"Ленинград действует. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Лукницкий Павел Николаевич)

ГЛАВА ВТОРАЯ

РЕЙД БАРЫШЕВА

НА ПОЗИЦИИ 107-го ОТБ.

ВЗЯТЫЕ ИЗ-ПОД ОГНЯ.

ВАЛЯ СЕРДИТСЯ.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ БОЯ.

ПОСЛЕ ФОРСИРОВАНИЯ МГИ.

ЗА ДОРОГОЙ ВЕНЯГОЛОВО – ШАПКИ.

МЕЖДУ ДВУМЯ АРТНАЛЕТАМИ.

ШЕСТЬ ТАНКОВ ОБХОДЯТ ОДИН.

ЧЕРЕЗ ЛИНИЮ ФРОНТА.

НА КП МАЙОРА ИГНАРИНА.

ВАЛЯ МИРИТСЯ С КОМАНДИРОМ ТАНКА.

(8-я армия и 54-я армия. Апрель 1942 года)

В середине марта я пробыл четыре дня в Ярославле – мне было разрешено съездить к моим родным. Я добирался туда через Волхов и Вологду по тыловым, серьезно дезорганизованным в ту пору железным дорогам и нагляделся на тяжкую долю ленинградцев, эвакуировавшихся по этим дорогам длинными, медленными эшелонами.

Конец марта и весь апрель я провел на Волховском фронте – в 8-й и 54-й армиях. Исходил пешком много фронтовых болот и лесов, пробыл немало дней в 107-м отдельном танковом батальоне, в горнострелковой бригаде, которые вели очень тяжелые бои, был у разведчиков, у артиллеристов и в стрелковых дивизиях.

После Эстонии, Ораниенбаумского «пятачка» и правобережья Невы 8-я армия занимала начиная с 27 января 1942 года оборонительные позиции в Приладожье – от деревни Липки на берегу Ладожского озера до стыка с 54-й армией. Эта армия по-прежнему до середины апреля вела наступательные бои на линии железной дороги Кириши – Мга, пытаясь пробиться к Любани и Тосно, навстречу 2-й Ударной армии, приближавшейся к Любани со стороны реки Волхов.

54-я армия, в частности корпус генерала Н. А. Гагена, достигла значительного успеха на участке от станции Погостье до станции Посадников Остров, выдвинувшись вперед крутою дугой и пройдя больше половины пути от линии Кириши – Мга до Октябрьской железной дороги. Но к юго-западу от Погостья важный опорный пункт сопротивления немцев – Веняголово все еще оставался в руках врага.

2-я Ударная армия еще 7 января 1942 года перешла в наступление с правобережья реки Волхов, 13-го форсировала реку, создала тогда на ее левом берегу плацдарм и раздвинула полосу прорыва до семнадцати километров в ширину. В конце января части армии (ею в то время командовал генерал-лейтенант Н. К. Клыков) достигли второй полосы вражеской обороны – у шоссе Новгород – Ленинград, а затем, прорвавшись на шестикилометровом участке у Мясного Бора, вместе с введенным в прорыв кавалерийским корпусом генерал-майора Гусева двинулись вперед на запад.

Ведя жестокие бои в тяжелейших природных условиях, преодолевая незамерзающие болота и глубокие снега, пехотинцы, лыжники, конники расширили полосу прорыва до сорока километров. Им удалось перерезать железные дороги Новгород – Чудово и Новгород – Ленинград и к концу февраля пройти вперед больше семидесяти пяти километров, подступить вплотную к Любани. До Любани оставалось всего несколько километров, но контратакуемая стянутыми сюда из-под Ленинграда и из других мест крупными силами противника, растянув фронт на двести километров и почти на полтораста свои труднейшие коммуникации, испытывая острый недостаток в снабжении, 2-я Ударная армия вынуждена была остановиться.

Ко второй половине марта немцам удалось приостановить и наступление 54-й армии, продвинувшейся к этому времени в районе западнее Киршией (у Посадникова Острова) на двадцать – двадцать пять километров.

И тогда для нанесения вспомогательного удара несколько переданных из 54-й в 8-ю армию соединений и частей были вновь брошены навстречу 2-й Ударной на другом участке – на Веняголово со стороны Погостья. Если б им удалось сомкнуться с частями 2-й Ударной армии, то крупная приволховская группировка немцев была бы полностью окружена и уничтожена. Понимая эту угрозу, немцы в свою очередь несколько раз пытались подсечь в основании клин, созданный 2-й Ударной армией, и перерезать ее коммуникации.

В апреле 1942 года большинство командиров в 8-й и 54-й армиях о действиях 2-й Ударной армии официально не были информированы.

В такой обстановке с 5 по 8 апреля начался новый этап боев в районе Погостья – Веняголова. В настоящей главе описывается один из эпизодов этих серьезных боев.

Протянувшийся вдоль железной дороги Назия – Мга тракт скрещивается с фронтовой дорогой, ведущей на юг от Назии. Эта достраивающаяся дорога – бревенчатый настил по болоту, крепленный гвоздями и проволокой. В изорванных полушубках, измазанных болотной жижей, работают здесь «старички» – саперы. На самом перекрестке – пост регулировщиков, греющихся у костра. Машин мало. Гляжу, – в нужном мне направлении бежит двухместная легковая машина с откинутым позади третьим сиденьем. В ней – трос. За рулем – подполковник танковых войск.

Пока регулировщик проверяет его документы, приглядываюсь, прошусь.

Втискиваюсь в дыру откидного сиденья, потеснив красноармейца.

Едем. Архаическая машина, стуча левой рессорой, прыгает по бревнам. Несколько километров такой дороги вытрясывают всю душу, но появляется дощатый продольный настил – две «ленты» для колес, и машина мчится теперь легко.

Обгоняя конный обоз, застреваем было, пока весь он не скатывается в грязь «немощеной» дороги, что тянется в той же лесной просеке вдоль настила.

На этом настиле сделаны бревенчато-дощатые разъезды, которые дают нам возможность разминуться со встречными машинами.

Наша рокадная дорога проходит в четырех-пяти километрах от немецких передовых позиций, но – если обстрел ленив и редок – густой лес создает впечатление мира и тишины этих мест.

Заместитель командующего по автобронетанковым войскам 8-й армии подполковник Андрющенко, оказывается, был чуть не десяток лет пограничником, изъездил всю Среднюю Азию, весь Памир, знает перевалы Кой-Тезек и Ак-Байтал, бывал в Мургабе, в Хороге, все ему там знакомо, знакомы имена хорошо известных мне геологов, местных советских работников, пограничников.

Вспоминаю Старикова – начальника памирского отряда в 1930 году. К полнейшей моей неожиданности, Андрющенко сообщает, что мой старый знакомый Ф. Н. Стариков, ныне генерал, назначен сейчас командующим 8-й армией, вместо генерала Сухомлина, который вчера, 23 апреля, уехал принимать от И. И. Федюнинского 54-ю армию. Федюнинский накануне получил назначение на Западный фронт.

Я сейчас – на территории 8-й армии и Старикова, конечно, повидаю.

– А тебя я завезу, – говорит Андрющенко, – в один танковый экипаж, не пожалеешь!

…На восьмом километре от перекрестка – лес, болото, 107-й отдельный танковый батальон майора Б. А. Шалимова. Андрющенко знакомит меня со старшим политруком И. И. Собченко – комиссаром батальона, и, коротко побеседовав с ним, уезжает дальше. А я остаюсь в густом березнячке среди немецких трофейных танков, среди бывших, затонувших в болоте землянок и блиндажей, замененных сейчас шалашами, возведенными на болотных кочках.

Выходит солнце и, хлюпая по чавкающей жиже, я подхожу к примаскированному в тоненьком молоднячке немецкому среднему танку Т-3 с намалеванными на нем германским черным крестом и цифрой «121».

Молодой, худощавый, очень спокойный и тихий в речи Николай Иванович Барышев и члены его экипажа гостеприимно встречают меня. Лезу в танк, осматриваю машину во всех подробностях и затем – в первой доброй беседе – знакомлюсь ближе со всеми пятью танкистами.

Над нами пролетают немецкие самолеты, танкисты подбегают к трофейному пулемету, установленному на пне, рядом с танком, готовые стрелять, если мы будем замечены. Но нас не замечают…

Ноги мокры и зябнут, ночевать на болоте, жить здесь – сыро, неуютно, холодно. Но ни танкистам, ни мне к такой обстановке не привыкать. Ночью в сквозистом шалаше похрустывает ветвями морозец, падают легкие снежинки. Подстилкой мне служит плащпалатка, застилающая бревнышки, уложенные на болотные кочки. Лежа рядом со мной, комбат майор Шалимов повествует о своей работе в 48-м танковом батальоне на Карельском перешейке поздней осенью 1941 года. О том, как в укрепленном районе ставили танковые башни некими крепостями на мерзлой земле, и как постепенно, когда земля оттаивала, эти башни покосились, и как танки выходили из строя, но своей броней спасали жизнь многим танкистам, что вели огонь из этих неподвижных огневых точек. И о гибели генерала Лавриновича в Белоострове. И о многом, многом еще…

К утру сапоги мокры, не просохли за ночь. Пальцы едва держат карандаш. Старший политрук тщетно старается растопить «буржуечку» сырыми дровами Всходит солнце, частокол березок оглашается чири каньем птиц. Уходя в даль мелколесья, эти березки скрывают то громадину – танк KB, то трофейный немецкий танк (из них в батальоне состоит вся третья рота), то шалаш, палатку, автофургон. На бревенчатых настилах сложены ящики со снарядами. Осколочные выложены поверх – рядами. Смерзшиеся было за ночь листья, укрывающие болото ковром, – сухие, старые листья – размокли, размякли. На пнях, на валежнике, на ящиках, среди ветвей и коряг болота, возле шалашей и танков люди, разговаривая о делах, работают, хлебают из котелков утренний суп. Завтракаю в шалаше, мою котелок, кружку и я. Курю махорку. Дым от печурки ест глаза. Побаливает голова, все никак не отогреваются ноги, но уже не холодно.

При каждом прикосновении к «сводам» шалаша хвоя осыпается, падает мне за шиворот, на руки, на тетрадь…

Так вхожу я в жизнь танкистов 107-го отдельного батальона…

В начале апреля 1942 года 1-й отдельной горнострелковой бригаде, 80-й стрелковой дивизии и соседним частям предстояло наступать на Веняголово. Для прорыва линии вражеской обороны и поддержки пехоты нужны были танки. А после февральских боев у Погостья танков на здешнем участке фронта не хватало. 124-я и 122-я танковые бригады недосчитывались многих машин, да и не могли бы даже при полном составе обеспечить части двух наступавших армий. 107-й отдельный танковый батальон был совсем без машин. В конце марта танкисты этого батальона томились от вынужденного безделья в Оломне[9], рядом со штабом армии, и чувствовали себя отвратительно. Но откуда было ждать новых машин? Во второй половине марта ладожский лед под весенним солнцем уже таял и разрушался, ледовая трасса вот-вот могла закрыться, переправить танки из Ленинграда, как это было сделано зимою, теперь уже оказывалось невозможным. Новые танки с заводов дальнего тыла, надо полагать, были нужнее в других местах.

Танкисты батальона и командир его майор Б. А. Шалимов решили добыть себе танки сами – искать подбитые немецкие машины в лесах за Погостьем, восстановить какие возможно, использовать их.

Они обратились за разрешением к заместителю командующего Ленинградским фронтом генерал-майору Болотникову, который находился при штабе 54-й армии и которому подчинялись все находившиеся здесь, в Приладожье, танковые части. Генерал Болотников идею танкистов одобрил.

От Оломны, где тогда, будучи еще в составе 54-й армии, располагался танковый батальон, до того района, за Погостьем, где у самой передовой линии в лесах были обнаружены брошенные немцами машины, насчитывалось от двадцати пяти до тридцати километров.

…Пять человек – старший сержант Н. И. Барышев, воентехник 2-го ранга, помпотехроты И. С. Погорелов, механики-водители Скачков и Беляев, а с ними сандружинница комсомолка Валя Николаева, изучившая специальность башенного стрелка, были посланы на поиски подбитых танков.

В первый день группа, двигаясь к передовой, ничего в лесу не нашла. Заночевали под елкой, в снегу. На второй день…

…Перед черно-ржавым ручьем, глубоко врезанным в белые нависшие над ним сугробы, задыхающийся от усталости Барышев остановился, чтобы подождать остальных. Оглядел стройные, весело освещенные солнцем сосны, выбрал одну, выгнувшую корни над водою: если ее спилить, она ляжет мостиком поперек ручья.

– Ко мне, ребята, сюда! – крикнул Барышев показавшимся в мелкой еловой поросли спутникам.

Все четверо, в овчинных полушубках, с тяжелыми заплечными мешками, они шли гуськом, с каждым шагом увязая в снегу выше колен. Впереди, стараясь попасть в след Барышева, неуклюже двигалась маленькая в своих огромных валенках Валя Николаева. Из-под ее сдвинутой на затылок ушанки рыжеватыми лохмами выбились на плечи спутанные и мокрые от пота и снега волосы. В веснушчатом, раскрасневшемся лице, однако, не было заметно усталости.

Механик Беляев, воентехник Погорелов и старшина Скачков шли за Валей молча, внимательно поглядывая по сторонам. Тени деревьев на ярко освещенном снегу пересекали им путь, и от чередования теней и сверкающего снега у Барышева зарябило в глазах. Отправляясь в эту экспедицию, следовало, конечно, взять с собою темные очки. В горнострелковой бригаде их можно было достать у любого из альпинистов, но для этого пришлось бы отклониться в сторону, а времени не оказалось.

Наконец юго-западнее Погостья группа приблизилась к передовой. Шли по лесу, под орудийным и минометным обстрелом. Да не обращали на него внимания: к этому все привычны!

И вот, кажется, удача! Спасибо пехоте, – не соврала: впереди, между деревьями, два средних немецких танка. Поспешили к ним…

Но что это были за танки! Один совершенно разбит прямым попаданием снаряда какого-то тяжелого орудия, искрошенный мотор валялся метрах в пятнадцати от бортовых фрикционов, коробка передач торчала из снега в другой стороне, броня рваными лоскутьями охватывала чудом уцелевшую могучую сосну, надломленную, но только чуть покосившуюся. Мелкие детали были рассеяны в радиусе не менее пятидесяти метров. Среди обломков металла в окрашенном заледенелой кровью снегу лежали трупы гитлеровских танкистов.

Делать тут было нечего, – разве что приметить, какие детали могут пригодиться при ремонте других, пока еще не найденных танков.

Второй танк стоял неподалеку от остатков первого. Но и он не годился для восстановления: сбитая снарядом нашей противотанковой пушки половина башни лежала на земле. Однако повозиться с ним, хотя бы для практики, стоило – его, вероятно, можно было завести, никаких повреждений в моторе не обнаружилось.

Никто из пяти разведчиков устройства немецких танков не знал и потому, по-прежнему не обращая внимания на сильный артиллерийский и минометный огонь, все занялись изучением незнакомой системы.

С полудня и до поздней ночи Барышев, Погорелов и остальные провозились у этих двух танков.

Разбирая побитые осколками узлы, сравнивая их с уцелевшими на втором танке, друзья узнали в этот день много полезного. Особенно довольна была Валя: помпотех Погорелов давно обещал научить ее и вождению танка и мотору. Она уже давно доказала ему свои технические способности, собирала и разбирала пулемет не хуже опытного бойца, знала, как устанавливать на боевое, походное положение немецкий трофейный танковый пулемет… Не век же ей быть санитаркою в 107-м отдельном танковом батальоне, хотя все знают, что и в этом деле она не сплоховала, медаль «За отвагу» дана ей еще в Невской Дубровке!

На рассвете третьего дня решили продолжить поиски.

– Пили, товарищ старшина! – приказал Скачкову Погорелов, подойдя к речонке, и старшина, отвязав от своего заплечного мешка большую поперечную пилу, взялся за нее вдвоем с Беляевым.

С медлительным, натужным скрипом могучая сосна легла поперек речушки. Перейдя на другой берег, Барышев взглянул на компас и – опять шагая впереди – повел всех строго на юго-запад, по направлению, указанному два часа назад встречным артиллеристомкорректировщиком. Просека, о которой сказал артиллерист, попалась почти сразу за речкой. Треск ружейно-пулеметной перестрелки, доносившейся теперь с полной отчетливостью, с той четкостью, какая бывает только в лесу на морозном воздухе, подтвердил Барышеву, что направление – правильно и что до немецкой передовой линии осталось совсем немного.

Но лес был по-прежнему пуст, если не считать разбросанные повсюду трупы гитлеровцев и обычные следы прошедшего здесь несколько дней назад боя.

«Сколько времени бьемся в этом гиблом болоте! – подумал Барышев. – То мы их подвинем, то они нас. Сколько и наших тут полегло, а все без толку, на месте топчемся!.. Было б у нас хоть три десятка исправных танков».

И медленно, шаг за шагом преодолевая глубокий снег, отдался привычным, горестным размышлениям:

«На других участках есть тебе и KB и «тридцатьчетверки», а вот здесь… Стыдно жить на белом свете, когда другие дерутся, а ты, танкист, и весь батальон таких же, как ты, танкистов сидят по деревням в тылах армии, без всякого дела, жрут паек, который спас бы жизнь сотням ленинградцев, и ждут… Чего ждут? Когда господь бог или высшее командование пришлют им новенькие боевые машины? Откуда? С Урала? Из Сибири? Да когда этого дождешься? А пока день идет за днем. Каждый день люди вот здесь в лесу гибнут в боях, – с автоматами лезут на немецкие укрепления, в боевом – сказать точно – самозабвении прорываются в немецкие тылы, а потом, отсеченные от своих гитлеровцами, сдыхают от голода в круговой обороне, сражаются до конца, до последнего… – . Ну, пусть ты только старший сержант, немного можешь изменить в этой проклятой обстановке, но ведь ты все-таки инженер, электромеханик, три года в армии, и обязан думать!..»

– Николай Иванович! А ты все-таки это здорово придумал вместе с майором Шалимовым, – словно отвечая на мысли Барышева, запыхавшись проговорил, догоняя его, такой же, как он, старший сержант Анатолий Беляев, – «немочек» воевать заставить! Идешь впереди, глядишь вперед, а не видишь: вон она стоит, зарывшись в снегу, вон, правей просеки, и кажись, целехонькая!

– Ну? Где? – встрепенулся Барышев.

– А вон, наискосок по тем сосенкам… Видишь? Только это, кажется, у фрицев под самым носом!

Вся группа остановилась, вглядываясь в чащу залитого солнечными лучами снежного леса. Между могучими соснами повыше елового мелколесья, совсем недалеко от угадываемой за ним опушки, где, несомненно, проходили передовые траншеи немцев, едва виднелась зеленовато-серая башня танка.

Посовещавшись, все пятеро двинулись просекой, но не прошли и ста шагов, как были остановлены выдвинувшимся из-за ствола сосны часовым. Обменявшись пропуском, отзывом, выслушали: «Дальше, товарищ воентехник, идти нельзя, до немчиков тут двести метров!.. А танк, действительно, танкишко немецкий, на нашем крайчике с неделю уже стоит… Мы его туг гранатиками приручили!..»

Не успели Барышев и Погорелов закончить разговор с часовым, как всем сразу пришлось залечь, – очевидно услышав разговор, немцы веером развернули по просеке пулеметную очередь… И только вглядевшись в просвет за лесом, Барышев увидел снежные бугорки землянок и мелкий окоп, утонувший в длинном сугробе бруствера. Наши бойцы на пулеметный огонь врага не ответили. Жестом руки Погорелов приказал своей группе ползти к танку. Этот добротный немецкий танк перевалился было через нашу оборонительную линию, успел войти в лес, но тут же у опушки и закончил свой боевой путь.

Заметив подползающих к танку людей, немцы зачастили из пулемета так, что, зарывшись в снегу, наши вынуждены были лежать. Затем, выбирая секунды между очередями, прислушиваясь к энергичной, затеявшейся с двух сторон ружейно-автоматной перестрелке, наши, все пятеро, поползли от сугроба к сугробу и от сосны к сосне, подобрались к танку вплотную и залегли за ним. Правым бортом он был обращен в нашу сторону, и боковой люк у него был открыт.

Улучив мгновенье, Погорелов и Барышев первыми вскочили на гусеницу. Пролезли в люк. Немцы сразу же осыпали танк пулеметным огнем. Почти одновременно впереди танка одна за другой грохнули три мины. Погорелов показался в люке, махнул рукой. Валя Николаева и Беляев до следующего минометного залпа успели забраться в танк, а старшина Скачков залег между гусеницами, под машиной.

Внутри танка оказался хаос, учиненный разорвавшимися там гранатами. Рычаги управления были выломаны, вся система управления нарушена. От немецкого экипажа, перебитого и выброшенного из танка (трупы валялись тут же, поблизости от машины), остались только льдистые пятна крови…

Убедившись, что пятеро подобравшихся к танку людей неуязвимы, немцы прекратили минометный и пулеметный огонь. Барышев взглянул на часы – стрелки показывали ровно полдень. Теперь можно было приступать к делу. Старшина Скачков тоже забрался в танк и выложил из своего заплечного мешка собранные накануне в разбитой, такой же по типу машине инструменты. Пересмотрели все, перебрали рваные тяги, убедились, что в системе охлаждения антифриз, а не вода и потому радиатор цел. Валя помогла выбросить из танка все, что было признано ненужным.

И тогда начался ремонт…

Он длился много часов подряд. Вместо тяг приспособили толстую проволоку, обрывки троса, – вчерашнее изучение разбитого танка помогло всем. Поврежденную осколками систему питания удалось залатать кусочками меди от распрямленных гильз. Просмотрели все электрооборудование, исправили порванную проводку, перепробовали все клапаны, стартер, подвинтили помпу. Пулеметов в танке не оказалось, но сейчас это и не имело значения, – важно было завести танк и угнать его из зоны обстрела. Вместо ключа зажигания Барышев смастерил подходящий крючок из проволоки и жести. Накануне всего труднее было разобраться в схеме электрооборудования – осваивали по догадке, а теперь приобретенные знания пригодились. Послали Беляева и Скачкова к пехотинцам в окоп за горючим, те бегали к артиллеристам, часа через полтора приволокли несколько канистр, – опять был пулеметный обстрел, и опять все обошлось. Залили горючее в бак. Барышев решил попробовать запустить мотор, нажал на кнопку стартера, мотор хорошо завелся, и сразу же опять занялась стрельба, пули зацокали по броне. Барышев быстро осмотрел пушку, – она была с электрозапалом, который не работал и без которого выстрела дать нельзя. Разбираться в электрозапале и исправлять его тут было некогда – немцы открыли огонь и из минометов. Барышев и Погорелов зарядили пушку осколочным, повернули башню в сторону немцев, навели и, схватив кусок проволоки, присоединив один ее конец к щитку механика-водителя, другой конец примкнули напрямую к конечному контакту электрозапала пушки.

Раздался выстрел. За ним дали второй выстрел. Третий. Пулеметная и минометная стрельба прекратилась. Можно было выводить машину, но вокруг оказалось минное поле. В полосах вытаявшего под мартовским солнцем снега противотанковые мины там и здесь были заметны. Но другие могли быть и не видны. Особенно следовало опасаться снежных сугробов и крупных подушек мха. Все переглянулись, Барышев глазами спросил Беляева: «Ну как?» Беляев, сжав губы, мотнул головой утвердительно. Барышев махнул рукой: «Давай!»

Беляев развернул машину – она слушается! Тогда смело и уверенно, но очень осторожно Беляев повел танк через минное поле, пропуская одни мины между гусеницами, другие обходя впритирочку, оставляя в стороне третьи. Они не были расположены, как полагается, в шахматном порядке, а раскиданы как придется. Это дало возможность Беляеву маневрировать. Мелкие, противопехотные мины под гусеницами потрескивали, как хлопушки, такие танку нанести вред не могли. Вокруг валялись трупы немцев, и Беляев повел танк по трупам. Испытывая неприятное ощущение, Беляев мучительно морщился, но это был единственный способ уменьшить риск нарваться на мину, потому что раненый, умирающий человек, заметив, что упал на мину, вряд ли станет рассуждать о том, что эта мина именно противотанковая и, значит, под его малой тяжестью не должна взорваться… Нет, конечно, – и, теряя сознание, он постарается сползти с нее!.. Впрочем, танк мог и наехать на мину и она под его гусеницами непременно взорвалась бы, но… дело случая, – обошлось!

Не доехав десяти метров до просеки, машина остановилась: заглох мотор. Посмотрели: в чем дело? Нет подачи бензина. Не зная конструкции системы бензоподачи и стремясь поскорее отсюда выбраться, решили сделать сифон, но шлангов не оказалось. Отвернули водоотводные трубки, нашли маленький кусочек шланга, один конец трубки опустили в бензобак, другой конец – через верх мотора – сунули в бензофильтр. Беляев нажал на кнопку стартера, мотор заработал…

Сбоку к ним неожиданно выкатился второй такой же трофейный танк. Его вели командир роты их батальона старший лейтенант Дудин и комиссар роты младший политрук Полунин. Они отсалютовали друг другу радостными возгласами, залпами из винтовок, из пистолетов и, сойдясь у машин в кружок, духом выпили перед маршем по сто граммов заветной, оказавшейся у командира роты. Из найденного в ящике немецкого знамени, приготовленного для оккупированных стран, Валя вырвала куски полотнища, наспех сшила из них два красных флага, утвердила их над башнями танков: наша противотанковая артиллерия находилась позади, и надо было, чтоб эти флаги хорошо виднелись издали.

И машина за машиной, с развевающимися над открытыми люками большими красными флагами, двинулись дальше вместе.

И лесом, лесом, лесом, проехав пять километров, вкатились на территорию СПАМ – на лесную поляну, в глубине расположения наших войск.

Валя, Скачков, Погорелов последнюю часть пути сидели на броне танка, Валя в восторге размахивала красным флагом, и наши пехотинцы, артиллеристы, бойцы разных попадавшихся по дороге подразделений с тем же восторгом кричали Вале «ура!»…

Это были средние немецкие танки Т-3 с нарисованными по бортам на броне квадратными черными крестами на белом фоне. Танк Барышева, с крупной цифрой над гусеницами «121», был модернизированным, вооруженный не пятидесяти-, а семидесятипятимиллиметровой пушкой. Выпущенный германским военным заводом в феврале 1942 года, этот танк поступил в распоряжение 107-го отдельного танкового батальона 28 марта 1942 года, чтобы через неделю, после тщательного ремонта включиться вместе с девятью Другими трофейными танками в наступление наших частей на немецкий укрепленный узел Веняголово, западнее Погостья, на правом берегу речки Мги, напоенной кровью многих сотен людей.

В ту же ночь старший сержант Николай Иванович Барышев был назначен командиром приведенного им танка, старший сержант Анатолий Никитич Беляев – его механиком-водителем, а наутро экипаж был укомплектован полностью: командиром орудия назначен комсомолец, старший сержант Иван Фомич Садковский, радистом-пулеметчиком, замполитрука – недавний студент, кандидат партии Евгений Иванович Расторгуев и заряжающим – рядовой, комсомолец Георгий Фролович Зубахин.

Из всех десяти восстановленных трофейных танков в батальоне была сформирована третья рота под командованием старшего лейтенанта Дудина[10].

Барышеву и экипажу его танка предстояло сражаться в немецком тылу, но об этом пока никто не думал, не гадал.

На ремонт танка Барышева командир батальона майор Б. А. Шалимов дал экипажу пять дней и пять ночей. Предстояло заменить шесть катков с балансиром, восстановить все электрооборудование и, конечно, электрозапал пушки, привести в порядок всю систему управления. На танке отсутствовали пулеметы, рация и оптический прицел.

Где, однако, было взять их?

Веснушчатая, курносая, она сидела на ящике с инструментами, утонув в своей ватной – с мужского плеча – куртке и в огромных валенках. Припав плечом к гусенице немецкого танка, она говорила, говорила, доказывала, чуть не плакала:

– Вы должны меня взять в экипаж, товарищ старший сержант, должны же!

– Не могу, Валя! Ну ты не совсем девчонка, ты солдат, сандружинница, – ну есть же приказ, Валюшка!

– Неправда… Неправда… Майор сказал, что вы сами себе можете подобрать экипаж. А вы… вы… Что ж, по-вашему, я не могу, что ли, подавать снаряды, заряжать эту паршивую пушку? В ней всего-то семьдесят пять миллиметров! Ну самая же обыкновенная, только что с электрозапалом! Товарищ старший сержант, вы же сами знаете, я и пулемет за минуту разберу вам и соберу. Я и трофейный танковый лучше вас, – ну, пусть не лучше вас, а уж лучше Зубахина во всяком случае, – знаю. Как только достанем трофейный, я, честное слово, докажу вам. И на мой рост не смотрите, я сильная, – знаете, каких раненых я таскала? А он не таскал. Он и в бою-то не бывал еще! Ну чем я хуже Зубахина?

Командир танка Николай Барышев, опираясь локтем на гусеницу, стоя против Вали, прищурил серые задумчивые глаза:

– Да… С пулеметами худо. Командующий разрешил пехотные приспособить. Возня большая!

– И ничуть не возня, товарищ старший сержант! – быстро заговорила Валя. – Сточить основание мушки, и кронштейн для ремня сточить. А место крепления для сошек совпадет с местом крепления для шаровой установки – ну тютелька в тютельку… Удобно получится!

– А откуда ты это знаешь?

– А мы с оружейным мастером Федуловым Николаем Федоровичем уже примерились… А только хотите?.. Я и танковый сумею достать, знаю, где взять его…

Командир танка Н. И. Барышев и сандружинница Валя Николаева у своего трофейного танка.

Апрель 1942 года.

– А где, Валечка? – живо спросил Барышев.

– Ах, тут сразу и «Валечка», а вот не скажу. Возьмите меня в экипаж – будет вам пулемет, не возьмете – хоть к немцам идите за пулеметом!

– Знаешь, ты эти штучки брось! – посерьезнел Барышев. – С этим не шутят. Если знаешь, сказать обязана. Что это, твое личное дело?

– А вот и личное! Гитлеровцев бить из него – самое личное мое дело! В экипаж свой берете?

Барышев обвел скучающим взглядом свою примаскированную березками «немку», потом навес на краю поляны, под которым солдаты – слесари и токари – звенели и скрежетали металлом, потом шеренгу полузасыпанных снегом других трофейных танков и грузовиков на краю опушки черно-белого леса.

– Не могу, Валя. Не обижайся. Знаю, ты была хорошей комсомолкой и сейчас дисциплинированный кандидат партии. Знаю, и отец твой в армии ранен, и братишка – на фронте… Но не годится это – в экипаж танка, в бой девчонок брать, будь ты хоть трижды дисциплинированная!

– В бой! – Валя глядела умоляющими глазами не в глаза Барышеву, не на доброе, благодушное его лицо, а только на его сочные, плотные губы, словно надеясь заставить их своими уговорами сложиться в короткое слово «да»! И повторила: – В бой!.. А если я в боях тридцать раз трижды обстрелянная? Нет, вы меня слушайте, вы меня только выслушайте… Вы увидите, я даже могу быть башенным стрелком… Еще когда началась война, то там, в Раутовском районе, – ну это все у пас знают, – в детдоме и в школе там, в Алакуссе, я была учительницей. И когда у нас организовался истребительный батальон, меня тоже брать не хотели, смеялись: маленькая! А все-таки я добилась: сандружинницей хоть, а взяли. И когда после отступления мы пришли в Ленинград, наш батальон влился в седьмой стрелковый полк двадцатой дивизии, и пошли мы в сентябре в бой, на Невскую Дубровку… Это как, шутки, Николай Иванович, что там я до пятого ноября на «пятачке» была? Пока не придавило меня в землянке при разрыве снаряда. А потом? В тыл я из медсанбата отправилась? Да в тот же день, когда танк ваш подбили на «пятачке», после того как вы переправились, в тот самый день я в наш танковый батальон и устроилась. Это было двадцать третьего ноября. Одна по льду на левый берег из санчасти пришла. Я в тот день уже знала: Барышев «инженер», говорили, «воюет как!». А вы на меня и не взглянули ни разу, как и до сих пор глядеть не желаете… Вы только ничего такого не подумайте, – это я о ваших боевых качествах говорю! Ну и о своих, конечно! Разрывы сплошь, а я поняла: ничего, могу переносить, хоть раненый без ноги, хоть какая кровь, кости наружу, ничего, – только, говорят, бледнею, а перевязываю!

– К чему ты это, Валька, рассказываешь? Будто я не знаю, за что тебе «За отвагу» дали? И к «Красной Звезде» за что ты представлена? И как под днищем моего танка лежала ты, всех перевязывала…

– А там неудобно, тесно, не повернешься. Ничего, привыкла. Даже к табачному дыму в землянках привыкла!

– Вот это, Валя, подвиг действительно!

– Смеетесь, товарищ старший сержант? Совести у вас нет. Вот вы мне прямо, в последний раз: в экипаж свой возьмете сегодня же или нет?

– Хорошая ты девчонка, Валенька! – положив руку на плечо сандружиннице, с душевной простотой сказал Барышев. – И солдат хороший. А только не сердись, не возьму, у меня, сказал, приказ есть!

Валя резко скинула руку Барышева со своего плеча, вскочила в гневе:

– Ну и как хотите! И не надо, товарищ старший сержант, вы хоть и герой боев, а бюрократ хороший. Хоть на губу сажайте, а говорю вам прямо в глаза бессовестные. Больше не попрошусь, обойдусь после таких невниманий ваших. Не вы возьмете, другой возьмет, трофейных танков у нас теперь десять! И танковый пулемет достану, только не для вашего танка, а для того, где сама заряжающим буду. И ничего тут вы мне не скажете: все десять «немок» без пулеметов пока. Разрешите, товарищ старший сержант, идти?

И, лихо козырнув Барышеву, Валя резко повернутась, пошла прочь от танка. Остановилась и, оглянувшись, с дерзким выражением лица, крикнула:

– А еще я в ящике коробку сигар нашла и шоколад, и ножи столовые, и русский самовар, пробитый осколками. Ничего вам теперь не дам, только самовар в ваше пользование оставила – под немецким тряпьем лежит!

И, гордо вскинув лохматую голову, пошла дальше. А старший сержант Беляев, издали слушавший весь разговор, усмехнулся:

– Что, Николай Иванович, конфликт полный?

– И не говори, Толя! – усмехнулся Барышев. – Бунт!

Ничего более неприятного в тот день погода не могла бы придумать: с утра – яркое солнце, оттепель. Снег на болотных прогалинах и даже в лесу взялся дружно таять, исковерканные бревенчатые дороги кое-где встали дыбом на придавленном грязью мху, а по широким полянам открылись чавкающие трясины, и посиневший снег на них, прикрывавший травы, превратился за какие-нибудь полтора-два часа в утыканные хилым кустарником, предательски заманчивые озера.

Но отменять наступление командование армией не решилось, и наступление началось.

На правом фланге, ближе к Погостью, – батальоны 4-й бригады морской пехоты, на левом фланге, в низине Корыганского мха, – батальоны 1-й отдельной горнострелковой бригады, в центре, прямо против укрепленного противником села Веняголово, – части 80-й стрелковой дивизии.

Так протянулся вдоль текущей с северо-востока на юго-запад немноговодной здесь речки Мги восьми– или десятикилометровый фронт наступления 8-й армии. Обходным движением с левого фланга, устремляясь сначала к юго-западу вдоль дороги на Монастырскую Пустынь, двинулись с исходных позиций три десятка тяжелых KB 124-й танковой бригады полковника Родина. А поддерживать пехоту вдоль фронта на речку Мгу выпущены были три взвода трофейных танков 107-го отдельного танкового батальона майора Б. А. Шалимова.

Было, конечно, много артиллерии, был гаубичный 882-й[11] полк, недавно отпочковавшийся от 883-го полка 54-й армии, ставшего под командованием майора К. А. Седаша 13-м гвардейским. Были «катюши», была авиация, были саперные подразделения и другие части… Но во втором эшелоне, в резерве, как и все последние месяцы в здешнем районе, не было почти ничего. Сил для замены обескровленных частей, для развития наступления в случае успешного прорыва, по-прежнему не хватало.

Всем, однако, казалось, что на этот раз наступающие войска 8-й армии прорвутся к Шапкам и Тосно и совместно с левым соседом – 54-й армией – выйдут к Октябрьской железной дороге по всему фронту, сомкнутся где-нибудь между Любанью и Тосно с частями 2-й Ударной. А затем, раздавив в образовавшемся «котле» всю волховскую немецкую группировку, двинутся единым фронтом на освобождение Ленинграда от опостылевшей всем блокады.

Ну, это – потом, а пока… Пересечь речку Мгу, оседлать проходящую за нею дорогу Веняголово – Шапки, занять все маленькие господствующие высотки и, конечно, накрепко закрепиться в Веняголове… Это – ближайшая задача на сегодня, на завтра, на послезавтра…

Кабы только продержался морозец еще хоть дватри денька!

Но погода вдруг стала неумолимо хорошей, вредоносно-благостной, небо налилось такой безмятежноманящей голубизной, что ничего доброго от него ждать не приходилось… А тепло, солнечное тепло, которого так жадно, так томительно ждал каждый боец всю зиму, сегодня ударило в головы всем, как дурное хмельное вино.

Проваливаясь в рыхлом снегу, погружаясь в талую воду по колено, местами по пояс, а там, где надо было ползти, погружаясь в эту пронзительно-холодную кашицу с головой, стреляя, швыряя гранаты, люди обливались потом, испытывали ощущение лихорадки.

В таких условиях наступление началось! Бойцы, политработники и командиры двинулись в атаку дружно, самозабвенно, не думая о таких пустяках, как простуда, болезнь, потому что впереди большинство из них ждала смерть, и они к смерти были готовы ради общей победы. Русский человек, несший в сердце возмездие гитлеровцам, упрямо презирал страх, был полон решимости и сейчас отбросил всякие мысли о своей жизни!

Танк Барышева пошел вперед вместе с двумя ротами третьего батальона горнострелковой бригады. Взвод, поддерживающий стрелковый батальон, состоял из трех одинаковых трофейных танков – средних танков Т-3, но все они были без раций, радиосвязи ни между собой, ни с командованием не имели и потому, когда два танка справа исчезли из поля зрения Барышева и его заряжающего Зубахина, Барышев, выполняя задачу, поставленную ему через связного бойца комбатом, остался с двумя ротами этого батальона один.

Рассказывать о том, как от исходных позиций на опушке леса танк Барышева, завывая в болоте и пересекая его, полз к поднявшейся в атаку пехоте, нет смысла: ничего необычного тут не происходило, – танк выбрался на твердую почву, помчался полным ходом между кустами береговой полосы, догнал и обогнал радостно приветствовавших его пехотинцев и, преследуя вместе с ними бежавших куда-то солдат немецкого боевого охранения, истребляя их огнем пулеметов и давя гусеницами, сунулся в русло реки Мги, пересек ее, неглубокую в этом месте, выбрался в кустарник правого берега и, оберегаемый здесь саперами, извлекавшими и взрывавшими мины, повел из своей пушки огонь в ответ на яростный артиллерийский огонь противника. Ждали налета вражеской авиации, но наши истребители носились в воздухе, не подпуская немецких летчиков к передовой, наша артиллерия так основательно перепахала в артподготовке немецкий передний край, что проходы сквозь минные поля и береговые укрепления врага не потребовали больших усилий. Но бой за речку Мгу, по всей линии фронта наступления был все-таки очень тяжелым, длился без перерыва до вечера, множество раз немцы переходили в контратаки, а сбить наших бойцов с занятого ими берега все-таки не могли. Ночь на 9 апреля застала Барышева с его экипажем у временного КП 3-го батальона, в прибрежной полосе леса между первой и второй оборонительными линиями немцев – иначе говоря, между речкой Мгой и дорогой Веняголово – Шапки.

В эту ночь немцы здесь контратак не предпринимали. Разводить костры было, конечно, нельзя, и бойцы батальона, понесшего значительные потери, всю ночь дрожали в ознобе; чтобы не замерзнуть, не спали и с томительным нетерпением ждали в снежных ячейках и в полуразрушенных немецких землянках и блиндажах рассветного часа, – согреться бойцы могли только в новой атаке…

Барышев и трое членов его экипажа ночевали среди изломанных бревен полураздавленной танком землянки, – танк стоял поперек укрепленного бревнами окопа над их головой, дежурным в танке оставался в ту ночь Зубахин. Вокруг повсюду в лесу дремали пехотинцы, экипаж от артобстрела был охранен танком, а при возникновении всякой другой непосредственной опасности экипаж успел бы занять свои боевые места.

Но, конечно, Барышеву эту ночь спать не пришлось. Вместе с командиром роты, заместившим убитых в бою комбата и его комиссара, он пытался выяснить положение у соседей, рации в роте не оказалось – ее утопили при переправе. Посылали связных, но и соседи ничего толком не знали, ясно было лишь, что речка Мга форсирована повсюду, а Веняголово не взято. И еще было ясно, что потери у противника и у нас велики, потому что в жидкой снежной каше, в болоте, в мшистых трясинных хлябях воевать трудно, – единственное преимущество оказывалось, пожалуй, лишь в том, что осколки рвавшихся мин и снарядов, разлетаясь в болотистой жиже, поражали гораздо реже, чем если б люди передвигались по твердой почве. Но зато множество бойцов потонуло в трясинах или просто, обессилев, позамерзло и днем и в ночи…

Всю ночь слышался натруженный, напряженный вой грузовиков, подвозивших где-то боеприпасы и увозивших раненых, моторы надрывались, пытаясь вырвать машины из невероятной грязи. Этот поистине звериный рев усталых машин длился до самого утра, и сквозь этот рев Барышев услышал доносимый чуть содрогающейся землею грохот тяжелых орудий. Поблизости пересыпалась пулеметная трескотня, беспорядочно щелкали вдоль всей окружности горизонта отдельные выстрелы винтовок и слышались короткие перестуки автоматов. Небо оставалось чистым, в нем красиво вспыхивали разноцветные ракеты, вырывая из мрака силуэт стоящего прямо над головой Барышева танка.

Барышев старался не думать о завтрашнем дне: все будет, как будет, как доведется быть! Барышев думал о своем новом экипаже, который с ним первый раз в бою. Спасибо им, – ребята подобрались хорошие, действуют бесстрашно, без лишних слов понимают его, командира танка, по жесту, даже по взгляду. Все они – опытны, трофейную эту машину, освоенную ими без всяких руководств, инструкций и схем, знают хорошо; как должное приняли отсутствие в танке рации, и танкового пулемета, и оптического прицела… Не всякий рискнул бы идти в бой в танке с такими дефектами, разве пехотным пулеметом можно заменять танковый?.. Но все четверо, как и сам Барышев, горды уже тем, что, взяв и восстановив этот танк, пошли в бой, воюют, а не сидят в колхозной избе, в Оломне, при штабе армии, без всякого дела, где можно только курить да играть «в козла», да в сотый раз передумывать невеселые думы о том, когда же командование пришлет новые машины, выпущенные заводами Сибири или Урала?

Воюют! И воюют как надо, не задумываясь, чем может закончиться для любого из них каждая следующая минута! Как хорошо, что они все наконец в бою!..

День за днем, час за часом до вчерашнего дня Барышев наблюдал пришествие весны, каждый день она вносит в мир что-либо новое. Вот вчера заметил белые пушистые барашки на сломанной, вмятой в грязь вербе. Позавчера заслушивался пеньем каких-то пичужек – трепыхая в воздухе крыльями, резвясь, щебеча, ликуя, они уводят мысль далеко-далеко, заставляют мечтать. Но мечтать нельзя: неумолимая, беспощадная война вновь и вновь всеми своими безобразными формами скрежещет в сознании и зовет, зовет к действию. И каждый час, не отданный боевой работе, ощущается как преступление перед Родиной, великой, любимой, оскорбленной сейчас, но ничем не униженной, ждущей победы над лютым, проклятым врагом. Как и миллионы других людей, Барышев всю свою жизнь, все свои силы посвящает делу этой победы, мучительно думает о том, как бы сильнее, умнее, разительней для врага сделать доверенное ему оружие… Сегодня это – кургузый серо-зеленый немецкий танк, с черным отвратительным фашистским крестом на броне, танк, сделанный руками врага, танк, убивавший русских людей, топтавший наши поля, нашу землю… Этот трофейный танк полюбить нельзя, Барышев и не мог бы похлопать его по броне ладонью любовно, как похлопывал он прежние – наши, советскими руками созданные танки… Но воевать с врагом на этой «немке» можно, и есть даже особое чувство злорадства, когда гусеницами этого фашистского танка Барышев давит фашистские землянки и блиндажи, когда гитлеровскими снарядами из гитлеровской пушки лупит по гитлеровским войскам – бронебойными, кумулятивными, осколочными… На, получай то, что предназначал для нас, – вот уж поистине, поднявший меч от своего меча гибни!..

Танк слабоват, не в пример нашим «тридцатьчетверкам». И гусеницы слабее, и вся ходовая часть хилее, и броня хрупче, но он, Барышев, и ребята его выжмут из этой машины и то, чего немецкие хозяйские руки не выжали бы, – немцы ходят только по дорогам и просекам, а он, Барышев, пойдет по лесам, напрямик, он уже испробовал за неделю: получается, можно, надо только управлять так, как умеет это делать старший сержант Беляев Молодец Толя, здорово у него получается! Вчера наскочил на пень, стал, перекос такой, что, кажется, лопнет гусеница… А слезли сами, без посторонней помощи, да еще под огнем: привязали бревно под гусеницу, одно переломилось, прикрутили проволокой другое – и слезли, и пошли вот прямо сюда, на этот окоп, ломая лес, выскочив на обалдевших от неожиданности гитлеровцев, не разобравшихся вначале, чей это танк!

Танк слабоват, но воевать можно! И завтра, если просеки будут простреливаться, Барышев пойдет напрямки лесом, – и от мин опасности меньше, противопехотные не страшны, а противотанковых немцы в лесной чащобе пока не ставят. И завалов поменьше встретишь. «Так держать!» – мысленно говорит себе Барышев, лежа на спине, глядя в просвет между левой гусеницей и вертикально встающей броней машины на узкую полоску звезд – мирных, мерцающих, не знающих того, что происходит сегодня на нашей планете…

Так держать… В мыслях Барышева – спокойная уверенность, какая бывала у него всегда, когда он, инженер, производил точный расчет, перед тем как действовать… За время войны в танковых атаках и контратаках Барышев участвовал четырнадцать раз. Никогда не забыть, как… двадцать девятого или тридцатого июня то было?.. Кажется, тридцатого – в Риге, когда встретился один с восемью фашистскими танками, разбил в прах два, и свой был разбит, но и сам, и весь экипаж – трое нас было тогда – благополучно выскочили из танка… А всего с тех пор сам подбил пять немецких танков… Все-таки инженерное образование помогает – точный расчет, мгновенный расчет и уверенность в действии… А сколько пришлось воевать без тапка, пехотинцем! Обидно, но что же делать, когда машин не было? Как командир отделения защищал, отступая, Любань и Тосно, и деревни Большое и Малое Переходно под Новгородом, и еще – Шапки, Мгу, Московскую Дубровку… Ну, ничего, на этой Дубровке, после переправы на пароме, крепко дал немцам, пока танк не был разбит – из всею экипажа Барышев один тогда сохранился. За время войны три своих танка потерял разбитыми в боях. А пять раз удавалось подбитые в бою танки вывести без чьей-либо помощи, своими силами. Два раза контужен, а все ничего пока… Вот завтра…

Но как будет завтра, Барышев не захотел думать. Эти мысли он давно научился отгонять от себя, – нужно только переключить сознание на тактические расчеты или на боевую технику!

Ночь… Долго тянется эта ночь, вставшая темной горою между двумя боевыми днями… Хорошо бы хоть на часок заснуть. Да не заснешь – не спится!

После форсирования Мги, в которую нырнули чуть не по башню, да сразу выбрались; после ночевки у временного КП 3-го стрелкового батальона, захватившего несколько блиндажей в лесу, Барышев с утра повел свой единственный на этом участке танк к немецким оборонительным линиям – прямо по просеке. Две роты батальона сначала двинулись было за танком. Но едва его шум донесся до противника, тот открыл вдоль просеки огонь из двух пулеметов и противотанкового орудия. Объединенная огневая точка немцев обнаружилась в просвете просеки, в глубине их обороны. Весь лес застонал от разрывов снарядов. Но не эти снаряды мешали в тот час нашей пехоте, а огонь автоматчиков, засевавших пулями лесную опушку.

Барышев приостановил танк, высунулся из люка, подозвал связных, велел им передать комбату, чтоб он повел свои роты по сторонам, обходом. Первая рота рванулась вправо, третья рота – влево, рассыпались по лесу. Барышев видел, как фигурки бойцов, проваливаясь в рыхлый, тающий, но глубокий снег, барахтаясь в нем, выскакивая и снова проваливаясь, кинулись между деревьями вперед. До немецких траншей им оставалось не больше километра, а до опушки леса и того меньше.

«Оседлать дороп Веняголово – Шапки, держать ее, прервать по ней всякое снабжение противника» – такой был приказ, и Барышев, дав знак Беляеву вести машину на полном газу и повторяя про себя одно: «Оседлать дорогу, оседлать дорогу», на ходу стрелял из своей пушки сам, вместо командира орудия Садковского, которого посадил на броню вместе с двумя пехотинцами, чтобы не сбиться с просеки, потому что триплексы забивало падающим снегом. Конечно, надо бы делать зигзаги, маневрировать, чтоб избежать прямого попадания в танк, но с узкой просеки свернуть было некуда. Стиснув зубы, стреляя на ходу, в сущности, наугад, потому что танк на пеньках трясло и подбрасывало и потому еще, что оптического прицела у танка не было, Барышев мчался в атаку на полной тридцатикилометровой скорости.

Снаряды ПТО рвались вдоль бортов, и сзади, и спереди. Вот, скользнув по броне башни с левой стороны, снаряд срикошетировал, никого не задев, другой разорвался против ленивца у левого трака – и один из пехотинцев, сидевших на броне, схватился за грудь, без крика свалился в облако снежной пыли, окутывавшей танк…

Когда немецкие пулеметы рассеяли по броне первые свои очереди, Барышев жестом руки приказал Садковскому перебежать в люк, а второму пехотинцу – спрыгнуть. Тот, явно обрадованный, кинулся с полного хода в глубокий сугроб и в нем барахтался…

В первую минуту, когда Барышев вывел машину из леса, прямо под огонь пушки, немцы было опешили, увидев перед собой не советский, а свой средний немецкий танк, с выведенным на бортах черным квадратным крестом на белом фоне, – танк развернулся к ним бортом, въехав на накаты вражеского блиндажа… Это был момент, когда расчет противотанковой пушки мог из своего укрытия дать снаряд наверняка в траки танка, но немцы на это мгновение растерялись, замешкались. Барышев успел рвануться влево по траншее, давя горланящих автоматчиков, вышел из сектора обстрела пушки, а затем вслепую, потому что триплексы оказались забитыми снегом, а люк открыть было нельзя, повернул вправо, пересек следующую траншею. Танк прыгал, переваливался, скрипел, скрежетал, под танком слышались хруст и треск, по броне, как горох, рассыпались пули, несколько раз машину встряхнуло так, что весь экипаж танка повалился со своих мест… «Только бы не остановиться, только бы не остановиться!» – подумал Барышев, но ничего не сказал, командовать тут было бесполезно, а Беляев и Садковский (который сейчас стрелял из орудия) отлично все понимали сами и действовали как надо…

Проскочив три линии траншей, вырвавшись на ровное место и продолжая свой путь все в том же направлении (Барышев следил по бешено прыгающей, но все-таки приблизительно указующей румб стрелке компаса), танк оказался позади немцев. Все поняли это потому, что пули стучали теперь по броне с задней стороны танка, а разрывы гранат, хорошо слышимые сквозь броню, но также не приносившие вреда, прекратились. Танк проскочил еще метров триста, Барышев чуть приоткрыл люк, глянул в образовавшуюся щель и увидел перед собой широкую дорогу, которую вотвот должен был пересечь танк, по обочине – березки и ели и не очень глубокий кювет… Немцев вокруг видно не было. Барышев, сдвинув рукой шлемофон Беляева, склонясь к уху водителя, спокойно сказал:

– Сейчас дорога… Давай круто вправо, в березнячок – и стой!

Танк с полного хода развернулся, ворвался в чащу молодняка и, как взмыленная лошадь, остановился. Барышев прислушался и, держа в руке гранату, резко распахнул люк. В лесу не обнаружилось ни души, снегопад выбелил все вокруг, снег был девственно чист.

А сзади доносился шум ожесточенного боя…

Ну а затем все пошло очень размеренно и спокойно. Танк вновь, ломая и подминая чащу, приблизился к немцам с тыла, Барышев увидел сквозь прочищенные триплексы (а в командирской башне этого немецкого ганка оыло пять смотровых щелей, – весьма удобно!), как с правого немецкого фланга по немцам бил наш станковый пулемет, а с левого фланга – немецкое противотанковое орудие, захваченное нашими пехотинцами и развернутое на сто двадцать градусов. Здесь, с левого фланга, леса не было, тянулась полянка, и немцы спасались ползком, стремясь под разрывами достичь опушки. А по всем трем линиям траншей еще продолжался ожесточенный рукопашный бой. Стрелять туда – значило бы поразить не только немцев, но и своих.

Так начался вчерашний день.

Потом, уже здесь, на этой поляне, когда вместе на броне танка ели из котелка кашу, политрук пулеметной роты 3-го батальона горнострелковой бригады, круглоголовый, без шапки, бог весть где и когда загорелый, Анатолий Гаврилович Закрой, блестя зеленоватыми, все точно видящими и оценивающими глазами, рассказывал Барышеву:

– Я приказал станковый пулемет выдвинуть на левый фланг. Немцы, вижу, отходят, – ах ты язви их в душу, давай по ним огонь! Мы тут приостановились – надо же выяснить обстановку. Гляжу: два фрица, сами чуть не катышком, волочут пулемет. Я у бойца – винтовку, прицелился, выстрелил. Немец свалился. Второй побежал. Политрук Антонов тут приказал перерезать провода – шесть телефонных линий шли вдоль этой дороги. Вон столб этот еще свалил ты, обрывки видишь? Наш замполит Семенов схватил кинжал и быстро перерезал несколько линий, нагнул винтовкой верхние, их перерезал тоже. А я перебежкой – метров на тридцать вперед, и – «давай, ребята, за мной!», рукой махнул им и побежал на ту огневую точку, что перед тем по вашему танку била. Ворвался, – деревянный сараишко, снежные окопы и земляные окопы. Вижу пушку ПТО и около нее штук двести снарядов. Повернул пушку и по убегающим немцам пытаюсь стрелять. Замок открыт, стрелять не умею. Пробую затвор. Заложил снаряд, закрыл, перетрогал несколько ручек. Затем дернул за случайно попавшийся рычаг, получился выстрел. Тогда стал бить, сделал пятнадцать, ну, может, двадцать выстрелов. А твой танк в это время стоял, молчал. Наш пулемет вел огонь по немцам. Ко мне подбежали из третьей роты бойцы, санитар Пожаркин и другие. Справа от пушки лежит раненый красивый немец, думали – девушка. Говорю Пожаркину: «Перевяжи!» Он посмотрел, а у немца кишки наружу. Пристрелил его политрук Антонов… На этой огневой точке трофеи: орудие ПТО, сотни две снарядов в ящиках, два станковых пулемета, автоматическое ружье, несколько автоматов… Немцы открыли минометный огонь по этой своей огневой точке, я распорядился вывести из-под огня бойцов, двинулись по направлению к Шапкам по дороге, захватив орудие ПТО, – на руках и снаряды волокли и пушку. А вперед выслал разведку, вот до этой высотки, куда мы в блиндажи несколько гранат забросили и под которой потом ты со своим танком встал!

Это был немецкий штаб, с узлом связи – шло туда с разных сторон пятнадцать линий. Закрой, заняв блиндаж, охватил своей обороной дорогу и справа и слева. Другие командиры роты были перед тем перебиты в бою, а потому за всех командовал тут Закрой…

Слева за дорогой, на полянке, оказался склад немецких боеприпасов. Когда, выскочив на поляну, Барышев увидел этот склад, то огня по нему не повел. Связной, сидевший на танке, сообщил: справа, градусов тридцать, в двухстах метрах, стоит противотанковая батарея противника, это она бьет по танку. Связной оказался хорошим корректировщиком, и Барышев, начав маневрировать, повел по батарее огонь одновременно из пушки и пулеметов. Уничтожил ее, перебил расчеты и еще нескольких распоряжавшихся тут офицеров. Одна из пушек была в исправном виде, ее тут же взяла пехота, и бегущие немцы сразу же полегли под ее снарядами. Барышев вылез из танка, пошел на склад посмотреть: можно ли заправиться боеприпасами, которые были на исходе? На складе нашлось десять пулеметов; экипаж Барышева взял два танковых, заменил ими свои и дополна заправился боеприпасами. Когда Барышев возвращался к танку, немцы накрыли поляну артиллерийским огнем. Барышев не успел вскочить в танк, залег около него, осколком разорвавшегося в четырех метрах снаряда был ранен в руку. Вскочил в танк, ему сделали перевязку, и танк вместе с пехотой двинулся по дороге в, направлении к Шапкам. Проехали с километр, наткнулись на три пулеметных дзота, подожгли их снарядами, прошли еще километра два и остановились, уже почти не имея с собой пехоты. Заняли круговую оборону, стали ждать подкреплений. Здесь заночевали.

В ночь на 10 апреля через каждые полтора часа немцы накрывали место ночевки Барышева и оставшихся пехотинцев сильным артиллерийским огнем. Барышеву пришлось маневрировать, снаряды рвались у самого танка. Мелкое повреждение одного из катков удалось самим в тот же час исправить. Последним артиллерийским налетом немцы едва не разбили танк Барышева – осколки стучали по броне со всех сторон. Небольшой осколок залетел в чуть приоткрытый люк, зацепил правую руку Барышева, как скальпелем срезав выше локтя клок кожи и мяса. Барышев сам снял ватную куртку, сунул ее Расторгуеву, тот неумело («Эх, товарищ командир, зря Валю с собою не взяли!») перевязал руку. Но это ранение было пустячное, а вот левая рука, раненная накануне и накрепко перевязанная Садковским, сильно болела.

Но все это Барышев считал пустяками, – экипаж танка был цел, невредим, настроение у всех было отличным, и все мрачнели, только когда из леса вокруг, после очередного разрыва снаряда, доносились крики смертельно раненных в своих снежных норах пехотинцев, стоны, перемежаемые яростными ругательствами, без которых иной русский солдат, даже прощаясь с жизнью, обойтись не может: все легче!

Удачно маневрируя между разрывающимися снарядами, Барышев постепенно углубился в лес, – повезло: избежали прямого попадания в танк. Налет кончился, контратак немцы не предпринимали.

Ночная мгла поредела, розовая заря вынесла в ясное чистое небо первые солнечные лучи, снежная поляна вокруг танка и лес заиграли всеми оттенками света. С юга, со стороны речки Мги, послышалась ружейная перестрелка, потом крики «ура», сразу сменившиеся полной тишиной. Что происходило там в боевом охранении пехоты, Барышев не мог разобрать, но вдруг прямо перед своим танком увидел приближающихся к нему лыжников в маскхалатах – наших лыжников, во главе с командиром, машущим красным флажком.

На подмогу танку Барышева и остаткам сопровождаемого им батальона пришел прямиком от речки Мги 59-й лыжный батальон. Подкрепление прибыло! Распаренные от быстрого хода, веселые, краснощекие лыжники окружили танк, рассказали новости: «Веняголово нашими не взято, немцы бросают в прорыв сильные резервы, мы посланы сюда потому, что от вас пет никаких известий, связных ваших, наверно, фрицы побили или перехватили… А так все пока ничего. Как силенки у вас? Как боеприпасы? Можно двигаться дальше?.. Только передать приказано: не зарывайтесь!»

«Силенок» у остатков третьего батальона было немного, но батальон лыжников оказался немалой подмогой. Боеприпасы? Танк накануне в избытке набрал трофейных боеприпасов на захваченном складе, оба пулемета, как уже сказано, были заменены взятыми там же на складе новенькими танковыми, – Барышев имел полный боекомплект. Ну а пехотинцы, взяв себе со склада восемь остальных пулеметов, также до отказа нагрузились трофейными боеприпасами… Их было пока достаточно, но лыжники, узнав про склад, отправили туда большую группу с волокушами, пополнились всем, что им пригодилось, сами и Барышеву притащили еще два боекомплекта. Немцев на пути к складу не оказалось, но и никакие наши подкрепления туда, по-видимому, не подходили. Поэтому, покидая ту поляну, лыжники склад взорвали…

Можно было наступать дальше!

Впрочем, часа полтора лыжникам понадобилось на еду и отдых. А едва все двинулись, углубляясь в лес, чтобы не по дороге (делающей большую дугу), а прямиком выходить на Шапки, к Барышеву подбежал связной:

– В лесу, по сторонам от дороги, группируется немецкая пехота, по дороге движется немецкий танк! Приказано: принять все меры боеготовности.

Выбравшись на башню, замаскированный ветвями, Барышев увидел на одной из прогалинок, метрах в трехстах, немцев – они окапывались, ставили пулеметные точки, подтаскивали из глубины леса боеприпасы. Наш лыжный батальон немедленно занял оборону по окружности, на площади, имеющей в диаметре километр. Несколько связных остались у танка…

– Спокойно жду, наблюдаю, – рассказал позже Барышев, – огня не открываю. Подходит немецкий танк, мне его за кустами не видно. Ведет огонь по огневым точкам нашей пехоты. На эти выстрелы я дал ответ бронебойными. Танк немного отошел, прекратил стрельбу и остановился. После мне наши истребители танков сообщили, что по этому танку были попадания, по всей вероятности – подбит. Настала очередь за немецкой пехотой, мы обрушили всю мощь огня на их пулеметные точки и живую силу. Пришлось вести огонь так, чтобы не быть разоблаченными, – я был замаскирован. Пехоте приказал бить только по тем, кто встает и пробует убегать, а по лежащим не бить. Эта пехота и пять ее пулеметных точек были полностью уничтожены. Так первая контратака в этот день была сломлена…

Это лаконичный, сухой рассказ – в обычной манере Барышева. Пехотинцы рассказывают подробности.

Первыми остановили немцев, двинувшихся в контратаку, пулеметчики третьего батальона Ажигалиев, Лейкин, Пикалов, открыв неистовый огонь из трофейных станковых пулеметов. Пехота противника залегла, а вражеский танк продолжал двигаться.

Ажигалиев затаился, умолк, – экипаж танка не замечал его, потому что он со своим пулеметом был хорошо укрыт заснеженным придорожным кустом. Танк подошел к нему метров на восемь. Ажигалиев не потерял самообладания, не сдвинулся с места, внезапно открыл огонь по щелям танка, потом по группе немецких пехотинцев, в эту минуту залегших, чтоб забросать Ажигалиева гранатами.

Танк остановился, прямой наводкой в упор ударил по пулемету. Веселый парень, смелый казах, никогда не терявший в бою самообладания, был убит. Это произошло на глазах замполитрука Закроя и политрука Антонова. Закрой находился дальше, немцы в лесу его тоже не видели, он побежал к замеченному им противотанковому орудию, политрук Антонов послал связных к Барышеву. Танк Барышева, не показываясь в березнячке, быстро приблизился, стал бить по немецкому танку бронебойными, один из снарядов разворотил его борт. И почти в тот же момент Закрой, один подоспевший к трофейному противотанковому орудию, замаскированному в кустах, у самой дороги, метрах в пятидесяти от немецкого танка, «под шумок – как он выразился – танковой этой дуэли» сбоку дал высгрел. И попал в машину, и после разрыва снаряда орудие ее склонилось, танк прекратил стрельбу, повернул назад и ушел. А раненный осколком снаряда у своей пушки Закрой упал. К пушке подбежали санинструктор Пожаркин (занялся раненым, у которого было сильное кровотечение), боец Чернышев – он взялся стрелять из пушки… Тут немецкие автоматчики едва было не обошли пушку, но политрук Антонов успел вызвать огонь нашей артиллерии, наши лыжники погнали немцев под этот огонь, противотанковая пушка, пулеметы, танк Барышева расстреливали бегущих, и контратака была отбита.

В этот день немцы, охватывая полукольцом батальон лыжников с танком Барышева и остатками третьего батальона, пытались захватить их общий командный пункт, устроенный в захваченном немецком блиндаже. Наши пехотинцы и лыжники, отбиваясь, теряли все больше людей. Пулеметчики Шестаков и Ларченко, расстреливая немцев с двадцатиметрового расстояния, навалили перед блиндажом не меньше семидесяти немцев. Танк Барышева вышел из укрытия и, стреляя из обоих пулеметов и пушки, пошел сквозь мелкий березнячок давить немцев гусеницами, а лыжники шли за танком…

В этот день, хоть и с большими потерями, все четыре немецких контратаки были отбиты. Ночь на 11 апреля прошла тихо, если не считать систематических артиллерийских налетов. С утра 11 апреля немцы возобновили свои контратаки, но уже не со стороны Шапок, а со стороны Веняголова. На этот раз вместе с немецкой пехотой подходили два танка, хотели взять танк Барышева в лоб, но не выдержали дружного огня самого Барышева и всех встретивших их пулеметов, отошли, оставив множество трупов.

Днем удалось отбить еще две контратаки, а к вечеру немцы, подбрасывавшие все новые и новые силы, взяли в полукольцо танк Барышева и сопровождающую его пехоту. Ночью на 12-е немцы, очевидно готовясь замкнуть кольцо окружения, подтянули дополнительные резервы, но, кроме артиллерийских налетов, никаких других боевых действий не затевали.

Проснувшись не от шума – от тишины, Барышев в полной неподвижности потратил несколько секунд, чтобы включить сознание. Откуда взялась тишина? Где он находится?.. Сначала он сообразил, что лежит на аккумуляторах. Так и быть должно: его «спальное место» всегда в моторном отделении. Открыл глаза: кто это там?.. Ага, в проеме открытого бокового люка, – ну да, это его толстый, мясистый нос, надвинутая на лоб ушанка – Садковский дежурит. Если старший сержант Иван Фомич Садковский, командир орудия, дежурит, то командир танка старший сержант Барышев может быть спокоен: все, значит, в порядке. Николай Барышев прислушался, попробовал шевельнуть пальцами ног в сапогах – еще не отморозил, кажется. Но холодно, будто весь холод из брони танка перелился сквозь ватную куртку Барышева в его закоченевшее тело… А как другие? Барышев прислушался. Внизу, в боевом отделении, ровно дышит на своем водительском месте старший сержант Беляев. Сбоку от него присвистывает пулеметчик Расторгуев – его всегда можно узнать по этому присвисту. Заряжающего рядового Зубахина не слышно, но он – подале отсюда, сзади…

Барышев тянется к люку. Командир орудия Садковский, отодвинувшись, говорит:

– Лежали б, товарищ старший сержант! Пятнадцать минут вы спали! Тихо все!

– Обстрела не было?

Вот примолкли. Через сорок минут дадут… Тридцать пять, значит, всем спать можно, двигатель еще теплый.

– И пехота спит?

– Позарылись в снег, пользуются… Только немного осталось их. Горнострелковая бригада называется, а гор никогда и не видеть ей, гибнет в таких болотах… Связной лыжников подходил: узнай, дескать, по своей рации, когда дадут подкрепление. У нас, говорит, считая с «горняшкой», всех человек сто пятьдесят осталось,

– Да, – сказал Барышев. – Как снег тают. От двух батальонов это! Что ты ответил?

– Не докладывать же ему, что из нашей «немки» рация выдрана. Сказал: утром пришлют. Все равно им ведь придумать нечего. Далеко мы к немчуре в тыл зашли!

– А может, к утру кто-нибудь и пробьется да в самом деле стрелкачей нам подкинут?.. Только до утра и от этих ста пятидесяти не все останутся… Даже если контратак не будет.

– До утра, Николай Иванович, не будет. В таком лесу да еще в болоте фриц ночью ни за что не полезет… А хитер! Неспроста в артналетах с точностью полуторачасовые интервалы выдерживает: на нервы хочет подействовать, чтоб каждый боец про себя минуты отсчитывал!

– Просчитается сам, пожалуй, – сказал Барышев. – У ребят наших нервы крепкие. Спят! – И задумчиво добавил: – Только большинство мертвым сном теперь…

– Зато вчера хорошо поработали. Гляди, стоим в немецком тылу как дома. Боекомплект в запасе есть, пулеметы новые… Теперь опять драться можно!

– А ну отодвинься, Иван Фомич!

Командир орудия Садковский отодвинулся. Барышев высунулся из люка. Там и здесь вспыхивали ракеты, то теряясь в клочьях низких облаков, то вырывая из мрака чащу осинника и березняка, обступившую затянутую снегом поляну. В морозном воздухе ясно донесся от реки Мги и от оставшегося к востоку Веняголова треск пулеметной перестрелки – значит, в 80-й стрелковой дивизии успеха нет, Веняголово и на четвертые сутки боев не взято. Интересно, а что делается дальше к северо-востоку, в 4-й бригаде морской пехоты?..

Сквозь заиндевелые, покрытые снегом голые ветки березок, срубленных под корень и приклоненных для маскировки к броне танка, Барышев разглядел неподвижные темные фигуры. Их на поляне было рассеяно много – заледенелых, вытянувшихся и скрюченных, присыпанных редким и легоньким снегопадом. За прошедшие два дня сколько раз немцы лезли в контратаку! За прошедшие два дня…

Убедившись, что пехота расположилась дугой по краям полянки и в чаще леса устроилась в своих снежных ячейках и небольших окопчиках, в палатках, наспех сшитых из немецких, захваченных на складе одеял и брезентов, и что никто не жжет костров и ничем себя не демаскирует, – Барышев, прислушиваясь, присматриваясь, перебирал в памяти оба прошедших дня.

А потом стал с горечью думать о том, как часто у нас, на здешнем фронте, самые смелые, лучше всех действующие в наступлении воинские части, вырвавшись вперед других, не поддержанные вовремя, оказываются отрезанными от них. И тогда, изолированные от всех, в тылу противника, окруженные, сдавливаемые им, осыпаемые его концентрированным, сосредоточенным артиллерийским огнем, оказываются в самом бедственном положении… Получив ли приказ о том, чтобы собственными силами пробиваться обратно к линии фронта, к своим, или – без такого приказа – продолжая в гибельных условиях удерживать занятый ими клочок территории, эти воинские части чаще всего оказываются обреченными на гибель. Люди гибнут не только от артиллерийского огня, от бомбежек с воздуха, от боев с превосходящими силами противника, но и от голода, от холода, от болезней. Только немногим в конце концов удается прорваться к своим передовым позициям, через замкнувшуюся позади них линию фронта.

И все-таки сколько уже в эту зиму было случаев, когда такие вырвавшиеся вперед части или подразделения держались в тылу врага с легендарной стойкостью!

В таком положении в январе оказалась 311-я стрелковая дивизия полковника Биякова, прорвавшаяся по приказу командования в немецкий тыл неподалеку отсюда, за Посадников Остров, в район деревни Драчево под Киришами. В такое же положение попадали, уже не по своей воле, другие батальоны и полки 54-й армии здесь, под Погостьем. Да и подразделения 8-й армии у Пушечной горы, у Восьмого поселка… Смутно слышал Барышев кое-что и о некоторых частях 2-й Ударной армии, прорвавшей линию фронта на реке Волхов, южнее Киришей. Там, кажется, вырвались вперед и попали в окружение какие-то кавалеристы?.. Об этом пока еще никто ничего толком в здешних передовых частях не знает… Там, под Любанью, конечно, большие события, а тут… Ну что он, Барышев, со своим танком, с бойцами третьего батальона горнострелковой бригады и пришедшего к нему на выручку 59-го лыжного батальона?.. В общем, в масштабе фронтовом, – мелочь! А жить-то все-таки, если задуматься, каждому хочется, даже одному человеку, а их тут сколько! С какой беззаветной храбростью– это не хвастаясь можно сказать! – они здесь воюют!

Барышев перебирает в памяти все эпизоды вчерашнего и позавчерашнего дней, да и всех дней наступления! Тех людей, чья самоотверженность, чей подвиг, чью смерть он сам наблюдал сквозь смотровые щели или из приоткрытою люка своего танка… Ничего личного он не знает о каждом из этих людей. Только некоторые фамилии, произнесенные другими, чаще всего тогда, когда носителя этой фамилии уже нет на свете, запомнились Барышеву. Вот бережно подобранный у разбитого пулемета Ажигалиев – со смуглым, открытым, мертвенно побелевшим лицом, красивый храбрец, которого Барышев увидел, когда товарищи после отражения контратаки пронесли его, с закоченевшей на устах улыбкой, мимо танка, чтобы, прикрываясь машиной от пуль, закопать вместе с другими, такими же как он, в торфяную землю на дне воронки. Вот Черепанов, политрук первой роты, убитый в лоб пулей в атаке три дня назад… Вот… Э, сколько их – десятков, да теперь уже и сотен – убитых за эти дни на глазах Барышева хороших советских людей, неведомых ему даже по фамилиям. Трех связных за эти дни вражеские пули свалили только с брони его танка. А ведь, спасибо им, может быть, лишь благодаря им танк цел и весь экипаж, и он сам, Барышев, живы. И никто уже теперь не назовет ему, Барышеву, фамилий этих отдавших за него жизнь бойцов!..

Все-таки, может, и зря он не взял в свой экипаж Валю? Может, будь она в танке, спасла бы жизнь хоть десятку раненых – тех, что истекли кровью или замерзли вот тут, неподалеку от танка, потому что товарищи не смогли, не сумели оказать им помощь правильно, а главное – вовремя… Эх, Валя, смешная девчонка, она, кажется, чуточку к нему, Барышеву, неравнодушна?

Улыбнувшись было, Барышев мгновенно нахмурился: нет, негоже, не место здесь думать сейчас о таких вещах… А вот о жене своей – дело другое – стоит подумать… Как она там, в своем Городце, в тихом райцентре? Как семья в родной деревеньке?.. Беспокоятся! Надо скорее им написать… Вернется из боя, напишет… Вернется ли?

Барышев, раздосадованно мотнув головой: «А, пес их задави, эти мысли!», приподнимается со своего жесткого, неудобного ложа, выглядывает в едва приоткрытый боковой люк, – ночь подходит к концу. И думает, думает… У лыжников есть рация. Они связаны по радио со своим командованием. Каков будет приказ утром? Обороняться на месте? Пробиваться вперед на соединение с другими, наступающими частями? Ждать подкреплений? Или, если все наступление сорвалось – и на этот раз сорвалось (а кажется, похоже на это!), – пробиваться обратно к нашей линии фронта, как только она опять установится?.. Любой приказ будет выполнен, пока силы есть, пока это вот сердчишко работает. А если немцы полезут снова – бить, бить и еще раз бить их!

Барышев взглянул на ручные часы, – стрелки трофейных часов фосфоресцировали. Взглянул и сказал себе:

– Четыре сорок… Через пять минут, значит, по их расписанию!

И, толкнув в колено Расторгуева, сказал громко:

– Буди Беляева и всех… Через пять минут опять нам плясать придется!

… Ровно в 4 часа 45 минут утра, в полной еще тьме немцы начали свой очередной шквальный артналет… Спасибо их тупому педантизму, – три члена экипажа тапка Барышева, люди с крепкими нервами, успели если не выспаться, то хоть полчаса поспать. И потому, проснувшись на своих боевых местах, перекинулись шуточками. А вокруг уже грохотало, выло, свистело, ломались деревья, дробно стучали осколки и мерзлые комья земли.

День 12 апреля – пятые сутки боевых операций в районе Веняголова – начался…

Шквал оборвался внезапно, так же как начался. Барышев отвел лицо от последней из пяти смотровых щелей, к которым, вертясь в своей башне, приникал поочередно, следя за разрывами и выискивая в поле зрения какую-нибудь «дополнительную» опасность, какая могла возникнуть за черными пятнами разрывов. Там и здесь еще лежали несколько человек, которым теперь уже никогда не подняться. У Барышева болела голова, нестерпимо болела голова, – пять суток почти без сна мутнили сознание, настроение сегодня было отвратительным, и этого не следовало показывать окружающим. Барышев и сам не знал, почему вдруг так изменилось его настроение, – все эти дни и ночи оно было хорошим. Может быть, сказывалась потеря крови? Раненая левая рука болела не очень сильно, эту боль Барышев уже приучил себя терпеть. Лишь бы не началось воспаление!.. Нет, не рана, конечно, сказалась на настроении. И не усталость. И не беспрестанное нервное напряжение, – скоро год, как длится война, к боевой обстановке Барышев давно привык. Конечно, нервное напряжение, когда идешь на своем танке в атаку или когда с короткой остановки ведешь огонь, совсем не то, какое бывает в часы пассивного ожидания: накроют тебя или не накроют, – а ты в эти минуты, приникнув к смотровой щели, глядишь, как вбивают в землю хороших людей разрывы снарядов, ложащихся в гуще пехоты…

Нет, дело даже не в смерти, своей ли, товарищей ли твоих… Смерть давно перестала ощущаться как давящая мозг угроза, она всегда близка, она всегда рядом, надоедливая старая карга, словно бы злая теща, на которую не стоит обращать внимания… Эти раздумья о жизни и смерти лишь в первые месяцы войны одолевали людей, теперь никому не интересны такие раздумья: все давно продумано, решено, привычно, обыденно – война есть война!.. Надо только всегда быть очень внимательным, зорким, точным, сообразительным… и веселым! Да, да, Барышев и сам знал, что он человек веселый и что любят его за это, прежде всего за это!

Ага, кажется, попятно, почему нынешний день он встречает в таком отвратительном настроении! Открыв люк, он прислушивается к звукам отдаленной стрельбы. Ухает артиллерия: бьют в Веняголово, а тяжелые переплевываются через пего. Пунктиром пулеметных очередей опоясаны леса и болота по горизонтy oт востока к югy. Только в одном месте, где-то строго на юге, слышен пароксизм происходящего сейчас боя. Этот пункт Барышев мысленно переносит на карту и все понимает. Ему не хочется понимать, но он глядит на свой планшет, на компас и вопреки своему желанию определяет… Да, да, все ясно: наступление наше сорвалось. Опять сорвалось. Веняголово не взято. Наши ушли обратно за реку Мгу, а вот эта вспышка боя происходит там, где расположено КП горнострелковой бригады. Да, конечно, там. И это значит…

– А ну его к черту! Еще ничего это пока не значит! Гадать нечего, можно и ошибиться. Но ведь не ошибка, что мы сами-то уже отрезаны от своих тылов, что никаких подкреплений больше нет, что вблизи – на километр по окружности, на два, на три вокруг – тишина, совсем бы не нужная тишина!

Сколько готовились, сколько усилий, сколько людей потеряно, – неужели опять впустую? Неужели все никак не научимся воевать? Про кого это скажешь, что плохо воюем?.. Ведь все, кого только ни видел вокруг себя в боях этих дней, – все воевали здорово! Честно воевали. Дрались и погибали как надо. Нет, те, кто в бою, – те воюют отлично, бесстрашно, беззаветно. В каком же звене управления боем – ошибка? В бригаде? В армии? Во фронте? Или, может быть, еще выше?

Нельзя сомневаться в командовании – это ведь преступление. Если сомневаешься, не станешь как следует воевать! А он, Барышев, дисциплинированный, он верит бойцам, он верит и генералам. Барышев сейчас вспоминает пьесу Корнейчука «Фронт». Неспроста она напечатана недавно в газетах! Как и все фронтовики, он внимательно прочитал ее. Все в ней правильно? Или – не все? Ставка? Барышев размышляет о Ставке верховного главнокомандующего… Это – Москва, это Кремль – как далеко отсюда!.. По Ставка с командующим 8-й армией связана прямым проводом. И там, в Москве, наверное, уже знают больше о делах под Веняголовом, чем знает сейчас он, москвич Барышев, сидящий в башне своего трофейного танка, здесь, в шести километрах от Вепяголова, в немецком тылу, в лесу… Тишина!.. Какая неприятная тишина!.. А все-таки он не позволит себе предаваться дурным настроениям – ведь он коммунист: идя в этот бой, он подал заявление. Давно следовало подать, да все как-то хотел, чтобы лучше его узнали. Когда вернется в свой батальон, на первом же партийном собрании его заявление будет рассмотрено. Примут, конечно, примут, – его душа чиста и дела чисты…

Тишина!.. А, нет, что это?.. Рокот моторов, скрежещущий, пока еще тихий, но явно усиливающийся лязг гусениц… Кажется, танки? Нет сомнения – танки!

Раздумий и дурного настроения как не бывало! Мгновенно собранный, решительный, Барышев высовывается из люка:

– Связной!

Два красноармейца вскакивают с ветвей, наваленных на снег у правой гусеницы, оправляют ушанки, вытягиваются.

– Беги узнай! – говорит правому, молодому широкоскулому парню Барышев. – У вашего комбата… Ах, да, он тяжело ранен… Кто у вас, лыжников, за комбата?

– Замполит цел, товарищ старший сержант! – Вот ему доложи… Слышишь?

Оба бойца прислушались. Тихий, безветренный лес донес явственный шум приближающихся танков.

– Скажешь: танки. Будем встречать. Готовиться к отражению. А мне доложишь, что он захочет передать… А ты, – Барышев обратился ко второму, пожилому бойцу, – давай ходу в третий батальон, – кто у вас там остался?

– Помкомроты два, лейтенант Пунинский, за всех остался.

– К нему, значит, – пусть вперед выдвигаются, не дать окопаться фрицам. И проверят минирование по дороге и у обочин! Ясно?

Бойцы кинулись бегом исполнять приказание. Барышев старался по звукам определить, сколько надвигается танков… Четыре, пять… Может быть, даже шесть.

– Движутся не по дороге, – сказал Расторгуев. – Правей дороги, по нашей просеке. И левей тоже – по вырубкам…

… Никто не сказал, что шесть вражеских танков многовато на одного, все понимали: дело сейчас будет посерьезней вчерашних и позавчерашних дел. Хорошо, что боекомплект полный, – за десять минут последним, из взятых с того склада, заправились, бросили ненужные волокуши.

Через полчаса развернутые в цепь полтораста бойцов и младших командиров, оставшихся от третьего батальона горнострелковой бригады и от 59-го лыжного батальона, встречали огнем в своих окопчиках и ячейках немцев, двигавшихся под визгливые команды фельдфебелей и офицеров на опушку, что стала со вчерашнего вечера очередным передним краем наших обороняющихся подразделений. Шесть вражеских танков, не показываясь из-за деревьев, вели огонь вслепую, по площади, которую, по предположению немцев, занимали наши. Снаряды танков вначале не приносили большого вреда, перелетая через головы наших пехотинцев. Свои пулеметы немцы не успели расставить как полагается – стреляли из случайно попавшихся ям и воронок.

Наши пулеметы – в их числе семь отлично обеспеченных патронами трофейных – работали уверенно. Первые цепи кинувшихся было в открытую немцев полегли на снегу, у опушки. Танк Барышева, укрытый завалом из нарубленных накануне сосен, вел пушечный огонь только по немецким пулеметным точкам – они были хорошо видны, и Барышев бил наверняка…

Трудно да и ни к чему рассказывать все подробности этого утреннего боя – очень жестокого и упорного. Первая атака немцев была нами отбита с большим трудом и с большими потерями. Тогда немцы предприняли обход: два танка подошли слева, два справа, два – двинулись в лоб. Немецким танкистам, должно быть, стало известно, что противостоит им всего один танк. В эти минуты последняя рация– рация лыжного батальона погибла, заваленная в землянке командного пункта обоих батальонов, куда уюдил немецкий снаряд. В землянке погибли все, кто находился в ней, – связисты и командиры.

Танки с трех сторон надвигались теперь на танк Барышева, а людей от полутораста человек почти не осталось, даже раненые дрались до последнего, не желая оказаться в плену. Немцев было много, они лезли с трех сторон напролом.

Когда Барышев понял, что паше сопротивление сломлено и обороняться, в сущности, уже некому, а огонь шести немецких танков все ближе подходит к нему, он принял решение о немедленном отходе: на юго-запад выход еще не закрыт врагом! Взяв командование на себя, Барышев через связных приказал всем оставшимся в живых спешить к его танку, обязался вывести их с собою.

И человек тридцать оставшихся в живых пехотинцев сбежались к танку Барышева. Он двинул свою машину в самую гущу леса, пехотинцы бежали за танком, некоторые на ходу вскарабкивались на танк, втягивали за руки других, и спустя несколько минут все вместе выскользнули из зоны огня преследователей. Лес вокруг стонал от разрывов – все шесть немецких танков клали вслед снаряды, но сами не решались сунуться в гущу леса.

Видимо удовлетворенные учиненным ими разгромом, испуганные большими потерями и страшась лесной чащи, преследователи отстали.

Ломая березняк и осинник, обходя толстые сосны, приостанавливаясь, чтобы дать возможность пехотинцам срубить какое-нибудь особенно мешавшее дерево, едва не плюхаясь в болото и с натужным воем мотора ловко выходя с его кромки, танк Барышева двинулся по компасу строго к югу, туда, где на карте значится речка Мга и все та же дорога Веняголово – Шапки, делающая на западе крутой изгиб и, по-видимому, снова занятая там немцами. От одного участка этой дороги к другому Барышев вел свой танк напрямки, по девственной лесной чащобе.

На броне его машины, теснясь и придерживая один другого, сидели – а несколько неуместившихся шли по промятому пути сзади – все двадцать три человека, последние оставшиеся в живых от двух батальонов.

Был полуденный час яркого солнечного дня, 12 апреля. Снег был чист, ослепителен, и на нем высунувшийся из люка Барышев видел беличьи и заячьи следы. Значит, не все зверье выгнала из этих лесов война!..

До линии фронта теперь километров пять, пожалуй, – сказал Барышев, ворочая планшетку с картой под компасом. – Оно бы все ничего, да без пехоты не повоюешь. От двух батальонов человек двадцать осталось – все на нашей броне.

Ну не все полегли, кое-кто из лыжников по болотам мог выбраться.

Приказ выходить это еще не значит – выйти. А этих последних мы на себя взяли и обязаны вывести. Самым тихим пойдем, дозорных здесь не пошлешь – собьются в трясину, в этой каше увязнут!

Хорошо. Прокладываю курс по прямой, через линию фронта, через речку Мгу, азимут на КП горнострелковой. Пойдем лесом, по кромкам болот, – только б не завалиться в них, все к черту растаяло!

Садковский и Расторгуев в шлемах, а перевязанный после ранения замполит стрелковой роты Закрой в ушанке сошлись головами над планшетом, который Барышев, оседлав пенек, держал на своих коленях.

Танк высился над ними, – молчаливый, тихий. Оставшись на своем водительском месте, Беляев, экономя горючее, выключил мотор. Пехотинцы, сплошь облепившие танк и слишком усталые, чтобы слезать с него без особой нужды, все как один молчали.

– Конечно, лесом… Немцы лесом не ходят! – задумчиво повторил Садковский. Боя теперь избегать нам следует, – боеприпасы у меня на исходе, взять больше негде. Свое дело мы сделали…

– А как же быть с просеками? – спросил Закрой. – Переходить поперек них придется, а там наверняка немцы – и танки и артиллерия.

– Просека только одна – с перекрестом, – сказал Барышев, – вот эта. Перед самой речкой. По ней ты свою пехоту и выведешь не доезжая, снимешь ее с машины, а я в случае чего огнем немца отвлеку, вас прикрою. Так?

– Остается так! – вымолвил Закрой. – Другого чего придумать?

… И серо-зеленый, неперекрашенный танк с облепившими его пехотинцами – в ватниках, в полушубках и изорванных белых маскхалатах, медленно двинулся дальше к северо-востоку, меся жидкую снежную кашу, плюхаясь в огромные лужи, высоко поднимая брызги и подминая под себя шелестящие по днищу елки, березки, осины, сосенки. Близился самый опасный и трудный за все эти дни, самый ответственный час: предстояло выйти из немецкого тыла к немецкой передовой линии, пересечь ее, потом – взяв вброд Мгу – нашу линию, прорваться в расположение наших войск. Каждый понимал, что надежды на благополучный исход, в сущности, нет. Но не могло быть и никакого иного решения.

Барышев ясно представлял себе: где бы ни пересек он обратно дорогу Шапки – Веняголово, везде сразу за нею тянется передовая линия немецкой обороны. Веняголово, конечно, не взято (иначе всюду вокруг появились бы наши части), наше наступление опять сорвалось, все, кто уцелел, ушли обратно за речку Мгу, немцы вот-вот опомнятся, опять займут своими частями дорогу, ночью по ней уже двигались их подкрепления. В разгромленные нами блиндажи, дзоты, в раздавленные и опустошенные вражеские окопы уже наверняка вернулась немецкая пехота. Значит, опять установлены в огневых точках, направлены в нашу сторону легкая артиллерия, минометы и пулеметы. И если спереди доносится сейчас сравнительно слабая перестрелка, то это значит лишь, что немцы готовятся к контрнаступлению. Вот пройдика среди бела дня через их передний край на танке, да еще с группой пехоты!

И в танке и на танке все молчали, думая, конечно, о том же, все представляя себе так же ясно, как Барышев! Безнадежное дело! Каждый не мог не думать, что день этот для него – последний. Но все были выдержанными, внешне спокойными, каждый сознавал, что в шестисуточных боях лично им сделано все от него зависящее. Шутка ли: танком Барышева и шедшею с ним пехотой уничтожено несколько сотен гитлеровцев! И каждый подсчитывал про себя, сколько разбито вражеских огневых точек, сколько взято и уничтожено всякого оружия… И все-таки, пока танк двигался, пока было тихо вокруг, пока все шло по плану, как было намечено, чувства безнадежности у танкистов не было. День был солнечным, небо голубело так мирно, так ласково, лес был таким волнующе-весенним, радостно сбрасывающим с себя оцепенение долгой и суровой зимы, а люди были такими опытными в боях, чего только не повидавшими, что в каждом, поверх всякой логики и рассудительности, жило чувство уверенности: все будет хорошо, авось выкрутимся, где наша не пропадала…

В экипаже каждый делал свое дело с предельней, спокойной сосредоточенностью. Переваливаясь, кренясь, плюхаясь в болотные лужи, с натугой выбираясь из них, оставляя за собой широкие колеи в глубоко продавленном мху, то переходя на первую скорость и надсадно воя мотором, скрежеща гусеницами на пеньках и изломанных стволах деревьев, то выравнивая ход и опять мерно, успокоенно рокоча, танк приближался к выводившей из немецкого тыла, пересекавшей дорогу просеке. Это место Барышев выбрал потому, что дорога здесь почти вплотную примыкала к берегу Мги, и, значит, пехотинцам требовалось только пересечь речку. Пи на минуту не забывал Барышев: танк у него немецкий, вся надежда на то, что немцы примут его на какое-то время за свой. Только нельзя, чтоб они увидели на нем нашу пехоту, ее надо ссадить вовремя. Барышев надеялся на случай, на какую-нибудь возможность воспользоваться любым неожиданным, но выгодным для него обстоятельством, он даже подумывал, не имитировать ли ему, как «немцу», стычку с нашей пехотой, напугав притом немцев так, чтобы они в эту «стычку» не вмешивались. Бывает: важно выиграть какую-нибудь минуту, запутать, воспользоваться минутной несообразительностью врага… Что и как именно может произойти, Барышев не мог представить себе, он только был весь собран, напружинен; предельно внимательный, он был готов к мгновенным решениям и к мгновенному действию. Интуитивно чувствовал он, что и все члены его экипажа напружинены так же, как и он, поймут и воспримут любой его жест, любое движение его глаз – мгновенно.

Дорога Веняголово – Шапки открылась как-то неожиданно, – на ней не было видно никого. Барышев, приоткрыв люк, махнул рукой, и по команде сидевшего на броне под самой башней Закроя пехота ссыпалась с танка, как горох. Танк стал, и, готовясь повернуть башню вправо ль, влево ли, Садковский положил палец на кнопку электрозапала, чтобы дать первый выстрел осколочным. Зубахин, согнувшись, /держал в руках следующий снаряд. Мотор танка урчал тихонько и терпеливо. Пехота гуськом, по одному перебежала дорогу, – Барышев сосчитал: двадцать три человека – все двадцать три, последние из тех сотен, что переходили с ним эту же дорогу немного восточнее несколько дней назад… Тишина в лесу не нарушилась. Несколько птичек пронеслось над передком машины, едва не коснувшись триплексов. Барышев в своей командирской башне ясно расслышал их трепетное чириканье. Из леса, с той стороны дороги рукою взмахнул Закрой. Беляев включил первую скорость, за несколько секунд танк пересек дорогу. В узком лесном коридоре между дорогой и рекой Мгой не было никого. Но берег Мги не мог не быть занят немцами. Закрой пошел со своими пехотинцами вдоль дороги, по направлению к Веняголову, к перекрестку просек, помеченному на карте. По знаку Барышева Беляев медленно вел танк в сотне метров позади пехоты. Просека уже близко, Барышев всматривается, до нее метров четыреста… Триста… Двести… В ста метрах, не доходя просеки, Закрой кладет своих пехотинцев в глубокий тающий снег, под густые кусты. Барышев слышит выстрелы пятидесятимиллиметровки. К танку подбегает связной, Барышев высовывается из люка. Связной докладывает:

– Немецкий танк на перекрестке просек, левей дороги, простреливает всю поперечную просеку.

– Один? Пехота есть?

– Никого, товарищ старший сержант. Один только танк, в дозоре. И нам теперь тут – никак! Два пулемета у него, пушка… Такой точно, как ваш!

«На перекрестке просек, а не на дороге, – соображает Барышев. – Значит, боится дороги. Значит, не уверены, что вдоль дороги нет наших… А один… Значит, силенок не густо… Ясно!»

И коротко сообщает связному, что он намерен делать и как действовать пехоте.

Пользуясь своей «неузнаваемостью», задраив люк, Барышев ведет свой танк прямо к немецкому танку, выходит на просеку в ста метрах правее, ближе ко Мге, останавливается посередине просеки, перегородив ее собою. Немец видит собрата, молчит. Делая вид, что застрял в просеке, Барышев в глубоком, рыхлом снегу дает то задний, то передний ход и в это время, закрыв собою немцам глаза, пропускает наших пехотинцев мимо своей гусеницы – по пять, по шесть человек зараз. Опять задний ход, опять передний, еще пять-шесть бойцов вдоль гусеницы…

Кустами вдоль противоположной стороны просеки все двадцать три человека Закроя уходят к виднеюшейся совсем рядышком Мге. В этом месте, должно быть, нет немцев, потому и стоит здесь, «храня» просеку, немецкий танк. Повернув орудие в сторону Мги, будто готовясь помочь «немцу» обстрелять передний край русских, а в действительности – готовый дать отсечный огонь в случае, если Закрою кто-нибудь справа или слева помешает переходить вброд, Барышев ждет. Он видит: высоко подняв автоматы над головой, по горло в черной бодр, бойцы Закроя переправляются.

Два или три из них, видимо сраженные пулями слева, погружаются в воду и не показываются.

Все же первая часть трудной задачи решена блестяще. Но самому Барышеву соваться вброд нельзя. Здесь Мга глубока, а если немецкий танк даст огонь, то прямое попадание с сотни метров неминуемо.

Надо запутать следы. Надо не быть разоблаченным! Барышев неторопливо разворачивает танк на месте, метров тридцать движется прямиком на стоящего в просеке немца, рискуя получить снаряд в лоб, но экипаж немецкого танка ничего не заметил, ни в чем не усомнился. Мало ли какая задача у его «собрата», если он сунулся в просеку, а потом развернулся и хочет выйти на дорогу?

Может быть, «немец» и запросил что-либо по своей рации, но «собрат» не ответил: а черт его знает, какое там может сидеть начальство, еще нарвешься на неприятности!

Барышев вывел свой танк на дорогу и, велев Беляеву прибавить газу, пошел по ней к тому месту, где Закрой эту дорогу переходил и где – Барышев знал – засад не было. Еще в полукилометре далее к западу дорога отклонялась от речки Мги, мелколесье обрывалось метрах в двухстах от берега – здесь на карте был обозначен мостик, а чуть ниже по течению, на широко разливавшейся речке был обозначен брод.

Сюда и двинулся Барышев, ведя машину по компасу, через лесок, отделяющий Мгу от дороги. Лесок здесь оказался реденьким. Выезжая из него на прибрежную поляну самым тихим, спокойным ходом, Барышев увидел впереди большое скопление немецкой пехоты. Она занимала окопы, укрытая со стороны Мги плетнем и навалом деревьев, размещалась вправо и влево от огневых точек – полуразрушенных землянок и блиндажей. Ближе, еще в реденьком лесу, Барышев увидел стоящий на позиции такой же средний немецкий танк, правее его – противотанковую батарею, а левее – шесть, семь или восемь прикрытых ветвями противотанковых ружей, – расчеты находились возле них, на своих местах.

Искусно ведя машину редким леском, выводя ее на поляну с пнями, Беляев лавировал между пнями так искусно, что немцы, чьи танкисты водили свои машины всегда только по дорогам да просекам, увидев свой, лихо ломающий деревья танк, повылезали из блиндажей, хлопая в ладоши, смеясь, побежали к танку. Из немецкого танка, стоявшего правей, вылезли танкисты, приветливо махали руками смелому собрату и похлопывали свой танк по броне, давая понять, что скоро пойдут в атаку. В эту минуту Барышев думал о том, что у него уже нет бронебойных снарядов и он не может уничтожить этот танк. И что бензин уже на исходе. И что немецкие пехотинцы, даже офицерье, стоят с разинутыми ртами, глядя, как, выломав последние деревья, он, Барышев, выбираясь на поляну, лавирует между пнями.

Ни на мгновение не усомнился Барышев в правильности своих действий, позже он даже сам удивлялся тому хладнокровию, с каким действовал в этой удивительной обстановке. Он повел свой танк ближе, почти вплотную к немцам, жестом руки велел своему экипажу скинуть шлемы, потому что на шлемах были красные звездочки, а немцы в своих серо-зеленых куртках уже окружили танк, несколько солдат уже лезли на машину. И влезли, и, облепив башню, смеясь, тыча пальцами в смотровые щели, один за другим прижимая к ним носы, старались заглянуть внутрь.

Медлить было нельзя. Барышев решил спасти свой экипаж и танк. Чтоб никого не помять, осторожно, задним ходом, отъехал он метров десять назад, повернул вправо и повел машину по линии фронта с тыловой стороны. Я говорю это о Барышеве, но точнее сказать, что машину вел ее водитель Беляев, Барышев только командовал легкими движениями руки, трогал то правое, то левое плечо водителя. Тут к месту сказать, что в эти минуты все пять человек экипажа танка были единым, слившимся в одно организмом, и потому никому ничего объяснять было не надо, каждый понимал другого по легкому жесту. Двигаясь вдоль передовой, Барышев зорко наблюдал, запоминал все, примеривался, – вел разведку.

А немецкие пехотинцы сидели на броне, копались в багажном ящике.

Только тупость врагов могла заставить их думать, что перебираемые ими в ящике вещи – полушубки, валенки и гармонь – трофейные, взятые экипажем танка у русских, с которыми эти танкисты, очевидно, гдето успели повоевать. Все возившиеся на танке гитлеровцы были рыжеволосыми, двое-трое пожилых – в очках, один из юнцов в белых перчатках.

Двигаясь вдоль линии фронта, Барышев увидел, что каждые полтораста метров, вправо от места, где он только что был, стоит на исходной позиции по одному танку – такому же Т-3, как и его машина. Проехав шестьсот метров, Барышев ни здесь, ни дальше на правом фланге не увидел танка и тогда, резко повернув влево, снова вышел из леса, быстро пересек переднюю линию немцев, направил танк прямо на речку Мгу. Когда машина запрыгала по взрытой полянке, немецкие пехотинцы, подумав ли, что танк идет в атаку, либо что-то заподозрив, в испуге поспрыгивали с машины. Несколько снарядов наших ПТО разорвались очень близко, возле самого танка Барышева. Барышев пересек поляну, оставив за собой немецкие передовые позиции, свернул в кусты перед самой речкою Мгой. Советская батарея дала еще несколько выстрелов, но в кустах потеряла танк – он отошел метров на сто вправо, остановился.

– Немцы не прибили, наши добьют! – произнес Барышев первые слова за время, показавшееся всем бесконечно долгим. – Товарищи Расторгуев, Зубахин, быстрее из танка, через речку к нашим – предупредите! И чтоб передали в наш танковый батальон! Ясно?

Расторгуев и Зубахин не заставили Барышева разъяснять приказ, углубились в кусты, сунулись в речку, исчезли… А вокруг теперь было тихо. Немцы, должно быть, восхитились и этим смелым маневром своего танка, рискнувшего под огнем подобраться к самой Мге и там замаскироваться. Барышев и его два товарища воспользовались передышкой, – был все еще ясный солнечный день, – они выбрались из танка, поснимали сапоги, стали сушить портянки на моторе. Беляев и Барышен – люди некурящие, но зато за них обоих жадно курил Садковскии.

Но не все немцы, должно быть, обманулись дерзостью этого танка. Немецкие танкисты, надо полагать, поняли: что-то неладно. Вероятно, снеслись со своим командованием по радио, вероятно, кое-что сообразили: позади Барышев и его друзья услышали шум немецких танков, движущихся по их следу. Шум был уже очень близко. Обувшись кое-как, без портянок, Барышев, Беляев, Садковский вскочили в танк, увидели позади, метрах в пятидесяти, преследующего их «немца».

Мотор завелся мгновенно. Барышев стал уходить, двигаясь зигзагообразно, чтоб не давать прямой просеки, по которой по ним мог бы бить противник. За первым преследующим Барышев увидел второй и третий немецкие танки. Садковский развернул пушку назад (а бой принять не имел возможности, потому что, кроме трех-четырех осколочных, других снарядов в танке не оставалось). Барышев высунул в щель чуть приоткрытого люка красный флаг, поднял его над башней (как пригодился теперь этот лоскут, вырванный из немецкого флага Валей!) – надо было перескочить на нашу передовую через разлившуюся речку Мгу.

Беляев из-за кустов сунул машину в речку, танк нырнул носом, едва не перевернулся, вода вошла в машину, волна захлестнула ее чуть не по колена водителю, но танк выравнялся, перескочил русло, выбрался на левый берег…

Два немецких тапка, приблизившихся к правому берегу, открыли огонь по танку Барышева. Оказавшись в кинжальном огне, танк Барышева двигался с максимальной скоростью, по корягам, пенькам, кустам. Но немцы стреляли с хода, попадания были неточными, несколько снарядов скользнули по танку, пошли рикошетом, разорвались в стороне. Через дветри минуты, проскочив поляну нашей передовой, танк ворвался в лес – под восторженное «ура» занимавших опушку пулеметчиков, пехотинцев, артиллеристов… Ни одно из наших орудий огня не вело, – все уже были предупреждены Расторгуевым и Зубахиным, добравшимися до первого обнаруженного здесь командного пункта благополучно. Наша батарея ПТО, а затем и другие артиллеристы азартно обстреляли немецкие танки, видимые на том берегу, и тем едва удалось отступить от Мги, скрыться в кустах, в которых раньше скрывался Барышев.

Было около шести часов вечера. Рейд Барышева по немецким тылам был закончен.

Прямо под руки подхватили Барышева встречающие. А Садковский, тот самый Садковский, который б самые трудные минуты атаки сидел на броне под пулеметным огнем и с великой точностью корректировал, выйдя из машины в лесу, окруженный восторженно встречающими бойцами, сказал, обращаясь к Барышеву:

– Ну, товарищ командир! Только твое хладнокровие нас спасло!

Уже в темноте, приблизившись по заполненной пушками, обозами, кухнями просеке к КП своего батальона, танк Барышева был остановлен группой выбежавших из леса танкистов. Не считаясь ни с чем, опрометью кинулась к танку, вскочила на гусеницу Валя Николаева.

– Товарищ старший сержант!.. Николай же-ж Иванович! – крикнула она, обхватив его шею, плача и целуя его. И, совсем забывшись, уже только ему одному горячо шепнула: – Живой!.. Да какая же я счастливая!

И ему послышалось, что, при этом протяжно вздохнув, она прошептала:

«… Э-эх… Коленька!..»

Но это, пожалуй, ему только послышалось!

И вот что было позже определено танкистами и вернувшимися пехотинцами, выверено, подтверждено очевидцами. Танком Барышева и частично пехотой, сопровождавшей его (она главным образом подсчитывала и забирала трофеи), уничтожено двести тридцать солдат и пять офицеров противника. Разбита одна батарея ПТО, состоявшая из четырех пушек. Уничтожена двадцать одна пулеметная точка, захвачено на складе боеприпасов десять пулеметов. Сожжено три пулеметных дзота, уничтожен десяток землянок и блиндажей. Подбит один немецкий танк, захвачена и уничтожена радиостанция. Склад боеприпасов, из которого танк Барышева пополнялся трижды, взорван, уничтожен пехотой.

Это – только трофеи. Обо всем прочем – рассказано.

Экипаж трофейного танка Н. И. Барышева

после возвращения из рейда.

Апрель 1942 года.

– Действовали расчетливо, точно, даже весело, – усмехается Николай Иванович Барышев, когда его спрашивают о настроении экипажа – Толя Беляев вел танк исключительно хорошо. На своих машинах немцы по таким лесам и болотам не ездят. А тут, в наших руках, она не знала преград – ни леса, ни болота, ни пней, ни глубокого снега, несмотря на то, что гусеницы и вся ходовая часть очень слабые, несравненно слабее ходовых частей любого нашего танка, – немцы, очевидно, рассчитывали здесь ездить по таким дорогам, какие у них там, в Германии… А Зубахин? В боевом крещении заряжающий показал себя мастером – он несколько раз разбирал и собирал пулеметы во время боя, за полминуты проделывал это на удивление всем нам, и потому мы в бою почти непрерывно вели огонь. Вел его Иван Фомич Расторгуев, и хорошо вел! А вот когда немецкая пехота сидела на танке, мы не могли сделать ни одного выстрела, они закрыли бы триплексы, мы оказались бы слепыми. Да и нечем было бы, кроме последних осколочных!.. Ну, спать нам почти не пришлось, бои вели круглосуточные. Еда? Был у нас НЗ на трое суток, да у немцев брали…

Позже я узнал, что же происходило на объединенном командном пункте трех батальонов горнострелковой бригады в то время, когда танк Барышева и остатки третьего батальона были отрезаны немцами от своих тылов и к вечеру 11 апреля окружены. А было вот что: в тот день, еще с утра, немцы свежими силами бросились в контратаку на этот командный пункт. Он находился там же, где в ночь на девятое, после форсирования речки Мги, ночевал под своим танком Барышев. На ЮЛ, у майора Игнарина, принявшего на себя все командование, оставалось двадцать девять человек, не считая его самого и его связного.

Никита Алексеевич Игнарин, тактически грамотный, смелый и мужественный человек, еще за три недели до того был командиром третьего батальона, а затем получил под свое командование первый. Бойцы знали, каков этот командир, по тяжелому бою 19 февраля, когда 1-я отдельная горнострелковая бригада из-за неумелого командования потеряла половину своего состава. Тогда майор Игнарин сумел вывести своих бойцов из-под губительного пулеметного и артиллерийского огня, потому что перед боем досконально изучил, сам облазил всю местность. Он знал, где и какие у немцев огневые точки и как надо действовать в том наступательном бою, оказавшемся предельно неудачным по вине командира бригады полковника Угрюмова (как признано всеми в армии – храброго, но малограмотного и сильно пьющего человека).

Теперь же Никита Игнарин, едва на его KП налетели немецкие автоматчики, сам схватился за пулемет и крошил немцев, дав время и возможность всем наличным людям по его команде занять круговую оборону. Немцы били с фронта, и справа, и с тыла. Майор Игнарин возглавил атаку, и немецкие автоматчики были отброшены.

Окруженный немцами командный пункт держался два дня. На помощь Игнарину пробился взвод разведки лейтенанта Аникина. Теперь людей на КП стало человек шестьдесят. 12 апреля уже был приказ командования об отходе бригады. Но связь через реку Мгу отсутствовала, рация на КП не – работала. Игнарин приказа не знал, и продолжал отбиваться, не отходя к речке Мге ни шагу. Воодушевленные Игнариным, верящие ему бойцы отстреливались с яростью, а немцы все лезли и лезли, через трупы своих однополчан. Враг понимал: еще немного усилий, и командный пункт перебитых до последнего русских будет захвачен.

Но Игнарин, когда патроны кончились и дело дошло до гранат, передал по цепи: «Умереть, но не отступить!» И сам первый бросился в контратаку, во весь голос чехвостя гитлеровцев. Хмуро и решительно бойцы поднялись за ним. Игнарин тут же упал, тяжело раненный разрывной пулей из автомата, но контратакующие бойцы в гневе ошеломили, отбросили немцев.

Игнарин подозвал ближайшего бойца и, теряя сознание, сказал:

– Возьми сумку… моя… Полевую сумку… документ и карты, слышишь?.. Немедленно в шгаб… доставить!.. Передать командованию, Игнарин… майор Игнарин долг выполнил… Самим не отходить…

Повторил громко: «Не отходить!..» Закрыл глаза. Умер.

Тело Игнарина не удалось вытащить с поля боя. Его документы и карты были доставлены в штаб. Об Игнарине мне позже рассказывал комиссар горнострелковой бригады Вашура, который сделал все от него зависящее, чтобы помочь семье, – Игнарин был не только хорошим товарищем, но и таким же семьянином.

– Всю сознательную жизнь он жил в Ленинграде – шестнадцать лет. Человек волевой, широкой русской натуры. И прямой – всегда правду-матку в глаза рубил. Деловым человеком был и командиром прекрасным.

… Оборонявшие КП бойцы дрались отчаянно, и когда наконец через связного получили приказ об отходе, то под прикрытием разведчиков Аникина переправились на наш берег Мги. Командир первой роты лейтенант Дуркин отошел с уцелевшими от его роты пятью бойцами. Эта рота дралась с особенным ожесточением, мстя за своего политрука Черепанова, убитого в лоб пулей 9 апреля при форсировании Мги. Оставшиеся у Аникина разведчики переправлялись через Мгу последними. Немцы на этом участке захватили весь правый берег. Где-то вдали, в немецком тылу, оставался танк Барышева с остатками пехотинцев и лыжников, которыми в тот час командовали два последних остававшихся в живых командира – раненый замполит Закрой и комвзвода лейтенант Пунинский. Им вместе с танком Барышева предстояло самостоятельно выходить из немецкого тыла.

… Успеха нет! Понеся очень большие потери, бригада теперь, пополняясь, даже не называется «горной». Впрочем, это и естественно, ее правильнее было бы называть «болотной»…

Почему же опять неудача? Ведь люди сражаются так, что можно лишь восхищаться их доблестью.

Только один пример. Из ста девяноста агитаторов 1-й горнострелковой бригады в бою 8-13 апреля погибли сто сорок. Коммунисты-агитаторы, как известно, поднимаются в атаку, идут в бой первыми. Разве можно пересказать, что каждым из них сделано? Батальонный комиссар Кусмарцев, составляя в штабе бригады отчет о боях этих дней, даже не выписал из донесений описаний подвигов этих ста сорока погибших агитаторов. Он только написал в отчете: «… действовали героически»… и перечислил фамилии…

А успеха в боях за Веняголово нет. Форсировали Мгу, выполнили было ближайшие задачи, а потом, понеся большие потери, по приказу командования отошли обратно за Мгу, Веняголово по-прежнему в руках немцев!

В боях с финнами в 1939 году за личную храбрость, за совершенный подвиг лейтенант Угрюмов получил звание Героя Советского Союза и был повышен в должности. Его прославили. Но и чины и награды не помогли ему превратиться в хорошего командира. Учиться было некогда, да и слишком любил он выпить. Началась Отечественная война. Уже зимой 1941—1942 годов полковник Угрюмов командовал 1-й отдельной горнострелковой бригадой. Считалось, что комиссар бригады Вашура – опытный и отличный политработник – сумеет воспитать своего командира, уведет его от свойственных ему недостатков.

В дни боев за Веняголово Угрюмов и Вашура находились на передовом KП, в километре от речки Мги. Они могли бы и не приходить сюда, потому что КП бригады находился в двух с половиной километрах, то есть достаточно близко. Они, однако, ходили и на командные пункты батальонов, непосредственно руководили оттуда. Но на близком расстоянии меньше видно, и охватить умом все происходящее Угрюмов не мог, а Вашуре не удавалось увести его из батальонов, – Угрюмов хотел всем показать свою храбрость. А надо сказать, что на самой передовой было менее опасно, чем на этих командных пунктах. Там, где люди смешались, противник не кроет минами и снарядами, опасаясь поразить своих, действует только пулеметами и автоматами… Это, конечно, не всегда так, но так бывает часто, когда первое сопротивление противника сломлено и он начинает бежать и пока не закрепится в двухстах – трехстах метрах на новых рубежах. Тогда на передовой опять становится «жарко» и бывают большие потери. Угрюмов лихо расхаживал под огнем, но немалую роль в его упрямой бесшабашности играла привешенная сбоку фляжка, от которой Вашуре оторвать его не удавалось.

Не только личная храбрость командира решает дело в современной войне. Печальный пример Угрюмова, все решавшего наобум, с кондачка, и не желавшего считаться ни со своим комиссаром, ни со штабом своим, надо запомнить всем. Пусть Угрюмов снят с должности – его делом займется высшее командование, но кто исправит вызванные им беды? Кто вернет жизнь погибшим людям? Подобного не должно быть!

Тоненькие молодые березки как будто бы и не густы на болоте. Вот одна, вот другая и третья. Снег исчез. Между березками, под ярким солнцем подсохли болотные кочки. Но чуть ступишь в тень, нога, хлюпнув, уйдет по колено в ржавую болотную гущу. А посмотришь вдаль – дали нет, вокруг только плотная зеленая стена да мелькание тонких белых стволов. Лишь очень внимательный взгляд различит в этой живоцветной стене неорганические серо-зеленые пятна: броню затаившихся в листве танков…

Горит без дыма костер. Танкисты давно научились складывать его так, чтобы ни сверху, ни за двадцать шагов его не было видно. Бурлит над костром вода в корявом закопченном ведре. Оно заменяет чайник и самовар. Однако сейчас не до чая. Валя Николаева, в грубых яловых сапогах, в синем комбинезоне, в бороздчатом черном шлеме, берет другое тяжелое ведро и, прыгая с кочки на кочку, маленькая и ловкая, как лесной гном, исчезает в зеленой чаще Танкисты, оседлав болотные кочки, читают армейскую газету «Ленинский путь». Никто своим взглядом не провожает Валю.

Зенитный пулемет, укрепленный на высоком пне, устремлен в чистое голубое небо. От пулемета свисает тщательно заправленная металлическая, вороненая лента. Кажется, будто этот пулемет скучает по небесным разбойникам, будто он давно уже хочет отомстить им за какую-то неведомую, давно затаенную обиду. Но вражеских самолетов нет. Тихо. Можно читать газету. А Вале можно заняться простым и будничным делом, сегодня она – маляр. Поставила ведро перед молчаливою громадою танка, засучила рукава, размяла о пенек толстую кисть… И разом, широким жестом, плеснула оливковую краску на черный с белыми полосками фашистский крест. Два-три энергичных мазка, и Валя, прищурившись, смотрит: будто обрубленной ноги черного паука, на броне танка уже нет четвертушки креста, и кажется, издыхающий паук истекает оливковым гноем, отделяющимся от сердцевины… В курносом, зардевшемся от удовольствия лице Вали – презрительная удовлетворенность. Валя резко сует кисть в ведро и, словно нанося последний гневный удар врагу, захлестывает краской остатки фашистского символа – навсегда!

Теперь сразу побежать бы за давно приготовленной банкой сурика, – но придется ждать: оливковое пятно высохнет не сразу, красную звезду можно будет нарисовать только после обеда.

Валя обходит бронированное чудовище с другой стороны и принимается за уничтожение второго креста. А потом, как обузданного коня, маленькой девичьей ладонью похлопывает танк по крутой, горячей под лучами солнца броне. К танку у Вали сейчас только хорошее чувство. Да и может ли быть иначе?

Опять вспоминает Валя, как вместе с Барышевым и с воентехником Погореловым она чинила этот танк под злобным минометным обстрелом врага: разрывы поднимали в воздух кусты, и сучья, и мокрую землю, осколки сухо щелкали по броне, а Валя, возясь внутри танка с непонятной системой электропроводки, смеялась, когда непонятное стало понятным и мотор танка вдруг отрывисто заработал… А потом было весело ехать в этой переваливающейся через пни и коряги бронированной громадине – весело потому, что немцы никак не могли сбить реющий над машиною красный флаг.

Валя ехала, слушала разрывы мин и снарядов. Огромная машина тяжело вздрагивала, и Валя, переглядываясь с сидевшим рядышком Погореловым, уплетала найденную в танке плитку французского шоколада. Их Валя обнаружила под немецким барахлом две, вторую припасла для Барышева. Но неудобно было дать при других: народ-то смешливый, еще стали бы подтрунивать, не то подумать могли, – решила угостить позже. А на следующий день, когда он не взял ее в свой экипаж, поссорилась с ним, съела и вторую сама. Получилось, – будто пожадничала. А ведь это не от жадности, это было так – от злости…

Валя чуть-чуть стыдится этого воспоминания. А впрочем, стыдиться нечего: Барышев гораздо больше перед ней виноват – не взял ее в свой экипаж, и не пришлось ей побывать в том бою. Никогда и никому не признается она, что, когда ушли они с исходной позиции, всю ночь проревела она, обиженная. Специально ушла в лес одна, на заминированный участок, куда, знала, никто не сунется, – нельзя же было реветь при всех, в землянке! Сидела на снегу, в кустах, между минами и втихомолку ревела. А потом всю неделю, пока шел бой и батальон не имел с танком Барышева никакой связи, была сама не своя. Уж не до обиды тут было, – лишь бы там не убили их, лишь бы вернулись целыми!

И вернулся он. Конечно, только такой, как он, Николай Иванович, и мог выкрутиться из подобной истории… Николай Иванович… Колька!.. Но зато его с Беляевым к Героям Советского Союза и представили. Дадут или не дадут, неизвестно, а что герой он – во всей армии признано!.. Замечательный, говорят, рейд совершил танкист Барышев!

Все-таки шоколадом тогда поделиться с ним следовало!

И, замазав краскою второй крест, Валя спешит к Барышеву, словно желая искупить чем-нибудь тот маленький свой грех перед ним. Барышев сидит прислонившись к пеньку. Поднимает серые глаза от газеты к подбежавшей к нему возбужденной девушке:

– Ты чего такая веселая?

И вместо того, еще не придуманного, что хотелось сказать, Валя восклицает со смехом:

– Закрасила, ребята, я немку! Глаза намозолила мне, проклятая!

– А надпись сделала?

– А ты белую краску достал мне? – ничуть не смущается Валя. – Ничего, ты и без этого бил Гитлера хорошо!

Тогда, перед боем, белой краски не оказалось. Так и пошел в бой танк наперекрашенным. Это и помогло Барышеву воевать, а потом выйти из немецкого тыла. Те, вражеские танки, тоже не были выбеленными.

– Вот что, Валя! – серьезно говорит Барышев. – Это, разумеется, хорошо, что ты у нас башенным стрелком стала, но и прямых обязанностей тебе не следует забывать. Уж хотя бы за то, что он тебя обучил, ты должна как следует взяться за его ногу.

– А что, Погорелов, болит? – быстро оборачивается Валя к неестественно вытянувшему ногу воентехнику Погорелову. – Я ж говорю, что в госпиталь тебя надо отправить!

– Ну да, отправишь его! – ворчит сидящий поодаль механик-водитель Беляев. – Ему лежать надо, а он только и делает, что от танка к танку на одной ноге скачет.

– Это, Погорелов, так не годится! – внушительно заявляет Валя. – Я хоть и не врач, а все ж понимаю: с ревматизмом шутить не следует… Тебе самому хуже будет, все в бой пойдем, а ты тут останешься.

– Что ж! С тобой вместе, значит! – басит Погорелов. – Тебя тоже не пустят.

– Ну это я извиняюсь! – обиженно отвечает Валя присаживаясь рядком с Погореловым.

Ведь вот все-таки добилась она своего! Хоть запасным, сверхкомплектным, хоть вторым номером, хоть «по совместительству» – называй как хочешь, а все ж башенным стрелком-радистом приняли ее в экипаж! Правда, майор сказал: «Только на период между боями и пока в машине нет рации». Ну, радиотехнику она уже изучает, а вообще-то там видно будет!

– А насчет боя, – с важностью говорит Валя, – даже если б я была только сандружинницей, и то мое место где?

– Это тебе не пехота! – наставительно замечает Погорелов. – Место?.. Вот именно места-то тебе в машине и нет!

– Значит, выходит, под танком только мне место? – совсем обиженно вопрошает Валя.

Безусловно, Погорелову тут крыть нечем. О том, что было на Невском «пятачке», когда Валя, оставшись на поле боя одна, единственная не укрывшаяся от дикого обстрела, утащила на себе несколько раненых, – все в батальоне знают! Каждого раненого затаскивала она под стоявший с подорванной гусеницей танк и там одного за другим перевязывала. Вылезала опять и, осыпанная землею, возвращалась с новым стонущим, спасенным ею бойцом. Когда не хватило бинтов, она разорвала на бинты свою кофточку, вытянула ее по лоскуту из-под гимнастерки.

Обида Вали понятна всем. Зачем же и изучать ей было специальность башенного стрелка-радиста, если не идти в бой?

– Коля! А, Коля! – совсем тихо и ласково обращается девушка к Барышеву. – Скоро ты опять пойдешь в бой!.. Попроси майора, чтоб он пустил и меня. Уж я… Уж я…

– Уж ты, уж ты!.. – усмехнувшись, передразнивает Барышев. – Ладно уж, попрошу… Звезду-то нарисовала?

– Да не подсохла краска еще! – сразу вновь веселеет Валя. – Только именно на твоем и пойду. Хорошо?

– Куда?

– Куда! Куда!.. В бой пойду!.. На немецком хочу я танке! Пусть почувствуют, для кого они его строили. У меня ни одна пуля не пропадет зря!

– Стрелок ты хороший!.. Ну, повязку «а руке моей менять будешь?

– Давай! Сейчас, только сумку возьму! И Валя бежит в палатку мыть руки.

… Вечером, над красной звездой, тщательно вырисованной на броне трофейного танка, протянулась ослепительно белая, четкая надпись:

«Бей Гитлера!»