"Необычный монах" - читать интересную книгу автора (Питерс Эллис)

Очевидец

Со стороны брата Амвросия было в высшей степени неразумно и неосмотрительно простудиться и захворать горлом как раз за несколько дней до установленного срока сбора ежегодной ренты с монастырских арендаторов. Иные свитки в результате так и не успели скопировать, а некоторые нужные записи так и не были сделаны. Между тем заменить брата Амвросия было весьма непросто, ибо никто не разбирался в счетных книгах, равно как и в жалованных, дарственных и арендных грамотах, касавшихся имущества обители, так хорошо, как он. Уже четыре года Амвросий исполнял обязанности писца при брате Мэтью, монастырском келаре, и за эти годы богобоязненные миряне преподнесли обители немало щедрых даров. Аббатство обзавелось новой мельницей на Терне, прекрасными пастбищами, участками леса, расчищенными и раскорчеванными под пашню, жилыми домами с хозяйственными постройками и земельными участками в городе и богатыми рыбными прудами. Под покровительство монастыря перешло также несколько пригородных приходов с церквями и церковными угодьями. Все эти приобретения брат Амвросий брал на строжайший учет, твердо знал, с кого и сколько причитается обители доходу, и провести его было решительно невозможно. У всякого селянина, пользовавшегося аббатскими угодьями, или горожанина, чей дом стоял на принадлежащей обители земле, всегда было в запасе немало способных вышибить слезу историй, весьма убедительно доказывавших, что как раз сейчас он ну никак не может внести положенную плату, но с братом Амвросием такие шутки не проходили. Он умел прижать должников к ногтю, и получить с них все причитающееся до последнего медяка.

И надо же такому случиться — платежи предстояло собирать уже завтра, а брат Амвросий, как назло, лежал пластом в лазарете да хрипел, словно больной ворон. И толку от него было ничуть не больше.

Главный управитель брата Мэтью, который всегда лично осуществлял сбор податей в самом городе и в пригородах Шрусбери, воспринял случившееся чуть ли не как личное оскорбление. У него не оказалось иного выхода, кроме как передать часть своих обязанностей молодому писцу из мирян, поступившему на службу в аббатство менее четырех месяцев назад и, надо полагать, еще не успевшему как следует вникнуть в монастырские дела. Правда, жаловаться на этого сметливого и усердного молодого человека оснований вроде бы не имелось. Он не только добросовестно и аккуратно переписывал пергаменты, но и старательно вникал в их содержание, а всякий раз, когда в том или ином свитке попадалось упоминание о размерах арендной платы, почтительно округлял глаза — не иначе как прежде и слышать-то не слышал про такие деньжищи. Так или иначе, все, что требовалось знать монастырскому управителю, он схватывал на лету.

Однако же мастер Уильям Рид все едино был вне себя от гнева, причем вовсе не считал нужным скрывать это от окружающих. Нрав он имел задиристый, упрямый и, несмотря на далеко не юные годы — а управителю было хорошо за пятьдесят, — слыл отчаянным спорщиком. Таким, что, уж ежели упрется, с места его нипочем не сдвинешь. Мало того, что будет твердить, будто черное это белое, так еще и откопает свидетельства, подтверждающие его правоту.

Накануне дня, назначенного для получения положенного с города сбора, Уильям навестил своего старого друга и помощника в лазарете. Навестить-то навестил, но сделал это, чтобы поддержать и приободрить или, напротив, лишний раз укорить его, оставалось только гадать.

Брат Амвросий, вконец потерявший голос, порывался что-то сказать, но из горла его вырывался лишь болезненный хрип. Брат Кадфаэль, незадолго до того смазавший горло больного гусиным жиром и как раз собиравшийся дать ему успокоительный отвар заячьей капусты — кружка уже стояла на столе, — приложил к губам страдальца палец и велел ему молчать.

— А ты, Уильям, — терпеливо промолвил он, обращаясь к Риду, — коли уж не можешь или не хочешь успокоить хворого, так хоть не раздражай понапрасну. Ему и без тебя тошно. Бедняга сам переживает оттого, что захворал так не вовремя, чувствует себя виноватым — хотя какая его вина? Одним только он и утешается — тем, что ты все городские дела знаешь как свои пять пальцев и уж как-нибудь без него управишься. Хочешь поднять ему настроение, скажи, что все будет в порядке, а нет, так ступай лучше своей дорогой. Больному, знаешь ли, нужен покой.

С этими словами Кадфаэль обернул горло Амвросия лоскутом доброй валлийской фланели и потянулся за ложкой, стоявшей в кружке с густым отваром. Брат Амвросий старательно и покорно — ну ни дать ни взять, ожидающий корма птенчик — разинул рот, а когда проглотил изрядно подслащенное снадобье, на лице его появилось несколько удивленное и весьма одобрительное выражение.

Однако Уильяма Рида, коли уже его понесло, остановить было довольно трудно. Несмотря на слова Кадфаэля, он продол жал обиженно бурчать, хотя малость сбавил тон.

— Да, — неохотно признал управитель, — ты, Амвросий, ясное дело, ни в чем не виноват, но сам подумай, каково мне теперь за всех отдуваться. Будто бы у меня без того забот не хватало. Сам ведь прекрасно знаешь, списки арендаторов нынче стали еще длиннее, а платить ни один не хочет — всяк норовит отвертеться. У нового писца работы невпроворот, он еле-еле справляется, потому как, хоть малый и толковый, опыта у него не хватает. А тут еще и дома у меня неприятности. Знаешь ведь, какой непутевый у меня сын — гуляка, скандалист и игрок. Уж как я его ни уговаривал бросить это мотовство да взяться за ум, и по-доброму пробовал, и по-злому — все без толку. Но нынче я твердо решил — все! Так ему и сказал — коли еще раз продуешься в пух и прах или что-нибудь в этом роде, можешь за деньгами ко мне не соваться. Пусть-ка лучше посидит в темнице, может, хоть это послужит ему уроком. Подумать только, всяк добрый человек душой отдыхает среди своих близких, а мне родной сын — плоть от плоти моей! — доставляет одни лишь огорчения.

Стоило Уильяму завести эту песню, он мог продолжать ее бесконечно. Бедный брат Амвросий слушал его с таким несчастным и виноватым видом, словно это он, а не Рид породил и взрастил сие непутевое чадо. Кадфаэль был не слишком хорошо знаком с молодым Ридом — разве что встречал в церкви, а разговаривать с ним ему почти не доводилось, — но зато он имел достаточное представление об отцах, сыновьях и обычных для их взаимоотношений ожиданиях и претензиях, а потому относился к такого рода сетованиям со сдержанной осторожностью. Молодой человек и впрямь прослыл в городе бесшабашным кутилой, но ведь ему и было-то всего двадцать два, а кто в такие годы не валял дурака? Скорее всего, со временем он остепенится и годам к тридцати станет солидным, добропорядочным горожанином, денно и нощно пекущимся о семье, детях и содержимом своего кошелька.

— Кончал бы ты нудить, — промолвил Кадфаэль, подталкивая не в меру говорливого посетителя к выходу из лазарета, — исправится твой парнишка, куда он денется. Наберется со временем ума-разума и исправится, как многие до него.

Монах и управитель вышли на освещенный ласковым солнцем большой монастырский двор. Слева от них высилась, словно башня, колокольня аббатской церкви, справа тянулся каменный корпус странноприимного дома, а дальше виднелись кроны деревьев монастырского сада, где уже набухали почки и рвались на волю свежие, зеленые листки.

Все это — деревья, каменная кладка зданий и мощеный двор — было подернуто влажной, перламутровой пеленой и словно нежилось в лучах весеннего солнца.

— А что до арендной платы и всего прочего, то я так скажу. Ты, старый пустозвон, жалуешься напрасно и прекрасно это знаешь. Все свои свитки да грамоты ты назубок выучил, каждую строку в них помнишь — разве не так? Ручаюсь, завтра у тебя все пройдет как по маслу. И уж всяко тебе не приходится жаловаться на глупость или нерадение нового помощника. По-моему, он уже и сам успел усердно проштудировать все твои пергаменты.

— Джэйкоб и вправду выказал немалое прилежание, — неохотно согласился управитель. — Я, признаться, не ждал от него такой прыти. Сметливый малый, старательный и работы не боится. Ума не приложу, откуда в нем такое рвение и интерес к монастырским делам — в его-то годы. Ведь нынешним молодым оболтусам — сам знаешь, каков их нрав и обычай, — по большей части не до работы или учения. Им бы только шататься по ночам невесть где, кутить да безобразничать. А этот юноша совсем другой. Скромный, старательный — ну просто душа на него не нарадуется. Ручаюсь, он уже и без меня знает, какая плата с какого домовладения причитается нашей обители. Да, славный парнишка, ничего не скажешь. Будь у него малость побольше опыта, я бы и горя не знал, а так… Пойми, Кадфаэль, уж больно он простодушен. И чересчур любезен — каждому стремится потрафить, а в нашем деле это помеха. Сам понимаешь, сборщик податей всем мил не будет. Буквами да цифрами на пергаментах эдакого разумника с толку не собьешь, а вот ловкий мошенник хитрыми речами вполне может его облапошить. У Джэйкоба душа нараспашку. Он хочет угодить всем и каждому, а того не разумеет, что с таким народом, как наши арендаторы, надобно держать ухо востро, а порой и строгость проявить.

Время было уже не раннее, до вечерни оставался примерно час. На большом дворе обители, обычно заполненном спешащими по своим делам братьями и служками, сейчас было немноголюдно. Монах и управитель неспешно брели через двор — брат Кадфаэль намеревался вернуться к себе в сарайчик, а мастера Рида ждали дела на северной галерее, где в келье для переписывания рукописей усердно скрипел пером его помощник. Пути их вели в разные стороны, и они уже собрались распрощаться и разойтись, когда на дворе появились двое молодых людей и, непринужденно беседуя на ходу, направились прямо к ним.

Джэйкоб из Булдона, молодой парень родом с юга графства, был крепок, широк в плечах, но при этом доброжелателен и любезен на вид — с его круглого лица не сходила приветливая улыбка. За ухо у него было заткнуто перо, в руке зажат свернутый лист пергамента. Весь его об лик указывал на аккуратность, старательность и трудолюбие — качества, какими и должен обладать хороший писец. Только вот прямой, простодушный взгляд молодого грамотея говорил об открытости характера, которую управитель, его начальник, находил чрезмерной. Рядом с ним, внимательно прислушиваясь к словам Джэйкоба, вышагивал совсем непохожий на своего собеседника долговязый, узколицый малый с острыми глазками. Одет он был в темное, неброское, но прочное, способное защитить от непогоды платье, пригодное для долгой дороги, которую к тому же приходится проделывать не с пустыми руками. Короткая кожаная куртка этого парня изрядно вытерлась на спине и плечах — видать, ему частенько приходилось таскать тяжелые узлы и тюки. Широкие поля истрепанной дождями и ветрами шляпы обвисли. Достаточно было одного взгляда, чтобы признать в спутнике Джэйкоба бродячего торговца всякой мелочью, коробейника, которого торговые дела на несколько дней задержали в Шрусбери. Странствующие купцы частенько посещали этот богатый торговый и ремесленный город, а на ночлег многие из них предпочитали останавливаться в аббатстве, где имелись не только покои для знатных гостей, но и скромные помещения, специально предназначенные для простонародья.

Мастера Уильяма торговец поприветствовал с подобострастным почтением и, пожелав ему всяческих благ, направился к странноприимному дому. Поскольку укладываться спать было определенно рановато, оставалось предположить, что он уже успел распродать свой товар и, не желая упускать удачу, вернулся в обитель, чтобы пополнить запасы. Оно и ясно, коли торг заладился, времени терять нельзя, а у толкового коробейника всегда припасен ходовой товар.

Мастер Уильям, однако же, проводил долговязого малого не слишком приязненным взглядом и обратился к своему подручному:

— Мальчик мой, что у тебя за дела с этим парнем? Мне он как-то не глянулся, больно уж любопытен. Повсюду сует свой длинный нос. Я приметил, что он липнет к кому ни попадя, лебезит перед каждым и все норовит вызвать на разговор. Вот и к тебе прицепился. Ты ведь поди пергаменты переписывал, так с какой стати ему этим интересоваться? Торгуешь — ну и торгуй себе на здоровье.

Простодушные глаза Джэйкоба округ лились.

— О нет, сэр, вы не правы. Я ручаюсь, он честный парень. Просто любознательный, но ведь в том нет греха. Он задал мне такую уйму вопросов…

— Хочется верить, что он не получил такую же уйму ответов, — сурово заявил управитель.

— Конечно, сэр, я ничего такого ему не рассказывал. Я имею в виду — ничего существенного. Так, общие слова о том да о сем, но о важных делах ни-ни. Однако же, мне сдается, что он ничего дурного не замышляет. А ежели и заискивает перед каждым встречным, так ведь это не диво. Бродячему торговцу надо уметь ладить с людьми, быть учтивым да любезным, иначе он немного продаст. Кто станет покупать кружева да ленты у нелюдима да грубияна? — беспечно закончил писец, помахивая листом пергамента. — Но я-то как раз шел к вам, мастер Уильям. Хотел спросить насчет одной запашки — ста двадцати акров земли в Рекордайме. В главной счетной книге запись оказалась затертой, так что мне пришлось заглянуть в старые списки. Вы, наверное, помните эту историю, сэр, потому как она связана с тяжбой. Некоторое время надел считался спорным, так как наследник хотел вернуть землицу себе, и…

— Ясное дело, помню. Пойдем со мной, я покажу тебе первоначальную грамоту, ту самую, с которой сделаны все списки. Но наперед тебе совет от чистого сердца. Постарайся поменьше якшаться с бродячим людом. Носа от них не вороти, держись любезно, но помни — по дорогам всякий народ шатается и частенько под личиной честных торговцев скрываются мошенники и проходимцы. Ну ладно, ступай вперед, а я за тобой поспею.

Молодой человек зашагал обратно по направлению к хранилищу рукописей, а управитель, глядя ему вслед, покачал головой.

— Говорил же я тебе, Кадфаэль, что этот парнишка больно уж доверчив. От каждого человека он ждет только хорошего, а это, знаешь ли, не всегда разумно. Впрочем, — угрюмо добавил Уильям, вспомнив о неладах в собственном доме, — дорого бы я дал, чтобы мой бездельник и вертопрах хотя бы малость походил на него. И в кого только он таким уродился. Весь в долгах — то взаймы возьмет, то в кости продуется. Ну а ежели в какой день по счастливой случайности не проиграется, то, вот как намедни, напьется да затеет драку. За это на него, ясное дело, накладывают штраф — а кому платить? Денежки-то у него откуда? То-то и оно, негодник прекрасно знает, что я его непременно выкуплю, чтобы не позорить свое доброе имя. Вот и теперь, как ни крути, мне снова придется этим заняться. Завтра, как закончу обход города, пойду платить за моего лоботряса, а то ведь ему всего три дня осталось до срока. Ни за что бы не стал выручать бездельника, да только матушку его жаль… Но он пока не знает, что я собрался опять развязать кошелек, и до последнего момента не узнает. Пусть-ка потомится да попотеет от страха.

С этими словами управитель побрел следом за писцом, горестно вздыхая и уныло покачивая головой. Кадфаэль же отправился в свой садик взглянуть, как в его отсутствие управляется на грядках брат Освин и не наделал ли он, неровен час, каких-нибудь глупостей.

На следующий день спозаранку, когда братья, отстояв заутреню, выходили из церкви, Кадфаэль приметил мастера Уильяма Рида, собравшегося на свой обход. К широкому поясу управителя на двух крепких ремешках была подвешена весьма вместительная кожаная сума. К вечеру ей предстояло стать еще и увесистой, ибо предназначалась она для денег — для ежегодной платы, которую сегодня надлежало собрать с монастырских арендаторов в городе и ближайших северных пригородах. Джэйкоб шагал рядом с ним. Провожая своего начальника, он внимательно прислушивался к его наставлениям и вздыхал — наверное, жалел, что не может отправиться вместе с ним. Уильям Рид собрался в город, а писцу, скорее всего, предстояло чуть ли не целый день сидеть в келье да скрипеть пером. Уорин Герфут, давешний коробейник, уже покинул странноприимный дом и ушел то ли в город, то ли в предместье продавать свой товар женам да девицам. Вроде бы этот малый из кожи вон лез, чтобы найти подход к каждому: и улыбался, и кланялся, и в глаза заглядывал, — но, ежели судить по его платью да впалым щекам, барыши Уорина были не больно-то велики. Их хватало разве что на одежонку да пропитание.

Итак, Джэйкоб побрел в келью, к перу да чернильнице, а Уильям отправился в город собирать да считать монастырские деньги.

«Одному Господу ведомо, — размышлял Кадфаэль, — кто из них прав. Молодой человек, не чающий зла, всем доверяющий и видящий в людях только хорошее, или пожилой брюзга, готовый подозревать всех и каждого да перепроверять все, что угодно, по десять раз подряд? Один, по своему легковерию, может частенько спотыкаться и набивать шишки, но зато — во всяком случае, в промежутках между падениями — имеет возможность наслаждаться безоблачным небом и ласковым солнышком. Другой, наверное, не споткнется и не обманется, однако сколь же безрадостна его жизнь. Ну а истина — она, скорее всего, лежит где-то посередине». По чистой случайности в трапезной, за завтраком, Кадфаэль оказался рядом с братом Евтропием, о котором ему, так же как и всей прочей братии, известно было очень мало. В аббатстве Святых Петра и Павла этот монах поселился всего два месяца назад, а до того жил на одной из принадлежащих Бенедиктинскому ордену небольших ферм. Правда, два месяца — срок не такой уж маленький. Брат Освин пробыл в монастыре столько же, но о нем братья давно прознали всю подноготную. Однако же он был человеком открытым, прямодушным и ничего о себе не утаивал. В отличие от него, Евтропий, угрюмый нелюдим лет тридцати, предпочитал помалкивать и держался в сторонке. Ни с кем из братьев близко он не сходился, и вид имел такой, будто все вокруг было ему не по вкусу, хотя, надо признаться, жалоб от него никто не слышал. Все это можно было объяснить как робостью новичка, необщительного и застенчивого по натуре, так и мрачным озлоблением человека, которого гложет гнев и обида на весь мир. Поговаривали, будто Евтропий принес монашеский обет и облачился в рясу из-за несчастной любви, однако же обрести покой и утешиться не смог даже в стенах обители. Впрочем, все эти слухи да толки за отсутствием более надежного топлива подогревались одним лишь воображением.

Евтропий тоже работал под началом монастырского келаря, брата Мэтью, и в деле своем проявлял усердие и сметку. Он был грамотен, но писал не слишком споро и аккуратно. Вполне могло статься, что, когда заболел брат Амвросий, он рассчитывал сам заняться его грамотами и счетами и обиделся, узнав, что ему предпочли другого писца, к тому же еще и мирянина. Могло быть так, могло и иначе — трудно сказать что-либо определенное о столь скрытном человеке. Однако же никто не способен замкнуться в себе навеки. Рано или поздно скорлупа его одиночества непременно даст трещину: достаточно одного неожиданного, но неодолимого порыва или даже неосторожно оброненного слова, и тайна перестанет быть тайной, а чужак — чужаком.

Так или иначе, Кадфаэль, справедливо полагая, что чужая душа потемки, всегда предпочитал воздерживаться от скоропалительных суждений. Ведь что ни говори, а удел души — вечность.


Уже пополудни, когда Кадфаэль вернулся на двор забрать семена, оставленные для просушки на чердаке, навстречу ему попался Джэйкоб. Молодой человек, по всей видимости, уже закончил свою писанину и теперь с весьма довольным и важным видом направлялся в предместье. На поясе у него висела объемистая кожаная сума — такая же, как у мастера Рида.

— Я гляжу, Уильям не все сборы взял на себя, — промолвил, завидя его, Кадфаэль. — Он и на твою долю работенку оставил.

— Я бы с радостью взял на себя куда больше, — с достоинством, но не без огорчения отозвался Джэйкоб. Несмотря на крепкое телосложение, он выглядел гораздо моложе своих двадцати пяти лет, скорее всего, благодаря простодушному лицу и по-детски наивным глазам. — Гораздо больше. Но мастер Уильям сказал, что на это у меня уйдет слишком много времени, потому как я еще плоховато знаю наших арендаторов. На мою долю он оставил лишь несколько переулочков в монастырском предместье, чтобы я мог особо не торопиться. Я поначалу расстроился, но, поразмыслив, понял, что он прав: с непривычки мне с этим делом быстро не управиться. Жаль мне мастера Уильяма, — добавил молодой писец, сокрушенно качая головой, — уж больно он убивается из-за своего сына. Вот и нынче придется ему улаживать сыновьи делишки — сказал, чтобы я не волновался, ежели он подзадержится. Ну да ладно, хочется верить, что у него все обойдется.

С этими словами Джэйкоб поправил суму и уверенным шагом направился к сторожке. Преданный помощник спешил получше да побыстрее выполнить поручение начальника, хотя у него — в его-то годы — могли быть и иные заботы.

Забрав семена, Кадфаэль вернулся в свой садик, с часок с немалым удовольствием провозился на грядках, а потом вымыл руки и пошел в лазарет взглянуть, как обстоят дела у брата Амвросия. Тому явно стало получше, потому как на этот раз он сумел-таки прохрипеть на ухо Кадфаэлю:

— Пожалуй, я мог бы подняться да подсобить бедняге Уильяму, а то ведь у него поди голова идет кругом. В такой-то день…

Кадфаэль прекратил излияния старика, прикрыв ему рот большой шершавой ладонью.

— Не дури, — сказал он, — лежи спокойно. Они и сами справятся, а коли им и придется попотеть, так для тебя же лучше. Узнают тогда, каково без тебя обходиться, — сразу оценят по достоинству. И впредь будут ценить.

Кадфаэль покормил больного и вернулся к своей работе в саду. Уже начинали служить вечерню, когда в церкви появился запыхавшийся брат Евтропий. Как всегда, угрюмый и молчаливый, он торопливо занял свое место среди братьев. А по окончании службы, когда монахи выходили из церкви, чтобы отправиться в трапезную на ужин, вернувшийся из своего обхода Джэйкоб из Булдона как раз проходил мимо сторожки, возвращаясь в обитель. Горделиво прижимая к себе кожаную суму, наполненную собранными с арендаторов деньгами, он озирался по сторонам в поисках Уильяма Рида, по-видимому, желая похвастаться успешно выполненным заданием. Однако управителя нигде не было. Не вернулся он и через полчаса, когда монашеский ужин подошел к концу. Вместо него в сгущающихся сумерках показался Уорин Герфут с неизменным узлом на плече. Вид у торговца был усталый, а ноша его, казалось, не слишком полегчала по сравнению с утром.


Основной, обеспечивающий ему средства к существованию промысел Мадога, прозванного Ловцом Утопленников, в том и заключался, что он в любое время года извлекал из Северна мертвые тела. Помимо того, имелись у него и сезонные занятия — такие, что и развлечение ему доставляли, и давали дополнительный заработок. Больше всего он любил ловить рыбу, особенно по ранней весне, когда перед нерестом вверх по реке устремлялись лососи. Уж больно ему нравилось видеть, как здоровенные серебристые рыбины то и дело выпрыгивают из воды. Всепобеждающая тяга к продолжению рода заставляла их преодолевать течение и подниматься на несколько миль вверх, но некоторым рыбам на этом пути суждено было сделаться добычей Мадога, прекрасно знавшего, где и когда установить снасти.

В тот день он уже выловил одного лосося, но, решив на этом не останавливаться и подыскать местечко получше, отогнал свою легкую, но юркую и прочную, плетенную из ивняка и обтянутую кожей лодчонку в густые заросли неподалеку от выходивших к воде ворот замка. Причалив к поросшему ивами бережку и укрыв лодку под завесой ветвей, он закинул леску с наживкой в воду, а сам, не дожидаясь, чем еще одарит его Северн, спокойно задремал. Многоопытный рыболов знал, что, ежели рыба клюет и рванет леску, он тут же проснется. Кусты полностью скрывали и утлую скорлупку, и ее владельца — Мадога не было видно ни с башен замка, ни с городской стены.

Уже начинало смеркаться, когда Ловца Утопленников разбудил очень громкий всплеск — несколько выше по течению в воду плюхнулось что-то тяжелое. Вмиг встрепенувшись, Мадог оттолкнулся от берега примерно на ярд, глядя в ту сторону, откуда донесся звук. Поначалу он не увидел ничего подозрительного, но через некоторое время, не у берега, а уже ближе к середине реки, водоворот вынес на поверхность серовато-коричневый рукав, а следом появился бледный овал. Человеческое лицо! Оно то погружалось и пропадало из виду, то снова всплывало. Увлекаемое течением тело мужчины, медленно поворачиваясь в воде, проплывало как раз мимо того места, где стояла лодка Мадога. Ловец Утопленников не зря получил свое прозвище — медлить он не стал. Несколькими взмахами весла он подогнал лодку к плывущему телу, и в следующий миг оно уже оказалось на борту. Конечно, втащить грузное тело в утлую скорлупку так, чтобы та не перевернулась, было бы нелегкой задачей для кого угодно — только не для Мадога. Он слишком давно занимался своим ремеслом и наловчился в этом деле так, что, покачиваясь на волнах, чувствовал себя едва ли не увереннее, чем на твердой земле. Достаточно было цепкого захвата за рукав и сильного, но точно рассчитанного рывка. Лодчонка заплясала на поверхности реки, словно подхваченный потоком ли сток, но вскоре успокоилась, ибо в ней изрядно прибавилось груза. С неподвижного тела стекала вода.

С середины реки, где сейчас находилась лодка, была прекрасно видна Гайя, и как раз в это время монастырские служители заканчивали там свою работу. Мадог направил лодку к берегу, громкими криками призывая на помощь. Заслышав его голос, работники побросали свои дела и поспешили к реке.

К тому времени, когда они добежали до берега, Мадог уже вынес спасенного им человека из лодки и уложил ничком на траву. Затем он обхватил тело за пояс, приподнял над землей и, изо всех сил сжимая живот могучими узловатыми руками, принялся выдавливать из него воду.

— Бедняга, ясное дело, наглотался водицы, но, надеюсь, не слишком сильно, — пояснил Ловец Утопленников. — Думаю, его удастся откачать. Он в реке пробыл недолго, всего-то пару мгновений. Я услышал всплеск, когда он свалился, и почти сразу же сумел его выловить. А вы, часом, не приметили, как он упал? Ничего такого не видели? На том берегу, чуток повыше водных ворот замка?

Однако монастырские работники лишь участливо вздыхали и покачивали головами, приглядываясь к выловленному из воды телу. И тут на радость всем окружающим утопленник обнаружил признаки жизни. Он шевельнулся, попытался на брать воздуху, и его тут же вырвало водой.

— Гляньте-ка, дышит. Ну, слава Богу, стало быть, не помрет. Но бедолага не сам собой в воду упал — его кто-то утопить хотел. Посмотрите-ка сюда.

На покрытом шапкой седых, но еще густых волос затылке была видна рана — след от удара чем-то тупым и твердым. Из нее медленно сочилась кровь.

Вскрикнув от испуга, один из работников опустился на колени и повернул к свету мертвенно-бледное лицо.

— Боже праведный, как же так? Ведь это же мастер Уильям. Наш управитель. Он сегодня с утра был в городе, собирал арендную плату… Вы только посмотрите, сумы-то у него на поясе нет!

На широком, толстом поясном ремне сохранились отметины — там, где прежде висела тяжелая, набитая деньгами сума, кожа была потерта, а на нижнем краю пояса виднелась длинная, глубокая царапина. Не иначе как, срезая острым ножом суму, кто-то в спешке полоснул им и по ремню.

— Грабеж! — загудели возмущенные голоса. — Грабеж и убийство!

— Насчет грабежа спору нет, — деловито возразил Мадог, — а вот про убийство говорить, пожалуй, не стоит. Благодарение Всевышнему, он дышит, а стало быть, жив. Однако же не стоит оставлять его здесь, на голой земле. Надо уложить беднягу в постель, да в таком месте, где за ним будет хороший пригляд. А ближайшее такое место, насколько я могу судить, это и есть ваш лазарет. Давайте отнесем его туда. Ваши лопаты и мотыги, ежели расстелить поверх них мой плащ — на такое дело я его пожертвую, — как раз сгодятся. А может, и кто из вас плаща не пожалеет…


Совместными усилиями, расстелив плащи поверх мотыг да лопат, они быстро соорудили достаточно прочные и удобные носилки и, взявшись за ручки, понесли мастера Уильяма в аббатство. Появление их вызвало в обители настоящий переполох — братья, служки, работники и гости странноприимного дома с охами и ахами столпились вокруг. Прибежавший на шум брат Эдмунд, попечитель лазарета, велел нести мастера Рида за ним, а сам поспешил впереди, указывая работникам дорогу. Уильяма принесли в лазарет и уложили на топчан возле камина.

Прослышав о несчастье, в лазарет сломя голову примчался Джэйкоб из Булдона.

Увидев, что самые худшие его опасения оправдались, добросердечный юноша принялся было громогласно сетовать и причитать, но в конце концов понял, что слезами горю не поможешь, и, взяв себя в руки, побежал за братом Кадфаэлем.

Субприор, которому Мадог сообщил обстоятельства своей находки, много чего повидал на своем веку, и спасение утопленников было ему не в диковину. Вместо того чтобы ахать, охать и задаваться пустыми вопросами, он распорядился немедленно послать гонца в город, дабы известить о случившемся представителей власти — провоста и шерифа. Прежде чем с Уильяма Рида успели снять промокшую одежду, растереть его озябшее тело и уложить несчастного в постель, аббатский посланец уже умчался в Шрусбери.

Вскорости в обители появился шерифский сержант. Страж закона внимательно выслушал рассказ Мадога, но при этом время от времени подозрительно щурился — не иначе как решил, что этот пройдоха, старый валлийский лодочник, вполне мог и сам стукнуть управителя по макушке. Правда, довольно скоро сержант сообразил — будь Мадог грабителем, он едва ли стал бы невесть зачем вытаскивать свою жертву из реки. Куда разумнее было бы дождаться, когда управитель пойдет ко дну, ибо мертвецу не под силу опознать и изобличить убийцу.

Приметив сомнение в глазах сержанта, Мадог презрительно усмехнулся.

— Я зарабатываю на жизнь иным способом, — язвительно заметил он, — не тем, что пришло тебе на ум. Ежели считаешь нужным, можешь порасспросить обо мне — где был да что делал — тех людей, которые работали в это время в монастырских садах. С Гайи прекрасно виден другой берег, и многие подтвердят, что я как забросил леску, так и сидел в прибрежных зарослях, не вылезая из своей скорлупки. Ноги моей на берегу не было до тех самых пор, пока я не выволок из воды этого малого да не принялся созывать людей на подмогу. Ты, приятель, можешь думать обо мне все, что угодно, но здешние братья очень хорошо знают, кто такой Мадог.

Сержант и вправду был в Шрусбери человеком новым, ибо на службу к лорду шерифу поступил недавно, а потому ведать не ведал о том, что о валлийском лодочнике повсюду шла добрая слава и никто как в городе, так и в обители ни когда не усомнился бы в его честности. Брат Эдмунд горячо заверил сержанта в добропорядочности Мадога, и страж закона оставил свои подозрения.

— Однако же, — смягчившись, продолжил свой рассказ Ловец Утопленников, — жаль, что я задремал в своей лодчонке и потому ничего не видел и не слышал до того самого момента, когда этот бедолага плюхнулся в воду. Но одно я знаю точно — в реку он упал выше по течению от того места, где я забросил леску, однако же ненамного выше. Я бы сказал так — кто-то столкнул его в Северн неподалеку от ворот замка. Ясное дело, не главных, а тех, что выходят к реке. Совсем неподалеку, может быть, даже из-под самой арки.

— Место там темное, проход тесный, — заметил сержант.

— То-то и оно. А за этим проходом всяческих закоулков что в муравейнике. Вдобавок и дело шло к вечеру. Хотя, как мне помнится, еще и не стемнело, но уже начинало смеркаться… Да что толку гадать. Вот оправится он малость, придет в себя — глядишь, что-нибудь и расскажет. Сам-то он, надо думать, видел грабителя.

Сержант уселся в уголок и принялся ждать, когда пострадавший придет в сознание. Ему пришлось запастись терпением, поскольку мастер Уильям пребывал не в том состоянии, чтобы отвечать на вопросы. Управитель недвижно лежал на спине с закрытыми, глубоко ввалившимися глазами. Челюсть его бессильно отвисла, и лишь хриплое, прерывистое дыхание указывало на то, что он еще жив. Брат Кадфаэль промыл рану, смазал ее заживляющим бальзамом и наложил повязку, и за все это время мастер Рид ни разу не шелохнулся.

Мадог забрал свой плащ, сушившийся у огня, и, набрасывая его на плечи, с добродушной усмешкой заметил:

— Хочется верить, что никому не пришло в голову взять да и прихватить с бережка мой улов, покуда я тут с вами толкую.

Перед тем как отправиться в лазарет, лодочник завернул пойманного днем лосося во влажную траву и оставил рыбину под вытащенной на берег перевернутой лодкой.

Мадог вышел за дверь, однако же вскоре вновь появился на пороге.

— Послушайте, тут у входа сидит какой-то паренек. Дожидается новостей о нашем утопленнике, и, как я понимаю, уже давно. Весь продрог и очень волнуется. Он просит разрешения войти и хотя бы взглянуть на недужного. Я, правда, сказал этому малому, что мастер Рид, скорее всего, проживет весь отпущенный ему Богом срок и самое худшее, что останется у него в напоминание о сегодняшнем неприятном событии, — вмятина на макушке, и посоветовал пареньку отправляться на боковую, потому как здесь от него все едино нет никакого проку. Но он не уходит. Не уходит, и весь сказ. Может, все-таки пустить его?

Брат Кадфаэль, справедливо полагавший, что чем меньше народу будет толкаться возле постели, тем лучше для больного, вышел за порог вместе с Мадогом, рассчитывая убедить неизвестного посетителя в преждевременности его прихода. На ступенях крыльца сидел Джэйкоб из Булдона — бледный, взъерошенный и изрядно продрогший, потому как вечер выдался прохладный. Чтобы хоть чуточку согреться, молодой человек, подтянув колени, обхватил себя руками. Завидя лодочника и монаха, он с надеждой поднял глаза и открыл рот, по-видимому намереваясь возобновить свои просьбы.

Мадог, проходя мимо, дружески похлопал Джэйкоба по плечу и, не задерживаясь, направился к сторожке. Плотный, приземистый, с широченными плечами и всклокоченной шевелюрой, он походил на пень могучего дуба.

— Лучше бы тебе, приятель, пойти в тепло, а то ведь совсем озябнешь, — сочувственно промолвил Кадфаэль. — И не переживай. Мастер Уильям непременно поправится. Но некоторое время он пробудет в беспамятстве, так что тебе нет никакого резона ни к нему рваться, ни здесь, на ступеньках, мерзнуть.

— Легко сказать, не переживай, — с искренним волнением отозвался Джэйкоб. — Я ведь просил его взять меня с собой. Говорил ему, что небезопасно ходить одному с такими деньжищами, что не худо иметь рядом надежного человека, но он и слушать меня не захотел. Сказал, что все это глупости и пустые страхи. Дескать, он, слава Богу, не первый год собирает для аббатства арендную плату и без меня знает что к чему. Всегда обходился без охраны и нынче обойдется. Ну а теперь… Сами видите, как оно обернулось. Может, я все-таки посижу у его постели, а? Ей-Богу, я буду молчать и ни чем его не потревожу… Сам-то он заговорил?

— Не заговорил, и не сможет говорить еще по меньшей мере несколько часов. Однако я сомневаюсь в том, что и после этого он много расскажет. А тебе там делать нечего. Здесь, в лазарете, возле него буду я — в случае чего помогу, да и брат Эдмунд под рукой. Чем меньше народу толчется возле больного, тем лучше для него.

— Ну, я все равно подожду еще немножечко, — обиженно пробормотал Джэйкоб и поплотнее подтянул колени.

— Гляди, дело хозяйское, — промолвил Кадфаэль, полагая, что холод и усталость рано или поздно вразумят молодого писца лучше всяких увещеваний, и удалился в лазарет, закрыв за собой дверь.

«Что ни говори, — размышлял монах, — а хорошо иметь такого преданного помощника. Глянешь на этого паренька, и сразу ясно, что напрасно Уильям поносит всю молодежь за мотовство и беспутство».

Впрочем, Джэйкоб оказался не единственным посетителем. Еще до полуночи в лазарет наведался и другой. Привратник тихонько приоткрыл дверь и, стараясь не потревожить больного, шепнул Кадфаэлю, что пришел сын мастера Уильяма.

— Парень спрашивает, как там его отец, и просит дозволения взглянуть на него.

Сержант к тому времени уже ушел. Кадфаэлю удалось убедить служителя закона в том, что сидеть в лазарете нет никакого проку, поскольку до утра Уильям все равно не очнется. Направляясь в замок, сержант вызвался известить о случившемся жену управителя, а заодно попытаться успокоить ее, заверив в том, что муж жив, за ним налажен хороший уход и он непременно выздоровеет. Кадфаэль уже собрался сам выйти за дверь да попробовать втолковать отпрыску управителя, что тому лучше бы не тратить здесь время попусту, а пойти домой да позаботиться о своей матушке, которая наверняка места себе не находит, но было уже поздно. Не дождавшись разрешения, молодой Рид ступил через порог. То был рослый, темноволосый, растрепанный парень. Он слегка сутулился, вид имел понурый и невеселый, однако же отнюдь не выглядел нежным и заботливым сыном. Прямо с порога взор его обратился к постели отца. Тот по-прежнему оставался без чувств, но лицо его покрылось потом, а дыхание несколько выровнялось, стало не таким прерывистым и хриплым. Не сводя глаз с бледного лица больного, молодой человек помедлил несколько мгновений, после чего, не тратя времени на просьбы и объяснения, тихим, но решительным голосом заявил:

— Я остаюсь здесь.

Он уселся на стоявшую рядом с топчаном лавку и сложил на коленях длинные мускулистые руки.

Привратник переглянулся с Кадфаэлем, пожал плечами и тихонько удалился. Монах уселся на скамью по другую сторону постели и принялся рассматривать эту парочку — отца и сына. Хотя один был без памяти, а другой в полном сознании, они походили друг на друга не только чертами, но отчасти и выражением лица. И тот и другой выглядели почти одинаково отстраненно и холодно, но при этом спокойно и умиротворенно.

Молодой человек по большей части молчал. Он задал монаху всего два вопроса, причем с долгими промежутками между ними. Первый вопрос прозвучал так, словно спрашивал парень неохотно, через силу.

— Ну как, он поправится?

Видя, что дыхание Уильяма почти выровнялось, а на щеках его даже выступил румянец, Кадфаэль уверенно ответил:

— Вне всякого сомнения. Дай только время.

Молодой человек вновь погрузился в молчание, а потом спросил:

— Он что-нибудь говорил?

— Пока ничего, — отозвался Кадфаэль. «Интересно, — задумался монах, — ответ на какой из этих вопросов для него важнее? Ведь один человек — знать бы, кто он да где скрывается, — должно быть, весьма озабочен тем, что скажет мастер Уильям, когда придет в себя».

Молодой Рид — Кадфаэль припомнил, что зовут его Эдуард, не иначе как в честь славного короля Эдуарда Исповедника, а отец с матушкой небось кличут Эдди, — всю ночь просидел у постели отца почти неподвижно, погрузившись в раздумья. Всякий раз, когда ему казалось, что монах за ним наблюдает, юноша хмурился и мрачнел.

Задолго до заутрени сержант снова заявился в лазарет в надежде на то, что вскорости ему удастся поговорить с Уильямом Ридом. У входа с несчастным видом маячил Джэйкоб — как будто никуда и не уходил. Всякий раз, когда дверь лазарета отворялась, он порывался заглянуть внутрь, но зайти без разрешения не осмеливался.

Сержант смерил Эдди тяжелым, не одобрительным взглядом, однако же не проронил ни слова, опасаясь потревожить сон раненого, которому, судя по его виду, определенно становилось лучше.

Томительно тянулись минуты и наконец, уже после семи часов, мастер Уильям шевельнулся, приоткрыл глаза, еще словно бы подернутые пеленой, и что-то пролепетал. То была не фраза, даже не набор слов, а просто бессвязное бормотанье. За тем он попытался поднять руку и прикоснуться к раненой, забинтованной голове. Движение вызвало резкую боль — раненый издал слабый стон и скривился.

Сержант склонился поближе к постели, но Кадфаэль предостерегающе положил руку ему на запястье.

— Не спеши, дай ему время. От эдакого удара у него в голове небось все перепуталось. Думаю, прежде чем лезть к нему с расспросами, нам самим придется кое-что рассказать. — Затем он обернулся к недоуменно таращившему глаза больному и с безмятежным видом сказал: — Уильям, ты меня узнаешь? Я Кадфаэль, брат Кадфаэль. А как только отслужат заутреню, сюда мне на смену придет брат Эдмунд. Ты сейчас в лазарете, стало быть, на его попечении, но самое худшее уже позади. Так что, приятель, ни о чем не тревожься, лежи себе спокойненько, а волноваться предоставь другим. Тебя, знаешь ли, крепко съездили по макушке, к тому же ты свалился в реку и здорово нахлебался воды. Но, благодарение Всевышнему, все эти напасти в прошлом — нынче тебе ничто не угрожает. Надобно только малость полежать, отдохнуть — и все будет в порядке.

На сей раз слабая, дрожащая рука раненого все-таки дотянулась до макушки. Мастер Уильям застонал, но глаза его прояснились, выражение их стало осмысленным. Затем он заговорил. Голос его звучал слабо, едва слышно, но управитель уже понимал где и почему находится. В памяти его оживало случившееся.

— Он… сзади… Подкрался сзади… Вышел со двора… Дверь открытая… оттуда вышел… кто-то оттуда…

И тут, только сейчас, Уильям Рид понял, что же все-таки случилось. Издав негодующее восклицание, он попытался подняться, но боль оказалась такой сильной, что он со стоном рухнул обратно на подушку.

— Деньги! — в ужасе воскликнул он. — Деньги нашего аббатства! Арендная плата за год! За целый год!

— Да не убивайся ты так. Человеческая жизнь всяко дороже аббатской арендной платы, — добродушно заверил его Кадфаэль. — Да и насчет пропавших денег отчаиваться рано. Есть надежда, что с Божьей помощью их еще удастся найти.

— Тот негодяй, который ударил тебя по голове, — промолвил сержант, склонившись к постели мастера Уильяма, — срезал твою суму ножом, прихватил ее и был таков. Но не думаю, чтобы он успел далеко убежать. Если ты нам поможешь, мы его изловим, так что расскажи все, что помнишь, да поподробнее. Прежде всего — где он на тебя напал? В каком месте?

— Где, где? Да меньше чем в сотне шагов от моего собственного дома, вот где, — с горечью посетовал управитель. — Я уже закончил обход и заглянул домой, чтобы наскоро свериться со свитками — не упустил ли чего, — а уж потом нести деньги в аббатство, и вот… — Уильям осекся и заморгал глазами. Все это время он смутно осознавал, что рядом с его постелью сидит какой-то угрюмый и молчаливый молодой человек, но, кажется, только сейчас вообразил, кто же это. Проморгавшись, он смерил сынка не слишком ласковым взглядом и в ответ получил такой же — видать, для обоих подобный обмен взглядами был делом привычным.

— А ты что тут делаешь? — спросил Уильям.

— Я ждал, когда ты придешь в себя, — надобно ведь сказать матушке хоть что-то утешительное.

Эдди перевел взгляд на сержанта и с вызовом в голосе заявил:

— Я могу сказать, зачем он вчера потащился домой. Не свитки свои читать да перечитывать. Больно ему это нужно, он там каждую заковыку наизусть знает. Нет, он хотел в очередной раз прочесть нравоучение мне, перечислить все мои проступки да предупредить, что штраф, который я должен заплатить через два дня, — теперь моя забота, а не его и ему нет дела до того, как да откуда я раздобуду деньги. А ежели мне не удастся их достать, то я могу отправляться в темницу. И поделом, потому как за все так или иначе надо платить. — Он помолчал, а потом с неохотой добавил: — Может, так, а может, и нет. Сдается мне, скорее всего, он хотел просто-напросто устроить мне разнос, высказать, что у него наболело, а потом заплатить все мои долги. В конце концов, такое уже не раз бывало. Бранится, кипятится, а денежки все едино выкладывает, потому как, видите ли, не хочет позорить свое доброе имя. Только у меня не было никакой охоты выслушивать всякие занудные наставления и терпеть поношения да насмешки. Поэтому я взял да убежал из дому — от него подальше. И не напрасно. Встретилась мне славная компания, и стали мы биться об заклад, кто из нас лучший стрелок из лука. Я поставил все, что у меня было, и, слава Богу, сделал удачный выстрел. И выиграл половину той суммы, какая с меня причитается.

— Ага… — протянул сержант, с подозрением прищурив глаза. — Выходит, ты в пух и прах рассорился со своим отцом. А после этого ты, мастер Уильям, — он обратился к управителю, — спустя недолгое время вышел из дому со всеми аббатскими деньгами, и тут на тебя напали. Проломили голову, деньги забрали, а самого столкнули в реку, думая, что ты уже мертв. А ты, — сержант снова обернулся к молодому человеку, — вдруг раздобыл целую кучу денег. Половину той суммы, какая требуется тебе, чтобы не угодить в темноту.

Приглядываясь к отцу и сыну, Кадфаэль чувствовал, что до сих пор Эдди и в голову не приходило, какое страшное подозрение может на него пасть, да и сам мастер Уильям даже не задумывался о подобной возможности. Сержанту, возможно, и казалось, что все подозрительно складывается одно к одному, управитель же ворчал на сына больше по привычке. К тому же голова у него отчаянно трещала, что не добавляло настроения.

— Коли ты так печешься о матушке, так и сидел бы лучше дома, а то там ты не частый гость, — сердито буркнул отец.

— Так я и сделаю. Теперь-то я вижу, что ты брюзжишь, как всегда, а стало быть, пошел на поправку. Что же до матушки, то она под приглядом — кузина Элис от нее не отходит. Конечно, она вся извелась из-за тебя, но ничего, я ее успокою. Скажу, что ты как был занудным старым ворчуном, так им и остался, а значит, хоть тебя и треснули по макушке, в голове от этого ничего не сдвинулось. Так что, скоре всего, ты будешь докучать нам еще лет двадцать, никак не меньше. Я пойду к матушке, как только меня отпустят. Но, по моему разумению, вот он, — Эдди указал на сержанта, — хочет сначала услышать твой рассказ. До того он ни тебя, ни меня в покое не оставит. Так что лучше выкладывай сразу все, что знаешь.

Мастер Уильям устало кивнул и сдвинул кустистые брови, силясь припомнить все, даже мельчайшие подробности.

— Ну, вышел я, значит, из дому и пошел… Помню, я проходил мимо двора дубильщика кож, и вроде бы калитка в его стене была приоткрыта… да, точно была. Но шагов позади я не слышал. А потом на меня словно стена обрушилась. И все — больше ничего не помню. Только холодно очень стало. Смертельно холодно, как в могиле… Ну а потом я очнулся здесь — лежу себе в постели. А как я сюда попал, кто меня уложил — понятия не имею.

Слушая рассказ о том, как его выловили из реки и доставили в лазарет, управитель лишь тяжело вздыхал и беспомощно качал головой — ничего этого он, разумеется, не помнил.

— Так ты, мастер Рид, полагаешь, что негодяй прятался за калиткой? Подстерег тебя возле мастерской дубильщика?

— Похоже, так оно и было.

— Неужто ты так ничего и не заметил? Даже головы повернуть не успел? Может, углядел что-нибудь хоть краешком глаза, а? Постарайся припомнить — любая мелочь может помочь нам напасть на его след. Какого он был роста? Толстый или худой? Молодой или старый?

Ни на один из этих вопросов Уильям Рид ответить не мог. В то время уже сгущались сумерки. Управитель шел по спускавшемуся к реке проулку, в котором, насколько он помнил, не было больше ни души. И слышал он лишь звуки собственных шагов. По обе стороны проулка высились глухие заборы, за которыми находились сады, огороды или хозяйственные дворы. Мало ли кто мог там затаиться. Так или иначе, он никого не видел, ничего не слышал. Тишина, сумерки, пустынная улица — а затем неожиданный удар, холод и мрак. Сколько управитель ни силился, добавить ему было нечего. Кроме того, хотя сознание его оставалось ясным, мастер Уильям начинал уставать. Язык его ворочался с трудом.

Но тут, как раз вовремя, подошел брат Эдмунд. Присмотревшись к больному, он обернулся к посетителям и молчаливым, но многозначительным кивком дал понять, что им пора уходить, поскольку мастеру Риду необходим покой. Эдди склонился и приложился к свисавшей с постели руке отца, однако же так быстро и резко, словно не поцеловал ее, а клюнул. Затем он повернулся, вышел за дверь и, щурясь на солнце, стал дожидаться сержанта. Вид у молодого человека был мрачный и вызывающий.

— Так вот, — промолвил Эдди, когда шерифский служака тоже покинул лазарет, — как уже было сказано, с батюшкой мы побранились, из дому я убежал и решил попытать счастья в стрельбе из лука. Заложил что было, все поставил на кон, и удача мне улыбнулась. Один славный выстрел — и денежки мои. Если хочешь, я могу назвать имена тех, с кем состязался, — они подтвердят, что так все и было. Однако, несмотря на такое везение, мне все равно не хватает половины суммы для уплаты штрафа, а где ее взять — ума не приложу. А о том, что стряслось с отцом, я узнал, лишь когда вернулся домой — уже после того, как о случившемся известили матушку. Ну а сейчас могу я идти? Если понадоблюсь, то я дома, у матушки.

— Ступай, ступай, — ответил сержант столь неохотно, что не оставалось ни малейшего сомнения: за молодым человеком установят слежку и каждый его шаг будет взят на заметку. — И оставайся дома, потому как, думаю, нам еще предстоит разговор. Расскажешь мне обо всех, с кем встречался в тот вечер, а уж я непременно переговорю с ними. Но сначала мне надо опросить монастырских работников, тех, что вчера допоздна трудились на Гайе и помогли валлийскому лодочнику отнести твоего отца в лазарет. Но они едва ли задержат меня надолго. Скорее всего, я буду в городе вскоре после тебя.

Работники уже собирались во дворе, с тем чтобы разойтись и приступить к своим дневным трудам. Сержант зашагал в их сторону, торопясь не упустить тех, кто был ему нужен. Эдди остался на месте и проводил стража закона пристальным, не слишком ласковым взглядом. Кадфаэль с интересом следил за тем, как на смуглом лице молодого человека явственно отражались все его раздумья и сомнения. Парень он вроде бы ладный, можно сказать, даже симпатичный, хотя кислая физиономия его не больно-то красит. Правда, с другой стороны, ему сейчас явно не до веселья.

— Он и вправду скоро поправится? — неожиданно спросил Эдди, переводя свой насупленный взгляд с сержанта на монаха.

— Вне всякого сомнения. Будет таким же здоровым, как прежде.

— Надеюсь, вы тут о нем позаботитесь как следует.

— Само собой, — заверил его Кадфаэль и с невинным видом добавил: — Хоть он и старый ворчун, и брюзга надоедливый, но уход за ним будет налажен отменный, можешь не сомневаться.

— Да что это ты такое говоришь, брат? — неожиданно вспылил молодой Рид. — По какому праву ты поносишь достойного и честного человека? Ишь чего удумал — моего батюшку обозвать надоедливым брюзгой! Он столько лет верой и правдой служил вашему аббатству, так неужто за все это время и доброго слова не заслужил?

Эдди сердито махнул рукой, резко повернулся и зашагал прочь. Проводив возмущенного юношу долгим, задумчивым взглядом, брат Кадфаэль едва заметно улыбнулся.

Однако же перед возвращением в лазарет, к постели больного, монах счел за благо избавиться от этой улыбки, справедливо опасаясь того, что мастер Рид мог бы, не приведи Господи, истолковать ее превратно. К своим неприятностям, семейным размолвкам и выходкам непутевого отпрыска он и раньше-то относился более чем серьезно, а в нынешнем положении ему и подавно не до шуток. Лежа в постели, он хмуро таращился в потолок и, едва завидел Кадфаэля, принялся сетовать на судьбу, хотя и говорил с трудом, кривясь от боли.

— Видишь, брат, каково мне приходится? Добрые люди знают, что уж где-где, а дома-то их всегда ждут поддержка и утешение — а у меня что? Послал Бог сынка — в голове ветер, язык без костей, старших не слушает. Ты ему слово скажешь — а он в ответ десять.

— Вижу, вижу, приятель, — поддакнул Кадфаэль с напускным негодованием. — Теперь-то я убедился — ты прав. Оно и не мудрено, что тебе захотелось проучить этого лоботряса. Правильно ты решил — пусть-ка посидит в темнице на хлебе и воде. Там он, глядишь, ума-разума наберется.

Мастер Уильям смерил Кадфаэля угрюмым взглядом и резко возразил:

— Что за чушь? Неужто ты и вправду думаешь, что я позволю упрятать родное дитя в темницу? Кому это и когда оковы да подземелья добавляли ума-разума? И нечего называть его лоботрясом, ежели и есть у него дурь в голове, так это по молодости. Припомни, разве мы с тобой в его годы не были шалопаями? Мой Эдди — парень как парень, ничуть не хуже других, а серьезность и рассудительность придут с годами.

Несчастье, постигшее мастера Уильяма, никого не оставило равнодушным. И братья, и служки, и гости обители только об этом и говорили. Все сочувствовали управителю и наперебой строили догадки насчет того, кто мог совершить злодейское нападение и куда подевались монастырские деньги.

Джэйкоб, похоже, так и не оправился от потрясения. С самого рассвета он, вместо того чтобы заниматься делами, отирался возле дверей лазарета. А дел между тем у него было невпроворот, потому как обязанности больного управителя теперь тоже легли на плечи молодого писца.

В конце концов Кадфаэль решил успокоить преданного служителя, заверив его в том, что худшее позади.

— Можешь не беспокоиться, приятель. Ступай да займись лучше своей работой. Мастер Уильям поправляется, ему уже лучше.

— Ты правду говоришь, брат? Стало быть, он пришел в себя. А говорить он может? Память к нему вернулась?

Кадфаэль вновь терпеливо повторил сказанное ранее, но Джэйкоб не унимался:

— Но какое злодейство! И у кого только рука поднялась? Скажи, брат, сумел он хоть чем-нибудь помочь людям шерифа? Разглядел он того негодяя? Смог его описать? А может, и имя назвал?

— Увы, об этом он ничего рассказать не смог, потому как никого не видел. Ударили-то его сзади, да так сильно, что он и обернуться не успел — сразу лишился чувств. Очнулся он только сегодня утром здесь, в лазарете. Сержант, понятное дело, обо всем его расспрашивал, но, боюсь, мало чего добился. Мастер Уильям и рад бы помочь в поисках грабителя, да не может. Злодей, скорее всего, на то и рассчитывал.

— Ну а мастер Рид? Он совсем поправится? Будет здоровым и крепким, как прежде?

— Непременно. Поправится полностью, и довольно скоро. Ждать тебе долго не придется.

— Благодарение Богу, брат, — с пылом воскликнул Джэйкоб, закатывая глаза к небу.

Похоже, на сей раз Кадфаэлю удалось убедить молодого писца в том, что ему незачем торчать возле лазарета. Успокоенный добрыми вестями, Джэйкоб смог наконец вернуться к своим счетам. С пропажей арендной платы за целый год обитель понесла немалый урон, и тем важнее было не оставлять в небрежении текущие дела.

Вскоре выяснилось, что состояние пострадавшего управителя волновало не только его писца — в чем не было ничего удивительного, — но и совершенно посторонних людей. Например, Уорина Герфута. Гостивший в обители бродячий торговец остановил брата Кадфаэля на дворе и чрезвычайно почтительно справился о здоровье управителя. В отличие от Джэйкоба, он вовсе не пытался изобразить глубокое волнение, ибо управителя толком и не знал, но выказал возмущение злодейским преступлением против церковной собственности и аббатского служителя, подобающее доброму христианину и гостю обители. Конечно же, он, как человек добропорядочный и законопослушный, выразил твердую уверенность в том, что справедливость непременно восторжествует, а лиходей рано или поздно будет изобличен и понесет заслуженную кару.

— Так, значит, его честь пришел в себя? А смог ли он рассказать, как же случилось это несчастье? Видел ли он злодея?.. Нет! Ах, какая жалость. Но ничего, отчаиваться не стоит. Господь не попустит, чтобы такое преступление осталось безнаказанным. И, уж конечно, грабителю не удастся воспользоваться похищенными деньгами. Ведь они принадлежат аббатству, а стало быть, самой Святой Церкви.. И вот что хотелось бы знать — ежели какой-нибудь человек, добропорядочный и честный, найдет пропавшую суму и вернет деньги обители, положена ли ему будет за это награда?

— Вполне возможно, — искренне ответил Кадфаэль. — Всякое благое деяние должно быть вознаграждено.

Уорин распростился с монахом и направился в город, не иначе как по своим торговым делам. Спина его сгибалась под весом здоровенного тюка, однако же шагал он чрезвычайно бодро и целеустремленно.

Однако по-настоящему удивил брата Кадфаэля и даже заставил его несколько насторожиться другой человек, также проявивший живой интерес к мастеру Риду. То был брат Евтропий. В отличие от прочих, он появился не утром, а ближе к полудню, как раз когда брат Кадфаэль вернулся в лазарет, малость вздремнув после бессонной ночи. В помещение Евтропий вошел не спрашивая разрешения, а войдя, неподвижно замер в ногах у постели больного, вперив в того взгляд. Глаза Евтропия глубоко запали, лицо походило на каменную маску. На находившегося здесь же брата Кадфаэля Евтропий не обратил никакого внимания — возможно, он даже не заметил его присутствия. Смотрел этот странный посетитель только на управителя.

Между тем мастер Рид, вернувшийся к жизни чуть ли не с того света, забылся глубоким сном, причем вид у него, несмотря на забинтованную голову, был спокойный и безмятежный.

Минута тянулась за минутой, но Евтропий, словно на него столбняк напал, оставался на месте. Лишь губы его шевелились, беззвучно проговаривая молитвы. Затем неожиданно по телу его пробежала дрожь. Он огляделся по сторонам с таким видом, словно воспрял из забытья, размашисто перекрестился и, так и не проронив ни слова, вышел вон.

И весь облик и необычное поведение брата Евтропия не могли не озадачить Кадфаэля. Он заинтересовался настолько, что решил выяснить, куда пойдет и что будет делать этот угрюмый и нелюдимый монах. Выскользнув из лазарета, Кадфаэль незаметно, держась на почтительном расстоянии, последовал за братом Евтропием, который, как выяснилось, направлялся в церковь.

Войдя в храм, брат Евтропий преклонил колени перед высоким алтарем. Лицо его было бледным, как мрамор, руки не просто сложены, а судорожно сжаты. Опущенные веки прикрывали глаза, но длинные темные ресницы дрожали. Не приходилось сомневаться в том, что этот видный, рослый и широкоплечий мужчина лет тридцати испытывал тяжкие муки, но муки не телесные, а духовные. То ли его терзала тайная страсть, то ли не давала покоя нечистая совесть.

Молился Евтропий тихо, почти безмолвно, но в свете алтарных свечей было видно, как шевелились его губы, вновь и вновь повторяя покаянную молитву:

— Я виновен… Вина моя велика…

Кадфаэлю очень хотелось шагнуть вперед, заговорить с этим человеком, попытаться растопить лед отчуждения между ним и другими братьями, однако же он решил, что время для такого шага еще не приспело. Так же тихо, как и пришел, Кадфаэль покинул церковь, оставив Евтропия наедине с самим собой и Господом Богом. Что бы ни вызвало к жизни этот порыв, в каких бы прегрешениях ни каялся Евтропий столь самозабвенно и пылко, ясно было одно — панцирь его одиночества, доселе непроницаемый, дал трещину и таким, как прежде, ему уже не быть.


Перед вечерней Кадфаэль отправился в город, намереваясь заглянуть к миссис Рид да порадовать женщину последними новостями о состоянии здоровья и видах на поправку ее супруга. На перекрестке ему случайно повстречался сержант, посетовавший на то, что злодея покуда обнаружить не удалось, и рассказавший, как ведутся поиски.

Первым делом, как это обычно бывает в подобных случаях, шериф приказал задержать и допросить всех, чей образ жизни мог внушать подозрения. Впрочем, сделано это было скорее для очистки совести — в городе всякий человек на виду, а ежели кто пьяница или игрок, это еще не значит, что он способен и на грабеж. Так или иначе, самые беспутные горожане отчитались за то, где и как провели прошлый вечер, сообщили, кто может это подтвердить, и были отпущены с миром. Приятели Эдди, как и следовало ожидать, охотно, слово в слово повторили его рассказ: дескать, повстречались они на стрельбище, что под городской стеной, побились об заклад, кто окажется самым метким, и на сей раз повезло молодому Риду. Но все эти парни были закадычными дружками Эдди, и проверить, говорят они правду или стараются во что бы то ни стало выгородить товарища, не представлялось возможным.

Правда, усилия сержанта все равно не пропали впустую, ибо ему удалось сделать немаловажную находку. В узком проходе возле водных ворот замка была подобрана полоска кожи — ремешок, отрезанный от сумы мастера Уильяма. Вор обронил его в спешке, скорее всего даже не заметив этого. Теперь место, где аббатский управитель подвергся нападению, было установлено точно.

— И знаешь, где это было, брат? Прямо перед тележным двором сукновала. Проходец там узкий, тесный, а высота стен футов десять, не меньше. Хоть бы откуда этот проклятый проулок просматривался — так ведь нет. Заборы глухие, стены без окон. Боюсь, очевидцев случившегося мы не найдем. Ничего не скажешь, местечко этот ворюга выбрал с умом.

— Вот, значит, где это случилось, — пробормотал Кадфаэль, и тут неожиданно его осенило. — Постой-ка! Сдается мне, что очевидец все же мог быть. Во всяком случае, я знаю место, откуда весь этот проулок виден очень даже неплохо. На том самом дворе есть амбар, а над амбаром — сеновал. Амбар изнутри притулился к самому забору, и сеновал малость повыше стены, а чердачное окошко выходит как раз на этот проулок. А должен тебе сказать, что Роджер-сукновал по доброте душевной разрешает ночевать на своем сеновале одному нищему — Родри Фихану. Старик этот родом валлиец, просит милостыню в городе, у церкви Святой Марии. Конечно, в то время он мог еще не вернуться, а мог уже завалиться спать, но кто знает… Вечерок был тихий, славный, вдруг старику вздумалось посидеть у чердачного окошка. Я бы на твоем месте проверил такую возможность…

Сержант, как не без основания полагал Кадфаэль, был исправным служакой, дело свое старался делать исправно, однако на службе он состоял недавно, а потому и город, и горожан знал еще плоховато. Уж ежели он до вчерашнего дня слышать не слышал про Мадога, Ловца Утопленников, то, конечно же, ничего не знал и о почтенном нищем Родри Фихане.

Расследовать ограбление аббатского управителя этому новичку доверили по чистой случайности, но поразмыслив Кадфаэль решил, что это пожалуй и к лучшему.

— Слушай, — неожиданно предложил монах, — у меня тут одна мысль появилась. Не то, чтобы я позволил старику идти на какой-либо риск, но этого, надеюсь, и не потребуется. Мы можем устроить для нашего грабителя западню с приманкой. Глядишь, этак и докопаемся до истины. Ты не против? Если повезет мы сможем схватить злодея, ну а нет — что поделаешь… Хуже-то все равно не будет, никто ничего не потеряет. Но главное держать все в секрете, , чтобы про нашу затею ни одна живая душа не проведала. И вот что — все, что касается нашей ловушки предоставь мне. Ежели наша рыбешка угодит на крючок, это будет только твоей заслугой — я ведь монах, мне такая слава ни к чему. Подумай. От тебя только и потребуется, что покараулить ночку, а выгадать можешь немало. Ну как, согласен?

Сержант навострил уши. Конечно же, ему очень хотелось заслужить похвалу начальства, а то и повышение по службе.

Хотя он и сомневался в способности монаха придумать что-нибудь толковое, но, в конце концов, почему не попробовать?

— Скажи толком, что ты задумал?

— Надобно, чтобы ты распустил слух о найденной тобой вещице — той, которую ты подобрал в проулке между глухими стенами. Пусть все знают, теперь тебе точно известно где произошло нападение. Мало того, ты проведал, что неподалеку оттуда на сеновале ночует один старик. А коли так, то он, ежели находился в то время на сеновале, вполне мог оказаться очевидцем происшедшего. Правда, допросить старца ты еще не успел. Сегодня у тебя других дел по горло, но уж завтра непременно…

— Брат, — промолвил сержант, я согласен. Все будет сделано, как ты говоришь.


Теперь Кадфаэлю осталось позаботиться о том, чтобы ловушка, буде она сработает, не причинила вреда никому, кроме, разумеется, самого виновного. Он пока не решил, следует ли ему испросить разрешения на ночную отлучку или покинуть свою келью без дозволения, что по правде сказать, ему случалось делать не раз. Конечно, подобное самовольство со стороны принесшего обет послушания монаха заслуживало сурового порицания, да и вообще орденскому брату едва ли пристало совать нос в мирские дела. Однако сам Кадфаэль полагал, что во имя справедливости порою можно и поступиться правилами, а аббат Радульфус, похоже, был в этом с ним согласен. Кадфаэль испытывал к настоятелю глубокое уважение, отец же Радульфус, со своей стороны, ценил необычного бенедиктинца и время от времени закрывал глаза на некоторые его вольности.

Так или иначе, первым делом Кадфаэль отправился к церкви Святой Марии, где на церковном дворе без труда отыскал почтенного нищего. Тот, как обычно, сидел возле западной двери. Просить подаяние на этом месте было давней привилегией Фихана, на которую никто другой не посягал.

Заслышав шаги, Родри-младший — ибо отца его тоже звали Родри, и он тоже был весьма почтенным и уважаемым городским нищим, и место у церкви Святой Марии досталось нынешнему его владельцу по наследству — обернулся. На его выдубленном ветрами и солнцем, щербатом от оспин, морщинистом лице появилась приветливая улыбка.

— Брат Кадфаэль, вот так встреча! Рад, очень рад. Давненько ты сюда не заглядывал. Присядь да расскажи, что новенького в обители.

Кадфаэль устроился рядом с Родри на церковном крыльце и завел разговор издалека.

— Родри, ты ведь наверняка слышал, какая скверная история приключилась вчера вечером с мастером Уильямом? А тебя случаем в это время на сеновале не было?

— Нет, — отвечал старик, задумчиво почесывая седую макушку, — пожалуй, я тогда еще домой не вернулся. Вечерок вчера выдался погожий, вот я и припозднился здесь, возле церкви, — благо было не зябко, да и подавали добрые люди щедро. Я ушел отсюда только после вечерни, когда уже все прихожане разошлись.

— Ну и ладно, — сказал Кадфаэль, — это, в конце концов, не так уж важно. Я с другим пришел — у меня к тебе просьба. Могу я на сегодняшний вечер занять твое гнездышко на Роджеровом сеновале? Само собой, ты будешь устроен на ночь в другом месте, об этом я позабочусь. Ну как, согласен ты мне помочь?

— Ясно дело, — с готовностью отозвался старик, — для тебя, брат, все, что угодно. Чтобы валлиец, да не помог валлийцу! Но зачем, скажи на милость, понадобилась тебе моя конура?

Кадфаэлю пришлось растолковать нищему свой замысел. Тот внимательно выслушал монаха, после чего решительно покачал головой.

— Ты, брат, приходи, располагайся, делай что угодно, но мне-то зачем перебираться в другое место? Там, на чердаке, есть особая клетушка, маленькая такая, с толстыми стенами. В ней теплее, и в зимнюю стужу я порой перебираюсь туда. Зароюсь в солому — и тепло, и мягко. Почему бы мне и на сей раз не посидеть там? Чердак у Роджера большой, там не только мне да тебе места хватит. А из той каморки на большой сеновал ведет дверь, так что я буду рядом и все услышу.

Честно скажу, уж больно мне хочется, чтобы этот лиходей, чуть не убивший мастера Уильяма, получил по заслугам.

Тут он прервался, ибо из церкви, помолившись Господу, вышла с виду весьма благочестивая и, судя по добротному платью, довольно зажиточная женщина. Родри подхватил свою чашку для подаяния и, постукивая ею по крыльцу, привлек к себе внимание. Почтенный Фихан считал, что разговоры разговорами, а дело прежде всего. Недаром он занимал место, которому завидовали все нищие Шрусбери. Получив монетку, Родри призвал Божье благословение на голову щедрой и сердобольной прихожанки. Кадфаэль поднялся и собрался было идти, однако нищий удержал его за рукав рясы.

— Постой-ка, брат. Мне тут рассказали одну историю, довольно чудную. Я поначалу не придал ей значения — в одно ухо влетело, в другое вылетело, — но кто знает, вдруг тебе это поможет. Так вот, люди говорят, будто вчера, примерно в то же самое время, когда старина Мадог выловил из реки мастера Уильяма, один монах, брат из вашей обители, был внизу, под мостом. Долго, говорят, стоял не шелохнувшись, как вкопанный. Глаза открыты, а сам будто бы ничего перед собой и не видит — ну ровно во сне. В недобром сне. Как его кличут, сказать не могу. Вроде бы в обители он недавно, да к тому же еще и молчун, так что в городе его знают плохо. Но ты-то наверняка сообразишь, кто он такой. Видный такой мужчина, смуглый, в расцвете сил. Но уж больно угрюмый.

— Ага, — припомнил Кадфаэль. — Он ведь тогда опоздал к вечерне.

— Сам знаешь, — продолжал словоохотливый старик, — хоть вижу я и мало, да зато слышу много. Добрые люди частенько приходят посудачить со старым Родри о том о сем, а я и рад — все веселее… Так о чем там я говорил? Ах да, о брате из вашей обители. Стоял он, значит, стоял, а потом взял да и пошел прямиком в воду. Зашел так, что вода по щиколотку, и, может быть, забрел бы и глубже, но как раз тут Мадог принялся кричать, что у него в лодке утопленник, и звать на помощь. Тогда этот чудной монах встрепенулся, выскочил из воды да пустился бежать так, словно сам дьявол гнался за ним по пятам. Так мне рассказывали, и, думаю, так оно и было. А ты что скажешь? Имеет это значение?

— А как же, — отозвался Кадфаэль. — Ясное дело, имеет, да еще какое.

Сначала Кадфаэль потолковал с бойкой и деловитой женой управителя, заверив эту маленькую, похожую на резвую птичку женщину в том, что через день-другой муж ее вернется домой таким же крепким и здоровым, как прежде, а потом вызвал во двор Эдди. С ним разговор был особый…

— Уразумел? — спросил Кадфаэль юношу, после того как изложил ему свой план. — Так вот, сейчас я отправлюсь в обитель и, как приспеет время, позабочусь о том, чтобы мой рассказ услышали именно те, кого он может заинтересовать. Торопиться в таком деле никоим образом не следует, иначе будет непонятно, почему я говорю об этом кому ни попадя, вместо того чтобы отправиться прямиком к шерифову сержанту. Нет, тут надобно действовать с умом. Ближе к вечеру, когда уже стемнеет и все добрые люди будут собираться вскорости отойти ко сну, я сделаю вид, будто только сейчас, сию минуту припомнил, что есть одно место, откуда прекрасно виден тот самый проход. И мало того — местечко это не пустует. Там круглый год ночует один человек. Вдруг он хоть что-нибудь да приметил и сможет помочь изобличить злодея? Я скажу, что завтра, с утра пораньше, непременно извещу об этом шерифа. Тот, кому следует опасаться свидетельства очевидца, решит, что в его распоряжении осталась всего-навсего одна ночь.

Молодой человек смотрел на монаха с некоторым сомнением, однако же в глазах его появился блеск.

— Ну что ж, брат, как я понимаю, ловушка эта не на меня рассчитана. Но все-таки почему ты рассказал мне о своей затее? Какую роль ты отводишь во всем этом мне?

— Почему рассказал? Потому что пострадал не кто-нибудь, а твой отец. Там, на сеновале, есть каморка. Можешь спрятаться в ней и попробовать подкараулить злодея. Но сразу скажу — я вовсе не уверен в том, что на эту наживку кто-то клюнет.

— Ясно, — отозвался Эдди с кривой усмешкой. — А ежели никто не клюнет, то я по-прежнему останусь под подозрением.

— Верно. Но зато если мой замысел удастся…

Молодой человек понимающе кивнул.

— Так или иначе, терять мне все равно нечего. Но послушай, кое-что придется сделать чуток иначе, не совсем по-твоему. Не я буду прятаться в той каморке с Родри Фиханом и сержантом, а ты. Ты ведь правильно сказал, брат, — это мой отец. Мой, а не твой.

Такое в планы брата Кадфаэля не входило, однако же он не слишком удивился услышанному. Судя по суровому, сосредоточенному лицу и тихому, но решительному голосу, возражений Эдди выслушивать не собирался, но монах все равно попытался его отговорить.

— Сынок, подумай как следует. Мастер Уильям — твой отец, что верно, то верно, но ведь потому-то ты ему и дорог. Человек, пытавшийся совершить одно убийство, не остановится и перед другим. Он захочет избавиться от опасного свидетеля, и если уж явится туда, то наверняка с ножом. Конечно, ты малый храбрый и слух у тебя острый, но ведь тебе придется притворяться спящим. У твоего врага будет преимущество, и может статься…

— Так-то оно так, брат, но разве ты ловчее или крепче меня? — с неожиданной улыбкой спросил Эдди и похлопал монаха по плечу сильной, мускулистой рукой. — Не тревожься за меня, я буду готов к встрече и уж как-нибудь с негодяем справлюсь. Так что ступай, брат, сей добрые семена, и дай Бог, чтобы они дали всходы. А я не подведу.

Поскольку со времени нашумевшего нападения на аббатского управителя прошло всего-навсего полтора дня, Кадфаэль полагал, что все связанное с этим событием по-прежнему вызывает всеобщий интерес, а значит, завести о том разговор и найти желающих послушать будет со всем нетрудно. Когда примерно через полчаса после повечерия монах решил приступить наконец к осуществлению задуманного, выяснилось, что он отнюдь не ошибся в своих ожиданиях. По существу, ему даже не пришлось заводить разговора, поскольку никто в обители ни о чем другом и не толковал. Главное затруднение сводилось к необходимости перемолвиться с каждым из тех, кого следовало озадачить неожиданным сообщением по отдельности. В противном случае кто-нибудь мог бы неосторожным словом спугнуть дичь и провалить всю затею. Однако же и это не сулило особых сложностей: Кадфаэль не без основания полагал, что злодей, буде таковой и впрямь окажется среди тех, с кем заведет монах разговор, едва ли станет пересказывать услышанное кому бы то ни было. Скорее всего он постарается на всю оставшуюся ночь скрыться подальше от посторонних глаз и ушей.

Вечером в лазарет заявился молодой Джэйкоб. Он зевал и потягивался, потому как весь день провел читая и переписывая пергаменты — даже перекусить успел лишь пару раз, да и то урывками, — а окончив работу, хоть час был и не ранний, счел непременным долгом навестить больного начальника. Сидя у очага, он с напряженным вниманием, так, что аж глаза округлились, выслушал рассказ брата Кадфаэля и живо предложил, невзирая на позднее время, сбегать в замок и рассказать обо всем начальнику стражи. Молодой человек был настолько взволнован услышанным, что, хоть за день и устал не на шутку, вызвался передать это сообщение лично.

— Не стоит спешить, — возразил на это Кадфаэль. — Сам небось знаешь, каковы наши служители закона. Они не обрадуются, ежели ты потревожишь их на ночь глядя на основании одних лишь догадок и домыслов. Пусть себе спят — за ночь в любом случае ничего не случится, а по утру я сам схожу в замок.

Следом за Джэйкобом в лазарете объявились новые посетители — полдюжины разом. Гости странноприимного дома — те, что остановились в общих, предназначенных для простонародья помещениях, — пришли, дабы выразить мастеру Уильяму свое сочувствие и справиться о его здоровье. С этими людьми Кадфаэлю не было нужды разговаривать поодиночке. В их присутствии он позволил себе открыто высказать свои соображения касательно возможного существования очевидца, ибо все они, будучи людьми пришлыми, город знали плохо, жителей его — еще хуже и едва ли могли заподозрить подвох. Был среди этих гостей и Уорин Герфут — скорее всего именно он-то и подбил шестерых постояльцев засвидетельствовать таким образом свое почтение управителю и обители.

Как всегда, бродячий торговец любезно улыбался всем и каждому, выказывая учтивость, доходящую до подобострастия, и более чем рьяно выражал надежду на конечное торжество справедливости.

Оставался еще один человек, несомненно заслуживавший особого внимания, — загадочный, сжигаемый неведомой страстью Евтропий. Правда, он, по глубокому убеждению Кадфаэля, никоим образом не являлся грабителем и убийцей. И самоубийцей тоже, хотя, судя по всему, в тот вечер он был весьма близок к этому роковому, непоправимому шагу. Ведь не спроста же ноги как будто сами собой несли его в воду — еще чуть-чуть, и он отдался бы на волю течения, загубив и свою жизнь, и бессмертную душу. И вот тут, в тот самый миг, когда, казалось, ни что уже не могло отвратить его от ужасного решения, раздался крик Мадога.

— Утопленник, здесь утопленник!

Слова эти относились к мастеру Уильяму, но нелюдимый монах в каком-то смысле принял их и на свой счет. Они прозвучали для него грозным предостережением, словно гром с ясного неба, и, вне всякого сомнения, остановили его у самого края бездонной пропасти. У края Геенны Огненной. А остановившись, оглянувшись и задумавшись о том, что делает, он не мог больше оставаться таким, как прежде, — угрюмым и мрачным нелюдимом. Потрясение и раскаяние должны были напомнить ему о существовании других людей, пробудить потребность в простом человеческом тепле.

Возвращаясь в лазарет после недолгой отлучки, Кадфаэль предчувствовал, кого там застанет, и предчувствие его не обмануло.

Брат Евтропий и уже встававший самостоятельно мастер Уильям сидели друг напротив друга по обе стороны от очага и приятельски беседовали. Голоса их звучали негромко и рассудительно. Порой они умолкали, но долгое молчание казалось даже более красноречивым, нежели речь, ибо было исполнено глубокого значения и смысла. Трудно было определить, что за нить связала этих двоих, но в прочности установившейся связи сомневаться не приходилось.

Кадфаэль отнюдь не хотел прерывать дружескую, доверительную беседу. Скорее, он предпочел бы удалиться незамеченным, однако же слабый скрип отворившейся двери привлек внимание брата Евтропия, и тот тут же поднялся с места, явно выказывая намерение уйти.

— Да, да, брат, я и сам вижу, что чересчур засиделся. Мне пора идти. — И, обратившись к Уильяму, промолвил; — Я непременно зайду еще.

Время и впрямь было довольно позднее, в самый раз, чтобы отправляться на боковую. Евтропий вышагивал рядом с братом Кадфаэлем и, судя по всему, пребывал в полном согласии со всем миром и с самим собой. Правда, надо заметить, вид у него был несколько ошарашенный, словно после удара громом, да такого, от которого у него открылись глаза и вернулась возможность этот самый мир видеть. Он чувствовал себя так, словно с очей его спала некая пелена. Он прозрел — а прозрев, исповедался, причастился и сподобился отпущения грехов. Теперь его тянуло к людям, тянуло на откровенность, хотя с непривычки он чувствовал себя скованно и неловко.

— Послушай, брат, мне кажется, это ты приходил сегодня днем в церковь и застал меня там. Наверное, удивился, а? Выглядел-то я необычно. Прости, коли мой вид заставил тебя тревожиться. Тут такое дело, как бы тебе сказать… В общем, совершил я один проступок. Дурной проступок. Совесть меня мучила, да так, что я решил — нет мне прощения и не будет вовеки. Однако случилось нечто, заставившее меня взглянуть на собственное прегрешение совсем по-иному. Мне казалось, что раз по моей вине добрый человек едва не расстался с жизнью, то место мое не иначе как в Геенне Огненной. И ведь знал же я, что отчаяние — смертный грех, разумом понимал, но лишь недавно смог уразуметь это душой и сердцем.

Осторожно поглядывая на собеседника, брат Кадфаэль добродушно заметил:

— Нет такого греха, какой Господь не мог бы простить человеку, ежели тот искренне и глубоко раскается. Тем паче, что ты не убийца, раз тот, о ком ты сокрушаешься, жив. Никогда не следует считать свой грех каким-то особенным, так или иначе все люди грешны. Полагать, что тебе нет и не может быть прощения, — это ведь тоже своего рода гордыня. Я знаю, многие люди тщатся укрыться от своих печалей за стенами святых обителей, но ведь от себя не уйдешь. Невеселые мысли настигают их и там… даже там.

— Была одна женщина… — Евтропий говорил тихо, натужно, но даже если признание и давалось ему нелегко, голос монаха звучал спокойно. — …До сих пор я даже говорить об этом не мог. Женщина та меня обманула, обманула жестоко и коварно. Любить ее я все равно не перестал, но вот собственная жизнь показалась мне никчемной и лишенной всякого смысла. Однако теперь я понял, что такое жизнь и какова ее цена. И эту цену в оставшиеся годы я уплачу сполна. Жить буду не сокрушаясь, не жалуясь на судьбу, а неустанно восхваляя Господа.

Признания собрата Кадфаэль выслушал молча — да и что тут скажешь. Ясно было одно — несмотря на всю путаницу представлений о вине и невиновности, впервые за долгое время этой ночью брат Евтропий будет спать глубоким и крепким сном.

Что же касается самого Кадфаэля, то его как раз ожидала бессонная ночь. К тому же ему следовало поторопиться, и, воспользовавшись полученным-таки разрешением, он кратчайшим путем отправился на чердак сукновала. Уже смеркалось, и, ежели приманка взята, ждать оставалось недолго.


К люку, представлявшему собой одновременно и вход на сеновал, и чердачное оконце, была приставлена крутая лестница, по которой на чердак можно было попасть снаружи, не проходя через амбар. Наверху царила темнота, однако же она не была полной, ибо крышка люка, представлявшая собой то ли дверцу, то ли ставень, оставалась открытой, и сквозь отверстие на сеновал заглядывали звезды. В воздухе стоял аромат душистого прошлогоднего сена. За зиму вороха сухой травы и соломы заметно поубавились, однако и сейчас здесь было из чего устроить мягкую и удобную постель. И там, как раз на том месте, куда падал из окна свет, растянувшись на левом боку, лежал Эдди. Чтобы не оказаться узнанным раньше времени — что ни говори, а молодой парень мало похож, на старого нищего, — он прикрыл голову рукой.

За оставшейся приоткрытой, чтобы все было слышно, дверью, отделявшей внутреннюю клетушку от наружного сеновала, затаившись сидели трое — Родри Фихан, сержант и брат Кадфаэль. Они ждали, держа под рукой лампу, кремень и трут. Сержант имел наготове оружие. Ждать им, скорее всего, предстояло никак не меньше часа. Если грабитель вообще решится прийти, то у него наверняка достанет выдержки и на то, чтобы дождаться полной темноты.

И выдержки у него хватило. Кадфаэль уже начал опасаться, не отказалась ли рыбешка от наживки. Должно быть, с начала засады минуло уже часа два, а то и три, когда Эдди, все это время непрерывно всматривавшийся из-под руки в квадрат усыпанного звездами неба, увидел очертания человеческой головы. Привыкшие к темноте глаза молодого человека легко различали ее на фоне ночного неба. Он насторожился, но не выдал себя ни малейшим движением, продолжая дышать спокойно и ровно, как и следовало человеку, спавшему глубоким сном. Голова между тем поднялась повыше, ночной гость помедлил, прислушиваясь и всматриваясь в темноту, затем в проеме появились и плечи. По темному силуэту не возможно было определить ни возраст, ни цвет волос или глаз. Пришедшему с равным успехом могло быть и двадцать, и пятьдесят лет, однако же двигаться он умел совершенно бесшумно.

По всей видимости, ночной визитер не заметил ничего подозрительного. Услышав сонное дыхание, он с поразительной быстротой преодолел последние ступеньки лестницы и замер. Темная фигура загородила проем. Незнакомец не шевелился, он хотел убедиться в том, что не потревожил спящего. Эдди, в свою очередь, прислушивался столь же напряженно, и его острый слух уловил тихий шелест извлекаемого из ножен клинка.

Когда необходимо действовать тихо, лучше стилета оружия не сыщешь, однако и его невозможно обнажить совершенно беззвучно.

Эдди, шурша соломой, слегка повернулся — так вполне мог бы ворочаться спящий — и незаметно высвободил из-под себя левую руку. Он ждал нападения и готов был его отразить.

Незнакомец осторожно ступил вперед, полностью загородив проход. Теперь, когда его темная фигура не вырисовывалась на фоне неба и очертания ее почти полностью слились с царившим на чердаке мраком, Эдди скорее угадывал каждое движение, чуял его нутром, хотя едва ли мог видеть скользящую в ночи тень. Сжавшись, словно пружина, молодой человек ощутил тепло, исходившее от склонившегося над ним человеческого тела и почувствовал легкое дуновение воздуха. Почти невидимый враг вытянул вперед левую руку, явно желая определить положение лежащего тела и примериться поточнее. Эдди сумел уловить, как противник подался вперед, и скорее чутьем, по наитию, нежели по точному расчету определил, где находилась его правая, сжимавшая смертоносный клинок рука. Левая между тем продолжала осторожно шарить поверх укрывавшей Эдди грубой мешковины — нищему никак не пристало спать под шерстяным одеялом, — выискивая подходящее место, чтобы ударить наверняка. Чувствуя, что все решится в следующий миг, Эдди затаил дыхание.

Таинственный враг подался назад, что бы вложить в смертельный удар весь свой вес. Слегка сдвинувшись, он приоткрыл часть проема чердачного окошка, и в звездном свете слабо блеснул стальной клинок. Благодарение Богу, теперь кинжал был прекрасно виден.

Мгновенно перекатившись на спину, Эдди резко выбросил вперед левую руку, перехватив правое запястье врага. Запястье той самой руки, которая сжимала кинжал. Вынырнув из соломы, он вложил всю свою силу в яростный толчок, сумев отодвинуть стальное острие на расстояние вытянутой руки, и второй, свободной рукой дотянулся до горла противника. На миг они застыли — ни один не мог пересилить другого, — а потом оба скатились со служившей Эдди постелью кучи соломы и, перекатившись по голому полу, уперлись в бревенчатую стену. Нападавший оказался зажатым в угол. Он издал сдавленный стон, а потом захрипел, в то время как ожесточенно наседавший на него Эдди не проронил ни звука.

Почувствовав, что полузадушенный враг теряет силы, молодой Рид отпустил его горло и обеими руками вцепился в правое запястье. Неприятель попытался воспользоваться этим, чтобы в свою очередь сдавить горло Эдди левой рукой, но не успел. Стремительным и резким движением Эдди заломил руку своего врага так, что тот болезненно вскрикнул. Пальцы его разжались, кинжал упал на пол. В то же мгновение Эдди подхватил оружие и, навалившись на неожиданно обмякшего, задыхавшегося неприятеля, приставил отточенный клинок к его шее.

Прятавшийся в каморке, в глубине сеновала сержант, и до сих-то пор с трудом сдерживавшийся, чтобы не вступить в схватку, вскочил и уже взялся было за дверь, однако брат Кадфаэль удержал его за рукав.

Шум борьбы стих, и в наступившей тишине монах, сержант и нищий отчетливо расслышали лихорадочный, сбивчивый шепот. Голос показался Кадфаэлю знакомым, однако монах не мог ни узнать по нему говорившего, ни хотя бы определить его возраст.

— Постой! Не надо, не убивай меня! Погоди!

Ночной убийца был смертельно испуган, но он еще не отчаялся и надеялся выпутаться.

— Это ты… я понял… я слышал о тебе. Ты — его сын! Зачем тебе моя жизнь? Я ведь не желал тебе зла. Я вовсе не тебя собирался… откуда мне было знать, что ты окажешься здесь.

«Значит, ты слышал о нем, вот оно что, — подумал Кадфаэль, прятавшийся за дверью. В руках монах сжимал кремень и трут, которые могли потребоваться в любой момент. — Слышать-то наверняка слышал, да только ничего толком не понял. Людская молва, она ведь далеко не всегда справедлива, и, ежели чересчур на нее полагаться, можно запросто попасть впросак. Как, похоже, нынче попал ты. Не каждому под силу уразуметь, что кроется за толками да пересудами».

— Лежи тихо! — послышался холодный, спокойный голос Эдди. — Говори, что ты там хочешь сказать, но не вздумай шелохнуться. Я вполне могу выслушать тебя и держа эту игрушку у твоего горла. Итак, ты просишь сохранить тебе жизнь. Об этом можно подумать. Я ведь, кажется, и не говорил, что собираюсь тебя убить. Это ты набросился на меня с ножом, а не наоборот.

— Не надо. Пощади! — снова взмолился незнакомец.

Приободренный словами Эдди, он заговорил громче, отчетливее, и теперь Кадфаэль узнал его. В отличие от сержанта — тому этот голос, скорее всего, не был знаком. Так же как и Родри Фихану. Нищий имел столь тонкий слух, что способен был уловить даже шорох крыльев летучей мыши. Сейчас приникший к двери старик, конечно же, отчетливо слышал каждое слово, но, судя по всему, узнать говорившего не мог ни в какую.

— Послушай, — зачастил, воодушевляясь, обезоруженный грабитель. — Мы можем договориться. Да, да, я могу тебе пригодиться. Я ведь знаю, что ты должен уплатить штраф, а денег у тебя нет. Еще один день — всего-навсего один день, — и тебя упрячут в темницу. Я точно знаю, он сам так говорил. И при этом твердил, что выручать тебя нипочем не станет. За чем тебе мстить за него, чем ты ему обязан? Он твой долг не оплатит, а я — пожалуйста, только скажи. Да что там долг, это мелочь. Ты можешь разбогатеть. Тебе и делать-то для этого ничего не надо, только отпусти меня и держи рот на замке. А я за это отдам тебе половину всех денег. Половину арендной платы, причитающейся аббатству за целый год. Подумай, какие это деньги. Ты их получишь, клянусь тебе.

Повисло тягостное молчание. Эдди раздумывал. Его одолевало искушение, но, как догадывался Кадфаэль, вовсе не того рода, на какое рассчитывал грабитель. Скорее всего, молодого человека подмывало прикончить негодяя на месте, и, хотя он сдержал свой праведный гнев, это да лось ему нелегко.

Однако злоумышленник воспринял затянувшееся молчание по-своему и, воспрянув духом, продолжил свои уговоры с удвоенным пылом.

— Соглашайся, — упрашивал он. — Соглашайся, и все будет шито-крыто. Ни одна душа ни о чем не прознает. Даже не догадается. Я слышал, будто здесь ночует какой-то нищий, но сейчас его нет. Куда он подевался, я не знаю, да и знать не хочу — нынче не это важно. Главное, тут нет никого, кроме нас с тобой, и, ежели мы сговоримся, все останется тайной. Да же если кто-то и знает, что ты устроил здесь засаду, беда невелика. Скажешь, будто никто так и не пришел, — могло ведь такое случиться. Подумай хорошенько. Дай мне уйти отсюда подобру-поздорову. Держи язык за зубами, и всем будет хорошо. И мне, и тебе.

Выдержав еще одну долгую паузу, Эдди заговорил. В голосе его звучало презрение.

— Отпустить тебя? Да ведь, кроме тебя, ни одна живая душа знать не знает, куда спрятано награбленное. Ты никак за дурака меня принимаешь? Надуть задумал, да только ничего у тебя не выйдет. Отпустить, как же. Уж тогда-то мне точно не видать своей доли. А ну, выкладывай, где деньги? И не пытайся увиливать. Веди меня туда, где они спрятаны. Прямо сейчас, а не то отволоку тебя в замок, к шерифу.

Притаившиеся за дверью свидетели скорее почувствовали, чем услышали, как порывался вывернуться грабитель, однако Эдди пресек эту жалкую попытку без труда. Поняв, что сопротивляться бесполезно, злодей горестно вздохнул и сдался.

— Я положил деньги в собственную суму, вместе с тем немногим что мне самому довелось собрать с предместья, — промолвил он. — А суму твоего отца я забросил в реку. Так что нынче все денежки находятся в аббатстве, под моей койкой. Я явился в обитель с полной сумой денег, но никто на меня и внимания не обратил — да и с чего бы. Все знали, что мастер Уильям оказал мне доверие, поручив собрать часть арендной платы с жителей предместья. За эти деньги я полностью отчитался. Сдал их келарю, так что никто не подозревает меня ни в чем дурном. Пойдем со мной, и ты получишь свою долю. Я отдам тебе даже больше, чем обещал, отдам больше половины — только держи язык за зубами и позволь мне унести ноги из аббатства…

— Эй вы, там, внутри, — неожиданно взревел Эдди, содрогаясь от отвращения. — Ради Бога, заберите от меня эту падаль. Да поскорее, а не то я перережу ему глотку и оставлю городского палача без работы. Вы только взгляните, кого мы поймали.

В тот же миг все трое выскочили из-за двери. Сержант молниеносно метнулся вперед и в несколько прыжков преодолел расстояние до чердачного окошка. Теперь путь к отступлению для пленника был отрезан окончательно: даже сумей он высвободиться из хватки Эдди, бежать бы ему не удалось. Тем временем брат Кадфаэль аккуратно поставил свой фонарь на брус — так, чтобы светильник оставался подальше от сена или соломы, — и высек искру с помощью кремня и кресала.

Занялся трут, а следом крошечным, но ровным столбиком пламени разгорелся и фитилек.

Пленник яростно взвыл. Изрыгая проклятия, он предпринял судорожную попытку сбросить с себя молодого Рида, но уже через несколько секунд был с глухим стуком опрокинут навзничь и снова оказался прижатым к дощатому полу.

— Каков мерзавец, — рычал сквозь зубы Эдди. — Вы слышали, каков негодяй? Вздумал предлагать мне деньги за кровь родного отца! И какие деньги, те самые, которые он у отца же и украл! Аббатские деньги! Вы все слышали?

Сержант склонился над люком, ведущим из сеновала вниз, в амбар, и свистом подозвал двоих притаившихся там стражников. Если поначалу он малость и сомневался в затее брата Кадфаэля, то теперь искренне радовался тому, что прислушался к советам монаха. Да и было отчего. Все оборачивалось как нельзя лучше: раненый управитель поправляется, деньги в целости и сохранности, и их можно будет возвратить аббатству, а коварный злоумышленник схвачен да еще и сознался в своих злодеяниях в присутствии достойных свидетелей. Теперь стражу закона оставалось лишь отослать связанного преступника под надежным караулом в замок, а самому отправиться в обитель да извлечь припрятанные деньги.

Обстоятельства складывались так, что он, сержант, мог рассчитывать на благодарность и от аббата, и от шерифа.

Фитилек горел ровно, не колеблясь, и тусклый, желтый свет лампы Кадфаэля падал на лица всех собравшихся на сеновале людей. Эдди поднялся и отступил на шаг от своего поверженного противника. Тот, все еще задыхавшийся после борьбы, исцарапанный и вконец ошеломленный случившимся, присел и, растерянно моргая большими простодушными глазами, поднял к свету круглое лицо. Юное лицо Джэйкоба из Булдона.

Однако же теперь этот образцовый писец, умник и грамотей, ухитрившийся за короткий срок досконально вникнуть во все детали сложного монастырского хозяйства, знавший счетные книги чуть ли не назубок и так рьяно стремившийся об легчить бремя своего начальника, что в конце концов порешил избавить его от «тяжкой» ноши, вовсе не выглядел наивным, доброжелательным и услужливым юношей.

Изрядно помятый и перепачканный в пыли, он затравленно озирался по сторонам. Во взоре его читались отчаяние и злоба.

Неожиданно взгляд плененного злодея упал на выступившего из-за спины брата Кадфаэля согбенного, но бойкого и улыбчивого старичка. Лампа отчетливо высветила его морщинистое, но подвижное лицо, живость которого составляла разительный контраст с тусклыми, серыми, словно галька, глазами. Выступив из мрака на свет, старик даже не прищурился.

Джэйкоб застонал и вцепился себе в волосы. Он понял все.

— То-то и оно, приятель, — с усмешкой заметил брат Кадфаэль. — Напрасно ты проявил столько прыти. Не было никакой нужды лазить по чердакам да бросаться на добрых людей с ножом. Боюсь, что, окажись на твоем месте уроженец Шрусбери, мне бы нипочем не заманить его в такую ловушку. У нас тут каждый малец знает, что Родри Фихан слеп от рождения.


Уже близился рассвет, когда брат Кадфаэль и сержант подошли к воротам аббатства, и тут вся эта история получила несколько неожиданное завершение. В каморке привратника, на скамье возле не зажженного очага, сидел, сжимая одной рукой горловину вместительного мешка из грубой холстины, бродячий торговец Уорин Герфут. Как выяснилось, он дожидался колокола к заутрене, с тем чтобы, когда обитель пробудится ото сна, передать столь тщательно оберегаемый им мешок со всем содержимым кому-нибудь из монастырского начальства.

— Этот малый заявился ко мне как стемнело, — пояснил привратник. — Сказал, что для надежности ему лучше посидеть у меня, да так и просидел всю ночь, ухватившись за эту торбу. Глаз не сомкнул, а уж о том, чтобы кто-нибудь покараулил вместо него, и слышать не хотел.

Поскольку и аббат, и приор, и келарь еще спали, Уорин согласился вручить свое сокровище Кадфаэлю и сержанту, представителю обители и служителю закона. С самодовольной улыбкой он развязал горловину и показал находившиеся внутри монеты.

— Помнишь, брат, ты говорил, что, ежели эти денежки найдет честный человек да вернет обители, отец аббат не оставит его без награды. Ну а я того малого, молодого писца, с самого начала заподозрил. Больно уж честная у него физиономия, мне такие доверия не внушают. Я так рассудил — грабителю, отобравшему у мастера Рида деньги, надобно было их спрятать, да побыстрее. Потому-то он и обзавелся почти такой же сумой, как у управителя, чтобы незаметно пронести свою добычу. Под те деньги, что он сам насобирал в предместье, хватило бы и простого кошелька. Но, так или иначе, сума у него была, а коли в ней звенели монеты, это никого не удивляло — все знали, что ему доверено собрать кое-какие деньжата. Ежели бы кто заметил, что писец малость припозднился, у него и на то была готова отговорка. Человек он не здешний, да и дело для него новое — как тут управиться быстрее? Стал я, стало быть, за ним присматривать, и нынче вечером удача мне улыбнулась. Как стемнело, писец украдкой улизнул из обители, ну а я — ясное дело, тоже украдкой — обшарил его постель. И не напрасно. Денежки были спрятаны в соломенном тюфяке, все до последней монетки. Теперь они у вас, и надеюсь, вы оба замолвите за меня словечко перед лордом аббатом. Чтобы тот не поскупился на награду. Торговля в последнее время барышей не приносит, а ведь бедному коробейнику тоже надо на что-то жить…

Сержант выслушал Уорина с таким видом, словно не мог поверить своим ушам, окинул его долгим взглядом, а потом недоуменно спросил:

— Послушай, парень, неужто тебе ни разу не приходило в голову просто-напросто закинуть свою торбу на спину да с утра пораньше убраться из обители со всеми деньгами?

— Приходило, достойный сэр, как же без того? В былые времена мне в голову частенько приходило нечто подобное — только вот всякий раз это заканчивалось для меня худо. Жизненный опыт да здравый рассудок подсказывают, что честным человеком быть выгоднее. По мне, так лучше получить малую прибыль, но зато пользоваться ею спокойно, нежели заграбастать шальные деньги, а потом дрожать или, чего доброго, угодить в темницу. Нет уж, чужого добра мне не надо. Так что забирайте это золото, пусть оно все, до последнего пенни, вернется в монастырскую казну. А я во всем положусь на справедливость и великодушие лорда аббата. Уж наверное, он не захочет обидеть честного бедняка.