"Дорога гигантов" - читать интересную книгу автора (Бенуа Пьер)

Глава IX ИПР НА НАБЕРЕЖНОЙ ЛИФФЕЙ

— Не могу ли я достать пластинок для моего фотографического аппарата? — спросил барон Идзуми. — У меня вышел весь запас.

Г-н Ральф насмешливо ответил:

— Должно быть, магазины в этот час закрыты.

И он быстро повел нас дальше.

— Куда вы нас ведете? — спросил профессор Генриксен, с трудом поспевавший за ним.

— Туда, куда мне приказано.

Я молчал. Я не задавал никаких вопросов. Но, насколько позволяла темная ночь, силился запомнить дорогу, чтобы, в случае необходимости, самому проделать ее в обратном направлении.

На востоке и юге города беспрерывно трещали ружья и митральезы. Мы направлялись на северо-запад.

Небо над нами сделалось от пожаров оранжевым. От этого глубине улиц становилось только еще темнее. Профессор Генриксен все ворчал.

— Нас должны бы предупредить. Я в своем докладе не премину...

— Прошу вас, замолчите, — сухо сказал Ральф.

Мы прошли еще около двухсот метров, затем остановились возле дома — темного, тихого, как и все другие дома на этой улице. Ральф засветил свой электрический фонарик и пробормотал:

— Да, здесь.

И постучал в дверь.

— Где мы находимся? — спросил полковник Гарвей. — Кажется, в районе Черч-стрит?

— Да, поблизости, господин полковник, — если говорить точно, то возле № 172 по Норс-Кинг-стрит, — ответил Ральф, всегда относившийся к американскому делегату с особым почтением.

В доме задвигались. Под дверью засветилась желтая полоса. Ральф постучал еще раз.

— Господин Хью! Эй, господин Хью!

— Сейчас отопру, господа, сейчас.

Послышался лязг железных засовов. Дверь приотворилась. Мы, следом за Ральфом, вошли все четверо в маленький магазин.

— Добрый вечер, господин Хью. Я привел к вам вот этих господ согласно распоряжению республиканского правительства. Не задвигайте засовы. Я сейчас же должен опять уйти.

Г-н Хью почесывал голову. Трудно сказать, был ли он польщен нашим прибытием, или думал, что эта честь ставит его в затруднительное положение. Было ему лет шестьдесят, такое доброе, славное лицо.

— Надеюсь, вы были предупреждены? — спросил Ральф.

— Да, предупрежден, — сказал Хью, — но...

— Но что?

— Мы маленькие торговцы. И потом, мы всего какую-нибудь неделю как переехали сюда. Боюсь, этим господам будет тут неудобно...

— И я боюсь того же, — профессор Генриксен, брезгливо обводил глазами лавку.

— Эти господа не требовательны, — строго сказал Ральф.

Он повернулся к профессору Генриксену спиной и обратился к нам:

— Господин полковник, господа, вы находитесь здесь согласно инструкциям, данным г-ном Пирсом, председателем временного правительства. Пирс считает бесполезным подвергать вас неизбежным случайностям борьбы и помещает по соседству с Главной квартирой. Норс-Кинг-стрит в данный момент находится вне зоны сражения. И потому к Майклу Хью, собственнику этого дома, была обращена просьба — оказать вам гостеприимство. Республиканское правительство, господа, заинтересовано в том, чтобы вы все время были в безопасности. Оно поручило мне просить вас не выходить из этого дома, пока не будет уверенности, что это возможно. Завтра утром, в восемь часов, я приду за вами и провожу к месту сражения, где вы сумеете вполне исполнить свою роль свидетелей. А пока воспользуйтесь этой ночью, чтобы отдохнуть. Может быть, следующие ночи будут более тревожны... Господин Хью!

— Слушаю.

— Надеюсь, вы приготовили для этих господ обед?

— Да, жена накрывает на стол.

— Хорошо. Должен прибавить, господин Хью, что эти господа не принадлежат к шинфейнерам. Они даже не ирландцы. Их присутствие здесь не может причинить вам никаких неприятностей. Наоборот.

— Наоборот?

— Совершенно верно, Хью, — наоборот. Присутствие этих господ было бы для вас и для вашей семьи гарантией, в случае если бы — что абсолютно невероятно, заметьте это, господин Хью, абсолютно невероятно, — если бы дела приняли не тот оборот, какой нам желателен. Больше мне нечего вам сказать. Итак, господа, до свидания. До завтра, в восемь утра.

Он пролез через полуотворенную дверь и исчез.

Мы прошли следом за г-ном Хью в заднюю часть лавки, разукрашенную всякими трогательными безделушками. Г-жа Хью кончала накрывать на стол.

Это была женщина лет пятидесяти, скромная и ласковая.

— Ах, господа, господа, — заговорила она, увидав нас, — вы должны нас извинить. Муж должен был вас предупредить. Мы сделаем все, что можем. Обед сейчас будет готов. Может быть, вы хотите пока взглянуть на ваши комнаты? Ваши чемоданы уже там, ждут вас. Майкл, проводи господ в их комнаты. А ты Дэни, останься со мной, пособи немножко.

Дэни, высокий белокурый юноша, грелся у камина. Он с любопытством и не очень-то дружелюбно поглядывал на нас. По-видимому, наш приход не доставил ему особой радости.

Г-жа Хью представила его нам.

— Дэни, Дэни Хью, племянник мужа, господа, солдат ирландской гвардии, он в отпуску, и отпуск проводит у нас. Он оттуда. Его полк стоит у Ипра; ведь так Дэни?

— Да, — пробурчал сердито Дэни.

— Ну, Дэни, будь полюбезнее. Вы не обижайтесь на него, господа. Сами понимаете: юноша ушел от сражения — и попал в новое сражение, а думал, что немножко отдохнет, развлечется.

Дэни сердито засмеялся.

— Вот это-то — сражение? Бедная тетушка!

— Э, дитя мое, нам, мне и твоему дяде, и такого за глаза хватит, — сказала г-жа Хью, прислушиваясь к канонаде.

— Во всяком случае, это сражение не помешает мне сейчас же пойти, — сказал он с презрительной гримаской.

— Нет, ты не сделаешь этого, Дэни.

— А вот увидите, тетушка.

— Да ты только подумай, деточка моя, что бы ты ни сделал, на улице у тебя непременно выйдут неприятности. Выйдешь в штатском, заберут тебя английские солдаты, в форме — заберут шинфейнеры.

Дэни засмеялся.

— Вот так и пойду, — сказал он, указывая на свою одежду.

На нем были окопные сапоги, короткие штаны и обмотки, но вместо куртки — штатский пиджак. Часы с кукушкой зазвонили.

— Восемь! — сказала г-жа Хью. — Ради Бога, простите, господа, тысячу раз, извините. Будьте любезны, пожалуйте к столу.

Начало обеда прошло в полном молчании. Было видно, что г-н Хью не очень-то любит слушать, как стреляют. Лица профессора Генриксена и Дэни были угрюмы.

— Довольны вы, господа, своими комнатами? — спросила добрейшая г-жа Хью, которой всегда хотелось, чтобы все вокруг нее были счастливы.

— Очень довольны, сударыня.

— Вы очень любезны. Еще раз: вам надо извинить нас, господа, но вы же, конечно, понимаете, все это так сразу: наш переезд сюда, отпуск Дэни, эта история... Когда я в час дня услыхала первые выстрелы, я так заволновалась... Теперь немножко пришла в себя. А все-таки, господа, какая история!

— Разбойники! — пробормотал г-н Хью.

— Попались бы они мне! — сказал Дэни.

— О ком вы говорите? — спросил полковник Гарвей.

— Да о ком же еще, позвольте вас спросить, — сказал Дэни, — конечно, об этих проклятых шинфейнерах. Если уж такая им охота забавляться ружьями, пусть идут туда, в сторону Пассценделе или Поперинге... Там возьмут...

— Хоть бы расстреляли их всех! — сказал г-н Хью.

Профессор Генриксен хихикнул своим обычным злым смешком.

— Говоря совершенно беспристрастно, — сказал он, — шинфейнеры, кажется мне, в Дублине куда менее популярны, чем хотели нас уверить в замке Кендалль. Как вы полагаете, полковник?

Полковник Гарвей сделал неопределенный жест.

— Хоть бы их всех расстреляли, — повторил г-н Хью, — чтоб ни один не ушел.

Добрейшая г-жа Хью всплеснула руками.

— Что ты, Майкл! Ты, такой добрый человек! Как хватает у тебя духу говорить такие вещи!

— Уж не станешь ли ты их защищать? — оборвал ее г-н Хью.

— Дело вовсе не в том, чтобы их защищать, Майкл. Я согласна с тобой, ведут они себя, как сумасшедшие, и завтра по их милости много порядочных людей разорится. Но от этого еще далеко до того, чтобы желать им смерти, Майкл. В этих юношах — наша кровь, нельзя этого забывать, и они-то уверены, что поступают хорошо, с этим тоже нельзя не считаться. Не можешь же ты отрицать, все они — мальчики очень порядочные и с добрым сердцем. Ну, назвать хоть вот этого одного только: сына Барнетта, ведь он — тоже из них. А ты же знаешь, что не найти юноши более скромного, порядочного, честного, работящего.

— Э! — не сдавался г-н Хью, — вот они-то и делают больше всего беспорядка, если им случится попасть в переделку.

— Вы настроены враждебно к шинфейнерам, — сказал я кротко, — а между тем у вас висит на почетном месте эта картина.

И я указал пальцем на висевший над камином раскрашенный, с позолотой экземпляр пророчества Донегаля.

Г-н Хью немного запутался в своих объяснениях.

— Эта картина? Совершенно верно. Но, в конце концов, все это — дела давно минувшие. Я вовсе не хочу сказать, что я люблю англичан. Но нужно жить в соответствии со своим временем. Я купец, у меня есть обязательства. Если мой магазин простоит месяц закрытым, ведь не эти же милостивые государи шинфейнеры внесут за меня налог за мой патент, ведь верно?

Голос его вдруг замер, — казалось, гул канонады приближается.

— Во всяком случае, не они помешают мне отправиться сейчас к О’Догерти, — сказал Дэни.

— Он совсем сошел с ума, — сказала г-жа Хью. — Уверяю вас, господа, этот мальчик сошел с ума. Что ж, ты, Майкл.

— Не слышишь, что ли? Ведь, кажется, он тебе племянник. Идти к О’Догерти! О’Догерти, господа, это его друзья, они пригласили его, когда он приехал, прийти к ним запросто есть пудинг в пасхальный понедельник, то есть сегодня, в девять часов. Но ведь не могли же они предвидеть, что случится. Или ты думаешь, что О’Догерти ждут тебя в такое время! Да еще если бы они жили где-нибудь тут, вблизи. Но вы только подумайте, господа, их дом — там, на Ганноверской улице, около доков, на самом краю города. Слышишь ты, дитя мое? Я говорю вовсе не для того, чтобы перечить тебе. Если бы Анни О’Догерти была здесь, она бы первая одобрила меня.

Дэни опустил к тарелке свое покрасневшее, упрямое лицо. Было ясно видно, что его решение бесповоротно.

Раздались два осторожных стука в потолок, мы подняли головы.

— Господи, про бедного господина Дэвиса я и забыла совсем! — вспомнила г-жа Хью. — Дэни, покажи, что не сердишься на меня. Отнеси господину Дэвису чай, я не могу оставить гостей.

Дэни очень охотно повиновался.

— Господин Дэвис, — объяснила г-жа Хью, — это жилец у нас. Отличный старик, слепой. Я взялась заботиться о нем. Бедняжка нетребователен. Он живет в комнате как раз над нами. Когда ему что-нибудь нужно, он стучит в пол палкой. Ну вот, теперь стучат в наружную дверь. Пойди погляди, Майкл.

— Ты полагаешь, что... — начал было г-н Хью без особого энтузиазма.

— Да пойди погляди, говорю я тебе. Нельзя же заставлять стоять там на улице. К тому же, я как будто узнала голос госпожи Уальш.

Вошла г-жа Уальш. Весь ее вид выражал величайший ужас.

— Что случилось? — спросила г-жа Хью.

— У нас только что был офицер шинфейнеров, — ответила та. — Он дал нам совет, или приказание, — это одно и то же, — уйти из нашей квартиры. Сражение развивается в сторону Черч-стрит. А когда я попросила его указать нам улицу поспокойнее, он сказал: «В данный момент — Норс-Кинг-стрит». И я сейчас же подумала о вас. Хотела прислать к вам мужа. Но на него точно столбняк нашел. Уальш не мог тронуться с места. Удивительно, как действуют на некоторых выстрелы. Тогда я накинула на плечи пальто и пришла сюда. Милая Ноэми, вы не покинете нас в таком положении, правда?

Г-н Хью слегка кашлянул.

— Конечно, — сказала г-жа Хью, — конечно. Я сейчас вам скажу, дорогая моя Марта. У нас уже живут вот эти четыре господина, да еще старик Дэвис, да еще Дэни. Ну, конечно я знаю, Дэни — молодой человек, он...

Кашель г-на Хью стал сильнее.

— Мы будем спать в сарае, — сказала г-жа Уальш умоляющим голосом.

— Ну, в сарае, уж, конечно, нет. Не можете вы спать в сарае. Ну, да вот что, перебирайтесь сюда, а там уж как-нибудь устроимся. Да постарайтесь захватить с собою каких-нибудь одеял, подушек.

Г-н Хью отчаянно кашлял. Профессор Генриксен, по обыкновению зло хихикнул.

— Это не дом, — сказал он, — а караван-сарай какой-то.

Г-жа Хью метнула на обоих глазами.

— А кому будет здесь неудобно, тем всегда хватит места на Черч-стрит.

К себе в комнату я пришел немного позже девяти. В доме все звуки постепенно затихали, а там, на улицах, смешанные звуки боя становились все сильнее.

Около половины десятого случилось то, чего я ждал. Ступеньки лестницы тихонько заскрипели под чьими-то легкими шагами. Я широко распахнул свою дверь.

На ярко освещенной площадке стоял Дэни, очень сконфуженный, с башмаками в руках.

Я взял его под руку и ввел к себе в комнату.

— Нехорошо, — сказал я, улыбаясь, — не исполнять слова, данного вашей бедной тетушке.

— Я не давал слова...

Я жестом руки остановил его.

— По пути к О’Догерти вы, может быть, будете не очень далеко от Бэйчелорз-Уок?

— Да, не очень, — и он поглядел на меня недоверчивыми глазами.

— Хорошо. Ну так вот что, Дэни, я закрою глаза на ваше бегство, но при одном условии, — вы отсрочите на несколько минут удовольствие быть подле прелестной мисс О’Догерти и согласитесь сделать со мною маленький крюк, проводите меня до дома Келли, кажется так. Дом этот, если не обманывает память, находится на углу Бэйчелорз-Уок и улицы О’Коннеля.

Он колебался.

— Ну, да, в конце концов, ваше дело, — сказал он. — Идемте. Только не шуметь. Тетка в лавке, ждет семейство Уальшей.

Пять минут спустя, перепрыгнув через низенькую стену во внутреннем дворе, мы большими шагами спускались к Кепель-стрит. Скоро дошли до моста Граттан. Бешено трещали ружья. В черной бурлящей воде реки отражались желтые и красные языки огня, пожиравшего дома на набережной.

Оба мы машинально остановились. На секунду облокотились о перила моста.

Пламя освещало наши лица. На лице моего спутника вдруг выразились изумление и ужас, и я почувствовал, как он схватил меня за руку.

— Ипр! — прошептал он хриплым голосом. — Это Ипр на Лиффей.

Совсем близко от нас ударилась пуля и вернула нас к действительности. Мы двинулись дальше.

— Если не ошибаюсь, господин профессор Жерар?

Я узнал г-на Клерка, одного из руководителей движения, которому я был представлен несколько часов назад в комнате в доме Келли.

Он мирно курил сигару.

— Каково положение? — спросил я.

— Хорошо, хорошо. Мы всюду выигрываем территорию. Сейнт-Стивенс-Грин, суд, магистрат перешли в наши руки. Я только что имел великое удовольствие захватить двадцать пять пленных. Но у вас, наверное, есть какие-нибудь вопросы ко мне? Могу я, со своей стороны, вас спросить: зачем вы здесь?

— Стало скучно в комнате, предоставленной мне любезностью временного правительства. Я приехал в Ирландию за тем, чтобы видеть во всех подробностях развертывающиеся сейчас события. Спать не время.

Он улыбнулся.

— И я так думаю.

— Могу я спросить, где графиня Кендалль?

— Не сумел бы сказать совсем точно. Но вам стоит отправиться на почтамт, на Сакквиль-стрит. — Там находится главная квартира. Графиня Антиопа, наверное, подле Пирса и Конноли.

В вестибюле я встретил Дэни.

— Дэни, — сказал я ему, — я отправляюсь на почтамт. Но я не смею заставлять вас делать еще крюк. Вы только укажите мне...

К большому удивлению, Дэни отказался покинуть меня. Он точно забыл про пудинг, а вместе и про Анни О’Догерти. Объяснение такого факта не замедлило последовать.

— Странные бывают в жизни штуки! Знаете, кого я только что встретил в вестибюле дома Келли, пока вы наверху разговаривали с командиром?

— Кого, Дэни?

— Юджина и Эдуарда О’Догерти, родных братьев Анни. Сами понимаете, какой уж там пудинг на Ганноверской улице. Вы избавили меня от напрасного путешествия, — тем, что просили проводить вас до дома Келли.

— Очень рад, Дэни. Но что же делали братья Анни в доме.

— Келли?

— Что делали? Я чуть не упал, так это меня огорошило. Делали то, что делают все другие. Они только что вышли из боя и опять пошли. Они принадлежат к шинфейнерам, а я и не знал ничего. В конце концов, это их дело, и должен прибавить, в некотором смысле они правы. Но они хватили немножко через край — предложили мне взять ружье и идти драться вместе с ними. Сами понимаете, плохая это шуточка для солдата в отпуску. Постойте-ка!..

Мы вошли в переулок, параллельный Сакквиль-стрит; здесь было совершенно темно, тихо — и эта тишина так странно противоречила яростной борьбе, кипевшей в соседних артериях.

— Поглядите, — шепнул мне на ухо солдат.

Я взглянул и увидел две тени, присевшие на корточках у железной ставни магазина. Было слышно, как поскрипывает какой-то стальной инструмент.

— Ну нет, ну нет! — заревел Дэни.

Он сделал прыжок и схватил грабителей. Он колотил их друг о дружку и все приговаривал:

— Нет, это не выйдет! Нет, это не выйдет!

Я подоспел к нему на помощь. Но эти двое старались вывернуться. Они боролись молча, отчаянно. Бешеные крики Дэни наполняли улицу. Кто взялся бы предсказать, как кончится эта неожиданная схватка.

Кончилась она нашей победой благодаря тому, что подоспел патруль инсургентов.

Они сразу угадали, в какую сторону направить удары своих прикладов. Они не жалели их для наших бедных противников, а Дэни торжественно рассказывал, как все это случилось.

— Захвачены на месте грабежа, — сказал начальник патруля. — Два свидетеля. Хорошо! Но, господа, вы должны идти с нами, как свидетели.

— Куда?

— В почтамт.

— Идем.

В накуренной комнате Главной квартиры нам пришлось повторить рассказ о сцене грабежа. Оба мы, Дэни и я, подписали наши показания.

Я не мог удержаться от чувства восхищения перед этими революционерами; они располагали всего двумя тысячами человек, чтобы завладеть городом с двумястами тысяч населения, и все-таки находили способы для того, чтобы в разгар борьбы исполнять обязанности правительства, уверенного в своем существовании.

Двух грабителей вывели шесть волонтеров. Почти тотчас же раздался залп.

Я вздрогнул. Буквы моей подписи в конце листа прыгали у меня перед глазами.

— Неужели уже?.. — пробормотал я.

Офицер, допрашивавший обоих расстрелянных, утвердительно кивнул головой.

— Мы обязаны быть совершенно беспощадными, — сказал он очень кротким голосом. — В наших руках честь Революции. Но, простите, милостивый государь, вы, кажется, выразили желание, чтобы вас проводили к графине Кендалль?

Пока он отдавал приказание солдату, я искал глазами Дэни, чтобы поблагодарить его и проститься. Но не мог его найти. Так как было уже более одиннадцати, я решил, что он, наверное, пошел домой спать, и больше о нем уже не вспоминал.

— Ваша честь! Ваша честь!

В коридоре, по которому вел меня, с фонарем в руках, солдат, данный мне в проводники, я увидал какой-то приподнявшийся беловатый силуэт.

Там на матрасе лежал человек. Когда на его лицо упал свет от фонаря, я узнал его.

— Уильям!

— Счастлив, что вижу вас, ваша честь, очень счастлив.

Он протянул мне руку, я взял ее.

— Уильям! У вас лихорадка.

— Да, ваша честь, и еще пуля в груди.

Я опустился на колени. Я весь пылал желанием спросить о ней, но, конечно, не мог сейчас же этого сделать. Нужно было сначала расспросить беднягу о его ране.

Но он предупредил мое желание.

— Она будет довольна мною? — прошептал он. — Правда?

— Кто, Уильям?

— Ее сиятельство.

— Да, Уильям, она будет вами довольна, когда узнает.

— Скоро узнает, ваша честь. Эта вот дверь — к ней в комнату. Она только что ушла с главнокомандующим Конноли и господином Ральфом, чтобы посмотреть на бой и поговорить с ранеными. А потом и меня ранили, и я добился, чтобы меня положили вот тут, у ее двери. Она скоро вернется. Она увидит меня, она будет мною довольна.

Я сделал знак провожавшему меня солдату.

— Оставьте меня с ним.

Огонек фонаря становился все незаметнее среди движущихся теней коридора. Тьма поглотила меня и Уильяма.

Я сел, прислонившись головой к стене и чувствовал, как понемногу начинаю засыпать. В первый раз я проснулся — голова моя лежала на подушке раненого, рядом с его головой. Я приподнялся, опять заснул, опять проснулся. Уильям бредил. Я слышал, как он бессвязно бормочет какие-то страшные слова.

— Хороший день, ваша честь, два туза и дама. Не высовывайте так язык, ваше преподобие! О ла-ла-ла! Они оставили дверцу открытой. Теперь нельзя, нельзя запереть дверцу... О ла-ла-ла!

И все-таки спишь, спишь, так велика усталость. Когда я проснулся в третий раз, на стенах коридора дрожали отсветы бледной зари. Антиопа была тут. Она опустилась на одно колено. Лицо ее почти касалось моего. Она глядела на меня.

— Войдем в мою комнату! — сказала она.

Это была большая комната, заставленная полками с зелеными папками; письменный стол, наскоро принесенные походная кровать, зеркало, таз, ведро. Постель была не смята.

— Вы не ложились! — сказал я с упреком.

— Ах, у меня еще вся жизнь, чтобы отдыхать, — сказала она, и в голосе ее была смертельная усталость.

Она села, сняла свою фетровую шляпу. Я увидал ее прекрасные волосы. Они отливали золотом, точно на солнце.

— Но вы, — спросила она, — как вы оказались там, рядом с трупом Уильяма?

— Уильям умер?

— Да, — сказала она и опустила голову.

— Я пришел, потому что, кто знает... — пробормотал я, — потому что я хотел еще раз увидать вас, потому что...

— Потому что?

Одновременно веки наши опустились...

...О, так как никогда не оставался я один с Антиопой, да будет мне позволено попробовать навеки закрепить эту мимолетную секунду счастья.

Почему вдруг прекратилась канонада среди пылающего города? Но вот опять она начинается, эта ужасная канонада... Проходит секунда... Прошла... И уже никогда, никогда ей не вернуться.

Постучали в дверь. Вошел Ральф. Увидав нас, он побледнел.

Я заметил, что лоб его в крови.

— Ральф, вы ранены! — вскрикнула графиня Кендалль.

— Пустяки, ваше сиятельство, — сказал он, — и по голосу его было слышно, как он старался преодолеть волнение.

Он прибавил:

— Уильям умер, ваше сиятельство.

— Я уже знаю, — сказала Антиопа.

— И Джемс умер.

Она опустила голову.

— И Девид.

Еще ниже опустилась голова графини Кендалль.

— Я пришел, — сказал с усилием Ральф, — чтобы сообщить вашему сиятельству, что члены временного правительства собрались внизу для доклада. Господин Гарвей и барон Идзуми также там. Констатирую, — прибавил он и пристально поглядел на меня, — что господин профессор Жерар опередил их.

— Пойдемте, — сказала Антиопа.

Мы пошли за нею.

Никогда не забуду я этой залы. Она была совсем пустая, но на стенах, выкрашенных голубым по белому, оставались расписания часов выемки почты, часов отправления разных курьеров.

Пирс сидел на табуретке в центре комнаты перед маленьким деревянным столиком. Он лихорадочно писал. В углу отчаянно звенел телефон, напоминая звон колокольчика на вокзале в каком-нибудь предместье. Кто-то подошел к телефону, снял трубку, звонок затих.

— Садитесь, господа, — сказал Пирс.

На всех не хватило стульев. Тогда встали все, в том числе и Пирс, и графиня Маркевич, и графиня Кендалль.

У одного окна я заметил полковника Гарвея и барона Идзуми. Я подошел к ним, они говорили шепотом, вмешался в их разговор.

За окном — дождь, порывы ветра, быстроубегающие в багровое небо дымы, и этот треск ружейных выстрелов, безостановочный, непрестанный.

— Мы сейчас с фабрики Болан, — сказал полковник Гарвей, — имели возможность говорить с пленными солдатами. Они с единодушным одобрением говорят об отношении к ним инсургентов. По-моему, Англии более чем трудно отказать этим людям в признании их воюющею стороною.

Я, со своей стороны, рассказал про ночную сцену, про казнь грабителей.

— Тише, — сказал барон Идзуми, — слушайте.

Пирс сделал движение рукой, все замолкли.

— Я должен сообщить вам, господа, подробности о положении. Лучше всего я исполню это, если прочитаю вам наше первое сообщение, которое сейчас будет выпущено официальным органом Республики, «Ирландскими военными новостями».

«Дублин, вторник, 25 апреля, 9.30 утра. — Республиканские силы удерживают все свои позиции; британские силы нигде не прорвали наших линий. Напряженный, упорный бой длился около двадцати четырех часов. Потери неприятеля значительно больше потерь республиканцев. Республиканские войска сражаются всюду с чрезвычайной храбростью. Население Дублина настроено определенно благоприятно к Республике, наших офицеров и солдат встречают всюду на улицах приветственными кликами. Весь центр города в руках Республики, знамя которой развевается над Центральным почтамтом. Большая часть путей, связывающих Дублин с провинцией, перерезана, но те сведения, которые к нам проникают, говорят, что страна поднимается».

Пирс прочитал, положил на стол лист бумаги, и оглядел нас. Никто не произнес ни слова. Было слишком очевидно: восстание шатается, обречено на поражение.

Тяжелое молчание нарушил настойчивый выкрик: «Да здравствует Республика!»

Это прокричал Джеймс Конноли. Он подошел к Пирсу. Они обнялись.

Никогда еще резкий контраст между ними не бросался в глаза так ярко, как в эту минуту. Такому, как Конноли, всегда нужна надежда на победу. Его простая, плебейская натура нуждается в этом возбуждающем средстве. Усилие должно быть для него непременно связано с непосредственными и ощутимыми результатами.

Если этих результатов нет, он сам их себе выдумает. Такой, как Пирс, напротив, душа поэтическая, он может бороться, зная, что будет побежден. Его царство — не от мира сего. Его глаза видят дальше, чем непосредственное поражение. Он согласен не быть в числе тех, которые увидят, как прорастет посеянное им зерно.

— Господа, если вам угодно, мы встретимся здесь сегодня вечером в пять. А пока — каждый к своему посту.

Я обернулся. Антиопы уже не было. Я не смел поспешить за нею и вышел с бароном Идзуми и полковником Гарвеем.

По северным улицам города мы направились к Норс-Кинг-стрит. Шли молча. То и дело встречались нам волонтеры, спешившие в южную часть города, иногда обгоняли мы подвозившихся оттуда раненых, измученных, молчаливых.

— А профессор Генриксен? — спросил я, чтобы сказать хоть что-нибудь.

Полковник Гарвей досадливо махнул рукой.

— Он отказался идти с нами. Его поведение беспримерно. Сенатор Баркхильпедро не приехал, где доктор Грютли — я не знаю... Отсутствие трех наших коллег весьма осложняет, господа, наши обязанности. Не подлежит сомнению, мы, не отказываясь от самого полного беспристрастия, должны напрячь все силы, чтобы втроем выполнить ту задачу, которая первоначально возлагалась на шестерых. Что вы думаете, господа, о ходе событий?

— Думаю, — сказал барон Идзуми, — что эти юноши — храбрейшие из храбрых. Но я удивляюсь, что они до сих пор еще держатся.

— И я того же мнения, — сказал полковник Гарвей.

— Я, кроме того, думаю, — сказал японец, — что даже в случае поражения — они достигнут своей цели. Я не вижу впредь возможности для британского солдата ходить с высоко поднятой головой по тем улицам, по которым мы сейчас идем. Таково, господа, заключение, которым я намерен закончить свой доклад.

— События стремительно развиваются, — сказал полковник Гарвей. — Мы не должны больше расставаться, господа. Сегодня утром, господин Жерар, мы искали вас, но не могли найти. Разрешите вам сказать, что в наших общих интересах быть вместе. В нашем распоряжении будут лишь три соединенных наших голоса, когда понадобится говорить с победителем, встать между побежденными и обычными в таких случаях ужасами; я живейшим образом желаю, чтобы нам не пришлось этого увидеть, но мало на это надеюсь. Вы согласны, господа?

В домике на Норс-Кинг-стрит ждало нас живописное и раздирающее душу зрелище. На две мили вокруг знали доброе сердце г-жи Хью — и использовали его до конца. У Уальшей явились подражатели. В данный момент в домике находилось до двадцати беглецов, выгнанных из южных кварталов пожаром или страхом перед пулями. Женщины причитали, дети кричали. Бедная г-жа Хью перебегала в этом Ноевом ковчеге от одних к другим, она старалась всюду поспеть, но у нее не хватало сил справиться со всеми.

Увидав нас, она бросила своих случайных гостей и подбежала ко мне.

— Ах, сударь, сударь, вы принесли нам какие-нибудь новости о нем?

— О ком?

— О Дэни, господин, о Дэни!

— Я могу лишь сказать, — начал я, не желая обманывать несчастную женщину, — что вчера вечером он вышел со мной, и что...

— Я знаю, я знаю. Он сам мне рассказал, сегодня ночью в два часа, когда вернулся.

— Значит, вы видели его?

— Видела. Он был, точно сумасшедший. На нем были еще его форменные вещи, вы знаете. Потом он надел на себя все штатское. И опять ушел, ничего мне не сказав.

— Ах госпожа Хью, очень боюсь, не присоединился ли он к своим друзьям О’Догерти.

— То есть как это?

— Да, госпожа Хью, к своим друзьям О’Догерти, в революционной армии.

Она вскрикнула.

— Сыновья О’Догерти... И они тоже? Шинфейнеры? Она отворила маленькую дверь на двор.

— Майкл, слышишь, Майкл, что он говорит. Сыновья О’Догерти — шинфейнеры. И Дэни с ними.

Она бегала по комнате. Кончиком фартука стала машинально тереть медный подсвечник.

— Но их расстреляют, их расстреляют. Слышишь, Майкл, ты ведь вчера вечером сам желал, чтобы их расстреляли.

Со двора донесся стон. Старик Майкл рыдал.

— Господь да хранит вас, — сказал торжественно полковник Гарвей.

Два робких, коротких стука в потолок. Г-жа Хью бросила свой подсвечник.

— Теперь господин Дэвис! Я и забыла про него. Дэни носил ему чай. Где он теперь? Ах, милый, милый мой мальчик...

Она дрожащими руками ставила на поднос чашку слепого.

Не обращая внимания на всю эту суматоху, барон Идзуми уселся на низенький стул у камина, достал свою записную книжку, перо и стал писать.

Вдруг стены дома задрожали. Визг ребятишек на секунду затих, чтобы тотчас же возобновиться, — и он стал еще пронзительнее.

Барон Идзуми перестал писать.

— Тяжелая британская артиллерия, — сказал он.

Второй выстрел, казалось — еще сильнее первого. Все крики затихли. Был лишь слышен отчаянный лай собаки в соседнем доме.

— Конец, — проговорил полковник Гарвей.

— Чем могу служить, господин профессор Жерар?

Уже в третий раз за эти три дня сталкивался я с Ральфом во время моих поисков Антиопы в пылающем городе. И в третий раз встречал он меня все той же фразой.

— Я хочу говорить с графиней Кендалль, — сказал я резко, — и предупреждаю вас, вам не удастся помешать мне.

Он иронически поглядел на меня.

— Вы будете удовлетворены, — сказал он. — Но я все-таки позволю себе заметить вам, что обычно следует держать данное слово. Вы дали полковнику Гарвею слово не отделяться от них. Если бы вы сдержали это слово, вы уже были бы подле ее сиятельства.

— Как это?

— Так, как я имею честь вам сказать. Два часа назад мною был отправлен солдат в номер 172 Норс-Кинг-стрит. Он привел полковника Гарвея и барона Идзуми, и даже профессора Генриксена — его пришлось слегка подталкивать. Если вас он не застал с теми господами, не его в том вина. Тогда у меня явилась мысль, что вы, наверное, разыскиваете ее сиятельство в том месте, где видели прошлый вторник. По-видимому, догадка моя была справедлива. Но сегодня у нас суббота, господин профессор, и за эти три дня много произошло маленьких перемен. Так, Главной квартире пришлось переменить помещение. Разрешите проводить вас туда, где она теперь устроена.

— Скорее, — сказал я.

— В самом деле, нужно скорее, господин профессор. Потому что, если мы будем зевать на улицах, мы рискуем опоздать.

Никогда еще, казалось мне, борьба не достигала такого напряжения, как в эти минуты, когда она уже так близко подходила к своему концу. Концу? Уже четыре дня, как полковник Гарвей произнес это слово. Потому было вполне естественно ждать его, этот конец, на следующий день. И все-таки еще сто часов держались инсургенты. Напрасно обрушивала на них мать-Англия тонны расплавленного металла... Против гаубиц, против митральез, против чудовищных пушек Хельга, изрыгавших огонь в черную Лиффей, против наемных солдат всей империи, один против двадцати, против Басе-Гольмер и Пти-Милдред... — держались они, маленькие лавочники, маленькие учителя, вся эта толпа людей с бледными лицами, так презираемая грубыми пожирателями ростбифа. Теперь Революция умирала, она умерла.

— Сюда, господин профессор, сюда. Эй! Лягте на землю. Хорошо. Вставайте. Скорей, еще скорей!

О этот бешеный бег по рушащимся улицам, вдоль этих баррикад, с которых еще стреляют, все еще стреляют согнувшиеся призраки. Стены разваливаются, пылают небеса.

— Сюда, господин профессор, сюда! Вот в эту дверь. Скорей...

Через заваленный хрипевшими ранеными коридор добрались мы до двери в освещенную комнату. Остановились у ее порога. Крик радости приветствовал наше появление. Антиопа стояла передо мной. Она схватила мою руку. Вот сейчас заговорит...

В последний раз встал между нами суровый голос Ральфа.

— Ваше сиятельство! — только и сказал он.

И жестом указал нам на залу.

То, что предстало моим глазам, заставило меня задрожать, и на несколько мгновений покинула меня мысль об Антиопе. Когда мы бежали по окровавленным, обращенным в развалины улицам, мне казалось, что я прикасаюсь к самой вершине трагического ужаса. Я ошибался. Лишь теперь была она передо мной, эта вершина.

Я увидал Джеймса Конноли, я увидал Пирса. Конноли, раненый, лежал в кресле. Пирс стоял рядом и держал перед ним лист бумаги. В руке у него была ручка, он старался вложить ее в руку Конноли. Раненый отталкивал. Пирс настаивал. Мак-Донаг облокотился о подоконник и плакал. И другие, которых я не знал, плакали.

В одном углу стояла графиня Маркевич, бледная, безмолвная, со скрещенными на груди руками.

— Нужно, Джеймс, нужно! — повторял Пирс дрожащим голосом.

Наконец, Конноли уступил, подписал. И с полным муки проклятием далеко отшвырнул перо.

Пирс покорно поднял ручку. Подошел к Мак-Донагу, тот тоже подписал.

Тогда и он поставил свою подпись под подписями своих товарищей.

— Теперь, трубы, — сказал он срывающимся голосом.

И, не в силах сдерживаться, упал на стол, обхватил голову руками, заплакал, как дитя.

Была немая минута, мы слышали лишь рыдания Пирса. Потом вдруг на площади, под окнами, зазвучала труба и покрыла треск выстрелов. Холодно и зловеще звучала она в страшном надвигающемся вечере. Потом зазвучала еще одна, потом — десять. Шинфейнер признавался в своем поражении. Гром артиллерии стал как будто еще сильнее, но вокруг площади ружейная трескотня стала ослабевать.

Я почувствовал, что кто-то положил мне на плечо руку. Рядом со мной стоял полковник Гарвей.

— Приготовьте документы, удостоверяющие вашу личность, — прошептал он. — Приближается минута, когда мы, может быть, им будем обязаны жизнью.

И прибавил:

— Теперь начинается наша роль.

Должен признаться, он был прекрасен в своем спокойствии, так же, как и барон Идзуми. Напротив, профессор Генриксен, рухнувший на скамейку, был похож на какую-то отвратительную кучу тряпья.

Под окнами выстрелы сменились гнетущей тишиной. И вдруг ружья опять затрещали вовсю, где-то там, поблизости.

— Прекратите огонь, прекратите огонь, — повторял Пирс, словно могли там, на улице, расслышать его слабый голос.

Мак-Донаг, стоя у окна, делал отчаянные знаки. Что там такое происходило, отчего на лице его отражались такое восхищение и ужас? Я инстинктивно подбежал к окну, Ральф опередил меня. Оба мы глухо вскрикнули.

На маленькой площади подходила к концу необычайная схватка. С одной стороны, английские солдаты, сбегавшиеся отовсюду, с другой — лишь один человек.

Это был какой-то однорукий гигант. Он стоял в подъезде дома и из мешка, висевшего у него на шее, вытаскивал бомбы. Здоровой рукой он вкладывал снаряд в стиснутый между коленями прибор и затем с невероятною силою и меткостью бросал его в неприятеля. Британцы отвечали ружейными выстрелами. Это было какое-то чудо, что они еще не убили его... Менее чем в двадцать секунд он на наших глазах бросил четыре бомбы, и ни одна не пропала даром.

Наконец, когда он наклонился, чтобы взять пятую, пуля сразила его. Я видел, как громадное тело скатилось по ступеням лестницы. На секунду мелькнуло передо мною лицо этого героя...

Было бы против всех законов вероятности, если бы г-н Теранс не прибавил от себя хотя бы одного аккорда в этот грозный, затихающий концерт.