Юрий Петухов. Ангел Возмездия

Пролог. КАЗНЬ

Три огромных мутных глаза смотрели сверху на Него. В этих глазах не было жизни. Но в них не было и смерти. Это были холодные нечеловеческие глаза, такие могли быть у насекомого, у ящера, глубоководной рыбины... хотя нет, ни у одной земной твари, даже самой мерзкой и отвратительной, не могло быть таких безжизненных и страшных глаз. И все же в черных матово поблескивающих зрачках с золотистыми ромбовидными прорезями-диафрагмами угадывался разум – непонятный, чуждый, но разум.

Он еще ничего не понимал. Он смотрел вверх, смотрел словно околдованный, не мигая, не жмурясь. А память все отмечала, запечатлевала, закладывала в вечные хранилища подсознания, преобразуясь тем самым из обычной рассудочной памяти в нечто более глубокое и емкое, чему нет названия, но что несет запечатленное через поколения – от отца к сыну, внуку, правнукам.

Он поднял руку, махнул ею, пытаясь отогнать жуткое видение, открыл рот, раздумывая, надо ли кричать, звать на помощь или еще рано, не стоит, все и так обойдется... И не закричал. В этом мире все было ново для Него. И потому Он пока не умел пугаться по-настоящему, до судорог и оцепенения, до крика и слез. Он даже вытянул губы, скривил рот в улыбке, рассчитывая, что огромное и непонятное существо ответит тем же, что они улыбнутся друг другу, рассмеются, и все будет хорошо. Но трехглазый не улыбнулся. Кто знает, может быть, он вообще не умел улыбаться, а может, просто не хотел.

Отец с матерью куда-то подевались. Он долго лежал молча. Потом долго звал их. Потом появились эти три неожиданных глаза, и Он не мог оторваться от них, не мог избавиться от изучающего леденящего взгляда. Он был очень доверчив. И Он еще не знал, что в мире существует Зло.

Что-то холодное и колючее обхватило Его тело, сжало, сдавило. Он почти сразу взлетел вверх – теперь трехглазое лицо смотрело на него в упор. Он откинул голову назад, чтобы не видеть этих ужасных недобрых глаз. Но в затылок уперлись сразу два острия, надавили, не дали Ему отвернуться. Почти одновременно мелькнула какая-то тень, и Он почувствовал резкую боль над переносицей и у виска. Что-то липкое и теплое потекло сверху... Тело сдавило еще сильнее. Но даже и тогда Он не закричал.

Их было трое на этой дикой и глухой окраине. Все осточертело им до невозможности, но деваться было некуда. В патрульную службу шли как на каторгу, смены ждали с первого же дня, проклиная все на свете, включая и саму Систему. Еще бы не проклинать! Для патрулирования периферийных зон вполне достало бы автопатрульщиков, так ведь нет, какие-то там инструкции требовали, чтобы кроме киборгов на станциях присутствовали и живые! Они ненавидели инструкции. Но они им подчинялись.

– А с этим гаденышем что делать? – спросил Первый.

В вытянутой руке он держал маленькое голенькое существо, покрытое настолько нежненькой светленькой пленочкой-кожицей, что казалось, надави чуть – из-под нее брызнет жидкость, жижа.

– Ты его совал в анализатор? – поинтересовался Второй.

– Да.

– Ну так чего же задаешь дурацкие вопросы! – Второй был сильно раздражен. Да и как иначе вместо спокойного пребывания на станции и ожидания смены, они вынуждены были возиться с этим примитивным корабликом, попавшим в незримые сети патрульных служб. Второй много раз посылал наверх бумаги-рапорты, он считал, что если поставить в узловых точках на подходах к

Системе автоаннигиляторы, пускай даже с дублями на всякий случай, то вообще можно было бы обойтись без патрулирования – зачем оно, кому нужно! Надо жечь всю эту мерзость на подступах, а не отвлекать от дела... Но все его бумаги оставались без ответа, видно, наверху сидели или безмозглые тупицы или... о другом Второй боялся и помыслить, нет, он не хотел в это верить, просто его апорты не доходили до тех, кто может решать сам, вот и все.

– Что показал анализатор?

Первый потряс голышом в руке – брезгливо, держа тельце подальше от себя. Рот его скривился.

– Падаль! Низшая раса, предпоследняя ступень; на самом пределе, ниже только безмозглые твари.

Вмешался Третий:

– Это все ясно и без анализаторов! Пора кончать с ними, и так мы слишком долго валандаемся тут с этой жестянкой. Пошли!

– Ты в бортовую машину занес данные?

– Не тот случай!

– Ну, как знаешь, – пригрозил Второй.

И Третий понял, что сегодня же наверх пойдет бумага, что опять ему влетит. И поплелся к тумбе бортового журнала-компьютера, нажал кнопку перевода информации, снятой со всех анализаторов. Хотя он и знал, что от одной капли океан не становится полнее.

– Порядок!

– Второй кивнул, но не посмотрел в сторону Третьего.

– Так что же делать с выродком? – снова спросил Первый.

– Да вышвырни ты его! И не приставай!

– Нет, я просто думаю, ему будет интересно посмотреть, как мы поступим с его папашей и мамашей, а?

Второй выразительно поглядел на Первого, поскреб морщинистые брыли.

– Ты слишком высокого мнения об умственных способностях этих животных... – проговорил он негромко. – А впрочем поступай, как знаешь.

– А я предлагаю устроить маленькое развлечение! Имеем мы право немного позабавиться или нет?! – сказал Третий, заглядывая в лицо голышу. – У них там три капсулы, три катерка... Но нам потребуется всего-навсего один, поняли мысль?

– Все это дешевка! – брюзгливо прохрипел Второй. – Палить в мишень, заранее зная, что попадешь в нее в любом случае, нет, это не по мне. Не стоит переводить зарядов!

Первый осторожно, всеми восемью пальцами, сложенными лопаточкой, погладил голыша по голове. Причмокнул.

– А заряд мы сэкономим на папаше с мамашей, – сказал он.

– Годится! – отозвался Третий.

Они прекрасно друг друга понимали, хотя всякий раз переходя из Невидимого спектра в Видимый, теряли часть своих способностей и свойств.

– Пошли! – приказал Второй. И добавил: – Только накинь на него поле, чтоб не сдох раньше времени!

Первый когтем мизинца ткнул в черную кнопочку, торчавшую из массивного желтого браслета, сжимающего кисть правой руки, той самой, в которой он держал голыша, – и вокруг беленького тельца разлилось свечение.

– Не сдохнет! – заверил Первый. И тут же поправился: – Раньше, чем ему положено!

Они вышли в Пространство.

Шестиногие стройные киборги, как и было им приказано, привязали чужаков к поручням смотровой площадки их же корабля. Широко раскинув руки, будто распятые, висели пришельцы на горизонтальных металлических трубах, предназначавшихся вовсе не для распятий. Опутанные ноги крепились к поперечным стойкам. Тела были напряжены, казалось, их сводит судорогой – то ли пришельцы никак не желали смириться со своей судьбой и пытались вырваться из пут, то ли их ломало и корчило в звездной лихорадке, не щадящей ни одно живое существо в Пространстве. Лица чужаков скрывались за темными, почти не просвечивающими стеклами шлемов.

– Ну, как тебе это нравится, малыш? – поинтересовался Первый, поглядывая не столько на голыша, сколько на Второго и Третьего. – Нет, ты только погляди! Ну разве амебы должны разгуливать в Пространстве, а? – Не дождавшись ответа, Первый поучительно и мягко произнес: – Амебы должны сидеть в своей грязи и не высовываться! Для собственной же пользы, малыш!

Первый знал, что голыш все равно не понимает его слов. Но ему было приятно ощущать себя добрым и всемогущим наставником. Тем более, что на этой дикой глухой окраине была такая скукотища!

Чуть светящееся защитное поле предохраняло тельце голыша от смертных объятий Пространства. Да и сами патрульщики вышли налегке, без скафандров – они не собирались долго пребывать в пустоте, и их внутренних жизненных сил вполне хватало, чтобы какое-то время не ощущать холода Космоса, отсутствия внешнего давления и дыхательной смеси, они не были «амебами».

Послушные киборги выполнили телепатический приказ Второго и подогнали почти вплотную к стоящим капсулу-катерок из подвесного бункера корабля чужаков.

Первый собрался было положить голыша в капсулу – в единственный ее жилой отсек: анабиокамеру. Но Третий остановил его.

– Пусть поглядит!

Первый приподнял руку повыше, теперь голыш словно бы парил в черноте Пространства. Но по его живым и почти осмысленным глазенкам было видно, он что-то понимает, ощущает, он, скорее всего, даже признал своих распятых родителей, он смотрит на них и только на них, и лицо его меняет выражение...

Первый допускал, что и животным дано ощущать кое-что, пусть рефлекторно, инстинктивно, но что-то они ведь чувствовали, ведь и амебе, когда ее давят, тоже неприятно, а как же! Но Первый знал и другое – амебам не место в Пространстве! И уж тем более на подступах к Системе!

– Включай!

Третий не прикоснулся к капсуле. Но из ее двигателей вырвалось пламя – еще небольшое, напряженно подрагивающее, не достигающее пока распятых, и все же страшное, безжалостное. В пустоте Пространства не было слышно его рева, гула. И от этого оно казалось еще страшнее. Третий немного отодвинулся – сквозь чешую голени он почувствовал надвигающийся жар.

– Чего тянешь?! – не выдержал Первый. Ему надоело держать в вытянутой руке трепыхающееся тельце голыша.

Второй недовольно посмотрел на него.

– Все должно быть по инструкции, – сказал он твердо, непререкаемо.

Языки пламени выросли. В их ненормальном, неестественно ярком, ослепительном свете фигуры чужаков проявились контрастнее, словно стали больше, словно вырастали в размерах. Стекла шлемов утратили дымчатую пелену, и сквозь них проглянули лица – двуглазые, обтянутые такой же тоненькой светленькой пленочкой как и у голыша.

Второй, стараясь придать голосу безразличие и монотонность, врастяжку проговорил:

– В соответствии с тридцать четвертым пунктом Всеобщей инструкции, непосвященные, достигшие пределов Системы, а также представители всех низших рас и всех пограничных подвидов высшей расы без исключения для их же блага подлежат разложению на составляющие или, в случае отсутствия аннигиляционных средств, обычному уничтожению в срок не позднее двух мегелей с момента обнаружения, исключения не допускаются...

– Кончай, и так все ясно!

Отблески пламени заиграли на чешуе и комбинезонах патрульщиков, на металлопластиковых конструкциях станции, на бледном личике голыша.

Он их узнал сразу. Даже сквозь темные стекла он увидел их родные добрые лица. А может Ему только показалось, что Он их видит. Страшная холодная рука продолжала держать Его на весу. Но Он не боялся упасть.

Ему казалось, что вот сейчас, через мгновение эта непонятная и неприятная игра закончится, что все будет как прежде, что Его подхватят большие теплые и мягкие руки, прижмут к груди, и Он забудет про все на свете, уснет, растворится в тепле.

Но ничего этого не происходило. Наоборот, становилось все страшнее, непонятнее. Он молчал. Только смотрел, смотрел, смотрел, и... запоминал.

Он не кричал, не плакал, не звал на помощь. Он лишь тянул руки к тем, кого любил. Но они не сдвигались с места, они не спешили Ему навстречу, не подхватывали Его, не прижимали к себе. Они только смотрели, смотрели на Него. И в ослепительном свете их лица становились все белее. Они что-то кричали – рты открывались, широко, но беззвучно. И Он не мог понять – почему они кричат, почему они так смотрят на Него, страшно, безысходно?! Почему в их широко раскрытых глазах застыл ужас?! И вообще – почему все это, зачем?!

И когда белое вздрагивающее пламя полностью скрыло от Его глаз тех двоих, без которых Он не мог жить, которые были для Него всем, Он закричал.

Закричал так громко, пронзительно, надсадно как не кричал никогда. Но Он сам не услышал собственного крика.

– Слабо! Очень слабо! – недовольно проворчал Второй. – Так дела не делаются. В следующий раз я не пойду у вас на поводу. Надо их разлагать аннигилятором, как положено!

Первый уже укладывал голыша в капсулу – старался не повредить его покровов и внутренностей, какой интерес стрелять по мертвой мишени, по железяке!

Нерожденные, как их называли в Системе, или по документации – киборги, отгоняли корабль чужаков на приемные пирсы станции – там с ним немного повозятся, поизучают, потом пустят на распыл. Металлические поручни внешней смотровой площадки корабля были слегка оплавлены, но чисты, будто на них и не распинали никого.

– Хватит уже возиться! Отправляй его! – почти выкрикнул Третий.

Всем им порядком надоела эта никчемная, пустая суета. Даже те тусклые крохи интереса, что охватил их было, куда-то вдруг пропали. Навалилась скукотища, тоска.

– Придавил бы его – да и дело с концом! – посоветовал Второй.

Первый не ответил. Он возился у аннигилятора. Потом повернулся к Третьему.

– Зарядов нет. Пошли-ка там кого за батареями, а?!

– Да иди ты! – неласково отозвался Третий.

Нерожденные поднесли батареи, вставили в пазы. Но и на Первого навалилась вдруг апатия. Он отодвинул от лица окуляры, отвел прицел дальнего боя – и вправду, какой интерес стрелять, когда знаешь, что точно попадешь, причем попадешь с первого же раза?!

Второй мысленно включил дальний обзор. Увидал, что капсула на предельной скорости удаляется из периферийных приграничных областей Системы.

И все же он телепатическим приказом отключил ее работающие двигатели.

Отвернулся.

– Гаденыш сам сдохнет, – произнес он тусклым голосом и принялся разглядывать черный матово поблескивающий коготь на седьмом пальце левой руки, раздумывая, не пора ли его подточить немного или пока и так сойдет?

Решил, что сойдет и так.

До смены было еще далеко. Но обо всей этой каторжной маяте не хотелось думать, чего зря голову забивать! Вахты, смены, патрули... Коли уж выпало отбывать свой срок, надо набраться терпения, все равно раньше времени не вернешься.

Второй вздохнул тяжело, откинулся на спинку кресла. И все-таки достал из нагрудного кармана пилку.

Когда экраны погасли и в помещение вернулся привычный полумрак, ведущий мнемоаналитик центра подъехал на кресле к столу, заглянул в глаза своему давнему приятелю, внештатному консультанту. И спросил, неуверенно, почесывая подбородок:

– Слушай, а у него в роду не было шизофреников или паранойиков?

Вопрос был не просто непрофессиональным, он был предельно наивным, более того, он был глупым. И все же после увиденного на экране друг-консультант не удивился вопросу. Он пожал плечами, ответил совершенно серьезно:

– Этот парень прошел через такие проверки, что нам и не снилось.

Нулевая группа годности, четырнадцать лет работы на переднем крае, сверхскоростник, испытатель, шестнадцать ранений и ни единого срыва, ни одного сбоя... нет, таких на Земле больше трех десятков не сыщешь! Может, с аппаратурой что-то случилось? – Консультант помолчал, потом добавил: – Если нет, то мы сами шизоиды!

Лицо мнемоаналитика стало не просто задумчивым, оно сделалось углубленно сосредоточенным, будто у роденовского «мыслителя». Казалось, еще миг, и на нем заиграют блики озарения, раздастся выдох, а то и крик: «эврика!» Но ничего подобного не случилось. Аналитик пробыл в позе «мыслителя» минуты три. И сказал:

– С вашим последним замечанием, коллега, вынужден согласиться. Пора бы нам и на покой! Но шутки в сторону, – он обернулся к ассистенту: – Что там в истории болезни?

Ассистент развел руками.

– Нет никакой истории.

– Совсем?

– Совсем, шеф. Он здесь третий день, отпуск коротает, сами, наверное, слышали – после геизации Гадры.

Аналитик поморщился.

– Слыхал чего-то, не припомню.... Нам другое важно, пускай они там какие угодно подвиги совершают, пускай оземлянивают иные миры и носятся на своих сверхскоростниках, пускай, это их дело, это все внешнее, а нас их внутренности интересуют, понял? Вот из этого и исходи.

Помощник не обиделся, он давно привык не замечать брюзжания шефа.

– Поступил вчера с жалобой на провал в памяти, пришел сам. Попросил сделать глубинную мнемоскопию. После первого сеанса из транса не вышел.

Сейчас лежит в реанимации без сознания. Все!

– Бредятина какая-то! – аналитик стукнул кулаком по столу. – Я понимаю, если б это у него были заложено на последних уровнях, ну ладно, чего у них там не бывает! Но ты обратил внимание, где у него все это лежит?!

Консультант успокаивающе погладил приятеля по руке, он не был склонен предаваться отчаянию, выходить из себя. Он навидался за свой век много разного, тысячи больных прошли через его руки. И все же случай особый, да и интуиция подсказывала – здесь нет и следов болезни, этот парень здоровяк, каких поискать! И потому он решил пойти по самому простому пути.

– Надо запросить Центр, – предложил он.

Аналитик вытаращил на него глаза.

– Ага, разбежался, сейчас они тебе выложат подноготную! – почти выкрикнул он в лицо другу.

Помощник не вмешивался в этот разговор. Ему своих забот хватало. По показаниям датчиков реанимационной он знал, что пациент так и не пришел в себя. И все же он почти машинально набрал на клавиатуре кодированный запрос в Центр и теперь, держа указательный палец между двух кнопок – сброса и отсыла – ждал, какая поступит от шефа команда.

– Ты переучился, мой милый, – наступал аналитик, – ты позабыл арифметику! Этому парню сейчас тридцать шесть, так? Уровень восприятия – преднулевой, сам знаешь! То есть он видел все это, если он вообще что-то видел, в самом раннем младенчестве, так?! А глубина – свыше двухсот лет. Ну что, считать разучился?!

Консультант не сдавался.

– А если он вместе с мамой и папой участвовал в голопредставлении, а? Как думаешь? Там ведь сценарии самые безумные бывают!

– Ага! Участвовал в голопредставлениях двести лет назад, когда ни его самого на свете не было, ни представлений этих дьявольских!

– Не горячись! Иногда решения бывают настолько простыми, что потом сам себя будешь ругать за горячность, чего ты распсиховался? Мало ли что, попался непредвиденный, вариант... а до этого у тебя всегда, что ли, были готовые рецепты?! И потом, не хочешь делать запроса, перекинь ты его к центровикам, пускай у них мозги скрипят!

Аналитик разом успокоился, даже обмяк как-то, расплылся в своем передвижном кресле. Но отступать ему было стыдно. И он махнул ассистенту.

– Ладно, бухнемся еще разок в ноженьки, давай, запрашивай!

Палец помощника уперся в кнопку отсыла. Что-то буркнуло, щелкнуло.

Ответ появился на экране почти сразу:

ВНИМАНИЕ! ВРАЧЕБНАЯ И ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТАЙНА! ИНФОРМАЦИЯ МОЖЕТ БЫТЬ ИСПОЛЬЗОВАНА ЛИШЬ В МЕДИЦИНСКИХ ЦЕЛЯХ С ПОСЛЕДУЮЩИМ ИЗЪЯТИЕМ ИЗ ПАМЯТИ! ПОДТВЕРДИТЕ СОГЛАСИЕ.

– Нет, я уж лучше выйду! – заявил ассистент.

Никто не имел права удерживать его. И он вышел.

– Я тоже пойду, – тихо проговорил консультант.

Губы аналитика скривились в горькой усмешке.

Он подался вперед.

– Заварил кашу и бежишь теперь?!

– Ты и один справишься, – сказал консультант и закрыл за собой дверь.

Аналитик подъехал к клавиатуре машины. Положил на нее длинные ухоженные пальцы. Он размышлял совсем недолго – на его месте было бы смешно отказаться после запроса, он потерял бы к себе уважение, если бы отказался. Оставалось одно – дать согласие, которого от него никто не требовал, но которое могло хоть в какой-то степени прояснить картину. И он его дал.

Экран высветился на несколько долей секунды. Но аналитик успел прочитать то, что появилось на нем:

ГЛУБИНА ПАМЯТИ ПАЦИЕНТА – ДВЕСТИ СОРОК ТРИ ГОДА ОДИННАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ДВА ДНЯ. ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗГЛАШЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ.

Длинные пальцы нервно забегали по клавиатуре. В Центр полетел запрос: «О какой памяти идет речь – родовой, передаточной, надслойной...» Ответ вспыхнул, казалось, еще прежде, чем закончился вопрос:

ДВЕСТИ СОРОК ТРИ ГОДА ОДИННАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ДВА ДНЯ – ГЛУБИНА ЛИЧНОЙ ПАМЯТИ ПАЦИЕНТА. ПО ИСТЕЧЕНИИ ДВУХ ЧАСОВ С МОМЕНТА ПОЛУЧЕНИЯ ИНФОРМАЦИЯ БУДЕТ ИЗЪЯТА ИЗ ВАШЕГО МОЗГА. ПРИСТУПАЙТЕ К ОПЕРАЦИИ.

ВНИМАНИЕ! ПАЦИЕНТ НЕ ДОЛЖЕН ЗНАТЬ РЕЗУЛЬТАТОВ МНЕМОСКОПИИ!

По лицу аналитика, сверху вниз, ото лба к подбородку, пробежала капля пота, затем еще одна и еще... Он утерся рукавом халата, переключил экраны на реанимационную. Надо было начинать операцию.

Но он никакие мог собраться, руки дрожали, перед глазами все мелькало.

И принес же черт этого парня именно к нему! Ну почему так получилось?! За что?! Он будет знать об этих всех делах лишь два часа, потом он навсегда забудет о них! Но надо выдержать эти два часа, надо заставить себя лишить этого парня его же личной памяти, пускай и совсем далекой, пускай и младенческой, неосознанной... но почему должен сделать это именно он?! И какого черта он полез в Центр со своими запросами! Какого черта он сегодня решил пригласить эту старую свинью, своего давнишнего приятеля, так ловко улизнувшего! Нет, все это ерунда, эмоции! Надо делать дело! С такой памятью жить нельзя! Если она вырвется из-под гнета, выльется в сознание из тайников подсознательных хранилищ, этот парень или свихнется или наложит на себя руки! Возвращение такой памяти искалечит его, изуродует нравственно, психически! Как он будет жить? И сможет ли он вообще жить, не наложит ли на себя руки?! Нет, там в Центре все знают, там давно все решили, и они правы – нельзя допустить, чтобы он все вспомнил, это станет трагедией для него! Это будет его казнью! Длительной, растянутой на всю жизнь! А может, и совсем короткой, кто знает, как он будет реагировать на все, эта жуть его захлестнет, удушит мгновенно, а может, она будет тисками сжимать его мозг – день за днем, неделя за неделей, год за годом?! Нет, он не имеет права обрекать этого парня на лютую и жестокую казнь! Он – обязан вытравить из его мозгов всю мерзость, что застряла в них! И он это сделает!

Аналитик оторвал глаза; от покрытого крупной плиткой пола. И уставился в экран.

Там, в реанимационной, на самом краю бескрайней автобиокровати сидел мускулистый и жилистый мужчина. Сидел и смотрел прямо в глаза. И трудно было поверить, что всего несколько секунд назад этот человек лежал без сознания, был полумертвым.

Аналитик невольно, подался назад, откинулся на спинку кресла.

Непредвиденное обстоятельство могло лишь осложнить дело. Хотя по большому счету для мнемохирурга не имело значения – в сознании ли пациент или без сознания. Какая разница – ткань мозга совершенно бесчувственна, в ней нет нервных окончаний, способных засвидетельствовать боль... Вот сейчас он подключится к психоусилителю, нащупает нужный участочек – совсем крохотный, для которого миллиметры и микроны это исполинские величины, и блокирует его, а потом и погасит, умертвит вместе с хранящейся в нем совершенно ненужной информацией. И все это-дело нескольких минут, пациента не надо будет переводить в операционную, ведь поле психоусилителя действует на всей территории мнемоцентра. Да, пора!

Но аналитик – мнемохирург не мог оторваться от этих спокойных и невероятно глубоких серых глаз, он не мог оторваться от созерцания этого самого обычного русского лица, каких встретишь сплошь и рядом тысячами: небольшой прямой нос, прямые ровные брови, без взлетов и выгибов, прямые полусжатые губы, сомкнутые, но не стиснутые, не змеящиеся, не стремящиеся облобызать, а обычные, простые, человеческие, волевой подбородок, явно не «агрессивный», не выпирающий утюгом вперед и потому не обязывающий хозяина пыжиться и строить из себя супермена, но и не покатый, характерный для мягкотелых женственных особ, а тот, который можно была бы назвать именно «золотой серединой», славянские скулы, не вздымающие щеки к глазам, а ровные, почти не приметные, высокий лоб, без залысин, уходящих к макушке, и морщин, ровный, чистый... чистый, если не считать белого шрама, идущего от переносицы над правой бровью к виску, шрама заметного, бросающегося в глаза, но не уродующего лица, а лишь придающего ему своеобразность и мужественность... Да лицо было самым обычным, простым, такие можно повстречать в любом уголке мира и не заметить, мимо пройти. Но аналитик совершенно ясно видел, что мимо человека с этим лицом он никогда бы не прошел, обязательно бы оглянулся, ибо при простоте и даже русской мягкости черт оно было наполнено чем-то настолько глубоким, внутренним, что приковывало к себе – в этом лице, особенно в этих чистых глазах жила память вовсе не тридцати шести лет, и даже не двухсот сорока с лишним, а память самого народа, сохранившего себя, пронесшего свое естество сквозь тысячелетия, через века мук, войн, боев, побед и поражений, песен и слез, через десятилетия беспощадного геноцида, направленного на полное уничтожение всех и всякого, народа выжившего, вздохнувшего полной грудью и сказавшего на весь мир: мы все братья! Но было в глазах и свое, личное, выстраданное, накопленное за непростую жизнь... Теперь ко всему этому прибавлялось и еще что-то, непонятное, невыразимое и оттого пугающее.

Аналитик вдруг понял, что свершилось то, чего не должно было свершиться, чего нельзя было допустить: крохотная капелька памяти, занявшая всего около часа экранного времени, вытекла из тайников подсознания, проникла в самое сознание, стала реальностью, живущей в мозгу этого очнувшегося человека... И аналитик понял еще одно, вернее, он догадался об этом – невидимая микроскопическая капелька или сожжет, или разъест это большое и сильное тело, высушит мозг или разорвет его изнутри мощнейшим зарядом. И он включил психоусилитель. Операция должна быть сделана, чтобы ни произошло, какие бы он ни испытывал сомнения, какие бы терзания ни мучили его душу. Он обязан пустить в ход спасательный психоскальпель, ради торжества самого Добра, ради того, чтобы вычеркнуть из этого человека, а значит, и из этого мира пускай и небольшую по мировым меркам, но все же существующую часть Зла.

Он резко усилил напряженность поля, подкатил свое кресло к угловой стойке, над которой сферой покачивался белый хирургический шлем с вмонтированным в него телепсихоскальпелем – незримым, проникающим сквозь любые материальные преграды, будь то кирпичная, бетонная или свинцовая стена, или же костная ткань черепа, кожа, мышцы, оболочка мозга... Протиснул седеющую голову в узкое отверстие шлема, сразу почувствовал себя увереннее, спокойнее, позабыл о страхах, тревогах, сомнениях. Подключил шлем к блоку нейроанализаторов, отрегулировал видимость, будто разом уменьшившись в миллионы раз, погрузился в глубины мозга пациента, не вставая при этом из собственного передвижного кресла. Он знал заранее направления, по которым ему надо следовать, чтоб не заблудиться в дебрях и переплетениях, он ориентировался в человеческом мозгу не хуже, чем ориентируется заправский охотник в родном, пусть и бескрайнем, дремучем лесу. И он шел, он спешил к тому самому участочку, который надо было убрать из этого здорового могучего леса, который своей гнилью и разложением мог погубить весь лес, мог превратить его в дряблое и булькающее болото, страшное своими трясинами, омутами... этого нельзя было допустить.

Но почти сразу же он почувствовал, что сам мозг сопротивляется ему, что он не желает вмешательства в свою сущность, в свое естество, пусть это вмешательство будет и самым доброжелательным, исцеляющим. И это было новым в его практике! Аналитик-хирург вдруг ощутил совершенно определенно, что и его самого и неуловимо-призрачный психоскальпель выталкивает из мозга какая-то необъясненная и необъяснимая сила. Он насторожился, увеличил почти вдвое напряженность психополя, ринулся вперед к страшному очагу будущей болезни...

Но не сдвинулся и с места, напротив, его стало вдруг выталкивать наружу, медленно, но неостановимо и жестко. Это было непостижимо, это выходило за все существующие грани. Сегодня все выходило за грани! И он не мог больше позволять себе удивляться. Он лишь сопротивлялся этой невидимой и непонятной силе, пытался преодолеть ее. Но не хватало ни его усилий, ни мощности психоусилителя. Он опоздал! Надо было делать операцию, когда этот человек лежал беспомощным, с отключенным сознанием!

Впрочем, и сейчас не поздно сделать необходимое, исправить ошибку. Он послал вызов ассистенту... Но в тот же миг почувствовал, как хирургический шлем поднимается вверх – сам по себе, без его воли. И он увидел этого человека, пациента, стоящего перед ним и держащего шлем в руках.

– Не надо ничего делать, – сказал пациент мягко, – не надо. Все будет нормально, все будет в порядке, я себя чувствую значительно лучше, доктор, а я себя знаю, поверьте!

Пациент повесил шлем на место. Подошел к клавишному пульту психоусилителя, отключил питание. Аналитик следил за каждым его движением и не верил глазам своим.

– Для нас обоих сегодня многое открылось, – сказал пациент, щуря серые глаза. – Но для меня открылось чуть больше, чем для вас, доктор. И я не хочу ничего забывать. Я и так прожил тридцать шесть лет, многого не зная о самом себе. А теперь вот узнал.

Он присел в кресло, на котором до того сидел друг-консультант, расслабился. Он уже успел натянуть на себя простенький летный комбинезончик, серый и неприметный, легкие ботиночки, и потому совершенно не был похож на пациента Мнемоцентра, на больного или страждущего. Только у виска подергивалась нервически маленькая жилка. Да губы были сжаты плотнее обычного. Но он вполне владел собой. Аналитик это видел ясно.

– Если бы вчера мне кто-то сказал, что я родился двести сорок два года назад, я бы не стал даже смеяться над глупой шуткой! Но мне и сейчас не смешно, поверьте! – Его глаза были и впрямь серьезны, а лицо даже мрачно. – Ну да ладно, доктор! Вы все равно через час и двадцать минут обо всем забудете. Так что я вам доскажу конец истории. Того самого малыша подобрал тридцать шесть лет назад автомат-транспортник за триста парсеков от ядра нашей Галактики, в такой глухомани, что никто здесь на Земле не поверит никогда даже в саму возможность существования такой глуши! Но не в этом дело! Транспортнику пришлось сожрать все собственное топливо и весь транспортируемый груз, чтоб сигануть сквозь сверхпространственные структуры к Солнцу. Он чуть не накрылся, но он доставил малыша на Землю. И вот, видите! – Пациент развел руками. – Никто не скрывал, что мои родители погибли в Дальнем Космосе, мне так и говорили... Не говорили только, что было со мной и как они погибли. И вот я узнал! С вашей помощью. И я не хочу вновь обретать беспамятства, нет! Так что вы, доктор, извините меня.

Аналитик слушал, кивал, поддакивал, но в голове у него вертелось свое, неприятное и тягостное. Мало того, что этот парень так и останется непрооперированным, несущим в себе болезненную память, ему самому, старому и опытному врачу, влепят хорошенько по первое число за допущенные промахи, обязательно влепят. Ну и пусть! Аналитик отмахнулся от навязчивых мыслей.

Что он, мальчишка, что ли, разве ему привыкать!

– Да вы совсем меня не слушаете, – проговорил пациент и заглянул в глаза собеседнику. – Что с вами? Вам плохо?

– Не обращайте внимания, продолжайте, – ответил аналитик.

Пациент грустно и натянуто улыбнулся.

– Да, собственно, у меня – все, – сказал он. – Теперь дело за вами.

– За мной?

– Да, именно за вами, – подтвердил пациент. – Мне нужна точная мнемограмма, доктор. Надеюсь, вы меня понимаете?

Аналитик не понимал ровным счетом ничего. У него начинала болеть голова от переизбытка впечатлений за сегодняшний день. И он ничего не делал, чтобы избавиться от этой боли, терпел ее покорно и безропотно. Он был не в себе.

– Я должен совершенно точно знать координаты того места, доктор.

– Зачем они вам?

Пациент отвел взгляд, положил руки на колени. Его пальцы стали выбивать легкую ритмичную дробь, в такт которой покачивалась голова и мысок левого ботинка.

– Зачем они вам; что вы задумали? – переспросил аналитик, подаваясь вперед.

Пациент посмотрел на него с почти нескрываемой иронической улыбкой.

– Вы же психолог, специалист в области душ человеческих и всякого такого... неужели вам надо объяснять? – сказал он тихо.

– Я не имею права! – уперся аналитик.

Улыбка пациента стала шире.

– Не надо, доктор, зачем нам толковать о каких-то там правах, мы не правоведы. К тому же, на сей счет пока что юриспруденция не обогатила себя определенными параграфами, не так ли?

Аналитик и сам сообразил, что по части прав вопрос очень и очень непростой, что главное – право распоряжаться собственной судьбой – остается всегда за человеком, и только за ним. Он решился.

– Ложитесь!

– Вот это дело! – оживился пациент.

– Но учтите, мнемограммы могут и не получиться. Я вот, например, когда делал вам мнемоскопию, не думал о каких-то там координатах, по-моему, вообще ни черта не было видно на небе, что может видеть младенец?!

– То же самое, что и взрослый, – доктор, вы это знаете лучше меня, а все пытаетесь как-то... – пациент прищелкнул пальцами, подбирая слова.

– Да ладно, не утруждайтесь, – разрядил обстановку аналитик, – все и так ясно. Какой участок брать?

– Только тот, где в открытом пространстве. Но со всех сторон: выход, повороты, когда держали, когда укладывали в капсулу.

– Все! Начинаем! – голос аналитика прозвучал твердо и резко. Но тут же осекся, будто на горло говорившему набросили удавку. Последнюю фразу аналитик не проговорил, а просипел: – Учтите, вам придется все пережить снова!

Пациент кивнул, не открывая глаз от серого пластикового потолка. Он лежал в откидном кресле под параболическим зеркалом приемника-мнемографа, но взгляд его блуждал выше, будто он уже присматривался к незнакомым звездным россыпям, запоминая их.

– Ничего, доктор, у меня крепкие нервы. Начинайте!

Через полчаса, когда пациент очнулся, аналитик протянул ему пачку твердых, но очень тонких карточек.

– Здесь только снимки неба, ничего такого... сами понимаете! – сказал он.

– Спасибо, доктор, – отозвался пациент, – мне и нужно только небо – небо, которое со всех сторон! А об остальном не беспокойтесь, я и так помню все до последнего штришка, попробовали бы вы на моем месте забыть это!

Аналитик подошел к окну. Поднял штору.

– Я не хотел бы оказаться на вашем месте, – еле слышно прошептал он.

Но никто ему не ответил, никто его не услышал. Пациента уже не было в Мнемоцентре.

Прошло еще минут двадцать пять, прежде чем аналитик надел на себя сферический шлем и подогнал свое кресло к экранам. Ему не пришлось ждать долго. Надпись мигнула и погасла, оставив в глазах зеленые пятнышки. Надпись была короткой:

СРОК ИСТЕК. ВНИМАНИЕ! ПРИГОТОВИТЬСЯ К ОПЕРАЦИИ!

Никакой подготовки к операции не требовалось, аналитик это знал прекрасно. И все же он прикрыл глаза, расслабился.

Консультант вошел в помещение совсем тихо, будто крадучись. За ним тенью следовал ассистент.

– Ну что? – спросил первый.

Аналитик ответил не сразу. Он повернул голову, долго смотрел на вошедших, будто не узнавая их. Потом вяло проговорил:

– Да ничего, ерунда. Такие вещи случаются, когда кто-то слишком много и напряженно работает, а потом вдруг на него обрушивается абсолютный покой.

Это все от перенапряжения.

– А память?

– Что, память?

– Личная память?

– Провалялся в анабиозе две сотни лет, вот и вся память!

– Но ведь что-то было?!

Аналитик отмахнулся.

– Это не нашего ума дело. Там в Центре разберутся!

Ассистент удивился, наморщив лоб.

– А он что, уже там?

– Ну, а где ж еще, по-твоему?!

Они все вместе вышли на воздух. Аналитик расправил затекшую спину, потер поясницу. Широко зевнул. Все вокруг было обыденным, приевшимся – и ряды деревьев, и сосновая хвоя под ногами, и проглядывающие сквозь листву деревянные домики, и тем более лица этих двоих, стоявших рядом. С утра вроде мелькнуло что-то новое, интересное своей неожиданностью, да так и пропало вместе с необычным, явно перенапрягшим свои мозги пациентом. И снова накатило неопределенное и малоприятное состояние, именуемое в просторечьи тоскою.

Мужчина повернул голову к женщине ровно на столько, на сколько смог, ему мешали почти вывернутые суставы рук и плечей, каждое малейшее движение приносило острую боль.

– Не бойся, – проговорил он, еле шевеля пересохшими губами, – это или дурацкий розыгрыш или какое-то недоразумение. Скоро все это кончится и мы вместе посмеемся! А я еще и врежу пару разиков этим зарвавшимся комедиантам!

Не бойся!

Он старался, чтобы голос звучал уверенно. Но он знал, его слова обычная утешительная ложь. И она знала об этом. Знала и молчала.

Шестиногие полумеханические твари сновали рядом, все что-то подправляли, переделывали, что-то замеряли с таким деловым видом, будто это не они прикрутили их с поистине бесчеловечной жестокостью к поручням внешней смотровой площадки. Ни один робот или кибер на свете не имел права, да и просто не мог так вести себя по отношению к человеку, он бы тут же самоотключился, утратил способность двигаться и вообще что-то делать! А эти прикручивали их к железякам, будто имели дело с куклами или мешками с опилками. Нет, розыгрышем здесь и не пахло.

– Они там, с ним, – проговорила она. И, ее голос по внутренней связи прозвучал в его шлемофоне сдавленно, неестественно. – Понимаешь, он там, с ними!

– Его они не тронут, успокойся. Даже дикие звери, на Земле или на любой другой планете, сама знаешь, не трогают детей!

– Эти совсем другие, они хуже зверей! Они нелюди!

– Не надо делать преждевременных выводов.

– Смотри! Не-е-ет!!!

Он оглох от ее крика. Но еле удержался сам. То, что они видели, было невыносимым зрелищем. Один за другим из рубки корабля выбрались в Пространство три коренастые фигуры без шлемов, да и без самих скафандров, в одних сероватых, перехваченных ремнями комбинезонах с короткими рукавами и штанинами, открывавшими чешуйчатое тело, какие-то наросты, когти... Головы выбравшихся наружу были усеяны темными словно бы шевелящимися пластинами, их лица были неописуемо ужасными – трехглазыми, с широкими растянутыми по всей плоскости лица носами, имеющими по четыре подрагивающих рваных отверстия.

Сплюснутые подбородки и брыластые обвисающие многослойные щеки были усеяны отвратительными бородавками и густыми пучками щетинистых черных волос. Загримироваться так было просто невозможно! Даже вообразить себе такую маску, а тем более сотворить ее, тоже было нельзя!

Но не это вырвало крики из горла женщины и сдавило сердце мужчины. Нет, совсем другое! У последнего из вылезших был зажат в жуткой, когтистой лапе с множеством корявых изогнутых пальцев-крючьев их малыш! И на нем не было ничего!!!

Мужчина рванулся что было силы. Но лишь потерял зрение из-за страшной боли в вывернутых суставах, глаза словно расплавленным металлом залило. Крик в его ушах не смолкал.

Когда зрение вернулось, он увидел, что ребенок цел и невредим, что его не разорвало в клочья внутренним давлением, что он не задохнулся в пустоте, не превратился в кусок льда... Он был жив, шевелил ручками и ножками, таращил на них большие серые глазенки.

– Вот видишь, – сказал он женщине, – они не делают ему зла, они все понимают, у них есть какое-то силовое поле, предохраняющее от всех этих дел.

– Неважно, что у них есть! Главное, он жив! Видишь, он махнул мне ручкой, высунул язычок, он зовет нас к себе, видишь?

Мужчина все видел. Но он видел и другое – киберы подогнали к чешуйчатым катерок, развернули его соплами к поручням. И он все сразу понял. Нет, это была не игра. Он даже, не желая того, проговорил вслух:

– Это конец...

Она отозвалась сразу. Она тоже все поняла.

– Ну и пусть! Пусть они сожгут нас! Главное, чтобы он остался жить!

Понимаешь, главное, чтобы – он!!!

Вырвавшееся из отверстий капсулы пламя, казалось, дохнуло жаром в лицо.

Но это лишь казалось, пламя было еще слишком маленьким, слабеньким. И они старались не смотреть на него, они смотрели на своего ребенка, своего такого нежного, открытого, беззащитного малыша – такого невероятно, слишком живого на фоне мертвого и пустынного Космоса. Они не видели нелюдей, они и не желали их видеть.

А пламя становилось все сильнее. Теперь оно обжигало, лизало жаростойкую ткань скафандров, стекла шлемов... Скоро этот жар будет непереносимым.

– Прощай, – сказала она ему.

– Прощай! – ответил он.

И снова рванулся из пут.

– Не надо, – попросила она дрожащим голосом, – не надо! Пусть видят, что нам наплевать на них, пусть знают!

– Ты права! – простонал он. Боль становилась невыносимой.

– За нас еще отомстят! Я верю!

– Нет!

– Но почему?! – он еле сдерживался, чтобы не закричать, пламя прожигало его тело насквозь. – Почему?! Нет! Он выживет! Я точно знаю! Он выживет и вернется сюда! Он отомстит за нас! И это будет самая справедливая месть на свете! Гляди, он кричит!!! Он зовет нас!!!

Но она уже не видела своего малыша, своего единственного ребенка.

Дрожащие, бушующие снопы пламени заполнили все вокруг, ослепили. Она уже не могла говорить. Она прохрипела, задыхаясь, но стараясь удерживаться сколько это будет возможным на краю сознания, превозмогая боль, она прохрипела почти зло, не по-женски:

– И я верю – он выживет! Но он не придет сюда мстителем, он не умножит зла... а если будет так, то ляжет на него мое проклятье...

Она не успела договорить – пламя наконец справилось с термостойкой тканью – пластиком, оно вспучилось, вздыбилось, наткнувшись на живую плоть, словно взъяренный безжалостный хищник. И тут же пожрало ее, обратило в невидимый газ.