"Кромвель" - читать интересную книгу автора (Павлова Татьяна Александровна)

2. «Народное соглашение»

Роскошный загородный дворец Гемптон-Корт, построенный еще во времена Генриха VIII, с подобающей пышностью принял своего хозяина. Забегали слуги, потянуло ароматным дымком жареной оленины, прибыли разодетые придворные. Каждый день толпа визитеров стремилась выразить королю свою лояльность, свое почтение. Конюшие не успевали разводить от крыльца богато разукрашенные кареты. Прибыли и прежние сановники, и иностранные послы. Поистине двор в Гемптон-Корте ранней осенью 1647 года выглядел не менее великолепно, чем до войны в Уайтхолле.

Но что это? Кого, почтительно сторонясь, не первый уже день пропускают вперед себя титулованные роялисты? Перед кем они склоняются в поклонах, до самого пола опуская белоснежные плюмажи шляп? Кого запросто принимает Карл, с кем подолгу милостиво беседует в своих покоях? В темных военных костюмах с белыми полотняными воротниками, в шляпах без перьев, гремя сапогами, проходят через приемные залы Кромвель и Айртон. А среди дам, среди маркиз и графинь в парижских атласных робах скромно приседает при входе его величества голубоглазая Элизабет Кромвель и рядом с ней дочери: робкая и набожная Бриджет Айртон, смешливая и хорошенькая Бетти Клейпол. Королевский советник Энгбернем ввел их в высший свет и представил королю. Эшбернем и Кромвель теперь часто встречаются и подолгу беседуют.

Злые языки утверждали, и кто знает, какая доля правды содержалась в этих речах, что Кромвель вскорости станет графом, может быть, даже графом Эссексом, его сын — пажом принца Уэльского, а зять Айртон — лордом-правителем Ирландии. Что все это значило?

С тех пор как армия заняла Лондон, Кромвель стал ее главным политическим вождем. Молчаливый Фэрфакс норовил уйти от дел, он казался удрученным и печальным. Ход событий его тревожил. Кромвель, напротив, действовал с энергией и уверенностью. Когда парламент затянул дело с отменой своих решений, принятых в отсутствие спикера, гнев овладел им.

— Эти люди никогда ничего не сделают, если армия не вытащит их за уши, — сказал он Ледло.

20 августа по его приказу кавалерийский полк расположился в Гайд-парке, в непосредственной близости от Вестминстера, а сам лейтенант-генерал, оставив у дверей палаты внушительный эскорт, поднялся в зал заседаний. Нужное решение было принято. После этого многие пресвитериане вообще перестали посещать парламент.

— Теперь всем заправляет армия, — заявил один из них. — Парламент превратился в нуль. Он только отвечает «аминь» на решения, которые принимает военный совет. Армия стала третьим сословием в королевстве…

Кромвель мог теперь диктовать свою волю и армии и парламенту. Он держал в своих руках штурвал корабля, на борту которого стояли слова: «Судьбы Англии». Но не довольно ли кораблю носиться по бурным волнам мятежей и беззаконий? Не пора ли причалить к пристани, бросить якорь, начать мирную жизнь? Мира и безопасности для королевства ищет Кромвель. Для того он и ездит к королю, чтобы достичь наконец твердого соглашения. И король, кажется, поддается: он уже готов принять «Главы предложений», с таким гневом отвергнутые недавно.

Дело портят посланники из Шотландии: они опять начинают свои интриги. Этим фанатикам важнее всего, чтобы король принял Ковенант и согласился на пресвитерианское устройство церкви. С их прибытием Карл становится холоднее, несговорчивее. Но вот странно — теперь мягко убеждает, уступает Кромвель — владыка армии. Он настаивает на продолжении переговоров: пусть король согласится на короткое время передать милицию под контроль парламента и гарантирует веротерпимость — и он снова будет полновластным хозяином в стране.

Но армия недовольна: Кромвель, доблестный воин, их Кромвель уступает коварному Карлу! Он предал общее дело, он сговорился с пресвитерианами! Агитаторы зашевелились. В союзе с лондонскими ремесленниками и подмастерьями, с теми, кого возглавлял из Тауэра Джон Лилберн, они составили теперь особую партию. Партию эту называли левеллерами, или уравнителями. Левеллеры считали, что все люди, будь то простой крестьянин, лорд или даже сам король, равны перед богом и перед законом; все имеют право избирать органы власти, участвовать в законодательстве, быть судимы судом себе равных. Узнав, что высшие офицеры ведут переговоры с королем, Лилберн из своего заточения написал солдатам: «Не доверяйте офицерам из главного штаба, так как они вообще продажны и превратились во врагов действительных и законных свобод народа Англии, став вельможами и думая только о себе…»

Возмущение нарастало, волнами перекатывалось из лондонских предместий в армию, расположенную теперь в пригороде Пэтни, поближе к королевской резиденции, а от армии отливало обратно, в Лондон. Какой-то аноним в памфлете «Призыв свободного народа Англии к солдатам» вопрошал: «Почему высшие офицеры так любезны с Эшбернемом и другими главными советниками короля? Почему они разрешают находиться около него ложному духовенству? Почему они становятся перед ним на колени, целуют ему руки и выслуживаются перед ним? О, позор людям! О, какое преступление перед богом! Неужели можно обращаться так с человеком, который с головы до ног обрызган кровью ваших самых дорогих друзей и солдат?»

Подлинные и мнимые доброжелатели приносили эти памфлеты Кромвелю, и он со всевозрастающим недовольством и тревогой читал обращенные лично к нему слова: «Дорогой Кромвель! Да откроет бог твои глаза и сердце!.. Ты великий человек… Собери свою решимость, воскликни: „Если я погибну, пусть будет так!“ — и иди с нами. Если же нет, я обвиню тебя в низком обмане…» Это неистовый Лилберн кричит из тауэрского каземата. А вот что пишет Уайльдман, обращаясь к солдатам от лица народа: «Если Кромвель сейчас не раскается и не изменит своих намерений, то пусть знает, что вы любили и почитали справедливого, искреннего и храброго Кромвеля, который любил свою страну и свободу народа больше жизни и ненавидел короля как Человека Кровавого; но что, если Кромвель перестанет быть таким, он перестанет пользоваться вашим расположением…»

Похоже было, что левеллеры готовятся к решительным действиям. Они переизбрали советы агитаторов в армии и стали собираться отдельно от Всеобщего совета. Они все теснее сплачивались с гражданскими левеллерами в Лондоне и других местах. Они, кажется, составили свою конституцию.

Камера была сырой и холодной. Воздух — затхлый, попахивающий плесенью. Кромвель сидел на единственном шатком табурете и тяжелым взглядом смотрел на Лилберна, который то вставал и возбужденно ходил из угла в угол по сыроватому каменному полу, то садился на соломенный тюфяк кровати. В этот день, 6 сентября, у Кромвеля имелись и другие дела в Тауэре — надо было проверить, сколь велик там запас оружия, поговорить с комендантом, — но дело, приведшее его в камеру к Лилберну, было едва ли не самым важным. Он пришел просить этого упрямого и бесстрашного человека, измученного пятнадцатью месяцами тюрьмы, прекратить свои яростные нападки на парламент.

— Вот увидите, — говорил Кромвель, — скоро произойдет примирение, и все будет улажено.

Но уговоры не действовали. Прекратить нападки на парламент? Пусть его, Лилберна, сначала судят открытым судом, пусть предъявят обвинение! Он здесь сидит уже больше года, и никто не думает разбирать его дело! Лилберн распалился, глаза загорелись неукротимым огнем. А Овертон? Его тоже держат в тюрьме с сорок шестого года, и до сих пор судом не пахнет. И парламент и генералы предали народное дело, они думают теперь только о своих выгодах и готовы лебезить перед лживым монархом, с ног до головы забрызганным кровью своего народа.

— Но право же, — оборонялся Кромвель, — все-таки мы сейчас в лучшем положении, чем до войны. Тогда все мы одинаково страдали от угнетения и тирании. Сейчас же, наоборот, если парламент и отклоняется иногда от путей правды и справедливости, то это скорее случайность или горькая необходимость.

Он говорил и сам чувствовал неубедительность своих слов. Лилберн, которого он когда-то защищал от произвола лордов и епископских судов, сверлил его теперь горящим недоверчивым взглядом, в котором Кромвель видел вражду и сознание правоты. Ему хотелось бросить в это изможденное лицо разящие, убедительные слова, а получалось жалкое бормотание:

— Реформы уже готовятся… Благоразумные люди должны проявить терпение… Дело идет об их благополучии…

Кромвель видел, что Лилберн не хочет быть благоразумным и проявлять терпение. Он наступал, он требовал суда и справедливости — беспристрастной справедливости не только для себя, но для всех людей.

— Только таким путем мы достигнем благополучия, — говорил он.

С таким человеком договориться было трудно.

А левеллеры все наступали. 18 октября генералу Фэрфаксу от имени агитаторов пяти армейских полков был вручен документ, названный «Дело армии в его доподлинном изложении». Автором был, как говорили, левеллер Джон Уайльдман, человек молодой, но уже известный как талантливый оратор и публицист. Он как бы отвечал пункт за пунктом на «Главы предложений» — манифест, составленный Кромвелем и Айртоном.

Существующий парламент следует немедленно подвергнуть чистке от роялистов и не позже чем через год распустить совсем, говорилось в «Деле армии». Новый парламент созывается раз в два года; избирать в него должны не только налогоплательщики, а все свободнорожденные англичане, достигшие 21 года. Никто не может распустить парламент без его собственного согласия.

Индепендентские «Главы предложений» сохраняли монархическую власть и оставляли за королем право вето. «Дело армии» заявляло, что «права короля ничто и недействительны перед законом». «Следует помнить, — сказано было в нем, — что всякая власть по происхождению и по существу исходит от народа в целом и его свободный выбор представителей является основой всякого справедливого правительства». Естественно поэтому, что парламент должен быть однопалатным.

В стране вводится письменная конституция — закон, обязательный для всех правителей, для всех граждан без всяких различий: «Должны быть отменены все изъятия из действия закона для кого бы то ни было». Специальный комитет пересматривает все существующие законы. «Число законов должно быть уменьшено для того, чтобы все законы вместились в один том. Законы должны быть изложены на английском языке, дабы каждый англичанин мог их понимать».

Не только политические проблемы затрагивало «Дело армии». В нем были и экономические требования в интересах средней руки купцов, ремесленников, крестьян.

Это армия диктовала свою волю. Недаром в предисловии к «Делу» было недвусмысленно заявлено, что армия взялась за оружие с сознанием того, что она борется за справедливые права и свободы народа. Она не является сборищем наемников, обязанных служить деспотической власти.

С такими документами Кромвель не желал иметь ничего общего. Как бы он ни любил свою армию, какие бы надежды на нее ни возлагал, не ее дело вмешиваться в основы государственного порядка, корежить по своей воле стройное здание правительства. 20 октября он произнес речь в поддержку законной монархической власти. Он, генерал Фэрфакс, и другие высшие офицеры не участвуют в этих затеях мятежных полков, твердо сказал он парламенту. С самого начала войны целью их было не что иное, как верно служить королю. О Карле он говорил с величайшим почтением и закончил речь призывом с наивозможнейшей быстротой вернуть его к кормилу правления. Он все еще верил, что возвращение законной власти — на условиях умеренных и мирных — достижимо.

Именно с таким настроением он вошел утром 28 октября в церковь святой девы Марии в Пэтни — небольшую приходскую церковь на берегу Темзы. Готические своды ее уходили ввысь, где сгущался сумрак. На алтарном возвышении стоял длинный стол, за ним сидели офицеры — генерал Айртон, полковник Рейнсборо, другие. Фэрфакс отсутствовал — еще накануне он сказался больным. Были здесь и рядовые солдаты — члены совета армии, агитаторы Сексби, Аллен, Локиер, и гражданские левеллеры Уайльдман и Петти, и проповедники. С огромной шпагой на боку, весь увешанный оружием, сидел знаменитый Хью Питерс. Секретарь Уильям Кларк, двадцатичетырехлетний прилежный молодой человек, уже разложил свои бумаги и приготовился писать.

Они собрались здесь для обсуждения будущих основ государственного устройства Англии. Кромвель дал согласие на эту встречу в надежде достигнуть наконец соглашения. Пусть левеллеры выложат все, чего они хотят, — и он и Айртон сумеют им ответить.

Часы на башне начали перезвон — восемь часов утра. Кромвель прошел на председательское место. Он оглядел собрание и сразу понял, что разговор предстоит нелегкий. Это чувствовалось в сосредоточенном молчании, в суровом выражении лиц, упрямом блеске глаз. Они собрались говорить о самом главном, и каждый будет отстаивать свои принципы до конца.

— Господа, — начал Кромвель. — Настоящее собрание созвано по общественным делам. Тому, кто имеет сказать что-либо об этом, предоставляется свобода высказаться.

Сейчас же вскочил Сенсби. Он давно готовился к нападению и теперь разил беспощадно:

— Причина всех наших несчастий состоит в том, что мы стремились удовлетворить всех, и вызвали только озлобление. Мы старались угодить королю, но выяснилось, что угодить ему можно, только перерезав всем глотки. Мы стремились поддерживать парламент, а он оказался домом из гнилых досок, сборищем разложившихся членов. А лейтенант-генералу Кромвелю и генерал-комиссару Айртону я скажу только одно: доверие к вам и ваша репутация в армии сильно подорваны. И это из-за вашего отношения к королю и к парламентской власти… Я хотел бы, чтобы вы рассмотрели те предложения, которые вам представлены. И если вы способны понимать разумные доводы, то вы объединитесь вместе с нами для того, чтобы облегчить состояние страны и успокоить дух наших товарищей солдат…

Кромвель почувствовал, как напрягся, сжался для ответного удара Айртон. Уж он-то не даст им спуску!

— Я вижу, что агитаторы, — уверенно и зло заговорил Айртон, — пришли к твердому решению считать себя партией или особым советом, отличным от Всеобщего совета армии… Они, по-видимому, ждут главным образом согласия со стороны других, сами имея мало склонности идти на соглашение путем каких-либо уступок…

Сразу после Айртона заговорил Кромвель:

— Я всегда действовал не по своей воле, а с общего согласия и по полномочию совета армии. А за действия мои в парламенте я не обязан отчитываться перед армией…

Пока спорили Рейнсборо и Айртон, Оливер вспомнил документ, который ему подали утром, — «Народное соглашение». В нем повторялись основные требования «Дела армии», и, хотя об этом не было сказано прямо, он, по существу, уничтожал и монархию, и палату лордов — основы устроения нации. Когда очередной оратор умолк, Кромвель поднялся опять:

— Те предложения, которые вы нам теперь делаете, для нас новы… Мы совершенно не имели возможности их рассмотреть, так как видим их впервые… Несомненно, однако, что документ ваш предлагает чрезвычайно большие изменения в самом существе государственного строя нашей страны. Мудрые и богобоязненные люди должны рассмотреть, каковы будут последствия этих перемен. А пути их осуществления? Готовы ли умы и чувства людей воспринять эти предложения и провести их в жизнь? Преодолеть все препятствия, которые встанут на нашем пути? А наши обязательства? Ведь армия издавала декларации, где брала на себя определенные обязательства — и по отношению к королю, и по отношению к парламенту. Должны мы их исполнять или нет?

— Обязательства! — Это говорил Уайльдман, автор «Дела армии», составитель «Народного соглашения». — Вы предлагаете вспомнить, какие обязательства лежат на нас… Но давайте сначала решим, честно ли и справедливо ли принятое обязательство или нет. Если оно несправедливо, то мы не обязаны его выполнять, хотя бы оно было дано под присягой. Более того, отказаться от него и чувствовать отвращение к нему будет тогда делом чести!

— Ну нет, я не могу с этим согласиться, — снова подал голос Айртон. — Обязательство выполняется лишь тогда, когда оно справедливо? Ну, знаете ли, такие принципы вообще разрушительны для государства. Люди с такими принципами не будут считать себя связанными никаким законом, если, по их оценке, законы эти недостаточно хороши.

Препирательства некоторое время еще продолжались. Кромвель напряженно искал выхода: как прекратить эту распрю, как начать наконец говорить в духе мира и разума? Полковник Гоффе предложил устроить совместный молебен.

— Мы ни до чего не договоримся, — сказал он, — пока не обратимся все вместе к богу и не попросим у него помощи.

Кромвель почувствовал благодарность к своему кузену. Совместная молитва утишит страсти, поворотит дух к высокому и вечному, просветит разум. С готовностью он поддержал эту идею, страсти и вправду на какое-то время утихомирились. Все согласились, что в таком деле необходимо призвать бога на помощь. Совместный молебен назначили на завтра, на восемь часов утра.

Но не так-то просто было умерить пыл некоторых зачинщиков смуты. Они словно нарочно ищут случая сцепиться, вызвать ответную злобу. Кромвель с опаской смотрит на Уайльдмана, который вновь призывает обсудить «Народное соглашение». Его поддерживают агитаторы, и спор снова разгорается. Наступает Айртон.

— Я не хочу, — угрожающе говорит он, — присоединяться к тем, кто ищет уничтожения или парламента, или короля.

И Кромвель снова убеждает, что республика означает распад, гибель нации. Он против республики:

— Не сделает ли это Англию подобной Швейцарии, где один кантон выступает против другого? Я спрашиваю вас, кто возьмет на себя такую ответственность? Ведь это ведет к абсолютному разорению нации, а мы в то же время говорим ей: «Это для твоей свободы, для твоей выгоды, для твоего благополучия». Да и вообще, так ли уж необходимо сейчас обсуждать это «Народное соглашение»? На пути его стоят огромные трудности.

— Нет, его нужно обсуждать именно сейчас! — полковник Рейнсборо не в первый раз отваживается спорить со своим командиром. — Да, — говорит он, — мы сознаем, что на пути этой конституции лежат огромные трудности. Но это не основание для того, чтобы прекратить борьбу за ее осуществление. — Если бы мы боялись трудностей, — говорит он и смотрит прямо на Кромвеля, — я не уверен в том, что мы когда-нибудь осмелились бы взглянуть в лицо врагу. Если вы убеждены в том, что дело справедливо, я считаю, что вы обязаны его осуществить.

Кромвель упрямо наклоняет голову, глаза его наливаются кровью.

— Божьей милостью, — тихо говорит он, — я не боюсь никого из людей.

Спор на минуту затихает, но потом вспыхивает с новой силой. Какой-то джентльмен из Бедфордшира, его Кромвель видит впервые, развивает мысль о том, что английский народ вовсе не привержен к монархическому строю. Какая смелость!

— Мне кажется, — говорит этот ничем не примечательный джентльмен, — если вы сохраните правительство таким, как оно есть, и восстановите короля, для страны это будет гораздо более опасно, чем перемены в правлении. Те, кто отстаивает незыблемость монархии, предают права народа.

Это уж слишком. Айртон, не сдерживаясь, обрушивается на агитаторов с потоком обвинений. Они покушаются на единство армии. Они хотят разрушить государство. Тон его слишком резок — Кромвель видит, какое возмущение выражают лица агитаторов. Так им не договориться! Он берет слово. Конечно, говорит он, агитаторы имеют право вносить свои предложения. Но отмена королевской власти — слишком резкий скачок. Англичане уже сроднились с определенным порядком государственного устройства. Он не согласен с теми, кто полагает, что верховная власть принадлежит исключительно народу.

— А за что мы воевали? — Это снова вскочил Рейнсборо. — Я спрашиваю, разве мы не боролись против короля, за парламент?.. Гражданская война — вот вам пример нарушения негодных обязательств. И это пример разумный. А король… Что касается меня, то можно сказать, я против короля. Я против него и против любой власти, которая будет вредить народу.

Уже вечер. Свечи оплыли, огарки дымят, в старой церкви сыро и душно. Пора расходиться. Прежде чем закрыть заседание, Кромвель напоминает, что на следующее утро обсуждение конституции продолжится.

Одиннадцать часов утра. Назначенный накануне молебен окончен. Пора перейти к тому, ради чего они все сюда собрались. Кромвель дает слово секретарю. Кларк встает и начинает читать. Он читает представленное левеллерами «Народное соглашение» — проект новой конституции королевства.

Чего же они хотят? Кромвель еще раз всматривается в текст документа. Повторяется почти все, что уже заявлено в «Деле армии». Парламент распускается в течение ближайшего года, а на смену ему идет новый однопалатный парламент, избранный всеми свободными англичанами мужского пола, достигшими двадцати одного года. Власть этого парламента ниже власти только тех, кто его избрал, то есть власти народа — верховного суверена в стране.

Этот новый парламент имеет право без согласия каких-либо других лиц или лица (намек на короля и лордов слишком прозрачен, чтобы его не поняли и тут же не переглянулись) издавать и отменять законы, назначать и смещать должностных лиц, объявлять войну и заключать мир, устанавливать отношения с иностранными государствами… Словом, делать все, чего народ, верховный суверен, не оставил в своих руках.

За народом остается неотъемлемое право самому избирать себе способ богослужения и богопочитания, то есть свобода совести. Народ не может быть принуждаем к несению военной службы. Народ не привлекается к ответственности за что-либо, сказанное или содеянное во время минувшей войны.

Законы должны быть равными для всех. Все они обязательны для каждого, и никакого рода земельные или имущественные права, жалованные грамоты, звания, происхождение или должность не дают прав ни на какое исключение из обычного порядка правосудия.

— И мы объявляем все вышеприведенное, — Кларк заканчивал, — нашими прирожденными правами, которые мы решили отстаивать всеми силами от каких бы то ни было посягательств. Нас обязывает к тому не только кровь наших предков, часто лившаяся напрасно с целью завоевания свободы, но и наш собственный горький опыт. Ибо, хотя мы долго ждали и дорого заплатили за возможность провозгласить эти ясные принципы управления государством, мы все еще вынуждены для установления мира и свободы зависеть от того человека, который стремился держать нас в оковах рабства и навлек на нас эту жестокую войну.

Кромвель поморщился (опять намек на короля!). Поднялся Айртон.

— В «Народном соглашении» сказано, что каждый, кто является жителем нашей страны, должен рассматриваться как равный другому и должен иметь равноправный голос при выборе представителей. Если это так, то я должен возразить.

Вскочил Максимилиан Петти, агитатор:

— Совершенно верно! Мы полагаем, что все граждане, не утратившие прав гражданства, должны пользоваться в Англии равным правом голоса!

— Самый бедный человек в Англии, — это говорит Рейнсборо, — вовсе не обязан подчиняться власти того правительства, в образовании которого он не участвовал!

Айртон выразительно смотрит на Кромвеля и, как только Рейнсборо умолкает, поднимается вновь. Дело нешуточное: затронуты самые основы общественного миропорядка.

— Я считаю, что никто не имеет права на участие в управлении королевством и в избрании законодателей, если он не имеет постоянного прочного интереса, не имеет собственности. Чтобы человек в силу одного факта своего рождения в Англии получал право распоряжаться землями или движимым имуществом других людей… Как хотите, я не вижу к тому оснований. Лица, избирающие представителей для издания законов страны, должны знать ее местные интересы, то есть должны обладать собственностью. Это самая основа любой конституции, и если вы отвергнете ее, вы пойдете по пути упразднения всякой собственности…

Кромвель согласен: то, что говорит зять, просто и понятно. Человек, владеющий землей, или доходом с лавки, или мануфактурой, имеет право избирать в парламент, а неимущий по самому рождению своему лишен этого права. Но кое-кто думал иначе.

— В законах божьих я не нахожу ничего, — говорит Рейнсборо, — что давало бы лорду право избирать двадцать представителей, джентльмену — только двух, а бедняку — ни одного. Я не нахожу ничего такого ни в законах природы, ни в законах страны… Это человеческое установление, и его следует изменить.

Но это посягательство на собственность!

— На каком основании вы требуете, — горячится Айртон, — чтобы все люди имели право участия в выборах? На основании естественного права? Если вы придерживаетесь подобной точки зрения, вы должны отрицать и собственность. Ведь то же естественное право, на которое вы ссылаетесь, дает человеку возможность пользоваться всем, что он видит перед собой: пищей, питьем, одеждой, землей да всякой вещью вообще.

— Ну нет, — теперь защищается, идет на попятный Рейнсборо. — Я не имею мысли разрушить собственность. Ее установил господь своей заповедью «не укради». А что касается вас, зачем вы хотите уверить всех, что мы стоим за анархию?

— Анархия не вытекает из «Народного соглашения», — подает голос Петти. — Правда, из него можно заключить, что мы против власти короля и лордов. Правда и то, что, когда я увижу желание господа уничтожить и короля, и лордов, и собственность, я буду доволен. Но до уничтожения власти короля и лордов, я думаю, мы доживем, а до уничтожения собственности — вряд ли. А выборы, мне кажется, все согласны, что они должны быть более полными и равными; это как раз поможет лучше сохранить собственность.

Видно, спорам конца не будет. Вопрос об избирательном праве оказался столь же неразрешимым, как вопрос о судьбе монархии. Он неразрывными нитями связан с правом собственности, и это, как всегда, когда затрагивается материальный интерес, вызывало особое ожесточение.

— У нас в королевстве пять на одного, которые не имеют собственности! — кричал полковник Рич. — Что же, всем им дать право избирать законодателей? Так они изберут таких же, как они сами, и совсем упразднят собственность!

— Все правительства создаются свободным соглашением народа, — возражал Уайльдман. — Никто не должен подчиняться такому правительству, в избрании которого он не участвовал!

Вскочил Сексби. Лицо его пылало, глаза горели, волосы были взъерошены.

— Мы воевали, — начал он говорить, постепенно все более возбуждаясь и переходя на крик, — мы жизнью рисковали, чтобы восстановить наши прирожденные права. А из рассуждений, которые мы тут слышим, вытекает, что таких прав вовсе и не существует! Мы, солдаты, не имеем в стране почти никакой собственности, но мы имеем прирожденные права. А здесь выходит так, что человек, который не имеет собственности, не имеет и прав. Удивляюсь, как нас могли до такой степени обмануть!

Он повернулся к Кромвелю и стал кричать, словно обращаясь лично к нему, словно бросая ему вызов:

— А вам я вот что скажу: я решил своего прирожденного права никому не отдавать, слышите! Что бы из этого ни вышло, что бы об этом ни подумали, я его никому не отдам!

Дело принимало совсем худой оборот. Полковник Рейнсборо, на благоразумие которого Кромвель в душе всегда надеялся, тоже потерял контроль над собой. Следом за Сексби он начал:

— Я вижу, что мы не получим никаких прав, пока не уничтожим собственность… В самом деле, за что все это время сражался солдат? Он сражался, выходит, за то, чтобы поработить самого себя, чтобы добиться власти для богатых, для людей с состоянием? Чтобы обратить себя в вечного раба?

Эти едкие вопросы, казалось, тоже были обращены прямо к Кромвелю. Он встал, голос его зазвучал твердо и в то же время успокоительно:

— Сознаюсь, что изо всех произнесенных здесь речей больше всего мне не понравилась речь мистера Сексби — она слишком проникнута страстью. Я хотел бы, чтобы мы здесь воздерживались от этого. Ведь мы сошлись, чтобы прийти к соглашению ради безопасности королевства. Давайте не будем тратить времени на пустые споры, а обратимся к решениям.

Он обвел сидящих глазами. Его слушали очень тихо, очень внимательно. Он продолжал:

— Все согласны, что избирательный закон должен быть изменен, улучшен. Но как это сделать? Если мы будем здесь все вместе спорить, это продлится до бесконечности и мы ни к чему не придем. Лучше передать это дело в согласительную комиссию, и она выработает проект.

На следующий день заседала согласительная комиссия, которая после долгих споров приняла мало-мальски удовлетворительные решения. Парламент распускается в сентябре будущего года. Впредь парламент собирается на срок не долее двух лет и не может быть распущен без собственного согласия. В перерывах между сессиями страной управляет Государственный совет, без согласия которого король не может созвать чрезвычайный парламент. Само собой разумелось, что король и палата лордов сохраняются. Индепендентский взгляд победил и в вопросе об избирательном праве: в соответствующем пункте решений, хотя и говорилось о расширении, равенстве и свободе выборов, все же всеобщее избирательное право не провозглашалось.

У Кромвеля немного отлегло от сердца. Согласительные пункты были приняты по его настоянию; они, конечно, ближе склонялись к индепендентским «Главам предложений», чем к левеллерскому «Народному соглашению», и могли послужить приемлемой основой для переговоров с Карлом.

1 ноября заседания армейского совета возобновились. И сразу стало ясно, что надежды на примирение мало. За это время по армии разнеслись слухи о переговорах короля с шотландцами. Поговаривали даже, что он собирается бежать, что ему предложена помощь, он должен только согласиться на пресвитерианское устройство церкви. В армии начались сходки. Раздались голоса, что Карла нельзя держать в Гемптон-Корте, где он пользуется слишком большой свободой. 1 ноября стража в его покоях была усилена, многих приближенных попросили оставить дворец. Шотландские уполномоченные выразили протест. Времена наставали сомнительные и опасные, везде — в армии и в парламенте, в Сити и в сельской округе — чувствовалось сильнейшее брожение. Что-то должно было произойти.

Кромвель едва успел открыть заседание, как на него сразу обрушился поток требований. Все они касались короля и лордов: их следует лишить права вето. Самые крайние из спорщиков, казалось, готовы прибегнуть к мечу. Армия выходила из повиновения, они все забылись!

— Вопрос о праве вето, — сказал он, — это дело парламента. А я сейчас буду говорить об армии. От нее поступило несколько деклараций. Приказы главнокомандующего относительно собраний нарушаются. Дисциплина, военная дисциплина — вот что забыто в армии. Я считаю, что никакое отдельное лицо, никакая отдельная группа в армии не имеют права созывать собрание роты или полка и ни в какой мере не могут освобождать армию от приказов главнокомандующего. Такой путь гибелен для армии. — Он возвысил голос: — Вы понимаете, что мы сами себя зарежем, если не будем подчиняться правилам войны, и потому я предлагаю всем подтянуться! Армия должна заниматься своими делами, парламент — своими, или он вообще не парламент. Поэтому предоставим ему самому решать, какой образ правления установить в английском королевстве.

Что тут поднялось! Кромвель снова почувствовал, что на него смотрят с ненавистью, как на предателя. Он и сам понимал, что попытки передать дело в руки пресвитерианского парламента неудачны — это собрание столько раз их подводило! Левеллеры не желали уступать. Все они — Уайльдман, Рейнсборо, Петти, Сексби — точно с цепи сорвались. Лорды не могут быть законодателями! Король не должен иметь никаких прав!..

Дни сменялись днями, последовательность прений уже трудно было уследить, заседания превращались в сплошной кошмар все тех же обвинений, аргументов, ссылок.

И Кромвель уговаривал, мирил, грозил и опять уговаривал. После одной из самых его длинных и удачно-примирительных речей вдруг поднялся никому не известный капитан Бишоп и заявил:

— Мы все тут стараемся оберечь того самого Человека Кровавого и те основы тирании, против которых господь с небес дал столь явные знамения. Я уверен, это приведет нас к погибели.

Вскочил обрадованный Уайльдман. Конечно, он выразил горячее одобрение этому Бишопу.

— Разве это разумно и справедливо, — с гладкой напористостью опытного оратора говорил он, — наказывать смертью тех, кто, повинуясь приказаниям, вел войну, а потом говорить о милосердии к тому, кто был главным актером в этой игре, кто был великим зачинщиком всего? Не я один думаю, что сохранение короля или лордов несовместимо с безопасностью народа…

Вот куда они вели… И остановить их было невозможно. 4 ноября они заявили, что избирательные права должны получить все граждане, кроме слуг и лиц, живущих подаянием. 5 ноября (Кромвель в этот день отсутствовал) они вынесли решение, что армия не желает новых переговоров с королем. В газетах писали: «Кромвель и левеллеры могут столь же хорошо примириться, как огонь и вода. Цель одних — народовластие, цель других — олигархия».

Всего этого было более чем достаточно. 8 ноября Кромвель приказал агитаторам и офицерам немедленно вернуться в полки, к исполнению своих прямых обязанностей. Заседания совета были прерваны, «Народное соглашение» передано комитету, составленному из одних офицеров. Совет армии прекратил свое существование.

Пока спорили, бранились, обвиняли друг друга офицеры и агитаторы, индепенденты и левеллеры, темные дела творились совсем недалеко от церкви святой девы Марии, и дела эти имели прямое отношение к тому, о чем велись дебаты. Карл, то ли монарх, то ли пленник в Гемптон-Корте, и не думал сдаваться, молчаливо ждать, пока армия решит его участь. Он, как когда-то Мария Стюарт, и в заточении был полон энергии, и тут вокруг него постоянно плелась сеть интриг и заговоров.

В этой истории все темно, и вряд ли когда-нибудь удастся разгадать ее до конца. Факты же сводились к следующему. В августе дальний родственник Кромвеля, женатый на дочери его кузена Гемпдена, полковник Роберт Хэммонд попросил отставки из армии на том основании, что «армия, по всей видимости, решила нарушить свои обещания по отношению к королю, и он не хочет участвовать в этом вероломстве». Хэммонд был, кроме того, племянником королевского капеллана. По его просьбе он был 31 августа назначен комендантом острова Уайт — тихого местечка у южного побережья Англии. Между 4 и 12 сентября остров Уайт посетил Оливер Кромвель. Цель его визита осталась неизвестной. Он долго беседовал с Хэммондом и после того поддерживал с ним постоянную переписку.

11 ноября в совете офицеров майор Томас Гаррисон, сектант и мистик, пересыпая свою речь цитатами из Ветхого завета, открыто обрушился на короля, назвал его Человеком Кровавым и потребовал привлечения его к суду за преступные деяния против своего народа. В этот же день Кромвель написал коменданту Гемптон-Корта, кузену своему Уолли, записку:

Уолли немедленно показал это письмо королю — не для того, как он объяснил, чтобы напугать его, но чтобы уверить его в добром расположении офицеров.

11 ноября ночью Карл незадолго до смены караула вышел, никем не замеченный, через заднюю калитку дворцового сада. В лесу, в условленном месте, его ждали Эшбернем и Беркли с добрыми конями, и через несколько часов он был уже далеко от Лондона. Обмотав лицо шарфом, чтобы его не узнали, он скакал на юг, к морю.

Полковнику Уолли Карл оставил письмо, где сообщал, что побег его вызван не письмом Кромвеля, а чувством отвращения, которое он питал к своему положению пленника. Он просил также позаботиться о сохранении в должном порядке дворца, его любимых картин и обстановки. Последнее было похоже на издевательство.

Кромвель узнал о побеге короля в ту же ночь. Его послание спикеру парламента с сообщением о побеге короля датировано: «Гемптон-Корт. 12 ночи».

Через два дня всадники достигли южного побережья Англии. Эшбернем и Беркли посвятили во все коменданта острова Уайт Роберта Хэммонда, надеясь на его поддержку. Они просили укрыть Карла в Кэрисбрукском замке на острове или достать ему корабль и переправить на континент. Хэммонд смертельно побледнел, задрожал всем телом и воскликнул:

— О джентльмены, вы меня погубили!

Затем, несколько оправившись, заявил твердо, что вынужден взять короля под стражу. Верность парламенту (или страх перед Кромвелем?) победили личные симпатии. Король стал пленником Кэрисбрукского замка, в Лондон полетел гонец с донесением о случившемся.

Несколько дней спустя Кромвель поднялся в палате общин, чтобы сообщить о том, что король прибыл на остров Уайт и находится в надежных руках. Он говорил о том, каким честным и преданным человеком оказался полковник Хэммонд, с каким усердием он охраняет особу короля. Его веселость заставила некоторых проницательных людей подумать: «Не потому ли он так радуется, что король угодил как раз туда, куда ему, Кромвелю, было нужно?»

В самом деле, на острове Уайт король был далеко и от левеллеров, которые, того и гляди, готовы были пустить в дело свои угрозы, и от шотландцев, замышлявших его похитить. Он был в руках родственника Кромвеля, и за Кромвелем оставалось решающее слово. Так, по крайней мере, думали многие современники.

Кромвель и сам понимал, что решающее слово теперь за ним. Он ощущал в себе огромную силу. На 15 ноября был назначен общий смотр семи полков близ местечка Уэр, в Герфордшире. Еще в Пэтни было решено, что смотр войск будет проводиться по частям — так легче договориться с солдатами.

Полкам уже известно было о побеге Карла, но где он, еще никто не знал. Во все гавани и порты разослали специальные запреты: ни один корабль не должен отплыть от берегов Англии. Тому, кто укроет у себя короля и не сообщит об этом парламенту, грозили смертная казнь и конфискация имущества.

Брожение в армии готово было перейти в мятеж. Левеллеровские памфлеты ходили по рукам. Уайльдман писал, что Кромвель и Айртон предали дело народа и отстаивают интересы его врагов. Лилберн призывал: «Добивайтесь чистки нынешнего парламента!.. Настаивайте на выплате жалованья! Требуйте уничтожения церковной десятины; отмены монополий, принятия „Народного соглашения“! Но главное — не доверяйте генералам, ибо они в сговоре с парламентом!..» Кромвелю доносили, что многие левеллеры не столь настроены против Карла, как против него, Кромвеля. А в парламенте поговаривали, что Генри Мартен готов быть вторым Фелтоном: как тот вонзил кинжал в Бекингема, так Мартен теперь жаждет обагрить свой клинок кровью победителя при Нэсби.

Кромвель и Фэрфакс ехали верхом бок о бок, не переговариваясь, с тревогой вслушиваясь в шум, доносившийся издалека, с той стороны, куда они направлялись. Когда они въехали на холм и поле, покрытое войсками, открылось перед ними, они сразу заметили, что солдат прибыло больше, чем они ожидали: вместо семи полков явилось девять. Без разрешения прибыли полки Гаррисона и Роберта Лилберна — брата «свободнорожденного Джона». Они пришли вопреки приказу главнокомандующего, уже это само по себе являло бунт. На многих шляпах что-то белело: это были листки с текстом «Народного соглашения» и девизом: «Свободу Англии! Права солдатам!»

Какой-то всадник отделился от войска и помчался наперерез генералам. Кромвель узнал Рейнсборо. Весь вид его выражал независимость и решимость, на шляпе белел листок, в руке он держал текст «Народного соглашения». Кромвель сделал знак адъютанту, тот выскочил навстречу всаднику, толкнул его конем, вырвал бумагу, не дал подъехать к командованию. Полки зашумели.

Фэрфакс, взглянув на Кромвеля, тронул коня. Вместе они подъехали к первому полку, и Фэрфакс спокойным начальственным тоном произнес несколько слов. Он призывал солдат покончить с недовольствами, подписать присягу командованию и военному совету. Все обошлось мирно: солдаты дружно прокричали «ура», текст присяги пошел по рядам.

Второй, третий, четвертый полки подчинились столь же безропотно. Перед полком Гаррисона заговорил Кромвель. Возвысив голос, он перекрыл раздавшиеся было мятежные выкрики; солдаты, немного пошумев, подчинились. Белые листки со шляп исчезли.

Подъезжая к полку Роберта Лилберна, Кромвель ощутил такую враждебность, что сердце его мгновенно налилось яростью. Довольно уговоров! И в самом деле, в ответ на его хриплым голосом выкрикнутый приказ снять листки со шляп и удалиться восвояси никто не пошевелился. Он увидел близко против себя дышащие ненавистью лица солдат, мрачную решимость настоять на своем, не подчиниться. И это были его солдаты, его армия!

Он выхватил шпагу. Вы не хотите подчиниться, так я вас заставлю! Конь взвился на дыбы под его безжалостными шпорами. Солдатские лошади испуганно шарахнулись, ряды смешались, кто-то упал. Кромвель не помнил себя. Его шпага со свистом рассекала воздух, а другая рука срывала, рвала, комкала белые листки. Кого-то он ударил по лицу, с кого-то сбил шляпу.

— Хватайте зачинщиков! Вяжите их! — кричал он. — Я им покажу бунтовать!

Опомнившиеся адъютанты бросились ему на выручку, обезоружили четырнадцать человек. Тогда руки сами потянулись к шляпам, головы обнажились, листки стали исчезать. Солдаты то ли устыдились своего бунта, то ли убоялись безумного гнева командира.

Тут же устроили военно-полевой суд. В вопросах дисциплины Кромвель был беспощаден. Четырех приговорили к смертной казни, но пугающая бледность Фэрфакса, умоляющие знаки некоторых офицеров смягчили Кромвеля. Он уже начал остывать. Вместо четверых решили расстрелять одного — на кого падет жребий. Четверо солдат, уже без мундиров и шляп, протянули руки к соломинкам. Самую короткую, роковую, вытянул рядовой Ричард Арнольд.

Забили частую дробь барабаны, грянул залп, и молодой солдат упал, дергаясь и обливаясь кровью. Кромвель и Фэрфакс, адъютанты, мятежные солдаты, арестованные и те трое, которым волею судьбы удалось избежать расстрела, молча смотрели на корчащееся на земле окровавленное тело.

Барабанная дробь затихла. Кромвель и Фэрфакс повернули лошадей, солдаты строем, стараясь не смотреть на тех, кто суетился возле убитого, стали уходить с поля.

Смотры других полков несколько дней спустя прошли без происшествий.

Парламент, выслушав отчет Кромвеля о событиях в Уэре, вынес ему благодарность. И только Эдмунд Ледло голосовал против.