"Generation П" - читать интересную книгу автора (Пелевин Виктор)

Вовчик Малой

Божья любовь к человеку проявляется в великом и невыразимом в словах принципе «все-таки можно». «Все-таки можно» означает огромное количество вещей – например, то, что сам этот принцип, несмотря на свою абсолютную невыразимость, все-таки может быть выражен и проявлен. Мало того, он может быть выражен бесконечное число раз, и каждый раз совершенно по-новому, поэтому и существует поэзия. Вот какова Божья любовь. И чем же отвечает ей человек?

Татарский проснулся в холодном поту, не понимая, за что из окон на его голову рушится безжалостный белый свет. У него осталось смутное воспоминание о том, что во сне он кричал и еще, кажется, перед кем-то оправдывался, – в общем, снился похмельный кошмар. А похмелье было таким глубоким и фундаментальным, что нечего было и надеяться влить в горло спасительные сто грамм. Нельзя было и думать об этом, потому что одна мысль об алкоголе вызывала рвотные спазмы. Но, на его счастье, та иррационально-мистическая ипостась Божьей любви, которую воспел великий Ерофеев, уже осенила его своим дрожащим крылом.

Опохмелиться было все-таки можно. Для этого существовал специальный метод, называемый «паровозиком». Он был отточен поколениями алкоголиков и передан Татарскому одним человеком из эзотерических кругов Санкт-Петербурга наутро после чудовищной пьянки. «Метод, в сущности, гурджиевский, – объяснил человек. – Относится к так называемому „пути хитрого человека“. В нем ты рассматриваешь себя как машину. У этой машины есть рецепторы, нервные окончания и высший контрольный центр, который ясно объявляет, что любая попытка принять алкоголь приведет к немедленной рвоте. Что делает хитрый человек? Он обманывает рецепторы машины. Практическая сторона выглядит так. Ты набираешь полный рот лимонада. После этого наливаешь в стакан водки и подносишь его ко рту. Потом глотаешь лимонад, и, пока рецепторы сообщают высшему контрольному центру, что ты пьешь лимонад, ты быстро проглатываешь водку. Тело просто не успевает среагировать, потому что ум у него довольно медлительный. Но здесь есть один нюанс. Если ты перед водкой глотаешь не лимонад, а кока-колу, то сблюешь с вероятностью пятьдесят процентов. А если глотаешь пепси-колу, то сблюешь обязательно».

«Вот это бы в концепцию», – мрачно подумал Татарский, выходя на кухню. В одной из бутылок оставалось немного водки. Он налил ее в стакан и повернулся к холодильнику. Его испугала мысль, что там нет ничего, кроме пепси-колы, которую он обычно покупал из верности идеалам поколения, но, к счастью, на нижней полке стояла банка лимонада «7-Up», принесенная кем-то из гостей.

– Seven-Up, – прошептал Татарский, облизнув пересохшие губы. – The Uncola…

Операция удалась. Вернувшись в комнату, он подошел к столу и обнаружил на нем несколько листов, исписанных кривыми буквами. Оказалось, что вчерашняя волна религиозного чувства выбросила на бумагу целую подборку текстов, момента написания которых он не помнил. Первый был таким:

Дальше, видимо, душа увлеклась привычным промыслом, но устыдилась – под колоколами помещалось зачеркнутое:

На следующем листе очень аккуратными печатными буквами было выведено:

КОКТЕЙЛЬ «ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ»

ЧЕЛОВЕК! НЕ ХОТИ ДЛЯ СЕБЯ НИЧЕГО.

КОГДА ЛЮДИ ПРИДУТ К ТЕБЕ ТОЛПАМИ,

ОТДАЙ ИМ СЕБЯ БЕЗ ОСТАТКА.

ТЫ ГОВОРИШЬ, ЧТО ЕЩЕ НЕ ГОТОВ?

МЫ ВЕРИМ, ЧТО ЗАВТРА ТЫ СМОЖЕШЬ!

А ПОКА – ДЖИН «BOMBAY SAPHIRE»

С ТОНИКОМ, СОКОМ ИЛИ ПРОСТО КУБИКОМ ЛЬДА

Самый последний текст, видимо, пришел из огромного рекламного агентства на небесах уже тогда, когда Татарский достиг запредельной стадии опьянения, – только на расшифровку собственных каракулей у него ушло несколько минут. Видимо, слоган был написан, когда пик молитвенного экстаза был пройден и сознание окончательно вернулось к прагматичному рационализму:

DO IT YOURSELF, MOTHERFUCKER[26].

REEBOK

Зазвонил телефон. «Ханин», – с испугом подумал Татарский, поднимая трубку. Но это оказался Гиреев.

– Ваван? Ты как?

– Так, – ответил Татарский.

– Извини за вчерашнее. Поздно позвонил. Жена наехала. Обошлось?

– Более-менее.

– Я тебе знаешь что хотел рассказать? Тебе, наверно, интересно будет как профессионалу. Тут один лама приезжал – Урган Джамбон Тулку Седьмой, из секты гелугпа. Так он целую лекцию прочел о рекламе. У меня кассета есть, я тебе дам послушать. Там всего много было, но главная мысль очень интересная. С точки зрения буддизма смысл рекламы крайне прост. Она стремится убедить, что потребление рекламируемого продукта ведет к высокому и благоприятному перерождению, причем не после смерти, а сразу же после акта потребления. То есть пожевал «Орбит» без сахара – и уже асур. Пожевал «Дирол» – и вообще бог с белыми-белыми зубами.

– Я ни слова не понимаю в том, что ты говоришь, – сказал Татарский, морщась от рассасывающихся спазмов тошноты.

– Ну, если по-простому, то он хотел сказать, что главная задача рекламы – это показывать людям других людей, которые сумели обмануться и найти счастье в обладании материальными объектами. На самом деле такие обманувшиеся живут только в клипах.

– Почему? – спросил Татарский, пытаясь угнаться за беспокойной мыслью приятеля.

– Потому, что всегда рекламируются не вещи, а простое человеческое счастье. Всегда показывают одинаково счастливых людей, только в разных случаях это счастье вызвано разными приобретениями. Поэтому человек идет в магазин не за вещами, а за этим счастьем, а его там не продают. А потом лама критиковал теорию какого-то Че Гевары. Он сказал, что Че Гевара не вполне буддист и поэтому для буддиста не вполне авторитет. И вообще, он не дал миру ничего, кроме очереди из автомата и своей торговой марки. Правда, мир ему тоже ничего не дал…

– Слушай, – перебил Татарский, – сворачивай. Я все равно сейчас не пойму ничего – голова болит. Ты мне лучше скажи, что это ты мне за мантру дал?

– Это не мантра, – ответил Гиреев. – Это предложение на иврите из учебника. У меня жена учит.

– Жена? – переспросил Татарский, вытирая со лба капли холодного пота. – Хотя конечно. Если сын есть, то и жена. А чего она иврит учит?

– А она валить отсюда хочет. У нее недавно видение было страшное. Без всяких глюкал, просто в медитации. Короче, такой камень, и на нем девушка лежит голая, и эта девушка – Россия. И, значит, склонился над ней такой… Лица не разобрать, но вроде в шинели с погонами. Или плащ такой. И он ей…

– Не грузи, – сказал Татарский. – Вырвет. Давай я тебе потом позвоню.

– Давай, – согласился Гиреев.

– Подожди. Почему ты мне это предложение дал, а не мантру?

– Какая разница. В таком состоянии все равно, что повторять. Главное ум занять и водки больше выпить. А мантру без передачи кто ж тебе даст.

– И что эта фраза значит?

– Сейчас посмотрю. Где это… Ага, вот. «Од мелафефон бва кха ша». Это значит «Дайте, пожалуйста, еще огурец». Прикол, да? Натуральная мантра. Начинается, правда, не с «ом», а с «од», это я поменял. А если в конце еще «хум» поставить…

– Все, – сказал Татарский. – Счастливо. Я за пивом пошел.

Утро было ясным и свежим; в его прохладной чистоте чудился непонятный упрек. Выйдя из подъезда, Татарский остановился в задумчивости. До круглосуточно открытого магазина, куда он обычно ходил за опохмелкой (местные алкаши называли его «кругосветкой»), надо было переться десять минут, и столько же обратно. Совсем рядом, в двух минутах ходьбы, были ларьки, в одном из них он когда-то работал и с тех пор ни разу даже не показывался рядом. Но сейчас было не до смутных страхов. Борясь с нежеланием жить дальше, Татарский пошел к ларькам.

Несколько из них уже открылось; рядом с ними стоял газетный лоток. Татарский купил три банки «Туборга» и аналитический таблоид – он просматривал его из-за рекламных врезов, к которым испытывал профессиональный интерес даже с сильного похмелья. Первую банку он выпил, листая таблоид. Его внимание привлекла реклама Аэрофлота, где по трапу, приставленному к увешанной райскими плодами пальме, поднималась семейная пара. «Вот идиоты, – подумал Татарский. – Кто ж такую рекламу только делает? Допустим, надо человеку в Новосибирск лететь. А ему обещают, что он в рай попадет. А ему, может, в рай еще рано, может, у него в Новосибирске дела… Они бы еще аэробус „Икар“ придумали…» Соседнюю страницу занимал красочный плакат шампанского «Вдова Довгань № 57»: ослепительная блондинка катила на водных лыжах мимо заросшего пальмами желтого острова, говоря с кем-то по мобильному телефону. Еще в таблоиде нашлась реклама американского ресторана на площади Восстания – фотография входа, над которым горела веселая неоновая надпись:

BEVERLY KILLS

A CHUCK NORRIS ENTERPRISE

Сложив газету, Татарский расстелил ее на грязном ящике, стоявшем между ларьками, сел на него и открыл вторую банку.

Почти сразу стало легче. Чтобы не смотреть на мир вокруг, Татарский уставился на банку. На ней, под желтым словом «Туборг», был большой рисунок: толстый мужчина в подтяжках вытирал пот со лба белым платком. Над мужчиной пылало синее небо, а сам он стоял на узкой тропинке, которая уводила за горизонт; словом, в рисунке была такая символическая нагрузка, что было непонятно, как ее выдерживает тонкая жесть банки. Татарский автоматически стал сочинять слоган.

«Примерно так, – думал он. – Жизнь – это одинокое странствие под палящим солнцем. Дорога, по которой мы идем, ведет в никуда. И неизвестно, где встретит нас смерть. Когда вспоминаешь об этом, все в мире кажется пустым и ничтожным. И тогда наступает прозрение. Туборг. Подумай о главном!»

Часть слогана можно было бы написать по-латыни, к этому у Татарского оставался вкус с первого дела. Например, «Остановись, прохожий» – что-то там viator, Татарский не помнил точно, надо было посмотреть в «Крылатых латинизмах». Он пошарил по карманам, ища ручку, чтобы записать придуманное. Ручки не было. Татарский решил спросить ее у кого-нибудь из прохожих, поднял глаза и увидел прямо перед собой Гусейна.

Гусейн улыбался краями рта, его руки были засунуты в широкие бархатные штаны, а маслянисто блестящие глаза не выражали ничего – он был на приходе от недавнего укола. Он почти не изменился, разве что немного раздобрел. На его голове была низкая папаха.

Банка с пивом выпала из руки Татарского, и символический желтый ручеек нарисовал на асфальте темное пятно. Чувства, которые за секунду пронеслись сквозь его душу, вполне вписывались в только что придуманную концепцию для «Туборга» – за исключением того, что никакого прозрения не наступило.

– Пойдем, – сказал Гусейн и поманил Татарского пальцем.

Секунду Татарский колебался, не побежать ли прочь, но решил, что разумней этого не делать. Насколько он помнил, Гусейн рефлекторно воспринимал как мишень все быстро движущиеся объекты крупнее собаки и меньше автомобиля. Конечно, за прошедшее время под воздействием морфинов и суфийской музыки в его внутреннем мире могли произойти серьезные изменения, но Татарского не очень тянуло проверять это на практике.

Вагончик, где жил Гусейн, тоже почти не изменился – только на окнах теперь были плотные занавески, а над крышей – зеленая тарелка спутниковой антенны. Гусейн открыл дверь и мягко подтолкнул Татарского в спину.

Внутри было полутемно. Работал огромный телевизор, на его экране застыли три фигуры под развесистым деревом. Изображение чуть подрагивало – телевизор был подключен к видеомагнитофону, стоящему на «паузе». Напротив телевизора была лавка. На ней, откинувшись к стене, сидел давно не брившийся человек в мятом клубном пиджаке с золотыми пуговицами. От него пованивало. Его правая нога была сцеплена с рукой пропущенными под лавкой наручниками, из-за чего тело застыло в трудноописуемом полулежачем положении, напомнившем Татарскому вау-анальную позу пассажира бизнес-класса с рекламы «Кореан Эйр» (только на рекламе «Кореан Эйр» тело было повернуто таким образом, что наручники были незаметны). При виде Гусейна человек дернулся. Гусейн вынул из кармана сотовый телефон и показал его прикованному к лавке. Тот отрицательно помотал головой, и Татарский заметил, что его рот заклеен широкой полосой скотча телесного цвета, на котором красным маркером нарисована улыбка.

– Вот зануда, – пробормотал Гусейн.

Взяв со стола дистанционный пульт, он нажал на кнопку. Фигуры на экране телевизора вяло зашевелились – магнитофон работал на замедленном воспроизведении. Татарский узнал незабываемые по своей политкорректности кадры из «Кавказского пленного» – кажется, так назывался этот фильм. Русский десантник в мятой униформе весело и неуверенно озирался по сторонам, двое огнеглазых кавказцев в национальной одежде держали его под руки, а третий, в такой же папахе, как на Гусейне, подносил к его горлу длинную музейную саблю. На экране сменилось несколько крупных планов – глаза десантника, приставленное к натянувшейся коже лезвие (Татарский подумал, что это сознательная цитата из «Андалузского пса» Бунюэля, вставленная в расчете на каннское жюри), а затем рука убийцы резко рванула саблю на себя. Немедленно за этим на экране возникло начало сцены: убийца вновь подносил свою саблю к горлу жертвы. Фрагмент был закольцован. Только теперь до Татарского дошло, что он смотрит подобие рекламного ролика, который крутят на выставочном стенде. Даже не подобие – это и был рекламный ролик: Гусейна тоже затронули информационные технологии, и теперь он с помощью визуального ряда позиционировал себя в сознании клиента, объясняя, какие услуги предлагает его предприятие. Возможно, кадр с крупным планом сабли у горла был даже подмонтирован – Татарский не помнил такого в фильме. Клиент, видимо, был хорошо знаком и с этим клипом, и с предприятием Гусейна – закрыв глаза, он уронил голову на грудь.

– Да ты смотри, смотри, – сказал Гусейн, схватил его за волосы и повернул лицом к экрану. – Весельчак гребаный. Ты у меня долыбишься…

Несчастный тихо замычал, но из-за того, что на его лице по-прежнему сияла широкая улыбка, Татарский почувствовал к нему иррациональную неприязнь.

Гусейн отпустил его, поправил папаху и повернулся к Татарскому:

– Один всего раз по телефону позвонить надо, а не хочет. И себя мучит, и других. Вот люди… Ты как сам-то? Кумарит тебя, я вижу?

– Нет, – сказал Татарский. – Похмелье.

– Так я тебе налью, – сказал Гусейн.

Подойдя к несгораемому шкафу, он достал из него бутылку «Хеннесси» и пару не особо чистых граненых стаканов.

– Гостю рады, – сказал он, разливая коньяк.

Татарский чокнулся с ним и выпил.

– Что делаешь по жизни? – спросил Гусейн.

– Работаю.

– И где?

Надо было что-то сказать, причем такое, чтобы Гусейн не смог потребовать отступного за выход из бизнеса. Денег у Татарского сейчас не было. Его глаза остановились на экране телевизора, где в очередной раз наступала смерть. «Прибьют вот так, – подумал он, – и цветов никто на могилу не положит…»

– Так где? – переспросил Гусейн.

– В цветочном бизнесе, – неожиданно для себя сказал Татарский. – С азербайджанцами.

– С азербайджанцами? – недоверчиво переспросил Гусейн. – С какими азербайджанцами?

– С Рафиком, – вдохновенно ответил Татарский, – и с Эльдаром. Арендуем самолет, сюда цветы возим, а туда… Сам понимаешь что. Арендую, конечно, не я. Я так, на подхвате.

– Да? А чего тогда как человек объяснить не мог? Зачем ключи бросил?

– Запой был, – ответил Татарский.

Гусейн задумался.

– Даже не знаю, – сказал он. – Цветы дело хорошее. Я б тебе ничего не сказал, объяви ты как мужчина мужчине. А так… Надо с твоим Рафиком говорить.

– Он в Баку сейчас, – сказал Татарский. – И Эльдар тоже.

На поясе у него запищал пейджер.

– Кто это? – спросил Гусейн.

Татарский поглядел на экран и увидел номер Ханина.

– Это просто знакомый. Он никакого отношения…

Гусейн молча протянул руку, и Татарский покорно положил в нее свой пейджер. Гусейн достал телефон, набрал номер и значительно поглядел на Татарского. На том конце линии взяли трубку.

– Але, – сказал Гусейн, – с кем я говорю? Ханин? Здравствуй, Ханин. Это из кавказского землячества звонят. Меня зовут Гусейн. Я тебя чего беспокою – у нас тут сидит твой друг Вова. У него проблема – он нам денег должен. Не знает, где взять. Вот просил тебе позвонить – может, ты поможешь. Ты с ним тоже цветы возишь?

Подмигнув Татарскому, он молча слушал минуту или две.

– Что? – спросил он, наморщась. – Ты скажи, ты с ним цветы возишь? Как это – метафорически возишь? Какая роза персов? Какой Ариосто? Кто? Кого? Давай своего друга… Слушаю…

По выражению лица Гусейна Татарский понял, что на том конце линии сказали что-то немыслимое.

– Да мне все равно, кто ты, – ответил Гусейн после долгой паузы. – Да посылай кого хочешь… Да… Да хоть полк вашего ОБЗДОНа на танках. Только ты предупреди их на всякий случай, что тут не раненый пионер из Белого дома лежит, понял, нет? Что? Сам приедешь? Приезжай… Пиши адрес…

Сложив телефон, Гусейн вопросительно посмотрел на Татарского.

– Я же говорил, не стоит, – сказал Татарский.

Гусейн ухмыльнулся:

– За меня боишься? Ценю, что добрый. Но не надо.

Вынув из несгораемого шкафа две лимонки, он чуть разогнул усики на взрывателях и положил по гранате в каждый карман. Татарский сделал вид, что смотрит в другую сторону.

Через полчаса в нескольких метрах от вагончика остановился фольклорный «Мерседес-600» с зачерненными стеклами, и Татарский припал к просвету между занавесками. Из машины вылезли два человека – первым был взъерошенный Ханин, а второго Татарский не знал.

По всем вау-идентификаторам это был представитель так называемого среднего класса – типичный бык, красномордый пехотинец откуда-нибудь из комиссионного в Южном порту. На нем был черный кожаный пиджак, тяжелая золотая цепь и спортивные штаны. Но, судя по машине, он олицетворял тот редкий случай, когда солдату удается дослужиться до генерала. Перебросившись с Ханиным парой слов, он пошел к двери. Ханин остался на месте.

Дверь открылась. Незнакомец грузно вошел в вагончик, поглядел сначала на Гусейна, потом на Татарского, а потом на прикованного к лавке. На его лице изобразилось изумление. Секунду он стоял неподвижно, словно не веря своим глазам, а потом шагнул к прикованному, схватил его за волосы и два раза сильно ударил лицом о колено. Тот попытался защититься свободной рукой, но не успел.

– Так вот ты где, сука! – надсаживаясь, выкрикнул вошедший, и его лицо побагровело еще сильнее. – А мы тебя две недели по всему городу ищем. Что, спрятаться захотел? Бинтуешься, коммерсант ебаный?

Татарский с Гусейном переглянулись.

– Эй, ты не очень, – неуверенно сказал Гусейн. – Он, конечно, коммерсант, базара нет, но это все-таки мой коммерсант.

– Чего? – спросил неизвестный, отпуская окровавленную голову. – Твой? Он моим коммерсантом был, когда ты еще коз в горах пас.

– Я в горах не коз пас, а козлов, – спокойно ответил Гусейн. – А если ты быковать приехал, так я тебе кольцо в нос продену, реально говорю.

– Как ты сказал? – наморщился неизвестный и расстегнул пиджак, под левой полой которого что-то бугрилось. – Какое кольцо?

– Вот это, – сказал Гусейн, вынимая из кармана гранату.

Вид сведенных усиков мгновенно успокоил неизвестного.

– Мне этот гад деньги должен, – сообщил он.

– Мне тоже, – сказал Гусейн, убирая гранату.

– Мне он первому должен.

– Нет. Первому он должен мне.

Минуту они глядели друг на друга.

– Хорошо, – сказал неизвестный. – Завтра встретимся и обсудим. В десять вечера. Где?

– А прямо сюда приходи.

– Забились, – сказал неизвестный и ткнул пальцем в Татарского: – Молодого я с собой беру. Он подо мной ходит.

Татарский вопросительно посмотрел на Гусейна. Тот ласково улыбнулся:

– К тебе базаров больше нет. Друг твой на себя все стрелки перевел. А так, по-человечески, – заходи. Цветов принеси, роз. Я их люблю.

Выйдя на улицу вслед за всеми, Гусейн закурил сигарету и оперся спиной о стену вагончика. Сделав два шага, Татарский обернулся.

– Я пиво забыл, – сказал он.

– Иди возьми, – ответил Гусейн.

Татарский вернулся в вагончик и взял со стола последнюю банку «Туборга». Прикованный к лавке замычал и поднял свободную руку. Татарский заметил в ней квадратик цветной бумаги, взял его и торопливо сунул в карман. Пленник издал тихий стон октавой выше, покрутил пальцем диск невидимого телефона и прижал ладонь к сердцу. Татарский кивнул и вышел. Куривший у крыльца Гусейн, кажется, ничего не заметил. Незнакомец и Ханин были уже в машине; как только Татарский сел на переднее сиденье, она сразу тронулась.

– Познакомьтесь, – сказал Ханин. – Ваван Татарский, один из наших лучших специалистов. А это, – Ханин кивнул на незнакомца, выруливавшего на дорогу, – Вовчик Малой, почти твой тезка. Еще Ницшеанцем зовут.

– Да ну это так, хуйня, – быстро пробормотал Вовчик, смаргивая. – Давно это было.

– Это, – продолжал Ханин, – человек с очень важной экономической функцией. Можно сказать, ключевое звено либеральной модели в странах с низкой среднегодовой температурой. Ты в рыночной экономике понимаешь немного?

– Децул, – ответил Татарский и свел два пальца, оставив между ними миллиметровый зазор.

– Тогда ты должен знать, что на абсолютно свободном рынке в силу такого определения должны быть представлены услуги ограничителей абсолютной свободы. Вовчик – как раз такой ограничитель. Короче, наша крыша…

Когда машина затормозила у светофора, Вовчик Малой поднял на Татарского маленькие невыразительные глаза. Непонятно было, отчего его называли «малым», – он был мужчиной крупных размеров и изрядного возраста. Его лицо было типичной бандитской пельмениной невнятных очертаний, не вызывавшей, впрочем, особого отвращения. Оглядев Татарского, он сказал:

– Короче, ты в русскую идею въезжаешь?

Татарский вздрогнул и выпучил глаза.

– Нет, – сказал он. – Не думал на эту тему.

– Тем лучше, – влез Ханин. – Как говорится, со свежей головой…

– А зачем это нужно? – спросил Татарский, оборачиваясь к нему.

– Тебе заказ на разработку, – ответил Ханин.

– От кого?

Ханин кивнул на Вовчика.

– Вот тебе ручка и блокнот, – сказал он, – слушай его внимательно и делай пометки. Потом по ним распишешь.

– А че тут слушать, – буркнул Вовчик. – И так все ясно. Скажи, Ваван, когда ты за границей бываешь, унижение чувствуешь?

– Я там не был никогда, – признался Татарский.

– И молодец. Потому что поедешь – почувствуешь. Я тебе точно говорю – они нас там за людей не считают, как будто мы все говно и звери. То есть когда ты в каком-нибудь «Хилтоне» весь этаж снимешь, тогда к тебе, конечно, в очередь встанут минет делать. Но если на каком-нибудь фуршете окажешься или в обществе, так просто как с обезьяной говорят. Чего, говорят, у вас крест такой большой – вы что, богослов? Я б тебе, блядь, такое богословие в Москве показал…

– А почему такое отношение? – перебил Ханин. – Мнение есть?

– Есть, – сказал Вовчик. – Все потому, что мы у них на пансионе. Их фильмы смотрим, на их тачках ездим и даже хавку ихнюю едим. А сами производим, если задуматься, только бабки… Которые тоже по всем понятиям ихние доллары, так что даже неясно, как это мы их производить ухитряемся. Хотя, с другой стороны, производим же – на халяву-то никто не дал бы… Я вообще-то не экономист, но точно чувствую – дело гнилое, какая-то тут лажа зарыта.

Вовчик замолчал и тяжело задумался. Ханин собирался что-то вставить, но Вовчик вдруг взорвался:

– Но они-то думают, что мы культурно опущенные! Типа как чурки из Африки, понимаешь? Словно мы животные с деньгами. Свиньи какие или быки. А ведь мы – Россия! Это ж подумать даже страшно! Великая страна!

– Да, – сказал Ханин.

– Просто потеряли на время корни из-за всей этой байды. Сам знаешь, какая жизнь, – пернуть некогда. Но это ж не значит, что мы забыли, откуда мы родом, как негры эти козлиные…

– Давай без эмоций, – сказал Ханин. – Объясни парню, чего ты от него хочешь. И попроще, без лирики.

– Короче, я тебе сейчас ситуацию просто объясню, на пальцах, – сказал Вовчик. – Наш национальный бизнес выходит на международную арену. А там крутятся всякие бабки – чеченские, американские, колумбийские, ну ты понял. И если на них смотреть просто как на бабки, то они все одинаковые. Но за каждыми бабками на самом деле стоит какая-то национальная идея. У нас раньше было православие, самодержавие и народность. Потом был этот коммунизм. А теперь, когда он кончился, никакой такой идеи нет вообще, кроме бабок. Но ведь не могут за бабками стоять просто бабки, верно? Потому что тогда чисто непонятно – почему одни впереди, а другие сзади?

– Во как, – сказал Ханин. – Учись, Ваван.

– И когда наши русские доллары крутятся где-нибудь в Карибском бассейне, – продолжал Вовчик, – даже на самом деле не въедешь, почему это именно русские доллары. Нам не хватает национальной и-ден-тич-ности…

Последнее слово Вовчик выговорил по складам.

– Понял? У чеченов она есть, а у нас нет. Поэтому на нас как на говно и смотрят. А надо, чтобы была четкая и простая русская идея, чтобы можно было любой суке из любого Гарварда просто объяснить: тыр-пыр-восемь-дыр, и нефига так глядеть. Да и сами мы знать должны, откуда родом.

– Ты давай задачу ставь, – сказал Ханин и подмигнул Татарскому в зеркальце. – Это ж мой главный криэйтор. У него минута времени больше стоит, чем мы с тобой вместе в неделю зарабатываем.

– Задача простая, – сказал Вовчик. – Напиши мне русскую идею размером примерно страниц на пять. И короткую версию на страницу. Чтоб чисто реально было изложено, без зауми. И чтобы я любого импортного пидора – бизнесмена там, певицу или кого угодно – мог по ней развести. Чтоб они не думали, что мы тут в России просто денег украли и стальную дверь поставили. Чтобы такую духовность чувствовали, бляди, как в сорок пятом под Сталинградом, понял?

– А где я ее… – начал Татарский, но Ханин перебил:

– А это уж, родной, твое дело. Сроку у тебя день, работа срочная. Потом ты мне для других дел нужен будешь. И учти: кроме тебя, мы эту идею еще одному человеку заказали. Так что старайся.

– Кому, если не секрет? – спросил Татарский.

– Саше Бло. Слышал про такого?

Татарский промолчал. Ханин сделал знак Вовчику, и машина остановилась. Протянув Татарскому сотенную бумажку, Ханин сказал:

– Это тебе на такси. Езжай домой работать. И больше сегодня не пей.

Выйдя на тротуар, Татарский дождался, пока машина уедет, и достал визитку кавказского пленного. Она выглядела странно – в центре была нарисована секвойя, а все остальное место занимали звезды, полосы и орлы. Поверх этого римского великолепия было напечатано кудрявыми золотыми буквами:

ОТКРЫТОЕ АКЦИОНЕРНОЕ ОБЩЕСТВО

«ТАМПОКО»

ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫЕ НАПИТКИ И СОКИ

Менеджер по размещению акций

МИХАИЛ НЕПОЙМАН

– Ага, – пробормотал Татарский. – Помним-помним.

Спрятав визитку в карман, он повернулся к потоку машин и поднял руку. Такси остановилось почти сразу.

Таксист был толстощеким увальнем с выражением сосредоточенной обиды на лице. У Татарского мелькнула мысль, что он похож на переполненный водой презерватив, которого достаточно слегка коснуться чем-нибудь острым, чтобы он выплеснулся на окружающих одноразовым водопадом.

– Скажите, – спросил Татарский неожиданно для себя, – вы случайно не знаете, что такое русская идея?

– Ха, – сказал водитель, словно только и ждавший этого вопроса. – Я тебе сейчас расскажу. Я же сам мордвин наполовину. Так вот, когда я в армии служил, в первый год, в учебке, там один сержант был по фамилии Харлей. «Я, – говорил, – мордву и чурок ненавижу!» Посылал меня зубной щеткой очко драить. Два месяца, сука, надо мной издевался. А потом вдруг приходят к нам в учебку сразу три брата-мордвина – и все штангисты, ты себе можешь представить? Кто здесь, говорят, мордву не любит?

Водитель счастливо засмеялся, и машина широко вильнула на дороге, чуть не выскочив на встречную полосу.

– А при чем здесь русская идея? – вжавшись в сиденье, спросил испуганный Татарский.

– А при том. Этот Харлей таких пиздянок получил, что потом две недели в медсанбате отлеживался. Во как. И еще потом раз пять его метелили, пока до дембеля дотянул. Если б только метелили…

– Вот здесь, пожалуйста, остановите, – не выдержал Татарский.

– Здесь нельзя, – сказал шофер, – развернуться надо. Я говорю, если бы его только били… Не-ет!…

Татарский смирился, и, пока машина везла его домой, шофер посвятил его в такие подробности судьбы сержанта-шовиниста, которые уничтожили даже малейшую возможность сострадания – ведь за ним, в сущности, всегда стоит короткий миг отождествления, а здесь оно было невозможно, потому что на него не решались ни ум, ни душа. Впрочем, это была обычная армейская история. Когда Татарский вылез, водитель сказал ему вслед:

– А насчет идеи этой я тебе прямо скажу – хрен его знает. Мне бы на бензин заработать да на хань. А там – что Дудаев, что Мудаев, лишь бы лично меня мордой об стол не били.

Возможно, из-за этих слов Татарский снова вспомнил о прикованном менеджере, который набирал в пустоте телефонный номер. Войдя в подъезд, он остановился. Только тут до него дошло, чего требует ситуация на самом деле. Вытащив из кармана визитку, он записал на ее обороте:

АКЦИИ ТАМПОКО!

СЕГОДНЯ – ЛИСТ БУМАГИ,

А ЗАВТРА – ВЕДРА СОКА!

«Хвойное дерево, значит, – подумал он. – Ладно. Дадим человеку последний шанс. Позвоню, когда Гусейн его отпустит. А пока пусть сворачивает доллары трубочками».