"Кромвель" - читать интересную книгу автора (Павлова Татьяна Александровна)

3. Верховный суд справедливости

8 января, в два часа дня, Верховный суд справедливости собрался в Расписной палате Вестминстера. Суд над королем перестал быть угрозой фанатиков; невероятное стало реальностью.

Старинная палата Вестминстера, бывшая спальня Генриха III Плантагенета — Camera Depicta была когда-то богато разукрашена стенной росписью, изображающей библейские сцены и жития святых. Золото и пурпур красок давно выцвели, скульптуры вдоль оконных проемов пооблупились, но Расписная палата по-прежнему была одной из самых значительных зал Вестминстера. Осенью 1558 года Елизавета именно сюда перевела судей, обвинявших Марию Стюарт в мужеубийстве и предосудительной связи. Именно здесь заточенной шотландской королеве был вынесен предварительный приговор: «Виновна».

Теперь фрески были скрыты роскошными французскими гобеленами с подвигами Геракла — собственностью Карла Стюарта. Здесь снова предстояло вынести предварительный приговор венценосцу.

Огонь огромного камина освещал залу, свечи трепетали в канделябрах, входили и выходили бесшумные клерки. Пятьдесят три человека отважились в этот день судить короля. Эти люди — члены «очищенной» палаты общин и армейские офицеры. Среди них «кромвелевские полковники»: Уолли, Оки, Прайд, Гаррисон, Хьюсон, Ивер, Хортон, Гоффе. В дальнейшем их число будет то больше, то меньше, но никогда оно не подымется выше цифры шестьдесят семь. «Что можно ждать от такого суда?» — презрительно цедили роялисты. Пресвитериане пожимали плечами. Полковник Прайд в прошлом был возчиком, Ивер и Хортон — слугами, Гаррисон — клерком. Председателем был избран судья из Честера Джон Брэдшоу, — человек, ничем себя до сих пор не проявивший и достаточно безликий. Ему выдали великолепную алую мантию и шляпу с высокой тульей, в которую осторожный судья подложил стальные пластины.

О работе суда, происходившей в Расписной палате с 8-го по 20 января, никто ничего не знал. То, о чем совещались между собою судьи, осталось тайной. 9 января избранный судом сарджент под звуки труб прочел народу в Вестминстер-холле, а затем в Чипсайде и на Старой бирже прокламации, приглашающие свидетелей обвинения против Карла Стюарта явиться в Расписную палату и дать показания. Еще стало известно, что для открытого процесса избран Вестминстер-холл — самый большой общественный зал в королевстве.

Кромвель в эти дни был очень занят. Надо было участвовать в заседаниях трех органов — совета армии, парламента и Верховного суда. Так или иначе выбор был сделан. Он взялся за организацию суда с той решимостью, собранностью и хваткой, с которыми планировал большое сражение. Он вел переговоры с пресвитерианами Сити, стремясь если не привлечь их на свою сторону, то хотя бы нейтрализовать. Он настаивал на открытом ведении процесса — народ должен видеть, что в зале совершается правосудие, а не заговор. Кто-то из членов палаты предложил упразднить палату лордов.

— Вы что, все посходили с ума! — накинулся на него Кромвель, не пытаясь скрыть гнева. — Вы хотите восстановить против себя пэров именно сейчас, когда нам нужен самый тесный союз?!

А тут еще Сидней, самонадеянный графский сынок, заявил: король не может быть судим никаким судом; если короля судить и казнить, народное возмущение сметет и судей, и саму власть на земле.

— Никто не пошевелится! — опять вспылил Кромвель. — Говорю вам, мы снесем ему голову, и вместе с короной!

Он имел основания так говорить. Поток петиций с требованием суда и казни не прекращался. Международная обстановка была исключительно благоприятной. Франция, главный союзник короля, сама была расколота и потрясаема Фрондой. Королева-регентша уже бежала с малолетним королем из Парижа, Лувр опустел, Генриетте-Марии не на кого было опереться. Голландия тянула, выжидая, и с большой прохладцей отнеслась к настойчивым мольбам принца Уэльского: ей не было резона ввязываться в чужую распрю. Флот принца Руперта был слишком жалок, чтобы рискнуть на попытку освободить короля, запертого теперь под семью замками.

Всем казалось теперь, что именно он, Кромвель, решает дело. Он стал единственным могучим антиподом королю. Республиканцы и левеллеры смотрели на него с надеждой, роялисты — с ненавистью и страхом. Даже иностранные державы молча склонили перед ним голову. Пришла бумага от голландских Генеральных штатов с рекомендацией новых послов — она была адресована не королю, не парламенту, не совету армии, а лично ему, Оливеру Кромвелю.

Слишком много людей, слишком много дел. А он чувствовал потребность сосредоточиться. Как вынести это бремя? Как выстоять?

В тот день он заперся дома. Офицеру, который дежурил у него (теперь у него всегда дежурил кто-нибудь из офицеров), приказал никого не пускать и не говорить, где он.

В дверь постучали. И дома нет ему покоя! Кто посмел?

— Я ведь приказал меня не тревожить! — начал он распекать офицера и осекся: рядом с офицером стоял полковник Джон Кромвель, его кузен, со шляпой в руке. Как он сюда попал? Ведь он был в Голландии, с роялистами… Кромвель сухо поклонился.

— Генерал, — произнес кузен, низко склоняясь и прижимая к груди шляпу, — я хотел бы сказать вам несколько слов наедине. У меня дело чрезвычайной важности.

Кромвель отступил, пропуская его в кабинет.

— Генерал, — сказал Джон Кромвель, — я буду с вами откровенным. Не знаю, согласитесь ли вы со мной… — Он понизил голос и шагнул ближе: — То, что вот-вот должно свершиться с королем, — это же величайшая гнусность! За границей (я только что оттуда) смотрят на это с отвращением.

Кромвель отвернулся и сделал несколько шагов в сторону, как бы желая увеличить расстояние между собой и просителем. Так вот оно что! Это еще один ходатай по делу Стюарта. Его прислали из-за пролива — и все опять к нему!

— Генерал! — приглушенный голос родственника звучал все настойчивее. — Я никогда не мог себе представить, что вы, вы можете участвовать в таком деле. Ведь вы всегда, я сам слышал, уверяли, что не хотите ему вреда. Вы говорили…

— Полковник! — сурово прервал Кромвель. — Не надо об этом. Это не моя воля, это воля армии. Да, когда-то я говорил… но времена меняются. Провидение решило иначе. Вы видите, я один, в скорби. Я пощусь и молюсь за короля. Но вернуться вспять мы не можем.

Полковник быстро, все еще прижимая шляпу к груди, подбежал к двери и с силой захлопнул ее. Снова, подойдя вплотную к Кромвелю, горячо зашептал ему прямо в ухо:

— Кузен мой, дорогой кузен, сейчас не время попусту тратить слова, поймите же вы это! Посмотрите сюда. — Он повернул шляпу тульей вниз и стал отрывать подкладку. — Вот… Смотрите!

То, что он развернул перед Кромвелем и дрожащими руками поднес почти к самому его носу, было чистым листом бумаги.

— Что это?

— Да смотрите же! Вы узнаете эту подпись, внизу? Да, да, Чарльз Рекс — именно так всегда подписывался его величество. А эта подпись вам известна?

Прыгающий палец прошелся по имени принца Уэльского.

— А эту печать вы видите? Это государственная печать Англии! Теперь решайте. — От волнения голос полковника сделался сиплым: — Решайте! В вашей власти теперь написать на этом листе любые условия, на которых вы согласны сохранить королю жизнь. Понимаете, любые! От вас сейчас зависит все. В вашей власти осчастливить и себя самого, и всех детей ваших, да что детей! Все ваше потомство на веки вечные, всех ваших близких! Но если вы откажетесь — берегитесь! Когда-то ваш предок сменил скромную фамилию Вильямс на славное имя Кромвелей, — смотрите, как бы вас не заставили сменить фамилию еще раз. Потому что если это случится (вы понимаете, о чем я говорю), и на вас, и на потомков ваших падет такое бесчестье, которого ничто не смоет! Решайте!

Кромвель молчал. Он был ошеломлен. Полчаса назад ему все было ясно, и он уже готов был выполнить волю Провидения. А сейчас опять — решайте! Доколе, о господи!..

— Кузен, — сказал он мягко. — Оставьте меня сейчас. Я должен подумать. Идите к себе в гостиницу и ждите до вечера. Спать не ложитесь, пока не получите ответа. Мне нужно подумать и посоветоваться.

Было около часа ночи, когда Джон Кромвель, все еще меривший шагами гостиничный покой, услышал наконец стук в дверь. Перед ним стоял незнакомый офицер.

— Вы можете идти спать, полковник, — сказал он. — И спите себе спокойно: ответа не будет. Совет офицеров обратился к богу и вынес решение, что король должен умереть.

До суда оставались считанные дни. В Расписной палате обсуждали последние детали процесса. Карла было решено перевести в дом Роберта Коттона: он непосредственно примыкал к зданию Вестминстера, а сад его выходил к Темзе. 19 января его под усиленной стражей перевезли в Лондон, затем на барже доставили к дому Коттона. Кромвель подошел к окну Расписной палаты и увидел, как король идет по саду между двумя шеренгами мушкетеров. Лицо Карла было серым, развившиеся волосы уныло свисали вдоль щек. И все-таки это был король! Кромвель побледнел.

— Господа! — сказал он, оборотясь к судьям. — Он идет, он идет сюда, и мы теперь должны свершить это великое дело, на которое смотрит сейчас вся страна. Мы должны решить теперь же, какой ответ мы дадим королю, когда он предстанет пред нами, ибо первый его вопрос будет: какой властью и по каким полномочиям мы его судим?

Все молчали. Затем скорый на язык Мартен ответил:

— Именем общин, и собранного парламента, и всего доброго народа Англии!

20 января, в субботу, около двух часов пополудни, суд над королем начался. Шестьдесят семь судей, предшествуемые стражей с алебардами, торжественно вступили на помост, приготовленный для них в Вестминстер-холле, и расселись на обитые красным сукном скамьи. Брэдшоу поместился посредине в кресле темно-красного бархата. Кромвель по своему обыкновению занял место в одном из задних рядов. Он хорошо видел стол, покрытый ковром, на который положили знаки верховной власти — меч и скипетр. Напротив председателя, спиной к залу, находилось обитое алым бархатом кресло для подсудимого. Помост отделяли от мест для публики два деревянных барьера, между которыми встали вооруженные солдаты. По обеим сторонам помоста, над ним, были устроены галереи для знатных господ и дам.

Затем широчайшие двери Вестминстер-холла распахнулись, и хлынула публика. Было дозволено пускать всех, без различия пола, возраста, состояний, — и разношерстная, густая, непривычно молчаливая толпа в считанные минуты заполнила зал до отказа. На галереях расселись именитые горожане, дамы, иностранные послы. Многие были в масках.

В торжественном молчании, нависшем над тысячами голов, раздались тяжелые шаги и позвякивание оружия: на помост вышли двадцать стражников, а за ними в сопровождении офицеров — король. Он шел очень прямо, небольшой рост не мешал усвоенной с детства величественной осанке. Черная одежда с головы до ног, черная шляпа — он не снял ее при виде судей в знак презрения к ним. Окинув их строгим взглядом, Карл сел, так и не сняв шляпы. Потом, приподнявшись, оглядел замерший зал и снова опустился в кресло. На лице его застыла презрительная улыбка.

Началась перекличка. Первым было названо имя Брэдшоу, вторым — Фэрфакса. И тут случилась заминка: генерала в зале не оказалось.

— Он слишком умен, чтобы явиться сюда! — крикнула с галереи женщина в маске. Это была леди Фэрфакс.

Встал председатель суда Брэдшоу.

— Карл Стюарт, король Англии, — произнес он. — Общины Англии, собранные в парламенте, в соответствии со своим долгом перед справедливостью, перед богом, нацией и перед самими собою, в соответствии с властью, которая им доверена народом, учредили эту высшую палату правосудия, перед которой вы предстали. Выслушайте предъявленное вам обвинение.

Генеральный прокурор Джон Кук начал читать обвинительный акт.

— Постойте! — Карл хотел прервать его. Он протянул трость и дотронулся до плеча Кука серебряным набалдашником. Кук резко обернулся, тяжелый набалдашник упал и покатился по деревянным доскам помоста. Никто не пошевелился. Карл помедлил, сам нагнулся и поднял набалдашник. Это унижение было замечено всеми. «Дурное предзнаменование для короля», — шепот пронесся по залу.

Между тем Кук продолжал читать. Монарх был наделен ограниченной властью, говорилось в акте, и обязан был управлять страной в согласии с ее законами. Но, задавшись коварной целью присвоить тираническую власть, он уничтожил права и привилегии народа и злоумышленно развязал против него кровопролитную войну. Он пытался вести ее с помощью иноземного вторжения. «И все это предпринималось с единственной целью — отстоять личный интерес, произвол и претензии на прерогативы для себя и королевской фамилии в ущерб интересам народа, общему праву, свободе, справедливости и миру этой страны». Имя народа поминалось многократно. Но за обкатанными, привычными фразами о свободе, справедливости, мире угадывалось другое: кое-кто не мог простить Карлу того, что он слишком открыто, слишком беззастенчиво попирал денежный интерес, вторгался в собственнические права имущего класса. И поэтому Карл объявлялся ответственным «за все измены, убийства, насилия, пожары, грабежи, убытки… причиненные нации в указанных войнах» и «как тиран, изменник и убийца, открытый и беспощадный враг английской страны» призывался к ответу от имени всего народа.

При последних словах Карл громко рассмеялся, а с галереи раздался тот же голос:

— Это ложь! Ни половина, ни даже четверть народа Англии не согласны с этим! Оливер Кромвель — негодяй и предатель!

— Стреляйте в нее! — раздалась команда начальника стражи.

Но выстрела не последовало: окружающие поспешили вывести леди Фэрфакс из зала.

Когда порядок был восстановлен, король заговорил.

— Я желал бы знать, — внятно, почти не заикаясь, произнес он, — какой властью я призван сюда? Еще недавно я вел переговоры на острове Уайт с обеими палатами парламента, и мне доверяли. Мы почти решили все условия мира. Я желал бы знать, какой властью — я разумею законную власть, а не власть разбойников и воров, — я вырван оттуда и привезен сюда?

Брэдшоу ответил:

— Властью и именем народа Англии, который избрал вас королем.

— Я отвергаю это, сэр, — с торжеством произнес Карл. Недаром он был сыном Якова I, убежденного защитника теории божественного происхождения королевской власти. Эту теорию, развитую и обоснованную в трактатах отца, Карл Стюарт знал так же хорошо, как слова воскресной обедни. — Англия никогда не была выборной монархией, — продолжал он. — Она была наследственной монархией на протяжении последней тысячи лет… Покажите мне законные основания вашего суда, опирающиеся на слова божьи, Писание или конституцию королевства, и я отвечу.

Восемьдесят лет назад великая королева Елизавета, отстаивая перед шотландскими лордами суверенитет своей «возлюбленной сестры» Марии Стюарт, выражалась почти слово в слово так же.

И сейчас король Карл I, непоколебимый и спокойный, твердо стоял на тех же позициях.

— Помните, — сказал он, — я ваш король, ваш законный король. Мои полномочия, унаследованные по закону, вручены мне самим богом. Я не предам их, отвечая новой незаконной власти.

Брэдшоу понял, что допустил оплошность: королю не надо было давать в руки этот козырь. В самом деле, никогда еще до этого момента, ни по каким существующим законам монархического государства, народ не судил своего короля, и никакой суд с точки зрения этих законов не мог быть правомочен. На повестку дня вставал отныне вопрос о создании новых, совсем иных законов — иначе король окажется прав в своем непризнании законности народного суда. А продолжить судебную процедуру было очень важно: только так судьи могли показать народу законность своих действий.

Но правосознание англичан шагнуло далеко вперед за эти восемьдесят лет, и подданные совсем не собирались отступать, как отступили шотландские лорды, пристыженные монаршим выговором Елизаветы.

— Сэр, вы задали вопрос, и вам ответили. Теперь суд ожидает от вас определенного ответа, — сказал Брэдшоу. — Для вас, может быть, наши полномочия неудовлетворительны, но мы знаем, что они основаны на воле бога и народа Англии.

Король, однако, стоял на своем. При чем здесь чья-то воля? Существует определенный, раз навсегда заведенный порядок вещей. Человек не вправе нарушать его. Препирательства могли продолжаться до бесконечности, но тут подали голос солдаты. «Справедливости, справедливости!» — закричали они. Заседание отложили до понедельника.

Пользуясь оплошностью Брэдшоу, Карл на следующем заседании суда, 22 января, приготовился к нападению. В самом начале он был предупрежден, что его молчание будет расцениваться как признание вины. И он начал говорить. Он доказывал и сам верил в это, что является защитником народных прав.

— Если бы речь шла только обо мне, — сказал он, — я ограничился бы сделанным в первый день заявлением о незаконности этого суда… Но дело не только во мне, речь идет о свободах и правах народа Англии.

Брэдшоу напряженно слушал, ища уязвимое место в рассуждениях короля.

— Сэр, — возразил наконец он, — мы не позволим вам оспаривать власть Верховного суда справедливости: он заседает здесь по воле нижней палаты, перед которой вы ответственны.

— Нет, я отвергаю это, — настаивал король. — Назовите мне хотя бы один прецедент — разве подобное когда-нибудь происходило в Англии?

Здесь он был прав. Да, прецедентов не существовало. Все, что совершалось сейчас под видавшими виды дубовыми балками Вестминстер-холла, совершалось впервые. Подданные сами, на открытом процессе судили своего короля за государственную измену.

Но Брэдшоу на этот раз нашелся.

— О том, сколь великим другом прав и свобод народа вы являетесь, пусть судят вся Англия и весь мир, — сказал он. — О намерениях человека говорят дела, и ваши намерения запечатлели кровавые следы по всей стране.

«Справедливости, справедливости!» — снова закричали солдаты. Заседание окончилось ничем.

На третий день, 23 января, все повторилось. Карл отказывался признать законность суда и отвечать на обвинения. В этот день палата общин вынесла решение, что отныне она будет действовать «властью парламента Англии». Тем самым власть короля была окончательно отвергнута.

24 и 25 января заседаний в Вестминстер-холле не происходило: суд допрашивал свидетелей в Расписной палате. Одни рассказывали, как король, начиная войну с парламентом, поднимал свое знамя в Ноттингеме, другие видели короля в доспехах на поле сражения, где он выступал против своих подданных, третьи слышали, как король приказывал не щадить пленных… В результате Карл был признан «тираном, предателем и убийцей, открытым врагом английского государства». Утром 26 января шестьдесят два члена суда в Расписной палате приняли решение, что король приговаривается к смерти «путем отсечения головы от тела».

В субботу, 27 января, Вестминстер-холл был снова полон народа. Короля ввели под крики: «Справедливости, справедливости!» и «Казни! Казни!»

На этот раз король, по-прежнему не снимавший шляпы, не сел в свое кресло, а обратился к Брэдшоу.

— Сэр, — сказал он, — позвольте мне сказать одно слово. Я надеюсь, что не подам повода прерывать меня, — только одно слово!

— Но, сэр, вас выслушают в свое время, — был ответ. — Выслушайте сперва суд.

— Я желаю, чтобы меня выслушали, — настаивал король, — это касается того, что собирается сказать суд. Поспешный приговор не так легко отменить.

— Вас выслушают до вынесения приговора. Господа, — Брэдшоу обратился к залу. — Обвиняемый уже несколько раз представал здесь перед судом, чтобы ответить за свои тяжкие преступления, известные всей стране. Однако он упорно не желал признавать свою вину. Приговор ему уже вынесен, но мы согласны предоставить ему слово, если он не будет подвергать сомнению законность суда.

Все затаили дыхание.

— Я желаю, — торжественно сказал король, — чтобы меня выслушали лорды и общины в полном составе. Я хочу сделать им одно предложение, которое гораздо важнее для мира королевства и для свободы моих подданных, нежели для моего собственного спасения.

Зал заволновался. Какое предложение? Что задумал король? Быть может, он хочет отречься от престола в пользу своего сына? Или предложить новые, более радикальные условия мира? А может быть, это очередная уловка?

Изощренные в юридических тонкостях судьи понимали, что просьба короля отрицает их правомочность не прямо, а косвенно. Но некоторые заколебались. Из задних рядов раздался громкий шепот:

— Что у нас, сердца из камня? Люди мы или нет? — Это говорил полковник Даунс. На него зашикали, но он повысил голос: — Пусть я поплачусь за это жизнью, но дайте мне сказать!

Кромвель, сидевший перед ним, резко обернулся. Глаза его метнули молнию.

— Вы в своем уме? — грубо спросил он. — О чем вы думаете, полковник? Вы что, не можете сидеть спокойно?

— Нет, не могу! — Даунс вскочил. — Милорды! — крикнул он. — Послушайтесь своей совести, не отвергайте просьбы арестанта! Я прошу суд удалиться на совещание!

В зале поднялся шум. Судьи нерешительно поднялись с мест и вышли в соседнюю комнату.

— Зачем вы нарушили ход заседания? — Кромвель был очень рассержен. — Вы не понимаете, что имеете дело с самым жестоким, самым коварным из людей! Его не следует щадить, его упрямству не надо потворствовать! Ни одному его слову нельзя верить!.. Сознайтесь, а может быть, вы хотите спасти своего старого господина?

Даунс отвечал дерзко, казалось, он действительно не хотел понять всей серьезности происходящего. Кромвель потерял терпение.

— Довольно! — сказал он. — Не будем слушать разглагольствований этого неустойчивого человека. Лучше вернемся в зал и исполним свой долг.

Авторитет его был непререкаем, и судьи расселись по местам. Брэдшоу отверг требование короля и, так и не предоставив ему слова, произнес длинную речь, полную юридических терминов, ссылок на Библию и события времен Эдуарда II, Ричарда II, Марии Стюарт.

— Существует договор, — говорил Брэдшоу, — заключенный между королем и его народом, и он накладывает обязательства на обе стороны: долг суверена — защищать свой народ, долг народа — верность суверену. Если король однажды нарушил клятву и собственные обязательства, он уничтожил свой суверенитет… Мы творим великое дело справедливости. Если даже нам суждено погибнуть, творя его, мы милостью божьей не отступимся от него.

Карл вскакивал, пытаясь отвечать, протестовать. Поздно! Приговор был произнесен:

— Упомянутый Карл Стюарт как тиран, изменник, убийца и открытый враг присуждается к смертной казни через отсечение головы от тела.

Члены суда встали в знак своего одобрения приговору. Карл вскочил.

— Так вы дадите мне слово, сэр? — обратился он к Брэдшоу.

— Сэр, вы не можете быть выслушаны, — ответил тот.

— Не могу, сэр?

— С вашего позволения, нет, сэр. Стража! Уведите арестанта.

— Но позвольте! Я не могу говорить после приговора? С вашего позволения, сэр, я могу говорить после любого приговора…

Карл путался в словах, заикался, смертельная бледность покрывала его лицо. Солдаты окружили его и силой повлекли вон из зала. Прямо в уши ему раздавался крик: «Справедливости! Казни! Справедливости!..»

Итак, приговор был сформулирован и оглашен перед народом. Теперь надо было собрать подписи судей. И снова возникли трудности: многим было страшно ставить свое имя под смертным приговором королю. Одно дело — молча подняться вместе со всеми в зале, выражая одобрение приговору, а совсем другое — собственноручно начертать под ним свое имя. Против казни английского короля открыто выступали Генеральные штаты Голландии, шотландское правительство Аргайла, король Людовик XIV. В парламент, совет армии, суд, Кромвелю, Фэрфаксу приходило множество писем с просьбой отменить приговор; ежедневно появлялись протестующие памфлеты. Говорят, даже лорд Фэрфакс пытался смягчить судей, указывая на опасность новой гражданской войны, если приговор будет приведен в исполнение.

Ничто не могло поколебать решимость кромвелевских офицеров: полковники Урлли, Оки, Хетчинсон, Гоффе, Прайд, Гаррисон, Ивер, Хортон первыми подписали приговор. Не медлили и парламентские республиканцы: Ледло, Мартен, лорд Грей. Но многих приходилось уговаривать, даже заставлять. Письменно засвидетельствовать свое согласие с приговором они никак не решались и старались ускользнуть под любым предлогом. И это дело Кромвелю пришлось взять в свои руки.

27 января, в субботу, он пришел в палату общин и стал убеждать тех ее членов, которые были одновременно и членами суда, подписать приговор. В этот же день он требовал, чтобы все судьи поставили свои подписи. Он был чрезвычайно возбужден: громко говорил, смеялся. Его шутовство, почти кощунственное, почти безумное, приводило в недоумение. Немногие понимали, как страшно напряжены его силы. Он подписался под приговором третьим, и при этом зачем-то вымазал чернилами лицо Генри Мартена, который отплатил ему тем же. Так, с запачканным лицом, с лихорадочно блестящими глазами, шумный, напористый, он переходил от одного к другому, упрашивая, угрожая, издеваясь.

В понедельник сбор подписей продолжался в палате общин. Один из ее членов, не посещавший заседаний суда, заглянул туда и хотел удалиться незамеченным.

— О нет, — закричал Кромвель, — те, кто вошел сюда, должны поставить свою подпись, я хочу, чтобы они сейчас же поставили свою подпись!

Увидя полковника Ингольдсби, который тоже не являлся на заседания суда, он подбежал к нему, схватил за руку, подтащил к столу, на котором лежал приговор, и, сложив перо в его пальцы, с громким смехом, водя его рукой, вывел: «Ричард Ингольдсби».

— Хоть вы и скрывались от меня все это время, — приговаривал он, — вы теперь должны подписать эту бумагу, как и все мы!..

Так было набрано 59 подписей. И как легко было после этого выставить Кромвеля главным виновником происшедшего, единоличным «цареубийцей»! Мало кто понимал, что его темпераментом, его авторитетом и несокрушимой энергией воспользовались куда более могущественные силы. Сам же он не был зачинщиком, он лишь исполнял чужую волю.

На площади перед Уайтхоллом застучали молотки: сооружался помост для казни. Его, как и саму плаху, обтянули черным сукном. Открытый процесс должно было завершить открытой, всенародной казнью. Палача нашли с большим трудом: даже палачи не соглашались на такую неслыханную казнь.

Рано утром 30 января в одну из комнат Уайтхолла, где Айртон и Гаррисон еще лежали в постели после бессонной ночи, вошел Кромвель и с ним несколько офицеров.

— Надо приготовить приказ палачу, — сказали они.

— Полковник, — Кромвель обратился к Ханксу. — Вам следует сделать это: так значится в решении суда. Ханкс стал отказываться, хотя знал, что генерал не терпит возражений. Присутствующие затаили дыхание. Кромвель молча посмотрел на него, затем шагнул к маленькому столику с письменным прибором, стоявшему у двери, взял лист бумаги и стал писать. Закончив, он подал перо другому офицеру, Хэкеру.

— Подпишите вы, полковник. Не будем полагаться на такого упрямого и ненадежного малого.

Хэкер взял перо, наклонился и, не сказав ни слова, поставил свою подпись.

А в это время площадь перед Уайтхоллом уже заполнялась народом. Все теснее становилось на балконах, крыши трещали под тяжестью зрителей. Кто половчее, взбирался на деревья. Послышался топот копыт, и отборные отряды «железнобоких» плотно окружили помост, выстроились вдоль стен дворца.

В два часа пополудни Карл, весь в черном, вышел на помост прямо из окна Банкетного зала в сопровождении епископа Джексона и нескольких офицеров. Там уже ждали палач и его помощник, одетые в костюмы моряков. Они были в париках, лица скрыты масками и накладными бородами. Король заметил, что плаха слишком низка — чтобы положить на нее голову, ему придется склониться очень низко. «Так надо, сэр», — ответил палач. Неудобно было объяснять королю, что это сделано нарочно. Так палачу будет легче действовать в случае сопротивления жертвы. На этот же случай в пол помоста возле плахи были вделаны железные крюки.

День был холодный. Карл, заглядывая в листок бумаги, произнес небольшую речь. Он говорил о своей невиновности. Парламент он обвинял в развязывании войны, армию — в применении грубой силы. Себя самого он упрекал лишь в том, что допустил казнь графа Страффорда. Он заявлял, что стоит за «народную свободу», но «не дело подданных, — говорил он, — участвовать в управлении государством». Король оставался королем и говорил как милостивый монарх, наставляя своих подданных, словно неразумных и злых детей. Он твердо знал, что власть вручена ему свыше и не его вина, что ее отнимают таким жестоким способом.

Эта уверенность давала ему силы сохранять королевское достоинство и в последний свой, смертный час. Он был вторым после Марии Стюарт из венчанных королей, кто принужден был склонить голову на плаху.

Морозный ветер налетал порывами, заставляя глаза короля слезиться. Его слова не были слышны притихшей толпе — народу, который молчанием своим одобрял происходящее. «Я умираю, — говорил Карл, — за свободу, я мученик за народ…» Никто, кроме стражи, не услышал этих слов. Никто больше не верил английскому монарху.

Окончив речь, Карл с помощью епископа убрал свои длинные поседевшие волосы под шапочку, снял плащ, опустился на колени, положил голову на плаху и после краткой молитвы вытянул вперед руки в знак того, что готов к смерти. Палач одним ударом топора отсек голову. Подручный палача подхватил голову и высоко поднял в руке.

— Вот голова изменника! — сказал он.

Не то стон, не то вздох пронесся над толпой. Несколько человек бросились к помосту, чтобы омочить платки в королевской крови. Кавалеристы стали оттеснять толпу от эшафота. Вскоре площадь опустела.

Кромвель не присутствовал на площади во время казни. Вместе с несколькими близкими офицерами он, как говорят, был погружен в молитву.

Тело короля положили в Банкетном зале — торжественном пиршественном зале, видавшем много блестящих и веселых трапез. В ночь после казни лорд Саутгемптон со своим другом сидел возле гроба в глубокой задумчивости. В два часа утра на лестнице, ведшей из внутренних покоев, послышались медленные тяжкие шаги. Кто-то поднимался в Банкетный зал. Дверь отворилась, и вошел человек, с ног до головы закутанный в плащ. Он подошел к телу и долго стоял над ним, глядя в лицо казненного. Затем покачал головой и со вздохом прошептал: «Жестокая необходимость!» Лорд Саутгемптон похолодел: он узнал голос Кромвеля. Постояв еще немного, вошедший повернулся и так же медленно, тяжелыми шагами удалился.

Впоследствии он всегда признавал, что казнь совершена по праву, и никогда не выражал сожалений. Он с гордостью заявлял, что сделано это было не «в уголке», не втихомолку — а на публичном процессе, по суду, перед всем народом. Казнь короля он называл «великим плодом войны», «осуществлением примерного правосудия» над главным ее зачинщиком.

Так же думали и его ближайшие соратники, для которых казнь короля была «славным делом справедливости». Этот первый в истории акт народного возмездия был главным политическим достижением буржуазной революции, наивысшим взлетом революционности ее вождей и в первую очередь самого Кромвеля. Люди из третьего сословия одержали верх над монархией и аристократией. Они глубоко верили в то, что казнь короля необходима для политической и религиозной свободы.

Казнь короля отныне и навсегда развеяла миф о неприкосновенности, о надмирной значимости монаршей особы. Великий прецедент был создан — не будь его, не могла бы осуществиться и казнь Людовика XVI и Марии-Антуанетты; не будь его, идеалы республики не смогли бы овладеть сознанием народов. Старый, живший века иерархический миропорядок был сокрушен — наступало Новое время, новая история.

В высшей степени смелые и революционные акты сопровождали описанные события. В день казни, 30 января, палата общин объявила государственным преступником всякого, кто станет провозглашать наследником престола любого из потомков Карла Стюарта. Видно, могучее проклятье тяготело над родом Стюартов, и сейчас пришло время ему осуществиться. 6 февраля была уничтожена палата лордов. И наконец, 7 февраля последовал знаменательный билль:

Это означало провозглашение республики. На новой государственной печати вместо профиля короля были изображены крест и арфа — геральдические символы Англии и Ирландии — и стояла надпись: «В первый год свободы, милостью божьей восстановленной».