"Дорога гигантов" - читать интересную книгу автора (Бенуа Пьер)

ЭПИЛОГ

— Господин Жерар! Уже! А мы вас ждали только завтра утром.

Так встретил меня, на пороге Дома печати, молодой Лабульбен.

Он был прав: как это делают получившие отпуск, когда у них не совсем спокойно на душе, я вернулся на день раньше.

— А здесь что нового? — спросил я не без некоторого смущения.

— О, ровно ничего. Все так же потихоньку, полегоньку, сами знаете. Ах да, должен вам сказать, прибыл ваш сундук. Уже три дня. Я был немножко удивлен, вы меня не предупредили. Но, конечно, я не отказался принять. Велел отнести его в гараж, на улицу Монтеня. Можете получить, когда хотите. Он никому там не мешает.

— Благодарю вас. Это все?

— Что ж еще? Право, как будто ничего.

Он немного понизил голос.

— Знаете, серьезно поговаривают о третьей зимней кампании?

У себя в канцелярии я нашел три или четыре письма, ждавшие меня уже около месяца. В письмах не было ничего важного.

Я заглянул в газету. Рассеянно пробежал статью, под заглавием: «Начнем теперь же готовиться к послевоенному периоду». Рядом были сообщения о событиях в Ирландии. Я прочитал подзаголовок: «Немецкие офицеры среди мятежников».

«Господи, неужто же и все остальное так известно?»

Я схватил шляпу и вышел.

Около двух часов пополудни я был в сквере Лагард, у дома профессора Жерара.

Я поднялся по лестнице, позвонил.

— Сейчас погляжу, дома ли, — сказала горничная, взяв мою карточку.

Ах, если бы не было его дома! Нет, не лучше ли сразу положить всему конец.

Горничная вернулась.

— Будьте любезны войти.

В кабинете профессора было темно. Думаю, при свете я не мог бы говорить.

Рассказ мой длился минут десять. Несомненно, я бессознательно в последние дни подготовил, что скажу, когда наступит минута, — по крайней мере, я без особого труда находил нужные слова. Только в горле немного пересохло.

Кончил я даже несколько развязно.

— Может быть, господин профессор, вы никогда бы не узнали обо всей этой истории, если бы я сам не пришел к вам обвинить себя, но тогда моему поведению действительно не было бы извинений. Я видел и слышал то, что не должно затеряться. Память у меня хорошая, я сделал некоторые заметки. Я всецело в вашем распоряжении.

Пока я говорил, он крутил свой монокль между большим и указательным пальцами правой руки. Ни разу не перебил он меня: было очевидно, он беспощадно осуждал мое поведение. Но я чувствовал, что удивление в нем еще сильнее его суровости.

Я остановился, чтобы дать ему возможность сказать что-нибудь, все равно — что.

Но он продолжал молчать.

Я начинал терять уверенность.

— Что же касается причин, — сказал я, — толкнувших меня на такое приключение...

— Излишне. Может быть, я эти причины знаю.

С этими словами он выдвинул ящик стола, стал рыться в бумагах.

— Вот два письма, адресованные вам.

— Письма, адресованные мне?..

— Ну да! — сказал он, и в глазах его мелькнула легкая ирония. — Весьма естественно, что часть вашей корреспонденции получилась в College de France. Прошу извинения, что распечатал эти два письма. Но, согласитесь, не мог же я знать...

Он встал с кресла.

— Простите, но мне пора идти.

Я также встал. Он проводил меня до входной двери.

— До свидания. Вы каждый день можете застать меня в тот же час. Не заставляйте слишком долго ждать вашего следующего посещения. Вероятно, мне понадобятся те сведения, которые вы любезно собрали вместо меня.

Было четыре часа. Дети выходили из школ, толкались. Тихо поднялся я по улице Клода Бернара. Потом спустился улицей Гей-Люссака. Письма были у меня в руке. Я искал местечка, где бы присесть и прочитать их. Клонился к вечеру прелестный майский день, теплый, голубой, уже полный летних испарений.

На углу улицы Суффло и бульвара Сен-Мишель я сел на террасе ресторана Пантеона и развернул первое письмо.

Изящная карточка из бристоля, в левом углу — золотая коронка. Я прочитал следующие фразы, наверное, очень смутившие профессора Жерара.

Челси, 14 мая 1916.

С истинным удовольствием узнала я, дорогой друг, что вы вышли целым и невредимым из того дела, в которое несколько неблагоразумно впутались. Пожалуй, вы были со мной не вполне корректны, но это не важно! Я была бы очень рада повидать вас. Через две недели я буду в Париже, чтобы посмотреть летние моды. Будьте милым, придите позавтракать по-дружески у Ритца с вашей

Флорой Арбекль.

P.S. Реджинальд просит вам напомнить о нем и поручает мне сказать, что он был бы счастлив получить пропуск на одну из ваших лекций в College de France.

Я положил письмо в карман. Развернул другое и вздрогнул: я узнал почерк Антиопы.

Жалкий листок плохой бумаги в клетку. В левом углу, там, где на бристоле леди Флоры была золотая коронка, — номер, вероятно — номер камеры.

Портландская тюрьма, 15 мая 1916.

Я только что узнала, что вы теперь в безопасности, что вы спасены. Дружественное мне лицо берется доставить вам это письмо. Надеюсь, оно дойдет до вас.

Вам, может быть, известно, что военный суд приговорил меня к пожизненным каторжным работам. Я не жалуюсь. Я сильна. Но чтобы быть совсем сильной, я должна выполнить один долг по отношению к вам, который добровольно приняла на себя.

Вспомните: три недели назад, в тот день, когда мы возвращались с прогулки по берегу моря, я умоляла вас не осудить меня, что бы вы ни узнали обо мне. Я хочу сама сказать вам все это.

Вы были обмануты. Та девочка, которую знали вы когда-то во Франции, — не я. Я не графиня Кендалль. Графиня Антиопа умерла 6 июня 1914 года, при той катастрофе, которая стоила жизни и ее мужу, в которой и я чуть не погибла. Графиня Антиопа покоится на денморском кладбище, и я знаю, что вы, не подозревая того, молились у ее могилы.

Я — только бедная девушка, принужденная после той катастрофы занять место своей госпожи. Мы уехали из Денмора, где нас знали. Мы приехали в Кендалль.

Было необходимо обеспечить пророчеству Донегаля его исполнение. Может быть, многое, что раньше казалось вам таким странным, теперь станет ясным. Я повиновалась тому, чего от меня потребовали. И это было легко до вашего приезда в Кендалль. С той минуты часто казалось мне, что я сойду с ума.

Пишу я это письмо, конечно, затем, чтобы сказать всю правду: мне казалось, что я начинаю вас любить. Но в то же время я чувствовала, что вы никогда никого не любили, кроме графини Кендалль. Я видела, вы искали во мне воспоминания о ней. Я много страдала. Все кончилось. Я отсюда не выйду, а если когда-нибудь и выйду, то лишь за тем, чтобы стать женою Ральфа Макгрегора, с которым я помолвлена с 1914 года, когда произошла денморская катастрофа. Вы знаете, он добр и храбр. Он любит меня, и, надеюсь, я еще вновь полюблю его.

Эдит Стюарт.

Медленно сложил я это письмо. Точно в тумане проходили передо мною гуляющие: работницы, студенты, солдаты в отпуску.

— Франсуа Жерар!

Я машинально повернул голову туда, откуда раздался этот возглас. Я узнал Клотильду, молоденькую женщину, с которой в 1913 году довольно часто бродил ночами по барам.

— Гарсон, перенесите мой стакан на стол этого господина.

Она без церемоний уселась рядом со мной. Одета она была плохо — ярко и дешево. По-своему, она тоже пострадала.

— Как я довольна, что встретила вас! Право, с этой войной никогда нельзя быть уверенным... Ну, конечно, жаловаться не приходится, когда солдаты в окопах. Но все-таки, у всех много горя.

Она понизила голос и спросила:

— Кажется, японцы подходят. Слыхали вы об этом?

— Клотильда, столько болтают всякого!

— Сюрвиль убит, — слыхали вы?

— Нет.

Я едва отвечал ей. Она, не смущаясь этим, продолжала рассказывать мне о наших товарищах 1914 года, о тех, кого поглотила земля полей битв — о Рибейре, о Сюрвиле, Мутон-Массе, де Виньерте, а перед нами деревья Люксембургского парка вбирали в свои большие зеленые и красные ветви свет умирающего солнца.