его через открытую северную дверь в Форгейт.

«Отчего это так получается, — подумал Кадфаэль, который был рад отвлечься на этот пустяк, — отчего это получается, что всегда один идет не в ногу или оказывается ниже или выше других ростом, так что его шаг не совпадает с остальными? Не для того ли так делается, чтобы мы не впадали в заблуждение, слишком серьезно относясь к самой смерти?»

Кадфаэль не удивился, когда при выходе процессии из церкви ее встретила густая толпа народу, сквозь которую ей пришлось продвигаться вправо вдоль ограды. Однако он очень удивился, когда с первого взгляда определил, что половина зевак — это жители города, а не одни лишь обитатели здешнего прихода. Кадфаэль быстро понял причину. Хью позаботился о том, чтобы своевременно просочились некоторые слухи о его планах и чтобы они разнеслись в стенах города, не успев дойти до здешнего люда, которого это больше всего касалось. Здешние должны были прийти непредупрежденными, зато почтенные, а вернее сказать, малопочтенные горожане, не жалевшие потратить время во имя своего любопытства, примчались на похороны, чтобы наблюдать, чем все кончится.

Кадфаэль по-прежнему сомневался, что конец будет удачным. Затея Хью могла возбудить кое в ком желание очистить свою совесть, и этот человек мог поднять голос и выдать ни в чем не повинного соседа, которого по ошибке считал бы виновником, но, с другой стороны, это могло принести огромное облегчение виновному, который бы принял это как подарок, — разумеется, отнюдь не небесного, а совершенно противоположного происхождения! Идя с процессией, Кадфаэль перебирал в уме факт за фактом те мелочи, что крутились в его мозгу, и вдруг увидел, как они связаны. Это случилось в тот миг, когда, поскользнувшись на обледенелой колдобине, он почувствовал, как спрятанная за пазухой баночка с мазью стукнулась от встряски о его грудь. И тут он вновь увидел ее перед собой на протянутой ладони Диоты, в ее все еще красивой, хотя и немало потрудившейся на своем веку руке. Ладонь была исчерчена обыкновенными линиями, которыми всегда бывает отмечена человеческая рука. За долгую жизнь они врезались на ней глубоко, но рядом с ними были другие, совсем тоненькие белые черточки, которые перекрещивались с первыми, пучком расходясь от запястья к пальцам. Сейчас они уже были мало заметны, а скоро и совсем исчезнут.

Ледяная ночь. Кадфаэль помнил, как сам пробирался тогда, осторожно шагая по замерзшей дороге. И женщина, которая поскользнулась на пороге дома и, падая, непроизвольно выставила вперед руки, — они принимают на себя всю тяжесть внезапного удара, хотя достается все-таки и голове. Но ведь на самом-то деле Диота никуда не падала! Ушиб головы она получила по совсем другой причине. Она и впрямь падала в ту ночь на колени, но опускалась на них по своей воле, в отчаянии хватаясь при этом не за мерзлую землю, а за подол священнической рясы и за его плащ! Так откуда же тогда взялись эти царапины на обеих ладонях?

Неумышленно Диота рассказала ему только половину истории, полагая, что поведала все. Что поделаешь! Сейчас он оказался в полной беспомощности: ему нельзя выйти из процессии, и ей тоже. Он не может подойти к ней, чтобы вместе покопаться в ее памяти и вспомнить то, что она тогда забыла сказать. Пока не закончится торжественная церемония, он не сможет поговорить с Диотой. Это так. Но ведь есть еще другие немые свидетельства, которые заговорят очень красноречиво, если извлечь их на всеобщее обозрение! Кадфаэль поневоле продолжал идти вперед. Шагая в ногу с братом Генри, они прошли форгейтский тракт и свернули направо около ярмарочной площади. Церемонию погребального шествия нельзя было нарушить. По крайней мере еще не сейчас. Может быть, когда шествие вступит в ворота кладбища? Обратно они уже не пойдут процессией. Оказавшись в стенах своего монастыря, братья разойдутся поодиночке, дабы совершить омовение и затем отправиться в трапезную обедать. Следовательно, войдя в ворота, он, наверное, сможет незаметно удалиться…

Широкие ворота в стене были уже настежь распахнуты, чтобы впустить погребальное шествие на длинную аллею. Справа открывался вид кладбища, а слева огород, за которым вставала длинная крыша аббатских покоев и обнесенный изгородью маленький цветник. Могилы монахов располагались возле восточной стены церкви, а священников мирского прихода хоронили в том же конце, но немного отступя от монашеских могил. Захоронений было еще не очень много, так как монастырь основали всего пятьдесят восемь лет тому назад, приход же существовал дольше, его требы справлялись раньше в деревянной церковке, которую граф Роже заменил на каменную и отдал вновь основанному монастырю. Здесь росли деревья и травка, а летом цвели полевые цветы. Кладбище производило очень приветливое впечатление. И лишь сырая черная яма, выкопанная около стены, портила вид этого зеленого сада. Синрик установил возле могилы козлы, чтобы поставить на них гроб, прежде чем его опустят в землю. Сейчас Синрик склонился в сторонке над досками, которыми раньше была прикрыта могила, укладывая их аккуратным штабелем.

Вслед за монашеской процессией в кладбищенские ворота толпою хлынул народ. Пришла половина Форгейта и множество горожан, всем хотелось вблизи увидеть, что же произойдет дальше. Кадфаэль покинул свое место в ряду и незаметно смешался с толпой любопытствующих зрителей. Брат Генри, конечно, обратит внимание на его отсутствие, но во время церемонии он не станет бить тревогу. В то время как приор Роберт своим звучным голосом произносил первые фразы погребальной службы, Кадфаэль уже скрылся за углом здания, где собирался капитул, и торопливой рысцой устремился через двор к калитке возле лазарета, ведущей к мельнице.

Хью приехал из замка с двумя сержантами и двумя молодыми солдатами из гарнизона. Они прискакали верхом, оставили лошадей на привязи около ворот монастыря и не показывались, пока похоронная процессия не пришла на кладбище. Покуда все глаза были обращены на приора Роберта и на гроб с покойником, Хью выставил у открытых дверей двух стражников, вид которых должен был остановить тех, кто вздумал бы сейчас уйти, а сам в сопровождении сержантов вошел внутрь, и они без лишнего шума стали осторожно продвигаться через толпу. Их нарочито скромное появление и почтительное молчание, которое они хранили, остановившись перед гробом, не осталось незамеченным, а наоборот, своей необычностью привлекло к ним все взгляды, так что к тому моменту, когда они очутились на тех местах, которые заранее наметил Хью — он сам возле гроба напротив приора, и оба сержанта за спиной Джордана Эчарда, — множество глаз уже исподтишка успели на них взглянуть, а теперь все уже откровенно глазели в их сторону, и в толпе слышно было беспокойное движение и шарканье ног. Но Хью пережидал, когда все будет закончено.

Синрик и его помощники приподняли гроб, продели веревки и опустили его в могилу. Раздались глухие удары земли о крышку гроба. Произнесли последнюю молитву. Наступил неизбежный миг всеобщего молчания и тишины, после которого люди, вздохнув, задвигаются и начнут расходиться. Вздох пронесся по рядам, как порыв ветра, когда все разом перевели дыхание; толпа шелохнулась, по ней пробежал шум, похожий на шуршание ветра в сухой листве. И тогда Хью громко и отчетливо произнес свои слова, рассчитанные на то, чтобы мгновенно остановить малейшее движение:

— Милорд аббат, отец приор! Я прошу у вас прощения за то, что выставил стражу у ваших ворот, она поставлена снаружи, и тем не менее я прошу меня извинить. Никто не должен выходить отсюда, пока я не сделаю объявления. Извините меня, что я пришел в такую минуту, однако иначе было нельзя. Я пришел сюда именем короля и закона по поводу расследования об убийстве. Я должен арестовать здесь преступника, подозреваемого в убийстве отца Эйлиота.