"Комитет Тициана" - читать интересную книгу автора (Пирс Йен)

ГЛАВА 4

На следующее утро Аргайл сидел в кресле в спальне Флавии и читал газету. Он прекрасно сознавал, что вчерашняя резкость Флавии бесследно исчезнет после восьми часов забытья, и пришел к завтраку, чтобы напомнить ей о его полотне. Он продолжал о нем думать и все еще тревожился.

Джонатан не слишком торопился заняться собственным делом. Да и не было у него в этот момент никакого дела. Решил поиграть в игру «кто кого переждет», объяснил Аргайл, стараясь напустить на себя лукавый вид многоопытного профессионала. Если они с ним, как с идиотом, то и он с ними так. Это лучший ответ.

— Я хочу эти картины, — продолжал он. — Но с ними возникли трудности. Мой дорогой, любимый работодатель не простит, если я впутаю его в очередной небольшой скандальчик, — глубокомысленно заключил Аргайл, допивая кофе.

В этом он нисколько не заблуждался. Сэр Эдвард Бирнес был во многих отношениях человеком легким в обращении, но придавал большое значение своей безупречной репутации честного дельца международного художественного бизнеса. Аргайл уже успел сыграть небольшую, но весомую роль в том, что его шеф продал итальянскому Национальному музею фальшивого Рафаэля, и это чуть не погубило его карьеру. Не то чтобы это была вина Джонатана, кстати, потом он же почти все сам и разгреб, но дело не забылось, и повторение не сошло бы ему с рук.

— Слушай, а откуда ты вообще узнал об этих картинах? Очередной пример твоих сыщицких потуг? — Это было сказано с легким налетом сарказма. За прошлые подвиги Аргайл заработал в управлении не слишком приятную славу чудака. И поэтому он, как и следовало ожидать, без энтузиазма воспринял замечание Флавии.

— Не совсем. Примерно шесть месяцев назад престарелая дама сама написала Бирнесу. Судя по всему, она переоценивала стоимость картин. И меня направили избавить ее от иллюзий и заключить сделку. Так что видишь, моей вины никакой.

Под гнетом тягот жизни Аргайл вздохнул и допил кофе.

— Пойдешь осматривать церкви или намерена повиноваться служебному долгу?

Флавия оттолкнула стул и встала.

— Боюсь, что последнее. Начнем с члена комитета номер один, а потом, наверное, продолжим.

Англичанин с теплотой подумал, что сегодня она выглядела особенно эффектно. Распущенные волосы сияли на струящемся сквозь оконное стекло свету. Лицо открытое, глаза поразительной голубизны. Гм… Аргайл поборол восхищение — понимал, что в это время суток его никто не оценит. Господи! Разве было такое время, когда ценили его восторги!

— И кто же этот счастливчик?

— Тони Робертс. Я встречаюсь с ним на острове, решила сначала разделаться с англосаксами. Ты что-нибудь о нем знаешь?

— Вполне достаточно, чтобы не величать его Тони. Исключительно Энтони. Он слишком велик для уменьшительно-ласкательных сокращений. Все равно что обратиться к Леонардо да Винчи — Ленни.

— Что он собой представляет?

— Это смотря кого слушать. У него есть свой клуб фанатов. Те утверждают, что он великий человек и его вклад в науку бесценен. В общем, джентльмен и мудрец. Знаешь, есть такие люди: безукоризненные манеры и полная профессиональная состоятельность. Прямо святой нашего времени. Но есть и менее лестное мнение: несмотря на все свое обаяние, он просто-напросто надутый старый козел. Так о нем обычно отзываются те, кто ничего не поимел от его обширной сети патронажа.

— А сам он чего стоит?

— На этот счет есть тоже различные суждения, — пожал плечами Аргайл. — Его книга, посвященная венецианским художественным состязаниям, обычно признается революционным словом в науке. Но другие, не такие восторженные почитатели, утверждают, что он себя изжил. И то правда — трудно двадцать лет существовать на былой репутации. Что до меня, скажу тебе честно: не знаю. Сам я с ним никогда не встречался, но слышал — он страстный коллекционер и платит по счетам. Чего еще желать от человека?

Фонд Чини — другое название монастыря Сан-Джорджо Маджоре — шедевра Андреа Палладио XVI века, отошедшего государству и превращенного в элитарный историко-научный конференц-центр. Именно в таком месте стоит проводить заседания и собирать на них людей, которых хотите поразить. А уж для исследователей творчества самого знаменитого художника Венеции вообще ни на что не скупились, и для организации ежегодной конференции в полное распоряжение Тициановского комитета предоставили хорошо оборудованную комнату для заседаний, удобные номера, телефоны, телефаксы, ксероксы и солидный коллектив поваров и горничных.

И что, как не открывающийся пейзаж мог заставить умы ученых работать в нужном направлении: напротив площадь Сан-Марко, слева церковь Санта-Мария-дел-ла-Салюте; камень, терракота, кирпич — здания ярко выделяются в свете затухающего и все более редкого осеннего солнца, и это само по себе веское доказательство того, что Венеция — одно из величайших чудес света.

Флавия стояла на вапоретто и зачарованно наблюдала, как приближался остров. Летом ее лицо слегка загорело, длинные, светлые волосы развевались на ветерке. Она слегка расставила ноги, чтобы сохранить равновесие, и засунула руки в карманы джинсов. Если бы Аргайл видел ее в этот момент, то еще больше, чем утром за завтраком, потерял бы голову. Но все равно бы ни за что ничего не сказал, а Флавия не умела проникать в его мысли.

— Слишком поздно! — рявкнул охранник и ткнул пальцем в расписание, которое оповещало туристов, что доступ внутрь прекращался в полдень, хотя было только десять часов. Флавия выудила из кармана удостоверение полицейского и подала стражу. Тот старательно прочитал, повертел так и сяк и то и дело подозрительно поднимал на нее глаза.

— Выходит, из Рима, да? — переспросил он, тоном давая понять гостье, что ей впору стыдиться своего положения.

— Мне нужен Тициановский комитет, — строго перебила она. — Где мне найти их комнату заседаний?

— О! — понимающе протянул страж. — Вы по поводу той леди, которая распрощалась с жизнью. — Интонация подразумевала, что американка во всем виновата сама. Похоже, в этом здесь каждый был уверен.

— Именно. Вы ее знали?

— Немного. Не очень. Некоторые находят время остановиться и поговорить, даже знают, как меня зовут. Она — нет. Хотя как-то поболтала с моей женой. И та сказала, что леди была вполне любезна. Только разговаривали они недолго. Жена, — последовал кивок в неопределенном направлении, — прибирает здесь в номерах.

— В самом деле? — Флавия уловила его намек о разговорчивых постояльцах. — И как давно она здесь работает?

— Теперь уже очень давно. С самого наводнения.

Флавия попыталась припомнить дату: когда случилось наводнение? В 1966-м? В октябре? Что-то в этом роде. Не важно.

— Вкалывает по восемь часов в день, — продолжал охранник. — И еще по вечерам помогает мыть посуду. И знаете, сколько получает?

Флавия догадывалась, что очень мало, но у нее не было времени выслушивать его жалобы, как бы они ни были справедливы.

— Но сейчас-то она не очень занята. Здесь, кроме искусствоведов, как будто больше никого нет.

Страж что-то буркнул, мол, и в самом деле пока затишье, и тут же добавил:

— Все равно непросто содержать в чистоте здание.

— Непросто?

— Даже очень трудно. Здесь все сплошная дрянь. Кажется, красиво, а на самом деле, поверьте, дерьмо. В наши дни ничего не умеют делать. — Флавию так и подмывало спросить, уж не родственник ли он старому гондольеру. — Тоже мне мастера! Называется международный конференц-центр! А не могут залатать крышу, чтобы не текла! А все из-за этих контрактов.

Он посмотрел на нее с хитрецой и приложил палец к кончику носа, давая понять, что речь идет о грязных махинациях в высших сферах. Флавия понимала, на что он намекал, и не могла не согласиться.

— Поверите ли, на прошлой неделе вода протекла внутрь. Можете представить — в коридорах стояли лужи, и жене пришлось работать даже после того, как кончилась ее смена. А все из-за дырявой крыши. Течет, как решето. Хорошо еще не попало в спальни. А то бы завалили жалобами! За ними не заржавеет. Вот ведь люди: всегда жалуются — ничем не довольны.

— Но не все же такие, наверняка приезжают и интересные личности, — безнадежно предположила Флавия.

Она хотела сбить стража с его конька, а затем выяснить, где располагалась комната заседаний.

— Интересные? Не встречал. С приветом — таких много. Есть забавные. Но мне не нравятся. А ведь они называют себя респектабельными.

— Что, разве не так?

— Есть и респектабельные. А других я бы на порог не пустил. Не хочу никого судить. Говорят: живи сам и давай жить другим. А в Венеции люди вообще становятся шальными, если вы понимаете, что я хочу сказать.

Флавия имела некоторое представление.

— Возьмем хотя бы вот эту леди, которая распрощалась с жизнью. — Искорки в глазах охранника подсказали Флавии, что он с ней играл.

— Она не распрощалась с жизнью. Кто-то ее убил, — поправила она.

— Вот и я о том же. — Страж явно считал, что полицейская из Рима не в меру педантична.

— Ну хорошо, давайте возьмем эту леди, — вздохнула она.

— Предлагаете говорить мне? Так я знаю только одно: она была немножко сова.

— То есть работала допоздна?

— Может, и работала, — хохотнул охранник и тыльной стороной ладони потер свой покрасневший нос пьянчужки. А потом как-то странно неприятно на нее покосился.

— Наверное, к ней приходили друзья?

Эти слова ему показались прекрасной шуткой, и он посмотрел на Флавию так, будто наконец обрел близкого по духу товарища.

— Друзья? Ну конечно, — и отрывисто расквакался.

Флавия снова вздохнула. Со слухами работать всегда нелегко. С одной стороны, люди испытывают непреодолимое желание вывалить все, что знают. А с другой — давнишнее отвращение перед откровенничанием с полицией. В результате — череда туманных намеков, чтобы потрафить обоим побуждениям.

— Расскажите мне о других, — начала она и осеклась: на лице у охранника снова появилось неприязненное выражение. — Полагаю, это ваша жена была на кухне в пятницу вечером с доктором Миллером?

— Да. — На этот вопрос он готов был ответить: в реабилитации людей нет ничего дурного. — Он пришел на кухню из прачечной комнаты примерно в половине одиннадцатого и попросил воды. Они немножко поболтали. Очень серьезный, обаятельный человек.

— И он вообще не уезжал с острова?

— Нет. Общественный транспорт не работал, а если бы он взял такси, я бы обязательно заметил. И вот еще что, пока вы сами не спросили: в данный момент здесь нет ни одной частной лодки, которую он мог бы нанять.

— Вы открываете дверь постояльцам, если они задерживаются допоздна?

— Нет. Каждому выдается свой ключ. Но я уже говорил, что находился на дежурстве с шести до полуночи и видел бы, если бы кто-нибудь уходил или приходил. Таких не было.

Прозвучало вполне убедительно. После этих слов возникла долгая пауза. Понимая, что разговор окончен, Флавия направилась внутрь крытой галереи, надеясь найти помещения комитета, но географическое чутье опять ее подвело, и она оказалась в другом конце здания перед входом в какое-то служебное помещение. Она чертыхнулась, повернулась и начала все сначала. Но на этот раз вышла в кухню.

Третья попытка получилась более удачной. Она поднялась на нужный этаж и пошла по коридору мимо дверей, которые явно занимали члены комитета, пожелавшие остановиться в бесплатных номерах. Таких, судя по всему, оказалось всего двое: Миллер и Мастерсон. А остальные предпочли устраиваться сами.

Каково бы ни было качество ремонта кровли, гостиничная часть более чем соответствовала своему предназначению. Обилие дубовых панелей, приятные потолочные росписи религиозного содержания — хотя созерцание переплетений обнаженных тел вряд ли укрепляло монахов в строгом соблюдении их обетов — и к тому же современное оборудование конференц-центра: удобные кресла, столы, венецианское стекло, фламандские гобелены и всякая прочая роскошь.

И посреди всего этого в торце стола для заседаний возвышался профессор Робертс; Флавия сразу поняла, что это он, хотя в комнате находилось трое других людей. Но самый старший из них выглядел поистине как Великий Человек в своем праве и роде занятий: седовласый, в твидовом пиджаке, с орлиным носом и аристократической манерой держаться. Другие до него явно недотягивали.

По зрелому размышлению, профессор Робертс одобрил бы свою характеристику, которую дал ему Аргайл. Он рано в жизни понял, что невозможно вести дела так, чтобы нравиться всем одновременно. А значит, следует заручиться уверенностью, что недруги не причинят вам вреда.

Он придерживался этого золотого правила с того самого времени, как сформулировал его четверть века назад, что отнюдь не характеризовало его человеком неприятным. Наоборот, Робертс прослыл радушным, корректным и тактичным. Поколения молодых ученых отзывались о нем с великим почтением за его огромные знания и доброту к студентам. Как говорил Аргайл, он ценил свою честную репутацию и всеми силами старался ее сохранить.

И конечно, догадка Флавии оказалась точной. Робертс представился с таким видом, словно оказывал одолжение. А затем представил двух своих коллег — доктора Миллера и доктора Коллмана, которые чувствовали себя отнюдь не настолько свободно. Робертс с самого начала ясно дал понять, что говорить будет он один, и остальные не проявили ни малейшего желания вмешаться.

Флавия задала полагающиеся в подобных случаях формальные вопросы, но больше обращала внимание на то, как он отвечал, а не на то, что он отвечал. Факты она уже знала: Робертс состоял в комитете со дня его основания, в Англии возглавлял кафедру и написал то-то, то-то и то-то. Все стандартно и неинтересно. Флавия украдкой заглянула в свои записи, чтобы освежить в голове информацию о двух других. Коллман — немец, в комитете тоже со дня основания. Миллер — американец, работает в колледже в Массачусетсе, где на будущий год рассчитывает получить постоянную штатную должность.

— Кофе? — предложил Робертс и указал на стоявший в углу серебряный поднос восемнадцатого века.

И пока наливал напиток, Флавии не оставалось ничего другого, как рассматривать кипу лежащих на столе материалов: другие члены комитета не собирались поддерживать затухнувший разговор. Среди прочего на столе лежала одна книга. Флавия взяла ее и посмотрела на обложку.

— Это книга Мастерсон?

Робертс бросил на нее из-за кофейника испытующий взгляд, но в следующую секунду успокоился.

— Совершенно справедливо. Я позаимствовал ее в среду. Требовалось сделать сноски в моей статье. В книге Мастерсон есть несколько поистине превосходных мест.

Не слишком ли запоздалый комплимент, подумала Флавия. Книга показалась ей безнадежно скучной, но чтение таких вещей составляло часть работы художественного эксперта. Надо дать ее Аргайлу — пусть пролистает. Ему полезно в кои-то веки прочитать хоть что-то серьезное. Она спросила, может ли она взять том, а потом вместе с остальными вещами передать родственникам убитой. Робертса это обескуражило.

— Я попросил бы вас этого не делать, — начал он. — Книга мне еще нужна.

Флавии пришлось напомнить ему, что убийство — дело достаточно серьезное. Патриарх комитета понял намек и нехотя, но вежливо согласился:

— Да-да, конечно, очень эгоистично с моей стороны. Признаюсь, не могу поверить, что она умерла. Сделайте милость, возьмите. Я уверен, что сумею обойтись без нее.

Коллман что-то промямлил, впервые проявив признаки жизни. Он был лет на десять моложе Робертса, но казался на целое десятилетие старше. Природа не особенно постаралась над ним — жилистый коротышка, он отличался заостренными чертами лица, которое избороздили морщины долгих лет постоянных забот и треволнений. Одет он был несуразно, хотя и сносно, и Флавия тут же причислила его к жертвам жизни. Однако, повинуясь порыву профессионализма, сказала себе, что это ни в коей мере не устанавливает его невиновности. И не свидетельствует о том, что он человек приятный.

— Я хотел бы… — начал он.

— Конечно, конечно, — перебил его Робертс, подавая Флавии чашку кофе. — Совсем запамятовал. Пожалуйста, идите. Я уверен, все будет нормально. И вот что, эти сведения нужны мне сегодня вечером. Вы сможете их передать? — Он повернулся к Флавии. — Доктор Коллман очень спешит в библиотеку. У него срочная работа. Надеюсь, не будет никаких проблем?

Будет или не будет, ему все равно, подумала Флавия, пока немец подхватывал свой портфель и спешил на выход. Ее немного раздражало, что теперь придется ехать встречаться с ним отдельно, и еще, что Робертс с такой легкостью поворачивал все на свой лад. Флавия не сомневалась, что Коллман, пока его не выставили, намеревался всего лишь попросить себе чашку кофе. Ей стало интересно. Не оставалось ни малейших сомнений, кто старший в этой маленькой группе.

Справившись с делом и обеспечив ее кофе, Робертс устроился за столом в той же изящной позе величия, в какой восседал, когда Флавия только попала в этот зал.

— Хотелось бы знать, — тихо проговорил он, — кого из нас вы подозреваете? Вот я, например, значусь в вашем списке или нет?

Всей своей позой Робертс давал понять, что идея абсурдна, но глубоко под напускным спокойствием Флавия различила признаки тревоги. Однако после его замечания, которое он адресовал Флавии, видимо, с единственной целью вывести ее из себя, сильно разнервничался Миллер. И Флавии показалось, что он вот-вот упадет в обморок.

— А почему вы решили, что мы подозреваем кого-то из вашего комитета? — спросила она. — Я уверена, комиссар Боволо сообщил вам…

— Да-да, о своем сицилийце. Это, безусловно, успокаивает, даже если это полная чушь.

— Что навело вас на эту мысль?

— Луиза была американкой. Много лет прожила в Нью-Йорке и знала, как о себе позаботиться. Она была решительной и уверенной в себе женщиной и никогда бы не попалась вот так.

— Означает ли это, что вы вините кого-то из вашего комитета.

— Господи, конечно же, нет! — Робертс был шокирован таким грубым предположением. — У меня нет ни малейшей идеи, кто ее убил. Просто я считаю, что для преступления были гораздо более веские мотивы, чем ограбление.

— Которых у вас не было?

Робертс склонил голову.

— Которых у меня не было. И я должен добавить, насколько мне известно, не было ни у кого. А в моем случае все как раз наоборот. Я считал ее своей протеже. — Он улыбнулся. — Хотя Луиза была настолько гордым и самостоятельным человеком, что никогда бы не приняла такой подчиненной роли. Поэтому мы часто расходились во мнениях. И к сожалению, перед ее смертью не решили наших противоречий.

— Что она собой представляла?

— В каком смысле?

— Как искусствовед, как человек, как коллега? Ее любили? Обожали? Как вы считаете?

— Это зависит от того, кто о ней судит. — Сам не зная того, Робертс повторил, что сказал о нем самом Аргайл. — Что касается работы, она подавала огромные надежды.

И снова в его тоне прозвучала снисходительность к этой женщине почти сорока лет.

— Что касается меня, — продолжал он, — у меня не возникло причин пожалеть, что я рекомендовал ее в члены. Какое-то, пусть короткое время она была ученицей моего большого друга Жоржа Бралля. Одного этого было для меня достаточно.

Миллер тихонько фыркнул, и Флавия вопросительно на него посмотрела. Робертс тоже обернулся к своему коллеге, но в его взгляде проскользнуло неодобрение.

— Видите ли, — неохотно начал Миллер, неуверенный, что не превышает своих полномочий, и не в силах отойти от шока, который вызвало вступительное замечание патрона, — видите ли, это не совсем так. Она была со мной в Колумбийском университете и взяла год, чтобы съездить в Париж — денег у нее на это вполне хватало. Там занималась в классе Бралля, привезла его рекомендации, и этого было достаточно, чтобы устроиться на теперешнюю работу — обратно она не вернулась.

Флавия выслушала замечание и не нашла в нем ни чрезмерной привязанности к усопшей, ни чрезмерного сожаления по поводу ее кончины, но решила до времени не обращать на это внимания. И снова повернулась к Робертсу:

— Если я правильно понимаю, она вступила в комитет полтора года назад?

— Да, — снова кивнул председатель. — Потому что в тот момент ушел в отставку Бралль. Кстати, вы знаете историю комитета?

Флавия покачала головой.

— Он был организован как частное предприятие двенадцать лет назад Браллем, мы с Коллманом помогали ему: оба были учениками великого человека. Через несколько лет к нам присоединился Ван Хеттерен, а примерно пять лет назад — Миллер. Мы ковырялись, как могли, а потом нас, так сказать, национализировали.

— Простите, не поняла.

— Прибрало к рукам государство. Мы работали на скудные средства и не могли себе многого позволить. А затем итальянское министерство искусств решило финансировать престижный проект и предложило нам большую субсидию и официальный статус. Я провел переговоры, и несколько лет назад соглашение вступило в силу.

— Вам повезло.

Однако Робертс не разделял ее энтузиазма:

— Деньги пришлись весьма кстати. Но вместе с деньгами мы получили массу бюрократических проблем. Браллю это не понравилось, и он в конце концов решил уйти. Естественно, в комитет следовало ввести итальянца, и два года назад у нас появился доктор Лоренцо. Поскольку нам дали деньги и министерство по вопросам охраны памятников культуры явно ожидало, что наши усилия станут более эффективными, мы решили предпринять шаг и расширить свой состав еще на одного члена. Наш выбор остановился на Мастерсон, — в его тоне проскользнуло нечто подразумевающее, что ее приход прошел не так мирно и гладко, как он говорил.

— И она оказалась не совсем тем человеком, что вы ожидали? — переспросила Флавия.

Робертс, взвешивая слова, помолчал. И Флавия почувствовала, как он отбирал то, что намеревался сказать, — неблаговидность под маской объективности.

— Я не жалуюсь, — наконец с особым ударением произнес он.

— И тем не менее…

— Скажем так: она была еще относительно молода и неопытна. Нет сомнений, усвоив суть нашей работы, она бы прекрасно вписалась в наше сообщество. Но некоторые члены комитета доверяли ей меньше, чем я. — Поразительно, он говорил так, будто Миллера вовсе не было в комнате.

— Другими словами, вы не сожалеете, что рекомендовали ее в члены?

Робертс был не из тех, кто признавал ошибки. Или верил в благонадежность своих подчиненных.

— Господи, конечно же, нет! Она была добросовестной и полной энтузиазма. Ей только следовало поднабраться опыта в методике работы комитета. И еще: бывали случаи, когда она высказывала свое мнение не так тактично, как следовало бы.

Все намеки, намеки… Почему, черт возьми, люди не способны говорить прямо? Осторожность — хорошая штука, но нельзя же заходить настолько далеко.

— Что вы имеете в виду, профессор? — спросила Флавия.

— Что ж, приведу один пример. Тем более что рано или поздно вы все равно об этом узнаете. Кстати, вы представляете методы нашей работы?

Она покачала головой. В последние двадцать четыре часа ей пришлось переворошить множество всякой информации. Но никто не придавал особого значения деталям работы искусствоведов. Печальное и вопиющее невнимание.

Как объяснил Робертс, их главные методы были просты. Каждому члену комитета поручалось исследование одного произведения — либо самостоятельно, либо в сотрудничестве с другими учеными. Готовый отчет обсуждали на ежегодном заседании комитета, в результате чего картине голосованием присваивались категории «А» — подлинный Тициан, «В» — не ясно или «С» — явная подделка. Произведения категории «А» подвергались дальнейшим исследованиям, чтобы избежать возможности ошибки. Индивидуальные отчеты и коллективные выводы постепенно накапливались и оформлялись в глянцевые, дорогие, богато иллюстрированные тома.

Объяснения Робертса вызывали все более сильное удивление Флавии.

— Вы утверждаете, что большинство членов комитета голосовало за то, что картина подлинная или подделка, не видя ее в глаза?

— Да. Но в большинстве случаев в этом нет никакой необходимости. Произведения Тициана разбросаны по всему миру. Мы не в состоянии ездить все вместе, чтобы оценить каждое. Кроме того, принимая от итальянского государства средства, комитет находится под его постоянным давлением: министерство желает получать то, что оно именует ценностями, за свои деньги. Доктор Лоренцо не устает повторять, что мы живем в новом веке конкуренции. Ужасное положение.

— И как много времени вы тратите на одну картину?

— Вы хотите спросить, на ее изучение? Это зависит от конкретного случая. Зачастую хватает пары часов.

— Странно. Не слишком ли это поспешно? Окончательное заключение за такое короткое время?

— Уверяю вас, — пожал плечами Робертс, — мы выполняем работу тщательнее, чем это делается в рамках других проектов. Нам предстоит еще проверить несколько сотен картин, а мы между тем стареем. История, о которой я хочу рассказать, заключается в следующем. На первом заседании Луизы доктор Коллман предложил присвоить картине из собрания миланского коллекционера категорию «С». Я изучал полотно вместе с ним, и нам пришлось проделать серьезную работу с архивами. Сам я не склонялся ни к какому определенному мнению, но доктор Коллман полагал, что архивных свидетельств недостаточно. Все, кроме Луизы, согласились с его суждением. Она тоже была поначалу «за», но на следующий день именно она стала причиной серьезных разногласий.

— Почему?

— Я думаю, дело в ее энтузиазме. Но уж слишком все зашло далеко, и люди стали раздражаться. Меня всегда огорчало подобное отношение: какой смысл в нашем проекте, если он превращается в арену борьбы за власть? Я сделал все возможное, чтобы ради всеобщего блага ее остановить.

— И преуспели?

— Частично. По крайней мере убедил ее не поднимать шум. Это оказалось весьма утомительно. Луиза уперлась и, как я уже упоминал, была со мной резка. Сам я высоко оценил труд Коллмана и был готов согласиться с его рекомендациями. Исследуемое произведение — всего лишь набросок маслом для религиозного полотна. Сюжет неясен. Стилистические особенности позволяют отнести его к началу шестнадцатого века. Луиза настаивала на том, что работа проведена неправильно.

— Ее за это вряд ли можно судить, — отважилась возразить Флавия. — Ведь вы же не желаете допустить ошибку.

Робертс нахмурился:

— Естественно, нет. Поэтому я не стал возражать. Но доктор Коллман огорчился. Он считал, что со стороны Луизы неэтично на первом же заседании подвергать сомнению выводы своих коллег. Впрочем, спросите его сами. Я считаю неверным описывать за него его же реакцию.

— А каковы были выводы Мастерсон?

— Не знаю. Они содержались в работе, которую она должна была представить вчера. Полагаю, бумаги находились в сумке, которую у нее украли.

— Возможны ли неоспоримые выводы по такому поводу, как этот?

Это было приглашением к спору, и Робертс не мог его отклонить. Он откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу, свел вместе кончики пальцев и заговорил так, словно поучал самую отсталую из своих студенток:

— Видите ли, вы не должны забывать, что Тициан — один из величайших гениев Ренессанса. В силу этого теоретически возможно вычленить искру таланта, которая должна содержаться во всех его работах. Но даже гений его уровня не вылупляется готовым, так сказать, сформированным…

Флавия пожалела о своей неосторожности: Робертс говорил так, словно каждое слово начиналось с большой буквы. А по блеску в его глазах она понимала, что его монолог надолго. Еще даже не дошло до тицианова мастерства владения кистью. Но она напросилась сама — оставалось расслабиться и изобразить на лице терпение и заинтересованность.

Робертс осветил юношеский период творчества Тициана — рассказал, как тот начинал в студии Беллини, а затем подпал под влияние Джорджоне.

— Не сомневаюсь, — сказал он, — вы слышали, что Тициан помогал ему в росписях Фондако деи Тедески в Венеции.

Флавия кивнула с легким раздражением. Она все это прекрасно знала и не желала, чтобы с ней обращались как с неучем.

— Художники стали большими друзьями, но их привязанность прервалась, когда Тициан похитил у наставника любовницу ив 1510 году отбыл работать в Падую. Сердце Джорджоне разбилось, и он умер в том же году. А любовница умерла от чумы. Вот таков конец истории. Но ее смысл в том, что Тициан испытал множество всяких влияний: сначала писал в манере Беллини, затем в манере Джорджоне. И лишь впоследствии обрел свой неповторимый стиль.

— Я все это знаю. И что из того? — Флавия надеялась, что ее резкость вернет ученого в их непосредственное, хотя и не столь изысканное настоящее.

— Значение моей краткой лекции в том, что манера живописи Тициана в ранний период менялась — он экспериментировал, совершенствовался, становился более зрелым. Поэтому возникает большой вопрос, если речь идет о картинах, авторство которых не подтверждается документами. Коллман решил — а он эксперт в этом деле, — что таких документов не существует. Но Луиза посчитала, что способна доказать авторство Тициана иным путем.

— У вас есть какая-нибудь информация, что могло произойти в пятницу вечером? — Флавия обрадовалась, что сумела его остановить, и надеялась повернуть в область более привычного и продуктивного полицейского допроса.

— Абсолютно никакой. Я узнал, что что-то не так, когда оказался на острове утром в субботу и обнаружил Лоренцо в панике и полный дом полицейских. А в интересующий вас день не припомню ничего интересного. Мы встретились утром. Я позавтракал с Миллером — мы рассуждали, как ему действовать на собрании в его колледже в Америке, когда начнется обсуждение его переутверждения в должности. Ведь я один из его оппонентов. А потом провели очередное заседание комитета, которое завершилось примерно в три часа. Затем я сходил купить билеты, отдохнул и переоделся перед оперой. Все вполне обычно.

— Вы с ней много разговаривали?

Робертс покачал головой.

— Только о текущих делах, и то немного. Луиза пропустила первый день заседаний, что вызвало недовольство, — ездила на экскурсию в Падую, так сообщил мне Миллер. Она была в чрезвычайно решительном настроении, но не сказала ничего существенного. Вела себя необыкновенно тихо.

Флавия поняла, что продолжать беседу бесполезно. Ее начинал сильно интересовать Миллер, однако она прекрасно понимала: его не разговорить, если рядом, ближе чем в полумиле, находится Робертс. Хотя в этом не было ничего подозрительного. Просто Робертс настолько привык властвовать, что никому другому не удавалось вставить при нем ни единого слова. Флавия подумала: как же он проводил заседания комитета?

Она поднялась, собираясь откланяться, и обрадовалась, когда заметила, что ее намерение разрушило тет-а-тет мужчин. Миллер объявил, что идет в бассейн искупаться.

— Замечательно! — немного язвительно похвалил его Робертс. — Я всегда утверждал, что Соединенные Штаты — последний оплот человека здорового, правда, Миллер?

Миллер покорно, но как-то равнодушно улыбнулся. Судя по всему, он слышал эту шутку не впервые. И теперь пробормотал, что купание помогает ему в момент стресса.

— Что ж, это хорошо, — одобрил Робертс. — Только бы оно не отвлекало вас от других занятий. Зайдите к доктору Коллману и напомните ему, что архивные материалы нужны мне сегодня вечером. Очень важно, чтобы я успел закончить свою лекцию в срок.

Приказ есть приказ. Не оставалось сомнений, что Миллер и Коллман привыкли повиноваться. Флавия задержалась в коридоре у двери Миллера и дождалась, когда тот появился с ластами, полотенцами и другими атрибутами купальщика. Он явно принадлежал к энтузиастам: маленькие наклейки на его рюкзачке, очевидно, свидетельствовали о соревнованиях по плаванию, в которых он многие годы участвовал. Физическая форма — прекрасная штука, но Флавия каждое утро курила как паровоз, пила самый крепкий кофе, который только удавалось заварить, и, считая, что снаряжение пловца — это шезлонг и крем для загара, не слишком одобряла идею поддержания себя в этой самой форме.

— Полагаю, вы хотите допросить меня с пристрастием без профессора Робертса, чтобы он не брался отвечать сам на все ваши вопросы? — безжизненно произнес Миллер, пока они спускались по лестнице к молу.

— Ну, я бы не стала говорить «с пристрастием», но близко к тому, — ответила Флавия. Они перешли на английский, хотя с Робертсом общались только по-итальянски, а когда единственный раз вмешался Миллер, его язык показался ей не совсем правильным.

— Как Мастерсон вела себя в комитете? — Флавия решила, что отзыв Миллера может отличаться от того, что сказал его коллега.

Отбивая дробь каблуками по каменным ступеням, ученый пожал плечами. Он был одет в джинсы и майку и по какому-то удивительному и совсем не итальянскому выверту моды — в дорогие черные ботинки. Странные все-таки люди, эти американцы.

— Не примите за нападки или что-нибудь такое… Она была опытным и квалифицированным человеком. Но не самым очевидным выбором на членство в комитете.

— Потому что хорошо выполняла свою работу? — Флавия снова поймала себя на том, что стремится защитить несчастную погибшую от сомнений и критики ее коллег мужского пола. Уж не слишком ли она начинает себя отождествлять с этим трупом?

Впервые с тех пор, как они познакомились, Миллер искренне удивился.

— Боже упаси! — воскликнул он. — Случай редкий сам по себе. В конце концов, Луиза была специалистом не по Тициану, а по искусству Ренессанса в целом.

— Таким образом, она писала, работала в музее и состояла в комитете?

— Никто не обвинял ее в нерадении. Она была всегда добросовестной. Может быть, слишком много публиковала? Не знаю. Ее опусы были немного легковесными. И не такими оригинальными, как она пыталась представить. Я точно знаю, ее взяли только потому, что она женщина.

— Что вы хотите сказать? — вспыхнула Флавия на его замечание. Вот чего она действительно терпеть не могла…

— Разве не понятно? В наши дни всякий проект, чтобы выглядеть прогрессивным и непредвзятым, должен включать в себя женщину. Лоренцо очень следит за этим и поэтому санкционировал ее назначение. Другая кандидатура просто не пришла в голову. Так что Луизе повезло.

— В чем?

— В том, что Робертс и Лоренцо тянут каждый в свою сторону. Бедняга Робертс. Он решил, что всех облагодетельствовал, когда получил правительственный грант. Но затем ушел в отставку Бралль, и ему на шею посадили Лоренцо, который моментально принялся бороться за власть. Если бы Луиза не была женщиной, не видать бы ей членства в комитете.

— Что она собой представляла? — Флавия решила укрыться в знакомой области допроса. Она чувствовала, что еще немного — и булавочные уколы Миллера заставят ее взорваться.

Они уже достигли мола, со стороны лагуны к ним приближался морской трамвайчик. Пришлось прерваться, чтобы сбегать купить билет.

— Мне она в общем-то нравилась. — Флавия вернулась с желанным клочком бумаги, а Миллер сделал над собой невероятное усилие, чтобы оставаться искренним. — Хорошая коллега. Такую не часто встретишь. Остра на язык. Не выносила дураков.

— Вы были любовниками? — спросила Флавия. Она считала, что нет ничего лучше лобовой атаки. Последовала долгая пауза.

— Господи, ничего подобного, — наконец с насмешливой улыбкой ответил он. — Луиза была человеком-айсбергом. Подозреваю, у нее что-то было с Ван Хеттереном. Он в нее втюрился. Если честно, этакое затмение мозгов. Но они поцапались по работе, и она дала от ворот поворот. Бедолага. Я его предупреждал, а он меня не послушался.

— Какой интерес в этом комитете? Я имею в виду личный. Что вы сами от него получаете?

Миллер на секунду задумался.

— У каждого свой. Хотелось бы думать, что этот интерес академический, но как насмотришься всяких свар и скандалов, невольно начинаешь сомневаться. Робертс и Лоренцо любят верховодить, и каждый исключительно по-своему. Коллман — до гениальности, до наивности ученый. Он не заметит интриги, даже если наступят ему на ногу. Ван Хеттерен не прочь провести время за чужой счет. А Луизу, мне кажется, двигало тщеславие.

Не очень лестные характеристики, подумала Флавия, пока трамвайчик, пыхтя, пересекал пятисотярдовое устье Большого канала, направляясь к площади Сан-Марко. А вот и тот самый сад, где зарезали Мастерсон, невольно подумала она, но тут же, взяв себя в руки, стряхнула ненужные мысли и задала вопрос:

— Ну а вы сами?

— Вы наверняка решили, что я очень практичен. Так оно и есть. Но у меня нет возможности проявлять легкомыслие. Для меня комитет, кроме всего прочего, вопрос надежности. Я думаю, что он поможет мне остаться в должности. Поэтому я так мандражирую.

— Простите, не поняла.

— Нервничаю. Видите ли, в США университеты держат сотрудника несколько лет, а потом решают: выставить вон или с Богом оставить. Ничего смешного, если учесть, как складывается рынок труда. Если я потеряю место, то другого больше не найду. Членство в комитете стало чем-то вроде ниспосланного дара. Оно обеспечивает поддержку Робертса в качестве оппонента и известную долю престижа. Но вот кто-то убивает Луизу, и перспектива становится менее радужной. Особенно если указующий перст правосудия направлен в мою сторону. Кому захочется отдавать пожизненную должность возможному преступнику?

Вот, оказывается, почему он так напряжен.

— Неужели Робертс прав, и вы подозреваете одного из нас?

Внезапно Флавия ощутила, что сочувствует этому человеку.

— Нет, — ободряюще ответила она. — На это нет никаких оснований. Ваше алиби безупречно. Все, чем я занимаюсь, — разбираюсь с неясностями.

— А каковы шансы найти реального убийцу?

— Невелики, если нападение было случайным. Но мы достаточно наскребли, чтобы убедить всех, что никто из вас не виноват. Я по крайней мере на это надеюсь. Нельзя, чтобы печальное событие повредило кому-нибудь еще.

Трамвайчик приткнулся к пристани Сан-Марко, и они вместе с остальными пробились к выходу, прежде чем с набережной начали напирать в обратную сторону и успели преградить дорогу. Отдышавшись после борьбы, Флавия одернула одежду.

— Приятно было познакомиться, — сказал Миллер, когда она собралась уходить. — И спасибо за слова ободрения. Я их оценил.

— А вам счастливо поплавать.

Миллер тоже не понял, смеется она над ним или говорит серьезно.

— Это меня успокаивает, — буркнул он. — Луиза в подобной ситуации отправилась бы в библиотеку и забылась чтением последних статей. Может быть, именно поэтому ей всегда удавалось больше, чем мне.

— А может быть, поэтому она умерла, — пожала плечами Флавия. Она сказала это без всякой задней мысли, но Миллер почему-то смутился. Расставшись с ним, она посмотрела на часы: время ленча. Пора поднабраться калорий, прежде чем приступить к следующему кандидату.