"Из дома рабства" - читать интересную книгу автора (Деген Ион)

"ИЗРАИЛЬСКИЙ АГРЕССОР"

Мой одноклассник, такой себе обыкновенный провинциальный еврейский мальчик, еще в школьные годы поражал всех своими незаурядными математическими способностями. После девятого класса он добровольно пошел на фронт. Вернулся с войны тяжелым инвалидом с изувеченной правой рукой и мозгом, пульсирующим в большом дефекте черепа. Голодая и коченея от холода в своем общежитии, он с блеском окончил механико-математический факультет Киевского университета, на котором в течение пяти лет был первым студентом.

Вы настроились на необычное продолжение рассказа: его, инвалида Отечественной войны второй группы, имеющего право выбора места жительства, талантливого математика, стопроцентного советского человека немедленно рекомендуют в аспирантуру? Как бы не так! А то, что он еврей, вы забыли? В нарушение закона об инвалидах войны, его направляют учителем в школу, нет, не в Киеве, а в глухом селе Западной Украины. Но нет на этих жидов удержу! Их режешь, их втаптываешь в грязь, а они, подлые, поднимают головы! Учитель забытой Богом сельской школы защитил кандидатскую диссертацию и с огромным трудом перебрался в один из областных центров Украины, где стал преподавателем педагогического института. Через несколько лет он защитил из ряда вон выходящую докторскую диссертацию, вызвавшую восторженные отклики ученых многих стран. И, тем не менее, в течение пяти лет и четырех месяцев ВАК не утверждал его диссертацию. Только возмущение французских ученых заставило антисемитскую математическую секцию ВАК'а прекратить издевательства.

Этой заурядной историей я начал рассказ о моей докторской диссертации, чтобы не создалось впечатление о каких-либо исключительно трудных условиях у меня лично. Наоборот, все препятствия на моем пути были просто детской игрой в песочке, свадебным путешествием в сравнении с привычным путем еврея-ученого в стране, где нет дискриминации евреев.

Мне было легче еще потому, что к своей диссертации я относился очень спокойно, только лишь как к оформлению еще одной научной работы, описанию нового метода лечения. Диссертация не могла изменить ни моей несуществующей научной карьеры, ни и без нее вполне благополучного для советского гражданина материального положения. Больше того, в 1968 году, когда я начал эту тему, мне уже было предельно ясно, что будущее мое в Израиле, где нет надобности, если можно так выразиться, в четвертой научной степени. Таким образом, защищу я диссертацию или нет, утвердит ее ВАК или завалит не имело для меня особо важного значения. Это была азартная игра, соревнование с условиями, в которых живет советский еврей. Должен признаться, что мне зто нравилось.

Наткнулся я на тему совершенно случайно. В ту пору я серьезно готовился к работе по ультразвуковой локации костной ткани, то есть учил физику. Однажды, войдя в кабинет физиотерапии, я обратил внимание на волновод аппарата индуктотермии, обмотанный вокруг руки пациента. Соленоид! Но если это действительно соленоид, значит воздействует магнитное поле. А если это действительно магнитное поле, то зачем нужны высокие частоты? Тепловая энергия? Индуктотермия? Но ведь лечение этих заболеваний значительно более интенсивными источниками тепла не дает ожидаемых результатов. Стоп! Еще на третьем курсе профессор, читавший патологическую физиологию, рассказывал нам о шарлатанстве в медицине, одним из видов которого была магнитотерапия. Ушаты сарказма изливал профессор на доктора Месмера, врачевавшего магнитами около двухсот лет тому назад.

Забавно, что первая книга по заинтересовавшей меня теме была взята не в научной библиотеке. Я снова с удовольствием прочел повесть Стефана Цвейга о Месмере. Как прочно укореняются в сознании людей наветы! Как из поколения в поколение передаются необоснованные обвинения, не фильтруясь даже сквозь критичный ум ученых! Ничего общего не было у Месмера с магнитотерапией, если не считать случайного совпадения терминов. А вместо того, чтобы обливать грязью память большого врача, наш пато-физиолог должен был хотя бы упомянуть о том, что Месмер, по существу, один из основоположников психотерапии.

Так началось научное исследование, о котором на первых порах я даже случайно не думал как о возможной докторской диссертации.

Ставились эксперименты. Накапливались интересные наблюдения. Но главное – выздоравливали больные. Выздоравливали без оперативных вмешательств, без болезненных и не всегда безвредных инъекций и даже без лекарств. Почти два года я лечил магнитным полем, образно выражаясь, под восторженные аплодисменты больных и коллег. И вдруг грянул гром. Не знаю, какая муха укусила главного врача*, но он вдруг запретил мне пользоваться магнитным полем до получения официального разрешения министерства здравоохранения. Формально он был прав.

* Увы, это был уже не знакомый вам главный врач – русский самородок, а новый, угодный высокому начальству, любое дело доводящий до абсурда.

Визит к председателю ученого совета министерства здравоохранения был облегчен тем, что кто-то из его родственников оказался моим пациентом и восторженно отозвался о лечении магнитным полем. Это определило доброжелательное отношение должностного лица. Но этого оказалось недостаточно. Необходимо было соблюсти определенные формальности, а именно – получить рекомендацию ученого совета ортопедического института, того самого института, в котором с момента моего появления там меня называли бандитом, а потом еще и сионистом, что я считаю единственным, поистине потрясающим, хоть и не научным предвидением этой конторы.

Заместитель директора института, та самая дама, которая была секретарем партийной организации в пору моей ординатуры, предупрежденная председателем ученого совета министерства здравоохранения, не посмела отказать мне в официальном докладе на заседании ученого совета института. Оказывается, у нее была другая возможность помешать мне возобновить работу. Председательствуя на заседании ученого совета, она предприняла несколько попыток дискредитировать результаты проведенных мной исследований. Но ее попытки наткнулись на прочную броню неопровержимых фактов.

Ученый совет принял решение рекомендовать министерству разрешить мне продолжить клинические исследования лечебного действия магнитного поля, но только мне лично, а не еще хотя бы одному врачу. Удовлетворенный результатом заседания, я не обратил внимания на казалось бы несущественную поправку председательствующей: разрешить исследования, если мной будет представлена справка о безвредности аппаратуры. Ну, это уже совсем пустяк. Все равно, что получить справку о безвредности электрического утюга.

Мои пациенты в Киевэнерго встретили меня как родного:

– Какие могут быть разговоры! Дайте паспорт на аппарат, и через пять минут получите справку.

– Но аппарат-то самодельный. Где я возьму на него паспорт?

– Доктор, вы знаете, как мы вас любим, как хотим что-нибудь сделать для вас, но без паспорта на аппарат никто вам не даст такой справки.

Так вот она несущественная поправка заместителя директора института! А я-то не заметил, что маленькая карта оказалась козырной. Всё. Круг замкнулся. И нет возможности выбраться из него.

В тот же день я позвонил крупному физику, моему ближайшему родственнику и попросил его дать необходимую справку. Родственник отказал мне под тем предлогом, что ему не известно влияние магнитных полей на биологические объекты. Я долго убеждал его, объясняя, что мне нужна справка не о влиянии магнитных полей, а о безвредности аппарата как электрического прибора. Чтобы отвязаться от меня, родственник сказал, что даже неудобно, если справка будет подписана такой же фамилией, как у меня. Возможно, в этом был какой-то резон.

Значительно более удачным оказался звонок к менее знаменитому физику и не родственнику, а просто приятелю, Илье Гольденфельду. К счастью, я могу с благодарностью назвать его фамилию, не опасаясь дискредитировать его, так как Илья сейчас профессор еврейского университета в Иерусалиме. Без звука возражения или отговорки Гольденфельд дал мне необходимую справку, имевшую только одну, но существенную непрочность – она была подписана евреем. Поэтому, на всякий случай, и, как оказалось, весьма предусмотрительно, я стал искать возможность достать справку с нееврейской подписью. Такая возможность вскоре проклюнулась.

На кафедре ядерной физики Киевского университета состоялся мой доклад. Живой интерес и одобрение аудитории создали благоприятную атмосферу, позволившую мне обратиться к заведующему кафедрой с просьбой о справке. Назавтра мне принесли ее на работу – официально заверенную, с большой университетской печатью.

Я очень сожалею, что лишен писательского дара и не могу передать выражения лица заместителя директора ортопедического института, когда она увидела не одну, а сразу две справки. В глазах ее вспыхнуло пламя. Ни дать, ни взять – баба Яга, предвкушавшая пообедать Иванушкой-дурачком, если он не сумеет выполнить ее задания, и вынужденная остаться голодной, потому что невыполнимая задача каким-то образом оказалась по плечу Иванушке. Достаточно умная, чтобы маскировать свою черносотенную сущность, на сей раз она не сдержалась:

– Ну и мастера вы, евреи, доставать все из-под земли!

– Совершенно верно, Елизавета Петровна, века антисемитизма выработали в нас это умение. Спасибо за учение. В том числе, вам лично.

После более чем двухмесячного перерыва работа возобновилась.

Всякое научное исследование – это преодоление препятствий. У меня ко всему были еще препятствия несколько необычные. Будучи практическим врачом, я не имел места, где мог бы проводить экспериментальную работу. Даже крыс мне иногда приходилось держать у себя дома. И жена с удивительным стоицизмом и даже с чувством юмора наблюдала за тем, как я охочусь за удравшей из своего обиталища крысой, чтобы водворить ее на место, чтобы, не дай Бог, в самом аристократическом районе Киева, рядом с гостиницей Центрального Комитета Партии не появился рассадник крыс, не то еще, чего доброго, обвинят в диверсии сионистов против родного ЦК.

Действительно, трудно поверить, что во второй половине двадцатого века в цивилизованной стране исследователь вынужден держать крыс в своей квартире.

Представляю себе, с каким скептицизмом отнесется к этим строкам человек, побывавший в СССР туристом, имевший возможность посетить великолепно оборудованные научно-исследовательские лаборатории. Бедный наивный турист! Как ему, воспитанному на гласности, понять, что для него, простака, существуют в СССР не только специально выделенные заводы, колхозы, институты, детские сады и прочее, но даже специальная, только ему доступная объективная информация? Да, да, я не оговорился – объективная информация.

В ноябре 1973 года мы жили в Москве, в гостинице "Россия". Конечно, номер для нас был забронирован по блату. Поскольку блат был очень высоким, то номер оказался в северном крыле, где, как правило, останавливаются преимущественно иностранцы.

Утром сын спустился вниз за газетами. Вместе с ними он принес небольшую книжонку в голубом переплете с красной надписью на английском языке "Евреи в СССР". Книга на том же, на английском языке содержала интереснейший статистический материал, информацию о неоценимом вкладе советских евреев в экономику страны, в науку, культуру, о героизме евреев во время войны, о выдающихся генералах-евреях. Даже для меня, специально интересующегося этим вопросом, многие фамилии прославленных военачальников явились откровением. Пятиминутного просмотра было достаточно, чтобы понять, какую огромную ценность представляет такая книга именно для советского читателя, каким великолепным контраргументом против антисемитизма она может быть. Сын сказал, что там, в киоске этих книг навалом и он без труда купит 30-40 экземпляров.

Не тут-то было! В ранний час в полупустом вестибюле гостиницы, где располагался киоск, почти никого не было и книгу некому было покупать, тем не менее, гора книг исчезла, а киоскер заявил сыну, что не осталось ни единого экземпляра. Все правильно. Турист, приехавший в СССР, имеет возможность убедиться в клевете злобствующих антисоветчиков об антисемитизме в самой совершенной стране. А советский читатель? Не хватало еще, чтобы правда о евреях распространялась в этой замечательной стране.

Но мы несколько отвлеклись от темы, тем более, что даже в Киевском ортопедическом институте, не выделенном для демонстрации иностранным туристам, тоже есть виварий, в котором крысам значительно удобнее, чем в моей квартире. Но какого черта еврею соваться в Киевский ортопедический институт?

Научная работа, на первых порах попросту удовлетворявшая мое любопытство, постепенно разрасталась и оформилась в докторскую диссертацию. К концу осени 1970 года диссертация была завершена, отпечатана и переплетена. Защищать ее я намеревался во 2-м Московском медицинском институте. Хирургический ученый совет там был самым строгим, самым требовательным, но, как мне "было известно, не самым антисемитским. Этот совет могла интересовать в основном научная ценность моей диссертации, а уже только потом моя личность. Кроме того, членом этого совета был председатель хирургической секции ВАК'а, что в какой-то мере уменьшало опасность последующего прохождения диссертации в лабиринтах этого странного учреждения.

О предварительной защите я договорился с руководством Киевского ортопедического общества. Не было сомнений в том, что власть предержащих в этом почтенном обществе, в отличие от хирургического ученого совета 2-го Московского медицинского института, будет интересовать не моя диссертация, а моя, мягко выражаясь, мало приятная им личность. Защита должна была состояться в конце февраля 1972 года.

Вечером в пятницу, ровно за неделю до назначенного дня, у меня раздался телефонный звонок и незнакомый мужской голос произнес:

– Ион Лазаревич, в следующую пятницу ваша предзащита. Так вот учтите, что вам собираются устроить еврейский погром.

– Кто это говорит?

– Не важно. Ваш доброжелатель.

– Мои доброжелатели знают, что на меня можно положиться и обычно доверяются мне.

Трубку положили. Так. Кто это? Действительно ли доброжелатель? Или посланец тех, кто собирается устроить мне погром? Попытка испугать меня, деморализовать? А, может быть, действительно отказаться от предзащиты в Киеве, тем более, что я еще болен – после довольно тяжелой пневмонии – и у меня есть возможность почетно отступить? Испугался все-таки! Позор! Кого испугался? Кто из этой банды может оказаться достаточно сильным оппонентом?

Я стал тасовать в уме колоду Киевского ортопедического общества. Практическим врачам работа, вероятно, понравится. Отношения у нас хорошие, коллегиальные. Практических врачей большинство. Но молчаливое большинство. Есть у меня друзья среди профессоров ортопедического института. Но посмеют ли они поддержать меня, выступив против начальства, или в лучшем случае присоединятся к молчаливому большинству? Теперь враги. Серьезной критики диссертации от них, к сожалению и к счастью, ждать не приходится. К счастью, потому, что критика была бы недоброжелательной. Для действительно угрожающей мне критики у них слишком мало знаний. К сожалению, потому, что мне нужен был бы сильный "адвокат дьявола", возражая которому я мог бы подготовиться к самой сложной официальной защите. Выздоровел ли уже член-корр? Сможет ли он председательствовать на заседании общества? Тут же я позвонил ему. Федор Родионович еще был болен.

Его нисколько не удивил рассказ об анонимном телефонном предупреждении. Оказывается, кое-какие слухи уже дошли до его ушей. Мы стали перебирать ударную силу погромщиков. Удивлению моему не было предела, и, честно говоря, я не поверил член-корру, когда он назвал своего доцента, молодого доктора медицинских наук, который должен был выступить на предзащите официальным оппонентом. Его дружеское отношение ко мне не вызывало сомнений. Недавно, когда он защищал диссертацию, его наиболее сильный противник был нейтрализован моим выступлением. Об этом одолжении доцент слезно просил меня накануне защиты.

– Я знаю, Ион, – сказал член-корр, – что вы сочтете это проявлением украинского антисемитизма. Лично я в этом не уверен. По-моему, меня заживо хоронят и делят наследство. Поэтому Левенец пойдет на любую подлость ради карьеры.

– Приятно слышать, что вы отделяете антисемитизм от подлости.

– Ну-ну, уже сели на своего конька! Послушайте, Ион, а на кой оно вам все сдалось? Мы с вами больны. В следующую пятницу вместо посещения этого зверинца, посидим у меня, тихо выпьем, поболтаем.

– Нет, Федор Родионович, мне противопоказано отступать. Очень жаль, что вы испугались.

– Бросьте, Ион, кого и чего мне пугаться? Вы же знаете, что я болен. Если смогу, – приду.

Настроение мое после этого разговора ухудшилось. Хоть я и хорохорился, но в глубине души прекрасно осознавал, чего стоит быть оставленным без поддержки, один на один с бандой уверенных в своей безнаказанности антисемитов.

В следующую пятницу, в шесть часов вечера с женой, сыном и молодым врачом, моим учеником, мы приехали в ортопедический институт, в конференц-зале которого ровно через час должно было начаться заседание общества. Развешивая фотографии и таблицы, я почему-то не волновался и понимал неестественность этого неволнения. Просто давала себя знать физическая слабость после тяжелой болезни.

Зал стал заполняться задолго до начала. В течение 26 лет я посещал заседания ортопедического общества. Но никогда – ни до, ни после этого вечера не было в этом зале такого количества людей.

Уже назавтра банда начнет распространять слухи о том, что Деген заполнил аудиторию своими подольскими пациентами во главе с евреем Виктором Некрасовым. (Подол – нижняя часть Киева, в которой до революции разрешали селиться евреям. Что касается Виктора Некрасова, писателя, полюбившегося мне еще в госпитале после последнего ранения, когда я впервые прочитал его талантливую честную книгу о войне – "В окопах Сталинграда", то слухи о том, что он еврей, упорно распространялись украинскими пысьменыками во главе с подонком-антисемитом Малышко. С Виктором Некрасовым мы были очень дружны. Я отлично знал его родословную. И в комиссии по расовой чистоте я мог бы под присягой засвидетельствовать, что среди его предков не было евреев. По отцовской линии он стопроцентный русский. А по материнской… Прадед его итальянец, житель вольного города Гамбурга, женился на дочери шведского фельдмаршала. Я видел роскошный диплом – пергаментный свиток с массивной сургучной печатью на витых шелковых шнурах – об окончании прадедом медицинского факультета Виленского университета. Его внучку, полурусскую, на четверть итальянку и еще на четверть шведку, Зинаиду Николаевну Некрасову, добрую умную женщину, хорошего врача, маму Виктора никак нельзя было обвинить в еврействе. Но какое это имеет значение! Антисемиты, как правило, пользуются не фактами, а слухами. А тут и факты, вызвавшие ненависть антисемитов к Виктору Некрасову. С любовью выписанный образ еврея-лейтенанта Фарбера в книге "В окопах Сталинграда", гневная статья в "Литературной газете" против танцулек на трупах евреев, уничтоженных в Бабьем Яру, пламенное выступление против антисемитизма на неофициальном митинге в годовщину фашистской акции в Бабьем Яру. Возможно, когда-нибудь я расскажу об этом более подробно.)

Ложь о составе аудитории без труда можно опровергнуть даже протоколом заседания: из 143 членов общества присутствовало 123. Было много врачей не ортопедов, в том числе врачи из нашей больницы. Только девять человек в переполненном зале были не врачами: моя жена и сын, еще трое самых близких моих друзей (двое из них уже в Израиле), Виктор Некрасов с женой, нынешний профессор Еврейского университета в Иерусалиме физик Илья Гольденфельд и еще один физик.

Без десяти минут семь в зал шумно ввалилась большая веселая компания сотрудников ортопедического института. Я ждал нападения и представлял себе предполагаемых противников. Но появившаяся группа была настолько неоднородной, что мне и в голову не могла прийти мысль об ударном отряде врагов. Трех профессоров, моих явных доброжелателей, даже страдая манией преследования, нельзя было объединить с врагами, находящимися в этой группе. Один из доброжелателей, заведующий четвертой клиникой постоянно плакался мне в жилетку, объясняя, как трудно ему существовать в окружении подлецов. Второй, – заведующий лабораторным отделом – во время немецкой оккупации Киева был директором ортопедического института. Возможно, своеобразный комплекс вины был причиной его более чем хорошего отношения ко мне, инвалиду войны против немецких фашистов, хотя он уверял меня, что просто любит интеллигентных людей, которых ему явно недостает в институте. Третьим был профессор, тот самый, числящийся армянином, сын еврейской матери, о котором я уже упоминал. Были в группе и двое абсолютно незнакомых мне мужчин.

Время приближалось к семи. Люди теснились в проходах у стен. Два возможных председателя нынешнего заседания общества не появлялись – директор ортопедического института и член-корр. Что касается первого, то я заранее был уверен в том, что его не будет. Грязную работу он предпочитал делать чужими руками, тем более, что чужие руки делали ее не без удовольствия. Член-корр… Всю неделю я не звонил ему. Возможно, я был неправ, но мне не хотелось, чтобы мое искреннее беспокойство о его здоровье было истолковано превратно, тем более, что и он не звонил мне.

Из разговора за моей спиной между заместителем директора ортопедического института, той самой дамой, и вторым профессором кафедры ортопедии института усовершенствования врачей, тем самым, который приглашал меня на должность доцента, я узнал, что член-корр. все еще болен, что его сегодня не было на работе и на обществе, естественно, не будет. Заместитель директора предложила второму профессору быть председателем. С явным удовольствием на пьяном лице он занял председательское место. Картинно изогнув руку, он посмотрел на часы, готовясь открыть заседание. Стрелка приближалась к семи. В этот момент, протискиваясь между врачами, запрудившими проход, к столу приблизился член-корр. Надо было увидеть выражение лица второго профессора! Не просто неудовольствие – ненависть была написана на пьяной мужицкой физиономии. Он неохотно покинул председательское место, которое тут же занял член-корр.

Красивый самоуверенный мужчина, всегда заботящийся о том, чтобы произвести на окружающих самое благоприятное впечатление, он выглядел сейчас подавленным и явно больным. Только чрезвычайные обстоятельства могли вынудить его появиться на людях в таком виде. Он открыл заседание и тут же предоставил мне слово.

Обычно на заседаниях общества после доклада, вызвавшего интерес, сразу поднималось несколько рук желающих задать вопрос. Как потом выяснилось, доклад вызвал интерес у аудитории. Не знаю, поднялись ли бы руки в этот вечер, потому что не успел еще член-корр предложить задавать вопросы, как, не ожидая разрешения, вскочил профессор, представляющийся армянином. Он был возбужден. Язык его слегка заплетался. Причина оказалась простой, но выяснилась она, когда мы узнали, что весь "ударный отряд" ортопедического института явился после только что состоявшейся попойки. Справляли масленицу!

Когда-то во время "широкой" масленицы перепившиеся черносотенцы с крестом и хоругвями шли громить евреев. Сейчас сотрудники ортопедического института, сливки советской интеллигенции, перепившись по поводу все той же "широкой" масленицы, спустились в конференцзал на предварительную защиту докторской диссертации опять-таки еврея.

Следуя указанию, полученному во время попойки, полуеврей, скрывающий вторую половину этого слова и числящийся армянином, задал мне первый вопрос:

– Кто вам разрешил экспериментировать на людях?

Это была явная провокация. Спокойно я объяснил профессору, что эргографию, например, я мог бы без всякого разрешения проводить даже на контингенте детского садика, не причиняя детям ни малейшего ущерба, что в других не менее безвредных исследованиях принимали участие мои близкие, друзья, приятели, люди, которых заинтересовала работа, но не подчиненные, не пациенты, не люди, зависящие от меня и подвергающиеся исследованию по принуждению.

Не стану перечислять вопросы, высыпанные на меня представителями ортопедического института. Для этого следовало бы попросту переписать стенограмму заседания.

(Виктор Некрасов потом сказал, что, если бы в стенограмме сохранили в первозданном виде безграмотную речь задававших вопросы, это было бы завершенное литературное произведение.)

Могу только сказать, что вопросы были подстать первому и ничего общего с научным обсуждением не имели. Особенно изощрялась заместитель директора института. Но, зарвавшись, она дала мне возможность ответить так, что хохот несколькими продолжительными раскатами прошелся по аудитории, а председатель, с трудом подавляя предательский смех, все снова и снова требовал соблюдать тишину. Незнакомый мне сотрудник ортопедического института, явившийся в составе банды, задал несколько абсолютно нелепых вопросов, вроде "что такое магнитные волны?" Член-корр даже вынужден был сделать замечание, что человек, имеющий степень кандидата медицинских наук, как предполагается, должен иметь и среднее образование. Все это напоминало мне какую-то абсурдную атаку безоружных людей, идущих на пулеметы. Люди падают, падают и снова зачем-то бессмысленно прут на косящий их огонь. Ни председатель, ни я, ни большинство аудитории еще не понимали, что нелепые вопросы тоже имеют определенный смысл, что они преследуют заранее запланированную цель.

Самый великолепней вопрос задал второй профессор. Перелистывая приложение к диссертации, в котором значились фамилии всех моих пациентов, он вдруг спросил:

– А чем объясняется такой состав ваших больных?

Председатель поднялся, чтобы осадить своего заместителя, понимая, какое продолжение может последовать. Но это продолжение мне было необходимо, поэтому я немедленно спросил:

– Что вы имеете в виду?

– Ну, как вы подбирали больных?

– Я их не подбирал. Это жители Киева, обращавшиеся в нашу больницу.

– А почему же здесь так много евреев?

– Вероятно, к чьему-нибудь сожалению, их количество среди пациентов в какой-то мере соответствует демографической картине Киева. Лично я не вычислял процента, так как не это было целью диссертации.

Председатель призвал аудиторию к спокойствию и после непродолжительной заминки последовал следующий вопрос.

Заседание длилось уже два часа. Вопросы прекратились. Тогда в первом ряду поднялся мой друг, заведующий экспериментальным отделом и заплетающимся языком произнес:

– Сейчас девять часов. Обычно в это время мы заканчиваем наши заседания. Поэтому я предлагаю на этом сделать перерыв и продолжить защиту через две недели на следующем заседании.

Так вот зачем нужны были бессмысленные вопросы! Председатель возразил, что предзащита не может быть прервана, ее не посчитают действительной. Заведующий лабораторным отделом стал кричать, что председатель нарушает демократические принципы научного общества, что он превышает свои права. Глаза его налились кровью, лысина покраснела. Буквально с кулаками он пошел на председателя. Возмущенная аудитория потребовала усмирить хулигана. Член-корр стоял бледный, стараясь унять трясущиеся руки. Сторонники разбушевавшегося профессора, видя свое ничтожное меньшинство, лениво протестовали, когда председатель поставил на голосование вопрос о продолжении заседания. Объявили пятиминутный перерыв.

Виктор Некрасов, деликатный Виктор Некрасов подошел к заведующему лабораторным отделом, еще красному и мокрому от возбуждения, и громко, очень громко сказал:

– Как низко пала русская интеллигенция! Я тоже не трезвенник. Но в таком непотребном виде я никогда не появлялся на защите диссертации.

Профессор хотел что-то ответить, долго шевелил мокрыми губами, опустил глаза и смахнул со щеки одинокую слезу. Потом он оправдывался, мол, его накачали водкой и чуть ли не силой заставили сыграть эту грязную роль.

После перерыва заседание, казалось, вошло в нормальное академическое русло. Выступил первый официальный оппонент, профессор-биолог из системы Академии Наук. Он высказал столько лестных слов по поводу диссертации, что мне даже стало как-то неловко. Замечания его были сугубо научными. Во время ответа с некоторыми я согласился, некоторые аргументирование отверг, что не вызвало возражений оппонента.

Вторым выступил профессор ортопедического института. Уже значительно позже я узнал, что руководство института усиленно обрабатывало его, взывая к чувствам украинца, призванного бороться с еврейским засилием в науке. Но профессор осмелился возразить, что не может быть какого-либо засилия в науке, потому что наука универсальна. Кроме того, у ученых должна быть совесть. Ему, коммунисту, совершенно резонно заметили, что он забыл о марксистском подходе к науке, что следует отличать науку буржуазную от науки социалистической, основанной на марксистско-ленинском учении. Выступление профессора на заседании общества еще раз продемонстрировало его полнейшее непонимание этих азбучных истин. Его безудержно хвалебная рецензия на диссертацию была началом серьезного конфликта с Киевским ортопедическим институтом, окончившаяся полным разрывом. Профессор-украинец был вынужден оставить не только институт, не только Киев, но и Украину.

Следует заметить, что и до перерыва одно выступление явно выпало из общей тональности. Заместитель главного врача больницы, в которой я работал, должна была выступить с характеристикой на своего подчиненного. Но вместо этого она обрушилась на обструкционистов. Очень эмоционально она рассказала об условиях, в которых практическому врачу приходилось заниматься наукой, об убегающих крысах, об аппаратуре, созданной из "бутылочек и веревочек", о запретах и их преодолении, словом, о том, что было моими буднями.

– Его научная работа, – сказала она, – уже приносит пользу практическому здравоохранению. Посмотрите, какая очередь больных, желающих попасть к нему на лечение. В том числе и работники ортопедического института. А вы здесь впустую тратите государственные деньги на так называемые исследования, которые никому не нужны сегодня и ничего не дадут людям в будущем. Поэтому бездарные люди, занимающие чужое место, с подлым чувством зависти обрушиваются на талантливую работу.

Это выступление было встречено аплодисментами аудитории, чего обычно не бывает и не принято на защитах диссертаций. Мне это выступление не понравилось. Именно завистью было бы удобно объяснить потом все происходящее в этот вечер. Но причины обструкции были настолько очевидны, что версия заместителя главного врача назавтра даже не обсуждалась, хотя и говорили о выступлении, сорвавшем аплодисменты.

С двумя упомянутыми рецензиями, как и положено, меня ознакомили за несколько дней до защиты. Рецензии третьего оппонента я не получил. В начале недели он позвонил мне и попросил прощения за то, что не успел вовремя написать и отпечатать ее. Я охотно простил ему грубое нарушение правил, уверенный в том, что член-корр несколько необъективен в оценке своего доцента, что никаких пакостей от него ждать не следует. Мы были в отличных отношениях. Мне даже пришлось выслушать упреки работающих с ним евреев по поводу выступления на его защите. Мол, нечего помогать махровому антисемиту. Я возразил, что никогда не замечал с его стороны проявлений антисемитизма. В общем, сейчас, после выступления двух рецензентов я был уверен в том, что запланированный погром закончился до перерыва. Возможно, выступит еще один профессор-погромщик, но этим дело и ограничится. Каково же было мое удивление, когда доцент прочитал свою рецензию.

Прошу прощения за нескромность. Мы, как выражаются тяжелоатлеты, борцы и боксеры, были с ним в разных весовых категориях. Ни знаний, ни опыта ему не хватало, чтобы серьезно проанализировать диссертацию. Конечно, он не мог быть оппонентом на официальной защите. На предварительную был назначен, как начинающий – первая рецензия на докторскую диссертацию. Но он даже не пытался дать мало-мальски объективную рецензию, которую я надеялся от него услышать.

С чувством неоспоримого превосходства, с перехлестывающей через край иронией он говорил о том, что научной работой тут и не пахнет, что диссертант даже опустился до того, что ссылается на чьи-то неопубликованные высказывания. Защищаясь, я прочитал соответствующее место в диссертации. Речь шла о заболевании, причина которого неизвестна. Как и принято в случаях неопределенных, рассматривались возможные влияния любого средства при воздействии на различные звенья предполагаемой патологической цепи. Среди гипотез упоминалась еще одна, действительно никем не упомянутая в медицинской литературе. Когда-то мне, молодому врачу, изложил ее мой учитель. Отвечая рецензенту, я сказал, что гипотеза действительно очень красива и могла бы сделать честь любому автору. Но существует такое понятие – честность, которое не позволяет присваивать себе не только чужие вещи, но и чужие идеи. Кроме того, мне было приятно почтить память учителя и упомянуть его гипотезу, которую он не успел опубликовать. Этот ответ почему-то был воспринят как личный выпад. Особенно бесновались рецензент и второй профессор, сидящие рядом друзья и сотрудники одной и той же кафедры.

Пройдет чуть менее трех лет. Как два паука в стеклянной банке вцепятся друг в друга два нынешних приятеля-единомышленника в драке за наследство член-корра. А я-то не хотел поверить в это! И что уже почти за пределами возможного, доцент перещеголяет второго профессора в подлости, которая, конечно, не проявилась в нем внезапно в момент драки. Но это потом. А сейчас они сидят рядом – два друга, одинаково ненавидящие меня, хотя и один, и другой прибегали к моей помощи в разное время и даже при этом объяснялись в любви к евреям.

Слово попросил второй профессор. Прошло уже около четырех часов после начала заседания общества, а он все еще не протрезвел. Крепко же он должен был набраться! Мне очень хотелось, чтобы он выступил. Отъявленный антисемит в пьяном виде должен проявить свою сущность. Так бы оно и случилось. Но все испортил председатель. Хитрая улыбка появилась на физиономии второго профессора и он сказал:

– Вот сейчас я задам только один вопрос по поводу приложения. Если диссертант мне ответит правильно, я буду голосовать за, если нет – против.

Зал отреагировал смехом. Председатель, понимая, какой вопрос может последовать, если речь идет о приложении, встал и перебил своего заместителя:

– Это не научный подход. Кроме того, вопросы и ответы на них уже окончены. Сейчас выступления оппонентов – официальных и неофициальных.

Второй профессор осклабился и враскачку пошел на свое место.

Тут поднялся профессор Скляренко, тот самый, который в пору нашей ординатуры подкладывал мне на подушку "Вечiрнiй Киiв" с очередным антисемитским фельетоном. Я уже даже опасался, что он не выступит. Дело в том, что незадолго до этого у нас состоялся интересный разговор, который сдержал бы разумного человека от выступления, не могущего остаться безответным. Но вера в безнаказанность, но врожденное и приобретенное юдофобство оказалось сильнее разума. Я еще не знал, что, распаляя себя, он пачкает экземпляр диссертации своими безграмотными замечаниями, безграмотными не только с медицинской точки зрения. Потом он избегал меня, боясь расправы. Я пообещал набить ему физиономию за испачканную диссертацию. А разговор был действительно интересным.

Здесь же, в этом зале проходила предварительная защита кандидатской диссертации практического врача-ортопеда. Я был единственным фактическим руководителем диссертанта. Но, чтобы дать возможность защититься еврею, я согласился быть подпольным руководителем, не значиться официально на титульном листе. Диссертация была хорошей, фундаментальной, с большим "запасом прочности". Безусловно, она была лучше докторских диссертаций большинства присутствующих на защите профессоров ортопедического института. Безупречный доклад не оставлял сомнений в научном уровне диссертанта. Ответы на вопросы – лаконичные, четкие, грамотные – соответствовали докладу. И тут этот самый профессор Скляренко задал вопрос, свидетельствующий об элементарном незнании анатомии, невозможном даже у плохого ортопеда.

Диссертант несколько растерялся и не очень вразумительно стал отвечать на этот вопрос, стараясь, не дай Бог, не обидеть профессора. Из последнего ряда, где я сидел, мне было видно, что не все присутствующие понимают происходящее. Поэтому я задал диссертанту вопрос, ответ на который должен был объяснить ситуацию:

– Скажите, пожалуйста, существует ли надкостница на надмыщелке плеча?

– Конечно, нет.

– Ну, так объясните профессору, что не может быть воспаления надкостницы там, где нет надкостницы.

Диссертант скромно потупился. В зале раздался смех. Профессор должен был понять, что я почему-то не дам в обиду диссертанта. Но не тут-то было. Патологический антисемитизм всегда ослеплял его и лишал осторожности. Он выступил с дикими, абсолютно бессмысленными и безграмотными нападками на диссертацию. Было очевидно, что диссертант, усвоивший бытующую формулу защиты ("в тебя плюют, а ты кланяйся и благодари"), умноженную на комплекс еврея в диаспоре, не посмеет дать надлежащий ответ. Оставлять эту антисемитскую галиматью без ответа нельзя было ни в коем случае. И я выступил. Прошелся по профессору, как паровой каток. Аудитории стало ясно, что он не только не имеет понятия о теме диссертации, но и просто элементарно безграмотен. После защиты профессор подошел ко мне:

– Чего ты на меня напал?

– Видишь ли, Женя, твоя черносотенная душонка не могла перенести того, что снова жид сделал диссертацию, которая тебе и во сне не могла присниться. Я предупредил тебя вопросом, мол, сиди, не суйся, я не дам Мишу в обиду. Но твое юдофобство, как масло на тормозных колодках – нет тормозов.

– Причем здесь это? Что он займет после защиты мое профессорское место?

– Не займет. А должен бы. Но даже понимание того, что он не займет твоего места, не успокаивает тебя. Ты мучаешься, чувствуя свою неполноценность. Смотри, какую диссертацию отгрохал жид! Никогда тебе не дотянуться до такого уровня. И нет в этом твоей вины. Просто когда у моего народа уже была Библия, твой народ еще хвостами держался за ветки.

В споре с нормальным антисемитом я никогда бы не опустился до подобной фразы. Но с профессором Женей!…

Я ждал его выступления. Иногда возникало опасение, что после той защиты он побоится и не посмеет. Посмел. Тогда ведь я был свободен в своих поступках и выражениях, а сейчас обязан "кланяться и благодарить". Правда, у него была возможность убедиться в том, что я не очень кланяюсь и еще меньше благодарю, что я защищаюсь. Но не удержался. Выступил. Он обвинил меня в том, что я "увлекся физикой и ушел от клиники". В пылу выступления он снова подставил под удар свою беззащитную медицинскую безграмотность, чем я не замедлил воспользоваться. Сперва в академической манере я отверг его обвинение. Затем пункт за пунктом стал отвечать на его "перлы", что, естественно, вызвало веселое оживление в зале. Под конец я приберег "перл", которым сегодня он блеснул повторно:

– Что касается эпикондилита плеча, то меня удивляет, что после конфуза во время защиты доктора Р. профессор повторно демонстрирует все то же незнание простых положений.

Профессор Женя подскочил, словно его ткнули спицей в самое чувствительное у мужчины место.

– Я протестую! Он пытается пробраться в когорту докторов наук, а вести себя не умеет! Я требую занести в протокол!

– Ион, ну зачем вы дразните гусей, – тихо сказал председатель, – попросите прощения.

– Какого черта?

– Надо. Ведь не он, а вы защищаетесь.

– Прошу прощения. Я не хотел обидеть профессора. Просто меня удивило, что после той защиты он не заглянул в учебник анатомии. Только это я имел в виду.

Забегая далеко вперед, должен сказать, что профессор Женя сделал ответный выпад. Уже несколько месяцев мы жили в Израиле. И вдруг я получаю письмо с газетой "Вечiрнiй Киiв" со статьей видного профессора-биолога. А в статье, что уже совсем невероятно, хвалебные строки в адрес Дегена, автора магнитотерапии. Каким образом могла произойти такая накладка? Ведь непроизносимое имя сиониста, находящегося в Израиле, даже чудом не могло попасть в печать, тем более в такую знаменитую газету. Где был редактор? Где был всевидящий цензор? Разразился скандал. Надо было срочно принимать меры. И приняли. В той же газете опубликовали статью двух киевских профессоров-ортопедов – Скляренко и Кныша – объявивших киевлянам, что магнитотерапии вообще не существует. А киевляне народ привычный. Им уже объяснили, что нет даже теории относительности, генов и кибернетики. Так что переживут и отсутствие магнитотерапии.

Перед голосованием, вероятно, чувствуя настроение аудитории, заместитель директора ортопедического института встала и направилась к выходу. За ней последовало несколько человек из этой компании, в том числе и профессор Женя.

Заключая, член-корр сказал:

– Было задано 49 вопросов. Из них не все по существу диссертации. Тем не менее, на каждый вопрос был дан четкий ответ, не оставляющий ни малейшего сомнения в компетентности диссертанта. Два официальных оппонента заявили о полном удовлетворении по поводу ответов на свои замечания. Третий официальный оппонент ничего не заявил. Возможно, он чувствует себя неудовлетворенным. Но это ощущение субъективное. Я бы даже сказал – эмоциональное. Ортопедическое общество также объективно может быть удовлетворено ответами на рецензию третьего официального оппонента. Так же обстоит дело с ответами неофициальным оппонентам. Поэтому есть предложение рекомендовать диссертацию к официальной защите. Кто за это предложение? Кто против? Кто воздержался? Единогласно. От имени Киевского ортопедического общества поздравляю Иона Лазаревича с новаторской диссертацией и с блестящей мужественной защитой, которая длилась четыре часа тридцать пять минут. Объявляю заседание общества закрытым.

Поздравления жены и сына. Поздравления друзей. Поздравления врачей знакомых, малознакомых и незнакомых. Калейдоскоп поздравлений и поздравляющих. И вдруг в этом калейдоскопе только для меня сверкнул огромный алмаз. Когда несколько поредела толпа поздравляющих, ко мне подошел старший научный сотрудник ортопедического института, неосторожная фраза которого в утро сообщения о деле врачей-отравителей испугала и меня и его самого. Лицо его было вполне серьезным, только в голубых глазах искрились лукавые блестки смеха. Он полуобнял меня и тихо, чтобы остаться неуслышанным другими, сказал:

– Ну, поздравляю, израильский агрессор!

Забавно, что шутя сказанная фраза, независимо от него, стала определением состоявшейся защиты. Так ее, во всяком случае, квалифицировали антисемиты. Их возмущало, что защищаясь, я действительно защищался, а не позволял безнаказанно избивать себя. Малюсенькая модель большого мира.

С друзьями мы возвращались домой по скользким улицам ночного Киева. Друзья восхищались член-корром. Мол, если бы не он, банда все могла бы повернуть по-другому. Да, это настоящий человек! Больной пришел председательствовать на обществе, противостоял нализавшейся черной сотне, пытавшейся в полную силу отпраздновать масленицу.

Восхищаясь, они еще не знали всего. И я не знал. Вечером следующего дня больной, измученный он выедет в Москву, чтобы лично доложить обо всем происшедшем, чтобы предвосхитить дезинформацию. И последствия не замедлят сказаться. Председатель ученого совета министерства здравоохранения СССР пришлет разгневанное письмо заместительнице директора ортопедического института и еще более жестокое – третьему оппоненту. И они будут униженно выкручиваться, объясняя, что их неправильно поняли, что они не были против нового метода и даже не представляли себе, кто именно консультант диссертанта.

А через несколько лет, в тоскливый вечер после похорон член-корра его сын найдет на письменном столе соединенную скрепкой записку с единственным словом "Иону", изумительную фотографию член-корра и больничный лист. Ни сын, ни другие – никто из присутствующих, кроме меня, не поймут этого прощального послания. Больничный лист на дни, включающие дату моей предзащиты и время, проведенное член-корром в Москве.

Добрый смешной человек! Он думал, что я не оценил полностью величия его поступка. Он думал, что я, постоянно называвший его гнилым русским либералом, действительно не отличал цвет русской интеллигенции, не имеющий ничего общего ни с черной сотней, ни с теми, кто своим молчанием поощряет ее деятельность.

Мы пришли домой далеко за полночь. У жены началась головная боль, и я стал сомневаться, нужно ли было все это.

В половине второго ночи позвонил Виктор Некрасов:

– Надеюсь, я тебя не разбудил?

Я успокоил его, выслушал несколько комплиментов и приготовился выслушать основное. Ведь не ради комплиментов он позвонил среди ночи.

– Послушай, – сказал Некрасов, – а ты типичный драчун. Ты явно получал удовольствие от всего этого.

Я упорно возражал, стараясь не выдать себя, не показать, как потрясла меня удивительная проницательность настоящего писателя. Нет, я не получал удовольствия "от всего этого". Но "все это" мне действительно было необходимо. Мне было необходимо продемонстрировать путь в науку человека, как говорили мои друзья, с биографией советского ангела, но с одним весьма существенным изъяном – записью "еврей" в пятой графе паспорта.

Знали об этом только два человека – член-корр и я. Догадался еще один – Виктор Некрасов.

Через несколько месяцев без всяких происшествий я прошел положенную предзащиту во 2-м Московском медицинском институте, где потом состоялась и официальная защита*.

Действительно, я был повинен в головной боли у моей жены в ту ночь. Но оправданием мне служит, что и сейчас, девять лет спустя, в Киеве, да и не только в Киеве, вспоминают ту предзащиту и даже иногда делают из "всего этого" правильные выводы.

* Сейчас мы иногда вспоминаем официальную защиту с моими друзьями докторами Татьяной и Мордехаем Тверски, которые пришли на нее незадолго до своего отъезда в Израиль.