"Тайный меридиан" - читать интересную книгу автора (Перес-Реверте Артуро)

XIII Маэстро картографии

«Деи Глории» там не было. Кой все больше и больше убеждался в этом, глядя на пройденные квадраты расчерченной ими карты, где так ничего и не обнаружилось. «Патфайндер» почти уже обследовал намеченные две квадратные мили дна на глубинах от шестидесяти до двадцати метров, где, по их расчетам, должен был находиться затонувший корабль. Шли дни, все более жаркие и безветренные, «Карпанта» под урчание мотора на скорости в два узла двигалась по гладкой и блестящей, как зеркало, воде, то на норд, то на зюйд, с геометрической точностью, постоянно сверяясь по спутнику, локатор сканировал поверхность дна, а Танжер, Кой и Пилото, взмокшие от пота, по очереди сидели перед жидкокристаллическим экраном локатора. На этом экране с удручающей монотонностью сменяли друг друга бледно-оранжевый, темно-оранжевый, светло-красный и темно-красный цвета – ил, песок, водоросли, камни. Они прошли шестьдесят семь из намеченных семидесяти четырех полос, четырнадцать раз спускались на дно, чтобы проверить не совсем обычные сигналы локатора, но ни малейшего следа затонувшего судна обнаружить не удалось. Чем ближе к концу, тем слабее становилась надежда. Вслух окончательного приговора никто еще не произнес, но Кой и Пилото обменивались долгими взглядами, а Танжер, застыв у экрана локатора, становилась все более резкой и молчаливой. В воздухе висело слово «провал».

Накануне последнего дня поисков, неподалеку от острова Куэва-де-лос-Лобос, они бросили якорь на семиметровой глубине, вытравив тридцать метров цепи. Когда Пилото выключил мотор и «Карпанта», сделав полуоборот на якорной цепи, уставилась носом на вест, хотя и не совсем точно, солнце уже скрывалось за вершинами бурой сьерры, освещая красно-золотыми лучами заросли тимьяна, пальмы и кактусы. Море было спокойно, только лениво плескалось у самых скал, как бы нехотя облизывая суровые камни и набегая на белый песок, почти полностью закрытый выброшенными на берег кучами водорослей.

– Ее здесь нет, – произнес он тихо.

Он ни к кому не обращался. Пилото крепил грот, а Танжер сидела на ступеньках лесенки, спускавшейся с кормы, опустив ноги в воду и глядя на море.

– Должна быть, – ответила она.

Она смотрела в ту же сторону, не отводила глаз от того воображаемого прямоугольника, который они беспрерывно прочесывали в течение двух недель. На ней была великоватая для нее рубашка Коя, она доходила ей до бедер. Танжер медленно шлепала по воде ногами, как дети, играющие на мелководье.

– Все это – сплошная нелепость, – добавил Кой.

Пилото спустился вниз, и из открытого иллюминатора доносились звуки, говорящие о том, что он занялся приготовлением ужина. Когда он снова вышел на палубу, чтобы открыть вентиль в металлическом ящике с газовыми баллонами, он долгим серьезным взглядом посмотрел на Коя. Гляди, моряк, это твое дело.

– Она должна быть здесь, – повторила Танжер, продолжая шлепать ногами по воде.

Опершись о нактоуз, Кой старался понять, что надо ответить или сделать. В голову ничего не приходило, и он взял маску для подводного плавания и прыгнул в море с носа – он хотел проверить, как встал якорь. Вода была чистая, теплая, приятная; в вечернем свете еще отлично была видна якорная цепь, тянувшаяся над песчаным дном с редкими камнями.

Двадцатипятикилограммовый якорь-плуг хорошо зацепил грунт, водоросли не намотались – иначе, если ночью погода изменится, они могли бы стащить якорь с места. Он еще немного опустился, чтобы полностью в этом удостовериться, потом медленно поднялся на поверхность и поплыл на спине, работая одними ногами, не торопясь и наслаждаясь теплой водой. Ему очень хотелось как можно дольше оттянуть момент, когда он снова окажется с Танжер лицом к лицу.

Поднявшись на палубу, он вытирался полотенцем, глядя на уже совсем красную в закатных лучах линию берега, дугой изогнувшуюся к востоку – здесь проходил «мраморный» путь, путь римских легионов и богов. Но на сей раз этот пейзаж не доставил ему никакого удовольствия. Он перебросил полотенце через планшир – сушиться, спустившись по трапу, присел на нижней ступеньке. Пилото возился с кастрюлями, готовил макароны, а Танжер сидела в каюте, разложив на большом столе морские карты.

Кой не успел еще ничего сказать, когда она уверенно заявила:

– Ошибки быть не могло.

Она держала в руке карандаш и в прямоугольнике зоны поисков отмечала координаты, которые с помощью циркуля и масштабной линейки брала на разных картах, как он и учил ее.

– Ты же сам проверял расчеты, – продолжала она, – привязки к Масаррону, вершине Виборас, Пунта-Перчелес и мысу Тиньосо. – Она, совершенно серьезно, как студентка, которая хочет убедить преподавателя, показывала ему результаты своих вычислений. – 37°32' к северу от экватора и 4°51' к востоку от Кадиса на картах Уррутии соответствуют 37°32' северной широты и 1°21' западной долготы по Гринвичу… Посмотри сам.

Кой притворился, будто проверяет расчеты. Он все это проделывал столько раз, что помнил каждую цифру наизусть. На картах было множество пометок, сделанных его рукой.

– В таблицах поправок могут быть неточности.

– Их там нет, – энергично тряхнула головой Танжер. – Эти таблицы я взяла из «Практического применения исторической картографии» Нестора Пероны. Там исправлена даже погрешность в семнадцать минут долготы координат Кадиса относительно Гринвича, которая содержалась в атласе Уррутии. Эти таблицы выверены до минуты, до секунды… Благодаря им два года назад были найдены «Каридад» и «Сан Рико».

– Координаты юнги могли оказаться ошибочными. Кто угодно мог совершить ошибку при такой спешке.

– Нет, это невозможно. – Танжер сопротивлялась с упорством человека, который слышит то, чего слышать не желает. – Уж слишком все достоверно.

Помнишь, юнга говорил о том, как близко от них в северо-восточном направлении был мыс…

Оба посмотрели на красную в закатных лучах громаду мыса, которая была видна в открытом иллюминаторе, вырисовываясь в самом конце береговой дуги, за Масарроном и мысом Фалько. «В виду мыса», сообщил юнга, как значилось в донесении.

– А кроме того, – продолжала Танжер, – бригантину могло настолько занести песком, что локатор ее не обнаружил…

Это возможно, подумал Кой, но маловероятно.

И объяснил, что в таком случае локатор должен был бы показать изменения в плотности донного покрытия. Но он постоянно показывал слои ила или песка толщиной до двух метров, а это много, чтобы ничего хотя бы подозрительного не отразилось на экране.

– Что-то там должно быть, – подвел он итог, – ведь пушки-то металлические. Десять пушек в одном месте – это уже существенное изменение плотности. А к этим десяти надо прибавить двенадцать пушек шебеки, хотя часть из них могло разметать взрывом.

Танжер постукивала карандашом по карте. Ноготь большого пальца другой руки она непрерывно покусывала. Лоб ее теперь прорезали глубокие, как шрамы, морщины. Кой протянул руку и погладил ее по голове, надеясь, что от его ласки морщины разгладятся, но она, полностью погруженная в карты, которые лежали перед ней на столе, даже не обратила внимания на его жест. Планы бригантины и шебеки тоже были неподалеку – прикрепленные скотчем, они висели на переборке. Они рассчитали и отметили на карте даже то расстояние, на какое могло разметать взрывом пушки шебеки, учитывая предполагаемую мощность заряда, дрейф и глубину.

– Юнга мог и соврать, – сказал Кой, убирая руку.

Танжер снова покачала головой и еще сильнее нахмурилась.

– Слишком он был юн, чтобы умудриться придумать такое. Он говорил, что виден был мыс, что берег был всего в двух милях… И в кармане у него была бумажка с карандашными записями координат.

– Тогда я уж и не знаю… Разве что меридиан все-таки не по Кадису.

Она мрачно посмотрела на него.

– Об этом я тоже думала. Причем в первую очередь. В том числе и потому, что в «Сокровище Рэкхама Рыжего» Тинтин и капитан Хаддок совершают подобную ошибку, путают долготу Парижа и Гринвича…

Кой слушал и думал, а не дурачит ли она его. Или все это – плод инфантильного воображения, разгоряченного детскими книжками. Как-то несерьезно.

Или не похоже на серьезное дело. Или, уточнил он, было бы не похоже, если бы не недомерок-аргентинец, который сидит у них на хвосте, да еще его босс-далматинец. Мечты девчонки, которая играет в поиски затонувших кораблей. Тут обязательно должны быть и сокровища, и злодеи.

– Нам прекрасно известны все нулевые меридианы, которыми пользовались в то время, – сказал он. – У нас есть координаты, которые сообщил юнга, мы можем найти их на карте, как и координаты того места, где юнгу подобрали после кораблекрушения… О меридианах Йерро, Парижа и Гринвича речь идти не может.

– Конечно нет. – Она показала на масштабную линейку одной из карт. – Долгота указана относительно Кадиса, здесь никаких сомнений нет, все совпадает. Наш нулевой меридиан – это меридиан академии Гуардиамаринас, он был нулевым в тысяча семьсот шестьдесят седьмом году и оставался нулевым до тысяча семьсот девяносто восьмого. По нему долгота места, где произошло кораблекрушение, – 4°5Г, восток. Современная долгота по тому же меридиану, учитывая поправки, – 5°12' на восток. То есть по Гринвичу 1°21' на запад. Только эти координаты «Деи Глории» и по атласу Уррутии, и по современным картам могут быть абсолютно точными.

– Все это прекрасно. Абсолютно точно, как ты говоришь. Однако корабля-то нет.

– Что-то мы сделали не так.

– Это понятно. Только скажи мне, что именно.

Она бросила карандаш на стол. Кой посмотрел на ее босые ступни, стоявшие на досках пола, на длинные веснушчатые бедра под длинной майкой, облегавшей небольшие груди. Он снова погладил ее по голове, и на этот раз она прижалась затылком к его руке. От ее сильного и нежного тела слегка пахло морской солью и потом.

– Не знаю, – ответила она задумчиво. – Но если и есть ошибка, то совершили ее мы с тобой. Завтра мы заканчиваем поиски, и если они не принесут результатов, мы начинаем все с начала.

– А как?

– Не знаю. Наверное, надо начать с картографических уточнений. Ошибка в полминуты дает полмили. Таблицы Нероны очень точны, но, быть может, не столь точны наши расчеты. Даже маленькая неточность в координатах, которые сообщил юнга, может стать решающей; десять секунд или две десятых минуты при современной спутниковой навигации, вероятно, и не играют особой роли, но когда переносишь данные на карту… Вполне возможно, что бригантина находится милей южнее или восточнее. Вероятно, мы поступили не правильно, когда так сузили район поиска.

Кой вздохнул всей грудью. Все это было разумно, но означало одно – надо начинать с самого начала.

Хотя это означает, что он еще некоторое время останется рядом с ней. Он обхватил ее талию, она обернулась к нему и, приоткрыв губы, смотрела, глаза в глаза, вопрошающим взглядом. И, борясь с искушением поцеловать ее, он понял: она боится. Она боится, что мы с Пилото скажем – все, хватит.

– Зря ты думаешь, что у нас в распоряжении вечность, – сказал он. – Погода снова может испортиться… Пока что нам везло с жандармами, но они хоть завтра могут начать цепляться к нам. Будут задавать вопросы, те же самые вопросы по сто раз. А еще существуют Нино Палермо и его люди. – Он показал глазами на Пилото, который расстилал скатерть, делая вид, что не слышит их разговора. – Ему тоже надо платить…

– Ты меня задушишь. – Она неспешно, мягко высвободилась из его объятий. – Мне надо подумать, Кой. Мне надо подумать.

Она чуть улыбнулась откуда-то издалека, как бы извиняясь, – старалась сгладить впечатление от того, что избежала его ласки. Она снова оказалась на расстоянии многих миль от Коя, и по его жилам разлилось чувство тягостной тоски. Темно-синие глаза стали совсем пустыми, они смотрели в открытый иллюминатор.

– И все-таки она где-то здесь, – прошептала она.

Она положила обе руки на иллюминатор и чуть-чуть высунулась, спина ее оставалась во власти Коя.

Он провел ладонью по своей плохо выбритой щеке, ощупывая собственное отчаяние. Вдруг она снова оказалась в своем отдельном пространстве, погруженной в себя и в полном одиночестве. Она вернулась на облако, где все остальные не существовали, и изменить тут он не мог ничего.

– Я знаю, что она тут, внизу, совсем близко, – тихо сказала Танжер. – Она ждет меня.

Кой ничего не ответил. Им овладел гнев – бессильный, глухой. Тот гнев, какой испытывает животное, попавшее в капкан. Он уже знал, что эту ночь он проведет, не сомкнув глаз, рядом с безразличной спиной, непреодолимой, как стена.

И вот теперь настал час, когда в этой истории, пусть и ненадолго, появляюсь я. Настал час, когда загадка «Деи Глории» приближалась к своему разрешению, если это можно так назвать. На самом деле, как, наверное, заметил проницательный читатель, именно я в течение некоторого времени рассказывал вам эту историю, тут, если позволите такое сравнение, я был капитаном Марлоу, не выходя, однако, из той удобной для себя роли, которую взял на себя, говоря почти всегда от третьего лица. Да, говорят, существуют правила искусства. Но кто-то однажды сказал, что рассказ, как и тайна, и сама жизнь, есть не что иное, как запечатанный конверт, внутри которого находятся другие запечатанные конверты. Кроме того, история затерянного корабля, история Коя, которого отлучили от моря, история Танжер, которая вернула море Кою, поразила меня в тот самый миг, когда я познакомился с ними. Я знал, что подобные истории уже очень редко случаются на этом свете, и знал, что еще меньше тех, кто рассказывает о таких историях, даже снабжая их столь же фантастическими образами, какими картографы прежних времен заполняли белые пятна на своих картах. Такие истории, быть может, не рассказывают и потому, что уже нет веранд, окруженных кустами бугенвилии, где медленно гаснут сумерки и слуги-малайцы обносят джином – естественно, сапфирово-голубым джином «Бомбей», – пожилой капитан в кресле-качалке ведет свой рассказ, окутанный дымом трубки. Давно уже веранды, бугенвилии, слуги-малайцы, кресла-качалки и даже голубой джин «Бомбей» перешли в ведение туроператоров; да и курить запрещено повсюду, хоть трубку, хоть что угодно. И это очень мешает уступать искушению и играть в старину, рассказывая разные истории так, как их рассказывали некогда.

Теперь же нить повествования, постепенно разматываясь, подошла к предпоследнему витку, выводя из тени мою скромную персону. Уверяю вас, без голоса рассказчика вся история утратила бы аромат классической старины. Итак, в качестве пролога скажу лишь, что в тот вечер парусник, вошедший в порт Картахены, потерпел поражение, и вместо того, чтобы продвинуться на несколько миль юго-западнее, он возвращался домой без золотого руна, столкнувшись с корсаром, который лишил его всех иллюзий.

На столе лежала карта № 4631, размеченная на квадраты и испещренная крестиками, словно использованная карточка лотереи «Бинго», обманувшая надежды и уже никчемная. Члены экипажа были молчаливы. Заштилевав напротив заржавленных останков Кладбища безымянных кораблей, они убрали паруса и на моторе подошли к пристани спортивного порта. Все вместе они сошли на берег, чуть покачиваясь от непривычки ходить по твердой земле, миновали контейнеровоз «Феликс фон Лукнер» пароходства «Зоелайн», который готовился к выходу из коммерческого порта, и отправились сначала в «Валенсию», потом в «Тайбилью», продолжили в «Гран бар», в баре «Соль» и таверне «Эль Мачо», а тремя часами позже закончили свой обход в «Обрере», маленькой портовой забегаловке, расположенной на углу за старым зданием муниципалитета. В тот вечер они действительно были как три товарища, вспоминал позже Кой, как три моряка, вернувшихся из долгого и опасного плавания. И пили они так, что в глазах уже все расплывалось: по первой, по второй, а еще по одной, чокнемся, что ли, а теперь просто так. От спиртного все – предметы, слова, жесты – виделось словно издалека. И Кой, понимая это, присутствовал на похоронах, одновременно глядя со стороны, в том числе и на самого себя, с извращенным любопытством, с недоверием к самому себе и с чувством вины. А еще он тогда в первый и последний раз видел, что Танжер много пьет, она явно хотела залить горе. Положив голову на плечо Кою, она улыбалась так, будто «Деи Глория» привиделась ей в дурном сне. Она пила, как и он, голубой джин со льдом, добавляя совсем немного тоника, Пилото перемежал солидные порции коньяка «Фундадор» пивом.

Облокотившись на исцарапанное пластиковое покрытие стола, Пилото рассказывал им всякие незначительные случаи, короткие истории про порты и корабли, причем говорил очень серьезно и медленно, четко выговаривая слова – как всегда, когда от спиртного у него слегка начинал заплетаться язык.

Танжер временами вдруг начинала смеяться и тогда целовала Пилото, который прерывал свой рассказ, улыбаясь, покачивал головой или с улыбкой же поглядывал на Коя. Пилото, кажется, был в очень хорошем расположении духа, как, впрочем, и Кой; он поглаживал стройную, с изящным изгибом спину Танжер, с наслаждением чувствуя, как прижимается к нему это красивое тело, как ее губы касаются его уха и шеи. Все могло бы вот так и кончиться, и для неудачного предприятия финал был бы совсем неплохой. Бригантину они не нашли, и сейчас конечно же впервые хохотали все вместе во все горло, раскованно, без всяких задних мыслей; и в таком настроении они пили, словно исполняя роли в ритуале, приличиствующем этим обстоятельствам.

– За черепаху, – сказала Танжер.

Она подняла свой стакан, выпила то, что там оставалось, залпом, вместе со льдом, от которого губы ее, прижавшиеся к его губам в долгом поцелуе, стали прохладными. Черепаху они заметили на обратном пути в Картахену, примерно милей южнее острова Паломас, точнее услышали, как что-то бьется на воде.

Танжер спросила, что это за звук, и Кой взял бинокль: морская черепаха, запутавшаяся в рыбацких сетях, изо всех сил пыталась выбраться на волю. Они развернулись к ней кормой и видели ее окровавленный панцирь и ласты, видели, как вытягивает она из воды голову, чтобы глотнуть воздуха, уже явно задыхаясь. В этих водах морские черепахи – большая редкость, а объяснение тому они как раз сейчас и видели. В Средиземном море обычно ставят именно такие, длиной в сотни и сотни метров, нескончаемые сети, с привязанными к ним пластиковыми баллонами вместо буев, и в них попадает все живое, что плавает в море. Черепахе самой никогда не удалось бы освободиться, силы ее кончались, в предсмертном усилии глаза ее судорожно закатывались под морщинистые веки. Даже выбравшись из сети, она не смогла бы выжить из-за истощения и ран, которые она нанесла себе в отчаянных попытках вырваться на волю. Но Кою было все равно. Не сказав ни слова, он в бешенстве схватил нож Пилото, прыгнул в воду и начал кромсать сеть вокруг черепахи. Он полосовал эту сеть, как личного врага, которого ненавидел всеми силами своей души; выскакивал на поверхность, набирал воздуха и снова нырял в розовую от крови воду, снова выныривал и видел вылезающие из орбит глаза черепахи, которые неотрывно на него смотрели. Он резал и резал, поднимаясь из воды, рычал от ярости, снова погружался и снова кромсал. И даже когда черепаха уже оказалась на воле и медленно, едва шевеля ластами, поплыла прочь, он снова и снова нырял и резал сеть, пока рука не онемела. И он поплыл обратно к «Карпанте», предварительно бросив взгляд на черепаху, которая все еще не сводила с него измученных глаз.

Шансов у нее оставалось совсем мало, она полностью истощена, а кровь рано или поздно привлечет какую-нибудь прожорливую акулу. Но все-таки это будет смерть в открытом море, в ее морской вселенной так и умирают, это естественно; а вот умереть, задохнувшись в петлях сплетенной руками человека сетки, унизительно, это была бы жалкая смерть.

В «Обрере» они снова заказали джин, коньяк и пиво, и Танжер снова устроилась рядом, положив ему голову на плечо. Она мурлыкала какую-то песенку, но иногда умолкала, поднимала голову, и он согревал своими губами ее губы, холодные ото льда и пахучие от джина. Никто не упоминал про «Деи Глорию», и все шло как положено, как предписывали обстоятельства и роли, которые они, за исключением, вероятно, Пилото – хотя, возможно, и он, правда не отдавая себе в том отчета, – играли в этом римейке старинного сюжета. Эта сцена была уже сыграна сотни раз, и в наше время, когда люди столько раз видели, как определенного рода достижения развеиваются как дым, проигранная игра действует успокаивающе. За стойкой хозяин заведения, которого Кой знал всю свою жизнь, в неизменном переднике и с сигаретой в зубах, обслуживал постоянных клиентов, красноносых пьяниц с худыми руками, испещренными татуировками; они пили свое вино и коньяк; иногда оборачиваясь к их столику, они заговорщически им улыбались. Это все были старые знакомые Пилото; и хозяин время от времени ставил всем за счет троицы за столиком. Твое здоровье, Пилото, и твоих друзей. Твое, Хинес. Твое, Грамола. Твое, Хакета. Все было просто замечательно, и на душе у Коя царил мир, он отдыхал, играя ту роль, какую ему выпало играть, не хватало только, к величайшему его сожалению, пианино да Лорен Бэколл, которая, искоса поглядывая, пела бы своим глуховатым, чуть хриплым голосом, иногда очень похожим на голос Танжер. Или наоборот. Наконец опьянение достигло той стадии, когда изображение становится черно-белым. В мире написано столько книжек, спето столько песен, снято столько фильмов, что даже пьяный уже не воспринимает мир непосредственно. И Кой все думал, что же чувствовал человек, который впервые выходил в море охотиться на кита, искать сокровища или любил женщину, не прочитав про это ни единой книжки.

С Пилото они распростились у городской стены.

«Карпанту» они полностью привели в порядок, и нынешнюю ночь Пилото собирался провести дома, в рыбацком квартале Санта-Лусия. Они стояли и смотрели, как он неверной походкой идет под пальмами и магнолиями, а потом обернулись и взглянули на порт, там, за морским клубом и рестораном «Маре Нострум», «Феликс фон Лукнер» с ярко освещенной палубой отдавал швартовы, и его огни отражались в черной воде возле пирса. Отдали кормовой конец, и Кой мысленно повторял команды, которые сейчас отдает с мостика лоцман. Лево руля.

Малый вперед. Стоп. Малый назад. Отдать носовой.

Танжер стояла рядом, тоже наблюдала за маневрами большого корабля и вдруг, ни с того ни с сего сказала. Кой, я хочу принять душ. Я хочу раздеться и принять очень горячий душ, чтобы пар стоял такой же густой, как туман в открытом море. Еще хочу, чтобы в этом тумане был ты и чтобы ты ни слова не говорил ни о кораблях, ни о кораблекрушениях… – вообще чтобы ты ни о чем не говорил. Сегодня я выпила столько, что могу отдаться только грубому молчаливому герою, тому, кто возвратился из Трои и чья кожа помнит гарь сожженных городов и морскую соль. Она сказала все это и стала смотреть на него так, как смотрела иногда – молча, серьезно, внимательно – словно выпытывала что-то. Так она смотрела на него своими иссиня-стальными глазами, синева которых от джина стала совсем блестящей и текучей, она приоткрыла рот, словно лед из всех выпитых ею стаканов джина с тоником настолько заморозил ее губы, что только Кой мог согреть их своими губами. Он почесал нос и улыбнулся своей привычной улыбкой, которая придавала ему что-то детское, смягчала резкие черты его лица, делала незаметным его большой нос и почти всегда плохо выбритые щеки. Грубый молчаливый герой, сказала она. На их собственном острове рыцарей и оруженосцев магических слов не произносил никто. Только – я тебя обману или – я тебя предам.

Пусть обман, пусть предательство, но и в этой атмосфере никто не произнес – я тебя люблю. Хотя именно сейчас, когда весь мир стоял как-то не очень прочно, когда алкоголь растекался по жилам с каждым биением сердца, он совсем было решился на эту пошлость. Он уже раскрыл рот, чтобы произнести эти непроизносимые слова. Но она, словно почувствовав, что он собирается сказать, положила пальцы на его губы. Она была совсем близко, сверкающая и текучая синева темных глаз завораживала его, он снова улыбнулся и ничего не сказал. Он целовал эти пальцы. Потом глубоко, словно перед погружением, вдохнул и секунд пять осматривался, после чего взял ее под руку, и они, следуя строго по прямой, пересекли улицу и подошли к дверям пансиона «Картаго». Одна звезда, номера с ванными комнатами и видом на порт. Скидки для офицеров торгового флота.

Было еще темно, когда Кой проснулся. Ее рядом не было. Ему снилась темная пустота, брюхо деревянной кобылы, товарищи, закованные в бронзовые латы, настороженные, ни слова вслух, меч в руке, они проникают в самое сердце спящего города. Кой, тревожась, приподнялся и увидел силуэт Танжер на фоне открытого окна, куда проникал свет фонарей со старинной городской стены и порта. Она курила. Танжер стояла спиной к нему, и видеть этого он не мог, он только чувствовал запах табака Не одеваясь, он встал с постели и встал рядом с нею. Она накинула рубашку Коя, даже не застегнувшись, хотя из открытого окна тянуло прохладой. На шее у нее блестела серебряная цепочка с солдатским жетоном.

– Я думала, ты спишь, – сказала она, не оборачиваясь.

– Я проснулся и увидел, что тебя нет.

Танжер ничего больше не сказала, и он стоял не шевелясь. Просто смотрел на нее. Она выдыхала дым медленно, надолго задерживая его в легких Разгораясь, огонек сигареты освещал ее обкусанные, обломанные ногти. Кой положил руку ей на плечо, и, прежде чем снова затянуться, она коснулась его руки, но рассеянно, так, словно к ней эта рука не имеет никакого отношения.

– Что сейчас с черепахой? – спросила она через некоторое время.

Кой пожал плечами.

– Издохла, должно быть.

– А может, все-таки нет. Может, она выжила.

– Хорошо бы.

– Хорошо бы? – Она искоса смотрела на него несколько мгновений. – Бывает же, что конец оказывается счастливый.

– Конечно. Бывает. Припаси для меня один экземпляр.

Она снова умолкла. И смотрела вниз, на порт, на пустоту, которую оставил после себя «Феликс фон Лукнер».

– У тебя уже есть ответ на загадку про рыцарей и оруженосцев? – спросила она почти шепотом.

– У этой загадки нет ответа.

Она усмехнулась, или Кою только так показалось. Уверен он не был.

– Ошибаешься, – сказала она. – Ответы есть всегда и на все – Тогда скажи мне, что мы будем делать теперь Она ответила не сразу. Казалось, она находилась не ближе, чем останки «Деи Глории». Сигарета догорела, и она наклонилась – гасила окурок, очень аккуратно, долго, пока не дождалась, чтобы погас последний огонек в пепле. Потом выбросила окурок на улицу.

– Что мы будем делать? – Она склонила голову набок, словно раздумывала о том, что значит это слово. – То же, что и делали до сих пор. Будем искать.

– Где?

– Снова на суше. Затонувшие корабли далеко не всегда находят в море.

И потому на следующий день они появились в моем кабинете в Университете Мурсии. Стоял яркий, привычный для нас день, яркие прямоугольники солнечного света дрожали от преломления лучей в стеклах окон и фонтанах. Надев темные очки, я вышел в бар на углу выпить чашку кофе. Возвращался я оттуда в одной рубашке, пиджак висел у меня на плече, и тут-то я увидел перед своей дверью Танжер Сото – блондинка, красавица, синяя широкая юбка, веснушки. Поначалу я принял ее за студентку, в это время подобные девицы нередко навещали меня с просьбами о помощи в подготовке дипломной работы. Потом я обратил внимание на мужчину, который пришел вместе с ней, он держался рядом, но в то же время на расстоянии, думаю, что вы понимаете, что я имею в виду, если к этому времени уже успели хоть немного познакомиться с Коем. На плече у нее висела кожаная сумка, а локтем она придерживала тубус; она представилась и вынула из сумки экземпляр «Практического применения исторической картографии»; я понял, что она и есть та молодая женщина, о которой как-то раз рассказывала мне моя дорогая подруга и коллега Луиса Мартин-Мерас, заведующая отделом картографии в Морском музее; так вот, она говорила, что молодая женщина эта – умная, скрытная и очень деловая. А еще я вспомнил, что несколько раз я с ней беседовал по телефону, и беседа наша касалась поправок в атласе и некоторых документов, хранящихся в университетском архиве. м Я пригласил их войти, хотя и видел, что студенты мои, ожидавшие меня в коридоре, при этом совсем скуксились. Шла экзаменационная сессия, и в моем логове, для солидности именуемом кабинетом, на столе громоздились груды непроверенных работ.

Я снял книги с двух стульев, чтобы посетители могли присесть, и предложил им рассказать о том, что их привело ко мне. Если быть точным, почти все время говорила только она, и она же изложила то, что сочла нужным изложить на тот момент. Они приехали из Картахены – всего полчаса пути на машине, – а привело их ко мне следующее: затонувший корабль, документы, позволявшие установить его местонахождение, несколько бесплодных попыток сделать это, наконец, определение точных координат по долготе и широте, которые почему-то оказались неточными. Все как обычно. Я должен признаться, что консультации такого рода – дело для меня привычное. И хотя по совершенно личным причинам я подписываю свои работы и книги тем же именем и скромным званием, которое значится на моей визитной карточке под анаграммой, а именно: Нестор Перона, маэстро картографии, на самом деле я уже довольно давно заведую кафедрой в Университете Мурсии, мои публикации пользуются в научном мире кое-каким весом, и потому я должен с известной регулярностью разрешать проблемы, которые ставят передо мной как различные учреждения, так и частные лица. Мне представляется чрезвычайно любопытным тот факт, что в наше время, когда картография пережила самую большую революцию за свою историю в связи с внедрением аэрофотосъемки, спутниковых снимков, электроники и информатики, бесконечно отдалившись от тех примитивных карт, которые вычерчивали землепроходцы и мореплаватели, исследователи все больше нуждаются в человеке, который поддерживал бы хрупкую связь, еще соединяющую современность с предшествующими эпохами науки, которая оказывается не чем иным, как проверенным мифом. Подобная проблема возникла в XV – XVI веках, когда фламандцам, в ту пору самым передовым картографам, пришлось приложить немало усилий, чтобы устранить противоречия, содержавшиеся в трудах античных авторов и новейших открытиях португальских и испанских мореплавателей; и так продолжалось из поколения в поколение. И потому сейчас без таких людей, как я, – уж простите мне это самовосхваление, быть может, даже вполне законное, – древний мир исчез бы из нашего поля зрения и многое вообще бы утратило смысл в холодном свете люминесцентных ламп современной науки. И потому каждый раз, когда у кого-либо возникает необходимость оглянуться назад и понять, что именно он видит, требуется моя помощь.

Помощь классиков. Естественно, я консультируюсь с историками, библиотекарями, археологами, гидрографами, охотниками за сокровищами затонувших кораблей и просто кладоискателями. Быть может, вы помните, как нашли галеон «Сан Рико» у берегов Мексики, как искали Ноев ковчег на Арарате, или знаменитые телерепортажи «Нейшнл джиогрэфик» о находке «Вирхен де ла Каридад» в Бискайском заливе, о том, как были подняты на поверхность восемнадцать из ее сорока бронзовых пушек; так вот, все эти три сюжета – хотя поиски ковчега и увенчались столь гротескным провалом – были бы невозможны без таблиц поправок, которые создали мои сотрудники в Университете Мурсии. И даже другой наш старинный знакомец по этой истории – Нино Палермо – удостоил меня сомнительной чести просветить его по части картографии, хотя дело, судя по всему, кончилось ничем – тогда, как я понимаю, он выискивал 80 000 дукатов, которые затонули на испанской галере в 1562 году напротив башни Велес-Малага. И наконец, для более подробного ознакомления с моей работой отсылаю вас к публикациям в журнале «Картографика» и некоторым моим книгам: к уже упоминавшемуся труду «Применение исторической картографии», например, или же к исследованию локсодром 7 – ну вы же понимаете, loxos и dromos – в книге «Загадки проекции Меркатора». Можно также обратиться к моей работе о двадцати одной карте незаконченного атласа Педро де Эскивеля и Диего де Гевары, а также к биографиям падре Риччи («Ли Маттео, китайский Птолемей») и Тофиньо («Королевский гидрограф») и к «Каталогу старинной гидрографии», который я сделал в сотрудничестве с Луисой Мартин-Мерас и Беленом Риверой; кроме того мною написаны монографии «Картографы-иезуиты на море» и «Картографы-иезуиты на Востоке». Все это я писал, разумеется, не выходя из кабинета. Лично посещать некоторые места надо только в молодости, как лишь в юности хорошо мечтать. В зрелые годы непосредственному восприятию мешают почтовые открытки и видеофильмы, и, оказавшись в Венеции, ты уже чувствуешь не ее великолепие, а чудовищную сырость.

Но перейдем к делу. А заключается оно в том, что утром в моем университетском кабинете двое посетителей изложили мне проблему, с которой столкнулись. Точнее, излагала она, а он, устроившись на стуле, с которого я снял кипы книг, чтобы освободить ему место, скромно слушал. И, должен признаться, этот молчаливый моряк – хотя о его профессии я узнал несколько позже – был мне симпатичен; может быть, из-за его манеры слушать и не вмешиваться в разговор или из-за того, что он показался мне человеком пусть и неотесанным, но хорошим, с открытым прямым взглядом, мне нравилась его манера теребить нос, когда что-то смущало его или сбивало с толку, нравилась мне и его застенчивая улыбка, и то, что был он в джинсах, теннисных туфлях и белой рубашке, из-под закатанных до локтя рукавов которой видны были сильные, крепкие руки. Про таких, как он, внутреннее чувство справедливо ли, нет ли, но говорит: на него можно положиться; и мне хочется рассказать эту историю именно потому, что он, оказавшись в самом центре событий, играл в ней немалую роль. В юности я тоже читал кое-какие книжки. Кроме того, я обычно прибегаю к изощренной вежливости – у каждого свои приемы – как к средству выразить глубочайшее презрение к своим ближним; и наука, которой я себя посвятил, есть всего лишь способ – впрочем, не хуже любого другого – держать на отдалении мир, населенный людьми, которые на самом деле приводят меня в бешенство и среди которых я сам, причем руководствуясь только своими симпатиями и антипатиями и отвергая всякую справедливость, произвожу отбор. Как сказал бы Кой, каждый устраивается, как может. Так вот, по некоему странному побуждению – можете называть это солидарностью или сродством душ – я испытываю необходимость оправдать этого моряка, лишенного моря; это и есть причина, по которой я вам рассказываю его историю. В конце концов, изложить его приключения с Танжер Сото – все равно что применить проекцию Меркатора для описания мира: чтобы представить сферу на плоскости, в высоких широтах приходится искажать земную поверхность.

Итак, тем утром в моем кабинете Танжер Сото в самых общих чертах обрисовала мне свое дело, а потом сообщила, в чем, собственно, состоит проблема, а заключается она в 37°32' северной широты и 4°51' восточной долготы по сферической карте Уррутии.

В этом месте, в последней трети XVIII века, затонул некий корабль, с учетом моих же собственных таблиц поправок эти координаты соответствуют нынешним 57°32' северной широты и 1°21' западной долготы. Вопрос моих посетителей заключался в следующем: правильно ли они учли поправки; подумав немного, я ответил, что если таблицы были использованы правильно, то правильными должны были оказаться и их вычисления.

– И тем не менее, – сказала она, – корабля там нет.

Я посмотрел на нее с вполне понятным недоумением. В такого рода вопросах я не доверяю безапелляционным утверждениям и женщинам, не важно, красивым или дурнушкам, которых почитают за больших умниц. Сколько я их перевидал в университетских аудиториях!

– Вы уверены? Я как-то не думал, что затонувший корабль криками оповещает о своем местонахождении.

– Само собой, нет. Но мы исследовали все, в том числе и на местности.

Значит, в воду вы все-таки сунулись, сделал я вывод. Я попытался занести эту пару в одну из разработанных мной категорий, но это было непросто.

Археологи-любители, фанатичные историки, охотники за сокровищами. Сидя за своим столом, под репродукцией карты-итинерария Пейтингера – подарком моих студентов в связи с назначением меня заведующим кафедрой, – я занялся пристальным изучением своих гостей. По виду она могла принадлежать к первым двум категориям, он – к третьей. Конечно, если вообще допустить, что у археологов-любителей, фанатичных историков и охотников за сокровищами имеются некие внешние отличия.

– Тогда не знаю, – ответил я ей. – Единственное и самое простое объяснение, которое приходит мне в голову, – ваши исходные данные неверны. Координаты не соответствуют действительным.

– Этого быть не может. – Она тряхнула головой, и ее асимметрично постриженные волосы коснулись подбородка. – Документальные обоснования очень точны. Тут возможна только чуть большая погрешность, а это означает, что нам надо расширить район поисков… Но перед этим нам хотелось бы исключить любые другие ошибки.

Меня позабавили ее интонации. Знающая, уверенная в себе, четкая дама.

– Например?

– Мы могли совершить ошибку, применяя ваши таблицы поправок… Я бы хотела попросить вас проверить наши расчеты.

Я снова несколько мгновений внимательно смотрел на нее, потом перевел взгляд на Коя, который сидел на стуле с видом пай-мальчика, положив свои большие руки на колени, и слушал нас совершенно спокойно, не вставив ни слова. Любопытство мое имеет пределы, тем более про подобные поиски затонувших кораблей я знал довольно много разных историй. Но мне противно было думать о студентах, которые ожидали меня в коридоре, – уж слишком хороший выдался денек, чтобы тратить его на проверку их работ и на экзамен, сеньорита Сото – пусть и не красавица из-за формы носа в профиль – была необычайно привлекательна, хотя, возможно, именно этот дефект и прибавлял ей привлекательности, да и Кой мне, пожалуй, нравился. «Пуркуа па?» – вспомнил я название корабля французского полярника Шарко. Много времени это наверняка не отнимет, так что я согласился. Танжер Сото вынула из картонного тубуса несколько карт и разложила их на столе передо мной. Среди них я сразу увидел ксерокопию сферической карты из атласа Уррутии. Мне она была, разумеется, знакома, и когда-то я изучал ее с большим удовольствием.

Конечно, не столь великолепна, как карты Тофиньо, но все же прекрасно выгравирована сухой иглой по выколоченным и тщательно отполированным медным пластинам.

– Ну что ж, давайте взглянем, – сказал я. – Когда затонул корабль?

– В тысяча семьсот шестьдесят седьмом году.

В юго-восточных водах Испании. Координаты брались по пеленгу практически в тот момент, когда корабль затонул.

– Меридиан Тенерифе?

– Нет. Кадис.

– Значит, Кадис. – Я ободряюще улыбнулся ей, глядя на верхнюю часть карты, выискивая соответствующую масштабную линейку. – Обожаю этот меридиан. Прежний, разумеется. Есть в нем аромат утраченного прошлого, это все равно что Атлантида старика Птолемея. Вы понимаете, о чем я…

Я надел очки, чтобы видеть вблизи, и начал работать. Они так и не ответили мне, понимают ли они, о чем я, или нет Широту я определил сразу же, без особых трудностей – они вычислили ее достаточно точно. Вообще-то уже три тысячи лет финикийские мореплаватели знали, что высотой солнца в полдень или высотой звезд возле северного полюса над горизонтом в той или иной точке измеряется ее широта. Теперь это и ребенок может сделать. Разумеется, не всякий ребенок, а только тот, который имеет хоть какие-то познания в космографии.

– Вам повезло, что ваше кораблекрушение произошло в тысяча семьсот шестьдесят седьмом году, – отметил я. – Случись это на сто лет раньше, с широтой особых проблем все равно бы не было, а вот с долготой тогда были большие сложности. Маттео Риччи, один из величайших картографов того времени, совершал ошибки до пяти градусов, производя измерения по меридиану Тенерифе… Тысяча пятьсот лет потребовалось земному шару, каким его представлял себе Птолемей, чтобы несколько уменьшиться в размерах… И происходило это очень медленно… Думаю, вам известно знаменитое высказывание Людовика Четырнадцатого, когда Пикар и Ля Ир на полтора градуса сократили карту Франции: «Мои картографы отобрали у меня больше земель, чем неприятель».

Над бородатым историческим анекдотом посмеялся только я один, но Танжер все-таки из вежливости улыбнулась. Очень интересно, подумал я, внимательно наблюдая за ней. Я снова потратил некоторое время, чтобы поточнее определить, что же она собой представляет, но сдался. Женщина – единственное живое существо, которому нельзя дать определение в двух последовательных фразах.

– Как бы то ни было, – продолжал я, – но Уррутии удалось сделать много уточнений; правда, чтобы приблизить испанскую гидрографию к реальности – более или менее, – пришлось все-таки ждать Тофиньо, который выполнил эту работу к концу восемнадцатого века… Ну ладно, посмотрим. Судя по всему, ваша широта вычислена точно, моя дорогая.

Видите? Действительно, получается тридцать две минуты. В общем, и картограф, и тот кабальеро, который делал вычисления, не ошиблись.

Я нарочно сказал «кабальеро», а не «дама», потому что перед своими студентками люблю играть роль эдакого отвратительного женоненавистника, хотя на самом деле это и не так. А еще мне хотелось узнать, располагает ли Танжер Сото свободным временем для того, чтобы обижаться на такого рода шутки. Однако она, видимо, не обиделась. Она посмотрела на своего спутника и сказала:

– Этот кабальеро – моряк.

Я посмотрел на Коя поверх очков с новым интересом.

– Моряк торгового флота? Очень приятно. Ваши и мои расчеты, в принципе, полностью совпадают.

Он ничего не ответил. Только несколько неловко улыбнулся и пару раз потрогал свой нос. Наклонившись над столом, Танжер показала на масштабную линейку в верхней части карты.

– С определением долготы проблем было побольше.

– Естественно. – Я откинулся на спинку своего профессорского кресла. – Пока морские часы Гаррисона и Берту не были усовершенствованы, а произошло это лишь ближе к концу восемнадцатого века, определение долготы представляло большую трудность для мореплавателей. Для широты хватало солнца и звезд; а для долготы оставался очень неточный метод Кассини – наблюдения покрытия звезд и планет лунным диском. Сейчас-то это можно сделать с помощью самых дешевых наручных часов, а когда Уррутия составлял свои карты, эта проблема еще не была полностью решена. Существовали маятниковые часы и секстанты, но не было по-настоящему надежного инструмента – точного хронометра, по которому определяются те пятнадцать градусов, что содержатся в каждом часе разницы между местным временем и временем нулевого меридиана…

Поэтому ошибки в долготе более значительны, чем в широте. Обратите внимание, до тысяча семисотого года не были известны истинные размеры Средиземного моря, Птолемей считал, что они составляют шестьдесят два градуса, а на самом деле это сорок два градуса.

Взглянув на нее, я позволил себе вздохнуть. Казалось, мои рассказы не произвели на нее никакого впечатления. Да и на Коя тоже. Вероятно, все это им было уже известно; но я же маэстро картографии, и они сами, по собственной воле, явились ко мне в кабинет. У каждого – своя роль, и ее следует исполнять наилучшим образом. Если этим двоим нужна моя помощь, они должны заплатить пошлину. Потешить мое самолюбие.

– Это представляется просто невероятным, не так ли? – Я позволил себе удовольствие добавить еще один изящный штрих к своей лекции:

– Когда я вижу, как школьник раскрашивает цветными карандашами контурную карту, я думаю, что испокон века человек, изобретая триангуляцию, рассчитывая наложение лунного диска и вычисляя склонение планет, изучал землю и морские берега, метр за метром измерял каждую неровность, и все ради того, чтобы начертить вот такие карты, которые мы сейчас видим. Мартин Кортес писал: «Поскольку путь сей весьма и весьма тяжек, поведать о нем словами, описать пером на бумаге было бы слишком трудно. И потому нанести путь сей на карту есть лучшее, что изобретательность человеческая приуготовила на подобный случай». Таким образом человек овладевал природой, таким образом стали возможны географические открытия и путешествия… При помощи лишь своего таланта и нескольких нехитрых приспособлений – магнитной стрелки, астролябии, квадранта, градштока, таблиц времен Альфонса Мудрого – человек начал описывать берега, отмечать опасности на бумаге, строить башни и маяки в нужных местах… – Я показал рукой назад, на стену, где висела карта-итинерарий: это, конечно, не образец точности, поскольку обозначались на ней дороги Римской империи и географию приносили в жертву военным и административным интересам, но все это они должны были понять по моему жесту. Я же продолжал:

– ., и делал это с такой изобретательностью и настойчивостью, что даже в наше время спутники передают съемки ландшафтов, которые были сотни лет назад описаны землепроходцами и мореплавателями. Эти люди прежде всего наблюдали и думали… Известна ли вам история Эратосфена?

Разумеется, я им ее рассказал. От начала до конца и не скупясь на подробности. Умный парень был этот киренец, заведовал Александрийской библиотекой. Он знал, что в Сиене есть интересный колодец – солнечные лучи достигают его дна только 20 – 22 июня; значит, колодец находился точно на тропике Рака, а с другой стороны, было известно, что расстояние до Александрии, расположенной на север от Сиены, составляет 5000 стадий. 21 июня в полдень Эратосфен измерил угловое склонение солнца, оно составило 7 градусов, одну пятидесятую часть земного меридиана. Отсюда нетрудно было вычислить окружность Земли – 250 000 стадий, то есть примерно 45 000 километров. Согласитесь, вполне неплохо, если знать, что реальная длина окружности составляет 40 000 километров. Погрешность менее 14 процентов – высокая точность, особенно если учитывать, что этот парень жил за два века до Рождества Христова.

– Вот поэтому я так люблю свою профессию, – закончил я.

На них мои рассказы по-прежнему не производили никакого впечатления, но я-то наслаждался.

Это правда – я обожаю свою профессию.

Дав им понять, кто есть кто, я решил вернуться к их вопросу.

– Итак, – сказал я, сделав необходимые вычисления, – позвольте вас поздравить. Как и вы, я получил один градус двадцать одну минуту западной долготы по Гринвичу…

– Тем серьезнее наша проблема, – ответила Танжер. – Там ничего нет.

Я посмотрел на нее с сожалением, опять же поверх очков, которые обладают дурным обыкновением сползать мне на кончик носа. Искоса взглянул я и на моряка. Его, судя по всему, не беспокоило то, что я, опершись подбородком на руку, изучал внимательнейшим образом стоявшую передо мной блондинку. Словно бы их связывали чисто профессиональные отношения. У меня зародились надежды.

– Боюсь, вам придется проверить координаты по Уррутии. Или же, как вы и предполагали, расширить район поисков… После снятия последних координат судно могло некоторое время дрейфовать или даже идти своим ходом, и только потом затонуло.

Шторм?

– Бой, – ответила она сухо. – С корсаром.

Какая прелесть, подумал я, просто классический случай. Шансов у этой парочки практически никаких. Но на лице моем эти мысли не отразились.

– А раз так, – сказал я со всей серьезностью, – между тем моментом, когда определялись координаты, и временем, когда судно затонуло, могло произойти много разных событий… И вряд ли у них были все условия, чтобы спокойно взять высоту солнца и определить пеленги. Думаю, что вас это ставит в довольно трудное положение.

Все это они наверняка знали до того, как явиться ко мне, потому что слова мои отнюдь не заставили их тревожиться больше, чем они тревожились до того. Он только посмотрел на нее, будто ждал реакции, но реакции не последовало. Танжер смотрела на меня так, как смотрят на врача, который успел познакомить клиента лишь с первой половиной диагноза Я разглядывал карту, надеясь, что мне придет в голову какая-нибудь идея. Я был нем и недвижим, как инвалид на паперти, хотя с тем же успехом мог бы насвистывать пасадобли или рисовать, держа кисть пальцами ног, или придумать что-нибудь еще.

– Как я полагаю, сомнений относительно того, что были использованы именно карты Уррутии, не существует, – предложил я новый ход. – Иначе возможны сильные расхождения с координатами, которые нам известны.

– Нет никаких сомнений, – сказала она, и я спросил себя: а испытывала ли эта замечательная дама хоть раз в своей жизни какие-нибудь сомнения?

Она продолжала:

– У нас имеются свидетельства непосредственных участников событий из числа членов экипажа.

– Вы уверены, что за исходный меридиан они принимали Кадис?

– Да, потому что никакой другой – Париж, Гринвич, Ферроль, Картахена – не дает совпадений с известным нам по описаниям местом гибели корабля. Это может быть только Кадис.

– Позволю себе выразить уверенность, что вы имеете в виду старый меридиан по Кадису, – тут я подпустил свою фирменную улыбочку. – Вы, разумеется, не могли спутать его с меридианом Сан-Фернандо, что бывает гораздо чаще, чем представляется возможным.

– Разумеется, нет.

– Так. Кадис.

Я серьезно раздумывал. Потом сказал:

– Я считаю вполне естественным, что вы рассказали мне только то, что сочли необходимым, к этому я отношусь с пониманием. Я уважаю сложность вашего положения. – Она выдержала мой взгляд с великолепным хладнокровием. – И все-таки, быть может, вы сочтете возможным предоставить мне некоторые дополнительные данные о корабле.

– Это была андалусская бригантина. Шла курсом на северо-восток.

– Под испанским флагом?

– Да.

– Кто арматор?

Я видел, что она колеблется. И если бы она не ответила, я бы перестал задавать вопросы и просто-напросто распрощался бы с ними, пустив в ход всю ту изощренную вежливость, о которой я упоминал выше. Нельзя же прийти и выпотрошить маэстро картографии, взамен предоставив ему лишь возможность полюбоваться на хорошенькое личико, да еще и отбирать одной рукой то, что показала другой.

Она не могла не прочесть этой мысли на моем лице, так как уже было совсем собралась что-то сказать.

Но нужные слова произнес Кой, до сих пор молчавший:

– Это был корабль иезуитов.

Я смотрел на него с большим чувством. Хороший он был парень, этот моряк. Думаю, что именно в это мгновение я и взял его сторону. Потом я взглянул на Танжер. Она кивнула с легкой, загадочной улыбкой, не то извиняясь, не то вступая со мной в сговор. Только красивой женщине хватает смелости улыбаться так в ту самую минуту, когда ты хотел выставить ее за дверь.

– Иезуиты, – повторил я.

Потом два раза медленно поднял и опустил голову, дегустируя полученную информацию. Это было хорошо. И даже замечательно. Чтобы насладиться такими минутами, человек, наверное, и становится картографом. Выигрывая время, я внимательно вглядывался в карту, чувствуя на себе два нетерпеливых взгляда. Я отсчитал тридцать секунд.

– Приглашайте меня пообедать, – сказал я наконец. – Вероятно, я заработаю на бутылку хорошего вина и на отличную еду.

Я отвел их в «Пекенья таберна», ресторан с мурсийской кухней, расположенный за аркой Сан-Хуан, возле реки. Я полностью расслабился, как матадор, которому некуда торопиться, и наслаждался их ожиданием, испытывая терпение обоих, – сначала аперитив, бутылка «Маркес де Рискаль», цена за которую превосходила всякую грань разумного, помидоры с перцем по-мурсийски, жареная кровь с луком и зелень. Они, по-моему, так ничего и не попробовали, но уж я-то отдал честь заведению.

Когда прошло достаточно времени, я сказал:

– Этот корабль вы и не могли найти по этим координатам: 37°32' широты и 1°21' восточной долготы по Кадису. По той простой причине, что его там никогда и не было.

Я заказал еще этих восхитительных помидоров по-мурсийски. Аппетит возбуждало и то, что они все время были перед глазами – в огромных глиняных мисках на стойке. Возбуждало меня и выражение лиц моих, с позволения сказать, сотрапезников, которое очень забавно менялось по мере того, как я раскусывал их орешек.

– У иезуитов была долгая картографическая традиция, – продолжил я, обмакивая хлеб в соус. – Сам Уррутия пользовался их помощью при составлении сферических карт… В любом случае научно-гидрографическая традиция Церкви идет издавна – первое упоминание о картографических работах мы находим в Деяниях апостолов; «И, вымерив глубину, нашли двадцать сажен».

Моя эрудиция не слишком их поразила, ясное дело, они теряли терпение. Он даже и не старался скрыть этого, положил руки рядом с тарелкой и смотрел на меня, явно думая: когда же этот идиот перестанет ходить вокруг да около? Она же глядела на меня с тем спокойствием, которое я осмелюсь назвать профессиональным – да, это она могла. Она ничем не показала, что без особого внимания следит за моими выкрутасами, наоборот, ловила каждое мое слово, будто это – чистое золото. Она умела манипулировать мужчинами. А до какой степени, я узнал несколько позже.

– Дело в том, – продолжал я между двумя ложками и двумя глотками, – что некоторые из самых выдающихся картографов – Риччи, Мартини, пер Фурнье, автор «Картографии» – принадлежали к ордену иезуитов… У них были свои системы картографического описания, свои миссии в Азии, Америке, свои собственные маршруты, свои уделы… Свои корабли, капитаны и штурманы. Бласко Ибаньес написал про них роман «Черный паук» и в определенном смысле был совершенно прав.

Я смаковал обед и всяческие подробности, оставляя на десерт главное сообщение. У иезуитов, рассказывал я дальше, были свои школы космографии, картографии и навигации. Они понимали, насколько важны точные географические сведения, и их приверженцы со времен самого Игнатия Лойолы обязывались доставлять все полезные ордену сведения. Да и маркиз Энсенада, заметил я, подцепляя на вилку кусочек спаржи, именно иезуитам повелел составить современную и подробную карту Испании для Филиппа V, однако она так и не была напечатана из-за падения этого министра. Рассказал я им и о близких отношениях этого министра с Хорхе Хуаном и Антонио де Уллоа, которые в Перу точно измерили градус меридиана. Одним словом, иезуиты в научных делах собаку съели. При этом, разумеется, имели и друзей, и врагов. И, соответственно, принимали меры предосторожности. Я сам по своей работе иногда встречался с документами, которые было трудно, а иногда и невозможно понять. У этих ребят-иезуитов была настоящая инфраструктура, то, что сейчас мы называем контрразведкой, – тут я слегка улыбнулся.

– Вы хотите сказать, что они употребляли шифры?

– Именно это я и хочу сказать, моя дорогая. Ваш корабль существовал в мире секретов и тайных языков. Как и все прочие, что принадлежали ордену, он плавал по морям, опираясь на карты Уррутии и других картографов, указывал широты и долготы как положено – Кадис, Тенерифе, Париж, Гринвич… – Я отпил глоток вина и выказал свое удовольствие, кивнув головой; официант только что вытащил пробку из второй бутылки. – Но одна хитрость тут была. Вы, разумеется, помните, что меридиан – понятие условное, оно всего лишь помогает определиться на карте, оно якобы изображает земную поверхность, используя сферическую проекцию…

Всего меридианов сто восемьдесят, и все они, в принципе, произвольны. Исходный меридиан, который кое-кто называет нулевым, может проходить где угодно, поскольку ни на земле, ни на небе нет знаков, которые указывали бы его местонахождение. Форма Земли, подобная сферической, позволяет любой меридиан считать начальным, каждый из них может претендовать на столь почетное звание.

И потому, до того как Гринвич, по всеобщему согласию, был признан начальным меридианом, в каждой стране был свой собственный начальный меридиан… – Я отпил еще один глоток и посмотрел на них, вытирая губы салфеткой. – Вы следите за моей мыслью?

– Разумеется. – Глаза темной стали смотрели на меня очень пристально, и я мог только восхищаться таким хладнокровием. – ...Короче говоря, иезуиты пользовались своим собственным меридианом.

– Совершенно верно. Но я терпеть не могу говорить коротко.

Кой медленно опустил голову, это был знак согласия и в то же время – полного изнеможения. Он взял свой стакан и на сей раз сделал глоток. Очень большой глоток.

– Значит, – сказала Танжер, – поправки, которые мы внесли в соответствии с вашими таблицами, надо было делать не относительно меридиана Кадиса…

– Конечно, нет. Их надо было делать относительного того тайного меридиана, которым иезуиты пользовались в тысяча семьсот шестьдесят седьмом году для исчисления долготы на борту своих кораблей. – Я помолчал и улыбнулся, глядя на них. – Вы понимаете, к чему я клоню?

– Черт побери, – сказал Кой. – Выкладывайте поскорее.

Я просто восхищался им. По-моему, я уже говорил вам, что этот человек все больше и больше нравился мне.

– Дорогой друг, не лишайте меня удовольствия чуть-чуть потянуть с развязкой. Не лишайте меня его… Вам нужен меридиан, который соответствует 5°40' к западу от Гринвича. И проходит он точно по школе космографии, географии и навигации, а также астрономической обсерватории, которые до изгнания в тысяча семьсот шестьдесят седьмом году принадлежали иезуитам и назывались Колехио Реаль де ла Компания де Хесус, а теперь это – Универсидад Понтифика….

Я сделал последнюю театральную паузу – але-оп, дамы и кабальеро, – и вытащил кролика из цилиндра. Хорошего кролика, белого, пушистого, с полной безмятежностью грызущего свою морковку.

– ..в нескольких метрах от колокольни кафедрального собора Саламанки.

Секунд на пять повисло глухое молчание. Сначала они переглянулись между собой, потом Танжер сказала: быть не может. Очень тихо сказала: быть не может, и посмотрела на меня, как на марсианина.

Вес словах не было ни возражения, ни недоверия, это была жалоба. В свободном переводе это означало: я – дура.

– Боюсь, что да, – обострил я ситуацию.

– Но это же означает…

– Это означает, – перебил я ее, не желая уступать главную роль, – что на этой широте, между меридианом Саламанки и академией Гуардиамаринас в Кадисе, на многих картах в тысяча семьсот шестьдесят седьмом году еще нужно было учитывать разницу в сорок пять минут…

Произнося эту свою реплику, я с помощью двух столовых приборов, куска хлеба и стакана примерно изобразил юго-восточное побережье Испании.

Стакан стоял в середине и обозначал Картахену, а конец вилки – мыс Палое. Конечно, не карта Уррутии, но все-таки совсем неплохо, правда, кое-чего не хватало. И клетки скатерти прекрасно исполнили роль параллелей и меридианов на сферической карте.

– А вы, – завершил я свою роль, передвигая палец по клеточкам скатерти в сторону вилки, – искали ваш корабль на тридцать шесть миль западнее того места, где он находится.