"Пламень" - читать интересную книгу автора (Карпов Пимен)

III

По берегу озера, запавшего в темную хвою гор, лазоревый всплывал туман. Над горами деревушки, скиты, дальний Загорский монастырь, белый мраморный дворец Гедеонова, обнесенный острыми, как копья, тополями, и приземистая, белая же каменная церковь в шуме яблоневого сада тонули и гасли в вечернем голубом сумраке, словно неведомые призраки или тайные стражи.

Когда-то скиты, моленные и кельи были Гедеоновым заколочены. А жившие в них пророки, подвижники, глашатаи Града и прозорливцы сосланы в Сибирь.

Когда-то все Знаменское и окрестные деревушки трепетали от одного имени Гедеонова. Теперь же мужики не боялись больше его. Ждали грозы.

Гедеонов, удалившись в город, копил месть и пытки проклятому мужичью. Только изредка приезжал летом из Петербурга в Знаменское с княгиней Турчанской, в молодости отбитой им у мужа, и ее дочерью, семнадцатилетней русокудрой девицей Тамарой, чертова семья.

Но, конечно, Гедеонов требовал, чтоб это его чертово семейство чтили, как избранное "святое семейство".

Челядь и чтила. Да не только челядь, но и ученые. Эти по записям древним где-то доказывали, будто Гедеонов — белая кость, потомок древнего библейского владыки и судьи Гедеона, положившего начало царям земным. Ныне потомок послан в мир творить последний Суд над черной костью. И всех — нищих и богатых, владык и рабов — держит он в "железном кольце государств", как зверей в клетке. Всему он был начало и конец — так' утверждали.

Князь мира и тьмы. Избранный. Неповторимый. Единственный.

А спутницы — княгиня Турчанская с дочкой Тамарой — это только светильные невесты жениха, грядущего во полуночи, ей, гряди, князь мира и тьмы! Суди! (Вот что вычитал в записях древних Вячеслав, чернец, и следопыт, и ученый, — этим званием наградил его какой-то "археологический институт" в Питере.)

Вычитал чернец или сам начертал?

Крутогоров и Гедеонов шли навстречу заре. Сад, мелькавшие под яблонями кресты, надмогильные камни, мраморные памятники и поросшие папоротником могилы оцепляла сбегавшая по крутосклону каменная ограда.

Через сквозной прбход меж могил широкой дорожкой сходил к озеру Крутогоров молча. Гедеонов, не отставая от него, трунил:

— Да… Наслышан, наслышан… Тут к тебе есть дело…

— В чем же оно?.. — повернул лицо Крутогоров.

— А вот узнаешь…

Перед мраморным могильным памятником с плачущим ангелом Гедеонов, упав вдруг на колени, поднял голову кверху.

— Помяни, Господи, болярина Владимира… Встал. Грустно покачал головой.

— Дед мой. Душа-человек был… То, тихонько захохотав, ткнул сапогом в могилу остервенело. Медленно, со смаком выплюнул:

— Нравственность все наводил… Ну, я ж ее и навел. Ох, прости меня, окаянного! А его помяни, мать бы…

Вплотную подойдя к Крутогорову, Гедеонов тронул его за плечо:

- Не-т… Это что-то… невероятное!… Видел я красивых женщин… Но это что-то… невероятное!..

— Людмила? — дрогнул Крутогоров.

— Ха-ха! Затрясло?.. — захохотал глухо Гедеонов, держа качающуюся, вытянутую голову на отлете. — Ну, Людмилка это еще что… Вот Старик — да. Замучил Он людей! Заканал. И так-то молятся они Ему… И этак-то… Все Ему мало!.. Маклак! Жид! Плохо молятся? Так что ж это за Бог, коли молитв глупых требует!! Хвали меня, дескать. Ку-лак.

За липой, качаемой темным ветром, вспыхнула вдруг свеча в церкви. Гедеонов вздрогнул. Подскочил, вихляя кривыми ногами и трясясь, к кованой двери. Загремел замком.

Свеча потухла.

— Дверь заперта?.. — удивленный спрашивал Крутогоров. — А в церкви кто же ходит?

Гедеонов вытянул вперед приплюснутую голову:

— А вот увидишь.

И вдруг, в прикрепленную к двери икону Саваофа харкнув, заскрипел люто зубами:

— Я разве мучу?.. Вот кто мучит!.. Я разве…

— Га-д, — тихо, как бы нехотя, бросил Крутогоров.

— Я? — подскочил Гедеонов. — Ого! Да ты, брат, смел… Но не бойсь, я тебя не убью. Да. Гад. А кто не гад? Ты меня ешь, я тебя… Мужиков тесню я, то да се… А меня мужики милуют?..

Качал медленно головой. Колючими водил, жеглыми глазами, чуть видимыми в сумраке.

А сумрак прилегал к земле строже и гуще. Голубая ночь, притаившись, словно заговорщик" колдовала жемчужным колдовством. Протяжными пела шумами, травами и цветами. Светила алмазным ожерельем звезд и лазоревых зорь.

— Разве это — красота?.. — вздвигал плечами Гедеонов, харкаясь на цветы. — Да и вообще есть ли красота?.. Никакой такой красоты нет. Это самообман так называемых… поэтов. Фантазии.

— Мир — красота, — прервал его Крутогоров. — Да от вас, гадов, красота скрыта… Вот вы и проклинаете мир!

— Скрыл еси от мудрых… — подкивывал Гедеонов, кладя сухощавые свои руки на плечи Крутогорову, — это верно. Нам пользы подавай… Хороший обед, а не красоту. Красота мне — зарез… Некуда уйти мне от этого ножа души моей!.. — странной дрожал он дрожью. — А вы вcю жизнь режете меня этим ножом!..

Голос его, гнусавый и тонкий, глох, и все тело тряслось.

— Положим, все сильные ненавидят красоту… — утешал себя Гедеонов вполголоса. — Такие, как я. Иисус тоже ненавидел красоту… тела.

Опустил голову. Махнул презрительно костлявой рукой.

— А все же — это только жулик средней руки… О, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, прости меня, окаянного!.. — сокрушенно вздохнул он, — для меня жиды — звук пустой… Но из-за одного этого жидка я бы всех их поперерезал!.. Оставить целый мир в дураках — это… — осекся он, должно быть, испугавшись Крутого-рова. — Ну, да, ежели Иисус — Бог… Но зачем он родился от жидовки?.. О, Матерь Божия, евреечка, прости окаянного!.. У-у-х, и не-нави-жу-ж я жидову!.. У-у-у-х-х… Евреи переняли меня… И не-нави-жу-ж!..

В саду захохотали сычи, вещие совы… Под обрывом ветлы, взрытые черным ветром, то ползли шевелящимися валами, а то, подняв свои дикие гривы, кидались на озеро, будто львы…

А пьянеющий дальше и больше от злобы Гедеонов, уже не сдерживаясь, сжимал трясущиеся кулаки.

— Кр-ро-вушка! Крровушка-матушка!.. Только она и спасает меня… Как напьюсь кровушки… солененькой-теплой, живой… липкой… Так душенька и отойдет… Не будь крровушки-матушки — можно было б с ума сойти!.. Каждый — и жид! И прокаженный! И раб! Каждый целит быть… Богом… Зарез! Зарез! Мать бы…

Гремел саблей. Харкал:

— Сво-лочи! А душонки-то — трусливые, сволочи. Спасибо, хоть кровушка-то не по плечу сволочам… А то — хоть ложись да помирай.

Под церковью вдруг глухо что-то загрохотало. Дикие понеслись оттуда крики и топоты. В окнах замаячили смутные отсветы и огни… А свисты, хохоты неслись и неслись…

Гедеонов, прислушиваясь, захохотал и сам — долго и протяжно, острым тряся, загнутым клином бороды. Захохотали по ветлам и совы.

Из-за поднявшихся на дыбы черных куп, опрокинутых в озере, красная выглянула, остророгая луна на ущербе. Свет ее, жуткий и неживой, упал на горбатый нос Гедеонова, на покатый его узкий лоб и рыжие волосы.

В красном свете ущербной луны хохотал Гедеонов безотрывно, чем дальше, тем громче, раскатистей. Плечи его колыхались от гнусного, ехидного, кровожадного хохота. Жуток был этот хохот — и жесток, как ласка палача.

— Ей-богу, а ведь мы с тобой какие же преступники?.. — гнусил он. — Только сболтнешь другой раз лишнее. В церкви-то вон как запузыривают черти!.. Завидно, ей-богу, друг.

— Всё? — подступил вдруг к нему Крутогоров. — Экий гад!

Гедеонов, насторожившись, дернул кривой, в звонкой щпоре ногой, вытянул вперед качающуюся голову.

— Нет, не всё.

Притаились ветлы. Сразу как-то умолкли совы. Тишина перемешивалась с сумраком. Подкрадывалась к сердцу.

— Я русский человек, хоть мать моя и немка… — подбежав вдруг к Крутогорову, схватил его за руки Гедеонов. — Ведь я вот генерал… Жидка какого-нибудь я и близко не подпустил бы! А с тобою вот запанибрата. Потому, что русский ты… Саморолок, можно сказать!.. Хоть ты и хлыст… Так вот, я хотел сказать… Хорошо бы открыть… — в церкви-то! Радение, так сказать… Ты туда духинь своих приведешь… Хлыстовок-то… И эту… как ее… Людмилку… Собирать девчушек, да кровушку из них, по капельке хоть, и пить… Ведь тебе-то, надеюсь, как самородку, по плечу кровушка-то?.. Это разным там сволочам не по плечу.

Протяжно и сладко вздохнул Гедеонов.

— Зна-ю, что ты и ска-жешь… Ну, да что ж делать… Но Крутогоров молчал.

А Гедеонов был сам не свой. Голова его дергалась то вправо, то влево. Руки тряслись.

— Что? Что? — маялся он, — очень нужно! В каждом — огонь священный… Все поэты!.. Все вдохновенны!.. До последнего идиота… Думаете, одни вы чисты сердцем?.. Только вам открыта красота?.. Всем!.. Все тайновидцы и пророки!.. Нет нищих духом… Мы не нищие духом, а хранители духа… А вы торгаши духа!.. Думаешь, я не постигаю красоты мира?.. Да я молчу об этом!.. Я велик, а молчу, мать бы…

Вобрал голову в плечи. Отскочил от Крутогорова к паперти.

— А Людмилку я давно бы отбил у тебя, да ведь как я помирюсь, что она была твоя?..

Крутогоров, спускаясь вниз, от церкви к озеру, все так же молчал.

— Да. Уж, видно, весь я в тлене и смраде… — гулко гнусил ему вслед Гедеонов. — Растерзать меня надо… Так и быть. Приготовлюсь. Выпью чашу сию… А пока — попьюсь кровушки… Солененькой… Горячей… Кр-ровуш-ка-матушка!.. Ах вы, мои девчушечки голопузенькие!..

Отомкнул тяжелый, зловеще гремевший замок. Вошел в притвор, закрыв за собою дверь наглухо.

Из-под подземных сводов, не переставая, глухие неслись топоты, свисты, гики. Крутогоров молчал, опустив Голову. Больно и тяжко билось озеро под обрывом. В саду черный ветер, взрывая глубокие вершины, поднимал шум и раздувал звезды…