Петишка МартинДерево

Мартин Петишка

Дерево

1

Профессор Кесслер не был мечтателем.

Он даже был убежден в том, что если человек кого-либо или что-то активно не приемлет, то постепенно он обретает черты того объекта, против которого выступал. Иными словами, в ходе борьбы с недругом он постепенно превращается в своего антипода.

Объектом неприятия Кесслера была фантазия. Отдыхая летом на даче, куда меня пригласили погостить, я часто наблюдал за ним. Вот он входит в сад, обычно в трусах, вышагивая словно автомат. Машинально раскладывает кресло и неуклюже садится. Он и загорал-то не как все мы - час, а ровно шестьдесят минут или три тысячи шестьсот секунд. От его сосредоточенного вида, с которым он принимал солнечные ванны, так и веяло пунктуальностью и обстоятельностью.

В сущности, профессор Кесслер вовсе и не загорал. Он лишь предоставлял солнечным лучам возможность осуществить химическую реакцию в клеточках своего тела. Этим сравнением я отнюдь не собираюсь высмеивать профессора Кесслера; я лишь хочу показать особенности его мировосприятия.

Когда я с ним познакомился, он был уже на пенсии и вел здоровый и размеренный образ жизни. И даже если он просто сидел и молчал, от него как бы исходила активность и жизнерадостность. Оставив научную работу, которой прежде страстно увлекался, он переключился на дачу, отдавая всего себя саду. Он постоянно что-то прививал, пересаживал, копал - и все с неуемной энергией. Ибо чем бы ни занимался профессор Кесслер, он все делал увлеченно.

Садоводческие заботы в то лето сблизили нас. Точнее, крыжовник, который мы оба сажали. Позднее я провел в обществе профессора Кесслера несколько недель. Тогда-то я и услышал от него удивительнейшую историю. И по сей день не знаю, как объяснить услышанное, - впрочем, он и сам не в состоянии этого сделать... А дерево, о котором пойдет речь, и поныне стоит в саду профессора Кесслера.

Credo, quia absurdum est.

2

Дачу, где произошла эта странная история, профессор Кесслер унаследовал от двоюродной бабушки. Переселившись в город, она оставила дом племяннику, в то время ассистенту высшего учебного заведения, который только что вернулся на родину после учебы в Гейдельберге и Париже. Старушке хотелось, чтобы он почаще бывал за городом, дышал свежим воздухом. Когда он рассказывал мне об этом, выражение его лица можно было истолковать по-разному, но, по-моему, он размышлял о чуде, благодаря которому не сошел с ума на этой даче.

Профессору было уже за тридцать, когда он впервые решил провести лето здесь, в горах. Чувствуя себя вымотанным напряженной работой, он надеялся, что крепкий, пьянящий горный воздух и тишина вольют в него силы, достаточные для получения Нобелевской премии. Позже я узнал от его учеников, что профессора и в самом деле рекомендовали на Нобелевскую премию.

Однако, подобно большинству ученых, профессор Кесслер не умел отдыхать...

Вам, верно, приходилось читать в журналах всякие небылицы о том, как в недалеком будущем ученые сумеют соединить два мира - растительный и животный. Мне, например, однажды попалась на глаза картинка, на которой была изображена роза с веселой кошачьей головкой вместо цветка. Эти прожекты существуют не один десяток лет. Кесслер впервые близко познакомился с ними во время своей стажировки в Соединенных Штатах Америки.

Отец профессора потерял на войне ногу, и сын очень переживал увечье отца. Во время пребывания за границей у него родилась идея, которая, как и все гениальные идеи, пока они не реализованы, казалась поистине сумасшедшей. Он задумался об огромных возможностях трансплантаций, которые могли бы быть осуществлены на основе регенеративной способности растений. Что, размышлял ученый, если, используя эту способность, заменить искалеченную или потерянную конечность? Разумеется, это были всего лишь несбыточные мечты. Он отгонял их от себя, но окончательно выбросить из головы не смог. И решил, что когда-нибудь всерьез займется этой проблемой. Он начал с того, что постепенно перевез на дачу свои приборы, превратив старый дом в лабораторию. Кухня стала его рабочим кабинетом, в спальне он хранил препараты, гостиную переоборудовал в рентгенологическую лабораторию.

Теперь он с наслаждением проводил в горах лето: мало ел, зато в огромных количествах пил черный кофе и крепким, как коньяк, воздухом почти не дышал: днем и ночью сидел в смрадной лаборатории.

Профессор проводил любопытнейшие опыты с растениями и животными, для этой цели даже изобрел специальный аппарат. Он пытался объяснить мне принцип его устройства, но единственное, что я понял, это то, что аппарат состоял из трех каких-то приборов и множества удивительных частей.

Первый месяц, который профессор посвятил опытам, с точки зрения научных результатов оказался неудачным. Если бы он провел этот месяц в винном погребке, результат был бы таким же. Только обошлось бы это ему намного дешевле.

Грузовики то и дело доставляли ему саженцы яблонь, берез, груш, черешен, и он скрупулезно исследовал их возраст, действие на них влажности, облучения... Он мечтал совершить подлинный переворот в садоводстве, сущность которого состояла бы в том, чтобы, например, на тополе привить одновременно грушу, яблоню и персик. Тем самым одно дерево стало бы походить на своего рода фруктовый универсам с широким ассортиментом...

3

А теперь самое время перейти к сути истории Кесслера, которая так и осталась для него загадкой. Заранее должен предупредить: не будучи специалистом ни в одной из тех областей, которыми занимался профессор Кесслер, я отнюдь не претендую на то, что все могу объяснить.

Началось все с того, что, как помнил профессор, он сел под старую яблоню в бабушкином саду. Был чудесный летний день, горный воздух и в самом деле пьянил. Профессор держал в руках карандаш: он занимался расчетами и был ими вполне доволен. Его окружали приборы, вынесенные из дома, где производилась генеральная уборка (Кесслер поддался уговорам экономки-чистюли, которая давно вынашивала эту идею). Прямо за спиной профессора стоял огромный, словно молотилка, аппарат.

Уже потом Кесслер высказал предположение, что вся эта удивительная история могла приключиться под влиянием жары. Как он подозревает, солнечное тепло вызвало неожиданные реакции в приборах. Ну и какую-то роль сыграло, по всей вероятности, само их размещение, то напряжение, которое возникло между ними.

Короче говоря, склонившись над расчетами, профессор Кесслер вдруг почувствовал, как все его тело сильно напряглось. Затем появилась легкость и, наконец, ощущение, которое можно передать только стихами. Однако Кесслер чужд поэзии, зато он много раз пытался сочинять научные трактаты на тему своего необычного эксперимента. Но его попытки не увенчались успехом. Поэтому я постараюсь как дилетант рассказать об удивительнейшем состоянии, которое испытал ученый. Конечно, профессор Кесслер вряд ли останется мною доволен. Читая мой рассказ, он, думается, промолвит: "Сочинительство все это".

Тем не менее я попытаюсь поведать вам о том, о чем научные труды поведать не в состоянии.

4

Обдумывая название своего будущего научного трактата, профессор Кесслер никак не мог отделаться от одного, которое так и вертелось у него на языке. Я воспользуюсь им в своем рассказе, ибо лучше других оно отражает переживания ученого. Кесслер намеревался назвать свой труд "Как я был деревом".

Едва прекратилось напряжение в теле и он оправился от обморочного состояния, профессор почувствовал себя как-то по-особенному. Он никак не мог уразуметь, что же с ним произошло. Некоторое время спустя он принялся размышлять - по обыкновению весьма трезво и логично. Так, как привык это делать на протяжении многих лет. Однако результаты этих раздумий скорее могли служить сюжетом для поэмы Овидия, нежели темой для научного труда молодого ученого.

Профессор Кесслер... превратился в дерево. Он чувствовал, как на нем шевелятся ветки, как шелестят растущие на них листья. Он не мог двинуться с места: корни крепко держали его, и он не в состоянии был высвободиться.

Кесслер не испытывал ни отчаяния, ни страха - эти ощущения он с детства старался исключить из своей жизни. Его даже немного забавляло то состояние, которое он испытывал. Как дереву, ему было очень хорошо. Видимо, на летнем солнышке деревья и в самом деле чувствуют себя превосходно. Профессор улыбался, ему было интересно, может ли кто-нибудь видеть его улыбку. Улыбающееся дерево...

Разумеется, он тотчас же принялся размышлять, как могло произойти такое, что он стал деревом. Тогда-то ему и пришла в голову мысль, о которой я уже говорил: расстановка приборов и влияние солнечного излучения способствовали возникновению неожиданной реакции, в ходе которой, вероятно, произошло перемещение профессора Кесслера со своего места. Двигаясь, он зацепился за первое же препятствие, которым оказалась яблоня. Правда, он по-прежнему не мог взять в толк, каким образом он сам превратился в яблоню. Скорее всего, он принял вид экстракта, влившегося в дерево... И от этих мыслей ему стало страшно.

Перемена была огромной. От человека ему остались только способность размышлять и чувство беспокойства. У него более не было ни рта, ни рук, ни ног... Его человеческая сущность словно бы влилась в дерево. Самое любопытное, что профессор не придавал этому ровно никакого значения: в этот теплый воскресный день чувствовать себя деревом было гораздо приятнее, чем человеком.

Конечно, будь у него семья - жена, дети - или кто-то, кто от него зависел, его бы обеспокоило теперешнее состояние. Но у Кесслера никого, кроме двоюродной бабушки, на свете не было, и он подозревал, что практичная старушка довольно спокойно перенесет его исчезновение. Что же касается коллег, то, надо полагать, они ему только позавидуют.

Улыбка на дереве, коим стал профессор, с каждой минутой становилась все шире, и он задумчиво шелестел листьями.

5

Приятные размышления профессора Кесслера были прерваны криком экономки, возвещающим, что он может вернуться в дом: уборка закончена. Не найдя хозяина на привычном месте, она стала искать его по всему саду.

Соседи помогли экономке внести приборы в дом. В этот момент профессор впервые ощутил неудовольствие. Он собирался напомнить им, чтобы они ничего не трогали: надо прежде замерить расстояние между приборами, способствовавшее его необыкновенному перевоплощению, чтобы повторить опыт в лабораторных условиях. Однако его протест так и остался мысленным; потрясая ветками, он в конце концов вынужден был смириться. Приборы исчезли из сада. Хорошо еще, что Кесслер запомнил, в каком порядке они были расположены, и наверняка сможет воспроизвести его.

Наверняка?

Только тут ему пришла в голову мысль, что он не знает, как освободиться, как избавиться от нынешнего состояния. Прежде он и не пытался это сделать - ему хотелось как бы изнутри провести наблюдения над жизнью растений.

Экономка, ее родные, тщетно искали профессора. Он слышал, как они переговариваются между собой, полагая, что он, верно, как и накануне, отправился куда-то погулять. Ему стало немного не по себе, когда самая симпатичная из племянниц экономки назвала его чудаком. Но он вынужден был признать, что со стороны его нынешнее состояние и в самом деле может показаться странным. Если бы эта милая девушка знала, что профессор, потрясая ветвями, стоит за ее спиной, она бы только утвердилась в своем мнении.

К вечеру экономка заперла дачу, и все разошлись по домам. Профессор был рад этому: беготня и шум утомили его. Ему хотелось побыть одному.

На небе показались первые звезды.

6

Больше всего той ночью профессора поразили его собственные ощущения. Он никогда бы не поверил, что, став деревом, сможет чувствовать себя как человек. Он чувствовал прикосновения ветра - сильнее всего на листьях, на стебельках, на концах ветвей; там были самые чувствительные места. Свой же корпус, как он назвал ствол дерева, он совсем не ощущал. Это объяснялось тем, что яблоня была старая и ее толстый высохший ствол уже потерял способность что-либо воспринимать.

Что же касается зрения, то видел он всем телом - но с разной интенсивностью. Достаточно ясно видел концами ветвей - так отчетливо, словно на них были надеты очки. Поверхностью тела видел смутно, корнями различал теплый полумрак. Слух имел до неприятного отличный: постоянный шелест пальцев-листьев беспокоил его, мешая спать. Вкус и обоняние у него отсутствовали, впрочем, они и не были ему нужны. По крайней мере он так считал.

Интересно, когда же обнаружат его исчезновение? Эта мысль занимала его.

Ему было хорошо, как никогда прежде. Ведь раньше он, собственно, и не жил, только и делал, что измерял, подсчитывал, ставил опыт за опытом, а что такое жизнь, наслаждение покоем или радостью профессор Кесслер не знал. Сегодня ночью он впервые постиг нечто необыкновенное. И сознание этого чуда с каждым днем становилось все сильнее. Лишь превратившись в дерево, Кесслер начал жить.

7

Все последующие дни профессор не скучал: в саду было столько дел, столько работы!

Лето выдалось засушливое, и он как манну небесную ждал экономку, которая ежедневно появлялась под вечер в саду и, вздыхая, выливала под деревья лейку за лейкой.

Когда однажды, перетрудив ногу, она не пришла, для него это была страшная пытка. Профессор вынужден был сбросить с себя несколько пальцев-листьев, в теле ощущалось неприятное онемение. Оно наступало всегда, когда ему хотелось пить. Он с нетерпением высматривал свою спасительницу, а его благодарность за каждую каплю воды была поистине безгранична.

Немало забот доставляли ему насекомые. Но этой проблемы в своем рассказе профессор коснулся лишь мимоходом, из чего я сделал вывод, что насекомые, отравлявшие его существование, были одним из самых мучительных его воспоминаний.

8

Из рассказа профессора следовало, что удивительное превращение в дерево не было ему в тягость, не казалось ночным кошмаром. Он привык точно выполнять свои обязанности. А здесь круг его обязанностей был строго определен: снабжать водой и питательными веществами листья, трепещущие под облаками. Это было не так просто даже для маленьких деревьев, а профессор был большой яблоней.

На нем были сотни яблок, и он обо всех заботился. Особенно ему запомнилось маленькое яблочко на верхней ветке справа, за которое он очень опасался. Оно было красивое, яркое, но ветер надломил его стебелек, и поэтому Кесслеру пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить его. И теперь, много лет спустя, он вспоминал об этом яблоке с нежностью.

Особенно хорошо профессор чувствовал себя по ночам. Работа прекращалась, по крайней мере основная, он дремал, поглядывал на звезды и радовался жизни. Радовался плодам - ведь их так много, все они такие крепкие. Он радовался воде, теплу, жизненной гармонии. Летними ночами он ощущал ее с особой силой.

К концу августа ему вдруг пришло в голову, что он уже не воспринимает свое состояние как временное, как диковинный эксперимент. Он начал вживаться в свое новое обличье, привыкать к тому, что он - дерево. И это немного страшило.

Впрочем, у него не оставалось времени для подобных мыслей; он был загружен работой. Он беспокоился обо всех яблоках, и эта его забота представлялась мне и смешной, и удивительной, и трогательной одновременно. Мне почему-то его беспокойство напоминало обезьянью любовь.

Общения с людьми профессор не искал, он и теперь в нем не нуждался. Он делил людей на две категории: тех, кого он любил, и тех, к кому не испытывал симпатии. К первым он относил экономку: она поливала его водой. Он даже удивлялся, почему прежде ее недолюбливал.

К тем, кого он не любил, принадлежали люди, доставлявшие ему беспокойство. Ему не нравились шумные деревенские жители, мешали девушки и парни, приходившие в сад на свидания. Он был настолько поглощен своими яблоками, что сердился, когда его отвлекали.

Сбор урожая профессор Кесслер воспринял как праздник. Придирчиво наблюдая за тем, как экономка и ее родственники срывали плоды, он досадовал, что не может дать им совет, какие из них нужно рвать в первую очередь. Он сердился на людей, которые порой не могли удержать яблоко в руках. "Я целыми месяцами тут тружусь, а вы разбрасываете их!" - готов был он закричать. А когда племянница экономки лестницей сломала ветку, он подумал: "Экая бестолковая девица!".

Но в целом сбор урожая пришелся профессору по душе, он напомнил ему самые приятные дни в лаборатории, когда длительный эксперимент, отнявший столько сил, близился к концу.

Но вот урожай собран, и профессор загрустил. Ему стало тоскливо. Он вспомнил чудесные, крепкие яблоки, особенно то, маленькое, что висело на самом верху и у которого была сломана ножка. Он думал об этом золотистом ярком яблоке с болью. Что-то с ним стало?

Его руки-ветки теперь были не только свободны от груза, но и пусты. Он чувствовал себя опустошенным, ненужным.

- Зачем все это? - мысленно вопрошал он, потрясая на ветру голыми ветвями. Впервые после долгих трудовых дней, забот и непрерывного напряжения профессор почувствовал всю нелепость и странность своего положения.

...Вот тогда-то, в ту беззвездную ночь, стоя в одиночестве, в темноте на холодном осеннем дожде, профессору Кесслеру больше всего на свете захотелось вновь стать человеком.

Но самое худшее было впереди.

9

Минуты восхищения своим новым состоянием, упоения работой, целью которой было вырастить вкусные, здоровые яблоки и сберечь их до сбора урожая, сменились меланхолией. Делать было нечего, трудно было строить какие-то планы.

Особенно плохо ему пришлось, когда начали опадать листья. В институте в это время шли занятия, и профессор с грустью предавался воспоминаниям, тоскливо наблюдая, как золотисто-медные листья, кружась, ложатся на землю. Он вспоминал студентов, которым должен был читать лекции. Думал о том, какое впечатление произвело бы на них, узнай они, что стало с их профессором, где он теперь живет.

Живет? Он твердо знал, что живет, ибо сохранил все признаки жизни. В эти долгие промозглые дни и беспокойные ночи он столько всего передумал о жизни, как никогда прежде. Он никак не мог избавиться от странного, я бы сказал, парадоксального, ощущения, что, только перестав быть человеком, он стал им.

10

Однажды после полудня Кесслер заметил приближающуюся к нему экономку, в руках у которой были лестница и пила. Он хотел закричать, но вместо этого немо продолжал стоять, бессильно шевеля голыми ветвями.

Ему пришла в голову мысль, что экономка намерена срубить яблоню. В первую минуту он даже почувствовал облегчение и благодарность: он уже был сыт по горло своим нынешним существованием и полагал, что, даже умирая, человек не испытывает такой тоски, как он теперь. Бесконечной ноющей тоски холодных осенних ночей. Потом, поразмыслив, он сообразил, что экономка одна не в состоянии повалить огромное дерево, тем более небольшой пилкой. Судя по всему, она намеревалась обрезать ветки.

Было не очень больно, когда тупой пилой она стала обрезать куски его тела. Как он утверждал, вырвать зуб намного больнее. Летом, когда экономка поила его водой, он буквально благоговел перед ней. Так относится ребенок к своей доброй нянюшке. И теперь он не сомневался, что она не станет его обижать. Экономка и впрямь удалила только сухие ветки.

Профессор раздумывал, как бы дать ей знать о себе, но не находил способа. Всем своим видом он пытался изобразить благодарность, стремясь быть самым отзывчивым деревом на свете. Но он понимал, что экономка не может этого видеть.

Обрезав ветви на яблоне, она перешла к другим деревьям. Ей и в голову не пришло, что только что она осторожно обходилась с тем самым странным молодым человеком, которого поручила ее заботам его двоюродная бабушка.

Профессор Кесслер был бы благодарен любому, кто помог бы ему немного развеяться. Он был бы счастлив, если бы в сад вновь стали приходить на свидание влюбленные парочки. Но осень выдалась очень холодной. "Хоть бы экономка принесла мне какую-нибудь книжку", - с раздражением подумал он. Но тут же иронически улыбнулся, представив себе всю несуразность такого желания. Читающее дерево. Что за чушь!

Чем дальше, тем скучнее ему становилось. Он выискивал любой способ, пытаясь отвлечься от тоскливых мыслей, и мог часами наблюдать за тем, как дрожат на ветру его голые ветки.

11

В начале декабря в саду появились незнакомые люди. По выражению их лиц и поведению профессор Кесслер догадался, кто они. Детективы.

Экономка отперла им пустующую дачу. Они пробыли там несколько часов, затем внимательно осмотрели сад. С ними была собака, которая бегала по саду и все обнюхивала.

Детективы тщательно, метр за метром, обследовали территорию. "Видно, ищут мою могилу, - пришло в голову дереву-Кесслеру. - Они думают, что меня убили и закопали в саду. А я никак не могу дать им знать, что стою здесь, возле них, что в эти минуты мимо меня пробегает их собака".

Ничего не обнаружив, детективы ушли. "Объявят, что я пропал", рассуждал профессор Кесслер, представляя себе, как его рассудительная бабушка, тряся головой, скажет комиссару полиции: "Я давно этого ожидала". И станет жаловаться, что внучатый племянник такой рассеянный, она всегда знала, что "когда-нибудь он потеряет свою голову, так это и произошло..." Не подозревая, как она близка к истине, старушка безнадежно махнет рукой и отправится кормить своего попугая.

Первый снег внес приятное разнообразие в жизнь профессора Кесслера. Но снег быстро растаял, лишь слегка освежив его. Со следующим снегопадом наступили морозы. Затем и этот снег начал таять, и ветви яблони покрылись инеем. Наконец пришла зима с трескучими морозами - о них потом долго вспоминали.

Несколько месяцев простоял профессор Кесслер, скованный холодом. Мороз крепко сжимал его в своих объятиях, и он боялся, как бы его тело-ствол не треснуло. Он знал, что такое случается с деревьями в лютую стужу.

Но страшнее морозов была скука.

Профессор Кесслер повторял про себя все стихи, которые помнил со школы. Воспроизвел в памяти "Записки о Галльской войне" Юлия Цезаря и речи Цицерона, выученные в студенческие годы. Да, можно сказать, это было самое ученое дерево в мире!

Он перебирал в уме химические формулы, вспоминал имена своих гимназических одноклассников и фамилии сокурсников по институту. Снова и снова мысленно прогуливался по Гейдельбергу и другим европейским городам, которые хорошо знал. Вспоминал названия улиц. Старался всеми силами отвлечься. Только теперь он по-настоящему осознал, что переход в мир растений равносилен заключению.

"Что я могу, - патетически рассуждало заснеженное дерево, - что я могу доказать своей жизнью? Быть может, еще лет десять буду в состоянии плодоносить. Если, конечно, не замерзну. А потом - если не замерзну потом, когда..." Профессор Кесслер задумался: интересно, останется ли он жить, если дерево замерзнет или если его вырубят.

Много раз он пытался понять, каким образом превратился в дерево. Но ему это не удавалось. "Ничего, когда-нибудь я все-таки докопаюсь до истины! говорил он себе, - когда-нибудь..."

Когда-нибудь?

Кесслер вдруг осознал, что никогда не избавится от своего нынешнего состояния. И он, с трудом сдерживая рыдания, задрожал, обдуваемый пронзительным зимним ветром.

Погруженный в дремоту, профессор постепенно терял представление о времени. Он не знал, декабрь ли сейчас на дворе или февраль. По правде говоря, ему было все равно.

А потом случилось нечто удивительное: когда зима была на исходе, профессор Кесслер вдруг почувствовал привязанность к людям. Он, который, будучи человеком, никогда не любил людей, неожиданно потянулся к ним, став деревом. Он радовался, когда ему удавалось хотя бы краешком ветки видеть бегущих детей, закутанных в шубки, радовался, когда кто-нибудь, проходя через сад, плечом ненароком касался заснеженной ветки. Это прикосновение его трогало.

Когда же экономка выкрасила ствол белой краской, профессор был ей так благодарен, как никогда и никому прежде. "Я за все вас отблагодарю", взволнованно шептал он, но потом понял, что уже, верно, никогда не сумеет отблагодарить.

И заплакал.

Превратившись в дерево, профессор Кесслер научился плакать.

12

Зиме, казалось, не будет конца. Но еще тяжелее стало, когда зима кончилась и пришла весна.

Приближалась пора цветения, а с ней, как вспоминал профессор Кесслер, и самый трудный период в жизни дерева. Период, который он про себя именовал немного старомодно и высокопарно: распускание.

Он совсем потерял терпение. Его обуревало страстное желание. Талый снег напоил его влагой. Он был сыт, здоров, полон энергии. Его переполняли силы и решимость что-то совершить. Он почувствовал себя четырнадцатилетним подобное безумное юношеское упоение миром, опьянение будущим с той поры он никогда больше не испытывал.

Ему захотелось сбросить с себя панцирь, захотелось высвободиться. Но сколько он ни пытался, какие бы способы ни применял, ему это не удавалось.

Потом он попробовал заговорить. Безуспешно.

Молился.

Впоследствии, вспоминая этот эпизод, профессор испытывал волнение, смешанное с иронией. Он представлял себе дерево, устремившееся в безбрежную синеву неба, потрясающее ветвями с еще не пробудившимися цветками и взывающее ко всевышнему.

Но еще чаще он предавался слезам.

Когда растаял снег, дети перестали кататься на санках с обрыва, который он сумел разглядеть одной из своих веток. Взрослые предпочитали ходить в город более удобной дорогой, чем та, которую он мог наблюдать. Случалось, он целыми днями не видел ни одного человека.

Дереву было одиноко.

13

В мае профессору Кесслеру исполнилось тридцать три года.

С грустью перебирал он в памяти эти годы своей жизни.

Ему пришло в голову, что до того, как он превратился в дерево, он в сущности и не жил: работа заменяла ему жизнь. "Дорожил ли я кем-нибудь?" спрашивал он себя. И иронически отвечал: "Разве что опытами. Даже моя двоюродная бабушка - единственный человек, которого я хоть как-то замечал, - была для меня всего лишь забавной старушкой, о которой я рассказывал анекдоты на новогоднем вечере у себя в институте".

В июне бабушка приехала на дачу. Она гуляла по саду, отдыхала в шезлонге у колодца. Вместе с девочкой, своей крестницей из деревни, играла в саду в мяч.

"Как-то раз мяч залетел в ветки", - вспоминал впоследствии профессор Кесслер. Он говорил о страхе и надежде - двух чувствах, которые овладели им в тот момент. Надежда на то, что бабушка и девочка сумеют распознать его новую сущность. Страх перед тем, как они после этого станут к нему относиться. Не убегут ли? Не закричат ли от ужаса?

Но девочка, взобравшись на дерево, лишь сбросила мячик.

Они так ничего и не узнали.

А дерево пришло в еще большее отчаяние, чем если бы обе в страхе убежали от него.

14

Немало мучений доставлял профессору Кесслеру бабушкин попугай. Он был ручной, и днем она выпускала его в сад. На ночь он всегда возвращался в клетку.

Бойкий попугай полюбил старую яблоню. Утром он радостно садился на ее ветви и мог полдня прогуливаться в них, склевывая цветы и маленькие свежие листики. Профессор мечтал хорошенько стегануть веткой дерзкую птицу, но из этого ничего не вышло.

"Видно, это мне в наказание", - рассуждало дерево, пытаясь вспомнить, кого оно могло обидеть.

Когда бабушка уехала, профессор Кесслер почувствовал, что силы его на исходе. Хотя он и старался философски смотреть на вещи, убеждая себя, что, мол, будет стоически переносить испытание, выпавшее на его долю, не будет роптать, - все было напрасно. Тогда он призывал себе на помощь своего любимца Эпиктета, решив, что будет нести свой крест до конца. Сыграет роль дерева, как играл бы любую другую порученную ему роль. "Дело не в том, _что_ мы играем - роль человека, рыбы или дерева, - говорил себе профессор Кесслер, шелестя нежными весенними листьями. - Важно, _как_ мы это делаем".

Такова была его философия.

Но, как известно, между мужеством на людях и мужеством, о котором никто не знает, которым никто не восхищается, существует большая разница. Профессор Кесслер оказался мужественным человеком только на словах.

После отъезда бабушки он совсем сник.

Он вновь стал придумывать разные средства, которые помогли бы ему развеяться, обрести душевное равновесие. Одно из них показалось мне особенно трогательным: Кесслер-дерево пытался найти пути к взаимопониманию с другими яблонями, что росли в саду. С другими деревьями и растениями. Он старался своими ветвями дотронуться до них. А тех, до которых не мог дотянуться, стремился понять по их движениям.

Однако он был одинок не только среди людей, но и среди растений.

15

В начале лета, когда пришла пора снова заботиться о плодах, силы профессора Кесслера иссякли. "Я не мог даже пить, так мне было плохо", вспоминал он это тяжкое время.

Экономка, время от времени поливавшая яблоню, с грустью останавливалась перед ней.

Дерево увядало.

Сначала поникли листья.

Потом они пожелтели и стали опадать.

Одной летней ночью профессор Кесслер прощался с жизнью. Страстно вглядывался он в темное небо, то самое небо, которое любил, будучи человеком и став деревом.

Он знал, что скоро умрет.

В его теле появилась такая же слабость, как много лет назад, когда он болел воспалением легких.

Им овладела апатия.

Он хотел только одного: испытывать хоть какое-нибудь желание.

16

Профессор Кесслер умолк, подойдя в своем рассказе к тому моменту, когда однажды ночью, стоя с распростертыми ветвями-руками, он взывал к небу и не ощущал ничего, кроме ветра.

Сказав это, он тихонько заметил, что, наверное, со стороны все это слишком мало похоже на правду и просто смешно. Стараясь его успокоить, я стал заверять, что всей душой сочувствую несчастному дереву, вернее профессору Кесслеру. Он же, покачав головой, заметил, что, видно, такова его судьба.

С минуту он молчал, но потом, осторожно подыскивая слова, все-таки продолжил свой рассказ.

Он пытался описать последние минуты жизни умирающего дерева. Говорил о жажде и голоде, мучивших его. Им владели противоречивые чувства. Как дерево, он страстно, безумно хотел жить. Как человек, он устал, измучился от противоестественности своего существования. Ему более не хотелось продолжать эту ненормальную жизнь...

Во всем стволе, или теле, как повторял профессор Кесслер, он ощущал какое-то онемение, как уже было прошлым летом, когда экономка не поливала его. Но теперь в отличие от прошлого он был так хорошо полит, что чувствовал, как вода давит на его корни и он медленно проваливается в мягкую пропасть, падает все ниже и ниже, хотя и не двигаясь с места... Он не мог сказать, сколько длилось его падение, продолжалось ли оно часы или недели. Он потерял сознание.

17

Первое, что он увидел, придя в себя, было небо.

Он смотрел на это раскаленное летнее небо с привычным безразличием. Он взирал на него так, как делал это на протяжении долгих месяцев, когда бездумно глядел на облака, медленно, почти незаметно скользящие по необозримой поверхности.

А потом взгляд его упал на лейку. К нему, тяжело дыша, приближалась заботливая экономка.

Профессора Кесслера удивило, что он по-прежнему испытывает жажду и с нетерпением ожидает воду.

Он слышал тяжелые шаги грузной экономки.

Ближе.

Ближе.

- Боже! - воскликнула экономка, опустив лейку.

"Она узнала меня", - сказал себе профессор Кесслер и представил, какой переполох вызовет его появление в университете; он уже видел толпы студентов и любопытных, обожающих скандалы. "Но как она узнала меня? Видимо, я не утратил человеческого облика. Не похож на пугало?"

Облачко медленно скользнуло по бескрайним небесным просторам.

"Почему же она не поливает меня?" - недоумевал профессор Кесслер.

Вдруг он ощутил, как ее полные руки поднимают его. Он едва сдерживал крик, потому что не мог понять, что с ним происходит. Только некоторое время спустя до него дошло, что он человек. Он более не дерево.

Напившись из лейки, он позволил довести себя до дачи. До самого вечера он старался привыкнуть к тому, что у него нет веток, нет ствола, нет корней...

Утром профессор проснулся в своей постели.

И зарыдал от счастья.

18

А теперь настала моя очередь кое-что пояснить, хотя мое объяснение может показаться довольно несуразным. Все дело в том, что дерево отказалось от профессора Кесслера. Стремясь выжить, оно отторгло от себя чуждый элемент, не принадлежащий растительному миру. Если допустить, что все рассказанное - не плод фантазии профессора, возможно, толкование происшедшего вполне приемлемо.

Любопытными оказались и последствия превращения профессора Кесслера. Не прошло и месяца, как он уже был помолвлен с племянницей экономки. Осенью сыграли свадьбу. Говорят, с тех пор профессора Кесслера будто подменили. Утверждают также, что он часто задумывался: не превратись он в дерево, никогда бы ему не понять всей прелести окружающего мира.

Мы, знающие профессора как большого гурмана, знатока вин и красивых женщин, с удовольствием проводим с ним время. Каждое лето он приезжает на дачу и проводит здесь несколько недель. Один. Свой досуг он посвящает садоводству.

Позднее к нему приезжают дети и внуки.

Один из них как раз бегает сейчас по саду. Вот он останавливается возле большой старой яблони, что стоит на склоне. У нее самые вкусные яблоки.

Несколько таких яблок - подарок профессора - лежат передо мной, одно из них я ем, заканчивая удивительную историю профессора Кесслера.

Разве путь в мир реального не ведет через фантастику?