"Искушение фараона" - читать интересную книгу автора (Гейдж Паулина)

ГЛАВА 17

Хаэмуас покинул домик наложниц, когда едва занялась робкая заря, чуть развеявшая ночную тьму. Быстро пройдя к себе, он упал на постель и мгновенно погрузился в глубокий сон. Проснулся он через три часа, когда до его слуха донеслись нежные звуки флейты, а обоняние раздразнили ароматы свежего хлеба и спелых фруктов – смоквы и винограда. Каса как раз поднимал занавеси на окнах, чтобы впустить первые лучи драгоценного утреннего солнца, которое в ближайшие два часа будет безжалостно изгнано.

Хаэмуас позавтракал без большого аппетита, разговор с Табубой накануне вечером не шел у него из головы. И хотя решение уже принято, в его памяти то и дело разрозненными обрывками всплывали ее жалобы и просьбы, равно как и его резоны и возражения. «Она совершенно права, – размышлял он, сплевывая виноградную косточку в ладонь и пристально ее разглядывая. – Мне следовало бы самому предвидеть подобное развитие событий, но я вместо этого предпочел спрятать голову в песке иллюзий. И теперь грубая реальность, холодная, жестокая и беспощадная, настигла нас обоих. Необходимо срочно, сегодня же что-то предпринять, иначе она покинет меня».

– Каса, – позвал он, – распорядись, чтобы Птах-Сеанк пришел ко мне в кабинет. Для него есть работа. Ты уже выбрал для меня на сегодня наряд?

Он закончил завтрак, одним движением руки отослал музыканта, вымылся, оделся и совершил молитвы перед святилищем Тота. «Если только они узнают, что я собираюсь сделать, они возненавидят меня, – думал Хаэмуас, машинально повторяя знакомые древние слова молитвы и поклонения. – Горечь, ярость, предательство – и никто не захочет понять меня. Но в Табубе вся моя жизнь, моя молодость, мой последний амулет против надвигающейся старости и вечной тьмы. Богатства отца так велики, что превосходят воображение обычных людей. Если я умру, он сумеет собрать воедино рассыпавшиеся обломки моей семьи. Уж такую услугу с его стороны я вполне заслужил».

Задув ладанную курильницу, он направился в кабинет. Слуга уже опускал занавеси на окнах, защищая комнату от неумолимых солнечных лучей. Хаэмуас слышал, что в саду трудятся рабочие. Его уже поджидал Птах-Сеанк, он сидел и читал, положив дощечку на пол рядом с собой. При виде Хаэмуаса он встал и поклонился.

– Приветствую тебя, Птах-Сеанк, – сказал Хаэмуас – Подожди еще минуту.

Отвязав с пояса ключик, он прошел во внутреннюю комнату, отомкнул шкатулку, достал свиток и вернулся в главный кабинет. Передав свиток писцу, он занял место за столом.

– Это мое завещание, – объяснил он. – Я хочу, чтобы ты внимательно прочитал, что здесь написано. Завещание состоит из трех частей, в которых говорится о том, как я собираюсь распорядиться своими личными богатствами, а также имениями, подлежащими наследованию. Ты должен провести четкое различие между моими личными владениями и тем имуществом, что причитается мне по праву царской крови. Гори лишается прав на наследство, и это мое окончательное решение. Но я также хочу, чтобы по завещанию он лишился и моего личного наследства. То же самое касается и царевны Шеритры. Не говоря уже о Нубнофрет…

Птах-Сеанк, крепко зажав в руках свиток, пристально смотрел на господина. На лице у него застыло ошеломленное выражение полного непонимания.

– Но, царевич, – неуверенно пролепетал он, – чем прогневил тебя твой сын Гори? Ты хорошо обдумал этот шаг – серьезный шаг, который собираешься сейчас предпринять?

– Разумеется, – раздраженно бросил Хаэмуас. – Моя супруга Табуба ждет ребенка, и этот факт естественным образом диктует необходимость определенных изменений в завещании. Второй экземпляр документа хранится в Обители Жизни в Мемфисе. Возьми мою печать, изыми тот экземпляр и внеси в него все соответствующие изменения. Единственным моим наследником остается еще не родившееся дитя Табубы.

Птах-Сеанк шагнул к нему.

– Царевич, умоляю, подумай хорошо, прежде чем принимать столь важное решение, – умолял он Хаэмуаса. – Если ты по завещанию лишишь Шеритру наследства, она в случае твоей преждевременной кончины останется без приданого, если не успеет выйти замуж, пока ты жив. Что же до царевича Гори…

– Если мне будет интересно выслушать твое мнение, я сам спрошу тебя, – резко оборвал его Хаэмуас. – Тебе что, надо по два раза повторять указания?

– Да, – твердым голосом ответил Птах-Сеанк. Лицо его было бледно. – Полагаю, царевичу лучше еще раз повторить свой приказ.

«Он надеется, что я не смогу принять такого решения, вновь услышав собственными ушами зловещее звучание этих слов, что я испугаюсь и передумаю. Их смысл и в самом деле меня страшит, но я не переменю своего мнения». И он еще раз медленно и отчетливо повторил все слово в слово, чувствуя на себе немигающий, недоуменный взгляд писца. После чего царевич отпустил Птах-Сеанка. Тот поклонился, слегка замешкался, словно собираясь еще что-то добавить, потом, не поворачиваясь спиной, вышел из комнаты. Дверь с легким щелчком закрылась за ним. «Дело сделано, – думал Хаэмуас, положив руки на гладкую поверхность стола и прислушиваясь к приглушенным звукам, доносящимся из сада. – Всего за несколько часов я совершил предательство по отношению к собственным детям, обесчестил себя, но такой ценой Табуба останется при мне. Потом – потом я буду думать о том, что преступил закон Маат, а теперь мне надо спешить к ней, чтобы своими глазами увидеть, как тревожные складки разгладятся у нее на лице, когда я скажу ей, что она и наш сын теперь в безопасности. Глаза у нее загорятся нежным светом, она коснется моего лица своими тонкими пальцами, и тогда я пойму, что поступил единственно правильным образом, выбрал верный путь».

И все же он продолжал сидеть. Постепенно стихли голоса садовников; слышался громкий настойчивый птичий щебет, доносилось чье-то веселое пение; Вернуро, служанка Нубнофрет, резко отчитывала какого-то незадачливого раба. «Поступил правильно. Выбрал единственно возможный путь». Хаэмуас не мог сдвинуться с места.

Птах-Сеанк стоял перед закрытой дверью в кабинет Хаэмуаса, зажав в руке свиток и стараясь осмыслить, что же произошло в этой комнате всего несколько минут назад. Он чувствовал на себе взгляд стражника у двери, который исподтишка с любопытством его разглядывал, и понимал, что пора уходить. Тем не менее он не мог сдвинуться с места. «Царевич лишился рассудка, – думал Птах-Сеанк, охваченный тревогой и недоумением. – Он сошел с ума. И что мне теперь делать? Мой первейший долг – во всем подчиняться своему господину, но этого я принять не могу. Отец, что сделал бы ты на моем месте? Я всего лишь новичок в этом деле, я еще только учусь, хотя и имею благодаря тебе определенные преимущества. Мой господин лучше знает, что ему делать, и все же согласиться с ним я не могу. Как мне быть? Пойти к царевичу и во всем признаться? Или надо просто исполнить его приказ? В этом доме я совсем недавно, и всем, что имею, я обязан исключительно репутации своего отца. Собственное имя я еще не заработал. – И все же Птах-Сеанк не мог забыть, какое ужасное преступление вынудила его совершить Вторая жена царевича, и чувство вины не оставляло его с тех самых пор. – Вероятно, боги нынче дают мне возможность искупить свой проступок, – размышлял он, – и очистить тем самым свою совесть. – У него не было и тени сомнения, что его поступок – настоящее преступление. – Конечно, царевич вправе изменять свое завещание, как сочтет нужным, но эти новшества – явное свидетельство дурных намерений. О, Тот, мудрый повелитель всякого истинного писца, направляющий и его руку, и душу, – молил бога Птах-Сеанк под заинтересованными взглядами стражников, – молю тебя, скажи, как мне поступить».

Медленным шагом он двинулся по коридору, в дальнем конце которого вскоре заметил Антефа, слугу и друга царевича Гори. «Это знак», – решил Птах-Сеанк. Поклонившись Антефу, он спросил, где можно найти царевича, но Антеф лишь коротко бросил, что не знает. И Птах-Сеанк начал поиски. Прошел час, он так и не нашел Гори, но вместо этого повстречал царевну Шеритру. Она несла блюдечко с молоком.

– Приветствую тебя, Птах-Сеанк, – сказала она. – Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо на службе у отца и он не слишком загружает тебя работой.

Он поклонился.

– Я счастлив тем, что поступил на службу в этот дом, царевна, – ответил он. – Могу я спросить, не видела ли ты своего брата? Я искал его повсюду, мне необходимо как можно скорее с ним побеседовать.

У Шеритры был задумчивый вид.

– Если его нет в доме, возможно, он спустился на берег, к причалу, – ответила Шеритра. – Я могу точно объяснить тебе, как туда пройти. У тебя к нему срочное дело? – Он кивнул. – Тогда я сейчас же пошлю его к тебе. Иди в его покои и дожидайся там. Однако сначала я должна покормить змей. – И с улыбкой на устах она прошла мимо, а он направился к покоям Гори. Свиток он по-прежнему крепко сжимал в руках.

Ждать ему пришлось долго, но Птах-Сеанк не терял терпения. Наступил час послеполуденного сна, и он с тоской думал о своей удобной постели, но все же по-прежнему терпеливо дожидался в приемной Гори под любопытными взглядами управляющего царевича, пока наконец в дверях не появился сам хозяин этих комнат.

С улыбкой он подошел к Птах-Сеанку. Юбка на нем бесформенно висела, вымазанная речным илом. На Гори не было ни единого украшения, даже амулета. Но Птах-Сеанк подумал, что даже это не портит его красоту.

– Ты хотел меня видеть? – резко спросил он.

Птах-Сеанк поклонился, кося взглядом на управляющего.

– Да, царевич, я хотел говорить с тобой, но я бы предпочел сделать это с глазу на глаз.

Движением руки Гори приказал управляющему удалиться и, когда за ним закрылась дверь, предложил Птах-Сеанку отведать вина, которое стояло на столе в уже откупоренном кувшине. Птах-Сеанк отказался от угощения. Тогда Гори щедрой рукой налил полную чашу себе и уютно устроился в кресле.

– Это последний кувшин одного восхитительного урожая, – заметил он, держа чашу на свету так, что солнечные лучи отражались от поверхности вина. – Пусть дядю и понизили в статусе, низвели до положения мелкой знати, все же из винограда, что он возделывает, получается самое лучшее вино в Египте. Что ты хочешь мне сказать, Птах-Сеанк?

Молодой человек подошел ближе.

– Царевич, – начал он, – возможно, я подвергаю опасности свое будущее и свое положение в этом доме, возможно, этот поступок ты сочтешь настоящим предательством, но мою душу терзают жесточайшие сомнения и страдания, и я не знаю, что еще мне остается.

Гори выпрямился. В его ясных, блестящих глазах светилось любопытство, он недоуменно моргнул. У Птах-Сеанка мелькнула мысль, что длинным черным ресницам царевича может позавидовать любая женщина.

– Ты подвергаешь себя риску совершить предательство либо по отношению к отцу, либо ко мне, – медленно проговорил царевич. – Ты хорошо подумал, Птах-Сеанк, ты на самом деле хочешь мне что-то сообщить? Ты ведь состоишь на службе у моего отца, а не у меня.

– Я все понимаю, царевич, – согласился Птах-Сеанк. – Но дело в том, что твой отец отдал мне приказ, исполнить который, не сообщив тебе, мне не позволяет совесть. Я люблю твоего отца, – продолжал он. – Он много лет был благодетелем нашей семьи. И я не стал бы обманывать его доверие, если бы на то не было веских причин.

Гори смотрел на него, прищурив глаза, в которых светился неподдельный интерес. Чаша с вином стояла забытая на столе, хотя пальцами он машинально поглаживал ее ножку.

– Говори, – приказал он.

Птах-Сеанк, судорожно глотнув ртом воздух, протянул ему свиток.

– Это завещание царевича Хаэмуаса. Нынче утром он приказал мне внести изменения в этот документ. Ты и твоя сестра Шеритра лишаетесь всяких прав на наследство, а ваше место занимает еще не рожденное дитя госпожи Табубы.

Пальцы царевича крепко сжались. Его глаза блестели ярким светом, словно агаты.

– Табуба ждет ребенка? – прошептал он. – Ты в этом уверен?

– Я знаю об этом со слов царевича, – объяснил Птах-Сеанк, – и его решение внести изменения в завещание служит тому подтверждением. О, прости меня, царевич Гори, прости меня! Я не мог не сообщить тебе об этом! Тебя лишили наследства. И я не знаю, что теперь делать!

Гори молчал. Затем он медленно пошевелился, все еще не вставая с кресла. Он вытянул ноги, скрестил лодыжки, откинулся назад. Рука опять потянулась к чаше и принялась страстно гладить, ласкать ножку, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз, а Птах-Сеанк не мог оторвать взгляд от этого завораживающего движения.

– Лишаемся наследства, – задумчиво произнес он. – Этого следовало ожидать. Мой отец одурманен. Он в одночасье сделался слепым, глухим и безумным. – Гори резко рассмеялся, и Птах-Сеанку показалось, что в этом смехе прозвучало нечто большее, чем боль и обида на несправедливость. – Что же до тебя самого, писец, – продолжат царевич, – будь ты у меня на службе, я прогнал бы тебя с глаз долой сию же секунду. Ты беспринципен и не достоин доверия.

– Царевич, – начал Птах-Сеанк, хотя горло у него сдавило, и ему казалось, что больше он вообще не сможет вымолвить ни слова, – если бы дело касалось одного лишь завещания твоего отца, я держал бы рот на замке и молча исполнил бы его приказание. Однако это еще не все. – Он судорожно сглотнул и, сам не заметив, как это произошло, опустился перед Гори на колени. – Я совершил ужасный грех.

Теперь Гори сидел, напряженно склонившись вперед, и на его лице читалась неподдельная тревога. Он протянул писцу чашу с вином. С громким звуком чаша стукнулась о зубы Птах-Сеанка, но от крепкого напитка он почувствовал прилив сил и храбрости.

– Пожалуй, тебе будет лучше во всем признаться, – сказал царевич, и Птах-Сеанк все ему рассказал. Словно бы вскрыл застарелый больной нарыв.

– За день до моего отъезда в Коптос, – говорил он, – ко мне обратилась госпожа Табуба. Она продиктовала мне письмо, предназначенное для твоего отца. В письме содержались все сведения касательно ее происхождения и состояния, которые я должен был получить во время своих изысканий на юге, тех самых изысканий, выполняя которые умер мой отец. Все мои сообщения – ложь! Одна только ложь, царевич! Я начал возражать, но она пригрозила, что очернит меня в глазах моего господина, а потом и вообще изгонит из этого дома, если я не выполню все в точности так, как она мне приказала. – Он наконец набрался мужества, чтобы взглянуть Гори в глаза. Царевич пристально смотрел на него. – Мой отец служил царевичу на протяжении многих лет, – продолжал он. – Ему бы царевич Хаэмуас поверил, или, во всяком случае, к его словам бы прислушались. Но я здесь недавно, я еще не доказал свою преданность, не заслужил собственного доброго имени. И я сделал все, как она сказала.

Царевич близко придвинул к нему лицо. Птах-Сеанка охватил страх, когда он увидел перед собой эти губы, искривленные судорожной гримасой, искаженный рот, а во взгляде Гори читалось нечто нечеловеческое.

– То есть ты хочешь сказать, – начал он сдавленным голосом, – что Табуба сама продиктовала тебе то, что якобы явилось результатом твоих изысканий на юге? Что она сама продиктовала тебе то письмо, которое ты привез моему отцу, вернувшись из Коптоса? – Птах-Сеанк с несчастным видом кивнул. – Значит, ты не изучал древних свитков в хранилищах? Ты просто пробыл там положенное время, а потом как ни в чем не бывало вернулся домой?

– Да. Мне стыдно в этом признаваться, царевич, но тогда я очень испугался. Я понадеялся, что это не будет иметь никаких последствий. Твой отец так привязан к этой госпоже…

Одним резким, исполненным отчаяния движением царевич приказал ему замолчать. Гори не шелохнулся. Его лицо было по-прежнему совсем рядом с лицом Птах-Сеанка, и тот чувствовал кожей его быстрое ритмичное дыхание. Мало-помалу выражение звериной ярости сошло с лица Гори, и теперь в его глазах Птах-Сеанк читал лишь боль и отражение глубоких раздумий.

– Но почему? – едва слышно выдохнул он. – Почему, почему, почему? Если она не та, за кого себя выдает, не знатная дама с богатой и благородной древней семейной историей, то кто она на самом деле? Ни одной крестьянке, ни одной простолюдинке-танцовщице или даже шлюхе ни за что не овладеть теми знаниями и безупречными манерами, какими обладает она. Что за этим скрывается? – Он резко откинулся назад, одним глотком осушил свою чашу и поднялся. – Идем, Птах-Сеанк, – сказал он. – Сейчас мы пойдем к отцу. – И он выхватил свиток из рук писца.

Птах-Сеанк, который тоже успел подняться на ноги, принялся было возражать:

– Царевич, прошу тебя, не надо! Не надо! Я хотел обратиться к тебе за советом, облегчить душу, рассказать все начистоту без посторонних ушей! Едва только царевичу Хаэмуасу станет известно о том, что я предал его доверие, он в тот же миг вышвырнет меня за порог!

– И все же тебе придется рискнуть, – мрачно заметил Гори. – Ты должен будешь повторить ему слово в слово то, что рассказал мне, а потом отдаться на его милость. Я не буду молчать и не позволю, чтобы принадлежащее мне по праву, а также приданое Шеритры отдали невесть кому. И потом, – добавил он, – разве не станет тебе легче, когда ты во всем ему признаешься? – И он шагнул к двери. Птах-Сеанк с замирающим сердцем последовал за ним.

Гори нагнал Хаэмуаса, когда тот направлялся в большой зал на дневную трапезу, ведя под руку Табубу. Он любезно приветствовал сына, но потом взгляд его упал на Птах-Сеанка и на свиток, зажатый в руке Гори. Улыбка сошла с лица царевича.

– В чем дело? – резко спросил он.

– Я должен немедленно поговорить с тобой с глазу на глаз, – сказал Гори. – Давай выйдем в сад.

– Может быть, этот разговор стоит отложить на более позднее время, когда мы закончим трапезу? – возразил Хаэмуас. – Табуба голодна.

– Так пусть Табуба отправляется в зал и садится за стол, – громко проговорил Гори. – А мое дело не терпит отлагательств.

Он заметил, как муж и жена обменялись быстрым, встревоженным взглядом, потом Хаэмуас поцеловал ее, и Табуба отпустила его руку.

– Попроси Нубнофрет, чтобы без меня не начинали, – сказал Хаэмуас, и Табуба скрылась в тени колонн, украшающих вход в зал.

Хаэмуас прошел мимо Гори, сын в сопровождении Птах-Сеанка последовал за ним. Некоторое время они шли по саду, пока не оказались в уединенном уголке вблизи густого кустарника, за которым начинался спуск к воде. Здесь Хаэмуас остановился и обернулся к сыну.

– Ну что, – рявкнул он, – в чем дело? Вместо ответа Гори сунул свиток ему в лицо.

– Тебе известно, что это такое? – спросил он, и голос его задрожал от гнева. – А теперь объясни, как ты оказался способен разрушить всю мою жизнь и будущее Шеритры, и после этого ты еще можешь так спокойно идти обедать!

Медленным движением Хаэмуас повернулся и взглянул на писца.

– Ты не достоин моего доверия, – холодно произнес он. – Я изгоняю тебя.

Птах-Сеанк побледнел. Не проронив ни слова, он поклонился и пошел, но Гори успел схватить его за руку.

– Не так быстро, – сказал он. – Возможно, отец, ты еще передумаешь, когда узнаешь все, что собирается рассказать тебе твой писец. И вовсе не Птах-Сеанк не достоин твоего доверия, а твоя любимая и обожаемая Табуба. Расскажи ему все, Птах-Сеанк!

С жалким видом тот упал на колени. Запинаясь и смущаясь, то и дело бросая вопросительные взгляды то на Гори, разъяренно глядевшего на него сверху вниз, то на его отца-царевича, чье лицо горело сначала гневом, а потом недоумением, он от начала до конца рассказал историю своего бесславного падения. И когда было произнесено последнее слово, царевич Хаэмуас больше не сверлил своего слугу безжалостным взглядом. Вместо этого он не отрываясь смотрел на сына.

Птах-Сеанк замолчал. А Хаэмуас по-прежнему смотрел на Гори. Потом он принялся сжимать и разжимать кулаки, и стало заметно, как зловеще перекатываются под кожей мышцы.

– Никогда в жизни мне не доводилось слышать такой жестокой и глупой выдумки, – наконец произнес он. – И все же мне хотелось бы, чтобы ты повторил свой рассказ еще раз, теперь уже в присутствии Табубы. Эй! – окликнул он стражника, стоящего на карауле у дорожки, проходящей по другую сторону зарослей. – Приведи ко мне госпожу Табубу! Она в обеденном зале. – И он снова повернулся к двум молодым людям. – Я знал, что ты испытываешь к ней неприязнь, – сказал он Гори, – но я никогда бы не поверил, что эта неприязнь способна вылиться в столь лютую враждебность. Что же до тебя… – Он наклонился и вдруг резко ударил слугу по щеке. – Рассказ, который ты должен будешь повторить здесь через несколько минут, станет последним словом, которое тебе суждено произнести в стенах этого дома.

– Значит, отец, ты уже вынес нам свой приговор? – прошептал Гори. Он стоял словно оглушенный, забыв свой гнев и негодование. – Ты не допускаешь даже мысли о том, что этот рассказ может быть правдой. Ты считаешь, что я заставил Птах-Сеанка все выдумать, что мы с ним вступили в злобный заговор, направленный против Табубы. Ты полностью в ее власти.

– Молчи! – взревел Хаэмуас, и Гори, закусив губу, вынужден был подчиниться. Он бросил сочувственный взгляд на писца, потом опустил глаза в землю.

Вскоре кусты зашелестели, и появилась Табуба. Она улыбалась, красное платье прилипло к стройным бедрам, жаркие солнечные лучи играли в гладких черных волосах. Она подошла к мужу и приветствовала его поклоном.

– Ты звал меня, Хаэмуас? – спросила она с улыбкой.

Тот вместо ответа угрожающе ткнул пальцем в Птах-Сеанка, так и не вставшего с колен.

– Говори, – приказал царевич.

И Птах-Сеанк подчинился его приказу, голос его дрожал, а лицо стало бледнее смерти. Гори, не спускавший глаз с Табубы, вынужден был признать, что эта женщина великолепно владела собой. Выражение вежливой заинтересованности сменилось на ее лице сперва растерянностью и непониманием, а затем волнением и тревогой. Вокруг рта обозначились складки, а когда Птах-Сеанк замолчал, на ее щеках блестели следы слез.

– О, Гори, как же ты мог? – прошептала она сквозь сдерживаемые рыдания, обратив к нему полный мольбы взгляд. – Я бы никогда ни в чем не призналась, я на всю жизнь стала бы тебе другом. Почему ты не смог победить свою ревность и порадоваться нашему счастью? Ты дорог мне не меньше родного сына, зачем же ты причиняешь мне такие жестокие страдания? – И она закрыла лицо руками, а Хаэмуас обнял ее за плечи.

Охваченный при этих ее словах изумлением и ужасом, Гори все же не мог не восторгаться ее непревзойденным актерским искусством, равного которому ему еще видеть не доводилось. Ему хотелось выразить свое восхищение аплодисментами. Словно наивное дитя, он с изумительной точностью проделал все к наибольшей для нее выгоде, и винить ему некого, кроме себя самого. Хаэмуас отпустил плечи жены. Он молчал, нахмурив брови.

– Ты сказала, что никогда бы ни в чем не призналась. Что это значит? – спросил он, обращаясь к Табубе, поднимая ее лицо к себе. Слезы скатились по ее шее и блестели теперь на гладкой смуглой коже, обтягивающей ключицу.

– О, прошу тебя, не надо, любовь моя! – воскликнула она сквозь рыдания. – Клянусь, я ничего не имела в виду! Клянусь тебе! Прошу тебя, не наказывай Гори! Он просто… – Она запнулась, а Хаэмуас не мог сдержать нетерпения.

– Просто – что? Что здесь происходит? Приказываю тебе, Табуба, отвечай!

Она закрыла рот рукой, потом отняла руку, повернулась к Гори. В глазах у нее светились жалость и сострадание. И на один краткий миг Гори усомнился в собственных словах, усомнился в правдивости Птах-Сеанка, но сразу же на память ему пришло завещание: его отец, отец! тайно вынашивает малодушные, трусливые планы лишить своего сына наследства.

– Ах ты, сука, – пробормотал Гори вполголоса, и на один краткий миг – он мог бы поклясться – в ее глазах мелькнуло торжествующе-насмешливое выражение. Но она тотчас же обратила все свое внимание к мужу, подчеркнуто неохотно исполняя его строгое приказание.

– Гори терзают муки ревности, любимый, – произнесла она с дрожью в голосе. – Мне давно известно, что он сам хотел жениться на мне. Еще до того, как ты предложил мне заключить с тобой брачный договор, он ясно дал мне понять, каковы его намерения, но уже тогда я любила одного лишь тебя, о чем ему и сообщила, мягко и тактично, как только могла. Теперь же его юношеская страсть обернулась ненавистью, и он пытается очернить меня в твоих глазах. – И она бросилась к Хаэмуасу, в мольбе протягивая к нему руки. – О, прошу тебя, не вини его, Хаэмуас! Ведь мы с тобой оба знаем, с каким жаром полыхает в душе пламя любви, как оно способно в один миг заглушить голос рассудка! Ради меня, умоляю, не наказывай его!

Хаэмуас слушал ее речь в полном молчании, охваченный глубоким изумлением; по мере того как она говорила, его лицо приобретало все более мрачное выражение. Едва Табуба закончила, он высвободился из ее нежных молящих рук и бросился к Гори. Юному царевичу показалось на миг, что отец собирается его ударить, и он инстинктивно уклонился чуть в сторону, но Хаэмуас еще не совсем потерял контроль над собой.

– Ты, злобный щенок! – вскричал он, посылая плевок прямо в лицо Гори. – Так вот причина твоих тайных поездок – ты вожделел женщину, обрученную с твоим отцом! Думал соблазнить ее своей красотой. Если бы она сама не молила меня о снисхождении, я вышвырнул бы тебя за порог этого дома сию же минуту! Теперь же мое решение таково: ты больше не имеешь права никогда выходить к общему столу, а я не желаю впредь слышать твой голос! Ты все понял?

Позади, за спиной разъяренного отца, стояла Табуба. Глядя прямо в лицо Гори, она открыто усмехалась. Только теперь Гори заметил, что Птах-Сеанк пропал.

– Да, я все понял, – медленно проговорил он. – Я все отлично понял. Но если ты думаешь, отец, что я буду спокойно смотреть, как ты отнимаешь у меня мое законное право ради ребенка, зреющего во вредоносной утробе этой женщины, ты глубоко заблуждаешься. – Отступив в сторону, он поклонился Табубе. – Прими поздравления по поводу твоей плодовитости, – сухо произнес он. – Желаю, чтобы она принесла вам обоим счастье и радость. – И он бросил свиток на землю, резко развернулся и зашагал прочь.

Гори держал спину гордо выпрямленной, а голову высоко поднятой до тех пор, пока, по его мнению, оставшиеся могли видеть его. Потом же он бросился в густые заросли, упал на землю и уткнулся лицом в колени. Ему хотелось плакать, но он не мог. Какое-то время он просто сидел, скорчившись, на земле, и мельчайшие подробности безупречного представления, устроенного Табубой, вновь и вновь всплывали в его памяти. Они поразили его сильнее и оставили в душе след гораздо больший, нежели гнев и ярость отца. Ему хотелось вина, вина и еще раз вина, и в конце концов он поднялся, выбрался на дорожку и, предприняв необходимые предосторожности, пробрался в дом через главный вход. Двери оказались, как всегда, открытыми. Трое слуг, постоянно дежуривших у входа, приветствовали его поклонами, а он, пройдя мимо, двинулся дальше, углубляясь в приятную прохладу каменных коридоров.

Остатки дневной трапезы уже убрали со столов, и в большом зале не было никого, кроме прислуги. От запахов пищи Гори сделалось дурно. Он походил туда-сюда, пока не обнаружил неоткупоренный кувшин с вином. Сорвав печать, он с жадностью принялся пить. Потом, крепко прижимая кувшин к себе, Гори вновь вышел из дома. Настал тот час, когда все стремятся укрыться от палящих лучей и отдохнуть в тени комнат, поэтому ни в доме, ни в саду не было ни души, повсюду стояла мертвая тишина. Гори направился по дорожке, ведущей к причалу, потом свернул в сторону и вскоре оказался в их с Шеритрой тайном укрытии. «Я напьюсь совершенно пьяным, – говорил он себе, – а потом я напьюсь еще пьянее. Я ненавижу тебя, отец, но еще больше я ненавижу эту подлую, вероломную шлюху, которую ты взял себе в жены».

Он выпил вина, посидел немного, потом выпил еще, но день уже стал клониться к закату, а Гори оставался по-прежнему трезвым, как и тогда, когда впервые взял этот кувшин с вином в свои руки. Казалось, будто вино, попадая в его тело через рот, растекается по жилам и сразу выходит наружу через поры кожи, теряя свои свойства. Гори сохранял предельную ясность восприятия, которая не могла не причинять ему невыносимой боли. Однако наступил момент, когда он, прежде чем забросить пустой кувшин далеко в кусты и выбраться обратно на дорожку, понял, как ему следует поступить.

Домик наложниц, казалось, стоял пустым, но Гори знал, что это продлится недолго. Дневной сон уже закончен. Скоро появятся его обитательницы, одни пойдут купаться, другие отправятся на городские базары. Гори подумал, что время дневного сна его отец провел, вероятно, в обществе Табубы, однако теперь он, скорее всего, уже покинул жену, чтобы заняться своими делами. Гори подошел к дому, тепло поприветствовал стражника у ворот и попросил, чтобы ему разрешили войти. Стражник спросил, какое у него здесь дело, и когда Гори объяснил, что госпожа Вторая жена Табуба приглашала его зайти на несколько минут – настоящая любящая мамочка для приемного сынка, – тот поклонился и впустил Гори в дом.

– Смотри, чтобы нас никто не беспокоил, – бросил стражнику Гори. – Госпожа была сильно занята в последнее время, и у нас не было возможности получше узнать друг друга, поэтому я чрезвычайно благодарен ей за это приглашение. – «Надо полагать, когда она скажет отцу, что меня впустил стражник, он немедленно прогонит беднягу прочь, – размышлял Гори, подходя к дверям Табубы. – Что же, ничего не поделаешь». Он еще раз обернулся, взглянул на слугу, жестом приказывая ему хранить молчание, и вошел.

Комната была погружена в золотистый полумрак предвечернего часа, ставни чуть приоткрыты, и легкое дуновение воздуха слегка шевелило занавеси. И все же Гори, подходя к смятой постели, уловил запах отцовского пота. Табуба лежала в той же позе, в какой, вероятно, Хаэмуас ее оставил, – набросив на бедра смятые простыни. Ее темные волосы разметались в стороны, влажные, они прилипали к лицу, к шее. Ничуть не удивившись, Табуба смотрела, как Гори подходит к ней. Из-под тяжелых век ее глаза следили за каждым его движением. Он замешкался, и ленивая улыбка тронула губы Табубы.

– А, Гори, – произнесла она. – Что тебе нужно? – И она не спеша натянула простыню до подбородка.

– Я хочу знать причину. Почему ты вышла за моего отца, которого, я уверен, ты вовсе не любишь. Ты ведь с легкостью могла заполучить меня. Почему-то мне кажется, Табуба, что ты предпочитаешь более свежую, молодую плоть, а не стареющего мужчину, тщетно борющегося с подступающим возрастом.

– Я бы не стала говорить, что Хаэмуас стареет, – возразила Табуба. Праздная улыбка по-прежнему играла у нее на губах. – И положение его жены дает мне существенные преимущества – богатство, власть, титул…

– Нет, дело не в этом, – задумчиво произнес Гори, – во всяком случае, это не главное. Тебе отлично известно, что все это я тоже смог бы со временем тебе предоставить. И все же почему ты обманула его с этим письмом, почему вынудила беднягу Птах-Сеанка написать ложь? Может быть, в Коптосе вообще нечего искать?

– А может быть, там можно найти слишком многое? Больше, чем ты в состоянии себе вообразить? – мягко возразила она, глядя на него прищуренными глазами. – Тебе это никогда не приходило в голову, мой ослепительный Гори? Нечто такое, что твое сознание окажется не в состоянии постигнуть. О нет, я не могу рисковать, не могу допустить, чтобы мой драгоценный Хаэмуас узнал всю правду. Еще не время. – И она одним гибким, грациозным, сводящим с ума движением села на постели.

– Но это время наступит, – сказал Гори. Он по-прежнему стоял рядом с ее ложем. – Я сам поеду в Коптос. Отправлюсь завтра же утром. И тогда настанет срок твоего окончательного разоблачения. Я не дам тебе погубить отца.

Она рассмеялась снисходительным смехом.

– Как ты хорош, когда сердишься! – сказала она. – И неужели ты думаешь, что после сегодняшней сцены он поверит хотя бы одному твоему слову? Я могу говорить ему все, что мне только заблагорассудится. Из Коптоса ты можешь привезти самые невероятные, самые ошеломительные известия, но твой отец слеп ко всему на свете, кроме меня одной, а значит, ты лишь понапрасну потратишь время, царевич.

«Мне хочется ее убить, – думал Гори, снедаемый ненавистью. – Крепко схватить руками ее нежную шейку и давить, давить, пока она не перестанет смеяться, не перестанет улыбаться этой своей лживой, надменной, такой обворожительной улыбкой…»

Табуба скрестила ноги, сидя на постели. Теперь ее улыбка сделалась еще шире.

– Тебе не удастся убить меня, милый Гори. О да, я отлично вижу, какое желание охватило тебя в эту минуту. Может быть, лучше предадимся любви? – И она отпустила простыню, ногой отбросила ее прочь и протянула к нему обнаженные руки. – Не хочешь ли отведать того, что твой отец получает от меня каждый день? Я часто думаю о тебе, когда он стонет и извивается, лежа на мне сверху.

– Ты отвратительна, – с трудом выдавил Гори, охваченный одновременно гневом и ужасом, отчего ноги у него подкосились, но слова Табубы всколыхнули в нем давнее страстное желание, такое знакомое и привычное, – его извечный неизменный спутник, не оставляющий Гори вот уже несколько месяцев, – более знакомое, нежели гнев.

Откинув назад голову, она закрыла глаза и выгнула спину.

– Ну, иди же, юный Гори, – прошептала она. – Возьми меня.

С бешеным криком он бросился на нее, собираясь стащить ее на пол и выбить из ее тела жизнь, но вместо этого он принялся страстно целовать ее в губы. Она не то смеялась, не то стонала – Гори не мог разобрать. Из самой глубины ее горла вырывались эти глухие, низкие звуки. Она обвила руками его шею, потом стала спускаться ниже, на пояс, потом еще ниже. Изо всех сил он пытался высвободиться из ее объятий, оттолкнуть от себя, но вместо этого его рука сжимала ее грудь, а вторая опустилась на бедро. Не разжимая объятий, они упали на постель. Он больше не мог сдерживать свою страсть к этой женщине, как не мог перестать дышать, и все же он презирал ее всей душой, как презирал и самого себя.

Крепко вцепившись пальцами ей в шею, другой рукой неистово барабаня по постели, Гори вошел в нее и очень скоро извергся. Он лежал на ней, обессиленный, его мышцы все еще были судорожно напряжены.

– А мне понравилось, – прошептала она ему на ухо. – Да, понравилось. – Вскрикнув, он отпрянул и скатился с постели на пол. – О, как хороша молодая горячая кровь! – продолжала Табуба. – Приходи согреть меня еще, царевич. Вряд ли у тебя достанет сил отказать мне, правда?

Шатаясь, он побрел к двери. Сам воздух этой комнаты давил на него, душил, так что Гори едва мог дышать. Охваченный страхом и паникой, он трясущимися пальцами нащупал задвижку, распахнул двери и бросился прочь мимо обескураженного стражника. Еще несколько шагов – и он на открытом воздухе. Из тенистой прохлады каменных стен он выскочил прямо в ослепительное царство знойного солнца; с трудом переводя дух, он остановился – и вдруг согнулся пополам.

– Царевич, тебе плохо, ты болен? – с тревогой спрашивал его стражник, бегущий за ним по пятам, но Гори не обратил на него внимания. На самом деле солнце уже палило не так нещадно. Ра склонялся к западу, и его лучи в эти полные очарования предсмертные часы заливали сад роскошным розовым светом.

Гори заставил себя двинуться с места. Медленно, но настойчиво он преодолевал расстояние, отделявшее жилище наложниц от главного дома. Потом свернул в сторону, обогнул дом сзади и вошел внутрь со стороны хозяйственных построек. В огромных кухонных помещениях плиты изрыгали клубы дыма, в воздухе висел густой аромат мяса, которое его матушка приказала приготовить к обеду. Желудок у Гори противно сжался, но он все равно вошел в кухню. Какой-то слуга расставлял на подносах, которые следовало отнести в обеденный зал, кувшины с цветами и посуду. Захваченный врасплох, он не сразу узнал царевича, но узнав, поспешно отвесил поклон. Схватив миску, Гори принялся ходить от стола к столу, прихватывая на ходу все, что попадалось, – хлеб, гранаты, связки лука-порея, финики, яблоки. Слуга смотрел на него открыв рот. Выходя, Гори кивнул ему.

Он крепко держал миску с едой всю дорогу до своих комнат. Буря стыда и негодования, охватившая его душу, мало-помалу стихала, Гори вновь обрел способность мыслить и рассуждать здраво. У входа в комнату Гори, прислонившись спиной к стене, сидел Антеф, с безразличным видом подбрасывая игральный кубик. При виде царевича он быстро вскочил на ноги и стоял, неуверенно глядя на друга. Гори жестом пригласил его войти.

– И дверь закрой, – приказал он.

Пока Антеф закрывал дверь, Гори аккуратно поставил миску с едой рядом с ложем. В эту минуту от одной только мысли о еде ему становилось нехорошо, но он полагал, что пища может понадобиться ему позже.

– Принеси сюда вон ту дощечку.

Он показал на писчие принадлежности, брошенные на полу рядом с большим столом, за которым Гори имел обыкновение работать. На один краткий миг перед мысленным взором Гори возник ясный образ приятного, любезного и не знающего печали молодого человека, каким он был когда-то, но теперь этот образ не имел никакого отношения к реальной жизни.

– Антеф, ты можешь написать под диктовку письмо?

– Конечно, могу, – ответил молодой человек, усаживаясь на пол и поудобнее устраивая дощечку на коленях. – Папирус уже прикреплен, и чернила, мне кажется, достаточно свежие. – Он потряс пером. – Кому будет адресовано твое послание?

– Моему деду Рамзесу. Перечисли все его титулы – он к этому относится со всей серьезностью. А потом пиши так: «Твой верный и послушный внук, царевич Гори, приветствует тебя. Прошу тебя, милый дедушка, разрешить одно семейное дело, что причиняет боль и страдания мне и твоей внучке царевне Шеритре. Мне стало известно, что наш отец, царевич Хаэмуас, недавно принял тайное решение лишить меня и мою сестру всего наследства, которое причитается нам по праву, и передать все права будущему ребенку своей Второй жены госпожи Табубы. У меня также имеются серьезные основания полагать, что госпожа Табуба обманула нашего отца в том, что касается ее родословной и происхождения и что она не имеет права быть женой царевича крови. Я пребываю в сильнейшем смятении, о Всемогущий, и прошу тебя расследовать это дело. Желаю твоему величеству долгой жизни, здоровья и процветания и остаюсь в твоей полной власти».

Гори сделал нетерпеливый жест, приказывая Антефу продолжать. Тот сидел, уставившись на друга в беспомощном недоумении.

– Дописывай письмо, и я поставлю печать, – сказал он. Антеф пришел в себя. Перо заскрипело по листу папируса, и вскоре он поднялся, положил на стол свиток и передал перо Гори. Царевич прижал кольцо с печаткой к капле горячего воска, заранее приготовленной Антефом. Мало-помалу равновесие и самообладание возвращались к нему.

– Это правда? – спросил Антеф. – Царевич Хаэмуас так обошелся с тобой?

– Да, – кратко бросил Гори.

– Госпожа Табуба… Ты ведь в нее влюблен, правда? – спросил Антеф в смятении.

Гори не стал просить прощения у Антефа за свое обращение с ним в течение нескольких последних месяцев. Он просто протянул ему руку. После секундного колебания Антеф ответил на рукопожатие.

– Я люблю ее, но эта женщина не достойна доброго отношения никого из членов нашей семьи, – мрачно заметил Гори. – Я все расскажу тебе во всех подробностях, Антеф, по пути в Коптос.

– В Коптос? – Антеф даже вздрогнул от неожиданности.

– Да. Прикажи слугам собрать самое необходимое. А мне непременно надо выспаться. Мы отплываем рано утром.

Антеф не мог скрыть изумления.

– А твой отец знает, что мы уезжаем?

– Нет, не знает, и я не собираюсь посвящать его в свои планы. Он все равно заявил, что больше не желает меня видеть. Сделай все, как я сказал, и встретимся завтра у причала спустя час после восхода солнца. Да, Антеф, еще вот что… – Он протянул ему свиток. – Отдай письмо глашатаю и скажи, пусть немедленно отправляется в Пи-Рамзес. Выбери кого-нибудь из домашней прислуги, а не личных посланников отца. Иди же!

Антеф пожал плечами, робко улыбнулся Гори и вышел из комнаты.

«Ну вот, начало положено, – думал Гори. Внезапно он ощутил сильнейший голод. Пододвинув к себе миску, он принялся жадно есть. – Когда я вернусь из Коптоса и привезу с собой доказательства ее обмана и вероломства, она пожалеет, что вообще родилась на свет». Откусив от лукового стебля, вместе с его острым вкусом Гори ощутил на языке сладковатый привкус мести, но одновременно с этим и еще одно, неожиданное и незваное, ощущение внезапно поразило его. Мгновенно вспомнился аромат ее кожи, соленой от пота; Гори воочию увидел перед собой ее закрытые глаза. Он застонал.

Юный царевич не вышел в общий зал к вечерней трапезе. Вместо этого он шагал взад и вперед по комнате, из зала до его слуха доносились обрывки музыки и время от времени смех Табубы. Он сидел, прижавшись лицом к оконной сетке, вдыхая вечерний воздух, который едва ли был намного прохладнее, чем воздух внутри, потом позвал слугу и сыграл с ним несколько партий в сеннет. Гори все время выигрывал.

Понемногу в доме все стихло, и наконец Гори выскользнул из комнаты и пробрался к покоям Шеритры. Он бы, конечно, предпочел скрыться от любых человеческих глаз, но в обоих концах каждого перехода во дворце дежурил часовой, миновать которого незамеченным не было никакой возможности.

Он постучал в дверь Шеритры, и Бакмут впустила его. Вскоре из спальни к нему быстрым шагом вышла и сама Шеритра, запахивая на ходу белое ночное одеяние. «С распущенными волосами и чисто вымытым лицом ей не дашь больше двенадцати», – думал Гори, целуя сестру. Глаза ее были испуганны.

– Гори! – воскликнула она. – Я знаю, что ты сильно повздорил с отцом. Что у вас произошло? Нынче вечером он сказал матушке, что запрещает тебе появляться за общим столом, включая и праздничные пиры. Чем ты так его прогневил?

– То, что я расскажу, тебе придется не по вкусу, – сказал Гори. – Может быть, мы пройдем в спальню?

Вместо ответа Шеритра знаком приказала Бакмут оставаться у входа, а сама провела Гори дальше, вглубь покоев. Она забралась на постель, а брат присел рядом с ней, как он всегда это делал в прежние, спокойные и счастливые времена.

Он рассказал ей обо всем, начав с признания, услышанного от Птах-Сеанка, и заканчивая собственным решением самому без малейших промедлений отправляться в Коптос. Шеритра слушала брата, и ее лицо становилось все более и более мрачным. Когда он говорил о том, как наведался тем днем в домик наложниц, не упуская ни единой подробности, она только охнула и попыталась схватить его за руку, но пока он не замолчал, она не произнесла ни слова. Он закончил рассказ, Шеритра тряхнула головой.

– Услышь я подобные вещи от кого-то другого, не поверила бы ни единому слову, – сказала она. – Ведь все это – полная бессмыслица. Если она вышла за отца, прельстившись его богатством и знатностью, то зачем подвергаться риску разоблачения, соблазняя тебя? А отец влюблен в нее без памяти, до полной потери рассудка, причем уже давно. Он взял бы ее в жены, будь она самой последней шлюхой во всем Мемфисе. К чему все эти тайны? Почему она сразу не сказала ему правду?

– Какую правду? – устало произнес Гори. – Меня не оставляет чувство, что она именно та, за кого себя выдает, – женщина благородного происхождения из знатного рода. Однако она скрывает что-то – это касается ее прошлого, и, стало быть, это какая-то жуткая тайна. Но я все равно выведу ее на чистую воду. Я хочу попросить тебя: сообщи отцу и матери, куда я уехал и зачем, чтобы они не волновались за меня, но, пожалуйста, скажи им об этом не раньше, чем с моего отъезда минет хотя бы неделя.

Она кивнула.

– А Хармину известно, какова на самом деле его мать? – размышляла она вслух. – О, Гори, как я хочу поскорее обручиться с ним, пока ты еще не привез из Коптоса какие-нибудь ужасные вести!

Гори нежно сжал ее руки.

– Послушай меня, – произнес он с жаром. – Ты должна отложить помолвку. Дождись моего возвращения. Прошу тебя, Шеритра, ради твоего же блага, потерпи совсем немного и оставь пока отца в покое. Как знать, какая правда об этом семействе откроется мне в Коптосе!

Шеритра высвободила руки.

– Но я не могу без Хармина! – пылко воскликнула она. – Я жду уже слишком долго. Я тоже заслужила свое счастье. К тому же, – и она натужно улыбнулась, – мне следует выйти замуж как можно скорее, пока с отцом все в порядке, чтобы не лишиться приданого. – И вдруг она разразилась рыданиями. Она обхватила себя руками, а Гори обнял сестру за плечи. – О Гори! – всхлипывала она. – Если бы он любил нас по-прежнему, то никогда не обошелся бы с нами так жестоко. Как это больно!

– Да, я знаю, что больно, Солнышко, – тихим голосом проговорил он. – Но неправда, что он перестал нас любить. Это Табуба его околдовала, ведь еще совсем недавно мы были для него дороже всего на свете. Она – его погибель, а мы должны его спасти. Ну, перестань плакать. Тебе нужно быть сильной и смелой, чтобы мне помочь. Я уже написал деду о наших делах, и скорее всего он вмешается и поможет нам. Самое главное, когда я вернусь, ты должна быть здесь и ждать меня, потому что я, когда приеду, направлюсь прямиком к тебе в покои. А пока молись за меня.

Она обняла брата, поцеловала в шею и в губы.

– Жаль, что в моих силах всего лишь молиться за тебя, Гори! – воскликнула она. – Все это так ужасно!

– Жди письма от деда, – напомнил он сестре, мягко высвобождаясь из ее объятий, – и постарайся сделать так, чтобы отец смягчил свой гнев. Нельзя, чтобы Табуба и дальше продолжала питать его душу ядом.

– Пусть будет тверда твоя поступь, – шептала Шеритра традиционные прощальные напутствия. Он улыбнулся ей, и в этой улыбке было гораздо больше уверенности, чем он чувствовал на самом деле, после чего Бакмут проводила его и закрыла дверь. Со вздохом облегчения Гори вернулся к себе и упал на постель.

Через час после восхода солнца его разбудил Антеф.

– Я решил, ты наверняка забудешь наказать слуге тебя разбудить, – объяснил он с улыбкой, и Гори, быстро сбрасывая ноги на пол, улыбнулся ему в ответ.

– Все время я все забываю, правда? – ответил он, охваченный счастьем при мысли о том, что Антеф сохранил ему верность, несмотря на многие месяцы отчуждения и невнимания с его стороны. – Спасибо тебе, друг.

– Все готово, – сказал Антеф. – Все необходимое уже погружено на лодку, а мне, видимо, предстоит быть твоим поваром и прислужником во время нашего путешествия.

– А еще моим писцом, – добавил Гори. – Антеф, жди меня у причала, я скоро буду.

Слуга уже проснулся и приготовил все для умывания господина. Вялый и сонный, томимый жаждой, Гори прошлепал следом за ним, и только сейчас впервые за все время он вдруг осознал, какое неслыханное и рискованное предприятие затеял. Еще его пронзило недоброе предчувствие, и Гори невольно замедлил шаг, любовно окидывая взглядом такую знакомую, родную комнату. Его терзала тоска. «А жить так хорошо, – печально говорил он себе, и внезапно перед его мысленным взором возник образ Неферт-кай, этой игривой резвушки. – Жаль, что я тогда не занялся с ней любовью, – говорил себе Гори, – во время этого опасного путешествия меня согревало бы хоть одно радостное воспоминание».

– Царевич, – вежливо окликнул его слуга, и Гори, стряхнув с себя задумчивость и оцепенение, быстро ступил на купальный камень.

«Я не должен оглядываться назад и ворошить прошлое, – приказал он себе. – В этом нет никакого смысла».

Через час облаченный в свежий наряд, Гори вышел из дома и через северный сад, стараясь не привлекать к себе внимания, тихонько направился к причалу. На груди у него красовалось самое любимое драгоценное украшение, а противовесом к нему на спине между лопаток висел самый сильный амулет, какой ему удалось найти. Вокруг сновали слуги, занятые привычными делами – утренней уборкой и приготовлением завтрака, но господа – Гори зная – в этот час все еще нежатся в постелях, поджидая, когда им подадут еду, и размышляя о том, как провести нынешний день. Садовников нигде не было видно. Там, где прежде открывалась уютная площадка с фонтаном посередине, теперь высилась новая пристройка; она отбрасывала прохладную тень раннего утра на совсем свежие, только что разбитые цветочные клумбы. Стражники и часовые приветствовали царевича.

Гори почти миновал новое крыло здания, когда из тени, отбрасываемой стеной, вдруг вышла какая-то фигура и встала у него пути. Царевич не останавливался, уверенный, что это кто-то из слуг и он немедленно уступит ему дорогу, но вот этот человек повернулся – и Гори увидел перед собой Табубу, до самой шеи завернутую в белое покрывало, словно труп в саван. Похоже, она только что поднялась с постели, а волосы просто убрала под капюшон своей легчайшей, словно паутинка, летней накидки. Охваченный гневом, Гори, стараясь не встречаться с ней глазами, хотел было обойти ее стороной, но внезапно из-под белого покрывала показалась рука и крепко схватила Гори. В порыве ярости он грубо отмахнулся, но потом вдруг это резкое движение замерло на полпути, и он взглянул в глаза женщины.

– Что тебе надо? – рявкнул он.

– Мне кажется, тебе не следует ездить в Коптос, – ответила Табуба.

Он презрительно усмехнулся.

– Неудивительно, что ты так думаешь, ты ведь понимаешь, что я привезу домой неопровержимые доказательства твоего обмана и вероломства, и тогда тебе несдобровать, – ровным голосом произнес он.

Как бы то ни было, – промурлыкала она в ответ, – но меня прежде всего волнует твоя судьба, Гори. В Коптосе отвратительный климат. Люди там страдают от болезней. Их настигает смерть.

Теперь он смотрел ей прямо в глаза.

– О чем ты?

– Помнишь, какая судьба постигла Пенбу, писца твоего отца? – прошептала она едва слышно. – Смотри, как бы та же плачевная участь не выпала и на твою долю.

Он пристально смотрел на Табубу.

– А что тебе известно о его смерти? – произнес он с жаром.

Она по-прежнему смотрела на него своими черными, бездонными глазами, и внезапно Гори похолодел – его поразила ужасная догадка. Он вновь услышал взволнованный, но такой уверенный голос Шеритры: «В доме Сисенета занимаются черным колдовством…» И он все понял. Теперь он знал точно.

– Это твоих рук дело, – едва смог произнести он, внезапно охваченный паническим страхом, от которого колени у него подкосились. Она же лишь удивленно вскинула брови:

– Какое дело, царевич?

– Это ты прокляла Пенбу! Ты прекрасно знала, что его невозможно ни подкупить, ни запугать и что он непременно в точности исполнит задание, полученное от отца, и сообщит ему нечто ужасное, и тогда ты решила лишить его жизни с помощью черной магии! – Во рту у Гори пересохло, он судорожно облизал горячие губы. – Чем ты воспользовалась, Табуба? Какую из его вещей ты украла?

Ее глаза светились теперь страшным, нечеловеческим весельем.

– Его пенал, – ответила она. – Вполне подходящая вещица, ты не находишь? Как-то раз Пенбу сопровождал царевича во время его визита в наш дом, и Сисенет воспользовался случаем.

Гори хотелось повернуться и бежать без оглядки. Даже почва под ногами вдруг показалась ему враждебной, дышащей угрозой.

– Знаешь, со мной этот фокус не пройдет, – произнес он, стараясь вложить в свои слова как можно больше уверенности. – Мой отец – величайший чародей во всем Египте. Его заклинания не знают себе равных по силе, а я часто помогал ему и владею многими способами защитить себя. Предупрежден – значит защищен, Табуба. Я тебя не боюсь.

– Ну еще бы! – промурлыкала она. – Мне это даже и в голову не приходило. И если ты возвратишься из Коптоса в добром здравии, придется мне заставить отца убить тебя. – Она приникла к нему так близко, что ее губы оказались совсем рядом с его лицом. – Гордец, ты полагаешь, что это невозможно? Подумай хорошенько. Хаэмуас сделает все, о чем я попрошу. Желаю приятного путешествия. – Она поклонилась, подхватила свое легкое одеяние и ушла.

Гори стоял как громом пораженный; солнце уже сильно припекало голову, становилось жарко. «Да никогда! – думал он, словно охваченный каким-то оцепенением. – Отец не способен на такую жестокость. Он не решится прогневить богов!» – «Но он уже лишил тебя наследства, – словно донесся до его слуха другой, спокойный и рассудительный голос – По-моему, ты излишне самоуверен». Гори резко обернулся. Табуба уже ушла.

Ему казалось, что у него не хватит сил сделать шаг, и все же ноги, тяжелые и непослушные, словно налитые свинцом, несли его вперед, к причалу, туда, где, едва заметно покачиваясь на густых, будто в них вылили масло, волнах, ждала лодка. Антеф приветствовал его поклоном, взмахом руки, и Гори едва ответил на его приветствие. Он спустился по сходням, взошел на борт, и капитан отдал приказ отправляться. Сходни со скрежетом втащили на лодку, и Гори, обессиленный, упал на подушки, разбросанные на палубе.

– Как ты бледен, царевич! – заметил Антеф. – Ты что, уже с утра принялся за вино?

Гори покачал головой. Внутри у него все сжалось, и он начал говорить. Он говорил целый час, и Антеф ни разу не перебил его. Он только ошеломленно молчал.