"Разгром в Сент-Луисе" - читать интересную книгу автора (Пендлтон Дон)

Глава 16

Анализируя ситуацию, сознание Тома Постума разделилось на две части. Одна — сдержанная, собранная и спокойная — хладнокровно оценивала положение как бы со стороны; вторая — паникующая и перепуганная — оплакивала неизбежность безвременной кончины.

Тот, другой автомобиль горел. Том это знал. Он слышал гудение пламени и временами видел его языки. И существовала очень большая вероятность, что пламя перекинется на его машину, а он не сможет из нее выбраться.

Фургон лежал на боку. Его передняя часть была смята в гармошку. Нижнюю часть тела лейтенанта так заклинило, что он не мог шевельнуться. Утешало лишь то, что эта часть все еще существовала. Он ее чувствовал, как и то, что штанины медленно, но верно пропитываются кровью.

Он ощущал неудобство, но боль была терпимой. Ну и что это значит? Подтверждение истины, что крупные мужики менее чувствительны к боли? Может, ему суждено помереть от потери крови? Или сначала до него все же доберется огонь? Что предпочтительнее? Чисто риторический вопрос. Разумеется, ему не хочется ни того ни другого.

Он подумал о Дженис и детишках, и о том, как они воспримут известие о его кончине. Забавно, он никогда об этом раньше не думал. В нормальном состоянии о таких вещах не думаешь.

«Понимаете, дети, папочка был таким глупым фараоном, который всю жизнь занимался бумажной работой, но не смог преодолеть искушение поиграть в солдатики на улице. И вот этот дурачок встрял в игру под названием „Стоунхендж“, которая оказалась ему явно не по зубам, сложновата она была для его слабого умишки. Вот поэтому мы сегодня и закапываем папочку в землю. Понятно? А теперь идите — вам еще надо до похорон сделать домашнее задание...»

Дженис всегда была надежной подругой. Всегда спокойна, уравновешена. Правда, не в постели. Будет ли ее следующий избранник так же давать ей все необходимое в этом плане? Будет ли обожать ее так же, как Том Постум? И будет ли заботиться о детишках так же, как...

Черт! Идиотизм какой-то!

Кто-то же должен прийти ему на помощь! Причем скоро, с минуты на минуту. Эта пальба, эти взрывы! Наверняка кто-то уже догадался позвонить в полицию.

Должен же кто-либо все это слышать?

Должен, должен.

А вот и помощь подоспела.

Кто-то пытался открыть дверцу, ту, которая теперь была сверху. Здесь я, парень, здесь, загляни внутрь. Внизу я, черт побери. Надо бы крикнуть, да горло как тисками сдавило!

— Я здесь, внизу, — прохрипел он и сам поразился звучанию собственного голоса.

В кабину заглянуло лицо, вполне пристойное, хотя малость угрюмое и явно очень усталое. Спокойные серо-голубые глаза пристально посмотрели на него, вмиг оценили ситуацию и знакомый холодный голос сказал:

— Держись. Сейчас мы тебя вытащим.

Лицо исчезло, но все тот же голос теперь давал кому-то инструкции.

— Ящик с инструментом сзади. Достаньте лом и газовую горелку. Парня там крепко зажало.

Мак Болан. Встретились-таки.

Очень романтично.

Еще один голос снаружи. С юмором как бы, но все же обеспокоенно:

— Надо бы поторопиться, ребята.

— Гаджет, возьми огнетушитель. Пенный. Хорошо. Обработай этот участок почвы и вокруг бензобака.

Затем Болан снова возник в окне, на этот раз он перегнулся и почти залез в кабину. Он испытующе посмотрел Постуму в глаза, затем протянул руку и большим пальцем оттянул левое веко Тома.

— Сильно болит? — вопрос был задан все тем же холодным голосом, но, верьте или нет, в нем чувствовались нотки сочувствия.

— Не очень, — прохрипел Постум. — Я все еще представляю собой один кусок?

— Если судить по тому, что видно, то да, — верзила ощупал лейтенанта в нескольких местах. — Ну-ка, дай руку.

Постум автоматически, ничему не удивляясь, выполнил команду. Болан осторожно, но решительно направил руку Тома к внутренней части бедра, у самого паха.

— Зажми здесь. Да сильней, сильней, не бойся. Ты теряешь кровь, а когда мы начнем ковырять твой саркофаг, может быть еще хуже. Дави сильно и ровно.

Полицейский заверил преступника номер один Соединенных Штатов, что он в точности выполнит его указания.

В окне машины возникли ломик и чье-то смуглое лицо — мексиканец, пуэрториканец или что-то в этом роде. Мягкий голос озабоченно произнес:

— Лучше не рисковать с горелкой, сержант, — тут все пропитано бензином. Только в самом крайнем случае.

Каково, а? Сержант!

Постум с удивлением услышал свой собственный голос:

— Оставьте мне лом, и уходите. У меня больше времени, чем у вас.

Сержант проигнорировал это хриплое карканье. Он просунул лом между ног лейтенанта, нашел точку опоры и его мышцы напряглись.

— Будет немного больно. Продолжай зажимать рану.

— Я сказал, уезжайте, Болан. Я полицейский.

— Рассказывай дальше, — проворчал Мак и навалился на лом.

— Я Том Постум.

На шее Болана вздулись жилы, мышцы взбугрились, на усталом лице прорезались морщины.

— Угу, знаю...

Ну да, он же всеведущ. Может еще и всемогущ к тому же. Металл трещал, подавался, подымался. Волна тепла пошла вниз по ногам.

— Зажимай, зажимай!

Постум понял, что он имел в виду. Кровь толчками потекла с новой силой. Болан снова схватил кисть его руки и прижал к паху.

— Вот так!

— Боюсь, у меня не хватает сил...

— Политик! Мне нужен жгут!

В окошко просунулась длинная пластиковая трубка. Болан схватил ее и обмотал Постуму правую ногу чуть повыше колена. Затем его сильные руки удивительно осторожно ощупали обе ноги Постума. Болан повернул голову к полицейскому и со скупой улыбкой сказал:

— Думаю, переломов нет, иначе ты не сидел бы так тихо.

В окне снова возник смуглолицый.

— Я нужен?

— Вдвоем не развернуться, Политик. Я сейчас его вытащу. Позови Гаджета.

И почти сразу же, по крайней мере так показалось Постуму, его потащили из разбитого автомобиля. Кто-то наложил плотную черную повязку поверх его глаз. Он хотел сказать, что, мол, не надо, что с глазами у него все в порядке, но потом сообразил, что повязка нужна не ради его, а ради их спокойствия.

Голос, который он слышал совсем недавно по радио, подтвердил его мысли.

— Все в порядке, мы ее снимем, когда будем внутри.

Другой голос, тот самый — жесткий и холодный, скомандовал:

— Шевелитесь, ребята. Мы уже выбились из графика.

Постума быстро перенесли в другую машину, просторную, если судить по тому, как они там двигались, и машина тут же тронулась с места. Его положили на что-то мягкое, и все тот же холодный голос, находящийся сейчас в некотором удалении, снова отдал приказ:

— Гаджет, доложи обстановку!

Кто-то опустился на колени рядом с Постумом — наверно смуглый — и поправил жгут, после чего ощупал ноги Тома ниже колен.

— Мы находимся на территории округа, — мягким голосом ответил тот, кого звали Гаджет. — В эфире чисто, нет никаких радиообменов.

Невероятно! Никто даже не позвонил в полицию? Не доложил об этом?!

С глаз Постума сняли повязку. Он лежал на кушетке в салоне автофургона. Соседняя кушетка тоже была занята. Там лежал какой-то связанный старик с повязкой на глазах. Это еще кто?

Смуглолицый тип выглядел ужасно. Он был в порванном боевом комбинезоне, грязном и запятнанном кровью. Красная линия перечеркивала его лоб на дюйм выше бровей — похоже на след пули. Однако парень улыбался ему. Устало, но улыбался.

— Ты, старик, на волоске висел, — сказал он Постуму.

— А то я не знаю, — слабо ответил лейтенант.

Спереди послышался голос Болана:

— Гаджет, ты не хочешь порулить?

Постум увидел наконец третьего партнера Палача, того, кто говорил мягким голосом, — спокойного парня, на лице которого, казалось, навеки застыла улыбка. Он с сочувствием посмотрел на Тома и прошел вперед.

Через несколько секунд в салоне появился Болан. Он тоже выглядел не лучшим образом: глаза красные, лицо почерневшее от пороховой гари. На левой руке кровоточила царапина, вроде той, что красовалась на лбу у Политика. Комбинезон был местами разорван в клочья, местами прожжен насквозь.

Постум никогда не видел человека, выглядящего таким усталым.

Помимо своей воли он проникся симпатией и сочувствием к этому человеку, и снова с удивлением услышал собственный голос:

— Сержант, тебе надо бы прилечь и отдохнуть.

Болан улыбнулся ему и опустился в мягкое кресло.

Постум все понимал. Он знал кое-что о сражениях и о том, что они творят с человеком. Задача выживания в ежесекундно меняющейся обстановке требует от воина напряжения всех его физических и духовных сил и высасывает всю его жизненную энергию. Если учесть то, что он слышал о Болане, то парень давно уже должен был превратиться в иссохшую мумию.

Что-то порочное и извращенное зарождалось в психике полицейского лейтенанта. Он сообразил это, когда, сам того не желая, как бы помимо собственной воли, заговорил:

— Я только что с той улицы, где вы устроили маленький Май Лэй.

— Маленький что?

— Ну... не важно. Короче, я видел бойню на Ривер Роуд.

— Не понравилось зрелище, а?

— Не очень.

Болан закурил сигарету и со вздохом выпустил дым к потолку.

— И мне оно тоже не нравится. И если бы вы, Постум, лучше справлялись со своей работой, то никому бы из нас не пришлось любоваться подобными зрелищами. Вы и другие полицейские, вас сотни и тысячи. Какого черта вы не делаете то, что должны делать?

— Вы правы, — признал Постум. — Прошу прощения, с моей стороны было глупо упоминать... Особенно, если учесть, что жив-то я только благодаря вам. Забудьте мои слова.

Политик обрабатывал раненую ногу Тома. Постум сморщился, когда тот смазал рану какой-то жгучей дезинфицирующей жидкостью.

Болан сидел, уставившись на свою сигарету.

— Хочешь закурить, Постум?

— Нет, спасибо. Знаешь, ты прав. Если бы мы, полицейские...

Болан с трудом держался в кресле. Лейтенант понял, что он не спал уже очень давно. Человек в бегах, человек по которому палят с обеих сторон и который, тем не менее, еще и ухитряется отвечать на огонь...

— Забудь, Постум. Дурной разговор — у меня голова просто чугунная, сейчас я ничего не соображаю. Оба мы солдаты и сражаемся на одной стороне. Не мы создаем законы и правила этой игры, — голос его пресекся, он уронил голову на грудь, но тут же встрепенулся, снова выпрямился. — Вы, полицейские, не на улицах свою войну проигрываете. Вы проигрываете ее в суде, в мэрии, в законодательном собрании, в конгрессе.

— Тебе бы самому стать конгрессменом, — вставил Политик с кривой ухмылкой, — и перевернуть все вверх дном. Никаких обвинений, никаких арестов — понимаешь? Свести их с ума. Никаких арестов, никаких гонораров адвокатам и судьям — понимаешь? Ни арестов, ни подкупа. Никаких взяток, никакого политического влияния, никаких судей — кому они нужны?

— Понимаю, — слабо улыбнулся Постум. — Мафиози тогда на стенку полезут. Да только не будет этого.

— Конечно, нет, — ответил Политик, осторожно вынул из пальцев Болана дымящуюся сигарету и бросил в пепельницу.

Мак ничего не заметил, ибо уже спал беспробудным сном.

Лейтенант с удивлением отметил, что у него слезы на глаза наворачиваются.

— Не верю я ему, — негромко заявил он.

— И никто не верит, — ответил Бланканалес. — Уж сколько лет я его знаю, а до сих пор не верю. Ты будешь последней сволочью, Постум, если хоть пальцем до него дотронешься.

— Я полицейский, я...

— И что с того? Это что — оправдание твоему нежеланию верить собственным глазам и ушам? Мы забросим тебя в госпиталь. Сержант приказал вместе с тобой передать властям кое-какие гроссбухи и прочие трофеи, которые мы прихватили в этом дерьмовом дворце. Если тебе этого мало, то можешь идти ко всем чертям, а я отказываюсь от сомнительной чести принадлежать к распроклятому роду человеческому.

И внезапно Постум пришел к пониманию — теперь он знал — и его расщепленное на две части сознание вновь обрело единство.

— Не стоит вам так утруждаться ради меня, — слабо произнес он, чувствуя себя как никогда сильным.

Нет, Политик, не ради Постума.

Если нужен «Стоунхендж», чтобы у человека раскрылись глаза и прочистились уши, то следовало бы завести по «Стоунхенджу» на каждом углу.

Этот треклятый вояка, заснувший в кресле, этот Мак Болан — он был самым настоящим Стоунхенджем — ослепительным анахронизмом из далекого героического прошлого, когда человек мог безошибочно провести четкую разделительную черту между добром и злом и стоять на ней, и умирать на ней, если надо было.

Стоунхендж раскрылся полностью.

И от этого Постум чувствовал себя в большей степени человеком, чем когда бы то ни было. Более того, он в большей степени ощущал себя полицейским, чем когда бы то ни было.