"Повесть о вере и суете" - читать интересную книгу автора (Джин Нодар)

4. Бесполое тепло наполнило чувством защищённости

На третьи сутки после получения из больницы очередного ссангулиевского памфлета о пагубности России для её окружения Марк Помар получил из Вермонта ещё одно произведение. Проживавший там Александр Солженицын наконец-то – по настойчивой просьбе начальства – начитал на плёнку «программный» отрывок из своего романа.

Программным Помар назвал отрывок по той причине, что в нём, дескать, поразительно просто обобщена история погибели России. Понятностью фрагмент поразил и меня. Всё в нём было так просто, что не удивили даже слова «архангел» и «сатана». Поразительное заключалось в том, что во имя банального – виноваты евреи – Солженицын отвергал общеизвестное. Чёрное вороньё нынешних бедствий вспугнул, мол, со спячки не залп Авроры в октябре 17-го, а тихий выстрел из пистолета.

Случился он – как гласил заголовок романа – в августе 14-го. В Киеве, куда пожаловал с визитом русский министр Столыпин, статный архангел на крылатом коне. Пожаловал же он туда по важным делам, имевшим целью скоропостижное введение России в светлое будущее. Поскольку эта задача нелегка, Столыпин к вечеру притомился и отправился отдыхать в оперный театр.

В том же театре оказался уродливый жидёнок Мордко. В отличие от министра, Мордко прислушался не к украинским вокалистам, а к трёхтысячелетнему зову кровожадных предков. Посему во время антракта, выхватив пистолет, он выстрелил прямо в светлое будущее. Вместе с министром на паркетный пол замертво повалилась последняя надежда на спасение России. Плюс – человечества.

Хотя история России плюс человечества заслуживает лишь молчания, я разбушевался. Как же так, мол? Как можно выдавать это за правдивую хронику? Во-первых, никакой русский министр никогда и никак в жопу не был последней надеждой человечества! А во-вторых, Мордко был не клоповидный иудей, а убеждённый выкрест по имени Дмитрий Богров. Как же так, да и можно ли?!

Можно, ответили Деминг с Помаром: Солженицын приехал в Америку за свободой, а в Америке свободный человек кого хочет, того и обсирает! Я возразил. Для народных радиочтений можно бы выбрать из его романа что-нибудь поправдивей, ибо народы несвободной России воспримут, дескать, выбранный текст как призыв к освобождению родины посредством еврейского погрома.

Деминг обвинил меня в переоценке догадливости народов несвободной России и удалился тою своей походкой, которую я объяснял привычкой к бережной эксплуатации обуви.

– Удалился! – хихикнул Помар. – Истый христианин: когда ему грозит удар по лицу, он сразу подставляет другое. Моё! Но я скажу прямо: если твоих евреев начнут там бить, то это хорошо, потому что они станут бежать на свободу, освобождая от себя и несвободную Россию! Ты подумай!

Думать я начал не сразу, поскольку сперва убеждал себя в том, что не ослышался. Как только, однако, приступил к процессу размышления, его прервал зычный бас:

– Марк! Быстро, Марк! К телефону: Наташа!

– Это супруга! – побледнел Помар и рванулся с места.

Бас принадлежал большой чёрнокожей самке с польским именем Ванда. Хотя Ванда твердила всем, будто приходится дочерью известному краковскому ксёндзу, меня смущало её другое утверждение: рано или поздно она меня непременно трахнет. После чего, завершив атаку на дееспособное меньшинство вещателей, выйдет, наконец, замуж за школьного друга из родной Алабамы. Кого все мы подозревали в несуществовании.

Своей сексуальной надменностью Ванда была обязана властительному положению личной секретарши Марка.

– Ванда, – спросил я её, – кто такая Наташа?

– Стерва! – объяснила она и приблизилась ко мне.

– То есть – супруга нашего Марка?

– Наоборот, нашего Солженицына! – и дотронулась до нижней пуговицы на моём пиджаке.

– А почему Наташа стерва, Ванда? Кроме того, что она уже замужем?

– Жалуется, что не знаю русского!

– А на кой хрен это ей нужно? – сказал я с раздражением, относившемся не к Наташе, а к Ванде, крутившей мою пуговицу. – На кой хрен ей этой нужно чтобы ты знала русский?

– А потому что стерва! Мы же начинаем сегодня передавать этот роман про убийство, а она недовольна предисловием и всё время меняет фразы. Вот меня, стерва, и истязает: диктует по буквам русские слова…

– А кто написал предисловие?

– Маткин.

– Чем же эта Наташа недовольна? Этот Маткин строчит что прикажешь. Долой коммунистов? Пожалуйста! Долой жидов? Тоже пожалуйста.

– Их, кстати, не люблю и я! – насторожилась она. – Но при чём они?

– Солженицын пишет, что виноваты коммунисты и жиды.

– В чём?

– Вообще. Во всём.

– А кто ещё?! Если б не они, то жили б мы в Африке, а не в говне!

– При чём тут Африка? – растерялся я и, высвободив нижнюю, оставил ей верхнюю пуговицу.

– Мы там и жили, пока они не пригнали нас сюда…

– Жиды? – и я отнял уже у неё и самую верхнюю из пуговиц. – Евреи никого не гнали!

– А при чём евреи? Я говорю о жидах и коммунистах.

– Коммунистов тоже не было тогда в Африке.

– Были! – не согласилась она. – И жиды тоже: они нас вместе сюда и пригнали, – нас и евреев.

– Евреев, Ванда, пригнали не из Африки.

– А где Египет? – ухмыльнулась она и взялась за среднюю пуговицу. – Евреи там спокойно жили себе, но потом туда приплыли жиды и сорок лет изгоняли евреев в рабство. Нас и евреев.

– Вас да, – согласился я. – Но не жиды. И не евреев. Как это жиды, то есть евреи, могли погнать самих евреев?

– А почему нет? И что значит «жиды, то есть евреи»?

– А то, что жиды – это евреи.

Ванда задумалась.

– Как это? – выдавила она. – Жиды – это евреи?

– Клянусь тебе!

Ванда ещё раз задумалась:

– Значит, что? Солженицын говорит, что виноваты евреи? – и, отпустив пуговицу, стала что-то подсчитывать в уме.

Потом она вдруг вскинула голову и взревела:

– Да?! Опять?! Негры и евреи?!

– Нет, – испугался я. – Про негров он не писал, только про евреев.

– Не важно! – разбушевалась она. – Не написал – напишет, не напишет – скажет, не скажет – подумает, не он – другие! Суки! Ездили на нас двести лет, а сейчас – вот, выкуси! Белые крысы! Сваливать нас в кучу со всяким говном, с жидами, с коммунистами! Убийцы! Кто – спрашиваю – хлопнул доктормартинлютеркинга? Мы или они?!

– Они, – признался я.

– Нет, не так просто: «Они»! – кричала Ванда. – А так: «Они, белые крысы»! Скажи!

– Я тоже белый, – снова признался я. – Я так сказать не могу. Но ты успокойся, – и стал гладить её по могучим плечам.

Ванда всхлипнула, высушила глаза кулаком и улыбнулась:

– Ты не похож на белых… Я слежу за тобой, и ты – как мы… По глазам вижу… У них в глазах зрачки, а у тебя – нет, сердце…

– Увы, Ванда! – произнёс я и понурил голову. – Я не такой, как вы, и даже не просто белый. Я жид.

С какою-то замедленностью она забрала мою ладонь и пропихнула себе под левую грудь. Ладонь моя исчезла, но паниковать я не стал. Бесполое тепло, переливавшееся из этого огромного алабамского организма, наполнило меня чувством защищённости.

– Я знаю, – проговорила Ванда тихим голосом и стиснула мою исчезнувшую ладонь. – Успокойся и ты, слышишь!

Я поднял на неё глаза и ещё раз сказал правду:

– А я как раз очень спокоен…

Как только я произнёс эту фразу, Вандино сердце под моей ладонью заколотилось и стало тыркаться наружу. Туда же, наружу, рванулись из век и её налившиеся кровью глаза.

– Никогда! – зашипела она. – Никогда не говори, что спокоен! Я не позволю тебе успокоиться!

– Нет? – удивился я. – А что же тогда делать?

– Рвать и метать! – сказала она твёрдо, по буквам, и распахнула глаза шире. В них сверкнул первобытный гнев, на который, как я думал, люди не способны с той поры, когда договорились не кушать друг друга. Ни живьем, ни даже после кончины.

– А как рвать? – выкатил я глаза. – Или метать?

Ванда снова забрала у меня ладонь, скомкала её и, затушив в себе ярость, сказала после паузы:

– Я им тут не такие гвозди в жопу вгоняла!

– Помару или Демингу? – обрадовался я.

– Всем белым крысам. Положись на меня! Я их всех ненавижу! – и хрустнула пальцами моей запотевшей руки.

Через час, в предисловии к передаче о «змеёныше», умертвившем «витязя», «Голос» объявил народам несвободной России, что в течение ближайших месяцев они будут слушать «скрупулёзно документальную историю, поведанную великим хроникёром».