"Дневник собаки Павлова" - читать интересную книгу автора (Крусанов Павел Васильевич)

Глава 3 Параллельная версия, или некоторые дополнения к каталогу героев

В стране ГипербореевЕсть остров Петербург,И музы бьют ногами,Хотя давно мертвы.К.В.

Ваня Тупотилов стоял под душем и наблюдал, как намокают, темнеют и распрямляются внизу его живота пушистые волосяные завитки. Жуир, беспечный мажор, мастер вымирающего жанра жизни, он держал за правило: перед тем, как отправиться в/на/по/к – туда, где возможны встречи с женщинами, непременно привести себя в полный гигиенический порядок. Тупотилов собирался в «Пулковскую» – на работу. Выражение лица его было сосредоточенное, но в действительности Ваня ни о чем не думал – его редко озаряли ясные откровения жизни, догадки о законах ее действия. Если же проскальзывал в голове быстрый хвост мысли, то казалось беспокойным, неоправданно хлопотным ловить и вытягивать на свет из путаных мозговых нор эту юркую, мелькающую тварь. Тупотилов не думал – он грезил.

Мнилось Ване, что вернулись еще не поросшие муравой золотые времена фарцовки, когда иноземцы (на арго мажоров – «тупые») на деревянные рубли и кожаные полтинники меняли одежду («кишки»), промышленную мелочь или валюту. Случалось, жулили так: благодаря известному сходству югославских пятидесятидинарных банкнот с советскими полусотнями находчивые утюги и мажоры платили за товар деньгами, имевшими хождение лишь на территории балканской страны, поставлявшей в Россию консервированную ветчину. Потом клерки в туристических компаниях наладили инструктаж, и тупые среди «тупых» перевелись. С тех пор дверь клозета в квартире Тупотилова была оклеена денежными знаками страны, чья аббревиатура – СФРЮ – удачно звукоподражала протоветчине. Грезилось Ване, что вернулась дивная пора, что срывает он с двери бумажки и объегоривает «тупых», скупая у них по курсу десятилетней давности баки, чухонки, бундес-марки, паунды... Он богат! С коньяком, букетом роз и тугим бумажником идет Ваня к неугомонной Рите-Пирожку, которая однажды выручила Тупотилова крупной бессрочной ссудой и так заполучила должника в бессрочное пользование. Пирожок, страдающая избытком плоти, открывает дверь и, не веря глазам, со словами: «Розы, ешкин кот!» – шлепает ладонями по могучим бедрам. Большая, бессильная грудь мягко плещется в вырезе халата. Через миг Ритины пальцы привычно тянутся к пряжке Ваниного ремня. Но Тупотилов пресекает наезд бдительной рукой обладателя пятого дана по кунг-фу. Раскрывается бумажник, Тупотилов отсчитывает тысячи и сует их Пирожку в распах халата. Деньги слетают на коричневую лакировку паркета – это красиво. Ваня протягивает Пирожку букет из четырех роз. Следом появляется коньяк: «Подружкам оставь – поминальный...»

В этом месте воображение Тупотилова малодушно замялось. На убийство Риты-Пирожка, этого бесстыдного, хищного зверька, принявшего образ степной плодородной Афродиты, Ваня не мог решиться даже в помыслах.

В мажоре погибал артист.

После двухнедельной оттепели в Петербург, как генерал в солдатский бордель, заглянул строгий морозец. Февраль вспомнил службу, подтянулся, застегнул мундир на все пуговицы. Стараясь не поскользнуться на ледяной корочке, Тупотилов, с болтающимся на груди пустым футляром от «Никона», трусил по Московскому проспекту. По пути Ваня выкурил сигарету с подружкой, торговавшей всем подряд в коммерческом ларьке на углу универмага (наряженное под флирт деловое знакомство – через этот ларек Тупотилов не раз продавал отфарцованные вещи, – впрочем, часто Ваня увлекался и переставал понимать: дело – это причина флирта или предлог?), зашел в кафе «Меридиан» и выкупил у пенсионера-гардеробщика две медали с чеканным профилем Сталина, удачно сторговал официанту Кузе ботинки из желтой кожи растительного крашения и только после этого зябким подземным переходом, выложенным заиндевелыми, как стенки морозильной камеры, гранитными плитами, направился к «Пулковской».

Сверху сыпалась редкая снежная крупа. Небо над хрупким заледенелым городом неспешно текло куда-то на юг, будто было широкой рекой, а Петербург, запрокинув лицо, лежал на дне ее. Тупотилов не замечал небесной реки – при виде открытых пространств его городская душа слабела и бездомно тосковала.

Тупотилов прошел мимо ливрейного швейцара в теплый, застланный немым паласом холл. В глубине его, в преломлении стеклянных дверей, мелькнул партикулярный пиджак старлея – мужа бывшей путаны Светки. Оперуполномоченный был мздоимец. Тупотилов его не уважал. Свернув к ресторану, Ваня, как торговый корабль в вечерний порт, вошел в празднично расцвеченный полумрак, где слышались смех, выразительная русская речь, гласнообильное чухонское лопотанье, и где белые рубашки халдеев в лучах хитроумных ламп светились, словно фосфоресцирующие медузы.

Плечо Андрея Жвачина, покрытое рыжей кожей дедовского пальто, тяжело давил ремень сумки. В сумке лежали три продовольственных заказа с тушенкой, китайским колбасным фаршем «Великая стена» и дробленой гречкой. Заказы взяла на службе Варвара Платоновна – она работала в «Электронстандарте», играющем в гляделки с волоокой (дымчатые стекла) матроной «Пулковской». Жвачин едва успел выйти на Московский проспект, как тут же столкнулся с Тупотиловым. Ваня распахнул объятия. Жвачин считал себя умнее Тупотилова, поэтому сдержанно подал руку.

– А в валютник?.. – спросил Ваня, поправляя на груди камуфляжный «Никон». – В валютник-то пойдем?

Андрей обещал солдатке Вере не задерживаться, но он был своему слову никто. Нырнули в стылый подземный переход. По пути говорили шутливо и о пустом, как и следует случайно сошедшимся людям, друг к другу благоволящим в час досуга, но судьбой друг друга не увлеченным.

В холле «Пулковской» неожиданно возник москвич Сяков, который сосредоточенно изучал у регистрационной стойки гостиничный счет. С любого ракурса Сякова узнавали по голове, имевшей выразительную форму давленой груши. Причиной тому явилась рано открывшаяся тяга к чтению. Он читал постоянно, по большей части лежа, подпирая голову кулаком, – в тех височных и заушных местах, где кулак поддерживал неокрепший детский череп, образовались отчетливые вмятины.

Сяков был давним знакомым Исполатева по археологическим экспедициям в Нимфей. С той поры прошло немало лет, и за это время Сяков проявил себя достойным сыном своего полнокровного, спешащего заработать все деньги на свете города – окончил университет, выпустил прыткий роман и в результате закрученной улиткой интриги вошел в состав совета директоров издательской корпорации «Речь». Сяков прибыл в СПб по службе – как представитель «Речи», он вел переговоры с Петербургской епархией, британским отделением международной ассоциации «Христианская миссия» и финской целлюлозно-бумажной фирмой о создании межконфессионального совместного предприятия «Библейская комиссия». Вчера подписанием соглашения о намерениях переговоры успешно завершились.

Вид Сякова совершенно не вязался с его положением – прическа мальчика-луковки, вся из случайных стрелок и зализов, бахромящиеся джинсы, под распахнутой грубовыделанной дубленкой виднелся грубый, как плетень, свитер. По-московски сочетая в себе безбрежное панибратство и деловитость, вначале он производил на собеседника болезненное впечатление, но в конце концов умел внушить доверие, которое, впрочем, не всегда оправдывал.

Под стойкой у ног Сякова лежала сумка – член совета директоров корпорации «Речь» готовился отвалить в Москву.

– В валютник? – Сяков почесал бугристую голову. – У меня коньяк есть.

– А пивом размяться? – сказал Жвачин. Мысль о скором возвращении к Вере окончательно в нем померкла.

Сяков подхватил сумку, забрал оплаченный счет (регистраторша посмотрела на него как на сигарету, которую закурила без желания), и компания двинулась в глубь холеной гостиничной утробы. По пути Сяков рассказывал о межконфессиональной «Библейской комиссии», весьма преувеличивая собственный вклад в ее создание.

– Может, лучше – порнографический журнал? – спросил Жвачин. – Есть хорошее название – «Колокол». Проиллюстрируем рентгеновскими снимками соитий. За мной статья о дополнении Уголовного кодекса пунктом «Изнасилование в целях самозащиты»...

– Не гони гусей, – отмахнулся Сяков. – Мы – солидная фирма.

В валютном баре сидели белобровые, будто недавно из хлорки, представители финской целлюлозно-бумажной фирмы. Их общество – тигровая лилия в букете пушицы – украшала вызывающе грациозная Светка. Икебана помещалась в плюшевой кабинке напротив стойки бара. Финны вежливо улыбнулись и вразнобой кивнули Сякову, однако, разглядев рядом с деловым партнером Тупотилова, удивленно приподняли млечные брови.

– Я им сегодня полковничью папаху продал, – сказал Ваня, переводя с пушицы на лилию влажнеющий взгляд. – Торговались, как голые за портки...

Светка выпорхнула из плюшевой берлоги и, ворожа бумажных финнов тылом, в облаке дорогого аромата – экзотический дух простоцветной русской купальницы – подошла к стойке.

– Я тебя не люблю, но ревную, – сказал Жвачин и осклабился.

– Жабу свою ревнуй, – посоветовала Светка и осмотрела Сякова. – А это что за петушок на палочке?

– Это – москвич Сяков, Большая Медведица Пера, – представил Сякова Андрей. – Деловой партнер твоих чухонских кобелей и давний друг Исполатева.

– Чума ваш Исполатев! – выразилась беспардонная Светка. – Я к нему из-под замка сбежала, счастье семейное похерила, а у него дома какая-то шахна сидит и ушко ему ласкает! Я ей говорю: ты что моего крысика ластами трогаешь? А Петя меня за дверь вывел и говорит, что обожает эту жабу, как...

– Как Перикл Аспазию? – подсказал образованный Сяков.

– Не твоего гигантского ума это дело, – осадила основателя «Библейской комиссии» Светка. – А иметь сразу двух любовниц ему, видишь ли, не позволяет его уважительное отношение к женщине!

– Любовь портит людей. – Жвачин вылил себе в рот пиво и обсосал усы. – Она лишает их чувства справедливости.

– Это она из порядочных людей сволочь делает, – возразила брошенная проститутка, – а из такой оторвы, как я, может, и хороший человек получится.

– Что ж ты тут?.. – Сяков кивнул в сторону поблекшей икебаны.

– Я со старлеем пришла мириться, а он у себя в кабинете утюгов потрошит. Решила переждать с милашками... – Светка положила в яркий рот мизинец и запустила в финнов улыбку, достающую до семенников. Финны заулыбались ответно, осторожно косясь на Сякова.

Дюжий бармен загнал в стереосистему кассету «Наутилуса», и Бутусов зловеще объявил обреченному на компанию певца богу: «...я хочу быть с тобой, и я буду с тобой».

– Не возвращайся к старлею, – сказал Тупотилов. – Давай, я буду твоим крысиком.

– Тебе Пирожок уши оборвет. – Светка поцеловала Ваню в лоб. – Лучше забывать Петю с каким-нибудь чучелом, чтобы этот бабник увидел, на кого я его поменяла, и ужаснулся. Но, если хочешь...

Тупотилов просиял и азартно метнул на стойку доллары.

– Шампанского!

Невозмутимый бармен ленивым, но точным движением принял деньги. Шампанское решили разбавить коньяком, извлеченным из сумки Сякова.

– Выпей отсюда, – попросила Тупотилова Светка и капнула приготовленную Жвачиным смесь в ямочку своей ключицы.

Ваня выпил.

– Чего-то не хватает, – сказал Сяков, смакуя напиток, пригубленный без причуд.

– Вишни? – предположила Светка.

– Сигареты? – предположил Жвачин.

– Исполатева, – сообразил Сяков.

– А вот этого нам не надо! – Ваня смотрел поверх Светкиного плеча.

Все обернулись. В дверях валютного бара, с кирпичным от крепкого чувства лицом, стоял старлей.

– Ты что здесь делаешь? – Нервической походкой мздоимец подошел к стойке.

– Отгадай с трех раз, – предложила невозмутимая Светка. – Я нюхаю розы в Версальском парке, лежу на городском пляже в Сан-Паулу или пью с мальчиками шампанское и жду не дождусь, когда ты купишь себе барабан и возглавишь колонну идущих на хуй?

Бармен деликатно отвернулся к стереосистеме и принялся увлеченно настраивать частоты на эквалайзере. Сяков прыснул в фужер.

– Вон! – Старлей раздул ноздри.

– Сходи помочи головку, – посоветовал оперуполномоченному Тупотилов.

– Что?! – не доверился ушам старлей. – На нуль помножу! Всех в КПЗ заквашу, фарца хренова!

– Не метите пургу, – сказал член совета директоров корпорации «Речь», незнакомый с семейной драмой старлея. – Мы сейчас допьем коктейль и улетим в Хельсинки.

– И я с вами! – Светка полоснула ладонью по нежному горлу. – Мне этот жандарм – вот где!

Финны на время забыли о бутербродах с семгой.

Старлей был на полпути к истерике. Он исподлобья смотрел на Светку и часто смаргивал, прогоняя незваную слезу. Под скулами его вздувались и опадали плотные гули.

– Я что, хуже этих?! – Огненный перун поразил Тупотилова. – Я тоже человек! Мне скоро капитана дадут!..

– Ты ему кто? – спросил Сяков Светку.

– Жена.

– Тяжелой кувалдой лупит человека Бог, – изрек основатель межконфессиональной «Библейской комиссии».

Андрей Жвачин, не любивший скандалов с участием милиции, допил коктейль и предложил отправиться на Миллионную, чтобы там спокойно и основательно выпотрошить сумку Сякова, коньяку в которой оказалось много. Тупотилов поддержал Жвачина пустым бокалом.

– А в Хельсинки полетим завтра? – спросила Светка.

– Завтра, – сказал Сяков и махнул старлею. – Мы пошли сдавать билеты.

Поддернув брючины, опер с тяжелым стуком упал перед Светкой на колени:

– Не уходи! Ради тебя... приказ нарушу!

Бармен оторвался от эквалайзера. Финны стряхивали пепел мимо пепельницы.

– Шиш! – безжалостно рубанула Светка. – Ты меня две недели под замком держал. Прочь с пути моего падения!

– Двух баб я в жизни любил, – внезапно лопнул старлей, – Россию и тебя! И обе – бляди!

Из глаз его, как-то уж вовсе по-гаерски, двумя светлыми фонтанчиками брызнули слезы. Оперуполномоченный вскочил, с глухим рыком схватил высокий табурет за металлическую ногу, поднял над головой и, беззвучно артикулируя губами, прицелился тяжелым основанием в Светкин лоб. Тупотилов, не раздумывая, поразил Карандышева ногой в грудь. От резкого движения футляр «Никона» перекинулся Ване на спину. Старлей с вознесенным над головой табуретом влетел в пустую плюшевую кабинку и что-то там с коротким треском сокрушил.

Жвачин принял на плечо свою тяжелую сумку. Тупотилов взял Светку за руку и потащил к выходу. Около покалеченной кабинки Светка задержалась.

– Дело – не штаны с лампасами, шьется быстро, – сказала она шевелящемуся под перекошенным столом мужу. – Если Ване шить надумаешь – век меня не увидишь!

Финны, смакуя нежную семгу, качали головами.

Густой февральский вечер терзала хлесткая метель. Матовые фонари в сиреневых ореолах обессилели, их словно заключили в фарфор – светясь, света они не давали. Приятели оглянулись на аккуратное приземистое здание «Пулковской», и в этот миг реальность расщепилась – выпустила из набухшей почки сразу два побега.

В одном ростке мир оставался прежним. У кафе «Меридиан» взяли такси и помчались сквозь пургу по расцвеченному неоном Московскому проспекту. Жвачин с переднего сиденья рассказывал армейскую историю о том, как однажды во время дежурства за пультом радара он выпил с напарником два флакона одеколона «Бэмби», но тут какой-то стервец объявил учебную тревогу, и им полтора часа пришлось сидеть в противогазах. На заднем сиденье Сяков прикладывался к бутылке коньяка, а Тупотилов со Светкой деловито целовались.

В квартире Жвачина закусывали молдавский коньяк русской тушенкой и китайским колбасным фаршем «Великая стена». Ваня и Светка заперлись в ванной. Вера заснула с открытым ртом в кресле. Неугомонный Сяков телефонировал Исполатеву, и тот вскоре приехал с Аней-Жлей и недоделанным сценарием телепередачи о пропавшей из колчаковского поезда части золотого запаса России (Аня работала редактором в телепрограмме «Ахнули»). Варвара Платоновна выпила свои транквилизаторы и ушла спать. За пятнадцать минут Исполатев и Сяков вчерне сценарий добили, после чего Петр заявил Жвачину:

– Ангел мой, выше меры превознося добродетель, ты косвенно даешь оценку истинного масштаба зла. Получается, что добродетель держится в цене потому, что она явление редкое, а подлинные движители человеческих поступков – порок, злоба и бессердечие. Но это чушь. Зло в мире почти всегда – результат невежества. Любое доброе намерение может причинить столько же вреда, сколько и злое, если это доброе намерение исходит от незнающей души. Люди в той или иной степени пребывают во мраке неведения, степени этого неведения и называются добродетелью или пороком. Не существует доброты, если эта доброта не обладает ясностью видения. Логры погибли не от распутства королевы Гвиневеры, а от небрежения законами сакральной иерархии.

С неуправляемым сиянием на лице появился из ванной Тупотилов. Свеженапуазоненная Светка при виде Ани чуть не устроила прю, но вскоре они уже чокались рюмками, и Светка рассказывала сопернице свою сложную мечту: жил на свете старорежимный генерал Скобелев, получивший оприличивающую «с» к фамилии по высочайшему соизволению, известен был как усмиритель имама Шамиля, покоритель Средней Азии, пленитель турецкой армии Вессель-паши, а умер он, представь, в публичном доме на Петроградской, прямехонько на проститутке; разумеется, шалава эта прославилась, подскочила в цене и сколотила приличный капитал, весь Петербург звал ее «могила Скобелева» – чудо как повезло! Исполатев сказал, что, во-первых, Шамиль капитулировал, когда Скобелеву было шестнадцать лет, а во-вторых, он почему-то думал, что белый генерал Скобелев умер в Москве.

– Значит, на проститутке откинулся его папа, – сказала Светка.

– Понятно, – сказал Петр, – генерал-лейтенант Скобелев Первый.

Побег из почки тянулся дальше: Тупотилов пил коньяк из Светкиной ключицы, Сяков обещал Исполатеву место в «Библейской комиссии», Петр нежно пожимал ладошку Ани-Жли, Андрей вспоминал историю о том, как его дедушка – верный сталинский расстрельщик, – возвращаясь однажды по набережной с ветеранской пирушки, почувствовал тошноту, перегнулся через гранитный парапет и вместе с недоваренной бастурмой изверг в свинцовые воды вставную челюсть.

Поздно ночью Сяков приехал на Московский вокзал, сунул проводнику деньги и через четверть часа в его, проводника, купе пил крепкий чай, по великоросской привычке не вынимая ложечки из стакана. За окном проносились мглистые пространства, а в бугристой голове Сякова созревала огромная метафора времени-дерева, чьи побочные ветви мертвы, и неизвестно вершине о их существовании, ибо древо незряче, а гулкие соки, ползущие к вершине от корней, в безжизненные ветви не заходят.

В другом ростке здания «Пулковской» приятели, обернувшись, не увидели. На месте гостиницы открывался близорукий метельный простор. Оглянулись назад – нет фарфоровых фонарей. Кругом – ночная завьюженная степь.

Вдали сверкнул язык живого огня. Пошли на свет. С убеленными бровями и ресницами, склоняясь навстречу ветру, добрались до каменных ступеней храма, в портике которого, между колонн с каннелюрами, пылал могучий треногий светильник, захлестываемый вьюгой, но негасимый. Высоко на заснеженном фронтоне огненные блики высвечивали колючие письмена.

– «Постигни – ты только человек», – прочел Сяков, знавший по-гречески, латыни и немецкому. – А Сократ твердил: «Познай себя»... Ясно – мы в Дельфах у оракула Аполлона Пифийского.

– Это далеко от метро? – спросил Тупотилов.

Сяков взошел по ступеням к трепетному светильнику. Остальные не отставали. В конце сумрачного протяжного зала, на полу которого были наметены снежные готические языки, виднелся колодец. Воздух над жерлом тревожно вздрагивал. На каменном бортике колодца в черной накидке, спущенной на лицо, как летучая мышь, как накрытый тряпкой могильный крест, сидела пифия.

– Не люблю чудеса, – сказал Сяков. – Они не экономичны. Они требуют сверхусилия, которое, собственно, и требует жертвы.

Жвачин вытащил из сумки пакет дробленой гречки.

– Сойдет?

Тупотилов снял с шеи футляр «Никона». Сяков достал бутылку коньяка. Светка – начатый флакончик «Пуазона».

– Феб, зачем ты убил Пифона? Зачем нарушил экологию мифа? – спросил Жвачин.

– Ко мне Петя вернется? – спросила Светка.

– Как к весне пойдет доллар? – спросил Тупотилов.

– Почему мы все такие уроды? – спросил Сяков.

Накидка пифии шелохнулась, но тут рост ветви прекратился – в основании побега созрел некий тромб, перекрывший путь сокам к странному ростку. Побег, лишившись пищи, замер в том нелепом виде, в каком...