"Белая невеста" - читать интересную книгу автора (Дегтев Вячеслав)

9

Индеец Коля вовсю "жарил" на гитаре, молодые танцовщицы танцевали бразильский танец тико-тико, гремели кастаньетами, а старый музыкант сидел за моим столиком и радостно вспоминал счастливые минуты, когда вышел он наконец-то из сельвы, с этим вот Колей-индейцем, тогда совсем еще ребенком, вышли они к какому-то рабочему поселку-альдее, где удалось – повезло! -поменять в придорожной харчевне золотой песок на бразильские крузейро, побриться, постричься, купить кое-какую приличную одежонку и отправить письма родным и Елене. Потом они подсели с Колей на попутную машину и тронулись в путь – к океану, в сторону Белена. Так добирались они на попутках трое суток.

На четвертые сутки были в каком-то маленьком заштатном городишке, на рынке, где вдруг Вадима словно укололо в самое сердце: он услышал сквозь шум рынка какую-то странную, но очень знакомую музыку. Схватив Колю за руку, побежал на поразившие его звуки. То были цыгане.

Цыганский ансамбль играл и пел прямо посреди пыльной базарной площади. Цыгане играли на семиструнных гитарах и пели "Долю-долюшку горемычную". Пели по-русски! На цыганках были яркие и дорогие, но старомодные шали и цветастые широкие юбки (такую одежду Вадим помнил по Харбину), мужчины были в шелковых красных косоворотках, лиловых жилетках, темно-синих шароварах с золотыми галунами. Впереди всех стоял его музыкальный "крестный" – Алеша Димитриевич, покачивая маленькой, приталенной "краснощековской" гитарой, повернув свой упрямый профиль к хору: он дирижировал своим оркестром. Гитаристы и танцовщицы следили за каждым его движением. Они шпарили без остановки попурри из старинных русских песен. В переходах между кусками разных песен Алеша показывал сильнейшее соло. Он демонстрировал мастерство, импровизируя такими неожиданными образами, что от восхищения по спине бежали мурашки. Вадим стоял посреди толпы, держал Колю за руку, застыв монументом. Индеец ничего не спрашивал – что тут было спрашивать?..

Музыка будила в памяти далекий Харбин, детство, юность, вся жизнь проплывала перед глазами, хотелось жить, плясать, рвать на себе рубаху и самозабвенно плакать. Но слез не было. Публика молчала, разинув рты, пораженная страстностью и странностью исполнения; она не понимала языка, но все чувствовала. После попурри Алеша без перехода исполнил старинный арестантский романс: "Течет речка, да по песочику, бережочек моет, молодой джульман, Эх, д, молодой джульман начальничка просит…" – с надрывом, с умышленным подчеркиванием ударений. Публика бросила свой торг и столпилась кругом, словно зачарованная странной речью, необычной, страстной музыкой. Противиться этому обаянию не было ни у кого сил. Многие, не понимая слов, тем не менее, вздыхали.

Но вот пошло томно-вкрадчивое вступление-выход "Цыганской венгерки", все быстрее, быстрее, четче, резче ритм, и затем знаменитые его кружевные переборы, и все быстрее, быстрее, все более и более лихой, лихорадочный темп. Алеша жонглировал гитарой, быстро вертя ее в руках, и при каждом своем обороте к хору выделывал ногами какой-то замысловатый кунштюк, который всякий раз приводил публику в восторг. И вот слушатели не выдержали: вдруг пустились в пляс негры и метисы (в тех местах их называют – сертанежу), индейцы и мулаты-пардо, отчаянные табунщики-гаучо срывали с себя сомбреро и топтали их, восторженно размахивая потными пыльными пончо. Испанцы и португальцы плясали фанданго, индейцы – такотин, креолы – тико-тико, негры и пардо – порторико де лос педрос… А Вадим стоял посреди этой вакханалии, посреди беснующейся толпы и плакал. У него было чувство, что он в России, на милой родине, где никогда не бывал, кроме как во сне… Весь рынок, с ревущими горбатыми быками, с серой тучей мух-кровососов, со смерчем москитов, со стаями птиц-печников, собиравшими лошадиный навоз для своих гнезд, с разноцветными палатками, с пестрой, разношерстной, разноликой, разноязыкой, разноцветной толпой, покрывал густой, басовитый, меднострунный звон цыганских гитар, куда вплетались крики, вопли, визги, возгласы и просто выдохи множества человеческих глоток. И вдруг все внезапно оборвалось. Стихло. Даже коровы перестали мычать. Все застыли в недоумении, в восторженном восхищении. Многие долго не могли понять, что концерт окончен, лишь ноги их еще продолжали выделывать всевозможные замысловатые фигуры. И тут…

Раздались та-акие аплодисменты, что с далеких пальм поднялась целая туча каких-то черных птиц и испуганно заграяла. Публика не хотела отпускать артистов, цыган засыпали монетами и мятыми трудовыми купюрами и заставили-таки повторить последнее, как они окрестили, "русское фламенко". Цыгане сыграли еще раз, исполнили "Ухаря-купца", со своим неизменным "ай-яй-яй", "ай-нэ-нэ-нэ-нэ", "ари-да-ри-да-ри-да", "что ты говоришь, детка", "ходи шустрей, красивая", – и на этот раз откланялись уже окончательно. После чего начался такой кутеж, что долго о нем вспоминали добропорядочные обыватели и качали головами – в общем, чертям было тошно…

А Димитриевич шествовал по базарной площади эдаким филиппинским бойцовым петушком. Какой-то пеон подарил ему от переполнявших чувств огромного пестрого ару, тот сидел на жердочке, щелкал своим мощным кривым клювом и до крови ущипнул вертевшуюся рядом собачонку. Алеша вынул кривой засапожный нож, разрезал спутывающие попугая веревки и подбросил его. Подбросил – в небо. Попугай через несколько мгновений растворился в голубом просторе. Алеша по-разбойничьи свистнул ему вослед. День принадлежал ему безраздельно. Он чувствовал себя Бонапартом и держался соответственно…

Вадима он вспомнил с трудом. За беспокойную кочевую жизнь столько было встреч и расставаний, разве всех упомнишь. Но после детальных расспросов он принял их с Колей в табор и разрешил путешествовать с ними до океана. А через день даже позволил участвовать в концерте и остался доволен игрой Вадима.

Цыгане были верны своей крови, они кочевали из города в город. На каждой ярмарке за бесценок скупали бракованных лошадей, выправляли их за неделю-другую с помощью специфических цыганских методов, и выгодно, с барышом, продавали в другом городе, на другой ярмарке. Бразилия занимает первое место в мире по количеству лошадей, это поистине рай для лошадников и цыган. Алеша пользовался огромным авторитетом у своих соплеменников. Все трудные вопросы хоревод решал на виду у всего табора – бесцеремонно, властно и авторитетно. После чего вопрос больше не обсуждался, а решение исполнялось неукоснительно и беспрекословно. Ничто не выводило его из себя. Даже присущая всякому музыканту зависть и ревность.

"Хороший музыкант, – равнодушно сказал он как-то про Мигеля де Сантьягоса, "гениального", как утверждали, фламенкиста. – Хороший, слов нет, хоть мое русское ухо и режет эта варварская игра, – добавил лениво, тщательно шлифуя ногти камешком-голышом, как обычно делал перед выступлением, и закончил выразительно: – Хороший, очень хороший, но… но не цыган. Увы!"

Вадим добрался до океана с цыганским табором. Движение было медленное, зато без всяких полицейских проверок и прочих эксцессов. Ведь никаких документов ни у Вадима, ни тем более у Коли-индейца не было. Везде концерты проходили с неизменным успехом, на "ура". Лишь в одном каком-то городишке концерт был сорван тем, что поблизости на стадионе проходил футбольный матч, в котором участвовала городская команда, и когда она стала проигрывать, народ повалил на стадион, поддерживать своих игроков… Бразильцы – что ты хочешь! Кстати, среди них существует утверждение, что современный футбол -это культовая игра древних индейцев, дошедшая до нас почти без изменений, единственное отличие, что победителям в древности, всей команде, отрубали головы, это была высшая награда, их души, по поверью, сразу же отлетали к богам на званый пир, устраиваемый в их честь.

Занятно было изучать внутреннюю жизнь цыганского табора. С первого взгляда там царил полный хаос и никакого порядка. Но это только на первый, сторонний взгляд. На самом деле все оказалось не так. Все было гораздо сложнее, всяк знал свое место. Все, как правило, имели клички: Налим (хитрый), Лапоть (простой), Шило (едкий), Павлин и Юрко -гитаристы-солисты, Ювелир и Донжуан – те скрипачи, элита. Певицы из хора: Мышка, Синица, Бадья (с низким контральто), Ворона, Пуговица. Цыганка, которая вела вокальное соло, звалась – Свистушка. Когда она выступала, для нее делали специальные разукрашенные цветами и лентами качели, она раскачивалась на них и пела старинную разбойничью песню про виселицу: "Что затуманилась, зорюшка ясная?.." – это придавало ее выступлению необычность, трагизм, а также некую экзотичность и экстравагантность. Однако было в этом что-то и от цирка. Недаром говорят, что цыганская манера исполнения – это преувеличение во всем.

Во время путешествия, уже вдоль побережья океана, удалось близко сойтись со старым гитаристом, которого звали Лебедем. Он был самым пожилым в хоре человеком и единственным "нотным музыкантом". Остальные -слухачи-самоучки, нот не знали и исподтишка следили за пальцами Лебедя, стараясь поймать те удивительные аккорды импровизаций, которыми он чудесно насыщал несложные цыганские мелодии. Он был тогда уже глубоким стариком, с сивой бородой, но еще довольно крепким.

Во время долгих, бесконечно-нудных переходов вдоль побережья, где в многочисленных городках было множество японцев, которые жили обособленно, не смешиваясь с местным населением, Лебедь, помнится, рассказывал о своей молодости, о Петербурге, где ему удалось поработать в хоре Вари Паниной. Он аккомпанировал ей вместе с цистристом Гансом. К ним в ресторан зашел как-то сам Чайковский. Слушал и удивлялся цыганскому пению и игре. Но после концерта он сказал им, аккомпаниаторам, что их сопровождение такого роскошного голоса, как у Вари, несколько, мягко говоря, бедновато, и что надо бы обогатить гармонии. Когда хор прекратил работу, Петр Ильич заперся с ними в кабинете хозяина ресторана, где был старый и весьма дорогой рояль, и вместе с цыганами стал подбирать к романсам и песням более интересные и выразительные гармонии-аранжировки. Они импровизировали до самой ночи. С тех пор те чудесные аранжировки Чайковского так и звучали в игре старого гитариста…

– Да, кое-что я у Лебедя тогда позаимствовал. Да и Алеша показывал свои бесконечные сольные кружевные импровизации… – закончил маэстро, печально глядя на пылающий закат. Там летали в малиновом зареве розовые чайки, упрямо пересекал это чудо алый пароход, казалось, воды в том месте кипели, а у самого берега они тихохонько перешептывались с галькой, и были сиренево-зеленоватыми, темно-аквамариновыми, когда вспыхнул на Толстом Мысе маяк, и будто что-то таинственно-важное произошло в мире. – Да, Алеша очень хвалил меня за игру, но в хор к себе так и не взял. Почему? Потому что ты, говорит, Вадик, игрун, конечно же, хороший, даже отличный игрун, но, увы, не цыган. Вот ежели женишься на цыганке…

Мы помолчали какое-то время. Собеседник показался мне сейчас настолько старым, изможденным, побитым жизнью, что почудилось, будто сама история сидела напротив. Живая история нашей страны, история целой эпохи. Он казался сейчас не живым человеком, а ожившим портретом со старинного гобелена, на фоне темно-алого бархата заката. Затихли его певицы, и лишь Коля-индеец долго импровизировал на своей гитаре. Иссиня-черной косы у него сейчас не было, зато в наличии был серебристый ежик, который выдавал его истинный возраст, увы, дядьке было хорошо за пятьдесят. Но вот индеец отложил русскую семиструнную, снова взял давешнюю гитару из панциря броненосца, и геленджикскую набережную опять огласили дикие латиноамериканские вопли: "Ай-ай-ай! Ау-ау-ау! Ча-ча-ча!" – и опять понеслась разухабистая, варварская, совершенно нестройная и нескладная, немелодичная какофония. То самое пресловутое фламенко, черт бы его побрал совсем. Видно, никуда уж не уйти человеку от голоса крови. Да, фламенко индеец играл ловко и виртуозно. Он, кажется, даже помолодел вновь и выглядел сейчас на тридцать с хвостиком. Играл с удовольствием и, что называется, с огоньком. С душой. Дерзко и весьма выразительно. Зажимал, например, струны на грифе, кроме пальцев левой руки, еще и зубами, что вызывало бурный восторг и шквал аплодисментов зрителей и просто прохожих зевак. Но игралось все это совершенно, кажется, без соблюдения каких-либо элементарных правил гармонии. Это были в самом деле варварские звуки, музицирование дикаря, точнее и убийственней не скажешь. Гитара, казалось, напрочь потеряла свое таинственное обаяние, искреннюю серьезность и мягкую задушевность, сейчас это был в самом деле какой-то ударный инструмент, некий тамтам, помогавший танцовщицам веселее дрыгать ножками, исполняя бразильский танец тико-тико – да, сейчас это была забава, баловство, чтобы веселее петь, удобней скакать, выделывая ногами незнамо что, и просто стучать об пол каблуками. И через какое-то время сделалось скучно, а игра музыканта показалась неясной и сбивчивой.

– Так и не научился я этой туземной игре, – сказал собеседник, отхлебывая свой оранжевый сок. – Для русского человека это невыразительные, незапоминающиеся, однообразные мелодии, хотя и необыкновенно сильные в смысле техники. Я понимаю вас, слушать это поначалу – настоящее мучение, но потом привыкаешь, и в некоторых местах даже кое-что начинает нравиться, но за душу все равно не берет. И очень однообразно. Сколько лет уже слушаю, но так и не научился этому хулиганству. А вот Коля запросто освоил, хотя никто и не учил его. А вообще-то его игру даже Педро хвалил…

– Какой Педро? Тот самый? – удивился я.

– Да, тот самый. В начале восьмидесятых он приезжал в Москву от журнала "Ревиста де музика", который издавался в Испании. И кто-то рассказал ему обо мне. Он сразу же прилетел сюда. Неделю тут, у меня, прожил. Потом оформил вызов, и я побывал в Испании. Были с ним и в Париже, в ресторане "Золотая рыбка", встречались с Алешей Димитриевичем. Он был тогда уже весьма плох. Переживал смерть своей сестры, сожалел о безвременной кончине Высоцкого, с которым так и не удалось записать пластинку. Однако спел для нас свой знаменитый на весь мир романс – "Очи черные". И между прочим рассказал, что в пятьдесят седьмом, в Буэнос-Айресе, ему пришлось как-то петь этот романс лично для Берии, для того самого, Лаврентия Павловича, который был давним и горячим его поклонником, а в Аргентине скрывался под чужим именем. Видно, состоял в тамошних спецслужбах каким-нибудь тайным советником… Но это уже другая история.

Я схватил его за руку. Видно, в глазах моих была написана такая жгучая просьба, что он, разведя руками, произнес:

– К сожалению, история темная и загадочная. Алеша говорил, что будто бы в журнале "Вокруг света" в номере пятом за пятьдесят восьмой год была напечатана фотография Берии, на фоне президентского дворца в Буэнос-Айресе, как тайный знак сыну и жене: не беспокойтесь, дескать, все нормально, жив-здоров. Приехав в Москву, я пошел в "Ленинку", чтоб взять этот журнал -мне его не выдали. В Краснодаре сказали, что именно этот номер почему-то не сохранился. Вот и все… А вы приходите завтра с утра, познакомлю вас со своей Еленой. С Еленой Евгеньевной. Она семь лет меня ждала. Однажды пошла, говорит, к реке, когда совсем уже надежду потеряла… Глядь, а по воде плывет бумажный кораблик. Выловила его из реки, развернула – а там, по бумаге в клетку, буквы какие-то, вроде как русские. Хоть разобрать ничего нельзя было, а топиться раздумала, опять надежда появилась. Так она после этого еще три года прождала. И дождалась. Приходите, мы будем рады.