"Дядюшка Наполеон (пер. Н.Кондырева, А.Михалев)" - читать интересную книгу автора (Pezechk-zod Irag)

Глава одиннадцатая

На деревянной табуретке кипел под войлочным колпаком самовар. Мать только что налила мне и сестре чаю, а отец в ожидании своей очереди то и дело подносил к носу блюдечко с сухим жасмином и вдыхал его запах. Мы завтракали. Была пятница. Подходило к концу лето тысяча девятьсот сорок первого года. Было очень жарко, и мы сидели в пижамах.

Неожиданно послышались шаги, приближающиеся к нам из сада. Появление дядюшки Наполеона в нашем доме в такой час было делом необычным. По мрачному нахмуренному лицу дядюшки мы поняли, что он крайне чем-то взволнован. Правой рукой он прижимал к животу распахивавшуюся абу, а левой нервно перебирал четки. Я никогда не видел дядюшку в таком подавленном состоянии. Казалось, его постигла страшная беда. Глухим голосом он попросил отца уделить ему несколько минут. Когда мать пригласила его сесть с нами за стол и выпить чаю, дядюшка отрицательно покачал головой:

– Нет, сестрица, твоему брату теперь уже поздно чаи распивать.

Встревоженный отец пошел вместе с дядюшкой в гостиную.

Господи, что же случилось? Я не припоминал случая, чтобы дядюшка был настолько удручен и взволнован. Почему ему уже «поздно распивать чаи»? Он сказал это так, будто через несколько минут его должны отвести на эшафот. Сколько я ни ломал голову, никакое подходящее объяснение не шло мне на ум.

Миновало уже больше года с того дня, с того тринадцатого мордада, когда я влюбился в дядюшкину дочь Лейли. День ото дня я любил Лейли все сильнее и несколько раз посылал ей любовные письма, а она отвечала мне на них не менее пылко. Мы вели нашу переписку с огромными предосторожностями. Раз в несколько дней Лейли брала у меня почитать какой-нибудь роман, между страницами которого было спрятано мое послание, а потом возвращала мне книгу с ответным письмом. Наша переписка, как и все любовные письма того времени, носила романтический, я бы даже сказал, жгуче-романтический характер. Мы писали друг другу о смерти, о том дне, когда «мое бесчувственное тело поглотит пасть могилы черной». Как нам казалось, никто не догадывался о нашей тайне. Основным препятствием для нашей любви был Шапур, он же Пури, сын дяди Полковника, также желавший заполучить Лейли в жены, но, к счастью, его призвали в армию, и его помолвка с Лейли была отложена. Лейли писала мне, что, если ее заставят выйти замуж за Пури, она покончит жизнь самоубийством, а я в своих письмах вполне искренне обещал, что присоединюсь к ней в ее путешествии в другой мир. Жизнь остальных членов семьи протекала без существенных перемен, если не считать того, что Шамсали-мирза, неопределенно долго ждавший нового назначения на должность следователя, подал в отставку и занялся адвокатской практикой.

Отношения Дустали-хана и Азиз ос-Салтане вошли в обычную колею, но зато жених Гамар, осененный божьей благодатью, раскаялся в своем благом порыве и сбежал.

Что касается дядюшки Наполеона и моего отца, то внешне между ними царили мир и согласие, и дядюшка даже больше прежнего сблизился с отцом и никого так не привечал, как его, но мою душу все сильнее разъедали сомнения в отцовской искренности и в честности его намерений. И в конце концов я почти пришел к выводу, что на самом деле отец всем сердцем стремится погубить дядюшку. Причина этого, насколько я, пятнадцатилетний мальчишка, мог тогда разобраться, объяснялась серьезным ущербом, понесенным отцом в результате известных событий годичной давности. После того, как проповедник Сеид-Абулькасем по наущению дядюшки обвинил в ереси управляющего отцовской аптекой, которая пользовалась заслуженной славой не только в нашем квартале, но и во всем районе, аптека совершенно захирела, и, даже когда отец уволил аптекаря, никто все равно не покупал там лекарства. Дошло до того, что, стремясь как-то поправить положение, отец нанял в ученики фармацевта сына Сеид-Абулькасема, но слова проповедника о том, что лекарства в аптеке делаются на спирте, прочно засели в памяти жителей квартала, и даже тот факт, что в аптеке теперь работал сын самого проповедника, ничего не изменил.

Когда после трех-четырех месяцев бесплодных усилий отца аптека окончательно разорилась и возле нашего дома свалили в кучу пустые шкафчики и пузырьки с глауберовой солью и борной кислотой, я часто слышал, как отец вполголоса посылает проклятья на голову виновников случившегося и бормочет о мести. И мне было абсолютно ясно, что жертвой отцовского гнева должен стать дядюшка Наполеон. Но не в характере отца было открыто проявлять свои страсти. Он держался с дядюшкой необыкновенно дружелюбно. И в течение всего года меня настораживало лишь одно: день ото дня отец все больше льстил дядюшке и все усерднее превозносил до небес его доблесть, геройство и величие. Я не мог тогда раскусить конечную цель отца, но с удивлением следил за тем, как он, еще год назад подвергавший скептическому осмеянию правдоподобность рассказов о стычках дядюшки в чине младшего жандармского офицера с горсткой бандитов, теперь сознательно воздвигает дядюшке пьедестал великого стратега и военачальника.

А дядюшка, чувствуя благожелательную поддержку, постепенно взбирался все выше по ступенькам лестницы, угодливо подставленной ему отцом. Схватки с бандитами на юге страны, до событий прошлого года разросшиеся лишь до масштабов битвы при Казеруне и битвы при Мамасени и имевшие разительное сходство в деталях со сражениями при Аустерлице и Маренго, теперь в результате отцовских внушений незаметно превратились в грандиозные кровопролитные войны, в которых дядюшка и его солдаты давали отпор несметным силам Британской империи. Конечно, родственники про себя подсмеивались над этими сказками, но ни у кого не находилось смелости вслух усомниться в их достоверности. А если кто-нибудь, набравшись храбрости, напоминал дядюшке, что раньше он описывал Казерунскую битву как всего лишь перестрелку с мятежным Ходадад-ханом, дядюшка возмущенно протестовал и серьезно обижался.

Однажды в гостях у доктора Насера оль-Хокама на ужине по случаю завершения пристройки флигеля к дому вмешательство Шамсали-мирзы в дядюшкино повествование чуть было не вызвало целую драму.

Дядюшка рассказывал о Казерунской кампании:

– У меня тогда было всего около трех тысяч солдат, да и те – усталые, голодные… А против нас выступало четыре вооруженных до зубов английских полка с пехотой, кавалерией и артиллерией. И единственное, что нас спасло, – это знаменитая тактика Наполеона в битве при Маренго. Правый фланг я поручил покойному Солтан Али-хану, левый – покойному Алиголи-хану. На себя взял командование кавалерией… Конечно, какая там кавалерия! Одно название. Четыре покалеченные голодные клячи…

– Но, ага, – немедленно вмешался Маш-Касем, – один ваш гнедой, да будет ему земля пухом, четырех лошадей стоил… Он был, что Рахш[19] у Рустама. Ага только его пришпорит, как он уже, словно орел, над горами несется!

– Да, только этот конь и в самом деле был хорош… Ты не помнишь, Маш-Касем, как его звали?

– Да, ей богу, зачем мне врать?! До могилы-то… Я как помню… коня этого самого… назвали вы… Сохраб![20]

– Правильно!… Молодец! Память у тебя получше моей. Да, звали его Сохраб.

За прошедший год дядюшка стал гораздо лучше относиться к Маш-Касему. За исключением отца, который, слушая истории дядюшки Наполеона, напускал на себя заинтересованный вид и притворялся, что верит каждому слову, все остальные родственники ничем не проявляли своего доверия, и дядюшка еще больше, чем прежде нуждался в живом свидетеле, который подтверждал бы его россказни. Таким свидетелем, естественно, не мог быть никто, кроме Маш-Касема, и тот был на седьмом небе, наслаждаясь своей новой ролью.

Итак, дядюшка продолжал:

– Солнце уже садилось, когда я увидел, что из-за скалы высунулось дуло ружья с привязанным к нему белым флагом. Я приказал прекратить огонь. К нам подъехал на лошади английский сержант и сказал, что хочет вести переговоры о мире. Первым делом я спросил его, в каком он чине, и, когда он ответил, что он – сержант, я сказал, что он не может вести переговоры со мной, а должен обратиться к кому-то в том же звании. Сейчас уж и не помню, кому я поручил провести переговоры с этим сержантом…

– Как это не помните, ага?! Удивительно! Вы что, совсем уже запамятовали?… Вы мне и поручили.

– Да нет! Не говори глупости, Касем! По-моему, я…

– Зачем мне врать?! До могилы-то… Как сейчас помню… Вы расхаживали перед своей палаткой. На шее у вас еще бинокль висел. Вы мне сказали: «Касем, я не могу разговаривать с этим сержантом. Узнай, чего он хочет». Потом сержанта привели ко мне. Он как упал в ноги, как начал причитать и просить о пощаде!… Я-то языка ихнего не понимал, но мальчонка-индиец, что при нем толмачом состоял, сказал мне: «Сержант говорит, чтобы вы сказали вашему аге, мол, армия наша разбита… Проявите великодушие и пощадите нас!» А я мальчонке говорю: «Спроси сержанта, почему его командир к нам не явился? Аге негоже разговаривать с младшим по званию». Сержант чего-то по-иностранному мальчонке ответил, а тот мне и говорит: «Передайте вашему аге, что командир ихний ранен и двигаться не может…»

Дядюшка перебил его:

– Я эти подробности уж и не помню… Разговор был долгий, а когда кончился, я их всех пощадил. Потом сам поехал к раненому английскому полковнику. Войдя в палатку к побежденному военачальнику вражеской армии, я встал по стойке «смирно» и отдал честь. Он, бедняга, еле жив был, ему пулями горло насквозь пробило, но он все равно не удержался и, хоть уже умирал, сказал: «Мусью… вы есть из благородный семья… вы есть знатный род… Вы – большой командир… Мы, англичане, таким вещам придавать большой значе…»

И как раз в этом месте дядюшку прервал Шамсали-мирза, вероятно, выпивший пару лишних стаканов вина:

– Ну у него и глотка, видно, была! Господи помилуй! Чтоб человек, которому горло насквозь пулями пробило, так много говорил?!

Дядюшка вдруг пришел в такое бешенство, что все замерли не дыша.

– В нашей семье стали забывать о воспитанности, приличиях и манерах! Вместо этого я вижу только наглость, бесстыдство и неуважение к старшим!

Сказав это, дядюшка встал, чтобы уйти, но все кинулись ему в ноги, а отец, пользуясь репутацией знатока фармакопеи, произнес яркую речь о том, что наука допускает, что человек с разодранным в клочья горлом может говорить, и этим сумел утихомирить дядюшку.

Отец без размышлений поддакивал дядюшке, что бы тот ни сочинял, и никогда не упускал случая после очередной дядюшкиной истории сказать: «Вряд ли англичане такое вам забудут!»

Постоянная отцовская лесть и его выдумки про страшную месть англичан, которые он внушал дядюшке, делали свое дело: дядюшка стал с большим подозрением относиться ко всем вокруг. На любом шагу ему теперь мерещились притаившиеся англичане. Более того, Маш-Касем рассказывал, что последние два-три месяца дядюшка, ложась спать, клал под подушку пистолет и часто с обреченным видом говорил: «Я знаю, в конце концов они это сделают. Своей смертью мне не умереть!»

С течением времени дядюшкина уверенность заразила и Маш-Касема, и я собственными ушами не раз слышал от него, что он тоже боится мести англичан. «Э-э, милок, зачем мне врать?! До могилы-то… Мне, конечно, далеко до нашего аги, но и я, как мог, англичанам насолил. Они мне этого еще сто лет не забудут!»

Единственное обстоятельство, омрачавшее такую на вид прочную и искреннюю дружбу дядюшки с отцом, было связано с личностью сардара Махарат-хана.

Я думаю, его настоящее имя было Бахарат или Бхарат, но в нашем квартале его величали сардар Махарат-хан. Этот индийский купец несколько месяцев назад снял принадлежавший моему отцу небольшой дом напротив нашего общего сада…

В тот день, когда дядюшке стало известно, что отец сдал дом индийцу, он пришел в великое волнение, но отец поклялся всеми святыми, что понятия не имел о том, что его новый арендатор родом из Индии. Я же, поскольку с самого начала присутствовал при всех переговорах отца с будущим съемщиком, прекрасно знал, что отец сдал дом лишь после того, как выяснил семейное и имущественное положение, а также национальную принадлежность арендатора.

В ответ на бурные протесты дядюшки отец, постоянно старавшийся внушить ему, что англичане следят за ним либо сами, либо с помощью своих индийских пособников, привел тысячу аргументов, доказывавших, что сардар Махарат-хан ни к чему не причастен и подозревать его не следует. Дядюшка внешне успокоился, но было ясно – он твердо убежден, что англичане специально подослали индийца и приказали ему снять дом поблизости, чтобы держать дядюшку под постоянным наблюдением.

Много позже я узнал, что отец сделал все это намеренно и даже значительно понизил индийцу арендную плату. Дядюшка долго настаивал, чтобы отец под любым предлогом отказал индийцу, но на помощь отцу неожиданно пришел Асадолла-мирза, и сардар остался жить напротив нашего сада. Князь вступился за индийского арендатора потому, что сардар Махарат-хан был женат на хорошенькой англичанке, и Асадолла-мирза энергично атаковал ее своими красноречивыми взглядами.

Князь даже умудрился завязать дружбу с индийцем и несколько раз приглашал его с женой, которую именовал не иначе, как «леди Махарат-хан», к себе домой. Дядюшка был крайне этим недоволен и однажды на семейном сборище даже пригрозил Асадолла-мирзе, что, если тот не прекратит дружбу с индийцем, он перестанет пускать его на порог своего дома. Но Асадолла-мирза с невинным видом встал на защиту индийца:

– Моменто, моменто! Мы как-никак иранцы. А иранцы известны своим гостеприимством. Этот бедняга в нашей стране гость. Он одинок… всем чужой. Я как-то раз перевел ему строку из Хафиза: В стране чужой твоя молитва – стон, – так, поверите, у него слезы ручьем потекли! Хотите убейте меня, хотите – гоните из своего дома, но я не могу не пожалеть человека, оказавшегося на чужбине! Особенно сейчас, когда идет война. У несчастного давно уже нет вестей от семьи, от матери, от отца…

Несмотря на то, что, скрепив сердце, дядюшка примирился с соседством индийца, сомнения и подозрения не покидали его ни на секунду, и порой, когда разговор заходил о мстительности англичан, дядюшка показывал рукой на дом, где поселился сардар Махарат-хан.

В то утро, когда дядюшка и отец пошли совещаться в гостиную и закрыли за собой дверь, меня разобрало любопытство, но в то же время в моей душе зародилось предчувствие, что надвигается какое-то событие, последствия которого лягут на мои плечи тяжким грузом.

Разделавшись с завтраком, я прошел через сад к окну кладовки, примыкавшей к гостиной. Через узкое окошко я влез в кладовку и заглянул в щелку двери, ведущей в гостиную. Закутанный в абу, дядюшка стоял во весь свой немалый рост перед отцом. Под абой у него виднелся подвешенный к поясу пистолет с длинным дулом.

– Я не верю даже ближайшим родственникам. О своем решении я поставил в известность только вас и надеюсь, вы, памятуя о том, что я всегда относился к вам, как к брату, в эти тяжелые минуты не откажете мне в поддержке и помощи.

Отец задумчиво ответил:

– Что ни говори, с одной стороны, вы, конечно, правы… Но, с другой стороны, это дело нелегкое. А что вы решили насчет жены и детей?

– Я выезжаю сегодня вечером, а вы, не привлекая внимания, подготовьте все, чтобы они смогли выехать через несколько дней.

– Но вам надо подумать еще и вот о чем: шофер, который повезет вас, в конце концов вернется сюда. Где гарантия, что он не выдаст ваше местонахождение?

– Об этом не беспокойтесь. Я поеду на автомобиле бывшего начальника шахской канцелярии. Его шофер много лет сражался под моим началом. Жизнь готов за меня отдать. Относится ко мне почти как Маш-Касем.

– И тем не менее, я уверен, вам следует подождать день-два, чтобы вы могли как следует изучить все обстоятельства.

Дядюшка, стараясь не повышать голоса, воскликнул:

– Но они-то ждать не будут! Английская армия выступила в направлении Тегерана. Вполне возможно, что завтра или послезавтра войска уже войдут в город. Поверьте, я думаю сейчас не о себе. Я всю жизнь подвергался опасностям, и я к этому уже привык. Как говорил Наполеон: «Великие мужи рождены для опасностей». Я забочусь о своих малолетних детях. Будьте уверены, едва войдя в Тегеран, англичане первым делом пожелают свести со мной старые счеты.

Отец кивнул и сказал:

– Конечно, я знаю – англичане не забывают старых обид, но… Вы думаете, вам удастся их обмануть? Вы полагаете, что в Нишапуре будете в безопасности?

В эту минуту мне пришло в голову, что отец боится потерять партнера по нардам.

Дядюшка распахнул абу и положил руку на кобуру пистолета:

– Во-первых, шесть пуль из этого пистолета достанутся им, а седьмая – мне! Им вряд ли удастся взять меня живьем. Во-вторых, я сделаю вид, что еду в Кум. Никто – слышите, никто! – даже мой верный шофер, и тот не знает, куда я еду на самом деле. Даже ему я сказал, что мы отправляемся в Кум. Лишь выехав за городские ворота, я прикажу свернуть в Нишапур.

– Ну, а когда вы туда приедете, то что? Вы думаете у них нет в Нишапуре своего агента?

– Деревня моего друга находится в стороне от самого Нишапура. Кроме того, я приеду туда под вымышленным именем.

Больше я уже ничего не слышал. Все заслонила ужасная мысль о разлуке с Лейли. Англичане приближались к Тегерану, и дядюшка решил спастись бегством. Боже мой, как я смогу жить вдали от Лейли? Кто знает, сколько продлится ее отсутствие? Я впервые ощутил, какие тяготы несет с собой война. Союзные войска[21] вошли в Иран уже двадцать дней назад, но на жизни молодежи это пока никак не отразилось, разве что поговаривали, что школы откроются на несколько дней позже, да несколько подорожали продукты. Но мы питались ничуть не хуже, чем прежде, и так же громко и весело смеялись.

Четвертого шахривара[22] 1941 года дядюшка, накинув на плечи абу и привесив к поясу пистолет, вместе с Маш-Касемом, вооруженным дядюшкиной двустволкой, взяли на себя командование нашим садом и несколько дней не позволяли нам выходить из комнат. Тем не менее, даже тогда мы не принимали войну всерьез. Но сейчас война стала для меня серьезнейшей реальностью, и мне хотелось прервать разговор дядюшки с отцом и крикнуть, что вся семья потешается над дядюшкиным страхом перед англичанами, мне хотелось сказать дядюшке, что отец внушил ему этот бред, чтобы превратить его во всеобщее посмешище, и что у англичан хватает дел и без того, чтобы мстить какому-то отставному прапорщику, подстрелившему пару бездомных бродяг во времена Мохаммад Али-шаха. Но я знал, что мои слова не произвели бы никакого впечатления и, более того, отец мог бы обругать меня и даже наградить оплеухой.

Я выбрался из кладовки, забился в какую-то пустую комнату и мучительно думал, пытаясь найти выход из запутанной и неприятной ситуации. Я должен был любой ценой удержать дядюшку от путешествия, но как? Не знаю, сколько времени я ломал себе голову, а решение все не приходило.

Близился полдень, когда, устав и отчаявшись, я вышел в сад. На глаза мне попался Маш-Касем. Поздоровавшись с ним и осведомившись о его здоровье, я спросил, какие слышны новости.

– Э-э, милок. Ага наш вечером уезжает на пару дней в Кум. Дай бог ему хорошо там время провести. Я его сколько ни просил взять меня с собой, позволить на часок заглянуть в Гиясабад, так и не согласился. Что тут поделаешь. Святые-то не меня в паломничество позвали, а его…

– А как он поедет, Маш-Касем? На поезде или на машине?

– Ей-богу, милок, зачем мне врать?! Вроде как на автомобиле. Потому что я слышал, как он начальнику канцелярии звонил, чтоб тот прислал сюда свой автомобиль с шофером Мамад-агой.

Теперь у меня не осталось сомнений – дядюшка вполне серьезно решил отправиться в путешествие.

Господи, укажи мне выход! Если я не сумею сорвать дядюшкины планы, Лейли тоже уедет! А как мне жить без нее? Господи, неужели мне никто не поможет?… Впрочем… Может быть… Ну конечно! И в мозгу у меня сверкнула искра озарения… Асадолла-мирза! Он – единственный, кому я, по крайней мере, могу рассказать о своем горе. Его ласковые, излучающие тепло глаза вселяют в людей силу!…

Я бегом бросился к дому Асадолла-мирзы. Я еще и сам не знал, что ему скажу, но мне казалось, что уже есть надежда на успех…

Князь жил со старой служанкой в ветхом доме недалеко от нас. Когда я спросил у старушки, где он, она ответила, что еще спит. Но в это время Асадолла-мирза выглянул в окно. Судя по всему, он только что поднялся с постели. Увидев меня во дворе, он удивился:

– Моменто, моменто, а ты, голубчик, что здесь делаешь?

– Здравствуйте, дядя Асадолла. У меня к вам срочное дело. Извините, если…

– Не извиняйся. Заходи.

Накинув расписанный цветами халат, он сел на край кровати.

– Что случилось? Чем ты так расстроен?

Я долго маялся, прежде чем решился сказать ему, что люблю Лейли.

Он звонко расхохотался:

– Поэтому ты ко мне и пришел? Что ж, милый, поздравляю!… Уже и в Сан-Франциско с ней съездил?

Лицо моё захлестнуло горячей волной, и я догадался, что покраснел до ушей. При всей моей симпатии к Асадолла-мирзе я в ту минуту почувствовал к нему отвращение: как он мог так грубо опошлить нашу неземную любовь?! Но он истолковал мое молчание иначе.

– Небось тебе нужен теперь какой-нибудь врач, чтобы избавить вас от ребеночка? Не волнуйся, я тебе десять таких врачей найду.

Я закричал:

– Да нет же, дядя Асадолла! Дело вовсе не в этом!

– Значит, Сан-Франциско не было? Отвечай!… Быстро, немедленно, срочно, точно! Не было?

– Нет, нет, нет!

– Для чего же вы тогда влюбились друг в друга? Чтоб в крестики-нолики играть? Здоровый мужик – и не стыдно?

Опустив глаза, я пробормотал:

– Мы хотим, когда станем постарше, пожениться.

Он снова засмеялся:

– Я бы так долго не сумел вытерпеть. Пока ты школу кончишь, она уже троих родить успеет. Если хочешь, чтобы она тебе досталась, должен что-нибудь другое придумать.

– А что?

– Немедленно начать ездить с ней в Сан-Франциско!

С большим трудом мне удалось под смех и бесконечные шуточки Асадолла-мирзы рассказать ему о дядюшкином плане бегства и объяснить, что я пришел просить его каким-нибудь образом сорвать дядюшкин отъезд.

Подумав, князь сказал:

– Даже если сам Черчилль двадцать четыре тысячи раз поклянется именем пророка, что ему нет никакого дела до бывшего прапорщика казачьего полка, твой дядюшка все равно ему не поверит. Он убежден, что англичане могут простить даже Гитлера, но никак не его. Так, значит, ты говоришь, он собирается выехать якобы в Кум, а на самом деле – в Нишапур?

– Да. Но об этом знают только отец и я.

Асадолла-мирза снова задумался. Внезапно лицо его прояснилось, и он пробормотал:

– Моменто, моменто! Итак, если англичане тоже узнают, что он едет в Нишапур, он непременно откажется от поездки!… Мы должны сделать так, чтобы англичанам стало известно о его намерении, и чтобы он тоже узнал, что англичане обо всем догадались, – и с насмешливой улыбкой добавил: – Заодно спасем и бедняг англичан. А то ведь они наверняка пошлют специальный самолет-бомбардировщик, чтобы он разбомбил дядюшкин автомобиль на извилистой горной дороге между всеми этими ущельями. Они ведь и не знают, что самолету и летчику угрожает страшная опасность. Ага – знаменитый стрелок, и неровен час пальнет из своей двустволки, да и отстрелит летчику его уважаемый фрагмент! – И, торопливо надевая пиджак, Асадолла-мирза закричал: – Вперед! Бегом в ставку англичан спасать героя!… Последние новости, последние новости: сотрудничество разведки с контрразведкой во имя любви!… Слушай мою команду! Кру-у-гом! Шагом марш!

Я никак не мог догадаться, какой план созрел у него в голове, но его спокойное веселое лицо вселяло в меня уверенность.

На улице, взяв меня под руку, он спросил:

– Скажи, дорогой, а Лейли тебя тоже любит или нет?

Я смущенно ответил:

– Да, дядя Асадолла. Она меня тоже любит, только дайте слово, что никому не скажете.

– Об этом не беспокойся. Но признайся, когда же ты влюбился?

– Тринадцатого мордада прошлого года, – без запинки ответил я.

Он засмеялся:

– Небось и точное время помнишь?

– Да, без четверти три.

Он так расхохотался, что своим смехом заразил и меня. Потом хлопнул меня по плечу:

– Я тебе, милый, дам несколько советов. Во-первых, не слишком ей показывай, что ее любишь. Во-вторых, если увидишь, что можешь ее потерять, не забудь про Сан-Франциско.

Я снова покраснел и ничего не ответил. Внезапно Асадолла-мирза резко остановился:

– Сейчас я сделаю так, чтобы тебя с ней пока не разлучали, но что ты собираешься предпринять против своего косноязычного соперника? Ведь решено, что, когда военнослужащий Пури вернется из-под стяга, сыграют его свадьбу с Лейли.

Меня бросило в дрожь. Он был прав. Если такое случится, я уже ничего не смогу поделать. Увидев мое грустное лицо, Асадолла-мирза снова рассмеялся:

– Моменто! Ты пока не особенно расстраивайся. Бог всегда на стороне влюбленных!

Тем временем мы уже подошли к нашему саду. Князь огляделся по сторонам и, увидев, что на улице никого нет, постучался в дом к индийцу. Я не успел спросить его, зачем он это сделал, потому что в это время англичанка, жена индийца, открыла дверь. В глазах Асадолла-мирзы вспыхнули искорки:

– Гуд морнинг, миледи!

Я уже два с половиной года учил в школе английский, и мне было ясно, что князь знает его не бог весть как, но он так бодро выпаливал слова одно за другим, что в этом можно было усомниться.

Своими пламенными взглядами и расшаркиваньями Асадолла-мирза отрезал англичанке пути к отступлению, и, даже если ей не хотелось этого делать, она была вынуждена пригласить его в дом. Она сказала, что муж ушел по делам, но скоро вернется. Нескончаемые любезности князя заставили ее предложить нам подождать возвращения мужа, и уже через минуту мы с Асадолла-мирзой сидели в гостиной сардара Махарат-хана. Англичанка угостила князя бокалом вина. Когда я в ответ на ее предложение выпить ответил, что спиртное не пью, Асадолла-мирза нахмурился:

– Моменто, моменто! Влюбиться влюбился, а вино не пьешь? Если ты еще ребенок, то зря влюбился, а если взрослый, то зря не пьешь… Бери рюмку!

Когда я с неохотой взял рюмку, он тихонько сказал мне:

– Вот еще что запомни: если хорошенькая женщина предлагает тебе даже смертельный яд, отказываться нельзя! – И немедленно занялся разговором с женой индийца, которую неизменно величал «леди». Мое присутствие нисколько ему не мешало. Он сыпал ломаными английскими словами, то и дело вставляя восхищенные возгласы на родном языке:

– Гуд вайн… Ох, эти глазки, эти губки!… Вери гуд вайн.

Англичанка, глядя на него, смеялась и спрашивала, что значат те или иные слова, которые он повторял.

Через несколько минут вернулся и хозяин дома. Вначале, увидев Асадолла-мирзу в своей гостиной, он удивился и, вероятно, даже несколько обеспокоился, но князь мгновенно привел его в отличное расположение духа. Сардар знал персидский, но говорил на нем с забавным акцентом и делал смешные ошибки. Поговорив о том о сем и, в частности, о последних военных новостях, Асадолла-мирза изложил индийцу основную цель своего визита. Он сказал, что дядюшка Наполеон собрался съездить в Кум, а ему, то есть Асадолле, очень хотелось бы, чтобы, когда дядюшка будет садиться в автомобиль, сардар Махарат-хан подошел бы попрощаться и в разговоре упомянул город Нишапур.

Индиец с удивлением спросил, зачем это надо. Асадолла ответил, что от этого зависит один веселый дружеский розыгрыш, и немедленно принялся сыпать шутками и так рассмешил индийца, что тот отбросил всякую подозрительность и только спросил, как он узнает, когда именно дядюшка Наполеон будет уезжать.

– Да бог с вами, сардар! Можно подумать, наша улочка – это площадь Тупхане[23] и по ней автомобили тысячами раскатывают! Как увидите, что к воротам сада подъехала легковая машина, так сразу и поймете, что ага уезжает.

– Саиб, мне как раз сейчас пришла в голову одна вещь про Нишапур… Очень будет подходящий случай делать!

– Премного вам благодарен, сардар! Вы мне большая любезность делать!

– Саиб, а на сколько дней ага в Кум отъезд делать?

– Ей-богу, не знаю, но, думаю, дней на семь-восемь делать.

– Саиб, а как же ага разлуку с супругой переносить делать?

Асадолла-мирза расхохотался:

– Но ведь у аги давно уже сила отказ делать!

Вероятно, этому выражению Асадолла-мирза выучился у индийца, потому что я слышал его от князя и раньше, и по тому, в каких случаях или о ком он так говорил, я догадывался, что эта нелепая фраза означает, что человек больше не способен выполнять супружеские обязанности.

Продолжая смеяться, Асадолла-мирза добавил:

– А когда женщина уверена, что у мужа сила отказ делать, она против его отъезда возраженье не делать.

Индиец в ответ рассмеялся, и наш визит закончился под общий веселый хохот. Продолжая восхищенно поглядывать на высокую леди Махарат-хан, Асадолла-мирза поднялся со стула, и мы с ним вышли на улицу. Предварительно князь осторожно высунул голову за ворота, чтобы убедиться, что на улице никого нет.

Я немного проводил его до дома. По дороге он весело сказал мне:

– Можешь теперь не волноваться. Если все получится, как я задумал, дядюшка не уедет. По крайней мере, в Нишапур не уедет. И твоя ненаглядная Лейли останется с тобой. Но ты, конечно, должен подумать о Сан-Франциско.

– Дядя Асадолла, прошу вас, не надо так говорить!

Асадолла-мирза удивленно вскинул брови:

– Может, и у тебя, несмотря на твою молодость, сила отказ делать?!

Окрыленный надеждой, я вернулся домой. Отца нигде не было видно. На мой вопрос, где он, слуга ответил, что отец вместе с дядюшкой в гостиной.

Мне было необходимо узнать в мельчайших подробностях о планах и намерениях дядюшки – мое счастье висело на волоске. Лейли могла уехать, а разлука с ней была бы для меня невыносима, и я не имел права ни в чем полагаться на случай. Я снова влез через окно в кладовку. Дядюшка с озабоченным видом стоял перед отцом и давал ему последние указания:

– Я подпишу телеграмму фамилией Мортазави. Естественно, в телеграмме не будет никакого упоминания о семье. Если там будет сказано: «Высылайте вещи», – имейте в виду, что подразумеваются моя жена и дети. Сейчас мне ваша помощь особенно нужна, так как я решил, что Маш-Касем поедет со мной.

– Почему вы вдруг изменили первоначальный план?

– Хорошенько подумав, я пришел к выводу, что мой отъезд без Маш-Касема может вызвать подозрения. Он ведь родом из-под Кума. Мы должны все обставить так, чтобы не насторожить англичан. И я вас особенно прошу, когда мы уже будем отъезжать, вы громко скажите шоферу, чтобы вел машину осторожнее, так как сейчас на дороге в Кум большое движение.

– Обязательно так и сделаю. Не беспокойтесь.

Подобно уходящему на войну римскому воину, дядюшка собрал в складки полу своей абы и перекинул ее через левое плечо, а правую руку положил на плечо отцу.

– Командование тылами я поручаю вам. В мое отсутствие назначаю вас своим заместителем. – И, повернувшись, он удалился размашистым шагом.

Через час машина бывшего начальника канцелярии уже стояла у ворот. В саду попрощаться с дядюшкой собралась вся семья. Матушка Билкис принесла поднос, на котором лежали Коран и зеркало[24].

Лейли ничего не знала об истинных планах своего отца, а у меня, несмотря на все старания оставаться спокойным, сердце готово было от тревоги выскочить из груди. И хотя Асадолла-мирза заверил меня, что теперь дядюшка вряд ли уедет в Нишапур, а даже если и уедет, то ни в коем случае там не останется, я все равно ужасно волновался и поминутно поглядывал на Асадолла-мирзу, который весело болтал с родственниками. Он украдкой ободрял меня многозначительными взглядами.

Дядюшка, одетый в дорожный костюм, вышел в сад, но прежде, чем начать прощаться, осведомился, где Маш-Касем. Того не было видно, и дядюшка, рассердившись, резко приказал матушке Билкис:

– Поставь свой поднос и поищи этого болвана! Где его носит, хотел бы я знать!

Но не успела матушка Билкис выйти из сада, как в ворота вбежал Маш-Касем и устремился прямо к дядюшке:

– Ага, как есть умоляю вас, откажитесь от этого путешествия. Сейчас на базаре говорили, что англичаны уже в пятнадцати километрах от Кума. А говорят, у них такие ружья и пушки, что и на двадцать километров бьют…

Дядюшка смерил Маш-Касема презрительным взглядом:

– Это меня-то пугают англичанами?! – И, устремив взор к верхушкам деревьев, продекламировал: Не смеешь ты жаловаться небесам! Рожденный героем, будь храбрым и сам!

Но Маш-Касем не унимался:

– Вы ж меня знаете, ага. Я ничего такого не боюсь. Но зачем ни за что ни про что кликать беду на свою голову!… Да и святым будет не угодно, чтоб мы попались в лапы англичанов.

– Если трусишь, оставайся и вместе со старухами прячься в подвале!

Это, кажется, и вправду задело Маш-Касема. Он подхватил под мышку свой спальный мешок и заявил:

– Я не то что англичанов, самого черта не боюсь! – И зашагал к воротам.

В сад вошел запыхавшийся проповедник Сеид-Абулькасем.

– Я слышал, вы к святым местам направляетесь. Благое дело. Господь вам воздаст.

Мой отец, встречаясь с Сеид-Абулькасемом, старался сохранять спокойствие, но я каждый раз замечал, как в его глазах вспыхивает ненависть. Я понимал, что он до сих пор не может пережить катастрофы с аптекой. Сейчас, увидев проповедника, отец с деланной улыбкой воскликнул:

– Мое почтение преданному хранителю исламской веры! Как здоровье вашего сыночка?

– Премного благодарен, почтеннейший.

– Он по-прежнему питает те же чувства к супруге мясника Ширали или уже забыл ее?

Проповедник беспокойно огляделся по сторонам:

– Прошу вас, воздержитесь от подобных шуток. Мы собираемся с божьей помощью вскоре женить его на порядочной девушке. На дочке каменщика Хаджи Али-хана.

– Прекрасно! Прекрасно! – подхватил Асадолла-мирза. – Замечательная девушка, замечательная! К тому же из хорошей семьи! Ведь жена Ширали мало того, что замужем, так еще и по происхождению ниже вас! А вот дочь каменщика – чудесная девушка. Я ее несколько раз видел в доме моей сестры…

Тут дядюшка Наполеон сказал, обращаясь к провожавшим:

– Ну, до свиданья все! Я поехал. – И он начал целоваться с родственниками.

В эту минуту с улицы торопливо вернулся в сад Маш-Касем. Он отозвал дядюшку в сторону и что-то сказал ему на ухо. Дядюшка побледнел, но потом откашлялся и довольно бодро сказал:

– Ну и что. Ничего страшного.

Я догадался: Маш-Касем сообщил дядюшке, что возле автомобиля стоит индиец.

Шагая к воротам, дядюшка громко обещал детям привезти из Кума гостинцы, а взрослым говорил, что непременно за них помолится у святыни.

Автомобиль бывшего начальника канцелярии стоял у ворот. Тюк с дядюшкиными вещами был уже на крыше машины. Рядом с воротами прогуливался индиец. Увидев его, дядюшка сказал:

– Хорошо, что вы здесь оказались, сардар. Теперь смогу и с вами попрощаться.

– Счастливого пути, саиб.

Дядюшка сел на заднее сиденье, а Маш-Касем устроился рядом с шофером. Дядюшка продолжал разговаривать с индийцем:

– Да, давно уже я не ездил поклониться святыне…

Индиец перебил его:

– А вы не боитесь, саиб, что дорога туда теперь мало-мало не безопасная?

– Нет, почтеннейший, это все слухи. Там давно уже спокойно. Ну а кроме того, мы верим, что святые сами охраняют паломников.

Родственники толпились возле машины, но индиец все не отходил. Асадолла-мирза, который, как я ожидал, будет особенно внимательно следить за этим разговором, строил глазки и подавал знаки леди Махарат-хан, глядевшей сквозь сетку окна на улицу. Я с волнением смотрел на индийца. А тот все продолжал задавать вопросы.

– Саиб, а жену свою вы с собой не брать?

Дядюшка, хотя внутри у него, наверно, все кипело, спокойно ответил:

– Нет. Я еду всего на несколько дней.

– Но, саиб, пусть даже ненадолго, а разлука всегда грустно. Как писал поэт: Зачем я покорился нас разлучившей буре?! В Лахоре я сейчас, но сердце – в Нишапуре.

Я впился глазами в дядюшку. Услышав от сардара Махарат-хана упоминание о Нишапуре, дядюшка дернулся, словно его ткнули оголенным электрическим проводом, и на секунду застыл с открытым ртом, остолбенело глядя на индийца. Потом, с трудом выговаривая слова, приказал шоферу:

– Мамад-ага! Поехали!

Шофер включил зажигание, нажал на газ, и все отступили на шаг назад. Машина двинулась по улочке, подымая пыль.

Я подошел к Асадолла-мирзе и заглянул ему в глаза. Он положил руку мне на плечо и тихо сказал:

– Дядюшкина песенка спета. Спи теперь спокойно.

В это время дядюшкина жена громко объявила:

– Не забудьте все прийти сегодня вечером… По случаю отъезда аги буду угощать вас аш-реште![25]

Асадолла-мирза подскочил к собиравшемуся уходить индийцу и негромко сказал:

– Сардар, вы это прекрасно сказали… браво! – И, повысив голос, продолжил: – Ханум сегодня в честь отъезда супруга приготовила аш-реште. Прошу вас с супругой вечером к нам пожаловать.

Родственники изумленно уставились на Асадолла-мирзу – у нашей семьи были не такие близкие отношения с индийцем, чтобы приглашать его в гости. Но жена дядюшки не могла позволить себе показаться нерадушной и заявила:

– Конечно, конечно! Добро пожаловать!

Индиец начал вежливо отказываться:

– Нет, саиб, что вы!… Не буду вам мешать. Будет другой день, будет другой случай…

Но Асадолла-мирзу было уже не остановить:

– Моменто, сардар. Вы нам все равно что брат. Как вы нам можете помешать?! Клянусь вам, ханум обидится, если вы откажетесь… – и повернулся к дядюшкиной жене: – Разве я неправду говорю, ханум? Я ведь знаю ваш характер. Вы же обязательно обидитесь.

– Саиб, может быть, моя жена занята… Может быть, я смогу один приходить…

– Что ж, если ваша супруга занята, вы не должны оставлять ее дома одну. Тогда, конечно, приходите в другой раз. Но я прошу вас, сначала спросите у нее. – И Асадолла-мирза бросил взгляд на окно дома Махарат-хана. Увидев, что англичанка по-прежнему смотрит на улицу, князь крикнул:

– Миледи!… Леди Махарат-хан!…

Когда она высунулась из окна, он на своем ломаном английском пригласил ее на ужин. Леди Махарат-хан без всяких церемоний ответила, что, если ее муж ничем вечером не занят, она с удовольствием придет.

– Ну? Слышали, сардар? Итак, мы вас непременно ждем. Вы нам большую честь оказать делать!

Индиец пообещал прийти, и все провожавшие дядюшку вернулись в сад. Я снова подошел к Асадолла-мирзе:

– Дядя Асадолла…

Но он не дал мне договорить:

– Подожди, подожди… Эй, Дустали-хан! Ты сегодня вечером глазам своим воли не давай! Сардар Махарат-хан дома держит в клетке двух очковых змей, и стоит кому-нибудь не так посмотреть на его жену, он одну из этих змей подкладывает наглецу в постель. И ничего смешного в этом нет! Не думай, пожалуйста, что я шучу! Хочешь, могу хоть сейчас повести тебя к нему в дом и показать клетку?

Асадолла-мирза сказал это так серьезно, что Дустали-хан побледнел:

– Чтоб ты помер, Асадолла! Неужто это правда?

– Чтоб ты сам помер! Он, конечно, никому не объясняет, зачем этих змей держит, и вообще даже не говорит, что они у него есть. Но леди Махарат-хан однажды мне все рассказала.

Дустали-хан огляделся по сторонам:

– Прошу тебя, не упоминай при Азиз-ханум имени леди Махарат-хан, потому что она тотчас решит, что я завел с англичанкой шашни. В прошлом году она ведь устроила весь этот скандал тоже из-за твоих шуточек.