"Четыре года" - читать интересную книгу автора (Деген Ион)

1982

Капитан второго ранга пригласил в ресторан самых близких друзей. Еще ночью, по пути в Ленинград, он до предела сократил список приглашенных. Конечно, будут обиженные. Но до официального чествования на базе, куда он должен был прилететь прямо из Москвы, ему вообще не хотелось устраивать банкет. С другой стороны, он не мог лишить себя удовольствия покрасоваться перед друзьями.

Его новое качество принесло плоды уже на вокзале в Москве. Десятки старших офицеров тщетно пытались достать билет на "Красную стрелу". Он получил билет вместе с улыбкой кассирши в свободном окошке кассы для Героев Советского Союза.

В купе только мельком, тайком от попутчиков ему удалось в зеркале увидеть новенькую Золотую звезду на кителе. Зато в коридоре, куда он вышел, деликатно дав соседке по купе возможность приготовиться ко сну, можно было вволю любоваться своим отражением в большом окне вагона, покрытом черной амальгамой ночи.

А сейчас, вечером, он сидел во главе небольшого прямоугольного стола в ресторане гостиницы "Европейская". Справа – Белла Яковлевна, участковый педиатр. На столе только кисти рук. Впечатление такое, словно эта красивая миниатюрная женщина старается занять еще меньше пространства, чем она занимает.

Несколько лет назад заболела маленькая дочка капитана. Ему лично врачи никогда не были нужны, а семья пользовалась услугами военно-морского госпиталя. Состояние ребенка ухудшалось, несмотря на усилия врачей. Увы, не помогли две консультации профессоров. Вера, соседка по площадке, жена его друга детства – Петьки, несколько раз рекомендовала обратиться к участковому педиатру. Смех! После профессоров – к участковому педиатру! Но когда состояние ребенка стало угрожающим, они были готовы обратиться хоть к знахарю.

Капитана не было дома при первом визите Беллы Яковлевны. Жена рассказала, что дочка ожила уже в ту минуту, когда доктор, можно сказать, еще сама девочка, взяла ручки ребенка в свои небольшие ладони. Ежедневно в течение двух недель она навещала маленькую пациентку, расцветавшую на глазах.

Оказалось, что Белла Яковлевна – жена его старого знакомого. Они учились в одной школе. Сейчас муж Беллы Яковлевны старший механик лесовоза. Мир тесен. Когда-то Петька тоже начинал учиться в судостроительном институте вместе с будущим старшим механиком. Потом их пути разошлись. А сейчас они снова дружат уже благодаря Белле Яковлевне, любимице ее маленьких пациентов, которую язык не поворачивается просто так назвать Беллой.

Между ней и шурином хозяина, полковником-летчиком, сидел старший механик, самый пожилой в их компании. Дымчатые очки затемняли его внимательные глаза.

Слева между Верой и женой шурина сидел всегда шумный Петька, начальник портовой таможни. Всех он знал и все знали его. Вот и сейчас метрдотель и официанты увивались вокруг их стола не потому, что банкет заказал Герой, а потому, что за столом присутствовал дорогой Петр Петрович.

Петькина идея в буквальном смысле слова обмыть Золотую звезду покоробила капитана второго ранга. Красный муар ленточки был таким нежным, что хотелось оградить его даже от дуновения воздуха. А этот бузотер погрузил медаль в фужер с водкой и пустил его по кругу. Шурин поддержал Петьку. У них в дивизии тоже "обмывали" ордена.

Стол ломился от закусок. Официант уже в третий раз подносил графин с водкой. Даже Белла Яковлевна выпила две рюмки. Полина, жена шурина, несколько громче, чем следовало в ресторане, спросила капитана второго ранга:

– Серега, ты за что получил Героя?

Капитан второго ранга, хотя уже изрядно на подпитии, скромно приподнял плечи.

– Да вроде ничего особенного. Работа.

– Чего ты темнишь? – сказал Петька. – Работа! Мы что, не знаем? Спроси крыс в портовых пакгаузах, и они расскажут тебе о походе твоей подводной лодки.

Капитан второго ранга улыбнулся. Прерывая повествование, когда к столу подходил официант, он приглушенным голосом рассказал о рейде двух атомных подводных лодок на Северный полюс. Он командовал одной из них. Капитан рассказал, как усиливалось чувство клаустрофобии от одного сознания, что над головой не только толща воды, но еще многовековый толстенный лед. Этот лед лишал надежды на спасение, если понадобилось бы всплыть немедленно. Он рассказал, как сложно было определить координаты в точке всплытия.

– Но вы все-таки всплыли? Как же вы пробили лед? – Спросил Петька. Капитан второго ранга улыбнулся и оставил вопрос без ответа.

Шурин стал рассказывать о критических ситуациях в своей летной практике. В голосе его звучала явная обида. Опасность, которой они подвергают свою жизнь, превосходит пережитое экипажем подводной лодки.

Петька опрокинул в рот очередную рюмку водки и намекнул на какой-то подвиг, который он совершил, будучи особистом в соединении сторожевых катеров.

Старший механик скептически улыбнулся. За весь вечер он проронил только несколько слов, хотя тоже выпил изрядно. Капитана второго ранга даже обижало молчание старшего механика. Из всех присутствовавших только он участвовал в войне. Когда-то его орден Красного знамени был предметом восхищения и зависти всех мужчин, сидевших за этим столом. Они представляли себе, какой подвиг надо совершить, чтобы такой большой орден достался не адмиралу, а старшине второй статьи. Стармех, вот кто мог оценить настоящий героизм. Но он почему-то молчал.

До капитана второго ранга доходили смутные слухи о том, что в сталинские времена у стармеха были неприятности, связанные с его женитьбой на Белле Яковлевне. В пору врачей-отравителей она еще не была врачом. Если он не ошибается, она тогда училась на третьем курсе медицинского института. Но, кажется, главным было то, что она еврейка, а Игорю прочили блестящую карьеру, притом, не инженерную, а партийную. И вдруг еврейка. Но ведь она, хоть и еврейка, а такой хороший человек. Капитан второго ранга не знал, что именно произошло. Знал только, что Игорь, человек, безусловно, незаурядный, карьеры не сделал. Плавал механиком на каботажных судах и на траулерах. Только недавно стал старшим механиком на большом лесовозе, идущем в загранплавания. Но в чем он успел несомненно – в семье. Ни у кого из знакомых капитан не видел такой семьи, как у Игоря. Что жена, что двойняшки.

Многого не знал капитан второго ранга о своем друге.

В январе 1944 года Игоря доставили в госпиталь в безнадежном состоянии. Тяжелейшее ранение живота осложнилось перитонитом. Санитарам удалось добраться до истекавшего кровью и окоченевавшего от холода старшины второй статьи только через сутки. Полковник медицинской службы Яков Исаакович дважды оперировал его.

Когда Игорь пришел в сознание после первой операции, его губы влажным тампоном смачивала тощая девочка, дочка Якова Исааковича. Трудно было поверить, что этому изможденному ребенку уже исполнилось двенадцать лет. Раненые любовно называли ее Белкой. Серьезная, молчаливая не по годам, она, – так считал Игорь, – не соответствовала этому имени. Разве только ее проворность. Раненые говорили, что если Белка когда-нибудь станет врачом, она превзойдет самого Якова Исааковича.

Отслужив во флоте, Игорь в 1948 году поступил в судостроительный институт. На третьем курсе он получил Сталинскую стипендию. Заслужено. Без скидки на прошлые заслуги. Что правда, ему, члену институтского парткома, прочили партийную карьеру. Порой это вызывало у него сомнения. Он любил механику и море. Но не видел ничего зазорного в том, чтобы сидеть в Смольном, вооруженным знаниями.

После выписки из госпиталя Игорь ни разу не встречал Якова Исааковича. Он много слышал о выдающемся профессоре-хирурге. Но ведь дистанция между генералмайором медицинской службы и бывшим старшиной второй статьи, -считал Игорь, – так велика, что о встрече нельзя было даже мечтать. Встретились они на городском партийном активе после Девятнадцатого съезда партии. Они обнялись, бывший безнадежный раненый и его спаситель. Яков Исаакович пригласил Игоря к себе домой. Оказалось, что они живут почти по соседству.

Хозяйство вела Белла. Игорь не знал, что жена Якова Исааковича погибла во время блокады.

Белка! Прошло всего лишь девять лет. Худенький изможденный ребенок, Белка, которая смачивала его пересыхающие губы влажным тампоном, измеряла температуру, приносила "утку", читала сводку последних известий. Белка… Трудно представить себе возможность такого сказочного превращения. Какая девушка!

Впервые в жизни его окутало такое теплое облако нежности, восторга, желания защитить, принести себя в жертву, раствориться в этом тепле.

Белка! Необыкновенная, изумительная девушка! Она уже студентка третьего курса медицинского института. Но что действительно непостижимо – в облике очаровательной расцветающей женщины продолжал существовать все тот же добрый серьезный ребенок, которого так любили раненые девять лет назад.

Холодной осенней ночью Игорь возвращался домой, не узнавая с детства знакомых улиц. Редкие прохожие оглядывались на пьяного мужчину в расстегнутом пальто. Пьяный мужчина за весь вечер выпил рюмку сухого вина. Опьянение не проходило в течение последовавших дней.

Провожая Игоря к лифту, Яков Исаакович и Белка пригласили его заходить. В их приглашении он услышал искреннее желание, а не формулу вежливости хозяев дома. Но… Ведь он же старик. Он старше Белки не просто на восемь лет, а на восемь лет и целое поколение.

Возможно Игорь так и не решился снова прийти к ним, если бы не Белкин телефонный звонок и ее настойчивое приглашение.

Новый год они встречали в компании институтских друзей Игоря, единогласно одобривших его выбор. Родители тоже с первого взгляда полюбили будущую невестку. Игорь и Белла решили расписаться сразу же после летней экзаменационной сессии.

Тринадцатого января 1953 года секретарь парткома приказал ему выступить на институтском митинге и в речи, клеймящей врачей-отравителей, о которых сегодня сообщило правительство, перечисляя презренных убийц в белых халатах, не забыть назвать Якова Исааковича. Назвать имя его спасителя, благороднейшего человека, выдающегося врача и ученого, его будущего тестя!

Дорого обошелся ему отказ выступить на митинге. Его вывели из состава парткома, объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку и лишили Сталинской стипендии. Мучительнее всего было то, что приходилось скрывать подавленное состояние и его причину от Белки и Якова Исааковича. Он догадывался, что и они ведут себя подобным образом.

Якова Исааковича уволили с должности начальника кафедры. Игорь случайно узнал об этом от знакомых. Он не стал выяснять достоверности услышанного. В этом не было нужды.

Капитан второго ранга не знал, что произошло с его другом в дьявольскую зиму 1953 года.

Водка развязала языки. Молчание сохранял только старший механик. Но когда Петька стал хвастать своей фантастической проницательностью и успехами руководимых им таможенников, старший механик улыбнулся и сказал:

И все ты врешь, Петька. Никакие вы не гении. Жулик средней руки запросто обведет вас вокруг пальца.

Петька вспылил:

– Не только жулик средней руки, но даже такой гениальный инженер как ты, не провезет ни одной спички, не замеченной нами.

– Чушь.

– Каждый может сказать чушь. А ты докажи.

– Доказать? Можно. Мне давно хотелось привезти хороший мотоцикл. С коляской. Если я привезу его из заграницы и ты со своими выдающимися таможенниками не обнаружите его на лесовозе, он мой. Если обнаружишь, заберешь себе лично. Идет?

Внезапное отрезвление лишило сидящих за столом дара речи. Все уставились на Петьку. Он вскочил, опрокинув стул.

– Все слышали? – Петька через стол резко вытянул руку, пролив из рюмки водку. – Идет. Привези мне мотоцикл с коляской. Я уже сейчас тебе благодарен.

Старший механик пожал его руку и, улыбнувшись, сказал:

– Не хвались, идучи на рать…

На следующий день капитан второго ранга вылетел в Североморск. Петька обнаружил "Плейбой" и кассету с порнографическим фильмом у помполита лайнера "Александр Пушкин". Белла Яковлевна принимала в поликлинике и посещала маленьких пациентов на дому. Полковник-летчик вернулся в свою часть. Старший механик закончил текущий ремонт дизеля перед очередным загранплаванием.

Спустя три недели лесовоз вернулся из Халла, или, как называли его в Советском Союзе, из Гуля. Корабль еще только входил в порт, когда Петр Петрович появился на пирсе в сопровождении двух самых опытных таможенников. Холодный балтийский дождь не остужал, а подогревал их нетерпение.

Бросили швартовы. На палубе появился старший механик. Не торопясь, он подошел к поручням и посмотрел вниз на мокнувших таможенников.

– Игорю наш сухопутный привет. С прибытием.

– Здравствуйте. Спасибо.

– Привез?

– Привез.

– Ладушки. Сейчас примем подарочек из туманной Англии.

Старший механик улыбнулся и жестом пригласил таможенников на спускаемый трап.

Осмотр начался с моторного отделения. В ярко освещенном отсеке тихо работал малый дизель. Чистота операционной. Порядок. Все открыто. Все доступно осмотру. Глупо даже заподозрить, что здесь может быть спрятан мотоцикл.

– Да, кстати, ты его, конечно, разобрал?

– Нет, он в таком виде, в каком я его купил.

– Ну, ты даешь!

Последовательно, методично, отсек за отсеком, палуба за палубой, трюм за трюмом таможенники осматривали каждый сантиметр лесовоза.

Старший механик лежал на койке в своей каюте и читал томик Агаты Кристи, купленный в Англии. Вместе с несколькими другими, абсолютно стерильными, не содержащими крамолы, книгами в мягких переплетах он надеялся беспрепятственно пронести их мимо пограничников. Сыновья, несмотря на малолетство, глотали английские детективы.

Прошло чуть больше двух часов. Раздался настойчивый стук в дверь. Старший механик встал с койки м пригласил в каюту явно смущенного начальника портовой таможни.

– Послушай, Игорь, ты действительно привез мотоцикл?

– Привез.

– Но мотоцикл с коляской – это не иголка…

– Не спичка, – ехидно перебил старший механик.

– Ладно. Его нельзя утаить на корабле.

– Логично.

– Следовательно, ты меня разыграл?

– Нет, я у тебя выиграл.

– Ты хочешь сказать, что мотоцикл на лесовозе?

– Именно.

– Покажи.

– С удовольствием. Спустись со своими ребятами на пирс, и через несколько минут рядом с вами появится новенький "Харлей".

– Ты мне покажи его на корабле.

– Надеюсь, ты понимаешь, что на пирсе он появится не из облаков.

– Не философствуй. Покажи, где ты его запрятал.

– Послушай, Петр. Будь логичным. Мы поспорили с тобой, что, если ты не найдешь мотоцикл на корабле, он мой. Так?

– Так.

– Ты нашел?

– Нет.

– Следовательно, мотоцикл мой.

– При одном условии, если ты покажешь, где он запрятан.

– Но ведь это не было условием пари!

– Или – или. Или ты покажешь и можешь считать, что выиграл спор, или мы его конфискуем… Нет, зачем же. Ведь ты мой друг. Никаких протоколов, никаких пошлин, никаких штрафов. Весь инцидент мы потихонечку спустим на тормозах. Но мотоцикла у тебя не будет

Удушливая волна накатила на старшего механика. Волна беспомощности и гнева. Такая же, как в ночь на второе марта 1953 года.

Его вызвали в Большой дом на Литейном проспекте. Не арестовали. Вызвали. Ему казалось, что строгий выговор и потерянная Сталинская стипендия – вполне достаточная плата за отказ быть негодяем. Он не предполагал, что у этой истории может быть продолжение. Утром начальник спецчасти института сказал ему, что сегодня, в восемнадцать ноль-ноль он обязан явиться в Большой дом. Игорь ощутил боль во всех рубцах. Не впервые появлялось у него такое ощущение в эту проклятую зиму.

Большой дом на Литейном. Здесь располагались НКВД, а сейчас – МГБ, управление министерства государственной безопасности.

Младший лейтенант внимательно перелистал паспорт, выписал пропуск и сдал Игоря на руки старшине. Тот долго водил его по этажам и коридорам. Наконец, привел в маленькую, тускло освещенную комнату без окон. Конвоир вышел, закрыв за собой дверь на ключ. Впервые в жизни Игорь очутился в такой ситуации. Комната не походила на приемную. Дверь напротив тоже была заперта. Безропотное ожидание тянулось до полуночи. Наконец, не выдержав, он постучал, а затем начал колотить одну дверь за другой. Никто не откликался. Игорь снова сел и попытался уснуть. Тщетно. Каждую клетку его существа переполняла тревога.

В третьем часу утра отворилась внутренняя дверь. Огромный старшина с физиономией убийцы жестом велел ему войти. Яркий свет двух мощных ламп в зеркальных рефлекторах, не ламп, а настоящих прожекторов, больно ударил его по глазам.

– Садитесь, – произнес голос за непроницаемой стеной света.

Старшина подвел его, ослепленного, к табуретке в центре комнаты. Голос увещевал его подписать показание, в котором значилось, что генералмайор медицинской службы связан с ЦРУ и руководит сионистской сетью в Ленинграде.

Игорь пытался рассказать, что лично ему известно о Якове Исааковиче, настоящем коммунисте, патриоте до мозга костей, выдающемся хирурге, вернувшим в строй тысячи раненых воинов советской армии. Начав говорить, он еще надеялся на то, что произошла ошибка, и его правдивый рассказ исправит ее, поставит все на свои места. Но невидимый следователь быстро убедил его в том, что эти надежды тщетны.

Казалось, матом нельзя удивить человека, прошедшего войну, служившего на флоте. Но в сравнении с грязной бранью, которую следователь обрушил на Игоря, блекли самые изощренные матюги. Трудно было даже предположить, что аппарат, созданный для божественной речи, способен извергать подобное зловоние.

Игорь закрыл глаза. Режущий свет проникал сквозь веки. Следователь прочитал ему приготовленное показание.

– Подпиши, кретин. Карьеру свою ты уже искалечил. Сохрани хотя бы свою засранную жизнь.

Игорь сидел неподвижно.

– Ладно, мы тебе поможем отлучиться от твоей жидовочки. Совсем она лишила тебя даже остатка коммунистической сознательности. Поможем тебе, поможем! По пути из одной тюряги в другую мы ее по ошибочке поместим в "воронок" с десятком урочек. Представляешь себе, как они полакомятся твоей целочкой?

Игорь вскочил с табуретки, но тут же свалился на пол, оглушенный страшным ударом старшины. Он лежал на полу, не понимая, из двух ли прожекторов сыплются в его глаза искры электросварки, или из левого уха, мгновенно распухшего, потерявшего нормальное восприятие звука и ощущения.

Старшина поднял его и швырнул на табуретку. Все, что происходило потом, напоминало состояние там, на снегу, перед тем, как его нашли санитары. Неизвестно откуда он черпал и собирал воедино песчинки воли, чтобы не подписать показание. Белка, маленькая, изможденная, серьезная, смачивала влажным тампоном его полыхающие губы и взглядом добрых печальных глаз уверяла в том, что все обойдется. Он смутно помнил, что телефонный звонок прервал грязную брань невидимого следователя и пытки старшины.

– Распишись в неразглашении.

Он не собирался разглашать. Но здесь он ничего не подпишет. Каким-то образом он оказался в коридоре. Его сопровождал уже другой старшина. Этажи. Коридоры. Внизу, кажется, другой младший лейтенант забрал у него пропуск и выдал паспорт.

Падал снег. В сером свете дня белела закованная в лед Нева. Медленно прояснялось сознание. Снежинки таяли на горевшем лице, на ноющих веках, остужали глаза. Он посмотрел на часы. Стрелка стояла на двадцати минутах шестого. Он обратился к прохожему и спросил, который час. Мужчина испуганно посмотрел на него, на Большой дом и быстро перешел на другую сторону проспекта.

Часы пробили десять, когда он пришел домой. Мать, не спрашивая ни о чем, уложила его в постель и принесла завтрак. Есть он не мог. Только выпил чай. Его тут же вырвало.

Отец вернулся с работы и столкнулся на лестнице с Яковом Исааковичем, поднимавшимся с врачебным саквояжем в руке.

Игорь потерял сознание. Отрылась рана в правом подреберье. Мать не стала вызывать скорую помощь. Она предпочла позвонить Якову Исааковичу. Пришла Белка. Хирург действительно нуждался в ее помощи. К счастью, у Игоря и у отца та же группа крови. Переливание шприцом вместо специальной системы оказалось делом более кропотливым, чем операция.

Всю ночь профессор и его дочка дежурили у Игоревой постели, чтобы не прозевать симптома напряжения брюшной стенки. Родители тоже не смыкали глаз. Кровотечение, к счастью, оказалось наружным. Яков Исаакович остановил его еще вечером. Бессознательное состояние сменилось глубоким целебным сном. Лучшего ничего нельзя было придумать.

Яков Исаакович согласился с решением родителей не госпитализировать сына, хотя они не высказали причины своих опасений. Отец знал, что накануне Игоря вызвали в Большой дом. Ночью ему пришлось рассказать об этом жене, не находившей себе места в связи с необычным отсутствием сына. Он подозревал, что вызов связан с его будущим свояком. Более полутора месяцев в доме обсуждалась эта тема. Старый коммунист, он привык слепо верить своему Центральному Комитету. Даже вспылил и накричал на Игоря, когда тот начал доказывать, что дело врачей отравителей – грязная липа, которой трудно найти объяснение. Но инженер, привыкший к логическому мышлению, он постепенно приходил к убеждению, что сын, кажется прав. Крушение Игоревой карьеры уже воспринималось как часть какой-то непонятной трагедии в партии. Какого-то термидора, что ли? И вот этот вызов… И открывшаяся рана… И опухшее лицо в сплошном кровоподтеке…

Утром по радио передали правительственное сообщение о тяжелом состоянии здоровья товарища Сталина. Отец Игоря и Яков Исаакович переглянулись. Они ничего не сказали друг другу. Они молча посмотрели на своих детей, на Игоря, открывшего глаза и услышавшего правительственное сообщение, и на Белку, свернувшуюся калачиком на диване.

Игорь смутно помнил, что он ничего не подписал. Даже обязательства о неразглашении. Но он не разглашал. Он ничего не рассказал о посещении Большого дома.

Нелепым показалось решение подождать до окончания летней экзаменационной сессии. Они поженились в конце апреля, когда на Неве тронулся лед, и страна постепенно переваривала правительственное сообщение о том, что дело врачей-отравителей оказалось преступным замыслом врагов советской власти.

Молодые жили в квартире Якова Исааковича.

После окончания института Игоря направили механиком на большой морозильный траулер, не заходивший в иностранные порты. В первую годовщину прекращения дела врачей-отравителей Белла родила двойняшек. Даже родители с трудом отличали их друг от друга.

Якову Исааковичу не вернули кафедру. Он демобилизовался и работал в городской больнице. Но большую часть времени дед посвящал близнецам. Саша и Яша свободно владели английским языком, запоем читали и Киплинга и Конан-Дойля. При этом у них хватало времени участвовать во всех дворовых баталиях. Они с гордостью носили ссадины и синяки, уверяя деда и отца в том, что у противников потери значительнее. От сверстников близнецов отличала еще одна особенность: уже в шестилетнем возрасте они твердо усвоили, что есть вещи, не подлежащие разглашению, например то, что дед обучал их ивриту.

Началу первого урока предшествовала беседа Игоря с отцом и Яковом Исааковичем. Механик вернулся из трудного рейса в Северную Атлантику. Дома он застал отца, только что проигравшего Саше шахматную партию. По-видимому, деды уже обсудили эту проблему. Во время беседы Игоря с тестем отец молчаливо одобрял каждое слово Якова Исааковича.

– В чем-то мы ошиблись, мечтая о коммунизме. Вероятно, твоему отцу следовало остановиться на Февральской революции и дать возможность России неторопливо созревать демократическим путем. А мне следовало всерьез разобраться в том, чему меня учили в хедере и в чем меня безосновательно обвинили семь лет тому назад. Мне следовало стать сионистом. Только сейчас мы узнали многое из того, что могли бы и сами увидеть, если бы смотрели открытыми глазами. Но даже твоему отцу и мне основательно промыли мозги. Сейчас мы прозрели и живем двойной жизнью. В тоталитарном государстве это норма поведения для думающих людей. Иначе не проживешь, вернее, не выживешь. Жизнь твоих родителей и моя – вчерашний день, увы, проигранный напрочь. Наши внуки только начинают жизнь. Согласно законам моей веры, которая действительно все больше становится моей верой, Саша и Яша евреи. Их родила еврейская мама. Мы с отцом до сих пор не знаем, что произошло с тобой в ночь смерти жесточайшего из убийц в сех времен и народов. Мы только догадываемся, что ты дорого заплатил за выбор иметь детей от еврейской матери. Сейчас тебе снова предстоит сделать выбор. Не менее трудный, хотя и без пытки. Твои сыновья могут скрыть национальность, если им это удастся. Не верь потеплению. Оно недолговечно при нашей системе. А изменить ее – смертельно для власть предержащих. Они не пойдут на самоубийство. Изменение насильственным путем исключено. Нет силы, которая способна это осуществить. Есть, правда, слабая надежда на то, что гонка вооружений окончательно развалит экономику. Но ведь страна богатейшая, а несчастный многострадальный народ притерпелся к лишениям. Когда еще это произойдет? И произойдет ли? Наши внуки к тому времени могут стать дедами. У тебя есть возможность выбрать, казалось бы, наименее благоприятный вариант. Твои дети могут остаться евреями. Тогда у них появится шанс на избавление. Я верю обещанию, записанному в Библии, вернуть мой народ в Сион. Кто знает, возможно, у твоих детей, если они останутся евреями, появится шанс стать свободными людьми. Тебе выбирать.

– Все это так неожиданно. Я должен посоветоваться с Беллой.

– Я уверен, что она не станет влиять на твое решение. Тебе выбирать.

Игорь посмотрел на отца. Тот молчал, ни одним мускулом лица не выдавая своей реакции. Игорь обратился к Якову Исааковичу:

– Я знаю вас шестнадцать лет. Я люблю вас, как родного отца. Я привык к тому, что вы всегда поступаете правильно. Вероятно, вы не ошибаетесь и в этом случае. Пусть сорванцы остаются евреями. Только я не знаю, что это значит.

Отец обнял Игоря.

Яков Исаакович сказал:

– Я им объясню и помогу.

С этого дня дед стал обучать близнецов ивриту по старому истрепанному экземпляру Библии с ивритским и русским текстом. А совсем недавно Игорю удалось пройти мимо пограничников и таможенников с купленной в Стокгольме карманной Библией в пяти изящных миниатюрных томиках.

Ночь на второе марта вспоминалась все реже. Даже дымчатые очки, -Игорь не переносил яркого света, – перестали ассоциировать с непроницаемой слепящей стеной, разрывающей глаза. Даже собираясь выиграть у Петьки пари и зная, как это произойдет, он не воскресил пережитой боли. И только сейчас фраза начальника портовой таможни, не смысл ее, а тональность, в которой она была произнесена, задела дремлющий датчик тревоги. Все, от входа в Большой дом на Литейном до неопределенных звуков из репродуктора, сложившихся в сообщение о тяжелом состоянии здоровья товарища Сталина, все это внезапно осветилось в мозгу, включенное тоном произнесенной фразы.

Они спустились в моторное отделение. Старший механик надел дымчатые очки. Яркий свет мощных ламп под потолком заливал отсек, отражаясь в полированных деталях дизеля, в поручнях ограждения, в плитках, покрывавших палубу. Черные тени подчеркивали и усиливали яркость металла. Казалось, свет довел его до белого каления.

– Здесь, – сказал старший механик.

– Где здесь? – Спросил начальник портовой таможни. – Я здесь ничего не вижу.

– Выруби верхний свет, обратился старший механик к мотористу, бесстрастно смотревшему на таможенников, пожаловавших в их отделение.

В первое мгновение дизель, и люди, и переборки утонули во внезапно наступившей тьме. Но две двадцатипятиваттные лампочки продолжали гореть. Их света оказалось достаточно, чтобы глаза, постепенно привыкающие к полумраку, снова разглядели внезапно исчезнувшую картину.

Старший механик ткнул указательным пальцем вверх. Под потолком на блоках над погасшими лампами в сумеречном свете никелем и краской, отполированной до зеркальности, поблескивал красавец-мотоцикл с коляской.

Начальник портовой таможни готов был разбить свою дурную голову о поручни ограждения.

Ах ты, дьявол! Ему ли не знать этого трюка, ему, всегда сидевшему по ту сторону световой стены!

Обида-то какая! И Сережка, Герой, не преминет поиздеваться над ним. И шуряк его, этот высокомерный полковник-летчик.

Одно только утешало: этот подлый мотоцикл, который, – эх, дьявол, -мог стать его собственностью, все-таки выдал свое присутствие, а его, Петра Петровича, слава Аллаху, пока еще никто не разглядел.

1976 г.