"Жемчуг перед свиньями" - читать интересную книгу автора (Синьяк Пьер)

Четверг, 24 октября 1969 года

Прекрасным осенним днем, таким солнечным и теплым, будто все еще стояло лето, которое, казалось, так и будет тянуться до самого дня Всех Святых, по узкой извилистой дороге в департаменте Верхняя Сона неспешно катил фургончик Ромуальда Мюзардена. Было около четырех часов пополудни. На какое-то мгновение красота мест, где он провел детство, заставила Ромуальда забыть о своих заботах. Он вел машину, спокойно держа руки на руле и насвистывая «Маленькую ночную серенаду».

Огромный полуразвалившийся замок Фальгонкуль, куда сорок лет назад вернулся последний из Мюзарденов, все же еще стоял, тщетно ожидая, что его занесут в список исторических памятников. Старый дом был неподалеку. «Почему бы мне и не завернуть туда?» – подумал сын человека, в тот черный четверг покончившего с собой.

У въезда в какую-то дыру он остановился около кафе, чтобы обдумать этот вопрос за стаканчиком белого вина из Кот-Дор, соседнего департамента, куда местные жители охотно ездили запастись вином.

В кафе не было никого, если не считать навалившегося на стойку и похожего на огромного спящего крокодила хозяина, старого бурдюка с вином, в маленькой засаленной фуражке на голове с гипертрофированным черепом. Приоткрыв один глаз, он наблюдал за клиентом, фургончик которого стоял перед бистро. Ромуальду было в то время немногим более сорока. Худощавый, стройный, подвижный – он выглядел юношей: невысокого роста – он носил ботинки на толстом каблуке чтобы казаться повыше. Ходил он быстро перебирая ногами, ставя одну перед другой, словно, Бог знает почему, вынужден был ходить по строго намеченной мелом прямой – как канатоходец по канату, только быстрее. И размахивая при этом согнутыми руками с торчащими в стороны локтями словно их обладатель участвует в забеге по маршруту Париж-Страсбург. Такая походка придавала Ромуальду Мюзардену вид человека делового и занятого. Подвижное тело было словно составлено из шарниров и резко выступающих частей – лопаток, коленей, адамова яблока и т. д.,– а венчала его затаившаяся в ожидании лучшей участи голова с иссиня черными волосами, напомаженными как у Рудольфо Валентино. На бледном лице, выражавшем в одно и то же время радость и печаль, с большими голубыми глазами, обведенными темными кругами, узким лбом и маленьким орлиным носом выделялись только ярко-красные губы. Несмотря ни на что – интересное лицо, и ничего вампирического во взоре. Костюм из черной саржи, блестящий сверх всякой меры, белая рубашка сомнительной свежести, если не сказать просто грязная. От этого человека пахло потом, на подбородке, который никогда не бывал чисто выбритым, торчали седоватые волоски. Огромный галстук-бабочка, покачиваясь, цеплялся за ворот засаленой рубашки. Отложными манжетами, наверное, были обтерты столы всех бистро Парижа и его пригородов: радужные разводы, словно вышедшие из-под кисти художника-набиста[1] – разводы, полученные благодаря усердному смешиванию паршивого вина, горчицы, соуса бешамель и клубничного джема. В нем чувствовался завсегдатай самых дешевых забегаловок, таких, в которых столы никогда не вытирают – тут мы верны традициям, – а тарелки несут на себе какое-то воспоминание. В грязную бабочку была воткнута самая что ни на есть дурацкая булавка. Добавьте ко всему этому слащавый голос и высокомерный вид, говоривший о сидевшей в нем мизантропии и нескрываемом отвращении к роду человеческому.

В четырнадцать лет, после того как отдала Богу душу старая дама, последняя из рода Мюзарденов, воспитывавшая среди крыс, сов и пауков вернувшегося в Фальгонкуль Ромуальда, он был вынужден бросить учение. В 1940 году он покинул деревню и отправился в Париж добывать себе хлеб насущный. Сначала уборщиком на заводе, затем рабочим, а потом пошел вверх по социальной лестнице и стал служить посыльным в конторе Тартинела и Майякура, щеточных фабрикантов с улицы Тампль. Вплоть до призыва в армию (разряд 46/1). А потом он выучился на фотографа на вечерних курсах при мэрии тринадцатого округа и очень быстро нашел себе место у Баленкена и Люэ, известных торговцев почтовыми открытками. Теперь он, уложив все необходимое для съемок в свой фургончик, целыми днями колесил по дорогам, выискивая исторические, занимательные или просто красивые виды и снимая их для своих патронов. Жизнь довольно вольная, и начальство не стоит за спиной. Зарабатывал он не слишком-то много, но знал, что однажды, совсем скоро – он в течение двадцати лет лелеял эту надежду – он снова займет подобающее ему место в жизни. Потомок настоящих аристократов, он вернет себе достояние своих предков, владельцев замка Фальгонкуль. Он еще вернется в Кьефран, где в детстве его постоянно унижали малолетние негодяи, бросаясь в него камнями и то и дело подстраивая жестокие каверзы. Он, отпрыск славного, пусть и разорившегося рода, разбогатев, снова поселится в деревне, и тогда этим неучам придется научиться его уважать и, следуя древнему обычаю, снимать шляпу при виде Мюзардена и низко кланяться ему.

Но замок предков стоял в руинах, практически непригодный для жилья, и не с его доходами, на тысячу-другую превышающими минимальную заработную плату, начинать сызнова жизнь, о которой он так мечтал – жизнь дворянина в собственной усадьбе. Нужно было гдето найти первоначальный капитал. На восстановление замка, владельцем которого он все еще являлся. Водвориться на собственных землях и, став вновь настоящим Мюзарденом де Фальгонкуль, выдвинуть свою кандидатуру в депутаты или сенаторы, заполучить должность в том же духе, а потом так развернуться, что местные прохвосты от злости на стенку полезут. Хотя, даже если он и сумеет добиться своей цели, эти недоумки, живущие под сенью башен Фальгонкуля, еще не готовы к тому, чтобы были у них современные дороги, водопровод, сельскохозяйственные кооперативы и другие блага, благодаря которым деревня и вся округа приобщатся к цивилизации. Сейчас, если полученные им сведения верны, от Кьефрана был свой депутат-социалист, который пытался вытащить десяток деревенек этого захолустья из их вековечного прозябания. Надо будет как можно скорее положить всему этому конец. Эти слизняки так и будут прозябать и сидеть по уши в дерьме, и не скоро еще наступит тот день, когда он, если станет их избранником, осушит болото – а оно, не стоит этого забывать, принадлежит ему – и на его месте устроит искусственное озеро или еще что-нибудь в этом роде для привлечения туристов. Да эти олухи ничего другого кроме нищеты и не заслуживают.

Думая о том, как он отомстит всем этим тварям, а месть эта, как он чувствовал, не за горами, Ромуальд коснулся рукой того места на лбу, где когда-то была шишка и гноящаяся рана, а все оттого что накануне его отъезда в Париж на заработки эти недомерки забросали его острыми камнями, чуть не убив при этом и чуть-чуть не выбив ему глаз. Они ему за это еще заплатят. Ненависть отразилась у него на лице, и хозяин бистро обеспокоенно поглядел на него.

– Сколько с меня, дружище?

Ромуальд был вежлив с пройдохой. Он всегда был любезен со скотами. Фальгонкуль совсем рядом. Километров десять-пятнадцать. Трактирщик, небось, родом из тамошних крестьян.

Ромуальд небрежно бросил пятифранковую монету на стойку, покрытую винными пятнами – это в порядке вещей, – а вдобавок еще и коричневатыми разводами от глины и навоза. Сельские пьянчуги в вельветовых куртках, должно быть, возили по стойке локтями, нудно и злобно перепевая привычный вздор о постоянно растущих ценах на зерно и молодняк – мол, это их разорит.

«Уж если мне удастся стать вашим депутатом, не надейтесь, сволочи, что цены снизятся» – подумал про себя Ромуальд.

– Что у вас новенького, любезнейший? – спросил странствующий фотограф. – Есть здесь что-нибудь приметное для съемки?

– То есть…

Он объяснил сонливому крокодилу, кем он работает, чем на жизнь зарабатывает, рассказал про открытки и все такое прочее.

– Памятников здесь никаких нет, – отвечал простофиля, – разве что намогильные у нас на кладбище. Но если вы проедете до Мон-Су-Водрей, что за лесом Шо…

Ромуальд принял высокомерный вид.

– Памятник Жюлю Греви? Нет, друг мой, не пойдет, его уже снимали.

Но никто и никогда этот памятник не фотографировал. В архивах торгового дома «Баленкен и Люэ» не было ни единого снимка памятника Греви, того самого, зять которого торговал из-под полы наградами, но не имело никакого смысла сообщать этому грязному плуту, что он, Ромуальд Мюзарден, никогда, совершенно никогда не станет фотографировать эту республиканскую сволочь. Ромуальд был монархистом до мозга костей. Став кандидатом в депутаты, он немножечко сплутует и для своих обращений найдет что-нибудь в социалистическом духе, чтобы понравиться людям этих отсталых, но и, вот ведь что забавно, приобщенных к современности мест. Телевидение забило здесь людям голову целой уймой всяческих передовых идей, и к несчастью идет это быстрее чем с неграми через книги. В наши дни деревенские много чего знают.

– Есть еще замок Обуантро в двух лье отсюда. С часовней времен Ренессанса и красивым прудом.

Ромуальд подумал, что у него еще есть время, до того как отправиться в Кьефран, поснимать местную достопримечательность. При мысли, что он снова окажется в родной деревне, в которой не бывал со времени своего отъезда весной сорокового года, его охватило волнение. Остановка в замке Обуантро даст ему возможность снять напряжение.

Испросив на то разрешение у графа, Ромуальд установил свой штатив в парке, разбитом во французском стиле и запечатлел замок и пруд. После этого владелец замка угостил его стаканчиком мадеры в огромной библиотеке. Мелкопоместный дворянин, хотя и вполне демократичный – высокий одеревенелый старик, бледный и с седой бородой, одетый в поношенный охотничий костюм – с любопытством и живой искрой в глазах рассматривал Ромуальда. Поначалу разговор шел как бы ни о чем, но потом Ромуальд попросил графа соблаговолить раскошелиться на благородное дело. В двух словах он объяснил владельцу замка, что является членом и казначеем организации «Движение монархистов за цивилизацию» и показал свой членский билет, в правом верхнем углу которого на фоне карты Франции была изображена сидящая девушка в национальном костюме и с лилией в руке.

– Мсье граф, мы крайне нуждаемся в средствах.

– Вы и впрямь верите, мой юный Друг, что чего-нибудь добьетесь? Здесь же почти не осталось монархистов… Но конечно же, Боже мой, вот, возьмите хоть это.

Он открыл шкатулку и протянул Ромуальду 500 франков.

«Сказать ему или нет?» – не раскрывая рта, соображал фотограф целых три минуты, показавшихся ему нескончаемыми. Мозг его лихорадочно работал. Пока Ромуальд раздумывал, хозяин дома вежливо ждал, когда же он соизволит убраться прочь. Бледное лицо старика сделалось еще суровее от появившейся на нем печати надменности и брезгливости, и по тому, как он барабанил пальцами по подлинному столику времен Директории, чувствовалось охватившее его нетерпение.

Уже тридцать лет Ромуальд носа не казал в эти края. Может, граф был знаком с его отцом?

– Я Ромуальд Мюзарен де Фальгонкуль, – пролепетал заштатный фотограф.

– Кто вы? – вздрогнул владелец замка.

– Сын барона Мюзардена…

– Что за чушь вы мне тут несете? – с раздражением и презрением в голосе произнес граф.

– Не соизволите ли взглянуть на мое удостоверение личности?

Поместный дворянин посмотрел на стоптанные башмаки Ромуальда, купленные в супермаркете за четыре тысячи монет: башмаки горемыки, паршивца, не знающего Бога, не имеющего ни дома, ни семьи.

– Выход у вас за спиной, приятель.

– Умоляю вас, поверьте мне…

– Охотно вам верю, досточтимый мсье. Но ваш отец, мсье, самоубийца, а в моем доме строго придерживаются католической веры. Сделайте милость, уйдите. Боже мой, до чего вы докатились! Какая была гордая и благородная семья… И зачем вашему отцу было ехать в Америку? Что, он не мог жить здесь, среди своих, жениться на местной девушке?

– А вы не знаете, э… замок моих предков все еще цел? – и не думая тронуться с места спросил Ромуальд.

– А вы сами не знаете? Ну, это уж слишком! Разумеется, Фальгонкуль стоит, как и прежде, это точно. Только вот развалился. А вы что, никогда там не бывали?

– Жил там, в детстве. Я снова здесь впервые за тридцать лет.

– Держу пари, что вы живете и работаете в Париже, стали там пролетарием. Так, ведь?

– От вас, граф, ничего не утаишь. Но я все же пытаюсь этому сопротивляться и борюсь за короля Франции.

– Так значит, ваш нотариус не извещал вас о состоянии ваших дел?

– Нет. По правде говоря, у меня и нет нотариуса. Я ж простой бедняк.

– Гм. Вы пешком? Или, может, вы на велосипеде?

– Да нет, у меня машина. Как у каждого рабочего нынче.

– Как же, как же, я как-то об этом забыл. А то я бы велел Топену, моему слуге, запрячь Тамбура в двуколку и довезти вас до Кьефрана. Так, прогулки ради. А деревня, знаете ли, представляет собой печальное зрелище. Запустение. Муниципалитет там из кожи вон лезет, чтобы привлечь туристов, да только знаете.

Ромуальд ушел. Графская болтовня его больше не интересовала Он впрыгнул в свой фургончик и направился в Кьефран.

По дороге он, мало помалу, начал с волнением узнавать места своего детства. Лес Кайет, куда он ходил собирать ежевику и сбивать орехи вместе со своими приятелями, маленькими негодяями, сыновьями фермеров и рабочих, которые работали в Грей. Лес Юрт, где в тринадцать лет он впервые в жизни обеими руками мял женский зад, то была Марта Офрани из табачной лавки, наипервейшая сучка, носившая исключительно фиолетовые чулки и лишившая девственности трех кюре этой округи. Потом появился пруд Берж, по-прежнему, как и тридцать лет назад, переполненный нечистотами, в котором плавало несколько рахитичных уток и который подступал к стене фермы Криспенов, форменных сволочей, для сыновей которых он был просто козлом отпущения. Как только он станет депутатом от этого края вандалов, эту ферму сотрут с лица земли в первую очередь. Он велит проложить там дорогу.

Деревня была близко, и его сердце заколотилось еще сильней. Он увидел возвышавшуюся вдали колокольню, за лесом Грет, в котором вперемежку росли орешник, бук и дикая груша и который принадлежал ему.

Волоча ноги, по шосе шагало несколько деревенских, отмолотивших свое поле, с лиловыми от чрезмерного потребления вина лицами. Телевизору еще не удалось отвратить их от бутылки. Хитрые, нескромные взгляды в сторону тащившегося с черепашьей скоростью фургончика. Но негодяи его не узнали. Они ушли прочь, злословя в свои жесткие усы. Ромуальд продолжал ехать вперед. К своему великому удивлению – не шутка ли это, – он прочел на щите, установленном у обочины перед въездом в деревню: «Кьефран и его богатый рыбой пруд… его скалы… старый колодец XVII-го века… (это колодец Эвариета Аншеляра, куда в 1912 году бросилась из-за неразделенной любви Маринетта и куда в августе 1918-го бросили двух взятых в плен немцев)… знаменитый каменный дуб, посаженный в 1789 году…»

«Во дают!» – подумал Ромуальд и тут же нажал на тормоза. Машина застыла посреди дороги. Он снова перечитал надпись на щите:

«Кьефран и его величественный феодальный замок…»

«Боже милостивый! Да это же мой замок! Так дело не пойдет! Надо будет заставить их убрать этот щит! Завлекать туристов в этот рассадник грязных взей моим замком, моими развалинами! Вот сволочи!»

– Давай трогай, эй ты, хрен! – заорал ему крепкий и плотный мужик, восседавший высоко над землей на тракторе, остановившемся позади фургончика.

Ромуальд тронулся с места, но ехал не спеша, а трактор шел следом вплотную за его драндулетом. За поворотом дороги, над зубчатой стеной плешивых елей он увидел два гордо вознесшихся донжона, соединенных галереей, надменный руины замка Фальгонкуль.

Ромуальд знал, что если взять сразу влево по дорожке, ведущей к Поммет вдоль болота – двести метров стоячей воды, в которой гнило несколько ольшин и от которого шло такое зловоние, что даже мальчишки не решались забираться сюда играть из-за чудовищно мерзкого запаха – так вот, если идти этим коротким путем, то можно быстро дойти до ворот дедовского замка. Но Ромуальд не хотел поднимать тревогу. Он знал, что из-за занавесок домишек, мимо которых он проезжал, и которых становилось все больше и больше по обеим сторонам дороги, за еле ползущим грузовичком наблюдают деревенские жители. Если направиться прямиком к благородным руинам, это вызовет вопросы. Он не хотел, чтобы его узнали. Во всяком случае, не сразу. Он покатил дальше к центру деревни, по-прежнему бросая меланхолические взгляды на замок, который вырисовывался вдали на фоне светлосерого неба, возвышаясь над верхушками деревьев. Сильное волнение вновь охватило его. Подумать только, ведь он не был на этой улице с сорокового года! Сколько воды, сколько крови утекло с тех пор! Он проходил военную службу неподалеку, в Оксон, но ни разу не сделал попытку заехать в родные места, настолько они были ему ненавистны. И даже потом, став фотографом, он всегда избегал района Грей – Везуль. Но на этот раз он решился. Он вернулся на родину! Какая-то таинственная сила заставила его вернуться сюда. Его не оставляло смутное ощущение, что вернулся он недаром.

Стоявшие на порогах домов мужички смотрели, как он проезжает мимо, без тени робости пытаясь разглядеть его – в деревне робких мало. Вскоре Ромуальд увидел своего первого врага: Арсена Мальвейера. Он узнал его по горбу и стеклянному глазу. Они были ровесники. Эта сволочь стала полевым жандармом. Арсен с любопытством косился на него целым глазом, хотя и этот глаз уже еле-еле видел из-за принятия алкоголя, который он нещадно глушил с восьми лет, и который тек в его венах, щедро влитый туда его предками – винокурами. Жандарм стоял, прислонившись к перилам моста через Одюизу. Он скручивал сигарету, нагло с ненавистью вглядываясь в Ромуальда. Как это и положено хорошему жандарму, он пытался разглядеть номерной знак фургончика. Ромуальд знал, что если в ближайшие двое суток в деревне своруют яблоки или кур, то номер его машины будет тут же передан в жандармское управление. Какому неосторожному или просто чокнутому туристу могла прийти в голову нелепая мысль забрести в эту мрачную деревню?

Фургончик выехал на церковную площадь. В этот час она была пуста. Все мужчины еще в поле, а женщины заняты стиркой или любовью в постели с кюре, с кем-нибудь из жандармов или с удалившимся на покой старикашкой. Гостиница «Модерн» по-прежнему стояла здесь, напротив церкви. Единственный кабачок в деревне, где по воскресеньям после мессы неизменно собирались страждущие. Эту гостиницу, хлипкое строение, на крышу которого не рискнула бы сесть даже ворона из боязни сломать себе лапу – по-прежнему держит семья Мюшатр, Недоверчивые и недоброжелательные, эти люди переселились сюда из Бресса в конце прошлого века. Ромуальд все еще ощущал на правой лодыжке прикосновение раскаленного железа, которым братья Мюшатр прижгли ему ногу в тридцать пятом году. Подлые твари, без Бога, без родины. Подумать только, ему придется провести ночь в этой ужасной гостинице.

И все же он объехал всю деревню, высматривая, не открыл ли кто случаем – бывают же смельчаки! – другую гостиницу в этом треклятом уголке. Другой не оказалось. «Что же, поехали в отель «Модерн»!»

Ромуальд поставил машину на стоянку между каким-то драндулетом и старинным Розенгартом, в котором вместо заднего сиденья лежали перевязанные проволокой охапки соломы, а из-под капота торчала ржавая рукоятка. Со всей возможной осторожностью он вошел в сумрачный зал кафе-гостиницы, царство мух, как живых и жужжащих над стойкой и столиками, так и мертвых, прилипших к зеркалам и стеклам. Маленький человечек с хитрой мордой и всклокоченной рыжей шевелюрой, в коричневых брюках и толстой желтой вязаной фуфайке появился из задней комнаты, на губах его играла неприятная улыбка. Ромуальд сразу же признал Адриена Мюшатра, одного из своиз мучителей. Но Адриен его, похоже, не узнал. Ромуальд заказал себе вина и устроился за столиком в углу.

– Номер найдется? – спросил он через минуту хозяина, все еще стоявшего в дверях у него за спиной, скрестив на груди руки, и делающего вид, что он смотрит на площадь, а на самом деле следившего за тем, чтобы этот чужак не смотался, не заплатив. Человек с раскаленным железом подошел к Ромуальду, положил толстые, в бородавках руки на край стола и наклонился к нему и деланно улыбаясь, отчего его всего перекосило, сказал:

– Непременно, мсье. Мсье, наверно, приехал на празднование дня Всех Святых?

Ромуальд пробормотал что-то неразборчиво себе в усы, вовсе не желая сообщать что-либо о себе этой обезьяне. Адриен Мюшатр протянул Ромуальду карточку постояльца. Разъездной фотограф нашарил авторучку и – заколебался. Написать вымышленное имя? В задумчивости он поскреб кадык, заказал еще вина. Хозин, волоча ноги, пошел за ним. В это время какой-то тип вошел в зал, и из задней комнаты тотчас же появилась маленькая смуглая женщина, слегка сутулая, с угрюмым и неприятным лицом. Она подала пришедшему белого вина, так что тому и заказывать не пришлось. Когда Ромуальд повернулся, чтобы разглядеть рожу пьяницы, тот уже опрокинул стаканчик, и добрая женщина наполнила его снова и, не закрывая кувшин пробкой, заботливо ждала, когда клиент снова подвинет к ней пустой стакан своим толстым и красным как морковка пальцем с огромным грязным ногтем.

Полевой жандарм – а это был он – и хозяйка заведения округлившимися слезящимися глазами в упор смотрели на Ромуальда. Подошел хозяин с ключом от комнаты, который он дотал из ящика стола, и в тот же миг оттуда выпрыгнула мышь, кинувшаяся бежать между столиками. Ромуальд встал, изобразив гримасу, похожую на улыбку:

– Пойду возьму вещи… из машины…

Он вышел из гостиницы. С десяток деревенских мальчишек и двое-трое трясущихся стариков стояли вокруг его машины. Тут же было несколько уток и кот. Проложив себе дорогу, он открыл заднюю дверцу и начал выгружать свое снаряжение: фотоаппарат в футляре, сложенный штатив, коробки с пленками и фотографическими пластинками, сумку с фотопринадлежностями, чемоданчик с образцами открыток и, наконец, чемодан со своими вещами – белье, пижама, туалетный прибор, несколько пар чистых кальсон (ему случалось недели по три бывать в дороге, чтобы найти и снять для открытки какой-нибудь памятник или красивый вид). Он поставил багаж на асфальт, чистый, хотя и желтоватый от сухого навоза. Деревенские по-прежнему стояли возле машины, засунув руки в карманы и разглядывая его башмаки и брюки. Медузы. Кьефран затерялся вдали от крупных автодорог, и очевидно, что ни пруд с рыбой, ни дуб времен революции вместе со старым колодцем, ни даже руины феодального замка не смогут привлечь сюда туристов. Тем не менее, грамотность и электричество проложили себе дорогу и в эту глушь.

Подхватив свои монатки, Ромуальд вернулся в гостиницу и прошел в зал.

– Вы могли бы оставить все это в машине, – сказал ему рыжий. – Здесь воры не водятся.

Ромуальд отсутствовал всего ничего, однако за это время народу в кафе прибавилоь. Кроме жандарма и четы хозяев было семь или восемь мужланов, сельскохозяйственных рабочих в синих шоферских комбинезонах и сапогах, перепачканных навозной жижей до самого верха. Стаканы с белым вином выстроились на стойке, туда же забрался кот, которого он только что видел у своего фургончика. Деревенские пялили глаза на Ромуальда, молча посмеиваясь в свои усы с затерявшейся в них соломой. У присутствующих женщин вид был злобный. Кроме хозяйки здесь была еще толстая и коротконогая баба, рыжая, с белой кожей, и рябая – Мариетта Фалленан, Ромуальд сразу узнал ее по шишке на подбородке: он завалил ее в ризнице весной тридцать девятого.

Подойдя к столу, он заметил лежащую возле недопитого стакана с вином свою гостиничную карточку, в которую фиолетовыми чернилами было вписано крупно и неумело: «Мюзарден де Фальгонкуль Ромуальд Дезире Жозеф. Родился в Америке в 1925 году». Итак, негодяи в конце концов его узнали!

– Привет, Ромуальд! – ухмыльнулся хозяин гостиницы.-Что, вернулся в родные края?

– Черт возьми, тебе что, признаться было трудно? – накинулся на него полевой жандарм.

Они дружно рассмеялись. Их глаза блестели от смеха, но плотно сжатые губы выражали ненависть. Ромуальд почувствовал, будто раскаленным железом провели по его ногам, будто яротный град камней полетел ему в лицо. «Бог мой, зачем я приехал сюда? Что мне тут понадобилось? Я мог бы преспокойно полюбоваться замком, и не оставаясь на ночь в этой проклятой гостинице».

После кошмарной ночи, проведенной в единственной более или менее пригодной для жилья комнате гостиницы – с видом на пруд (тот самый, которым завлекали туристов), знаменитая рыба которого жирела на навозной жиже, машинном масле и неисчислимых отбросах, плавающих по его поверхности, – набив себе перед этим желудок тушеной капустой с цесаркой, которую его буквально силой заставили съесть вчера вечером, запивая белым вином, «чтобы отметить его возвращение на родину», так вот, после кошмарной ночи, в течение которой он вновь и вновь вспоминал самые жестокие и самые кровавые эпизоды своего мученического детства, он встал, сделал несколько упражнений, поглазел, отхлебывая большими глотками кофе с молоком, на гадкий пруд за окном и отправился на прогулку по деревне, где за каждым его шагом следили, каждое его движение изучали и взвешивали те, кто не пошел в поле и ждал, когда он проснется. Ромуальд направился прямиком к лесу Грет, а оттуда – к замку.

Когда смотришь на Фальгонкуль издалека, то вид у него все еще горделивый. Два донжона, четыре угловые башни, дозорная башня, высокие парапеты стен с бойницами стояли в окружении деревьев и создавали впечатление совершенно целого средневекового замка наподобие тех, что показывают в «Вечерних посетителях». Увы, чем ближе подходил он к величественному сооружению, тем все очевиднее становилась его дряхлость и запущенность. Прокладывая себе путь сквозь заросли ежевики, заполонившей все вокруг замка, Ромуальд в нескольких местах порвал брюки. Ему пришлось перебираться через поваленные молнией деревья, длиннющие стволы которых, обгорелые и с ободранной корой, лежали на толстой подстилке из густого кустарника. Наконец, он вышел на более или менее приличную дорожку с колеей, заполненной стоячей водой. Он узнал дорогу на Грет, которая вела от замка к шоссе и шла мимо болота до самой лесопилки Пинотонов – еще одна семейка проходимцев – построенной на холме Лерб-о-Мит прямо при выезде на шоссе Шабозон-Лез-Эглет.

Болото было совсем рядом. Ромуальд почувствовал его цепкий запах прежде, чем заметил отливающую всеми цветами радуги водную гладь с плавающими на ней водяными лилиями. Каждый вечер лягушки устраивали здесь концерт в зарослях аврана, навевая ранний сон на жителей деревни. Ромуальд направился к старому подгнившему подъемному мосту, перекинутому через ров, превращенный в кладбище сломанных велосипедов, разделанных под орех автомобилей и просто в общественную помоцку. Пока он, осторожно ступая, переходил мост, изъеденный жучками, то спугнул несколько завтракавших на дне рва крыс, которые удрали через слуховые окна в замок. С десяток мальчишек и трое или четверо взрослых, среди которых был и жандарм, держась поодаль, наблюдали за Ромуальдом. Преисполненные любопытства и неосознанного почтения, они застыли неподвижно на дороге. Ромуальд вступил на широкий двор, поросший высокой травой и чахлыми кустиками кизила, ягоды с которых обклевывали дрозды, – бывший парадный двор Фальгонкуля. Справа за конюшнями высилась маленькая часовня, витражи которой давным-давно прибрал к рукам некий набожный и предусмотрительный коллекционер. Посмотрев налево, фотограф замер, – бывший павильон, в котором размещалась охрана замка, ныне ветхая лачуга, по-прежнему стоял на свое месте – заколоченный со всех сторон, безмолвный, как могила. Именно здесь, в этих стенах, покрытых плесенью, прожил он с бабушкой с двадцать девятого по сороковой год – одиннадцать лет душевных страданий.

Ромуальд очнулся от задумчивости и тут только заметил стадо овец и коз, которое паслось во дворе и объедало траву, его траву. Белокурая девушка сидела на траве и вязала свитер. Высоко задравшиеся юбки обнажали ее белые, мясистые, здоровые, просто великолепные ляжки. Молодая особа оторвалась от вязания и с удивлением остановила взор своих голубых глаз на Ромуальде. Фотограф сразу же приметил во взгляде пастушки особый чарующий блеск. Он почувствовал, как сильно дрогнуло его сердце – и слегка шевельнулось под ширинкой, – как только он понял, что девушка хорошо на удивление, очаровательно прекрасна той диковатой красотой, которая присуща нашим деревенским девушкам.

«Надо же, уж не Ромуальд ли Мюзарден явился? – подумала пастушка Ирен. – Чутье мне правильно подсказало пригнать стадо сюда и подождать…»

Она встала, заботливо показав свой зад – своенравный, игривый, располагающий к себе и в меру упитанный – горожанину, смешавшемуся среди трав – щеки порозовели, смущенный взгляд. Она положила вязание на землю, шуганула трех коз и, улыбаясь как звезда телеэкрана – еще в совсем юные годы она умудрилась перенять улыбку у обольстительных парижских красавиц – направилась, покачивая бедрами, к Мюзардену.

– Что вам угодно, мсье? – спросила пастушка.

– Я, гм, – замялся сразу поглупевший Ромуальд, вдыхая здоровый запах полей, какого не купишь в Париже, исходивший от божественного создания. – Я, гм, да. Я Рому…, Роро…, Рому…

– Ромуальд Мюзарден, держу пари? – улыбнулась Ирен, показав свои прекрасные зубы.

– Да, это в самом деле я.

А Париже ему никогда не доводилось видеть ничего более возбуждающего, а главное, более здорового и аппетитного, абсолютно ничего поддельного не было в этой редкостной, потрясающей девице, крупной и хорошо сложенной, от которой пахло полевыми травами после дождя и свежим конским навозом еще в пятнадцати с гаком шагах, и которая плевать хотела на все институты красоты; настоящая крестьянка из тех, каких больше почти совсем не встретишь, а если и встретишь, то в редких, затерянных уголках Франции, в стороне от оживленных магистралей, вдали от больших дорог.

Ирен провела рукой по своим длинным белокурым волосам, пряди которых падали ей на плечи словно колосья хлеба под ласковым ветерком. Ни грамма косметики не было на ее прекрасном лице, словом, она была из числа тех обитательниц полей и лесов, которые надевают нижнее белье только с наступлением январских морозов.

– Я приехал, гм, взглянуть на замок своих предков, – улыбнулся Ромуальд.

Он произнес «прэ-эдкоф», красиво поведя подбородком, к нему понемногу возвращалась уверенность в себе. Он оценивающе, но не нагло оглядел плутовку:

– А что… а вы кто же будете?

Он показал рукой на овец и коз, которые перестали жевать и уставились на него.

– Эти очаровательные животные ваши?

– Да. Я пасу стадо нашего мэра, Габриэля Фроссинета. Меня зовут Ирен. Ирен де Везуль (она произнесла Взуль, как написано ниже). Де Взуль. Такая вот у меня фамилия, а все потому, что я сирота, и нашли меня вот уже как двадцать один год на вокзале в Везуле. Меня отдали под опеку мсье Фроссинету, вот я и пасу его стадо…

Фроссинет… Фроссинет. Ромуальд порылся у себя в памяти. Ах, да, еще одна сволочная семейка, богатые фермеры, у них денег куры не клюют, не амбары, а целые склады всякого добра, богатеи, а ему завидовали, хотя и был он нищим, мечтали о такой же частичке «де» перед фамилией, о голубой крови; люди, которым их собственные свиньи могли бы дать урок чистоплотности: уважаемые люди, перед которыми снимали шляпу на всех собраниях фермеров в районе, но которые по-прежнему устраивали уборные в глубине сада и со шведским презрением относились к тем немногом ненормальным и округе, кто обзаводился ванными м туалетами у себя в доме.

– Хотите, я пойду вместе о вами осмотреть замок? – любезно предложила девушка. – А то там все полы в дырах. Сплошные ловушки. Там опсоно. Того и гляди свалишься куда-нибудь.

– С удовольствием, мне…

Она повела рукой словно хотела взять его за руку. Он стоял вплотную к ней. У него было впечетление, будто он идет где-то в середине июня по цветущему клеверному полю. Хотелось поскорее очутиться о ней в каком-нибудь укромном уголке замка, прижать ее изо всех сил к себе. Мысленно он уже гладил свомми пылающими руками ее бедра.

– Пойдемте туда сразу же, да, срезу же туда… – сказал он.

Она уже двинулась к обветшавшему крыльцу замка. Он посмотрел, как она играет бедрами, зад низковат, но не слишком, посмотрел на ее округлые белые икры, на босые ноги в траве. И поспешил вслед за ней, мысленно готовый открыть бал, радостная флейта уже эапела, готовая сыграть все румбы мира.

Мальчишки и мужики так и замерли на мосту, вытаращив глаза и затаив дыхание.

– Ну, с этим Ромуальдом дело решенное! – расхохотался жандарм. – Попал в лапы Ирен! Лопух! По правде говоря, лучше бы он и не возвращался в Кьефрен.

Во время долгого путешествия по совершенно необитаемому жилищу – казалось, что обосновавшиеся в его стенах крысы, летучие мыши, змеи, мокрицы, ночные и дневные пауки и допускать никого туда не желают – огромные пустые залы с гибельными сквоэняками, длиннющие темные коридоры, где, так сказать, никогда не стихала мало вдохновляющая музыка ветра, комнаты с проваливающимися полами, камины, забитые камнями и высохшими трупами сов, кое-какая мебель, совершенно распотрошенная, остатки рыцарских доспехов, несколько продырявленных картин предков (дыры вместо глаз, поскольку это все были портреты), – так вот, во время посещения замка Ромуальд раз пять норовил облапить ее, повалить на пол, раз даже чуть было не полетев с лестницы в северном донжоне. Плевать я на тебя хотела! Дуреху такое, вроде, не привлекало. Она мило шлепнула его по щеке, сопроводив пощечину многообещающей улыбкой типа «только после свадьбы».

Закончив осмотр огромного, разваливающегося на куски здания, они остановились на подъемном мосту, и она спросила, не подавая вида, что это ее волнует, не собирается ли он зайти к нотариусу «потолковать о делах». И тогда он хоть и не со всей ясностью, но уловил во взгляде пастушки огонек вожделения и расчета, не имеющих ничего общего с деревенской простотой. Стало быть, никуда не выезжая из своей дыры, девица эта была просвещена в делах не меньше городских. Вот оно, разлагающее влияние телевизионных дебатов!

– Я так надеюсь, Ромуальд, что мы с вами еще встретимся, – сказала шутница, положив свои пухлые и нежные как сдобные булочки руки на плечи фотографу, потом красивыми пальцами поправила ему узел (увы, только бабочки, а для нижнего этажа оставались только надежды).

– Конечно же, Ирен, мне бы так хотелось познакомиться с вамм поближе… А вам здесь не скучно, с вашимм козами и баранами?..

– Мне здесь лучше, чем в Париже, скажите, не тек? Не хочу я в Париж, понимаете?

– Нет, нет, что вы… Я вам ничего такого, насколько я понимаю, и не предлагал…

– Это ваш замок, Ромуальд, ваш, только ваш. Ну разве можно так его бросить?

«Нельзя. Но разве поселишься эдесь, получая сто тридцать бумажек в месяц?» – с горечью подумал он.

Он пошел к нотариусу, который жил не другом конце деревни. Самый красивый дом, уступает только дому Фроссинетов.

По домам, притаившись за оконными занавесками, за ним следили стар и млад. Возвращение Ромуальда стало принимать серьезный оборот, раз парень собирался говорить о больших деньгах!

В бистро, на площади, в поле, на мостках, в ризнице жители Кьефрана спрашивали сами себя, строили догадки – о том, что чаще всего крутилось у них на языке – а есть ли у Ромуальда деньги. В сороковом у него не было ничего, сумел ли он нажить себе состояние на стороне? Собирается ли он жить в деревне, предварительно отстроив, поселиться в своем замке? Не следовало упускать из виду, что этот засранец еще и владелец земель, на которых стоят дома достопочтенных людей! Будет ли он мстить за все те унижения, через которые прошел в детстве?

Сидя на траве в окружении коз и овец и продолжая вязать свитер для хозяина, Ирен молилась, чтобы у Ромуальда оказалось много денег. Как долго она ждала своего прекрасного принца (с туго набитой мошной, резумеется!). Сирота – никто и ничто, – кто только к ней не приставал, но она втемяшила себе в голову, что в один прекрасный день хозяин замка – а про него говорили, что он то-ли умер, то-ли разорился, а может, работает где-то не заводе в Париже или в другом каком городе – вернется в Кьефрен и первое, что он здесь увидит, будет она, его мечта, Ирен, которая вот уже десять лет пасет овец и коз на заросшем травой дворе замка. Он придет, она соблазнит его, он женится на ней, она станет богатой и, что самое главное, богатой дамой! Будет носить фамилию Мюзарден де Фельгонкуль! Она, подкидыш из Везуля, над которой изголялась вся эта свора глупых и жестоких деревенских парней! Час возмездия придет! Она возьмет над ними верх, станет хозяйкой в замке, будет держать их в ежовых рукавицах, смешает с грязью, заставит есть навоз, налипший у них на башмаках – они у нее будут тише воды, ниже травы, эти грязные и пьяные хари, измазанные в дерьме. Она им отомстит сполна. Ловко орудуя спицами, она думала о том, что же происходит у нотариуса. Есть все-теки у Ромуальда деньги или нет?

Господин Ферну-Гешьер, толстяк с красноватым лицом знал наверняка, что у Ромуальда нет ни гроша за душой, что он просто жалкий пролатарий, из породы тех, кто утюжит булыжные мостовые столицы. Нотариус был прекрасно осведомлен. Разумеется, дорога и лес Грет, болото и замок-развалюха по-прежнему принадлежали Ромуальду, но все это почти ничего не стоило (нотариус даже не счел нужным разыскивать его), во всяком случае, начиная с 1940 года не объявилось ни одного серьезного покупателя.

Нотариус даже не предложил своему посетителю сесть. Ромуальд так и остался стоять посреди кебинета, стены которого украшали редкие издания произведений Бальзака.

– Время у меня на вес золота, мсье, – сухо заявил Ферну-Гешьер.

В нескольких словах он довел до сведения последнего из Мюзерденов, что на его скудные эемли и замок пока не нашлось серьезного покупателя.

– Вы же знаете, никто сюда не заглядывает, – сказал нотариус, восседая за огромным письменным столом и теребя в пухлых ручках очки в золотой оправе. – Надо бы дать объявления в газетах Везуля, Дижона, Парижа. Да кто, по-вашему, полезет сюда? Замок Фальгонкуль? Но, мой бедный друг, о нем никто не знает. К тому же там одного ремонта на сотни миллионов… Все, того и гляди, рухнет… Всяк, кому ни взбредет в голову, может забраться в него. Земля даже не охраняется, ни ограды, ничего! А что до леса… Мой бедный друг, на продажу здесь идет настояший лес, а не такой сухостой как в Грет. К тому же деревья там почти полностью сгнили на корню. Земля перенасыщена влагой, эагнивает, болото все растет и растет, наступает на лес. Да вы, неверное, и сами могли в этом убедиться во время вашей прогулки…

С вырежением глубокого презрения и одновременно огорчения на толстом, лоснящемся лице гурмана он спросил:

– А чем вы занимаетесь, там,… в этом… как его… Париже?

– Я фотограф. Снимаю для почтовых открыток, – страшно стесняясь, признался Ромуальд.

– Понятно. И вы хотите… гм… поправить ваши финансовые дела?

– Но я вовсе не хочу продавать! – вскричал в приступе гнева Ромуальд, которого почти вывел из себя этот раскормленный ублюдок.

– Между нами говоря, это было бы гораздо предпочтительнее, – сказал нотариус. – Уж не думаете ли вы в самом деле поселиться в Фальгонкуле? Стоит еще, правда, тот домишко, где вы жили с бабушкой, но он тоже не пригоден для жилья: там нет пола, крыша прогнила, дымоход завален и бог знает, что еще… Все эти старые развалины, а иначе их, мой милый и не назовешь, очень тяжелое бремя для коммуны, тяжелее, чем что-либо другое. Даже чтобы снести все это, нужны деньги. Ваше… родовое достояние тяжелое бремя. Тяжелое, очень тяжелое бремя. Я деже не знаю, что вам и посоветовать. Не говоря уж о том, что браконьеры, всякие там бродяги, случается, забредают на ночлег в замок. Об этом мне как раз говорил в прошлое воскресенье жандармский капитан на банкете Товарищества бывших военнослужащих 517-го… Ваш замок (грубая и язвительная усмешка), если можно так выразиться, эти ваши руины очень тяжелое бремя, очень, очень тяжелое. Вы что-то хотите сказать? – Он приподнялся со своего кожаного кресла. – Нет, ничего? – Он вновь уселся, сразу поскучнев, поскольку Ромуальд, уязвленный в своей гордости, доведенный до крайности тем, что им помыкает этот грубиян, бросил ему:

– Перед вами, мэтр, Мюзарден де Фальгонкуль!

– Понимаю, мой друг, все понимаю, но… что ж вы хотите…

Достав из ящика столь толстый гроссбух, он полистал его:

– В 1949 некие жители Тула, будучи здесь проездом по Бог весть какой недобнооти, спрашивали меня относительно ваших земель и особенно – ладно, назовем его так для простоты – замка. Мы обо всем договорились, но, осмотрев Фальгонкуль, они словно испарились, предварительно пообещав – классическая фраза, которая все сводит на нет, – что они мне напишут. Так или иначе, но я не знал, где вас разыскать… Далее, в 1956 один американец, турист, справлялся… Э-э, замок показался ему занятным, особенно из-за его древности – я дал ему понять, что речь идет о сооружении XIV-го века – и возможно он хотел, как это у них принято, резобрать его по камешку и отправить в Штаты. Но и на этот раз, дорогой мой, я не смог вас найти! Где вы обитали? Что с вами приключилось? После смерти вашей бабушки вы скрылись как воришка.

– Вы могли бы спросить у Грезийи де ля Пульпиньер, Ле де Буанантей, Ле Фюльтанзар де Менилькур – я думаю, все они еще живут во Франш-Контэ. Это мои родственники.

– О, очень и очень дальние, дорогой друг, уж поверьте мне. Они вас знать не энают – это я вам говорю, вовсе не желая вас оскорбить. Подумать только, разориться – и где? – в Америке! То, что произошло с господином бароном, произвело здесь очень дурное впечатление. Поверьте мне, – я это говорю вам как другу – семьи, которые вы назвали, не энают, вернее, не желают знать Мюзарденов де Фальгонкуль. И втемяшилось же в голову вашему папаше отправиться в Америку! Уж не виной ли тому солнечный удар в 1912 году в Бельгийском Конго? – осведомился он.

– Мсье, вы нас оскорбляете! – вскричал Ромуальд, сжав кулаки, вздернув подбородок к глядя с ненавистью на нотариуса.

Нотариус со вздохом закрыл свою книгу:

– Право, не знаю, что вам еще сказать.

– Есть еще мой двоюродный брат, – добавил Ромуальд. – Я согласен, что Ле Грезийи, Ле Буанантей и другие могли и не знать что со мной, но мой кузен Тибо Рустагиль, он-то знал, что я живу в Париже, в квартале Крулебарб. Я поддерживал с ним отношения, и мы обменивались письмами на каждый Новый год.

– О да, ваш кузен Рустагиль, как же, как же… Малый немножко, гм, странноватый, слегка, как бы это выразиться, немножко с приветом… Признаюсь, мне не пришло в голову справиться у него. К тому же он такой гордый, никогда со мной не разговаривает. В общем-то, он практически ни с кем не разговаривает.

– Он по-прежнему живет в Шабозоне?

– Но вы же мне только что сказали, что обмениваетесь с ним поздравлениями на Новый год и что…

– Признаюсь, вот уже десять лет как мы не пишем друг другу… Надеюсь, он жив? Дорогой Тибо, дорогой друг детства…

– Да, он здесь живет. Он переехал в Кьефран. Поселился на бывшей лосопилке.

– Ах вот как! А куда девались хозяева лесопилки? Пинотоны?

– Всю семью ресстреляли немцы. Они устраивали диверсии на железной дороге Париж – Везуль, что-то там еще делали, не знаю… Отца, мать, ребят, бабушку… Потом лесопилку пустили на продажу, и мсье ваш кузен бросил свой домик и переехал туда жить. Он там все перестроил, расширил. Сейчас там что-то вроде маленького заводика. Мсье ваш кузен работает не знаю над чем, но над чем-то весьма таинственным… Поговаривают, что он выполняет заказ министерства обороны. Он к себе никого не пускает, даже почтальона. Такой вот он странный…

– Да, я зайду к нему. Скажите, ведь на моей земле было что-то построено?

– Верно, было. Вдоль болота, по дороге на Грет. И сейчас все стоит (нотариус встревожился). Там живут тихие спокойные люди. Надеюсь, вы не собираетесь чинить им неприятности. Практически это те же семьи, что жили в сороковом году. Только сегодня это уже их дети. Ваши маленькие друзья детства, которых вы сразу узнаете.

Машинально Ромуальд коснулся лба, дотронулся до виска, словно вновь ощутил острую боль от ударов камней, брошенных этими маленькими ненавистными друзьями.

Положив очки не бювар из сафьяновой кожи, нотариус скрестил на груди свои пухлые ручки.

– Там ферма Машюртенов, домик поляков Смирговских, хижина Марселя Равале, костоправа, и бывшая скотобойня, где живет Ансельм Дантелье с женой. Я хочу вам напомнить, что эти дома принадлежат коммуне и она же получает арендную плату. У вас на это нет никаких прав.

– Но эти люди живут на моей земле… Там мой колодец…

– Все это так, мой дорогой друг. Но при посредничестве моего дяди, от которого я унаследовал все дела, был составлен договор между вашим дедушкой и коммуной. Все бумаги здесь, подшиты в деле. Арендная плата вам не идет. Вы только имеете право выселить… а точнее, снести эти постройки. Естественно, я, как и все здесь, совершенно спокоен на этот счет – вы не примете подобного решения. Такой поступок с вашей стороны был бы актом чудовищного и непонятного зверства. Разве не так? Зачем, я вас спрашиваю, вам это делать?

– Э-ээ…

– Очевидно, что если через болото будут прокладывать шоссе или железную дорогу, то жителей оттуда выселят, но это произойдет по воле государства, и в этом случае им дадут компенсацию и переселят в другое место. Но здесь никакой дороги не будет. Об этом абсолютно не может быть и речи. Наш край умирает, и никого, похоже, это не волнует, дорогой мсье.

– А если, гм… если я… Если я сам их выселю по какой-то причине, должен ли я выплачивать этим людям какую-то компенсацию?

– В таком случае – нет. Вы ничем не обязаны этим добрым людям. Но…

– Не волнуйтесь, мэтр. Я просто интересуюсь, какие у меня права, не более того. Ну что ж, я думаю, мы можем и распрощаться.

Нотариус поднялся, улыбаясь – наконец-то этот Ромуальд убирался прочь.

– Вы намерены доставить нам удовольствие и поселиться здесь с нами, мсье?

– Я подумаю над этим, мэтр…

Деревенский стряпчий продолжал с удрученным видом:

– Замок дрйствительно не пригоден для жилья, я подчеркиваю это… И потом, возможно, вы заметили наши рекламные щиты при въезде в деревню? «Старинный эамок Кьефрана»! Ну так вот, летом это не привлекает и десятка человек… Поверьте мне – это безжизненное сооружение… О, надо набраться мужества и сказать всю правду – это проклятое сооружение, дорогой мсье, да, проклятое. И потом, эта девушка, немного… немного простоватая, которая проводит там целые дни, сидя во дворе со своими овцами, мечтая, не знаю о каких глупостях… В один прекрасный день бедняжка услышит голоса, как Жанна Д'Арк. До свиданья, дорогой мсье, мое почтение вашей супруге, если она у вас есть.

Очутившись на улице, Ромуальд глотнул свежего воздухе. Прямо напротив дома, прислонившись к изгороди, кто с вилами в руках, кто при велосипеде, стояло с десяток крестьян к ждало, когда он выйдет от нотариуса. Небрежно резмахивая руками, он направился к лесу Грот, и грязные свиньи, жадные до новостей, двинулись вслед за ним, держась на почтительном расстоянии. Еще издали Ромуальд увидел над макушками лип крышу бывшей лесопилки и несколько крытых железом крыш, под которыми, по-видимому, и скрывалось то, что нотариус незвал таинственным заводиком, из труб которого поднимался тонкий красноватый дымок.

Три ангара и деревянный сарай бывшей лесопилки Пинотонов, которую Тибо Рустагиль, двоюродный брат Ромуальда, получив небольшое наследство, купил лет десять тому назад, образовывали теперь единое целое – большое здание с двумя высокими кирпичными трубами, в котором разместилась научная лаборатория и мастерская инженера-электромеханика. Маленький домик из песчаника, весьма скромный с виду, примыкавший к странному, день и ночь и даже по праздникам дымившему заводу, служил жилищем закоренелому холостяку и любителю перекинуться шутками с деревенскими девушками, каковым и был Рустагиль. Все это сооружение стояло на холме немного в стороне от деревни.

Инженер-электромеханик и электронщик без диплома, блестящий самоучка, освоивший тайны своего ремесла по книгам и благодаря постоянной подписке на «Науку и жизнь» и «Французского следопыта», а также консультациям, которые ему давал вышедший на пенсию электромеханик из Дижона, – будучи пятью годами старше Ромуальда, принял своего кузена со всей сердечностью, сияя от счастья вновь обрести лучшего друга своего детства. Старая полуглухая крестьянка Огюстина Маон, вынянчившая будущего инженера, очень преданная, никогда не задававшая лишних вопросов, приготовила им отличный обед: рагу из кролика, морковь со сметаной, шоколадный мусс и пирог с рисом и черникой, а ко всему этому – крепкое доброе красное вино с виноградников Кот-Дор. В три часа дня они все еще сидели за столом в маленькой, очень скромно обставленной столовой: буфет в стиле Генриха II, стол и стулья от Дюфейеля, три картины со сценами охоты, из тех, что в большом количестве продавались в универмагах в середине тридцатых годов, висели на стенах, оклеенных обоями в цветочек. За столом, усеянным остатками пиршества – костями, хлебными крошками, шкурками от колбасы, банановой кожурой, каплями соуса и т. д. – наши друзья сидели за стаканчиком сливовой, покуривая сигары и спокойно беседуя, перебирая с серьезным видом воспоминания детства. Тибо, когда-то часто вступавшийся за своего кузена, если на того нападали маленькие изверги, и теперь был готов протянуть руку помощи своему другу. В детстве Тибо неизменно внушал уважение благодаря своим широким плечам и высокому росту. В четырнадцать лет он выглядел как восемнадцатилетний. В нем ничего не убавилось – он так и остался большим и сильным. На мощном теле сидела крошечная голова с совершенно розовым улыбающимся лицом и лукавыми зелеными глазами, почти утонувшими в зарослях кудрявой бороды, обильная, рано поседевшая шевелюра ниспадала на самые плечи. Его большие руки, веселое лицо, громогласный смех и даже его таинственный вид, манера вечно что-то не договаривать тотчас же помогли Ромуальду обрести покой, к тому же он не требовал слишком многого.

– Ну, а ты, чем ты занимаешься, Тибо, – спросил странствующий фотограф. – Если говорить начистоту, что это такое?

– Дорогой мой, об этом услышат от Бреста до Москвы. Я уже близок к завершению. На исследования и работу в мастерской ушли целые годы.

Ромуальд становился все более и более заинтригованным:

– Для министерства обороны, что-ли?

– Для самого себя. А дальше будет видно. Министерство обороны, наверно, заинтересуется, в этом ты прев. Но не пытайся, братец ты мой, выведеть у меня хоть что-нибудь. Ничего ты не добьешься. Никто, кроме меня, не имеет права входить в мою лабораторию. Там есть такая штучка – называется, сторожевое устройство, – так что это упрятано получше, чем задница матери-настоятельницы.

– Ну знеешь, Тибо… Ты что, деже мне не покажешь лабораторию?

– Весьма сожалею, Ромуальд, но то, что я делаю, я должен хранить в тайне. На-ка, налей себе еще немного сливовой, а то у тебя что-то бледный вид. Ну, а как твои дала?

– Да вот, Тибо, хочу здесь поселиться. В замке.

– Ты что, спятил? Ты хоть его видел, этот чертов замок? Да туда даже бродяги боятся забираться.

– Говорю тебе, я вернусь, как только у меня будет немного денег… В один прекрасный день замок будет отстроен, или я добьюсь, что его зачислят в памятники архитектуры.

– Для этого нужны связи. Наш мэр и депутат нас терпеть не может. Грязный радикал!

– Это кто?

– Наш депутат? Как, ты не знаешь? Да это же Фроссинет, черт побери. Тот самый, кто чуть не выколол тебе глаза вилами в тридцать седьмом. Помнишь, какую я ему задал взбучку? Он-то этого не забыл, поверь мне! У этого типа на роже написано, как он меня ненавидит. Он хозяин той молодой девицы, с которой ты встретился во дворе замка, пастушки Ирен.

– А, вспомнил. Габриэль Фроссинет.

– Ты разговаривал с ней, с этой Ирен?

– Было дело.

– Сумасшедшая.

– На вид не такея уж безумная. Очень краесивая девушка.

– Ты вокруг нее не вертись, братец мой. Нельзя ей доверять. Она здесь не одного охмурила. Старухи считают ее колдуньей.

– Ты спал с ней?

– Скажешь тоже. Погладил по заду, не более того. Зажигательная баба.

– Я, э… мне так она очень нравится. Знаешь, такую в Париже не сыщешь. Красотка, свежесть, естественность… Полевой цветок…

– С колючками в трусах! Ты с ней поосторожнее. Да, кстати о ее хозяине, Габриэле Фроссинете. Так вот, этот вонючка трижды пытался подослать ко мне своих агентов. Как же, разбежались! Шпики из министерства обороны, второй отдел, служба разведки, если хочешь знать. Эти господа прибыли из Дижона, хотели посмотреть мою лабораторию – ни больше ни меньше. Но я дал Лармайю, адвокату из Грей, которого знавал еще твой дядя Урбан, строгие указания. Так что шпики убрались, не солоно хлебавши. Нечего совать свой нос в мою лабораторию. Мои исследования носят абсолютно честный характер.

– Но полноте, что ты все-таки там химичишь в своей чертовой лаборатории? Скажешь ты мне в конце концов?

– Это большой секрет, мой цыпленочек. Скоро все сам увидишь. Близок этот день. Обо мне заговорят как об Эдисоне или Дени Папене. На дверях этого дома устеновят мемориальную доску с надписью: «В этом доме Тибо Рустагиль с 1959 по 1970 год – на будущий год я, конечно, закончу – работал над созданием…»

– Чего?

– Терпение. Ты первым об этом узнаешь. Но сейчас я не могу тебе сказать. Я работаю в лаборатории с утра до глубокой ночи, а летом частенько и всю ночь напролет.

Он протянул свои большие и крепкие руки:

– Вот этими самыми руками я все сделал! Один, без помощников! Как ты понимаешь, не могу я довериться помощникам. Я всему научился сам: металлургии и слесарному делу, электротехнике, электрохимии, электронике, производству котлов, физике, механике твердого тела, механике волновой и небесной, и всему такому прочему! Я заткну за пояс любого из школы искусств и ремесел. По ночам местные бродят иной раз вокруг эавода, прислушиваются, пытаются что-нибудь высмотреть. Но и им пришлось убраться ни с чем! Увидеть ничего невозможно. А когда дым из труб идет гуще, чем обычно, то они злятся до чертиков, потому что не знают, чем это я тут занимаюсь. Ведь я, Ромуальд, творю нечто совершенно особенное! Эти свиньи того и гляди лопнут от зависти. Они спят и видят, чтоб я сдох. А ведь именно благодаря мне, когда я закончу работу, этот край вандалов и рогоносцев прославится на весь мир. Знаешь, если бы у меня были деньги и время, я переехал бы в любую другую дыру, лишь бы лишить их той славы, которая выпадет на их долю, когда я обнародую свое изобретение. Какое страшное захолустье! Ведь сюда никто и никогда ни ногой! Им нечего предложить туристам. Ты видел их рекламу дохлых крыс при въезде в деревню? Колодец! Пруд! Тайны твоего замка! Они завидуют жителям Грея, что там есть музей Прюдона, Песм известен своими крепостными стенами и церковью XIII-го века, в Шабуньот-лез-Омюгль стоит старинный монастырь, в Табарукле создан музей ковров, в Латифейе есть аббатство, в Лиот – фабрика по производству консервированных слив, лучшая во всей Европе, вот вам, пожалуйста! Им, видишь ли, туристы оказывают честь, наезжают с июня по сентябрь целыми автобусами, Здесь же – абсолютный ноль. Здесь у них ничего нет! Только гостиница Мюшатров. Открыли, было, еще две гостиницы: по дороге в Киньоль и возле пруда. Но они не продержались и двух сезонов. Что такое Кьефран? Поверь мне, это место, где можно только медленно издыхать. И ты хочешь сюда вернуться?

– Да, но с мешком золота. Только при этом условии. Чтобы стать сеньором на этой земле и уничтожить их всех морально. Физически – запрещено законом.

– Стать сеньором этих владений? Это ты здорово продумал. Сеньор, их господин – да они об этом только и мечтают. Мазохисты. Их идеал – когда их пинают под зад ногой. При условми, что на этой нога жикарная туфля. Без лишних слов, они взывают к господину, который будет заставлять их реботеть. Рабские душонки. Но пока что замок пустует. И они пляшут жигу, мнят себя хозяевами… Мой бедный Ромуальд, ты никогда не сможешь вернуться сюда.

– А ты, если честно, на что ты живешь? Раз твои исследования еще не завершились, то представляю…

– Мастерю то да се…

– Черт тебя подери, Тибо, ты совсем не переменился! Помнишь, как в детстве ты чинил плуги, копался в молотилках? Руки у тебя чешутся, что ли…

– Я ж не только своим изобретением занимаюсь, я разные там штуковины, безделушки придумываю, потом их патентую. Представь себе, я получил шесть золотых медалей на конкурсе Лепина. Перед тобой создатель сверхскоростной кофемолки, утюге со звуковым сигналом и миниатюрного громоотвода. От этого мне кое-какой доход идет. Промышленники интересуются моими поделками. Но все это игрушки, просто так, чтобы на жизнь хватало. Мое главное творение это… Когда-нибудь ты непременно услышишь о нем. По телевидению покажут интервью со мной. Интервью будет брать, видимо, Зитрон… иди Дюмайе. Во всяком случае, кто-нибудь из этих парней. Послушайся моего совете, Ромуальд, не возвращайся в эту дыру. Ну, разве что, когда разбогатеешь. Но если честно, то я в такое на верю. А главное – не суйся к Ирен! Обожжешься! Еше чуток сливовой? Черт, уже четыре часа! Я тебя не гоню, но мне пора в лабораторию. Я и так сделал исключение только ради тебя.

– А я потихоньку пойду в гоотиницу. Знаешь, я пройду через лес, хочу взглянуть на те дома, что стоят не моей земле.

– Только ты, сынок, там долго не разгуливай, а то как бы чего не вышло… И один тебе совет – уезжай поскорее из этой деревни живых мертвецов.

Опорожнив последний стаканчик сливовой, Тибо направился к себе в лабораторию, а Ромуальд спустился по склону холма Лерб-о-Мит и пошел в сторону леса Грет. Но сдалав всего несколько шагов, он с озабоченным видом повернул назад к домику и таинственному заводу, трубы которого выплевывали теперь густой филетовый дым. Тайком подобравшись к зданию под железной крышей, он осторожно проскользнул за живую изгородь из бересклета и приник к одному из высоких, узких окон заводе. Как и все остальные, оно было наглухо задраено толстыми железными ставнями. Он прислушался. Ничего не слышно. Он обогнул здание и вошел во двор. Там он услышал приглушенные зьуки, доносившиеся из-зс стельных дьерей. Сначала – странное позвякивание, следом рездались тяжелые удары по металлу, словно кузнечным молотом. Потом – мощное булькание, словно разом слили воду из нескольких десятков ванн, потом что-то заскрежетало и внезепно вое стихло; следом – долгое шипение, новые удеры молота и опять шипение, словно выпустили мощную струю пара и сразу же вслед за этим – дикий пронзительный свист, от которого у него заложило уши. Весьма озадаченный, Ромуальд отошел от двери и вышел со двора, немного стыдясь, что он шпионит за другом, тайну которого он должен был бы как раз оберегать. Он шел по дороге к болоту и лесу Грет и чувствовал, что мозги у него уже совершенно набекрень – не прошло и суток, как он приехал в Кьефран, а он уже узнал столько всего странного. Над макушками ясеней, окаймлявших водную гладь, перед ним опять возникли бажни замка. Размахивая руками, он бодрым шагом углубился в лес по извилистой дорожке, вдоль которой стояло четыре дома, построенные на его земле. Над зеленоватой поверхностью болота желтели ирисы и торчали стебли хвоща. Вскоре он земетил за купой белых ольшин первый из домиков – старую маленькую ферму, где жили Машюртены, дурные как чесотка. Цыплята, куры, утки и индюки резвились на внушительного вида куче навоза. Адьбертина Машюртен, одноглазая толстуха с раздутыми, бесформенными ногами, которые отказалась бы рисовать даже кисть Босха, вышла во двор, неся эерно в подоле передника. Она скорчила ужасную гримасу, делая вид, что приветливо ему улыбается. Ее муж, Эмиль, щуплый мужичонка в блузе и при фуражке блином, бывший железнодорожник, бездельник, который и вил-то от роду в руках не держал, появился следом за женой и, лицемерно стянув свой картуз, приветствовал Ромуальда, обнажив свой лысый желтоватый череп. Гнусная пара долго молча провожала его взглядом, но когда Ромуальд отошел не довольно почтительное ресстояние, ему послышалось несколько ругательств, сопровождаемых несмешливыми возгласами. Пятьюдесятью метрами дальше, также у самой дороги, окнами на болото и на фоне засохших деревьев, стоял дом Смирговских – крытая соломой хибара, в которой теснилась семья поляков, обосновавшаяся в Кьефране полвека тому назад. Отец был сельскохозяйственным рабочим, а дочери работали на фабрике домашней обуви в Шабозоне, соседней деревне. Ромуальд узнал Ладислава, главу семьи, который был его ровесником и в детстве чуть невыбил ему глаз, запустив в него камнем. Ладислав превратился в белокурого мускулистого крепыша. Он пилил дрова перед домом в окружении пяти младших дочерей – полуголых девчонок с уже порочным взглядом, выбежавших из дома при появлении Ромуальда, держа в руках куски хлеба, намазанные вареньем. Ладислав Смирговски бросил пилить дерево – краденое из леса Грет – и коротко приветствовал Ромуальда, устремив на него строгий взгляд своих голубых глаз. Фотограф почувствовал нечто вроде стыда: его появление явно рассматривалось здесь как незаконное вторжение. Поляк нанес серьезный урон его лесу: обширная вырубка образовалась возле дома – результат безмерного вандализма этого сельскохозяйственного рабочего.

Еще полсотни метров ходьбы вдоль болота, и за поворотом Ромуальд увидел притаившуюся в лесу, похожую на шалаш хибарку Марселя Равале, бродячего энахаря, с которым лучше всего было не заговаривать, поскольку этот немного тронутый считался колдуном. Домик был наглухо заперт. Марсель, должно быть, отправился по деревням вправлять вывихнутые суставы, лечить воспалившиеся ранки мазями или умело действовать вязальной спицей, поскольку о пилюлях здесь мало кто имел представление. Еще пятьдесят метров – и вот бывшая скотобойня, низкое, почерневшее, мрачное строение, в котором жили Дантелье, удалившиеся от дел мясники. Сидя на складных стульях у порога своего дома, они дышалм свежим воздухом, выставив толстые животы и широко раскрыв рты – туда роями влетали и вылетали обратно мухи. И в этих людях повление Ромуальда не вызвало ни малейший искры симпатии, какого-бы то ни ыло человеческого тепла в поведении или во взгляде: потухшие мертвые гдаза ожили на несколько секунд, загорелись огнем вражды и зависти к тому, кто шел мимо, легко ступая и беспечно размахивая руками. Преисполненный отвращения к этой галерее монстров, которые заглатьвали кислород под кронами деревьев его леса, Ромуальд вышел к мосту через замковый ров и остановился в нерешительности. Овцы и козы паслись на том же месте. Сидевшая в густой траве Ирен помахала ему рукой и радостно вскрикнула. Высоко подняв голову, с торжественным и высокомерным видом он вступил на бывший парадный двор Фальгонкуля, ныне превратившийся в пастбище.

Ромуальд совершил новую вылазку в замок. На этот раз без Ирен. Заблудившись в гигантском подземелье и старинных оружейных залах, на треснувших стенех которых все еще висели почти напрочь заржавевшие доспехи, кинжалы, секиры и рапиры, по длинной винтовой лестнице он поднялся в угловую башню. Стоя у бойницы, он созерцал окрестности до самого горизонте. Вдалеке, окутанная дымкой все еще теплой осени, виднелась колокольня церкви в Грей. У подножия стен замка жалесь деревня – сверу такая крошечнея, такая ничтожная. По шедшей вдоль замковой стены дороге двигалось несколько крестьян: один толкал перед собой тачку с навозом, другой погонял палкой коров. Они напомнили Ромуальду ползущих по земле слизняков, пауков, резбегающихся в разные стороны. Эти люди вызывали у него желание направить на них струю кипящего масла или расплавленного свинца. Время от времени из трещины в стене выпадал камень и полго катился в сторону петлявшей внизу дороги, и вороны, глухо хлопая крыльями, то и дело перелетали с башни на башню.

Ромуальд спустился не «передный двор» – луг для овец и коз – и поискал глазами часовню. Хоть и с трудом, он вспомнил, где она стояла и разглядел ее провалившуюся крышу под купой разросшихся ясеней. Поискав на земле палку, он проложил себе дорогу сквозь заросли колючек. В тени деревьев ему открылась зияющая давным-давно отодранной дверью часовня. Когда-то ее украшали витражи. Спустившись на несколько ступенек, Ромуальд остановился на кеменной, поросшей мхом лестнице. Склеп был вскрыт. Вандалы унесли остатки деревянных гробов, позарившись не золоченые ручки, сняли украшения и реликвии с покойников, но суеверно боясь Божьей кары, оставили хотя бы кости. Десять или двенадцать поколений Мюзарденов покоились здесь вперемежку друг с другом – целая груда костей лежала на полу разоренного склепа. Ромуальд различил несколько черепов – наконец хоть кто-то улыбнулся ему в Кьефране! Он попытался сосчитать их. Их было явно меньше, чем нужно, поскольку приходилось выискивать их глазами. Он вздрогнул, услышав легкий шум. Коза проскользнула мимо его ног. Появилась Ирен. Дрожащей рукой она коснулась его плеча, хрупкие пальцы – он не мог не почувствовать – слегка щекотали ему шею.

– Мальчишки растащили черепа почти всех ваших предков, мой милый Ромуальд.

Сердце лотарингца в его щуплой груди готово было разорваться.

– Дикое кощунство, достойное резве что дикарей. Когда это случилось?

– Бе! Да тому уж много лет. Знаете, я еще была маленькой, в склепе уже кто-то копался. Украли несколько украшений…

– По счастью, это были только пустяковые бездедушки. У нас в семье настоящие драгоценности носили живые. Мой… гм… но только между нами, Ирен, я испытываю к вам большое доверие. Перед тем как отправиться в Америку, отец взял отсюда несколько брошей и наиболее ценных браслетов. Другие украшения, по правде говоря, были ерундой. Но черепа! Черепа, Ирен!

– Я могу вам кое-что рассказать, то что я знаю наверняка. Мой хозяин, Габриэль Фроссинет, наш мэр и депутат, взял здесь себе один череп, вернее, не он, а его сын Феликс взял лет десять тому назад, еще мальчишкой, когда приходил сюда играть с другими парнями.

– Этот хам, паршивый радикал Фроссинет держит череп одного из Мюзарденов у себя дома?

– Ну да. Он у него заместо пресс-папье. Это его парень, Феликс принес. Тот, что теперь учится в Париже, в Административной школе.

– А, так сын Фроссинета учится в Административной юколе? Держу пари, что у него коэффициент интеллекта сто пятьдесят.

Ирен не поняла, о чем это он.

– Он приедет на Рождество на каникулы, – сказала она.

– Этот студент, что ворует черепа?

– Ну да.

– Меня прогнали, закидав камнями, могилу моих предков разграбили, и студент Административной школы и радикал-социалист в этой воровской шайке! Моя душа лотарингца больше не может этого выдержать! Я вернусь в Кьефран и вымету все это поганой метлой ко всем чертям!

– Я буду вас ждать, Ромуальд, – ласково оказала Ирен, прижимаясь к нему.

Он обнял ее за талию, они проскользнули в склеп, на ходу отшвыривая кости, и легли среди останков… Он нежно взял ее там, среди Мюзарденов, которые безмолвно и терпеливо взывали к отмщению.

Наступила весна семидесятого. Ромуальд за рулем микролитражки – он сменил на нее свой фургончик – мчался по дороге на Грей. Выехав из Парижа в три часа утра, он направился в Кьефран. Попытка ограбить своих патронов, фабрикантов почтовых открыток, самым жалким образом провалилась. Двадцать один миллион франков наличными так и остался лежать в сейфе конторы. Один из хозяев застал его на месте преступления. Можно было бы закрыть глаза на происшедшее по тем соображениям, что они вместе борются за обшее дело: фабрикант почтовых открыток также питал склонность к белой лилии. Однако он весьма сухо выставил фотографа за дверь. Лишившись не только работы, но и жилья – воображая, что ему удастся его маленькая кража, он съехал с квартиры – Ромуальд возвращался в Кьефран практически без гроша в кармане. Деревенским есть за что еще больше презирать его. До деревни оставалось всего несколько километров. Нужно было искать какой-то выход. Первым делом, достать денег. Чтобы стать сеньором Кьефрана и навсегда соединиться узами с той, которую он полюбил: Ирен. И речи не могло быть о том, чтобы поселиться в бывшем домике охраны, в полуразрушенных стенах которого он прожил со своей бабушкой с двадцать девятого по сороковой год. Он заглянул в лачугу перед отъездом в октябре прошлого года. Она годилась разве что под склад старьевщика. Но самое страшное – возвращаться вот так, ни с чем. Теперь его враги не преминут окончательно с ним резделаться. И потом, поселясь в Кьефране, на что он будет жить? Он не станет заниматься сельским хозяйством, это исключено. Идти работать на Юзенелер, большой завод по производству шарикоподшипников неподалеку от деревни, ему, дворянину, тоже не пристало. Сидя за рулем, Ромуальд все думал и думал о том, как ему быть дальше. При въезде в Грей он остановился перед бистро пропустить стаканчик, а заодно и принять какое-то решение. Может вернуться в Париж и повторить свою попытку? Он вспомнил свои поездки на юг в потоках достопримечательностей для съемок. Он знал множество адресов, богатые виллы, которые сейчес, в начале весны еже пустуют. Для того, кто не совсем дурак – там было чем поживиться. В первую очередь он подумал о трех шикарных домах неподалеку от Мужена. Нестоящие музеи, там полно картин известных мастеров. Ему было тошно при мысли, что он, Мюзарден, так опустился и вынужден красть, чтобы составить себе маленький капитал, необходимый для того, чтобы вновь обосноваться – с гордо поднятой головой – в Кьефране. Но у него не было выбора.

Выйдя из бистро, он сел в машину и двинулся в Кьефран. Но вскоре свернул в сторону Дижона и взял направление на юг.

Рик Ван Ковел, молодой крепкий голландец, статный и широкоплечий как викинг, с длинными светлыми, почти белыми волосами и такой же бородой, с кирпичным цветом лица, какой бывает у людей, постоянно находящихся на свежем воздухе, остановил машину Ромуальда как рез перед выездом на южную магистраль. Перспективе пилить одному по утомительной дороге до самого побережья, к тому же отсутствие радио в машине и боязнь заснуть за рулем, толкнули Ромуальда к тому, чтобы взять пассажира. Тем хуже для его сидений. Проехав километров триста, Ромуальд и Рик уже были друзьями как Крокеболь и Ля Гийометт. Голландец, весьма сносно говоривший по-французоки, веселый, то, что называется «душа общества», очаровал бывшего фотографа. После обеда на «Постоялом дворе Генриха III» в Маконе и последовавшего за ним возлияния на «Винном складе мушкетеров» в Турноне – Ромуальд, питавший слабость к местам с королевскими названиями, сам выбирал зеведения – последний из Мюзарденов и его пассажир перешли на ты. Сдержанный по натуре, Ромуальд сам удивлялся завязавшейся дружбе, но то, что Рик доверительно сообщил ему на ухо, сыграло не последнюю роль в быстром сближения между двумя мужчинами.

Рик вел машмну. Ромуальд чрезвычайно оценил это обстоятельство, оно позволяло ему ресслабиться, развалиться на пассажирском сиденье с хорошей голландской сигарой в зубах. К тому же, рисуя заманчивые картины, Рик действовал на него успокаивающе, – после Вильфранша он выдал очередную порцию:

– Надо только нырнуть, чтобы достать, старик. Честное слово.

Бывший осведомитель, ставший вначале, хиппи, а потом международным авантюристом, знавший Катманду так же хорошо, как Балеары, расписывал так, словно он нашел новое Эльдорадо:

– Побережье Индийского океана, точнее Аравийского моря. Очень мало кому известное место… Песок и море, практически больше ничего… Один старый моряк из Норвегии, с которым я регулярно выпивал в Амстердаме, поведал мне об этом… Поначалу я думал, что Это чепуха… Но потом…

Местечко у Аравийского моря, где, по словам Рика, находят необыкновенный жемчуг.

– А сам-то ты там бывал? – опросил Ромуальд довольно скептически, спросонья икая.

– Да, один раз. Прошлым летом. Вот поэтому я и еду туда опять. Подожди минуту…

Он сбавил скорость, включил сигнальные фары и поставил машину на обочине. Распахнув рубашку на широкой волосатой груди, он рассмеялся. Под рубашкой на голландце был надет толстый кожаный пояс с карманом. Рик открыл карман и что-то оттуда достал. Все так же смеясь, он протянул Ромуальду руку: на ладони лежало три крохотные жемчужины с розовым отливом, которые отбрасывали невероятный фантастический блеск.

– Греческое судно ждет меня в Тулоне, – сказал он. Путешествие оплачиваешь работой, какую дадут на судне. Если хочешь попутешествовать, я могу взять тебя с собой, Ромуальд…

Ромуальд не жалел о том, что отправился с Риком. Предприимчивый и веселый голландец был послан ему самим Провидением. Кьефран подождет.

В Южной Аравии, на побережье Аравийского моря, в Аблалахе, маленьком городке, затерянном в песках на мысе Джифаргатар, на террасе отеля «Дворец султана», выходящей на огромный пляж, окаймленный красными скалами, сидели двое приятелей. Над ними сверкало такое солнце, что и чугун расплавится. В этом отеле, перевалочном пункте на пути в Йемен, который содержал беглый нацисткий военный преступник, толстый Хельмут, проживало десятка два международных авантюристов, искателей жемчуга. Кучка бродяг, ищущих золотое дно, и которые, повидимому, одни только энали, что в Джифаргатаре можно добыть редкие жемчужины, если умеючи за это взяться. Однако, пройдет несколько лет и теплое местечко станет известным, так что нужно было быстрее им пользоваться. Исходя потом от жары, как в бане, потягивая ледяные напитки или поддельное виски, который толстый Хельмут привозил грузовиками из Мекки, в «Султане» проживали несколько голландцев, англичане, немцы, трое ирландцев, один югослав и даже один русский. Ромуальд был единственным француом. Если другие были одеты как попало, весьма небрежно, как это принято у искателей золота, то он носил шикарный белый костюм и великолепный колониальный шлем, купленный им перед тем, как сесть на корабль с Риком. Все парни отлично ладили между собой, ведь место было, по сути дела, не разработано, и жемчуга хватало на всех. Днем, когда от жары трескались камни, они играли в карты или пили. Ночью выходили вместе с профессиональными ныряльщиками в открытое море.

Ромуальд и Рик, голые до поясе, обмахиваясь веерами сидели под зонтом чуть в стороне от других. Перед каждым из них стоял стакан воды с мятой (в стакан Рика было добавлено немного водки). Так как жара усилилась еще на несколько градусов, к ним подошел парень, черный как эбеновое дерево и одетый как оттоманский турок, и принялся обмахивать их огромным листом баобаба. Али, бой, принес новую порцию ледяных напитков. Рик попросил приберечь для него бутылку водки. Ждали захода солнца. В баре играл патефон, оттуда лилась негромкая восточная музыка. Двое мужчин в черных очках, не отрываясь, смотрели на море, похожее на сверкеющее, режущее взгляд лезвие. Еще несколько чесов, и с наступлением ночи они отправятся в свой двенадцатый со времени прибытия в Аблалах выход в море. Рик и Ромуальд не расставались, они работали вместе. У каждого постояльца отеля была своя лодка, свой ныряльщик и участок океана в его распоряжении. А потому споров не возникало и все шло как по маслу.

Рик и Ромуальд безмятежно пообедали салатом из пальмовых листьев, барашком на вертеле и финиками, запивая все это чаем с жасмином. В «Султене» все было превосходно: возникало желание наведываться сюда чаще. К полуночи жара стала чуть-чуть спадать. За ними пришел Джипанда, их ныряльщик. Джипанда был высокий и стройный индус, родом иэ Бомбея, профессиональный ныряльщик, из-за жестокой конкуренции у себя на родине обосновавшийся в Южной Аравии, чтобы иметь возможность работать, не слишком напрягаясь. Это был молодой человек лет двадцати пяти, постоянно улыбающийся и умеющий рассмешить других, прекрасный пловец, который иногда по четварти часа проводил под водой и приносил сверкающие, бесценные камешки, атлет, весь состоящий из мускулов, с медной с красноватым отливом кожей, по утверждению Рика, лучший ныряльщик в Джифаргатаре. Они наняли его буквально за кусок хлеба.

Следом за Джипандой они двинулись к пляжу, где их ждала лодка, очень красивый каик, ни слишком длинный, ни слишком широкий готовый к отплытию. Рик и Ромуальд сели в лодку, и Джипанда сразу же оттолкнулся от берега. Вскоре они вышли в открытое море. Индус работал веслом так, словно всю жизнь только этим и занимался. В двух милях от берега лодка остановилась. Джипанда бросил якорь, потом он обмотал себя толстой веревкой, другой конец которой был накрепко привязан к бетонной плите, которую он затем перебросил за борт. Плита ушла под воду. Ныряльщик надел защитные очки, прикрепил зажим на ногу и взял корзинку – классическое снаряжение всех профессиональных ловцов жемчуга, в работе которых абсолютно ничего не изменилось за два тысячелетия.

– Берегись мурен, Джипанда! – бросил Рик.

– Да хранит вас Будда, друг мой, – оказал Ромуальд, незаметно подавив зевоту.

Индус сказал «пока» по-своему и нырнул, зажав зубами ручку корзинки.

Рик и Ромуальд подождали с минуту, разговаривая о том, о сем и спрашивая сами себя, долго ли еще продержится эта невыносимая жара. Последний из рода Мюзарденов мечтал поскорее обрести прохладную свежесть Кьефрана.

В просторной комнате отеля «Дворец муфтия», одного из самых шикарных отелей в Адене, заведения международного класса с душем, кондиционером и американским баром, на широкой кровати, покрытой шкурой пантеры, лежал под пологом от москитов Ромуальд, а рядом с кроватью стоял поднос с прохладительными напитками. Ему нечем было дышать. Он не мог больше выносить эту дикую, как в доменной печи, жару. Целый месяц он провел с Риком на берегу Аравийского моря, в 750 километрах к северу от Адена. Но зато какой месяц! Неделей ранее голландец и он расстались миллиардерами. Рик простился с ним и сел в самолет, улетающий на Дальний Восток, где его ждали иные приключения и не менее прибыльные дела. Хотя друг и звал его с собой, Ромуальд не чувствовал никакого желания продолжать, несмотря на то, что ему улыбалась удача. Он считал себя достаточно богатым, чтобы вернуться во Францию, с помпой въехать в Кьефран, отстроить замок и завладеть Ирен. Воздух так обжигал, что деже лежа под вентилятором, он не чувствовал ни малейшего дуновения. Ромуальду казалось, что он буквально тает. Он с трудом поднялся, достал из-под кровати обыкновенного вида сумку, поставил ее себе не колени и, тяжело дыша, словно это движение стоило ему огромного труда, открыл сумку и запустил в нее обе руки. Двести редчайших жемчужин, найденных для него замечательным Джипандой, сверкали тысячами огней, перекатываясь у него в руках. Среди них были кремовато-розоватые, желтые, золотистые, даже красные; другие, с голубоватым оттенком, имели почти металлический блеск; больше всего было розовых, они считались самыми красивыми и самыми редкими. Позавчера знаменитый Бен Задриф, лучший в Адене эксперт по жемчугу, тщательно осмотрев и взвесив каждую жемчужину – а стоимость морского жемчуга определяется умножением квадрата веса жемчужины на стоимость одного карата, – заявил Ромуальду, что такая необычная партия может быть легко оценена в 80 миллионов долларов, то есть, почти в 40 миллиардов старых франков. Есть от чего голове пойти кругом. Естественно, крупный эксперт выказал вполне законное любопытство по поводу происхождения столь сказочных жемчужин. Не называя точно места, Ромуальд пробормотал, мол, «где-то в Индийском океане». Еще в Джифаргатарв ему как-то пришло в голову, что Джипанда, должно быть, доставал жемчужины с борта затонувшего корабля, какого-нибудь галиона или корабля финикийцев, потерпевшего кораблекрушение в давние времена. Ни индус, ни Рик не пожелали его в этом разубедить. Правда Джипанда утверждал, положа руку на сердце, что он находит жемчужины в раковинах.

Но главное – жемчуг здесь, у него. Ромуальд закрыл сумку и снова задвинул ее под кровать. Он не был очень-то спокоен. Обладая таким сокровищем, он не осмеливался покидать комнату. Теперь, чтобы выйти вечером на набережную подышать свежим воздухом, ему приходилось брать сумку с собой. Но не невечно же он застрял в этом Адене. Прогуливаясь как кассир с сумкой подмышкой, он, в конце концов, привлечет к себе внимание, а Аден просто кишит авантюристами, какими-то типами с физиономиями преступников, рядом с которыми прохвосты из Кьефрана выглядели ангелочками с картон Буше. По этой же причине, он не осмеливался положить сумку с жемчугом в сейф отеля. В наши дни сейфы вскрывают с ошеломляющей легкостью. Скорей бы пришло то время, когда, чтобы припрятывать денежки, найдут способ понадежнее.

Ромуальду не терпелось сесть на самолет, улетающий во Францию, но как это ни покажется смешным, имея при себе двести редчайших жемчужин, у него не было ни одного франка наличными, чтобы купить билет на самолет – и оплатить счет за гостиницу! Представитель рода Мюзарденов даже прозябая в Аравии не мог опуститься до того, чтобы мыть посуду в ресторане, чтобы расплатиться с долгами. С таким сокровищем в руках не могло быть и речи о том, чтобы возвращаться обратно во Францию так же, как он прибыл сюда – морем поскольку люди на торговом флоте – таково мнение Ромуальда Мюзардена и только него одного – не всегда бескорыстны, особенно помощники кочегаров и кухонные рабочие, народ случайный, использующий судно главным образом для того, чтобы попасть с одного континента на другой, не затратив ни гроша.

Глядя на изумительные жемчужины, Ромуальд вспомнил своего отца и нажитое им в Америке состояние, улетучившееся как дым в тот черный четверг 1929 года. Он-то не станет влезать ни в какое дело. Он положит свое богатство в кубышку, Добрая часть денег, которую он выручит от продажи жемчуга, пойдет на ремонт Фальгонкуля и его обустройство всем не зависть, далее, на финансирование его предвыборной компании, поскольку он ведь надеялся скинуть социалиста-радикала и стать самым влиятельным и уважаемым лицом в округе.

Сидя не кровати с сумкой на коленях, он предавался этим весьма прозаическим мечтам, как вдруг в дверь его номера чуть слышно постучали. Он вздрогнул:

– Войдите!

Это был Пьянити, невысокого роста тип в костюме из белой альпаги, с улыбающимся, морщинистым лицом и толстыми красными вздернутыми губами, похожий на обезьяну, весьма странный, себе на уме и очень решительный – тут же хлопает вас по плечу – с которым он вчера вечером пропустил стаканчик в баре. В пылу разговора Ромуальд по собственной глупости пообещал словоохотливому собеседнику сыграть с ним партию в покер. Ничего особо неприятного ему это, как будто, не сулило. Пьянити прошел до середины комнаты и, вытирая потную шею, выжидательно посмотрел на него:

– Ну что, друг, мы все ждем. Это в моем номере, наверху, прямо над вами. Я велел подать холодной лососины, шампанского, прохладительных напитков со льдом, здешних даров моря. Не беспокойтесь, еды там хватит на неделю.

Этот самый Пьянити был француз, но его сильный акцент и деланная улыбка сразу стали раздражать Ромуальда. Кем он был на самом деле, этот тип? Он что-то ему такое говорил про импорт – экспорт. Ах да, покер. Ромуальд умел в него играть. Посещая дешевые заведения, чему немало способствовала его пролетаризация – в дни, когда он томился, не зная, чем себя занять, а такое часто выпадало на его долю холостяка – одиночество или безделье приводили его в кабачки в районе Бастилии, где он садился сыграть партию в покер, часто выходя проигравшим из этих жарких схваток.

– Мы вас ждем, мсье Мюзердвн.

– Вот как?

– Партия в покер, лтуг. Вы обещали.

– Я обещал?

– Да-а, – уверенно заявил Пьянити, перестав улыбаться. Он коснулся рукой бокового кармана куртки, который сильно оттопыривался, причем, явно не от пачки сигарет.

«Ну, что ж, придется идти, сказал себе Ромуадьл. Этот тип пристает ко мне со вчерашнего вечера. Если я откажусь, он вообше не отвяжется».

Пьянити смотрел, не мигая – обезьянья улыбка вновь появилась на его меленьком, плоском, бледном и морщинистом лице – на сумку на коленях Ромуальда.

– Уж не собираетесь ли вы тащить с собой ваш багаж? – пошутил он.

– Гм, да… (Ромуальд поднялся). Да, да. Именно так. Там, внутри, моя кошка. Если я оставлю ее одну, малышка будет беспокоиться. А когда она чувствует, что я рядом, она спокойно спит.

– Ладно, как вам будет угодно. Только приходите побыстрей, а то остальные уже ждут. У меня приятель улетает завтра утром, мы не хотим попусту терять времени.

– Вы что, собираетесь играть всю ночь напролет?

– Там видно будет, как решим.

«Если я выиграю, будет чем заплатить за отель и за билет на самолет», подумал Ромуальд. Он знал, что в Адене ему не продать даже часть своего жемчуга. Эксперт, у которого он консультировался, заранее предупредил его не сей счет. Его немек можно было понять как: «Только я могу купить у вас этот жемчуг», но поскольку тот был явный жулик – это было написано крупными буквами прямо у него на физиономии – то надул бы его, дав в обмен не жемчуг ровно столько, что едва хватило бы на ремонт одного западного донжона Фальгонкуля. Нечего было и думать о том, чтобы продать жемчуг в этой дыре. Серьезно думать о продаже можно было только в Париже, Лондоне или Амстердаме, городах, где процветает честность.

«А если я проиграю? – спросил себя Ромуальд, выходя с сумкой в руках из номера следом за неотвязным Пьянити. Ладно, посмотрим. Я дам им одну или две жемчужины. У них нет причин, чтобы их не брать. Меньше, чем через пять минут они получат доказательства того, что каждая жемчужина стоит целой пачки банкнот».

Наверху, как раз над комнатой Ромуальда, в салоне 318-го номера их ждали, овеваемые струями вентилятора, двое мужчин и одна женщина. Мужчины сидели за карточным столом, за которым должна была состояться партия в покер. Женщина стояла возле одного из игроков, своего любовника, и занималась тем, что теребила ему уши и нежно поглаживала шею, словом, недоедала ему. Прохладительные и крепкие напитки, а также закуски, принятые в Южной Аравии: холодная лососина, свежие фиги в мятном желе, рахат-лукум, обсыпанный сахарной пудрой, финики в сиропе – были выставлены рядом со столиком. Один из игроков, судя по виду швед, спортивного вида, очень светлый блондин, о лицом, изборожденным морщинами, с мешками под голубыми глазами – что от национальности не зевисит – расстелил коврик на карточном столе и заканчивал раскладывать карты. Другим игроком был Нини Комбинас, приятель Пьянити. Комбинас был страшно толстый, жирный великан, с нежной загорелой кожей. Трудно было на вид определить его возраст. Ему явно грозила слоновья болезнь. Он носил очень тонкое белье и галстук, как у Чарли Чана. Рубашка у него подмышками была мокрой от пота. От него сильно пахло духами и мускусом. Шея была толстая, лицо круглое, лоснящееся, одутловатое, зато без единой морщинки, волосы цвета воронова крыла, ресчесенные не ровный боковой пробор, глаза очень темные, маленькие брови домиком, губы толстые, необыкновенно красные – впечатление было такое, будто он целовался в засос с куском свежей кровяной колбесы в зубах или выпил флакончик лака для ногтей. Подбородок и пухлые, с ямочками щеки были как у маленького ребенке, уши – маленькие, слегка оттопыренные. Эти-то уши и теребила Гертруда, его подружка. Одета она была совсем легко, как баядерка, лицо сильно накрашено. Длинные серьги свисали до самых ключиц, а не ногах, руках и даже пальцах ног было надето огромное количество фальшивых браслетов. Гертруда состояла в труппе восточных танцовщиц и каждую ночь выступала в дансинге-кабаре по соседству с отелем. Она зарабатывала себе на жизнь, занимаясь танцами и легким стриптизом, пока ее толстый любовник играл в покер. Нини Комбинас никогда не расставался с оружием: великолепный пистолет венгерского производства лежал в специальном внутреннем кармане: его портной пришивал такие карманы ко всем его пиджакам. Кроме того, не поясе, в специальных ножнах из кожи он носил изящный флорентийский кинжал. Комбинасу в то время пришлось бежать из Франции из-за целого ряда совершенных там преступлений. Конечно же, все только и ждали, когда его можно будет осудить зе убийство – хотя у полиции не было ни малейших улик против этой туши сырого мяса, – но самое резкое осуждение вызывал даже не столько сам факт предумышленного убийства а жестокий, зверский характер этих преступлений. У него была мания расчленять труп своим кинжалом, выкалывать глаза, отрезать большой пелец или срезать лезвием чересчур большой нос, словом, отвратительно, патологически терзать труп человека, попросту убитого выстрелом из револьвера.

Нини Комбинас с раздражением сбросил руку Гертруды со своего плеча:

– Отстань! Ты мне надоела. Шла бы ты лучше на работу.

Молодая женщина слегка зевнула, прикрыв унизанной кольцами рукой свой похожий на куриную гузку рот, в который несчастному Комбинасу не удавалось даже при помощи рожка для обуви всунуть что-либо значительное. Толстяк хлопнул ее по заду:

– Иди, ягодка, трудись! У меня дела. Где он там пропадает, этот Пьянити?

– Хочешь, я схожу за ним? – Предложил швед.

– Подождем еще немного.

– Приятного вечера, мои птенчики, – сказала Гертруда, удаляясь, при этом ее зад ходил ходуном как ялик в бурю у мыса Горн. Она вышла из номера, оставляя за собой запах духов, словно шлейф дыма за самолетом «Мираж» в день праздника 14-го июля.

– Как я мечтаю поскорее смыться из этой страны верблюдов, – вздохнул Комбинес.

Вот уже восемь месяцев он отсиживался в Адене со своими дружками. Поскольку французская полиция села ему на хвост, он был вынужден покинуть Францию вместе с преданным ему Пьянити, своей правой рукой. Со шведом он познакомился во время одного из своих невздоь в Рим, после чего скандинав и примкнул к ним. После нескольких мелких краж в Африке, они совершили вынужденную посадку в Адене. И вот уже восемь месяцев Нини Комбинес пытался вернуть себе удачу. Но в Аден редко залетали птичкм, которым можно было пощипать перышки. К тому же, слух о том, что он карточный шулер, разнесся так широко, что сыскать партнеров для игры в покер – это была уже целая проблема.

Когда Бен Задриф, эксперт-ювелир сказал им, что какой-то тип из их отеля прогуливается с сумкой, полной редчайших жемчужин, они задумали, было, выкрасть этот жемчуг. Им не везло – а виноваты в этом были вредные типы из Французской полиции, недаром евшие свой хлеб – с Рима у них не хвосте висел Интерпол. В отеле местный детектив не спускал с них глаз, словно они были каторжники. Попробуй они умыкнуть жемчуг у француза не улице, и их бы срезу накрыли. Не в состоянии схватить их за убийство, полиция прищучит их за кражу. И тогда Комбинес решил украсть жмчуг, не нарушая закона: выиграть его в карты. Они попросту обставят француза, только и всего. Тот проиграет и откупится, отдав им свой жемчуг. Детективу из отеля и возразить на это будет нечего.

Когда Пьянити и Ромуальд с сумкой в руках вошли в номер, у Нини Комбинеса вырвался громкий вздох облегчения. Прибрав к рукам жемчуг, он сможет вернуться в Париж и вновь займется недвижимостью.

Пьянити подтолкнул Ромуальда к карточному столу. Дворянчик споткнулся. Сильной рукой Комбинес удержал его за локоть и усадил на стул рядом с собой, потом одарил его вполне дружеской улыбкой и налил ему виски.

Нини Комбинес энал много способов мошенничать в карты, он часто их менял, некоторыми трюками он пользовался в двух-трех десятках партий, а потоом уже больше к ним не прибегал.

Ромуальду предложили осмотреть карты со всех сторон, постучать по ним, взвесить на ладони, понюхать, посмотреть на свет и пощелкать по ним ногтем. Ничего подозрительного в них не было. Не такой уж идиот Нини Комбинас, чтобы пользоваться краплеными картами. Чтобы ощипать Ромуальда, а дополнение к тем классическим приемам, о которых нет даже нужды здесь говорить, Комбинас и его подручные решили применить способ «зеркальной зажигалки», в свое время произведший фурор в Лас-Вегасе и даже в Монте-Карло, где весьма трудно было мошенничать. А потом о нем забыли.

Время от времени – но это делали только при маленьких ставках – «голубку» давали возможность выиграть; метод уздечки – дать клиенту кое-какие преимущества с тем, чтобы у него создалось впечатление, что ему то везет, то не везет в игре, и в моменты невеэения постараться максимально ощипать его.

У Комбинаса, Пьянити и шведа, которого приятеля ввели в курс дела, – у каждого из них было по четыре-пять больших зеркальных зажигалок. На всякий случай, надо было быть предусмотрительными – ведь почуяв подвох, клиент мог потребоветь показать ему подозрительную зажигалку – у преступников в карманах, к слову сказать, достаточно глубоких, лежали такие же точно обычные зажигалки.

Игра началась, и три или четыре партии шла по всем правилам. Затем Комбинас подал знак, похлопав ресницами, что сказало напарникам больше, чем послание, переданное с помощью азбуки Морзе. Сдавал швед. Игроки посмотрели полученные карты. Ромуальд держал свои карты веером. Пьянити услужливо подвинул яшичек с сигаретами бывшему фотографу. Последний из Мюзарденов взял сигарету «Плейерс» и зажал ее губами. Разумеется, если бы Ромуальд не курил – а в баре Пьянити отметил про себя, что француз курит – его бы, очевидно, не взяли в «пассажиры» или прибегли бы тогда к какому-нибудь другому обманному трюку.

Не успел Ромуальд достать из кармана коробок спичек, а уже Комбинас протянул ему прямо под нос горящую зажигалку. Естественно, потрошители долго и упорно тренировались. На одной из сторон зажигалки, обращенной к Комбинасу, было крошечное, но очень яркое зеркало. Любезно протянутая Ромуальду зажигалка оказалась между сигаретой и картами у него в руках. Поднеся горящую зажигалку, толстяк едва заметно поводил ею слева-направо и справа-налево, в то время, как Ромуальд – классический жест курильщика – смотрел, хорошо ли он прикурил. Молниеносный взгляд, и толстяк увидел в зеркальце карты француза. У него был красивый «фул» из трех дам. Операция «перископ» длилась всего шесть секунд. Хитрость состояла, по-первых, в том, чтобы иметь орлиное зрение, дабы мгновенно разглядеть отраженные в зеркальце карты, во-вторых, сделать при этом вид, что карты партнера тебя вовсе не интересуют, в-третьих, устроить так, чтобы клиент взял сигарету из любезно предложенной ему коробки: в-четвертых, опередить его, поднеся ему зажигалку прежде, чем он зажжет спичку или достанет собственную зажигалку. Иногда заклинивало, клиент пользовался своей зажигалкой, в таком случае старались побыстрее закончить партию с наименьшим риском проиграть, но редко случалось, чтобы клиент отказался от столь любезно предложенного ему огня. Фокус заключался в том, чтобы зажигалка оказалась точно между картами и сигаретой; не предлагать прикурить, прежде чем простофиля не возьмет карты в руки и не развернет их веерам у себя под носом. Наконец, высшая ловкость заключалась в том, чтобы легким движением подтолкнуть коробку с сигаретами или сигарами другим игрокам и также услужливо поднести им зажигалку, чтобы простак не удивился, почему это его одного обслужили, а остальных нет; доходило до того, что клиент, вовлеченный в этот обмен любезностями, протягивал спичку или свою зажигалку кому-нибудь из партнеров, сидящему с сигаретой в зубах.

Ромуальд выкурил штук тридцать сигарет и пять или шесть легких сигар. Партии в покер, организованные мастерской рукой Нини Комбинаса, заканчивались всегда в насквозь прокуренных комнатах, где от дыма впору было вешать топор.

Около четырех часов утра, прикинув, что он проиграл уже достаточно – его долг вырос до 240 000 долларов – Ромуальд, отчаявшись отыграться, усиленно позевывая, выразил желание идти спать. Комбинас, Пьянити и швед переглянулись: это означало, что надо дать «голубку» возможность отыграться, чтобы у того возникло желание продолжать игру. Комбинас одарил его своей самой дружеской улыбкой:

– У вас есть чем заплатить, приятель?

– О, да, конечно, сказал Ромуальд, сжимая ногами сумку под столом, при этом у него перехватило в горле, и кадык заходил ходуном.

Двумя часами ранее Комбинас постарался – сукно на столе было залито вином из опрокинувшейся бутылки, – вынув из кармана газету, это была «Франс-Суар» двухмесячной давности, расстелить ее не столе прямо под носом у Ромуальда. Последний из Мюзарденов мог видеть на фотографии на первой странице жирное лицо своего соседа по столу, улыбающгося фоторепортерам, а под ним крупными буквами визитную карточку толстяка с жестокими глазами: «Самого жестокого после Петьо убийцу-садиста видели в Риме неделю тому назад. Действительно ли этот параноик выпустил кишки молодой бермешне, предварительно выколов ей глаза…?»

– Счет дружбы не портит, уточнил Комбинес, наливая Ромуальду полный стакан виски с мятой. Ну что, играем до пяти часов?

– Я. Да, конечно, – ответл Ромуальд, чувствуя, что у него мокрые трусы, а к животу словно приставили раскаленный утюг.

В 6 утра Комбинас решил, что, пожалуй, хватит, француз должен был им почти в десять раз больше, чем они потеряли из-за скандала в Ля-Виллет. Ночь оказалась прибыльной. Ромуальду позволяли отправиться спать, после того, как он отдаст деньги.

– День… Деньги у меня в номере… – пробормотал Ромуальд, не решаясь открыть сумку на глазах у бандитов. Он прикинул, что заплатив долг чести, у него еще останется примерно половина жемчужин, то есть, около сотни; не было никакой надежды оценить жемчуг по его настоящей стоимости; он на этом роковым образом терял; но иного выбора у него не было. Сумка лежала на его костлявых коленях. Если гангстеры пронюхают, что там у него ценностей как в витрине магазина Картье, они не отстанут, пока не выудят все.

Преступники обменялись взглядами.

– Наш друг Пьянити проводит вас, сказал Комбинас. На случай, если вы заблудитесь по дороге.

Пьямити встал, надел куртку, готовый сопровождать Ромуальда в его номер. Гертруда, оттанцевав и вернувшись около двух часов назад, поспала немного в соседней комнате, вышла, едва одетая, в турецких туфлях на босу ногу и принялась снова теребить уши своего толстяка.

– Мы можем вернуться в Париж, моя сладкая лапочка, и отныне Париж будет принадлежать нам, – шепнула туша.

Ромуальд и Пьянити вышли из номера, причем, последний слегка подталкивал бывшего фотографа указательным пальцем в спину. Тот изо всех сил прижимал к себе сумку.

– А как же полиция, Нини? – удивленно спросила тенцовщица. – Нас, вроде бы, не очень жаждут там видеть…

– Не переживай, теперь у меня есть деньги. Если на берегах Сены нас встретят не слишком приветливо, мы уедем в Италию или Марокко, тем будет видно. Одевейся и надень серьги, мы летим первым же самолетом.

Детектив отеля – бывший сотрудник ФБР, широкоплечий тип, не любящий шуток – потягивал свой утренний виски в баре на этаже, когда он увидел Ромуальда и Пьянити. Бандит с обезьяньим лицом заметил подозрительный взгляд, брошенный на него сышиком. Он счел за благо не идти следом за Ромуальдом и прошептал ему на ухо:

– Я жду вас на террасе. Подышу немного свежим воздухом… Давайте по-быстрому. Без глупостей, я за вами слежу.

Гангстер занял позицию на террасе, откуда видна была дверь, ведущая в номер Ромуальда. Безработный фотограф направился к этой самой двери. Подошедший к нему в эту минуту детектив любезно спросил, преграждая ему путь:

– Что-нибудь не так, мсье Мюзарден? Вы уверены, что все идет так, как вы того желаете?

– Все отлично, – еле слышно пробормотал Ромуальд.

– Должно быть, устали, всю ночь играли в карты…

– Довольно-таки, да.

– Держу пари, вы проиграли?

– Да, сказал Ромуальд, заметив угрожающий взгляд Пьянити, следившего за их разговором сквозь стекло.

«Против зтого возразить нечего», сказал сам себе детактив. «Он имеет право заплатить своими жемчужинами. Попытаюсь-ка я потрясти немного Комбинаса и получить мои комиссионные…»

– Мое почтение, мсье Мюзарден, и доброго вам дня, произнес детектив, направляясь обратно в бар.

Ромуальд поспешно вошел в номер, и Пьянити, видя, что сыщик ушел, проскользнул следом за ним в комнату. Тогда Ромуальд стремглав влетел в туалет и закрылся там. Бандит ждал в ванной и мыл руки, насвистывая «Пляску смерти» Сен-Санса. Трясущимися руками Ромуальд быстро засунул сотню розовых жемчужин в карманы, оставив другую половину в сумке. Он спустил воду, вышел из туалета и в сопровождении Пьянити вернулся в комнату.

– Я вынужден расплатиться с вами жемчугом, очень редкие и дорогию жемчужины, через минуту заявил Ромуальд, усаживаясь на кровать, тогда как Пьянити устроился в кресле и закурил сигарету.

Ромуальд встал, открыл сумку и вытряхнул ее содержимое на столик. Сверкающие ослепительным блеском жемчужины покатились по его поверхности. Понимавший толк в жемчуге Пьянити подошел и на мгновение залюбовался. Взяв одну из жемчужин двумя пальцами, чтобы рассмотреть поближе, он сказал:

– Ваша кошка превратилась в жемчуг?

– Нет, я… То есть…

– На трудитесь зря. Хорошо. Я думаю, что мои друзья согласятся взять эти жемчужины, но нужно переговорить с мсье Комбинасом. Мы обсудим это. Надо быть в полной уверенности, что они настоящие, ваши жемчужины, вы понимаете… На вид они недурны, но кто знает?

В ту же самую минуту самый крупный не Ближнем Востоке эксперт по жемчугу и драгоценным камням – Кольботорк, – будучи в Адене проездом по личному деду – и которому Комбинас уже позвонил – входил в номер толстяка с портфелем, набитым лупами и ручными весами.

Вернулся Пьянити, слегка подталкивая Ромуальда в спину. Ведикий Кольботорк, усевшись за стол, подверг все сто жемчужин, отданных бандитам, тщательному анализу. Исследование длилось добрых полчаса. Затем эксперт, едва скрывая свое восхищение жемчугом, который ему довелось изучать, клятвенно заверил, что тут его на немногим более десяти миллиардов. Комбинас королевским жестом протянул десяток жемчужин Ромуальду, потом они пожали друг другу руки и выпили по последнему бокалу шампанского, чтобы обмыть эту сделку, заключенную без споров и в добром согласии.

Ромуальд лег спать, когда жетокое аравийское солнце уже ударило своими пылающими лучами в стены отеля.

Приняв душ, последний из Мюзарденов с облегчением вытянулся на кровати – душа у него буквально пела от радости – он вырвался из лап мошенника, имеющего страшную репутацию убийцы и потрошителя трупов. У него осталось немногим более половины жемчужин, то есть, примерно на три миллиарда, достаточно, чтобы поселиться в Кьефране со всеми удобствами и стать тем сеньором, которым в глубине души он и не переставал никогда быть. Его станут уважать, и он приведет Ирен в свой дом и в свою постель. Единственное, за что он мог бы себя упрекнуть, это за то, что дал Комбинасу и его подручным завлечь себя в свои сети и так по-глупому согласился играть о ними в покер, а ведь он мог преспокойно покинуть отель, даже не заплатив по счету.

Чтобы купить билет на самолет, он продал одну жемчужину Бен Задрифу. Тот не стал делать ему подарков и отвалил ровно столько, сколько стоил билет до Марселя. В кафе в аденском аэропорту, прежде чем сесть на семолет, Ромуальд поспешно начертал на открытке, адресованной Ирен де Везуль, у господина Габриэля Фроссинета, Кьефран (Верхняя Сона), Франция: Горячо цвлую. Скоро возвращаюсь домой. Дела идут успешно. Получил средства. Твой Ромуальд.

Ромуальд высадился в Тулоне со своими ста редчайшими восточными жемчужинами в кармане. На стоянке, там где он ее и оставил два месяца тому назад, он нашел свою микролитражку – бак был почти полон – и без промедления, послав Ирен еще одну открытку, пустился по дороге в Париж. Мчась на север, он обдумывал дальнейший план действий. Сбыть жемчуг по самой лучшей цене и затем отправиться в Кьефран? Он хотел продать жемчуг либо в Париже, либо в Лондоне. Адресов он не знал, но, справившись у своих богатых друзей-роялистов, быть может, он найдет серьезных покупателей. Однако, после Валанс он передумал и решил сначала двинуть в Кьефран, настолько велико было нетерпение увидеть ту, ради которой он перенес испытание похлеще, чем ураган у островов Зондского архипелага. Увидеть Ирен, покататься с ней на соломе, в чем мать родила… Теперь, когда он стал господином при деньгах, быть может, она согласится покинуть Кьефран и отправится с ним в Париж? Он чувствовал, что больше всего его волновало, как сделать, чтобы Ирен согласилась стать его второй половиной, чтобы она никогда его не покинула, протягивала бы руки, шепча ему нежные слова – и обдряющие – когда он будет умирать, учитывая тот факт, что смерти. Радостная перспектива стать хозяином в Кьефране, поселиться в отреставрированном замке, получить теплое местечко депутата от округа, все это отошло куда-то на второй план. Захочет ли Ирен покинуть деревню, где ее унижали эти мужланы, где она, вполне логично, желала бы явить себя во всем великолепии? Вопрос, ответ на который он вскоре узнает. Он проскочил Лион и двигался прямо не север, к Верхней Соне. Сумка лежала с ним рядом на «пассажирском» сиденье, и при каждом сотрясении жемчужины не дне сумки издавали легкий, такой ласкающий душу, хрустальный звон.

Приближалась ночь. Изрядно уставшему после долгого путешествия – перелет Аден-Марсель под ярким средиземноморским солнцем, потом монотонная езда в автомобиле, когда ему не с кем было перекинуться словом – Ромуальду надо было хоть немного отдохнуть. У него оставалось денег как раз на номер в гостинице и ужин. Не мог же он всю дорогу отдавать по жемчужине за гостиницу или за обед в ресторане. Здесь же не дикари, люди предпочитают банкноты. До тех пор, пока он не сбагрит жемчуг, надо найти способ как-то перебиться. Он выбрал ничем не примечательную с виду, никому не известную и обойденную туристическими справочниками маленькую гостиницу, расположенную прямо в чистом поле, неподалеку от Турню.

Он заснул, положив сумку с жемчугом себе под подушку.

В тот день, как обычно, Ирен встала с зарей. Летом это было в четыре, зимой в половине шестого. Поскольку пришла весна, набросив на поля нежную, зеленую дымку и расцветив их розовыми и желтыми цветочками, пастушка встала в половине пятого. На колокольне Кьефрана пробили часы, разбудив кюре и заставив его выскочить из теплой постели, в которой он спал в горячих объятиях толстой почтальонши Эмильенны Армайош.

Ирен встала со своего скромного ложа – ржавой металлической кровати, притулившейся в жалком подобии хижины, примыкавшей к овчарне, откуда тепло и едко пахло овцами и козами. Она ласково шуганула кота Жозефа, который потягивался, топорща усы, на столике красного дерева. Одетая в просторную ночную рубашку из грубого шершавого полотна, Ирен нецепила сабо, взяла полотенце и кусок дешевого туалетного мыла с ночного столика времен Людовика XVI, украденного из замка Фальгонкуль сыном ее хозяина, накинула на свои красивые округлые плечи фиолетовую шаль, связанную прошлой осенью, когда она пасла овец на парадном дворе замка, и вышла, поеживаясь от утренней свежести, на улицу. Она проскользнула во двор дома Фроссинетов, самого большого и красивого во всей округе, с огородом позади дома, хлевом и службами. День еще только начинался, утки барахтались в луже, а на самой нижней ветке старой яблони соловей распевал свою утреннюю песню. Воздух был прохладным. Ирен зашла в домик облегчиться, потом подошла к старому колодцу, у которого каждое утро, независимо от погоды, она совершала свой туалет, поливая ледяной водой нежное тело.

Растирая жесткой рукавицей грудь, она принялась напевать от счастья. Накануне, получив открытку от Ромуальда, она чуть не закричала во весь голос, торжествуя победу. Крепко он к ней прикипел, и поставила она на него верно. Это тебе не деревенские, которых она пыталась завлечь в свои сети и которые оставались нищими как церковные крысы. Этот простофиля из Парижа сумел-таки составить себе состояние. В трех пришедших друг за другом открытках последний из Мюэарденов трижды сообщал ей, что он стал богат, очень богат. Так значит, близок день, когда она уйдет от Фроссинета, перестанет жить в унизительной роли пастушки. Она спрашивала себя, что Ромуальд имел в виду под словом «богат»? Сколько у него денег в кубышке? Целое состояние? Не слишком ли он расхвастался? С виду-то он простоват… Уж не идет ли речь о деньгах, добытых преступным путем?

В доме зажегся свет. Габриэль Фроссинет встал. Она вспомнила, что мэр и депутат сегодня утром должен ехать в Париж на вечернее заседание в Национальном собрании. Он приезжал на неделю пожать руки фермерам и раздать обещания. Сегодня он вместе с сыном отправляется обратно. Студент приезжал на пару дней отдохнуть в деревню.

Габриэль Фроссинет был уже готов к отъезду. Солидный Мерседес ожидал в гараже, вымытый и с полным баком. Студент Административной школы, молодой человек высокого роста и с очень высоким коэффициентом интеллекта эаканчивал свой туалет в специально отведенной для этого комнате. Отец, вот уже полчаса как готовый к отъезду, торопил его. Надев начищенные ботинки, повязав галстук и положив в карман чистый носовой платок, он складывал папки с бумагами в толстый портфель, все это были документы, которые он собирался представить комиссии по сельскому хозяйству. Последннее, что он засунул в портфель, была рубашка, взятая из-под пресс-папье: череп одного из Мюзарденов, украденный его сыном в склепе Фальгонкуля.

– Поторопись, сынок, мы опаздываем. Если получится, я хотел бы заехать в Матиньон прежде чем попаду в Палату.

Габриэль Фроссинет представлял собой тип довоенного радикал-социалиста. Плотный и коротконогий, на толстом животе свисала цепочка от золотых часов, не слишком-то опрятный человек, заросший бородой. Рубашка на груди, широкий галстук и лацканы двубортного серого в черную полоску пиджака были обильно заляпаны жиром и соусом от блюд, подаваемых на банкетах. Уроженец Верхней Соны, Фроссинет учился в Париже и много лет ошиваля в столице и потому говорил с грассирующим парижским акцентом:

– Давай в темпе, мой мальчик, мы опаздываем… Небо хмурится, я боюсь, что дорога будет скользкой…

– Еще минуту, папа, прокричал студент звонким голосом. Чищу зубы и иду.

– Чищу зубы! Сколько кокетства в этих нынешних студентах. В наше время, при Даладье, так не манерничали…

– Это потому, что я должен встретиться с директором Гравишолем. Только поэтому…

Толстячок-радикал его больше не слушал. Словно крыса он юркнул в соседнюю комнату, легко взбежал по лестнице, так же легко как взбегал на трибуну Нацианального собрания, осыпаемый градом насмешек, оскорблений и грубых шуточек со стороны как левых, так и крайне правых, чтобы поведать депутатам о судьбе лотарингского крестьянина, – касаясь плечами стен узкого коридора и задевая толстым задом мебель, он прошел в комнатку своей служанки и пастужки-сироты, воспитание которой пятнадиать лет тому назад доверил ему опекунский совет. Здесь девица спала, когда было совсем холодно, зимой, в январскую стужу. В комнате хранились кое-какие ее личные вещи: платьица, безделушки, купленные на ярмарке в Грей или Везуль. Там же стояли два чемодана и комод, ящики которого доверху были набиты фотографиями певиц и киноактеров – кумиров пастушки, – а также иллюстрированными журналами, в которых рассказывалось о девушках низкого происхождения, вышедших замуж за прекрасных принцев и ставших важными дамами, так что богатеи, детям которых они в свое время подтирали попки, были вынуждены им кланяться.

Пока студент неводил красоту, радикал рылся в тряпках своей пастушки, которую ненавидел, как можно ненавидеть существо желанное, но недоступное, потому что с тех пор, как овдовел, он не однократно пытался переспать с ней, но всегда получал оскорбительный отказ, звонкие пощечины или удары ногой в живот. Он хотел знать, что это за почтовые открытки, которые бесстыжая получала вот уже целый месяц. Ему настучал почтальон, старый радикал, соратник по партии. У Фроссинета было множество осведомителей по всей округе. Политикан рассматривал открытки с яркими видами Аравии, Марселя. Тулона. Одна открытка была из Лиона. На ней был запечатлен парк Тет-Дор. Больше всего заинтриговала его открытка из Адена с видом отеля «Дворец Муфтия» Он попытался даже отклеить красивую марку. Не получилось. Прочитав то, что было написано на обороте, он остолбенел и с глазами, налившимися от ярости кровью, рухнул на стул:

– Так вот оно что! Ей пишет этот Ромуальд Мюзарден!

Этот нищий и грязный аристократишка!..

Его передернуло, как Розенберга на электрическом стуле. Тело дернулось так сильно, что его галстук, весь в пятнах от подливки к телятине по-лионски, встопорщился дыбом, словно по нему кто-то щелкнул В одной из открыток Ромуальд Мюзарден спокойно заявлял, что у него «появились средства», скоро в карманах будет полно денег и он вернется в Кьефран под звон фанфар.

Взбешенный, еще более неряшливый, чем обычно, в брюках штопором, сползающих на грубые башмаки, держа в руке открытки и брызжа слюной, радикал-социалист выскочил во двор, где Ирен заканчивала свой утренний туалет.

– Ничего себе! Что означает эта переписка, Ирен? Ты что, с ума сошла? Он же роялист! Я, Габриэль Фроссинет, этого не потерплю.

Он схватил ее за руку и затряс так, словно это был колокольчик, за который он бы схватился во время перепалки в парламенте, если бы – увы! Карьера его не провалилась и он стал бы его председателем!

– Что это значит, черт побери? Это что серьезно, эта идиллия? Он что, спал с тобой, потаскуха ты этакая! Ну, говори же!

Ирен отбивалась:

– Я вольна делать, что хочу, толстый вы дурак! Мне скоро двадцать один год! Я знаю, вы против того, чтобы совершеннолетними считались с восемнадцати лет!

Она вырвалась из рук Фроссинета, который, продолжая ругаться, старался полапать ее, подхватила свои вещички и побежала за баранами.

– Если ты уйдешь к Ромуальду, то вылетишь отсюда! – закричал Фроссинет, разрывая на мелкие клочки злополучные открытки.

Фроссинет-младший, наглаженный, напомаженный, в начищенных ботинках, появился на пороге. Подмышкой он держал портфель с завтраком, а в руках – папки с бумагами:

– По этому поводу…,– начал он, наморщив лоб.

– Иду, сынок! – закричал Фроссинет-старший.

Он двинулся навстречу сыну, головой вперед на манер «Быков Верхней Соны», как говаривали некоторые льстецы из разряда его сторонников. Ромуальд Мюзарден богат и обоснуется в Кьефране! Это конец всему! Он был в курсе амбиций молодого бездельника: – его люди донесли ему, о чем в свой последний приезд болтал в местных бистро этот разорившийся владелец замка. При деньгах-то он и замок перестроит, будет в нем жить и очень скоро станет настоящим господином, займет важное положение. А через некоторое время, на выборах местные жители – настоящие флюгеры – проголосуют за этого выскочку, а он, Фроссинет, останется не у дел и лишится такой синекуры.

В то время, как наш радикал-социалист и его отпрыск усаживались в свою огромную машину, Ирен, сжимая в руке натертую чесноком горбушку хлеба и яблоко – обычный свой завтрак – гнала овец и коз по лесной дороге, ведущей в Грет. Она взглянула вдаль, туда, где в легкой весенней дымке, возвышались над кронами деревьев башни замка, который, если и дальше так хорошо пойдет, скоро будет принадлежать ей.

В Кьефране для Ромуальда и Ирен настала почти идиллическая жизнь, прямо как у Руссо. Деревенские жители, проходя мимо, не жалели своих башмаков и из любопытства делали крюк, чтобы заглянуть на парадный двор Фальгонкуля, где в течение примерно двух недель разворачивалась картина в духе Ватто. Вернувшись в родные места, Ромуальд поселился в развалившейся хибаре, бывшем домике охраны замка, и стал вести жизнь настоящего клошара. Крыша хибары текла, в рамах вместо стекол красовались куски картона, а из слухового окошка торчала печная труба. Внутри было тоже не лучше: кровать, стол да пара прогнивших стульев. Голодранец устроил себе нечто вроде лачуги из бидонвиля. Должно быть это напоминало ему те годы, когда он жил здесь с бабушкой, баронессой Октавией-Генриеттой, матерью «Американца»! Но в те времена все имело менее жалкий вид. Одетый в толстый вельветовый костюм, в хороших высоких ботинках и в картузе, какой носят сельские жители, Ромуальд сидел на стуле и играл на флейте, вернее свирели, кое-как вырезанной им из ствола дикой вишни. А у его ног, усевшись на траву, в окружении своих овец и коз эта оборванка Ирен вязала ему жилет.

Ромуальд больше никуда не спешил. Теперь вся округа, благодаря сельскому стражу порядка, с которым он пропустил стаканчик – другой, знала, что последний из Мюэарденов, этот благородный, но опустившийся человек, не покинет больше родные места. Были ли у него хоть деньги? На этот вопрос Арсен Мальвейер не мог ничего сказать. Но если Ромуальд продолжал жить в разрушенной лачуге, не значило ли это, что он по-прежному был нищим? Поэтому, проходя перед подъемным мостом, местные жители только слегка приподнимали шляпу или картуз, как бы в сомнении, стоит ли вообще это делать.

Ромуальд с нежностью смотрел на женщину своей судьбы, сидящую на траве и готовую, только скажи, положить свою покорную белокурую головку на острые колени суженого. Она жила с ним, делила его трапезу – незатейливые блюда, которые долго томились на жаровне, дымящей, как паровоз в их шаткой, сырой лачуге, где они обоснивались после того, как Мюзарден отковырял птичьи гнезда и заделал крысиные норы. Он жил, питаясь воспоминамиями своего детства, еще такими живыми, когда он рос здесь около своей бабушки, презираемый и оскорбляемый скотами в грязных сабо.

В то утро Ирен была менее весела, чем обычно. Габриэль Фроссинет должен был вот-вот вернуться: парламентские каникулы на Троицу. Три недели придется его терпеть! И надо будет принимать решение: или сохранить у него свое место пастушки с перспективой получить когда-нибудь маленькое наследство – о, так, ничего особенного, – если Фроссинет вдруг умрет, или остаться с Ромуальдом, но распрощаться с овцами и козами и подвергнуться тысяче разных неприятностей со стороны бывшего хозяина, который пользовался здесь влияниям. Этим и объяснялся ее озабоченный вид.

Но она уже сделала свой выбор…

Прежде, чем вернуться в Кьефран, Ромуальд смог продать десяток жемчужин одному антиквару в Дижоне. Адрес ему дал один из членов его партии. Три миллиона старых франков, которые он выручил за них, позволили ему продержаться и не устраиваться рабочим на «Юзинел» р. Те жемчужины, которые у него остались, самые красивые, с великолепным блеском, ему просверлил там же в Дижоне и нанизал их на шелковую нить один мастер. Получилось роскошное ожерелье огромной ценности, которое он сначала задумал преподнести, как галантный кавалер, Ирен в качестве свадебного подарка. Розовые жемчужины Востока, где же они будут смотреться лучше, как не на груди юной красотки с голубыми глазами и белокурыми волосами? Разве древние греки не посвятили жемчуг богине любви? Ромуальд хорошо подумал надо всем этим, в конце концов его тяжелый ум материалиста взял верх и он сказал себе, что с тремя «лимонами» далеко не уедешь, поэтому трезво рассудив – шейка Ирен обойдется – лучше продать эти жемчужины. Не продав их, ему не выбраться из нищеты и не протянуть более года в Кьефране. А если ему снова придется уехать из деревни, это будет еще более унизительно чем в 1940 году. Итак, колье осталось в тайнике.

Ирен немного нервничала. Ей бы хотелось, чтоб Ромуальд поскорее оставил в покое свою дудку и пошел посмотреть, что происходит на другом конце деревни. Шкатулка, которую он ревностно охранял, заперев на ключ, ужасно интриговала ее. Своими тремя миллионами – трактор и то больше стоит! – Ромуальд разочаровал ее. И это все его «средства»! Наверняка в этой шкатулке, спрятанной в старом комоде, что-то ценное. Маленькая хитрунья не могла больше оставаться в неведении и решила начать действовать. Она встала и погнала овец к лесу. Ромуальд продолжал мусолить свою свирель. Ирен прогуливалась по лесу Грет со своим стадом, прошлась мимо фермы Машюртенов, поймав на себе полный ненависти, буквально испепеляющий взгляд ужасной пары. Потом вернулась во двор и с обезумевшим видом, как будто только что повстречалась с дьяволом, объявила Ромуальду, что один из баранов потерялся в лесу.

– Ты должен пойти его поискать. Не могу же я идти в Грет, эти подонки просто раздевают меня взглядом!

– Иду, моя голубка!

Ромуальд встал, положил флейту на стул и, взяв палку, направился к лесу на поиски якобы «потерявшегося» барана. Он пробродил около четверти часа вокруг болота, издавая звуки, на которые эти животные откликаются, слушаясь своего хозяина. А Ирен тем временем открыла ногтем крышку шкатулки и отпрянула от восхищения перед ожерельем, которое она тотчас же нацепила себе на шею, как настоящая дама, и, любовалась собой, глядя в треснутое зеркало, висевшее над железной кроватью Ромуальда. У нее хватило времени положить его обратно и закрыть шкатулку до возвращения, – разумеется, ни с чем – Ромуальда. В одну секунду она приняла решение: это колье, которое стоило, конечно, не один миллион, будет принадлежать ей. И наденет она его в Париже, прежде, чем продать. Именно в столице она станет богатой дамой. И только тогда, когда разбогатеет, не раньше, даже если на это потребуется года три, пусть пять лет, она вернется в Кьефран, купит земли и дома… Стать женой Ромуальда, который прямо сказать, не из красавцев и пороха не выдумает, не было пределом ее желаний. Ей хотелось «артиста», «артиста» из Парижа, как Тьери Ля Фронд, который выступал по телевизору или парня как в «Барышне из Авиньона», или красавчика-певца с усами, а, может быть, офицера республиканской гвардии – короче, кого-нибудь в этом роде, там будет видно. Ромуальд же, вечно мрачный, из-за своего меланхоличного вида похожий на Китона, которого она видела пару раз в немом кино, был совсем не в ее вкусе. Прежде всего надо было выяснить, что он собирается делать с этим украшением, узнать его примерную цену, мажет быть, у ювелира в Везуле, и, главное, знать наверняка, не ворованное ли оно: при всей своей хитрости и алчности Ирен боялась полиции.

– Я не нашел твоего барана, моя птичка, – развел руками расстроенный Ромуальд.

– Он сам вернулся, не переживай, – улыбнулась красотка и снова уселась на траву со своими спицами.

– Они гроша ломанного не стоят, ваши цацки, – объявил Фредди Ролмол, самый крупный скупщик краденного в квартале Ля Шапель, вынимая из глаза лупу и отодвигая с отвращением жемчужины Востока, разложенные перед ним на рабочем столе.

– Все поддельные, не стоят сапожного гвоздя, невеста последнего оборванца и та не захочет, чтоб ей подарили такие на свадьбу. В лотерею на ярмарке в Троне можно выиграть лучше.

Он посмотрел на троицу, нервно ерзавшую перед ним на стульях. Взгляд его, кроме отвращения, выражал одновременно огорчение и презрение. Клиенты же его были людьми вполне серьезными. Перед ним сидели небезызвестный Нини Комбинас, его подружка красавица Гертруда и этот проходимец Пьянити, без которого не обходилось ни одно громкое дело. Что значил этот цирк? Они пришли к нему, чтобы оценить редкий жемчуг, тянувший, по их словам, на сотни миллионов, а он в свои сильные лупы видит обыкновенные стекляшки, которые не жалко выбросить в Сену.

Нини Комбинас дрожал всем своим жирным телом, похожим на кусок рубца, упавший на эскалатор в супермаркете. Лицо Пьянити – плоское, морщинистое, с шатающимися зубами – было таким бледным, как будто он страдал от инфекционного гепатита. Гертруда же переводила гневный взгляд с одного из мужчин на другого, и глаза ее наливались кровью.

– Что это ты тут болтаешь? – выдохнул толстяк, вставая, и его пухлая рука легла на рукоятку кинжала.

– Не валяй дурака, – бросил Ролмол. – Ты ведь меня знаешь да? Если я сказал, что этот жемчуг фальшивый, значит он фальшивый.

– Он прав, – произнес Пьянити со слезами в голосе, – Ролмол самый честный скупщик в Париже.

– Он прав, – пробормотал Комбинас, промокая куском простыни, который служил ему носовмм платком, холодный пот, заливавший его лицо. – Тогда что все это значит? В Адене носили на экспертизу к самому Кольботроку… Ты знаешь Кольботрока?

– Конечно, знаю. И очень хорошо. Не лично, разумеется, но знаю, какая у него репутация. Он работал на Персидского кота, вхож ко всем крупным ювелирам Амстердама. Серьезный человек.

Фредди Ролмол вздохнул от волнения и досады и налил себе рюмку ликера, чтоб прогнать беспокойство:

– Если в Адене Кольботрок сказал, что жемчужины настоящие и стоят целое состояние, это значит, что в Адене они были настоящие. Но здесь не Аден, эдесь Париж, и здесь они фальшивые. Вы уверены, друзья мои, что это те самые жемчужины?

– Я ни на секунду с ними не расставался! – вскричал набриолиненный толстяк с таким отчаянием и страданием, как будто из волос, растущих у него на заду, вязали морские узлы.-Они у меня в кармашке спереди, в брюках, и я сплю, не снимая штанов, на животе. Никто не мог их взять и подменить на фальшивые!

– Это точно, – согласился Пьянити, который последний месяц, из предосторожности, спал каждую ночь с толстяком в одной постели, а девица между ними. А Гертруда – девочка правильная, никаких шашней с полицией, сейчас таких не встретишь.

– Тогда я ничего не понимаю, не энаю, что и сказать, – пробормотал честный барыга, оглядываясь в растерянности по сторонам:

– Прямо колдовство какое-то…

– Я заметил, что некоторые жемчужины потеряли немного свой блеск, – сказал Комбинас, – но я решил, что это из-за пыли, грязи и так далее…

– И давно они у вас? – спросил Ролмол.

– Ровно месяц, – ответил Комбинас.

– Ничего они не стоят, ребятки. Мне очень жаль. Я бы их и даром не взял. – Фредди подумал еще, тщательно вычищая грязь, скопившуюся у него в носу. – Я нахожу только одно объяснение: тот, кто вам их продал, должно быть, дал прилично на лапу Кольботроку, хотя Кольбо – правильный парень, но другого объяснения у меня нет, так надуть вас и всучить камешки, которым грош цена в базарный день…

– Я тоже не нахожу другого объяснения, – пробормотал Комбинас, поглаживая жирными, лоснящимися пальцами рукоятку флорентийского кинжала, – Значит, этот слизняк нас надул?

– А Бен Задриф? – вспомнил Пьянити – Он ведь тоже их видел…

– Ну, Бену Задрифу я не очень-то доверяю, – сказал Комбинас. – Но что меня особенно достает, так это то, что Кольбо мог пойти на такую нечестную комбинацию.

– Бывает, что жемчужины изнашиваются, – пояснил скупщик. – Углекислый кальций разрушается, но, во-первых, это бывает редко, во-вторых, жемчужины теряют только процентов пятьдесят своей красоты и стоимости, и, потом, это происходит медленно, через 200 или 300 лет. Но чтобы настоящий жемчуг не стоил ни гроша уже через месяц – такого я даже в сказках Перро не читал.

– Я уничтожу его! – завопил толстяк, поднимая нож.

– Но ори так громко, соседи напугаются, – остановил его скупщик.

– Что ни говори надул он нас в Адене, – усмехнулся Пьянити, выпуская струю ядовитой слюны. – За это преступление мы рассчитаемся, будь спокоен!

– Надо его найти, эту сволочь! – бросил Комбинас, постаревший за пять минут лет на десять при мысли, что он потерял сотни миллионов. – Чтобы схватить его за глотку, я готов пересечь всю Францию и страны Бенилюкса, прыгая на собственной заднице. Никогда мне так не хотелось кого-нибудь убить, как сейчас. Я думал, что люблю убивать, но я ошибался. Вот сейчас я действительно кого-нибудь с удовольствием замочил бы.

Они направились к двери.

– Эй! Заберите ваши стекляшки! – бросил скупщик. – Мне они не нужны, здесь не свалка!

Пьянити вернулся, сгреб со стола жемчужины, не стоящие ни гроша, и сунул их в задний карман брюк. Внизу их ждала сиреневая спортивная «Ланча». Смертный приговор Ромуальду Мюзардену был подписан. Гертруда шипела от злости. Она принялась осыпать упреками своего толстого приятеля за то, что тот хотел надуть ее со всей этой темной историей с так называемым «настоящим жемчугом с Востока». Он влепил ей такую затрещину, что одна серьга разбилась и впилась ей в щеку. Пьянити произнес с бешенством:

– А если это провокация полиции? Мюзардена надо убрать осторожно… Ни одного ложного шага…

Через неделю Ромуальд, возвращаясь из леса Грет, где он собирал грибы, остановился на подъемном мосту, как вкопанный – так неожиданно было то, что он увидел: сиреневая «Ланча» стояла посреди двора замка, окруженная козами и овечками Ирен. Он прекрасно узнал двух типов, одетых на американский манер, с оттопыренными карманами. Они вышли из машины и беседовали с пастушкой. Две темные личности из Адена: ужасный толстяк и его приятель с обезьянней рожей. Обеспокоенный, он спустился в ров со своей корзинкой, не желая сталкиваться нос к носу с этими уголовниками. Какого дьявола они здесь делают? Случайное совпадение? Нет, конечно. Если эти ребята его искали, то явно не для того, чтобы получить разрешение на посещение Фальгонкуля.

Он подождал, пока «Ланча» отъедет. Как только машина прошуршала над ним, он выбрался изо рва и подошел к Ирен. Та ему сообщила, что они назвались «агентами по торговле недвижимостью» и спрашивали, не продается ли замок.

К нотариусу они обращаться не хотели. Она сообщила им, что хозяин замка находится где-то тут, неподалеку. «Они заедут после обеда, остановились в гостинице «Модерн», – добавила Ирен. Но после обеда, не желая встречаться с убийцей и его напарником, Ромуальд пошел собирать улиток вдоль заброшенного железнодорожного полотна, в трех километрах от деревни. К счастью, всю ночь лил дождь, так что только наклоняйся, да подбирай ракушки. То, что Ромуальд узнал вечером, вернувшись домой, заставило его возблагодарить бога за то, что он не встретился с двумя головорезами. Не обращая внимания на протесты Ирен, толстяк и обезьяна захотели осмотреть замок и стали лазать по всем углам. Ирен, решив их выследить, спряталась в склепе и видела, как толстяк доставал пистолет с глушителем – она сообразила, что это такое, смотрела по телевизору у Фроссинета «Неподкупных», – у коротышки же в большом портфеле был спрятан автомат. Из короткого, но энергичного диалога девушка, спрятавшись рядом и напрягая слух, поняла, что это гангстеры и приехали они убить Ромуальда.

Итак, Ромуальд узнал, что жемчужины, проданные этим двоим в Адене, были фальшивыми, не имевшими ни малейшей ценности. Он ничего не понимал. Иран потребовала объяснений. В пять минут Ромуальд собрал свои вещички и отправился на другой конец леса, где жил его кузен Тибо Рустагиль. Но прежде он заставил Ирен поклясться перед статуэткой Девы Марии, находившейся в доме, ни слова не говорить никому о его бегстве, и дал прочие наставления. Эти два типа хотели убить его, как кролика. Если она совершит хоть малейшую ошибку, его песенка будет спета.

Десять дней прошли в томительном ожидании. Тибо, которому Ромуальд рассказал все – ну, почти все, – согласился укрыть его в пристройке, примыкающей к заводику, рядом с лабораторией. Рэмуальд там ел, спал и ждал с нетерпением сообщений своего осведомителя – Ирен. Толстые стены, бронированные двери и стальные ставни на окнах внушали ему спокойствие. За десять дней он узнал много нового. Каждый день, с наступлением темноты Ирен встречалась с Тибо на опушке леса, под большим вязом. Она рассказывала изобретателю о разговорах двух бандидов, которые ей удавалось подслушать, пока они «посещали» сильно разрушенный эамои – эти «посещения» стали ежедневными. С оружием в руках они искали Ромуальда, чтобы расправиться с ним, не сомневаясь, что он прячется где-то в развалинах.

Скрежет, поскрипывание, позвякивание и тысячи других странных звуков, доносившихся из лаборатории, где в течение долгих часов, запершись, Тибо Рустагиль занимался своими таинственными изысканиями, вот уже полчаса как прекратились. Ромуальд сидел склонившись над тарелкой баранины с фасолью, приготовленной Огюстиной Маон, старой служанкой своего кузена и друга.

– Пора тебе идти на встречу, Тибо, – сказал Ромуальд, взглянув на свои карманные часы.

За эти десять дней он похудел: заботы, все более и более серьезные, тяготили его. Он начинал понимать, почему Комбинас и его сообщник решили его убить.

– Иду, – сказал инженер, надевая шляпу.

Он вышел с завода, тщательно заперев дверь, быстрым шагом спустился по склону холма и направился к опушке леса Грет. Контуры деревьев расплывались в сгущавшейся темноте. В этот час все жители деревни ужинали и смотрели телевизор. Ни души вокруг. Он заметил тонкий силуэт Ирен. Она ждала его, как и в прежние дни, около большого вяза в окружении своего стада. Овцы белеющим кольцом окаймляли толстый ствол дерева, наподобие венка, стелящегося по земле.

Каждый вечер ей приходилось делать крюк из-за свидания с Тибо, прежде чем пригнать стадо к дому мэра.

– Ну, что скажешь, красавица? – спросил изобретатель, озираясь по сторонам. Ему не нравились эти свидания тайком на опушке леса: в конце концов их увидят и начнут судачить, что он крутит любовь с Ирен… Мэр и депутат начнет цепляться еще больше, а ему и так хватает этих бесконечных административных проверок.

– Они были в оружейном зале замка, – объявила Ирен. – Я их застала и слышала разговор. Они, похоже, на меня внимания не обращают. Толстяк чуть было не свалился в каменный мешок, да компаньон вовремя удержал его. Они прямо в бешенстве. Будто бы Ромуальд дал им жемчужины, которые ничего не стоят. Я точно не поняла. Они…

– А ты сказала им, что Ромуальд уехал в Париж, навсегда?

– Ну, ясное дело, сказала, я везде это говорю. Все думают, что Ромуальд уехал. Никто не знаете что он у вас.

– Прекрасно. Ну, что дальше?

– Но эти типы не верят. Они уверены, что Ромуальд прячется где-то в замке. Они будут и дальше искать, это точно. Говорят, что если надо, и ночевать будут в замке, все перевернут, камня на камне не оставят…

– А что говорят в округе? Их по-прежнему принимают за агентов по продаже недвижимости?

– Ну, конечно, все так считают. Даже жандармы.

– Ну, ладно, мне пора. Надо скорей переговорить с Ромуальдом. Спасибо, красавица. (Он вложил ей в руку мелкую банкноту). Завтра в это же время. Возвращайся быстрей, а не то твои овцы простудятся.

Тибо торопливо поднялся по холму, на вершине которого темнел в ночи силуэт его заводика, дымящего двумя трубами. Ирен погнала стадо по дороге, ей придется еще выслушать кучу упреков за опоздание от мэра – депутата, вернувшегося накануне вечером из Парижа для участия в сельскохозяйственной ярмарке в Марсель-Л-Бом.

Ромуальд чистил апельсин, заканчивая свой ужин. Пятьсот метров – лес и болото – отделяли его от замка. Но полного спокойствия в его душе не было. Сообщения Ирен становились все более и более тревожными. Он догадывался, почему убийцы ищут его с таким остервенением. Отложив очищенный апельсин в сторону, он вытер руки о галстук, который с каждым днем все больше и больше напоминал галстук Габриэля Фроссинета, и пошел за своей шкатулкой. Она лежала в чемодане под откидной кроватью, которую соорудил ему Тибо в пристройке рядом с лабораторией. Он открыл ее и посмотрел на жемчужины. Вот уже несколько дней, как они приобрели сероватый оттенок, покрылись мелкими желтоватыми точками и, казалось, шелушились под пальцами, как будто их поразила какая-то загадочная болезнь. Он снял их с нитки. Посмотрел на свет одну из жемчужин. Она совершенно не блестела. То, что раньше было великолепным розовым жемчугом, походило теперь на ужасный сухой изюм, блестевший не больше, чем зернышко перца. Никакого сомнения, что и другая часть жемчуга, проданная в Адене этим жуликам, была поражена той же болезнью. Ромуальд решил все выяснить. Прямо зажтра же он отправится к своему знакомому в Дижон. Гастону д'Упиньолю, бывшему ювелиру и члену партии монархистов. Тот должен ему сказать, стоят ли еще что-нибудь эти жемчужины и почему они портятся.

Тибо быстро вошел и застал его перед открытой шкатулкой, с жемчужиной в руках. Тибо посмотрел на него в замешательстве, стараясь держаться на расстоянии:

– Доедай свой апельсин и иди спать, Ромуальд, ты устал.

– Завтра я поеду в Дижон, чтобы узнать, в чем дело… и не хотел их надувать, этих бандитов, пойми… Я не знал, что с жемчужинами может произойти такое…

– Давай, заканчивай ужин, брат.

– Что сказала Иран?

– Ну, дела неважные…

Три часа утра.

Пьянити, с пистолетом в руке, расталкивал Комбинаса, пытаясь его разбудить. Оба мафиози были в пуху: они спали в спальных мешках в оружейном зале Фальгонкуля. Так они проводили уже третью ночь. Они послали подальше пастушку, которая пыталась им помешать. Потом они угостили, как следует, жандарма в кафе Мюшатр, так что с законом – никаких проблем. Тот сказал им, что, насколько ему известно, никакого запрещения со стороны владельца замка, к тому же исчезнувшего, осматривать развалины Фальгонкуля не было.

– Проснись же, Нини, на этот раз я точно слышал.

– Пошел ты, знаешь куда? Никогда с тобой спокойно не поспишь.

Толстяк сел на своей походной кровати, обнажил ствол и прислушался. Звон цепей был вполне отчетливый и, казалось, приближался. Потом послышался совсем рядом. Пьянити прижался к своему толстому напарнику. А у мамонта с площади Пигаль зуб на зуб не попадал от страха, жирные щеки его тряслись.

– Это продолжается уже третью ночь. – прошептал Пьянити. – В прошлый раз я не стал тебя будить, но сейчас…

Два привидения – совершенно классические, в белых простынях и бряцающие цепями – появились из старого камина. Одно из них издавало звуки, похожие на завывание ноябрьского ветра в бухте Мертвых. Гангстеры выскочили из своих кроватей и понеслись, сверкая пятками, не пытаясь даже стрелять в бесплотных призраков.

Это Тибо нанял двух сельскохозяйственных рабочих из дальней деревни, чтобы никто в Кьефране не пронюхал, которые и гнали мафиози до парадного двора замка. Потом они отправились спать наверх, в западную башню. А Комбинас и Пьянити, пробродив в лесу до рассвета, вернулись, с опаской, взяли свои вещи, сели в «Ланчу» и уехали.

Три последующие ночи они в замке не появлялись. Тогда Тибо рассчитался с привидениями, а они вернули простыни, цепи и костыли и оправились в свою отдаленную деревню.

Отчаявшись найти Ромуальда и, в конце концов, поверив, что тот действительно вернулся в Париж, – убийцы уехали из Кьефрана, опустошенные, но полные решимости добраться до своей жертвы в Париже.

– Так уродоваться, чтоб найти его в этой дыре и нарваться на приведения. Ну что за невезуха! – ругался Пьянити, сидя за рулем.

– Надо быстро его найти, – сказал Комбинас. – Вляпаться в такое дерьмо, и по вине кого, – какого-то деревенского придурка. Если об этом узнают, моей репутации хана. Надо мной будут ржать, как над последним кретином, и правильно сделают.

Покидая утром деревню, с трауром в душе, они бросили жемчужины свиньям в яму с навозом у фермы Криспенов, недалеко от кладбища. Комбинасу не давала покоя мысль о мести. Его бешенство было настолько сильно, что он перестал спать и начал проигрывать в покер: у него дрожали руки, и зеркальная зажигалка прыгала в его жирных, лоснящихся пальцах.

Ромуальд отправился в Дижон к своему приятрлю-ювелиру, и тот сказал, что жемчужины тускнет на глазах и не стоят больше практически ничего, он не дал бы ему и трехсот тысяч франков за все, добавив, что их нельзя сравнить даже с искусственным жемчугом, который представляег собой маленькие стеклянные бусинки, наполненные воском. Для него была необъяснима эта болезнь жемчужин, он ничего не понимал и, в конце концов, выдвинул гипотезу о влиянии радиации, впрочем, без большой уверенности.

Ромуальд вернулся в Кьефран с больными жемчужинами, сам весь больной и разбитый. Конечно, Ирен нельзя было ни слова сказать об ожерелье, которое стоило не больше связки сосисок. Он слишком боялся, что женщина его жизни, которую он обожал, которую любил просто до безумия, его бросит, если узнает, что у него снова ничего нет.

Фроасинет, после нескольких сцен ревности, выставил свою пастушку без выходного пособия. Молодая женщина устроилась в полуразрушенном домике, где прежде размещалась охрана замка, и стала жить там, как дикарка, питаясь супами из трав, грибами, кроликами, пойманными в силки, и мертвыми птицами. Ромуальд же и носа не казал в Фальгонкуль.

Страх вновь увидеть там своих убийц был сильней его. Надо было покончить с этим раз и навсегда. И речи больше не могло быть о том, чтобы сидеть в Кьефране без гроша. Но он не мог потерять Ирен… У него оставалось немного денег, вырученных за жемчужины, проданные в Дижоне, когда они, еще не тронутые странной болезнью, чего-то стоили.

Ирен и Ромуальд встречались каждый вечер у вяза. Именно там последний из Мюзарденов предложил ей соверашть небольшое путешествие, как бы свадебное, хотя и до официальной регистрации. Так как она всегда жаждала иметь ожерелье – торопилась поскорее нацепить его себе на шею – то согласилась поехать с Ромуальдом. Ирен практически никогда не покидала Верхней Соны, так что эта прогулка должна была ей понравиться.

Пара отправилась на микролитражке в Грей, чтоб сделать кое-какие покупки. Ромуальду купили новый темно-синий костюм в магазине «Скромный достаток», а Ирен – городское платье, шляпку с цветами, кокетливую сумочку и первые в жизни туфли на высоком каблуке – все в магазине для настоящих дам «Парижский шик». Потом влюбленные радостно вскочили в свою громыхающую машину и взяли курс на Запад, к морю. Солнечный июнь был в разгаре, и Ирен, которая никогда не видела моря, в первый раз получила эту возможность. Ромуальд решил официально предложить ей руку и сердце во время этого путешествия. Он сказал себе, что, в конце концов, сумеет убедить ее уехать с ним в Париж. Там они могли бы, даже без денег, жить вполне счастливо и без претензий, как живут тысячи других людей. Он найдет себе, конечно, работу по своей части, фотографии. Когда они отложат немного денег, то заведут ребенка, маленького Мюэардена, который станет простым, честным и законопослушным гражданином. Что же касается того, чтобы смыть унижения 30-х годов, пережитые в Кьефране, – там видно будет, он дождется своего часа, как остальные. В крайнем случае вступит в Отряды Республиканской Безопасности департамента, чтобы иметь возможность бить дубиной по морде этих деревенских олухов, если они вздумают перегораживать дороги… К несчастью, – и это его особенно угнетало – у него было ожерелье из фальшивого жемчуга…

Вот уже двенадцать дней, как они жили в полной любви и согласии в Ифиньяке, около Сен-Бриака, нежась на очаровательном пляже Бретани, пустынном в это июньское время. В своем смелом бикини Ирен казалась почти голой. Она ничем не напоминала пастушку – дочь полей, ее вполне можно было принять за многоопытную горожанку, эдакий тертый калач. Она купалась, не заходя глубоко в воду, так как не умела плавать. Ромуальд же лежал на песке и читал последний номер журнала «Франция в разных аспектах».

Вдруг раздался пронзительный крик. Он отложил журнал и приподнялся. Боже правый! Ирен тонула. Огромная волна, какие иногда случаются на побережье Бретани, вдруг набежала, захлестнула молодую женщину и утянула ее далеко от берега. Ирен задыхалась, махала руками. Ромуальд огляделся, чтоб позвать на помощь, но вокруг не было ни души. Спасательная служба начинала работать только в июле.

Он смело бросился на спасение той, к которой прикипел душой и телом. Шла большая волна. А эта идиотка ни за что не хотела расставаться со своим колье, даже при купании! Он ей его в конце концов подарил, вернее, позволил его носить в ожидании официальной церемонии бракосочетания. Понятно, что жемчужины уже ничего не стоили, но Ирен-то этого не знала. Сероватые и зеленоватые крапины, появившиеся на них, она принимала за особые блики. Если она вдруг потеряет ожерелье при купании, то бросит Ромуальда в двадцать четыре часа, на этот счет Ромуальд не питал иллюзий. Он заметил, каким взглядом Ирен обменялась с одним из служащих отеля, похожим на Алена Делона: в сравнении с ним Ромуальд был лишь жалким коротышкой с кривыми ногами и цыплячьей грудью. Просто чучело огородное.

Он вошел в воду, нырнул и поплыл размашистым кролем по направлению к своей пастушке, которая отчаянно кричала и захлебывалась водой и водорослями. Наконец, не без труда, он доплыл до Ирен, схватил ее за волосы и вытащил на берег. Слава богу, ожерелье было у нее на шее.

Пришлось делать искусственное дыхание на теплом песке раз, два – изо рта в рот, пока утопленница вновь не открыла глаза. Вода стекала с волос на ее удивленное лицо. Она быстро поднесла руку к шее, пальцы коснулись жемчужин, и лучезарная, далеко не бескорыстная улыбка озарила ее лицо.

– Впредь снимай ожерелье, когда будешь купаться, – сказал Ромуальд. – У меня нет средств оплачивать водолаза. (В первый раз он позволил себе так сухо разговаривать с ней).

Они ехали в своей микролитражке по дороге, которая извивалась вдоль этого иэумрудно-золотистого чуда – Атлантики в лучах солнца у берегов Бретани, вдоль мыса Розелье, куда еще не приехали отпускники купать свои грязные ноги. Самый наплыв будет недели через три – четыре.

Пока они добирались миль пятнадцать до гостиницы в Дюге-Труэн, Ирен без конца теребила ожерелье. Она понимала, что не могла бы рискнуть и бросить славного, но не больно-то красивого Ромуальда, у которого к тому же попахивало изо рта (об этом она не осмеливалась ему сказать). Это была болезнь желудка – следствие долгих лет питания консервами и наспех проглоченной еды в дешевых ресторанах, где кастрюли мыли кое-как. Она не могла бы ему признаться, что ей нужны жемчужины, а не он сам. Бросить его сейчас, разыграв легкомысленную девицу с ожерельем на шее, означало бы воровство и ничего более. А Ирен боялась полиции – Фроссинеты воспитали ее в страхе перед жандармами. Она боялась даже жандармского старшину Шаньоля, из Кьефрана, с которым у нее была любовная интрижка. Ирен даже стащила у него револьвер; потом ей пришлось сочинить басню, что она потеряла оружие. На самом деле он всегда был у нее в сумочке – на память – ведь она не могла бы причинить вреда даже птичке. Но в наше время, когда на дорогах развелось столько всяких негодяев и бандитов, которые грабят, убивают и насилуют, такая штука могла бы очень пригодиться, и вовсе не обязательно кого-нибудь убивать.

Чтобы завладеть ожерельем стоимостью, скажем, что-то около полумиллиарда франков,[2] ей надо было пройти через то, что требовал от нее Ромуальд: заключение закнного брака. Как только они поженятся, и ожерелье будет ей официально подарено (в крайнем случае, она потребует оформить все у нотариуса; даром что из деревни, в таких-то делах она разбиралась), – тогда можно будет и распрощаться с Ромуальдом. Впрочем, тот прекрасно знал – не полный же идиот он был на самом деле – что удерживал Ирен только благодаря этим ста очаровательным бусинкам.

Вот эти мысли вертелись в маленькой головке Ирен, как вдруг Ромуальд резко затормозил, хотя никакого препятствия на дороге не было. Он обернулся к пастушке и неотрывно смотрел на жемчужины в полном отупении. Сначала он решил, что это эффект солнечных лучей. Он посмотрел еще раз. Нет, это не солнце. Жемчужины вновь обрели свой великолепный блеск, свое божественное сияние. Они переливались тысячью оттенков, как бы набрав силу после морских купаний. Маленькие пятнышки плесени исчезли, они розовели во всем своем великолепии. Быстро в Париж, там Ромуальд знал специалиста по жемчугу.

– Мы возвращаемся, – решил Ромуальд, вновь включая газ и не сводя глаз с колье Ирен.

– Куда это, мой козленочек?

– В Париж. Сначала в Париж, а там видно будет.

Он бросился в отель, чтоб забрать багаж. Девушка смотрела на него с удивлением. Жемчужины были еще лучше, чем в тот день когда их выловили в Аравийском море.

Экспертизу делал на улице де ля Пэ крупный ювелир, очень известный в квартале. Он затратил на изучение жемчужин целый час, смотрел их эндоскопом, под микроскопом и даже предложил Рпмуальду купить их у него: они были такие великолепные, такие редкие!

После чего Ромуальд, с портфелем подмышкой, где лежало его сокровище, встретился с Ирен в маленьком баре на улице Руайяль.

Она провела все это время в магазинах, даже заблудилась в Прентан![3] Ромуальд сказал ей, что под действием морской воды шелковая нить истерлась и надо было ее заменить. Девушка даже не удивилась, что бусинки вдруг поменяли цвет, с грязно-серого до нежно-розового, находя это вполне естественным.

Они сняли номер в гостинице на улице Жанны д'Арк, в очень спокойном месте. Ромуальд надел ей на шею чудо из чудес. Само собой разумеется, ювелиру он ни слова не сказал о таинственной болезни жемчуга и чудесном его воскрешении.

– Что будем делать дальше, мой ягненочек? – спросила Ирен. – У тебя остались деньги?

Он неуверенно дотронулся до ожерелья. Другой рукой он в задумчивости мял свой вялый подбородок и чувствовал себя отвратительно.

– Эти жемчужины стоят десятки и десятки миллионов, моя птичка. Мы могли бы… Мы можем…

Пастушка нахмурилась, лицо ее выражало недоверие:

– Можем что, например?

– Ну… Я…

– Я слушаю тебя, Рэмуальд, давай говори…

– Нет, я не могу, оно так тебе идет, так идет…

– Я думаю что неплохо нам было бы пожениться, – сказала Ирен, сев на край кровати и начиная раздеваться. Она снимала чулок заученным жестом, нарочито медленно, как будто чистила персик.

– Давай поженимся, – сказала она, – так велико было ее желание бросить Ромуальда. – Тогда это колье будет моим раз и навсегда. А то ты без конца даешь мне понять, что оно мое только наполовину, как-то временно… Это так раздражает… Если я… Если бы я вдруг ушла от тебя… ты, что… ты бы у меня его отобрал?

– Ты что, уже хочешь от меня уйти? – взорвался он.

– Ну, что ты, я шучу, мой козленочек, но…

– Коночно, – сказал он сухо. – Ты что же, воображаешь, что я тебе оставлю это состояние, если ты меня бросишь и уйдешь к другому?

– Давай вернемся в Кьефран и поженимся там. Я попрошу младшего Фроссинета быть моим свидетелем, чтобы он лопнул от ревности.

– А отец?

– А что отец? Отец нас поженит, он ведь мэр! С досады он разозлится, будет пускать слюни, как новорожденный теленок. Поедем прямо сегодня, дорогой… Мне так хочется стать поскорее мадам Мюзарден де Фальгонкуль.

– Подожди, моя прелесть. Мы сделаем не так. Мы уедем послезавтра, мне надо повидаться кое с кем в Париже. И послушай, сними это ожерелье, ему и в сумке неплохо. Напрасно ты разгуливаешь в нем по Парижу, вчера в метро на тебя все смотрели. Ведь украсть его можно в один момент. А мне эти жемчужины не легко достались, ты знаешь.

Он попытался снять с нее ожерелье, но она накрыла руку Ромуальда своей, его рука скользнула пониже ее спины, тогда она выгнулась, чтобы его дрожащие пальцы могли ощутить в полной мере ее крепкий и свежий крестьянский зад.

– Мы возвращается в Кьефран и празднуем свадьбу, обещаешь? – сказала она.

Чтобы провести полноценную ночь любви, он обещал, хотя перспектива основать семейный очаг в родных местах не приводила его в восторг. Его враги вполне могли вернуться и опять рыскать вокруг леса Грет, а ему совсем не хотелось снова скрываться на заводе своего кузена. Кивая головой, он соглашался со всем, как вдруг его глаза округлились, и в них загорелся безумный блеск. Жемчужины опять потускнели и помертвели, мелкие отвратительные черноватые, сероватые и зелоноватые точки появились на их поверхности, словно мушки поднятые грозой. Фосфоресцирующий блеск жемчуга исчезал на глазах. Ошибки быть не могло: колье опять теряло свою ценность.

Жемчужины снова становились фальшивыми, портились на глазах. И Ирен начали удивлять эти странные изменения оттенка, повторявшиеся слишком часто. Ромуальд сказал себе, что если, женившись на Ирен, он подарит ей ожерелье, которое ничего не стоит, и она это в конце концов узнает, то бросит его наверняка. Она сможет отомстить и по-другому, гораздо хуже. Ромуальд начал задавать себе вопрос, не колдунья ли в действительности его подружка, как это утверждали старухи в Кьефране. Такие еще водятся в некоторых глухих и лесистых местах Франш-Контэ, если хорошенько поискать.

…Они пробыли в Париже неделю. Все это время Ромуальд, под предлогом сложных и срочных экспертиз забрав ожерелье у Ирен, которая начала на него смотреть со все растущим удивлением и недоверием, – метался в панике от одного ювелира к другому. И везде он слышал насмешливый, а часто и довольно оскорбительный вопрос, на какой дешевой распродаже он их купил. Однажды утром, прогуливаясь по площади Жанны д'Арк неподалеку от гостиницы, он подумал о море. Просто так. Мысль пришла сама собой, как бы невзначай. Так бывает, когда переберешь уже все варианты, когда полный тупик.

– А не вернуться ли нам на море, моя лапочка? Погода прекрасная, июль на носу. Правда, пляж будет забит отпускниками, но ничего. На море как на море!

Они соли в микролитражку и покатили по направлению к Бретани.

– А мне можно будет купаться в ожерелье? – спросила Ирен.

– Ну, конечно, моя птичка. Только в ожерелье. Купайся. Будем надеяться, что трудящиеся на него не посягнут.

После нескольких морских купаний в Перро-Гирек, в Сен-Геноле на побережье Вандеи, потом в Шамбр-д'Амур, около Биарицца, его догадки подтвердились. Ирен несколько раз чуть не утонула, жемчужины обильно орошались морской водой, и после каждой такой ванны в течение часа-двух, они вновь обретали свой блеск.

В Сен-Себастьяне, на Плайя Конча, пока Ирен загорала на пляже отеля «Иэабелла Католика» в сияющем розовым блеском ожерелье, Ромуальд случайно узнал, что в соседнем отеле – роскошном дворце – поселился сам Джефферсон Блэк. (Ддя тех, кто не знает: Джефферсон Блэк – это самый крупный в США специалист по драгоценным камням). Он приехал на три дня на свадьбу своей племянницы. Блэк соблаговолил принять Ромуальда эа завтраком, пригласил его за свой столик, и, с аппетитом уплетая яичницу с бэконом и гренки и запивая все это чаем, он слушал вполуха, хотя и благосклонно, рассказ Ромуальда от «а» до «я». Постепенно он заинтересовался. Удивительная история…

– Можно взглянуть на эти жемчужины? – спросил Джефферсон Блэк с набитым ртом.

Ромуальд тотчас же отправился на пляж отеля «Иэабелла Католика». Ирен заснула, ее прекрасная блестящая кожа напоминала поджаренный тост. Он тихонько снял ожерелье с ее лебединой шейки и быстро вернулся в отель к специалисту по камням. Тот потрогал опытными пальцами некоторые из жемчужин, глаза его блестели.

– Никогда не видел такой красоты, – сказал он наконец.

– Я не говорю вам, где их выловили. Я не могу раскрыть вам этот секрет. Я прав, не так ли?

– Понимаю вас. И вы утверждаете, что после каждой морской ванны жемчужины обретают свой прежний вид, становятся такими, как сейчас? Это точно?

– Именно, так, дорогой господин Блэк. Это совершенно невероятно, но это так.

– Вы знаете, жемчужины – загадочные создания… Особенно жемчужины, которые неизвестно, где выловлены… И что, только в морской воде?

– Только.

– А вы пробовали другие жидкости?

– Да. И воду из-под крана, и вино, водку и еще там что-то… Единственно морская вода, а три-четыре дня спустя после купания они начинают портиться.

– Понятно. Вы разрешите мне взять у вас одну из жемчужин до завтра, если вы не возражаете, дорогой господин Мюзарден? А завтра мы с вами опять увидимся в это же время, за деловым, так сказать, завтраком. Я думаю, мое заключение будет готово.

Человек безупречной честности, и, учитывая его большое состояние, не имевший никакого интереса обворовывать ближнего, великий Джефферсон Блэк явился на свидание в точно назначенное время. Он провел прошедшие сутки за опытами над жемчужиной. Отдавая ее Ромуальду, он произнес:

– Если вы не хотите, чтобы жемчужины окончательно потеряли свой блеск и качество, они должны находиться час в день в морской воде. Не спрашивайте меня, почему, я не смогу вам ответить. Впрочем, я англосакс, картезианство мне чуждо, и слово «почему» меня раздражает. Вот так, дорогой господин Мюзарден, ровно час в день. Я повторяю вам, что в жемчужинах всегда есть какая-то тайна, особенно в жемчужинах, выловленных в восточных морях. Этот район мира еще долго будет нас удивлять, поверьте мне. Я хочу уточнить: после каждой ванны ваши жемчужины будут еще красивее. Но без ежедневного купания, довольно быстро, они будут разрушаться. И если месяц-два их не помещать в морскую воду, они поблекнут и обесценятся окончательно, и восстановить их будет невозможно. Потом любые ванны будут бесполезны. Эти жемчужины очень-очень интересны. Если вы позволите, я хотел бы сделать о них подробное сообщение для…

– Нет, ни в коем случае! – вскричал Ромуальд. – Я не хочу, чтобы о них говорили.

– Как вам угодно. Во всяком случае, если вы захотите их продать, советую делать это сразу после морской ванны, в противном случае…

– Я не могу их продать, – страдальчески произнес Ромуальд, и взор его обратился к пляжу, где, проснувшись, Ирен искала на песке вокруг себя ожерелье. (Ромуальд взял его потихоньку, чтоб пойти искупать). В ожидании свадьбы, все больше нервничая, Ирен закатывала ему одну сцену за другой, так что их совместная жизнь становилась просто невыносимой.

– Час в день в морской воде, дорогой друг, – повторил Джефферсон Блэк, вставая и выпрямляя свое длинное тело джентльмена. – Но больше не нужно, это бесполезно. Это цена их выживания, их сказочного блеска и сохранения стоимости. И это того стоит, не так ли? Позвольте с вами проститься, мсье, поклон вашей даме. Это не значит, что мне с вами скучно, просто меня ждут играть в гольф. Рад был познакомиться.

– Покашляйте еще, мадмуазель, – попросил врач. Ирен, раздевшись до пояса, набросив на плечи полотенце, стояла перед врачом в Кошвиль-сюр-Мэр /Кальвадос/. Они обосновались здесь в меблированных комнатах напротив пляжа больше месяца тому назад. Ромуальд работал уличным фотографом. Сейчас он сидел в углу кабинета и ждал, положив на колени соломенную шляпу.

– Еще раз – вдохните, мадмуазель…

Ирен сделала вдох, закашляла, чуть не задохнулась.

Врач выпрямился и опустил стетоскоп:

– Можете одеваться, мадмуазель.

– Что-нибудь серьезное, доктор? – спросил Ромуальд, вспоминая о приступах удушья, которые уже несколько раз случались у Ирен по ночам, вызывая у них обоих беспокойство.

– Мсье, у вашей невесты астма. Сейчас у нее обострение. Это серьезно. Если приступы и дальше будут продолжаться, это плохо повлияет на сердце. Что-то мне не нравится ее сердечко.

Немного встревоженная. Ирен надевала блузку. (Ожерелье было у нее в сумочке). Врач черкнул несколько непонятных слов в своем блокноте.

– Вам нельзя жить на берегу моря. Раз у вас астма, море вам противопоказано. Как врач я рекомендую вам жить не ближе, чем в шестидесяти километрах от моря, по меньшей мере. «Черт побери!» – подумал Ромуальд, обеспокоенный прежде всего необходимостью ежедневной морской ванны для жемчужин и ценами на бензин.

Очутившись на улице. Ирен сразу же надела свое дорогое ожерелье перед зеркалом кондитерской.

– Ну что, Ромуальд? На этот раз возвращаемся в Кьефран? Ты слышал, что он сказал? Мне нельзя жить у моря, – говорила она, поглаживая по-хозяйски колье, которому как раз нужно было море, – секрет, которого она по-прежнему не знала. Ромуальд так ничего ей и не скажал.

Ирен развешивала после стирки белье на веревке, натянутой между двумя столбами, перед входом в развалившуюся лачугу, в которую превратился бывший домик охраны Фальгонкуля. Они вновь поселились здесь, вернувшись неделю тому назад. За это время приступы астмы у бывшей пастушки стали заметно реже и слабее. Ромуальд же заканчивал пилить на козлах туристический щит с надписью: «Кьефран и его старый исторический замок»; он сорвал его на дороге прошлой ночью. Замок был его жилищем, его собственностью, и нечего было его осматривать. Этот мерзкий Фроссинет никогда не спрашивал у него разрешения на его осмотр. Он решил пустить этот щит на дрова, на растопку старой, заржавленной плиты, которую они с Ирен, сидя без денег достали со дна рва и водрузили на кухне – единственной более-менее пригодной для жилья комнате лачуги.

Положение Ромуальда было ужасным, почти безвыходным. Во-первых, Ирен и слышать не хотела ни о каком море, она беспокоилась о своем здоровье. Во-вторых, она хотела выйти замуж в Кьефране и больше нигде, она хотела ослепить местных деревенских, утереть им нос. В-третьих, ожерелье, которое Ирен не снимала целый божий день – разве что, когда шла в деревню – портилось с каждым днем. Ромуальд попытался было подержать его в болоте, но от стоячей воды толку было мало: свойства жемчуга не восстанавливались. Жемчужины темнели, приобретали зеленовато-серый оттенок, а если их потереть, то начинали шелушиться и стираться. Но Ирен, казалось, это нисколько не беспокоило. Наоборот, изменения оттенков ее забавляли, укрепляли ее веру в великолепие жемчужин Востока.

В-четвертых, узнав, благодаря ходившим по деревне слухам о предстоящей женитьбе Ромуальда, его дальний родственник граф де Тюрзьер, седьмая вода на киселе по отцовской линии, живший, в 50-ти километрах от них, в сторону Шоссена, – 80-летний старик, не имевший прямых наследников, пригласил Ромуальда в свой замок и объявил ему, что намерен сделать роскошный свадебный подарок последнему из Мюзарденов, а именно: несколько сенокосных лугов, старую водяную мельницу, участок с одичавшим виноградником, куда уже и вороны-то не летали, а поселился давным-давно колорадский жук, а также несколько семейных реликвий, среди которых полотна Мейссонье и два полотна Бугро, найденных на чердаке. Все это Ромуальд получит, разумеется, только после свадьбы – о, эта вечная недоверчивость жителей Франш-Контэ!

Таким образом, Ромуальд получал какой-никакой начальный капитал и не продавая своих жемчужин. И в довершение всего, Ирен вбила себе в голову поохать и собственноручно показать эксперту колье, прежде чем надеть на палец обручальное кольцо. (Для чего написала Мени Грегуар, испрашивая совета.)

Так что со времени возвращения нашей пары в деревню произошло много событий.

Итак, Ромуальд пилил злополучный щит, как вдруг на горизонте обозначилась новая опасность: из сушняка показалась сиреневая «Ланча» с его убийцами и медленно покатила к подъемному мосту.

Ромуальд сразу бросил свою пилу, заскочил внутрь лачуги, схватил ожерелье (Ирен не успела его еще надеть) и кинулся в замок. Он входил в оружейный эал, как раз в тот момент, когда «Ланча» въезжала на подъемный мост. Он спустился по узкой лестнице, ведущей в каменный мешок; он знал, как потом оттуда выбраться. Несколько крыс бросились врассыпную, а сова осталась сидеть в каменной нише и спокойно взирала на бывшего фотографа, дрожавшего всеми своими членами в ожидании и надежде, что Ирен сумеет выпроводить бандитов, которые упорно продолжали его разыскивать.

Пьянити остался сидеть за рулем: ему было лень и потом он боялся испачкать в грязи свои ботинки.

Комбинас, со своим упорством добраться до Мюзардона, начинал ему надоедать. Уже почти два месяца они колесили по дорогам Франции, обшарив сначала весь Париж сверху донизу, чтобы настигнуть этого придурка, который их наколол. Толстяк стал совершенно невыносим. На прошлой неделе, после дурной сцены с Гертрудой, он плеснул ей в лицо серной кислотой. Она ушла, даже не потребовав своей доли, а ее лицо стало похоже на кусок пемзы. С тех пор мужчины жили вдвоем, не расставаясь, вынашивая преступные планы, особенно Комбинас.

Слон с площади Пигаль пошарил за пазухой и достал пистолет с полной обоймой.

– А куда делись ваши бараны? – спросил он у Ирен.

– Я больше не пасу баранов, – бросила она сухо. Этот толстяк довел ее, и она стала кричать, какого рожна он тут ищет и что ему надо.

– Ишь ты, два месяца назад ты была любезнее.

– Что вам надо?

– Мы ищем… ээ… хозяина эамка. Надо с ним побеседовагь, есть мужской разговор.

– Не могу вам сказать, где он сейчас. Его не видали уже…

– Маленькая стерва! (Он схватил ее за запястье и сжал, в бешенстве). А мне доложили, что он живет здесь уже неделю!

– Пьяницы! Им привиделось! Я живу одна.

– А машина? Та, что под деревьями, чья?

– Моя. Вернее его, но он мне ее оставил…

Она вдруг испугалась, подумав о колье. Ромуальд, должно быть, унес его с собой, в тайник…

Комбинас посмотрел в сторону замка:

– А привидения? Все там?

– Какие привидения?

– Я бы сходил с ними поздороваться и посмотреть, что там у них под простыней, копье или еще что… (Он повернулся к «Ланче».) Давай, Тони, поднимай свой зад и топай сюда.

Пьянити вздохнул, подхватил свою сумку с автоматом и вылез из машины. С беззаботным видом они направились к замку. Увидев их через бойницу. Ромуальд кинулся в коридор, загроможденный оружием, проскользнул, как кролик, на другую сторону замка, вылез через слуховое окно и помчался со всех ног через лес к Тибо Рустагилю, чтобы снова укрыться у него. Он был сыт по горло этими жемчужинами. И не мог от них избавиться: слишком дорожил Ирен, она держала его, как магнит.

– А если тебе купить ей обычные бусы в отделе «Тысяча мелочей» в супермаркете в Грей? – предложил Тибо, который опять укрыл его на заводе-крепости, и которому Ромуальд поведал о своих несчастьях, не посвящая в тайну загадочного жемчуга, морские ванны и так далее. Он рассказал о неприятностях из-за этих жемчужин и о том, что пока он не мог подарить их Ирен. Идея о том, чтоб купить ей бусы в магазине никуда не годилась, так как она прониклась жемчужинами Джифаргатара, и здесь ее не проведешь. Впрочем, мозг Тибо продолжал постоянно работать в направлении его научно-технических изобретений, и он плохо понимал, откровенно говоря, что ему рассказывал Ромуальд, – просто терял нить.

Инженер смотрел на своего кузена с мягкой улыбкой, как смотрит врач на душевнобольного.

– Ну, ты даришь ей дешевые бусы и все довольны, раз она не очень разбирается. Ну, как амулеты в племени зулу, пока они не научились читать и писать. Нет? Ты знаешь, Ромуальд, я не хотел бы тебя обидеть, но вся эта история, я что-то не очень тебя понимаю. Надеюсь, ты не наделал глупостей… Ты что, украл это ожерелье?

– Мне казалось, я тебе все объяснил. Я был на арабском Востоке, ну, не знаю, как еще объяснить…

– Успокойся. Вот, выпей сливовой. (Он налил ему рюмку водки, которую сам гнал в перегонном кубе, стоявшем у него в лаборатории).

– Я не знаю, что делать, Тибо, – сказал подавленно Ромуальд, сидя на табурете и вытирая пот со лба. Чтоб со всем этим разобраться, надо, чтоб Ирен оставила меня дня на два-три в покое, не торчала у меня за спиной…

– Ты ее хотел – ты ее получил, приятель!

– И эти убийцы, боже мой! Они во что бы то ни стало хотят меня прикончить, никак не могут успокоиться… А этой дурехе надо устроить свадьбу только здесь и больше нигде!

В дверь два раза постучали. Это Ирен была легка на помине. Ромуальд испустил вздох, полный страдания, который искренне тронул Тибо. Минуту поколебавшись, он проворчал, однако:

– Я бы хотел, чтоб меня меньше беспокоили в то время, когда моя работа требует полной сосредоточенности и внимания.

Из лаборатории послышались скрежет, позвякивание, равномерные удары молота и другие странные звуки. Потом резкий скрип, как звук тормозов, затем пронзительный звон.

Бывшая пастушка все стучала в дверь.

– Открой ей, – вздохнул Ромуальд, – иначе она здесь такое устроит.

Тибо ушел, волоча ноги и чертыхаясь.

Прошла неделя, в течение которой в Кьефране произошло много событий. Во-первых, из-эа рекламного щита, похищенного Ромуальдом, муниципальный совет заседал без перерыва.

Мэр и депутат, будучи на парламентских каникулах, переоделся в деревенское платье и в перерывах между косьбой люцерны на своих лугах вещал в совете:

– Кьефран не может оставаться в стороне и плестись в хвосте! Это стыд и позор!

Он называл места в округе, имеющие что-то особенное, интересное или познавательное, которые привлекали все больше и больше иностранных туристов. А в их родной коммуне ничего такого не было.

– Ну, не можем же мы ради них памятники поставить! – завопил сельский страж порядка.

Головорезы уехали не солоно хлебавши, и Ромуальд смог выйти из своего укрытия и вернуться в лачугу.

Ирен решила отправиться к ювелиру в Везуль, чтобы выяснить настоящую цену ожерелья. Ромуальд сказал, что отвезет ее. К счастью, с учетом того, что жемчужины купали последний раз всего две недели назад, следов разрушения не было заметно, они все еще стоили целое состояние, что ювелир и подтвердил Ирен. Хотя он слегка нахмурился, заметив крошечные темные пятнышки, появившиеся на блестящих бусинках.

Ирен вернулась в Кьефран удовлетворенной. Ромуальд прекрасно понимал, что он не мог лишить ее жемчужин из Аравийского моря… и заменить их вульгарными бусами, купленными на базаре. Ирен – тонкая бестия, ее не проведешь.

В старом почтовом ящике, который Ромуальд прикрутил проволокой к шаткой двери их хижины, похожей на цыганскую кибитку, безработную пастушку ждала телеграмма:

«Сюзон в тяжелом состоянии вследствии автокатастрофы. Приезжай немедленно. Целую. Люси».

Ирен машинально сжала в кулаке голубой клочок бумаги, страдание исказило ее лиио, сделав его почти некрасивым:

– Боже мой, – прошептала она, – бедняжка Сюзон…

– Кто это – Сюзон? – спросил Ромуальд.

– Моя лучшая подруга детства. Сирота, как и я. Она пасла коров у Криспенов двенадцать лет. Потом вышла замуж за аптекаря в Грее и уехала из Кьефрана. Бедная Сюзон… (Она вытерла слезу указательным пальцем).

– Ты поедешь?

– Конечно. Если бы дело не обстояло так серьезно, ее свекровь не дала бы мне телеграмму.

– Она живет в Грей?

– Да нет же, на другом конце Франции, в Перпиньяне. В 23 часа 17 минут Ирен села в Везуле на поезд, идущий на Перпиньян через Лимож.

«Наконец я один и могу действовать», – подумал Ромуальд, потирая руки и потягивая лимонную настойку, которую он заказал себе в буфете на вокзале, когда поезд тронулся и увез Ирен – в первый раз одну в такое дальнее путешествие. Суженую он проводил, а вскоре и сам сел в свою микролитражку и поехал по дороге на Ламанш, к ближайшей бухте. Он проехал Шампань, пересек Сомму – гнал без остановок – и совершенно обессиленный добрался к утру до Кот д'Опаль. И сразу же пошел купать ожерелье в морской воде. Ранние сборщики крабов провожали его удивленными взглядами, более чем заинтригованные.

С ожерельем, с которого стекала вода, в бледных и похудевших руках. Ромуальд, как вор, поспешил с пляжа, сел в машину, оставленную у какой-то стены, положил жемчужины обратно в сумку и уехал.

Живя один в хижине в Фальгонкуле, Ромуальд очень скоро потерял покой. Испытывая постоянный страх, опасаясь неожиданного приезда убийц, он не мог сомкнуть глаз по ночам и, забрав зубную щетку и пижаму, вернулся в дом Тибо. Тот начал нервничать. Что значила вся эта безумная история, все эти бесконечные приходы и уходы? В довершение всего, Ирен не возвращалась. Видимо, ее подруга никак не могла решиться переселиться в мир иной, и Ирен, добрая душа, оставалась подле ее постели.

Как затравленный зверь, Ромуальд выходил из дома только по ночам. С наступлением темноты, проглотив суп, он покидал свое убежище и шел прогуляться по лесу. Именно там его стала охмурять, обхаживать, покачивая бедрами и всячески провоцируя, Раймонда Смирговски, старшая дочь поляка – красавица-блондинка с великолепной кожей. Она работала на фабрике домашней обуви. Спустя три дня Ромуальд уступил все более и более откровенным заигрываниям красавицы-польки. Не каменный же он в самом деле, да и Ирен все не возвращалась… Короче, как говорится мимоходом, походя…

В конце концов, последний из Мюзарденов привел ее в бывший домик охраны замка: здесь было удобнее, чем в лесу, можно было хоть привести себя в порядок. Девица была просто ненасытной, она так кричала в порыве страсти – и ей все было мало.

Именно там, вернувшаяся без предупреждения Ирен (автобус высадил ее в восемь часов утра на площади перед мэрией) и застала врасплох счастливую парочку, в самый, так сказать, кульминационный момент. Она чуть не упала навзничь от такой наглости. На шее у этой польской шлюхи было ее колье! Такого Ирен не могла вынести. Она достала из сумочки украденный у бывшего любовника – жандарма револьвер, который всегда носила с собой. Сначала она хотела убить Ромуальда, но промахнулась: у нее дрожали руки от бешенства. Обезумев, не помня себя от ярости, она разрядила всю обойму, не целясь. Рймуальд, в спущенных брюках, успел выскочить и спрятаться в своем любимом тайнике.

Скрючившись в нише и поправляя запачканные брюки, он слышал крики. Ирен нагоняла польку в парадном дворе замка. Раздалось два выстрела, потом воцарилась мертвая тишина, едва нарушаемая пением птиц.

Ирен, с пистолетом в руке, смотрела, не понимая, на лежащий у ее ног труп соперницы, на ее толстый белый зад, прекрасную белую грудь, разорванную пулей, кровь на животе – много, много крови, как у зарезанной свиньи. Пастушка стояла неподвижно, не говоря ни слова, только струйка слюны показалась в уголке рта, потом наклонилась и сорвала с шеи убитой свое дорогое колье.

На первой странице газеты «Монитор Грей», от пятнадцатого сентября, крупными буквами было наюечатано:

а ниже, мелким шрифтом:

Несколько смазанная фотография изображала Ирен на скамье подсудимых в окружении двух охранников, готовых увести ее после вынесения приговора.

Комментарий под фотографией был следующий:

Справа на фотографии адвокат треплет Ирен по руке, пытаясь ободрить свою молодую клиентку.

Ромуальд отложил газету и, поймав расстроенный взгляд своего кузена, написал заключенной почтовую открытку:

Преступление Ирен привлекло в Кьефран несколько ротозеев и горстку туристов-извращенцев, дважды обошедших обагренный кровью парадный двор Фальгонкуля. Затем в деревне воцарился покой, и с наступлением осени здесь не видели больше ни одного чужого кота. Потерпев поражение на последних выборах, но став кем-то вроде пророка, которого, конечно, позовут, когда положение будет безвыходное, Габриэль Фроссинет посвятил себя теперь полностью деятельности мэра. Он нанял себе «негра» – одного местного эрудита, который написал ему рекламный проспект; его задачей было изыскать чудо, чтоб постоянно привлекать в Кьефран толпы туристов: старый замок, дуб времен Революции или богатая рыбой лужа.

Ромуальд несколько раз навещал Ирен в тюрьме Хагенау, где она проводила время, клея фонарики и поднимаясь, в знак протеста на крышу раз в три недели. Бывший фотограф поклялся ее ждать. Пятнадцать лет это долго, она выйдет из тюрьмы где-нибудь к 1985-ому году. Последнему из Мюзарденов будет тогда шестьдесят лет, все зубы будут еще целы, но, может быть, заключенную освободят до конца срока. В комнате для свиданий Ирен долго говорила об ожерелье и заставила своего жениха пообещать, что, если с ним что-нибудь служится, он позаботится об ожерелье и поместит его в надежное место, так, чтобы по выходе из тюрымы она знала, где его найги. Ромуальд пришел к выводу, что Ирен по-прежнему твердо стоит на ногах и не потеряла жизненного ориентира. Но он так к ней прикипел – он не любил перемен в любви, – что обещал все, что она хотела.

Положив, почти совсем потускневшие из-за отсутствия ванн жемчужины в шкатулку, Ромуальд собрал свои жалкие пожитки и уехал из Кьефрана, где местные жители, достаточно насмотревшись на все, грозили прогнать его, закидав камнями, как в 1940-ом году.

Он обосновался в маленьком городка Баркето департамента Сен-Маритим, в меблирашке с одним окном и видом на порт. Пляж был всего в двухстах метрах от дома. Он нашел скромную работу у местного фотографа, специализирующегося на свадьбах, первом причастии, похоронах, дружеских банкетах и других текущих событиях жизни общества. Каждое утро, отправляясь на работу, под предлогом необходимости подышать свежим воздухом, как зимой, так и летом, даже во время тумана, он делал крюк: обходил дюны, спускался на пляж купал ожерелье в морской воде в течение целого часа, сидя в ожидании на каком-нибудь камне, пока закончится процедура омовения. Выполнив эту повинность, он клал жемчужины в непромокаемую сумку, рядом с судком, в которым брал с собой завтрак, и шел бодрым шагом в ателье фотографий в центр городка.

Таким образом, ожерелье было в форме. Во время пребывания Ромуальда в Баркето жемчужины иэ Аравийского моря вновь обрели свой блеск и сохранили свои свойства и большую ценность.

Раз в месяц последний из Мюзарденов ездил в Эльзас, в Хагенау, чтобы в течение десяти минуг в комнате для свиданий повидать Ирен. Несмотря на свое ужасное положение заключенной, молодая женщина не потеряла ни своей красоты, ни свежести. Хорошее поведение позволяло надеяться на досрочное освобождение, и Ромуальд высчитал, что в 1978–1979 году он смог бы на ней жениться. Ему тогда исполнится 55 лет, еще можно будет создать семью, и Ирен будет еще достаточно молода, чтоб подарить ему маленького Мюзардена. Что же касается восстановления Фальгонкуля, земель, окружающих замок, а также его чести дворянина, золочения горба и прочего, – об этом подумаем потом. Может бить, он сможет, наконец, сказать Ирен правду об ожерелье? И молодая женщина, проведя столько лет за высокими стенами, станет разумной и поймет, в чем их интерес и – кто знает? – согласится продать жемчужины, что принесет им огромное состояние, которое они всегда хотели иметь. Ведь не продав ожерелья, они так и останутся бедными. Аминь.

Но, увы! В 1972–1973 годах местная шпана-пляжные разбойники начали грабить богатые виллы на побережье. Это были молодые люди, которым не довелось участвовать в какой-нибудь войне, и так они выражали свою жажду насилия, любовь к риску и действию. Старые люди подвергались нападению прямо посреди улицы, а полицейские в форме переходили на другую сторону и скрывались в кафе… Явление приняло такой размах, что Ромуальд начал бояться за свои жемчужины. Дверь его комнатм можно было открыть в два счета, простой отмычкой. У него снова началась бессонница. Страх, что у него украдут его жемчужины, стал навязчивой идеей. Банды грабителей наглели, кражи стали все более и более частыми тюрьма их не пугала: они не боялись потерять свою минимальную гарантированную заработную плату и оплачиваемый отпуск и Ромуальд решил уехать из городка, пока не поздно. Он переезжал с одного места на другое, добрался до Бретани. Перебираясь из одной меблирашки в другую, прозябая, живя случайными заработками, он был вынужден продавать тайком на пляжах порнографические открытки, попался полиции, испытал кучу неприятностей. Обуреваемый манией бродяжничества, от которой ничто не могло его излечить, он бродил по побережьям Франции, бежал от мнимых опасностей. Ожерелье, благодаря морским ваннам, были в хорошем состоянии. Однажды, оказавшись в Тулоне, без гроша в кармане, он чуть было не продал его – так осточертела ему эта жизнь. Но после посещення Ирен (она была переведена, после восстания в тюрьме Хагенау, в женскую тюрьму в Бомет) он испытал угрызения совести, когда она спросила его об ожерелье.

Все более преследуеммй полицией нравов из-за порнографических открыток, которые он продавал из-под полы, чтобы заработать себе на жизнь, больной, затравленный, он вернулся в Кьефран и постучался в дверь своего кузена. Инженер принял его довольно холодно, но – славный малый – он не смог отказать в убежище родственнику и другу. Таинстренное изобретение Тибо все еще не было доведено до конца, изобретатель немного постарел, почти упал духом. Ромуальд по-прежнему не знал, о каком изобретении идет речь. Тибо практически не выходил из своей лаборатории, и трубы его заводика выплевывали свой разноцветный дым двадцать четыре часа в сутки.

Прошли недели, и Ромуальд, которому стало стыдно, что исследователь его кормит и обихаживает, вышел из своего укрытия. Он устроился в хижине около замка, надеясь, что убийцы забыли о нем – ведь прошло столько лет. Он стал работать секретарем в деревенской мэрии, постоянно подвергаясь шуткам и насмешкам своих коллег. Каждое воскресенье он отправлялся на берег моря купать жемчужины. Конечно, им требовались ежедневные ванны, по часу в день, но, так как он мог ездить на море только раз в неделю, то старался максимально использовать это время. Он оставлял ожерелье в соленой воде на восемь часов, предпочитая подножье небольшой, скалы, чуть выступающей из воды, на которую он и усаживался, положив рядом свой завтрак и что-нибудь почитать и проводя так целые часы. Больше всего ему подходило побережье Бретани. Восстановив свойства жемчужин – а бывало так, что они обретали свой блеск только спустя некоторое время после ванн – Ромуальд садился в машину и, избегая слишком оживленных по воскресным вечерам дорог, возвращался к себе в Верхнюю Сону.

Субботы были посвящены посещениям Ирен, снова переведенной в Хагенау за хорошее поведение. (Надзирательница прониклась к ней симпатией и похлопотала перед тюремной администрацией, чтоб ее протеже вернули на прежнее место). Каждый раз, когда он видел Ирен в серой тюремной одежде, толстых чулках и грубых башмаках, с короткой, строгой стрижкой, открывающей затылок и уши – он понимал, какими крепкими узами связан с ней, она, наверное, околдовала его, загипнотизировала, это точно! И, как это всегда бывает при большой любви, он не смог бы точно сказать, почему так любил ее. Во время каждого короткого свидания Ромуальд долго говорил с ней о жемчужинах.

Положение осложнилось в тот день, когда, желая выгнать сов из северной башни, Ромуальд упал с лестницы, разбился и сломал ногу.

Тибо отвез его к себе.

Ромуальд был убит: он не мог ни встать ни сесть, а жемчужины портились на глазах.

Он лежал на кровати в маленькой комнате, смежной с лабораторией, вытянув ногу в гипсе, с тремя подушками под спиной. После долгих и мучительных колебаний, он посвятил своего кузена в тайну ожерелья и необходимости специальных морских ванн. Тот смотрел на него очень внимательно, нахмурив брови, растерянный и опечаленный.

– Это вопрос жизни или смерти, Тибо. Тебе надо обязательно поехать к морю…

– Мне, к морю?

– Да. Хоть раз в неделю. Это недостаточно, я знаю. Им нужны ванны по часу, раз в день. Но это лучше, чем ничего.

– Мне надо ехать на берег моря, окунуть жемчужины в морскую воду… Да?

– Да. Тибо. Я не могу тебя просить отвезти меня туда.

– Туда? Куда «туда».

– Ну, на берег моря.

– Да, да… Я обещаю тебе это, Ромуальд. Отдохни немного. Постарайся заснуть.

…Я постараюсь, мой бедный Тибо, я постараюсь… Боже, что за жизнь! – застонал Ромуальд, прижимая сумочку с жемчужинами к животу.

Тибо Рустагиль прошел незаметно в свою контору, снял телефонную трубку, открыл справочник на букву «П» и нашел номер психиатрической больницы в Сен-Или, главного врача, которой он немного знал.

Воспользовавшись простынями, шелковой лестницей, ключами и тому подобным, при помощи одного сумасшедшего, который считал себя Наполеоном, и сторожа, называвшего себя Жозефиной, Ромуальду удалось бежать из больницы для душевнобольных в Сен-Или темной, безлунной ночью.

В руке он держал чемоданчик, где лежали предметы туалета и ожерелье, которое санитары, милые и предупредительные оставили ему, чтоб он не скучал в своем обитом мягком боксе, а в кармане был бумажник с несколькими банкнотами их ему дал один сумасшедший, бывший фальшивомонетчик. Последний из Мюзарденов сел на первый же поезд на вокзале в Доле и отправился на побережье Нормандии с пересадкой в Париже на вокзале Мэн-Монпарнас.

Жемчужины находилось в воде целых три часа. И это было именно то, что нужно. Божественные жемчужины обрели свой блеск только неделю спустя. Проведи он еще десять дней или две недели в психлечебнице, и можно было бы поставить крест на ожерелье, которое в нормальном состоянии стоило не меньше полумиллиарда.

Когда ожерелье вновь стало тем, чем оно никогда и не должно было перестать быть, Ромуальд отправился в Хагенау, к Ирен, перепеденной с фермы в библиотеку. Они надеялись, что она выйдет на свободу через 7–8 лет, так что их союз станет возможным где-нибудь к 1977 году. После визита в Хагенау он поехал в Кьефран, решив объяснить все от начала до конца, может быть, при помощи рисунков, своему кузену, движимый желанием убедить того помочь ему. И помощь эта могла быть очень большой, так как он знал, что если инженер во что-нибудь поверит, он отдастся этому без оглядки.

Когда Ромуальд приехал в деревню, небо было серым и печальным, падал снег. Декабрьский холод немного отпустил, снег огромным белым ковром тихо накрыл поля, фермы, леса и долины.

Было 30 декабря, год подходил к концу.

Полагая, что его кузен почти полностью излечился от маниакально-депрессинного психоза, Тибо Рустагиль закрыл глаза на его бегство из лечебницы.

– Я улажу это дело с доктором Гаркимбуа, – сказал он.-Это мой друг. А ты… ты выглядишь выздоровевшим.

– Я никогда не был болен, я не сумасшедший, Тибо, уверяю тебя.

Мужчины встретили Новый год в столовой. Все было тихо и спокойно. Прекрасная звездная ночь простиралась над Кьефраном. Старая Огюстина, которая готовила еду и обстирывала изобретателя, закатила такой ужин в духе Пантагрюэля, какие устраивают разве что в самых шикарных ресторанах Парижа. Но старушка не могла долго держать язык за зубами, и вскоре вся округа знала, что Ромуальд вернулся в – энный раз в родные места и живет у своего кузена. Впрочем, фотограф только теребил жидкий пушок под подбородком.

Старая Огюстина не включила в меню устриц, поэтому Ромуальд, не мешкая, – было ужо 5 часов вечера – вскочил в микролитражку своего друга и отправился в самый крупный рыбный магазин Мерлянкует в Везуле, где и купил шесть дюжин светлых устриц, и четыре дюжины темных.

Под торжествующим взглядом Рбмуальда, Тибо поднял на свет серую жемчужину в медно-зеленых пятнах, которую он только что достал из своей устрицы.

– Черт побери! Жемчужина! – вскрикнул изобретатель.

Держа жемчужину двумя пальцами, он рассматривал ее при электрическом свете. Ромуальд был очень доволен собой. Чтобы убедить Тибо, что он не сумасшедший, он придумал ход: пожертвовал тремя жемчужинами и не купал их в морской воде в свою последнюю поездку к морю, а положил в карман, где обычно держал зажигалку. Два часа назад на кухне, открыв устрицы, купленные в Везуле, он положил в три из них обесценившиеся жемчужины, которые и попали в тарелку к его кузену.

– Ты не узнаешь ее? – спросил Ромуальд, подняв исхудавшей до прозрачности рукой хрустальный бокал с искристым вином.

– Честное слово, мне это что-то напоминает…

Электромеханик положил жемчужину на вышитую скатерть и извлек вторую из другой устрицы.

– …Это не жемчужины из твоего ожерелья? – спросил ошалело Тибо.

– Да, мой дорогой. Это я их положил туда два часа назад для орошения, устрицы хороши тем, что внутри раковины в них морская вода…

У Тибо Рустагиля перехватило дыхание. Он выпил глоток Эльзасского. Ромуальд положил перед инженером переливающееся колье, которое извлек из кармана пиджака. Тибо сравнил жемчужины, сияющие тысячью оттенков и три тусклые и безжизненные, которые он достал из устриц. Он задумался, теребя свою бородку, задавая себе вопрос: а не правда ли, в самом деле, все то, что рассказывал ему Ромуальд о морских ваннах. Он продолжал молча есть, немного испуганный, глядя то на жемчуг, то на Ромуальда. Когда они приступили к рождественскому пирогу, то есть три часа спустя – праздничный ужин был превосходным – Тибо увидел, что три «экспериментальные» жемчужины начали розоветь, на них появился блеск, и тогда он понял, что Ромуальд не морочил ему голову.

– Итак, это была правда, – сказал инженер. – Все твои поездки, таинственные исчезновения на сутки…

– Я ездил на берег моря. Если бы я тебе сказал правду, ты бы меня упрятал в сумасшедший дом надолго.

– А я думал, ты ездил к любовнице…

– Вот они, мои любовницы, – ответил Ромуальд, беря жемчужины своими бледными пальцами.

Мужчины проговорили всю ночь, но не о политике, а о тайной власти жемчужин Джифаргатара. Потом Тибо, поняв, что с ожерельем, которое в нормальном состоянии стоит полмиллиарда, не шутят, заявил:

– Нечего и думать о том, чтобы ты ездил каждый день на берег моря. Наша бедная Верхняя Сона находится слишком далеко от побережья, а то, сколько стоят сейчас подобные поездки…

– Ты прав. И Ирен никогда не согласится жить у моря из-за своей хронической астмы.

– Есть каждый день устрицы мы тоже не можем. Слишком дорого. Но безвыходных положений не бывает.

У меня есть идея, как сохранить ожерелье…

Жизнь в Кьефране для Ромуальда и Тибо продолжала течь в спокойном русле. Изобретатель занимался своим таинственным изобретеыжем. Ромуальд жил за счет своего кузена. Каждое утро он отправлялся в лес за грибами или ловил раков в Одюизе. Затем работал в саду, вел хозяйство и готовил еду. (Старая Огюстина Маон внезапно умерла). Каждый день, встав с постели, Ромуальд шел купать свое ожерелье в бутыли с морской водой, которую мужчины привозили из Трепора. Жемчужины хорошо сохранялись и блестели.

Ромуальду оставалось только дожидаться выхода Ирен из тюрьмы, когда в окрестностях произошел целый ряд краж со взломом, все более и более дерзких, что очень настораживало. Однажды воры проникли к Тибо Рустагилю и унесли два миллиона старых франков наличными. Инженер перенес сильное потрясение и попросил Ромуальда или перенести жемчужины в другое место, или вообще освободить помещение. Рустагиль был убежден, что воры что-то пронюхали о жемчужинах и их местонахождении и приходили именно за ними. Они притягивали мошенников, как вода молнию. Гнев инженера не утихал, и Ромуальд должен был безоговорочно подчиниться его требованиям. Учитывая тот факт, что он жил за счет Тибо, ему следовало вести себя тихо. И речи не могло быть о том, чтобы положить ожерелье в банковский сейф, – из-за необходимости регулярных морских ванн. Ежедневное появление бывшего фотографа в зале, где стоят сейфы Национального банка в Везуде, да еще с большим сосудом в руках, заинтересовало бы весь персонал. Поместить ожерелье в надежно закрываемую лабораторию Рустагиля? Услышав это предложение, инженер чуть не вцепился в волосы своему родственнику, он начал кричать, что никто, пока он жив, не войдет в его святая святых! Наконец, выход был найден, и нашел его опять же Тибо. Раз Фальгонкуль представлял собой руины, куда никто в общем-то не ходил, так как слухи о привидениях дошли до всех окрестных жителей, то почему бы не спрятать жемчужины именно там? В замке было множество тайных переходов, каменных мешков – идеальных тайников, которые стоили подвалов любого банка, а Ромуальд их знал, как свои пять пальцев. Никакой вор но догадается, что колье, не имеющее цены, может находиться в этом жилище сов. Ромуальд сначала упрямился, потом согласился. Ночью, тайком, кузены пересекли лес Грет, прижимая к груди шкатулку с жемчужинами. Они прошли мимо четырех погруженных во мрак домов: Машюртонов, Смирговских, Равале и Дантелье, стоящих у края дороги. Все спали, только несколько раз залаяли собаки. Потом вошли в разрушенный замок предков и поместили шкатулку в нишу в глубине подземного перехода, проходившего под оружейным залом.

Каждый день Ромуальд, в качестве моциона, отправлялся в замок купать свои жемчужины, неся в сумке бидон с морской водой. Эти хождения взад и вперед длились целый месяц, а потом местные жители заинтересовались, что бы это значило. Самые любопытные стали выслеживать ненавистного Мюзардена, послали на разведку мальчишек. Они шли буквально за ним по пятам, и Ромуальд был вынужден отказаться от ежедневных прогулок в замок, чтобы не раскрыли его секрет. Для полноты картины, Нини Комбинас и Пьянити, не в силах перенести удар, нанесенный им в Адене и по-прежнему жаждавиие крови, появились опять и жили в гостинице «Модерн».

Надо было искать другое решение. Ромуальд, боясь столкнуться нос к носу с «агентами по торговле недвижимостью», опять затаился у своего кузена. Время шло, и жемчужины в тайнике начинали портиться. Ни за что на свете Рустагиль не хотел держать жемчужины у себя, боясь нового проникновения взломщиков – так, в конце концов, они доберутся и до его лаборатории!

Однажды, в Амьено, куда перевели Ирен, выходя после очередного свидания из тюрьм, Ромуальд заметил невысокого человека, показавшегося ему с виду довольно порядочным, покидавшего мужской блок с маленьким чемоданчиком в руках. Лицо человека сразу понравилось Ромуальду, и он, без всяких церемоний, пригласил его пропустить стаканчик в баре напротив. Мульор (так звали этого мужчину) рассказал свою историю. Бывший интендант, он совершил ряд мелких мошенничеств из любви к женщине. Был приговорен к пяти годам и вот вышел на свободу, без работы, с вечным клеймом статьи, висевшим над ним. У Ромуальда не было времени кого-то искать, и он предложил Мульеру интересную работу, немного необычную, конфиденциальную и хорошо оплачиваемую. (Заплатить должен был, разумеется, Тибо).

Нанятый Мульор отправлялся каждый день в замок для орошения жемчужин. Он был предан и не задавал лишних вопросов, до того дня, когда понял, что человек, его нанявший, имеет свой интерес, и что жемчужины, которые он ежедневно купал, были настоящие, тогда он вступил на путь своего любимого порока и прибрал к рукам жемчужины.

Апрельским утром 1975 года, видя, что его «купальщик» не возвращается, Ромуальд стал сходить с ума. Пришлось Тибо позвонить в полицию и ввести ее в курс дела, рассказав, что жемчужины огромной ценности были спрятаны в замке. Будучи предупрежденными вовремя, жандармы схватили Мульера за шиворот в тот момент, когда он с ожерельем в чемодане, уже собирался сесть на автобус, идущий в Везуль. Он вернулся в тюрьму, а Ромуальд получил обратно свое сокровище.

Так как Пьянити и Комбинас регулярно и всегда неожиданно наезжали в Кьефран, Ромуальд был вынужден постоянно скрываться у кузена. Жемчужины заняли свое место в тайнике в подземелье Фальгонкуля, но все три «купальщика», которых поочередно нанимал Ромуальд, пытались их похитить. Бывшему фотографу пришлось искать другое режение. Он ничего не мог придумать и начал сходить с ума, помышляя уже о том, чтобы вернуться жить на берег моря. Но денег не было – среди фотографов по-прежнему была безработица, перспектива быть обнаруженным убийцами эаставляла последнего из Мюзарденов жить под крышей Тибо, который ни за что не соглашался, чтобы жемчужины хранились у него. Ирен же при каждом визите говорила о колье со страстью, с блеском в глазах – это был лейтмотив их свиданий. Все ее сокамерницы безумно ей завидовали: не прошло и трех месяцев, как дружки их бросили.

Итак, снова последний из Мюзарденов оказался в безвыходном положении, но тут вдруг Тибо торжественно объявил ему, что дело его жизни после упорного труда, при соблюдении самой строгой тайны, наконец, завершено, что он предложит министерству обороны свое детище и, продав изобретение за большие деньги и получив патент, они смогут уехать из Кьефрана – этого кошмарного места – и обосноваться на берегу моря. Инженер получит хорошую пенсию, а Ромуальд будет спокойно дожидаться, пока кончится срок заключения Ирен.

Услышав эту замечательную новость, Ромуальд, изменился в лице и испустил победный клич, так что его было слышно на другом конце болота.

В последнее воскресенье июля, в Кьефране собралась уйма народу. Нахлынули любопытные и туристы, особенно из соседних департаментов, и несколько американцев, у которых нюх на все новое. Недалеко от завода Тибо, у западного въезда в лес Грет, была устроена большая стоянка для автомобилей. Зеваки толпились у заграждений, возведенных вдоль дороги на Грет. Большинство пришло с утра, запасясь едой, складными стульями, фотоаппаратами и литровыми бутылками с красным вином. Буфеты, тележки торговцев жареным картофелем, павильоны с мороженым – как в Париже – с разрешения Ромуальда разместились в лесу и, главным образом, вдоль дороги.

Сенсационный аттракцион, слух о котором разнесся далеко за пределами Кьефрана, начался полтора месяца назад, в мае. Мэр Фроссинет потирал руки, и при каждом подъезде к городу были, наконец, установлены зазывные щиты с надписью: «Кьефран и его знаменитый робот Пупу 2».

Нини Комбинас и Пьянити, приехав утром в Кьефран, оставили свою «Ланчу» у мэрии. Они тотчас направились к руинам замка, где у барьеров толпился радостный народ, сдерживаемый стоящими через каждые десять метров жандармами. Ждали робота. Пьянити и его толстый напарник поглощали жареный картофель из бумажных пакетов. Закончив еду, они вытерли платком жирные пальцы и тяжело ступая – у Комбинаса два кольта за поясом, а у Пьянити автомат под курткой, в специальной кобуре, перекинутой через плечо – направились к буфету, который держала одна из младших сестер Раймонды Смирговской, застреленной Ирен, – золотое дно, учитывая летнюю жару и уйму народа.

– Что желаете, мсье?

– Два пива, – бросил Пьянити.

С бутылками в руках они вернулись к заграждениям.

– Ты мне скажешь, наконец, что это за цирк? – спросил в нетерпении Комбинас.

– Я сказал тебе, что вычитал об этом в «Науке и жизни», ответил Пьянити, который интересовался электроникой из-за новых систем защиты, устанавливаемых на сейфах.

Он рассказал своему жирному приятелю, о чем шла речь. Один местный чокнутый, по имени Рустагиль, придумал и сам собрал необычного робота. Двухметровую штуковину, из стали и никеля, снабженную электронным мозгом, которая находилась в лаборатории небольшого заводика у западной стороны леса. Так как Министерство обороны отказалось купить изобретение, инженер не захотел, чтоб его чудо осталось не у дел. Каждый день, ровно в 11 часов, робот выходил с завода и, совершенно самостоятельно, управляемый из лаюоратории на расстоянии при помощи сложной электронной системы с компьютером, отправлялся не спеша в замок. Он шел через небольшой лесок по дороге на Грет. Робот был вынужден останавливаться четыре раза для подзарядки батарей – иначе изобретатель поступить не мог. Эти остановки были поблизости от четырех домов, расположенных вдоль дороги на расстоянии 50 метров друг от друга. Там Пупу подкручивали специальным ключом – как-то так, чтоб он смог продолжать дальше свой путь. Изобретатель договрился с хозяевами этих домов, – за плату – чтобы они «подпитывали» робота, объяснив, что надо делать – простая операция, с которой справился бы любой мальчишка, – и тем самым послужили французской науке и технике. Пьянити прочитал обо всем этом в своем любимом журнале. Робот доходил до руин замка, входил в подземный лабиринт. Минут десять его не видели. Потом он появлялся, целый и невредимый, и возвращался спокойно на завод, дисциплинированный, как прусский гренадер.

– И ты меня притащил в это чертово место, чтоб посмотреть на эту хреновину? – проворчал мамонт с площади Пигаль. – Ты считаешь, мне делать нечего, как проводить время в этом луна-парке деревенских идиотов?

– Подожди, ты мне еще спасибо скажешь.

В своей лаборатории Тибо, в белом халате прикреплял резервуар – небольшую жестяную емкость, вмещавшую 20 литров чистой морской воды, без примеси мазута, взятой на пляже в Нормандии, в которой плавали несколько десятков ракушек, 2–3 морских краба и маленькая рыбка, – на спину робота – молодца ростом выше Шарля де Голля, широкого в плечах, издалека похожего на гигантского рыцаря в доспехах. Стальной гигант состоял из десяти деталей, которые соединялись заклепками. Голова Пупу 2 представляла собой продолговатый цилиндр с двумя блестящими отверстиями – глазами, и щелью, как у таксофона – ртом. Нечто напоминающее шлем тевтонского рыцаря из фильма «Александр Невский». Ромуальд рассеянно следил за Тибо: его сенсационный аттракцион, обогативший мелких торговцев Кьефрана, длился уже восемь недель.

Тибо включил электронный мозг, искры побежали по оголенным проводам, и робот вышел из открытых дверей, пошел своим мерным шагом под аккомпанемент лязгающего железа. К счастью, вскоре шум прекратился. Пупу 2 отошел от завода, спустился по склону холма Л'Ерб-о-Мит, пошел по дороге к Грет под восхищенные крики и возгласы толпы, собравшейся за заградительными барьерами и державшей в руках леденцы на палочках и бутылки с содовой.

Установленные на деревьях громкоговорители, объявили о выходе Пупу 2 столь торжественным тоном, словно это была реклама дижонской горчицы.

– Давай, Пупу! Двигай, парень! Вперед! Браво, Пупу! Покажи им! – острили весельчаки Верхней Соны.

Жандармы тоже благодушно улыбались, обеспечивая свободный выход энтузиазму толпы. Ежегодная велогонка «Тур де Франс» не проходила через Кьефран, но зато здесь был Пупу. В этот прекрасный погожий июльский день народу собралось особенно много, а на трибуне для почетных гостей, сооруженной по пути следования робота, как раз за фермой Машюртенов, находился очень довольный Габриэль Фроссинет, при галстуке, заляпанном белым соусом после вчерашнего обеда, и в окружении муниципального совета в полном составе.

Тибо и Ромуальд из окна дома следили за удалявшимся роботом. Тот шел по самой середине дороги, ни на дюйм не отклоняясь от маршрута который ему диктовал электронный мозг. Все шло как по маслу уже восьмую неделю. Никакого намека на неисправность. И подумать только: армия отказалась от такой штуковины! Тибо немало гордился своим детищем. Фроссинет, полностью разделявший его чувства, добился ему приличных отчислений от выручки торговцев. Все шло хорошо. Раз жемчужины нельзя было поместить у него из опасения, что их украдут, Тибо предложил – и Ромуальд не возражал – оставить их в тайнике подземелья. Так как на честность «купальщиков» рассчитывать но приходилось, Пупу 2, собственной персоной, будет их орошать. Каждый день, ровно в 11 часов, робот с резервуаром морской воды за спиной шел купать жемчужины, а потом возвращался, как ни в чем не бывало. Он-то не предаст своего хозяина и не стащит ожерелье. Разумеется, никто не знал, что робот делал в подземелье Фальгонкуля. Только жандармы были посвящены в эту тайну и, с некоторых пор, Фроссинет: иначе поступить было нельзя. Если какой-нибудь проходимец с дурными намерениями захотел бы подойти к Пупу 2, чтоб проследить эа ним, он наткнулся бы на стену: как только живое существо приближалось к нему ближе, чем на пять метров, робот останавливался, как вкопанный, и снова начинал двигаться только, когда посторонний удалялся. Система работала прекрасно, так что опасность, что робота проследят и обнаружат тайник, была исключена.

Комбинас и Пьянити, затесавшись в толпу, смотрели, как робот шествует в 10 метрах от них. Он прошел через подъемный мост, вошел в главный двор замка, где за дикими грушами виднелись поставленные накануне оранжевые палатки торговцев, и направился к развалинам.

Пьянити потянул за рукав своего жирного напарника, и они вышли из толпы.

– Жаль, что нельзя сесть ему на хвост, – сказал Пьянити. – Как только к нему подойдешь, он останавливается, я тебе уже говорил. Здорово они придумали с этой штуковиной, нечего сказать.

– Ты уверен, что жемчужины – настоящие – спрятаны в развалинах?

– Абсолютно. Я тебе говорил. Мульер в тюрьме все рассказал моему корешу Джо… Он-то мне все и выложил. Их надо купать каждый день в морской воде.

– Что ты несешь?

– Это очень серьезно, Нини. Это, видно, новые методы.

– Конечно, американское изобретение? – усмехнулся кусок жира.

– Что-то говорит мне, что это происходит из гораздо более далекой страны, более фантастической, чем Америка…

– Ладно!.. А твой… Как его? Мульер? Он ходил купать жемчужины?

– Ему за это платили. Но он не знал, зачем все это делалось.

– Что «зачем?»

– Зачем их надо было купать. Ему не сказали. Тогда он решил их увести, я тебе уже рассказывал… С роботом они могут быть спокойны.

Толстяк подумал минуту, потом сказал:

– Если когда-нибудь произойдет чудо, и я получу жемчужины, настоящие, я помилую Мюзардена.

Американский турист Пьерпон Клифтон Хатнингблад, сын короля восковой мастики Пьерпона Эдгара Хатнингблада, у ног которого разбился 29 октября отец Ромуальда, уже недолю жил в Кьефране, в наименее грязной комнате гостиницы «Модерн», и с большим интересом наблюдал за ежедневной прогулкой робота. Он все время задавал себе вопрос: зачем нужен большой стальной цилиндр, прикрепленный к спине робота, каково его назначение? Когда он явился к Тибо Рустагилю с чековой книжкой, висевшей через плечо (он был миллиардером и владел целыми парками аттракционов у себя в стране), и предложил инженеру за его изобретение огромную сумму, то получил кртегорический и оскорбительный отказ от какого-то странного типа, а выдающийся изобретатель закрыл дверь у него перед носом. Пупу 2 останется во Франции.

Прошло несколько месяцев…

Наступила осень, пришел ноябрь с его ковром из опавших листьев. Ромуальд дрожал от холода у окна, по которому стекал дождь. Робот продолжал свою работу. Туристы были редки, аттракцион привлекал уже меньше, а по дороге в Грет убрали заграждения и деревянную трибуну.

Попытавшись следовать за Пупу до подземелья Фальгонкуля и подойти к нему, когда из-за грозы не было толпы, Нини Комбинас и Пьянити потерпели полное фиаско: стальное чудище внезапно остановилось, выполняя свою программу. Ввиду бесполезности поисков ночью в подвалах замка, бандиты вернулись в Париж. Провал был полный, так как Ромуальд сидел взаперти на заводе своего кузена, и добраться до него они не могли.

Четыре семейства, которым было поручено подкручивать мсье Пупу Второго, не получили всех денег, которые они запросили в обмен на свои услуги. Рустагилю было не по себе, как каждому изобретателю в наш замечательный век, когда торговцы свиньями или воздухом правят миром, а ученые должны ломать голову в конце месяца, как свести концы с концами. Машюртены. Смирговские, Марсель Равале и Дантелье раскричались и стали угрожать забастовкой: пусть робот выкручивается сам, раз он такой умный. Ромуальд же, в порыве гнева, пригрозил выгнать их со своей землиЮ и тогда жители леса Грет объединились, держали совет и решили крепко проучить обоих кузенов. Четыре семейства – а у Равале было, кроме него самого, пятеро отпрысков – быстро узнали, что один американец по имени Пьерпон Клифтон Хатнингблад живет в Кьефране, на отделанной и обставленной в современном стиле ферме и готов заплатить любые деньги, чтобы приобрести этого робота.

Операция Пупу 2 состоялась в субботу 29 ноября 1976 года. Погода стояла ужасная, лес Грет был окутан туманом, ни одна белка не прошмыгнула мимо на пути следования робота. Машюртоны, Смирговские, Марсель Равале и все Дантелье решили действовать именно в этот день.

Ровно в 11 часов, Тибо выпустил Пупу на природу. Робот прошел первые пятьдесят метров по дороге, еще замусоренной обрывками бумаги и банановой кожурой – воспоминанием о прекрасных летних днях, – и остановился у фермы Машюртонов, где ему должны были подкрутить гайку на животе. Три другие семьи имели аналогичные задачи. Вооруженный огромным молотком и отверткой, Машюртон в один присест открутил металлическую пластинку на груди робота и унес деталь в свой сарай. Открытые внутренности машины являли собой густое переплетение разноцветных проводов. Пупу 2 продолжал свой путь дальше до следующей остановки. Поляк открутил ему голову, и робот, без головы, со вскрытым чревом, но по-прежнему бравый, пошел дальше в тумане. Затем ему открутили руки, а на последней остановке супруги Дантель» с английскими ключами в руках, свирепые, как дикари, накинулись на детище Рустагиля, сняли с него стальной пояс и конфисковали резервуар с морской водой, не удосужившись его открыть. Но так как электронный мозг работал великолепно управляемый на расстоянии, то пара ног вошла в замок – странное зрелище из «Человека-невидимки».

Купание жемчужин не состоялось.

Американец заплатил очень хорошую цену за украденные части робота и быстро и тихо положил их в багажник своего «Бьюика». Он не смог заполучить ноги, но чтоб решить эту проблему, он позвонит в Даллас, в конце концов… Миллиардер без промедления отправился в Гавр, где детали из стали и никеля вместе с проводами были уложены в ящик, который в свою очередь был помещен в хорошо охраняемый ангар в порту в ожидании специального самолота для отправки в США.

Когда Тибо увидел то, что осталось от его робота, он немедленно уведомил полицию. Потом стал с нетерпением дожидаться Ромуальда, уехавшего в Амьен для свидания с Ирен, чтобы сообщить ему ужасную новость.

Ромуальд увидел ее в комнате для свиданий. Ирен работала в тюремной библиотеке и была этим довольна. Ей осталось провести здесь пять месяцев: срок скостили. Наконец-то она, проявив долготерпение паука, получит ожерелье. Выйдет замуж за Ромуальда, а потом посмотрит, добьется развода и найдет себе парня посимпатичнее, чем этот захудалый дворянин.

Она навела марафет перед зеркалом, висевшим на грязной и обшарпанной стене, поправила свою строгую прическу. Надзирательница благосклонно следила за ней издалека, перебирая ключи, висевшие у нее на поясе. Пришла за книгой заключенная 186–492, Марта Ожикур, девица из Бресса. Она сожгла своих стариков, чтобы получить наследство. Ей сидеть еще девятнадцать лет, и надо провести время с пользой для себя.

– Что хочешь почитать, Марта? – спросила Ирен, которой нравилась ее работа среди полок с пыльными книгами.

– Я бы хотела «Цветы для козла» Шарля Будляра.[4]

– Да, есть. Это прекрасная книга, ты права. Только грустная. Ну, не все же время смеяться.

– Я принесла обратно стихи Артура Рабо и роман Самюэля Бикета,[5] по правде говоря, я ничего не поняла.

Ирен взяла возвращенные книги, весьма потрепанные, потом нашла нужную книгу, стряхнула с нее пыль и протянула заключенной, которая заполнила маленькую карточку.

Та ушла с книгой подмышкой. Потом, после некоторого затишья, пришла надзирательница и попросила у Ирен «Бани у фонтана».[6] Книга ее интересовала потому, что ее муж рыл колодцы.

– А кто автор? – спросила Ирен, листая картотеку.

– Я не знаю. Это мне посоветовала моя племянница, Алиса Арманья. Я думаю, она читала ее.

– Если я не знаю автора, я не смогу найти книгу, при всем уважении к вам.

– Ну, тогда дай мне «Существование человека» Андре Мальру.[7] Говорят, это очень хорошая книга, и автор, похоже, мой земляк.

Ирен нашла книгу без посторонней помощи и протянула ее надзирательнице. Затем пришли две девицы из Креза, детоубийцы, прыская в кулак и толкая друг друга локтями. Одна попросила «Бальные колокола» Луи Арогана.[8]

– А ты, Финетт? Что тебе дать почитать? – спросила Ирен у другой.

– Я, я не знаю, что почитать.

– Ты любишь Жюля Ренара? – спросила Ирон, благожелательная и любящая советовать девушкам, которые старались повысить образование, чтоб впредь избежать подобной участи и по выходе из тюрьмы устроиться куда-нибудь на приличную работу.

– Ренара? Да, кажется. Надзирательница говорила мне, что «Рыжики»[9] Жюля Ренара очень хорошая книга.

– Вот, моя красавица. А ты что хочешь, Сидони, – обратилась Ирен, мило улыбаясь, к высокой рыжей девице с вальяжной походкой. Ей предстояло трубить в тюрьме еще семнадцать лет. (Она отсидела восемь за то, что обварила до смерти кипятком родителей мужа). – Какой-нибудь детективчик, как обычно?

– Нет, я бы хотела… «Покойник звонит в колокол» Мингуэ.[10]

Ирен поискала книгу и дала девушке. Потом к ней подошла одна сокамерница. Ирен жалела ее из-за обезображенного лица, которое было в белых шрамах и красноватых волдырях, с гноящимися, почти незрячими глазами. Она была изуродована своим любовником несколько лет наэад: он плеснул ей в лицо серной кислотой. Кража с тележки привела ее в Амьен. Это была Гертруда, бывшая подруга Комбинаса, которой эта туша попортила портрет. Попросив «что-нибудь Бальзака, только крупными буквами», Гертруда поболтала с ней немного, ей было трудно говорить, язык заплетался, так как на него попала капля кислоты. Надзирательница, уткувшись в роман, делала вид, что ничего не замечает.

Бывшая танцовщица закончила рассказывать Ирен историю, начатую в камере, о своем толстом хахале, ужасно вонявшем потом, и фальшивых жемчужинах, которые ему всучил Мюзарден в Адене. Ирен остелбенела от неожиданности и бешенства. Итак, жемчужины, которыми манил ее Ромуальд, были фальшивыми и ничего не стоили. Должно быть, этот мерзавец сговорился с ювелиром, который соврал ей, говоря, что жемчужины имеют большую ценность.

– Ты уверена в том, что говоришь, лапочка? – спросила Ирен, услышав эту убийственную новость, вся кровь отхлынула у нее от лица, и она постарела лет на пять (На висках появились седые волосы).

– Еще бы! Конечно, уверена! Если бы Комбинасу дали настоящие жемчужины, он бы понял! Фальшивые, можешь мне поверить. А жемчужины, что тебе обещает твой приятель, из той же партии, из Адена, это точно.

Вернувшись в Кьефран к Тибо, Ромуальд узнал новость: Пупу 2 разграблен, остались только ноги, которые мало чего стоили сами по себе.

– Ты можешь сделать нового робота? – спросил Ромуальд с невинным видом.

– Но я потратил почти шестнадцать лет, чтоб его сделать, черт побери! Ты хочешь, чтоб я начал все сначала?

– Ну, а жемчужины?

– Представляешь, они тоже там. Это очень печальная история, я по собственной инициативе… я думал, так будет лучше… Я решил, что в замке, даже в недоступной нише, они не совсем в надежном месте. Особенно, когда люди знают, что ожерелье, стоящее целое состояние, спрятано там… Начнут болтать, ты понимаешь… Фроссинет, этот оратор, с его языком, должен был рано или поздно проболтаться… Ну в общем, я решил ночью тихонько взять жемчужины из тайника и ничего не сказал тебе а то ты бы раскричался.

– И куда же ты их положил? – дрогнувшим голосом спросил Ромуальд.

– В единственное место, где никто не стал бы их искать, черт побери!

Ромуальд, в волнении:

– Куда? Не сюда же? Ты ведь всегда был против.

– В робота. Вовнутрь, в углубление. Раз Пупу ходил купать жемчужины, никто не подумал бы, что ожерелье у него внутри. Правда здорово? Вот это тайник!

– Боже мой… Идиот!

Ромуальд опустился на стул. Он налил себе рюмку и залпом осушил ее.

– А как же орошались жемчужины?

– Я сам это делал, здесь, тайком. А резервуар на спине Пупу был, так про запас.

– Ну и… Мои жемчужины…

– Исчезли вместе с деталями робота, мой бедный Ромуальд. Тебе не осточертело еще это дурацкое ожерелье?

Местная радиостанция (впрочем, другие тоже) передала: «Самолет частной американской компании, вылетевший позавчера из Гавра, о котором в течение суток но было никаких известий, стал жертвой нападения воздушных пиратов. Оказавшись заложниками, его пассажиры отказались подчиниться террористам, и после короткой стычки самолет упал в Аравийское море за мысом Джифаргатар, в одном из самых пустынных районов земного шара. Все пассажиры и члены экипажа погибли. Пьерпон Клифтон Хатнингблад, богатый американский промышленник, нанявший этот самолет для перевозки груза, обратился с иском в суд. Из Мадрида сообщают, что генералу Франке снова стало лучше…»

В номере отеля «Риц» в Париже Пьерпон Клифтон Хатнингблад в бешенстве выключил транзистор, и яростно стал рвать на себе волосы, один за другим, не торопясь…

Его самолет на дне моря… С деталями работа, которыми он с таким трудом завладел…