"Искушение богини" - читать интересную книгу автора (Гейдж Паулина)

Глава 5

Девочку заметили, когда она бежала по траве к западным воротам дворца, и когда она влетела в свои покои, отец ждал ее там, один. Рабы уже принялись за работу, они выметали дорожки и холмики песка, которые надул повсюду ветер, но никто из них не пел, и бодрствующие обитатели дворца соблюдали тишину. Во всем чувствовалась какая-то обреченность, хотя лучи Ра танцевали на золотистых пылинках, поднятых метельщиками, скользя по мозаичным полам среди белых колонн. Хатшепсут уловила это состояние подавленности, не успев преклонить колени перед Тутмосом в знак того, что просит прощения, и ощутить на себе его холодный взгляд.

Он искупался и облачился в одежду из желтого льна. Одна золотая пластина со вставками «из голубого фаянса – пара соколов, охраняющих глаз Гора, – украшала его грудь, голову покрывал кожаный плат в черную и желтую полоску, концы которого спускались ему на плечи, а спереди, над массивным лбом, сверкала на золотом обруче вздыбившаяся царственная кобра-урей. Он не спал и не ел, а потому выглядел как старик, и даже свежая черная краска не могла скрыть воспаленные веки и красные глаза. Он не дал дочери разрешения подняться; она так и стояла перед ним на четвереньках, уткнувшись носом в пол, и пыталась отдышаться. Он принялся мерить комнату шагами.

– Где ты была?

– Бродила по саду, отец.

– Неужели? Целых четыре часа?

– Да, могучий Гор.

– В темноте? Когда ветер нес песок?

У рей – древнеегипетское украшение в виде змеи, носившееся на лбу.

– Да.

– Ты лжешь, – сказал он так легко, точно перебрасывался на утренней прогулке репликами с женой. – С тех пор как я видел тебя в последний раз, сады прочесали неоднократно, и, поскольку тебя там не нашли, капитана дворцовой стражи ждет порка. А теперь отвечай! – Его голос стал более жестким. – Я твой отец, но я еще и фараон. По моему приказу и ты можешь отведать кнута, Хатшепсут. Где ты была?

Она увидела, как его ноги приблизились и замерли по обе стороны от ее лица. От неудобной позы у нее заломило шею, к тому же в комнате витал запах свежего хлеба, напоминая ей, как она проголодалась, и все же она не шелохнулась.

– Я правда была в саду, отец, а потом побежала дальше, в храм.

Царственная ступня у ее левого уха начала нетерпеливо постукивать об пол.

– Да? А тебе не кажется странным, что стражи, которыми храм кишит и днем и ночью, как муравейник муравьями, до сих пор тебя не нашли?

– Я правда была в храме, отец, только внутрь не заходила. Я побежала… я побежала туда, где стоит священная барка, забралась в нее по трапу и легла на дно, подальше от ветра.

Вот когда она порадовалась, что отец не видит ее лица. Лгать не моргнув глазом она еще не научилась.

– Вот как? И зачем же ты это сделала?

– Я хотела побыть ближе к Отцу. Мне нужно было подумать о… о милой Неферу.

Тутмос неожиданно притих. Он поспешно отошел от нее и опустился в низенькое детское кресло.

– Встань, Хатшепсут, и подойди ко мне, – сказал он мягко. – Прошлой ночью я очень волновался за тебя и потому изливал свой гнев на слуг и солдат без разбора. И когда ты только научишься благоразумию? Ты голодна?

Она немедленно вскочила на ноги и подбежала к столу, с которого ее отец сдернул льняную салфетку, открыв свежий, еще горячий хлеб, копченую рыбу и влажный зеленый салат, пахнувший луком и молодыми побегами папируса, так что у нее слюнки потекли от запаха.

– Ну так ешь.

Он не стал звать рабыню с водой для омовения рук, но его дочь не расстроилась. «Я с головы до ног омылась водами Отца моего», – подумала она и виновато взглянула на Тутмоса, опускаясь со скрещенными ногами на подушку и тут же нетерпеливой рукой разламывая лепешку. Он спокойно ждал, пока она доест последний кусочек рыбы и допьет последний глоток молока. Когда девочка покончила с едой, он тихо сказал:

– Неферу умерла, Хатшепсут.

Повесив голову, девочка едва заметно кивнула:

– Знаю, отец мой. Она боялась, еще до прошлой ночи. Ей снились такие ужасные сны. Ну почему это должно было случиться именно с ней? – Она взглянула ему в лицо. – Ведь она просто хотела счастья.

– Все мы умрем, Хатшепсут, одни раньше, другие позже, но все в конце концов будут у ног Осириса. Неферу не была счастлива при жизни.

– Но могла бы быть. Если бы ты не решил, что она должна выйти замуж за Тутмоса. Если бы она не была первой дочерью…

– Ты, кажется, хочешь отменить неотменимое, дочь моя? – мягко упрекнул ее отец. – Она была первой дочерью. И у меня нет другого сына, который унаследован бы корону после меня. Разве ты хотела бы, чтобы я избавил Неферу от ее судьбы и обошел Тутмоса?

– Но ты не избавил ее от ее судьбы, – ответила Хатшепсут. – Ей было суждено умереть.

Вздрогнув, Тутмос поглядел в ее спокойные, ясные глаза и уловил в их глубине какую-то перемену. Проницательность всегда была присуща ему, а бремя власти, которое он нес долгие годы, еще обострило его чувствительность. Обстоятельства смерти Неферу приводили его к одному выводу, который одновременно приносил облегчение и волновал его сверх всякой меры. За то время, что он провел на престоле, ему не раз случалось видеть, как люди умирают насильственной смертью, и действие яда он не перепутал бы ни с чем. Кроме того, он до мелочей знал, чем живут и дышат все влиятельные царедворцы, и ему не однажды доводилось уходить из искусно расставленных сетей тех, кто хотел превратить его в марионетку. У него не было ни малейших сомнений в том, что кто-то из жрецов или высокопоставленных чиновников снова пытается подчинить себе его волю или утолить свое ненасытное честолюбие, и эта уверенность разожгла в нем гнев, который будет медленно тлеть до тех пор, пока он не узнает все. Но в то же время он испытывал облегчение – ведь ответственность за решение, которое давалось ему с таким трудом, была на время снята с его плеч, а значит, с ним можно подождать. Несмотря на то что Неферу была второй женщиной в Египте, его царственным отпрыском, он никогда не понимал ее и потому страшился обнародовать свой выбор, который оставит возлюбленную им страну в руках бестолкового юнца, рыхлого, как непропеченная лепешка, и угрюмой, бесхарактерной девчонки. Не для того он столько раз ставил свою жизнь на карту, плел заговоры и помогал за других людей расставаться с телами. Ему почти хотелось, чтобы правда о смерти его дочери осталась нераскрытой, настолько она отвечала его целям. Но коварный замысел, стоявший за этой смертью, чьи-то далеко идущие планы, которые в будущем могли угрожать всей его династии, – вот что не давало ему покоя, вот ради чего он был готов выслеживать и вынюхивать до конца, хотя, скорее всего, обвинение никогда не будет предъявлено и преступник не предстанет перед судом. И он шепнул про себя призрачной тени, что поднесла зловещую чашу к губам Неферу: «Я тебе напомню, кто правит в Египте. Я – Маат, и моя воля – воля бога». К тому же теперь, когда первой дочерью стала его любимица Хатшепсут, он может наконец вздохнуть свободно. И в его мозгу возник план, пока еще неясный, но быстро обретающий четкость.

– Нет, – сказал он, глядя в покорное лицо дочери. – Ее судьба была в том, чтобы стать божественной супругой, но она противилась этому. И она сама передала эту судьбу тебе, помнишь, Хатшепсут? «Я не просила такой судьбы. Я ее не хотела… возьми…»

Она вспомнила, и у нее тут же засосало под ложечкой.

– «Возьми… и воспользуйся ею», – закончила она. – Но я по-прежнему не понимаю. Неферу часто говорила такие вещи, которые я не могла понять, как ни старалась.

Тутмос переставил на другое место стол, который стоял между ними, и посадил девочку к себе на колени.

– Неферу унесли в дом мертвых два часа тому назад, – сказал он тихо, – и это очень важно для тебя, малышка. Теперь ты последняя царская дочь, оставшаяся в живых.

Он почувствовал, как она вся напряглась. Хатшепсут отвернулась и наконец сдавленным голосом сказала:

– Великий, теперь ты заставишь меня выйти замуж за Тутмоса?

– Ты еще слишком молода, чтобы говорить о браке. Разве тебе не нравится Тутмос?

– Нет. Он скучный.

– Хатшепсут, у тебя впереди еще много лет, и за эти годы ты научишься понимать, в чем заключаются обязанности, которые отказалась взять на себя Неферу. Именно поэтому она и умерла, ты это понимаешь?

– Нет, – ответила она устало. – Конечно нет. Ничего не понимаю.

– Ты совсем не такая, – продолжал он. – Сам Амон хранит тебя. И все равно отныне ты должна быть очень осторожна во всем, что говоришь и делаешь. И не думай о будущем. Оно в моих руках, но если я решу, что тебе необходимо выйти замуж за Тутмоса, ты ведь подчинишься моей воле, не так ли?

– Конечно, если ты прикажешь. Он легонько встряхнул ее.

– Ты уже не раз нахально нарушала мои приказы! Но я говорю о том, для чего еще не настало время, а сейчас надо думать о настоящем. Скажи мне, чем ты на самом деле занималась прошлой ночью?

Она вывернулась из его объятий и встала перед ним, скромно сложив за спиной руки.

– Прости, отец, я не могу тебе сказать. Но ничего плохого я не делала.

– Очень хорошо.

И он оставил эту тему, зная, что ничего больше от дочери не добьется.

– С сегодняшнего дня начинается траур по Неферу. Уроков пока не будет, так что своих друзей ты не увидишь. Твоя мать легла поспать, и я советую тебе сделать то же самое. У тебя очень усталый вид. И не рассчитывай увидеть Нозме раньше чем через несколько дней. Она будет занята исполнением обязанностей кухонного раба, чтобы запомнить, что я, фараон, который сделал ее царской кормилицей, могу превратить ее в прислужницу при царской кухне.

Хатшепсут улыбнулась:

– Она не виновата, что я убежала.

– Тебя поручили ей.

Он хлопнул в ладоши, возникла вторая царская кормилица Тийи, поклонилась и застыла в ожидании.

– Положи ее в постель и держи там все утро, – приказал Тутмос. – И смотри не оставляй ее одну ни на минуту. Он наклонился и поцеловал Хатшепсут. Внезапно она обвила руками его шею.

– Я люблю тебя, отец мой.

– Я тоже люблю тебя, малышка Хат. Я рад, что ты цела и невредима.

– Разве могло быть иначе, когда у меня есть два таких могучих отца и покровителя? – серьезно спросила она. И тут же улыбнулась лукаво, отошла от него, вложила свою руку в руку Тийи и степенно пошла с ней к двери.

Семьдесят дней, покуда Нил разливался во всю ширь, превращая землю в гигантское красно-коричневое озеро, на тихих волнах которого, казалось, покачивались крыши деревенских домов и кроны деревьев, тело Неферу с вынутыми внутренностями лежало в доме мертвых, где его почтительно готовили к переселению в новое обиталище. Гладкая желтоватая плоть, знакомая с теплом солнечных лучей, прикосновениями золотых украшений и человеческих рук, познала теперь покой, совершенно не похожий на тот, которого девушка искала при жизни. Пока младшие жрецы обвивали худенькие руки и ноги повязками тончайшего льна и наполняли полости тела не пищей, вином и любовью, но вымоченными в содовом растворе тряпками, незрячие глаза со слепой покорностью следили за каждым их движением. В храмовых мастерских ремесленники наводили последний лоск на саркофаги, в которых ей предстояло лежать. На другом берегу реки художники, скульпторы и каменщики, борясь с водой, подступавшей к дверям и сочившейся между плитами пола, не покладая рук трудились над маленьким посмертным храмом, строительство которого начала сама Неферу еще при жизни, чтобы после смерти ей было где принимать дары живущих и выслушивать их жалобы и мольбы. Но не так скоро. Не сейчас. Было что-то жалобное и в неоконченной истории жизни, торопливо принимавшей форму на внешних стенах храма, и в спешно настеленном полу святилища, и в грудах каменной крошки и пыли вокруг статуй, над которыми обливались потом мастера, чтобы завершить работу, прежде чем Неферу принесут и положат внутри утеса, в темной тишине каменной усыпальницы, чей вход будет виден лишь ей одной.

Это был хороший паводок. Он обещал рост налогов и обильный урожай. Феллахи, лишенные возможности обрабатывать землю в эти месяцы, трудились наравне с рабами на строительстве для фараона. Своей жизнью они были вполне довольны, ведь хлеб с луком они получали и здесь. В ослепительном свете солнца гомонили птицы. Над затопленными полями метались стрекозы на подрагивающих бронзово-голубых крылышках, поджидая, когда появятся комары, которые с ужасающей быстротой плодились в стоячей воде, грозя лихорадкой человеку и скоту. В это время года весь Египет полнился музыкой – музыкой плодородия и обильной жизни. А в доме мертвых рот Неферу наполнили так, чтобы щеки сохраняли округлость, как будто девушка просто спала, и последние повязки навеки опустились на ее глаза.

Во дворце не было слышно ни музыки, ни смеха. В покоях Неферу прислужницы собирали ее пожитки: одежду, посуду, мебель и баночки с притираниями – все, что может ей понадобиться и чем она будет продолжать пользоваться в одиночестве могилы. Ее разноцветные украшения завернули каждое отдельно и положили в золотые шкатулки, а осиротевшие короны сложили в обитые изнутри коробочки. В детской Нозме и Тийи упаковывали старые игрушки Неферу – красные и желтые кожаные мячики, волчки, деревянных кукол и маленьких разрисованных гусят, а еще ложечки, с которых ее кормили во младенчестве, юбочки и ленты, которые она носила ребенком. Во время специальной церемонии, недолгой, но берущей за душу, сожгли ее парики, и наконец просторный покой замер в ожидании новой обитательницы, новой наследницы, его пустота напоминала о смерти. На двери повесили замки и печати, а солнечный свет жидким золотом растекался внутри, словно это Ра заглядывал в каждый угол, ища свою потерявшуюся дочь.

Для Хатшепсут это было время глубочайшей скуки, перемежавшейся приступами глубочайшего горя. Она много времени проводила в царском зверинце, где наблюдала, как подрастает газель, кормила птиц и следовала за Небанумом от одной клетки к другой, пока он разносил пищу и воду их жильцам. Вместе с ним она садилась на крохотной лужайке в тени его дома, где обрывала лепестки розовых и белых маргариток, испещрявших траву, и расспрашивала его обо всех живых существах, что росли, летали или бегали по родной земле. Небанум был человек простой, жил одиноко и счастливо и о разных живых тварях знал все. Его сердце разрывалось от жалости к маленькой девочке, брошенной, как ему казалось, на произвол судьбы, не уверенной в себе. Он рассказывал ей о повадках птиц, о том, какие бывают цветы и как о них заботиться. Он рассказывал ей о любимых убежищах пустынного оленя, а она жадно впитывала каждое его слово. Иной раз, когда ей просто хотелось помолчать, она приходила к его двери, и тогда он сидел, не сводя глаз с ее бесстрастного лица и беспокойных пальцев, понимая ее боль и неуверенность без слов, как понимал нужды своих питомцев, но был не в силах предложить ничего, кроме своей компании и молока, которое его козы давали каждый день. Часто она приходила одна, без стражника и рабыни. В такие дни ему оставалось только надеться, что она попросила у Единого позволения идти куда захочет, но в глубине души он сомневался и старался не показывать, как ему страшно. Странно, но она нуждалась в нем. Он помнил Неферу и тоже молчал.

Уроков не было. Наставник царских детей Хаемвиз сидел в укромном уголке сада и дремал на солнышке. Юный Тутмос проводил время в покоях своей матери, разозленной и сбитой с толку последними событиями, а сыновья вельмож, с которыми Хатшепсут и Тутмос обычно встречались в комнате для занятий, сидели дома, радуясь нечаянным каникулам.

Ахмес заперлась в своих покоях, даже ела там, прислуживала ей за трапезой одна Хетефрас. Свое горе она хранила в тайне от всех. Дочь фараонов, с младых ногтей знакомая с порядками дворца, она хорошо знала, чего от нее ждут. Смерть царственной особы, так же как и жизнь, всегда влечет за собой неожиданные повороты и перемены. Ахмес много молилась своей любимой покровительнице, Исиде, преклонив колена у алтаря, который приказала воздвигнуть в своих покоях несколько лет тому назад. Однако ее молитвы чаще были о Хатшепсут, чем о Неферу, ибо она твердо верила в то, что ее старшая дочь сопровождает Амона-Ра в его странствии по небу и не нуждается ни в чьем заступничестве. Зато беспокойство за младшую росло не по дням, а по часам, точно плод в утробе, и каждое его шевеление приводило Ахмес в смятение, что было на нее совсем не похоже.

Что до самого Могучего Быка Маат, то он пристрастился мерить по ночам шагами залы и коридоры дворца, расстраивая планы слуг и пугая гвардейцев, которые несли стражу в самые глухие, безмолвные часы. Днем он ходил в храм, где собственноручно приносил жертвы, – эту обязанность обычно выполнял за него верховный жрец. Теперь он знал, чего хочет, и передача власти Тутмосу не входила в его планы. Во время своих ночных скитаний по дворцу он много думал о том, не стоит ли ему вызвать своих сыновей Ваджмоса и Аменмоса с границы и возложить царский венец на голову одного из них, но все же отказался от этой мысли. Обоим перевалило за сорок, оба с юных лет служили в армии. Но дело было совсем не в этом. В конце концов, фараон с выучкой военного – это сильный и решительный правитель. Просто одна мысль о том, что придется выдать за одного из них Хатшепсут, десятилетнюю девочку, вызывала в нем сентиментальное возмущение, хотя он и понимал, что это лучше, чем тот безумный план, с которым он носился. Кроме того, оба были давно женаты, их семьи жили в поместьях неподалеку от Фив, ни тот ни другой давным-давно не совали носа в политику, и… и…

«И на это нет моей воли, – признался он себе, преклоняя колена перед своим богом в полумраке величественного святилища. – Моя воля – воля Амона, но пожелать чего-либо еще не значит сделать». И он продолжал днем приносить жертвы богам, а по ночам мерить гулкие залы дворца твердыми шагами.

Наконец в середине месяца Мезор, когда река стала отступать, обнажая черную удобренную землю, на восточном берегу собрался погребальный кортеж, чтобы проводить Неферу домой. Пришедшие молча наблюдали, как поднимают на борт корабля гроб с ее телом, а вслед за ним и все, что связывало ее с жизнью. Утро выдалось солнечное и свежее, в воздухе пахло влажной землей. Течение в реке еще не успокоилось, а в садах из отсыревшей насквозь почвы уже лезли первые зеленые ростки. Жрецы, плакальщики и родственники покойной, готовясь к недолгому путешествию на запад, всходили на корабль с опущенными долу глазами, занятые каждый своей думой. На дальнем берегу их ждали запряженные волами неподвижные дроги, и, пока барки с погребальной процессией приближались к причалу, а шесты, которыми рабы отталкивались от дна, поднимались и падали, влажно блестя на солнце, Хатшепсут охватила дрожь.

Дни траура принесли ей пусть шаткий, но все же покой, и она снова почувствовала, что заняла свое место в жизни, но теперь при виде огромных красно-рыжих животных, которых держали неподвижные и жутковатые служители города мертвых, ее охватил тот же ужас, что прогнал ее от смертного ложа Неферу и бросил в воды священного озера. Она поспешно схватилась за теплую, знакомую руку матери.

Лодки мягко ткнулись бортами в причал, рабы спустили трапы, а Хатшепсут, Ахмес и фараон стояли и ждали, пока вынесут на берег саркофаг и сундуки.

Мутнеферт с сыном держались чуть в стороне. Хатшепсут то и дело ловила на себе осторожные взгляды, которые искоса бросал на нее Тутмос, но охватившая ее тревога притупила уколы раздражения. Она решительно повернулась к нему спиной и теснее прижалась к Ахмес.

Тутмос следил за ней мрачным взглядом. Мать объяснила ему, что теперь, когда Неферу больше нет, ему придется жениться на Хатшепсут, если он хочет стать царем. Сначала он возмутился, но мятежное настроение продлилось недолго. Как обычно, Тутмос спрятал его под маской медленно соображающего тюфяка, оставив на виду только дурное настроение.

Мутнеферт в день похорон было не узнать. Ее фигура утопала в складках широкого синего одеяния, на ней не было ни одного украшения. Исподтишка, то и дело сверкая глазами, она наблюдала за своим царственным супругом. Она не сомневалась, что скоро ее сын станет царевичем короны и с легкостью обуздает эту сумасшедшую девчонку Хатшепсут, едва они поженятся. «В конце концов, смерть царевны еще не катастрофа, – рассуждала она про себя, – хотя, конечно, жаль девочку». Мутнеферт прекрасно понимала, что из Неферу получилась бы куда более покорная и почтительная супруга, чем когда-либо выйдет из Хатшепсут, но тут уж ничего не поделаешь. Просто им всем придется еще потерпеть. Пока не потеряно ничего, кроме времени.

Погребальная процессия была готова. Первыми шли двенадцать рабов с розовыми алебастровыми сосудами на плечах, в них лежали еда и драгоценные мази, за ними другие рабы несли длинные ящики из кедрового дерева с платьями и украшениями Неферу. Дальше ехали дроги с балдахином, под которым стояли четыре сосуда с внутренностями девушки; пробка каждого кувшина изображала одного из четырех сыновей Гора. Перед ними, по обычаю, выступал жрец, который всю дорогу бормотал молитвы, а уже далее в окружении прочих жрецов следовал на других дрогах саркофаг. Участники процессии зашептались, выстраиваясь по рангу, и Хатшепсут заняла свое место сразу за гробом, рядом с Ахмес и фараоном, по-прежнему не выпуская теплой руки матери.

Когда хоронили ее бабку, все было совсем иначе. Хатшепсут хорошо помнила, что, несмотря на предписываемые обычаем вопли плакальщиц, тогда всем было радостно – к месту последнего упокоения провожали высокородную женщину, которая прожила долгую счастливую жизнь и желала воссоединиться с богом. Но сегодня, дожидаясь, пока красавицы из гарема в синих траурных платьях займут свои места в хвосте растянувшегося погребального кортежа, и чувствуя, как набирают силу солнечные лучи, она по-настоящему горевала и сострадала девушке, которая едва успела переступить порог детства и чья короткая жизнь была полна несчастий.

Менена подошел к Тутмосу, поклонился, и Тутмос нехотя дал знак начинать. Хатшепсут увидела, как налегли на оглобли быки и дроги перед ней рывком двинулись вперед. Она сделала шаг, и тут же сзади донесся высокий, исполненный горя, режущий уши вопль – это женщины посыпали себе голову землей и плакали. Хатшепсут упорно смотрела на пятки шедшего впереди жреца, чтобы не видеть раскачивающегося гроба, не думать о том, что лежит внутри. Прямо над ними в высоком голубом небе кружили два сокола, ловя раскинутыми крыльями ветер, их крики были единственным звуком, который перебивал чуть слышное бормотание жрецов. На всем пути следования кортежа молчаливой толпой стояли обитатели некрополя, которые, завидев фараона, сгибались, точно пшеница на ветру, но тут же выпрямляли спины. Хатшепсут следила за ними краем глаза, видела развевающиеся на ветру белоснежные одеяния этого призрачного народа. И вдруг над толпой взлетел пронзительный, точно звук рога на заре, голос личного жреца Неферу, молодого, полного сил Ани:

– Плачьте по ней, ибо она достигла горизонта!

Было в его песне торжество, но была и скорбь, глубже которой не испытывал никто. Когда остальные откликнулись:

– Она живет! Она живет в вечности! – Хатшепсут заплакала. Неожиданно она почувствовала, как ее вторая рука утонула в громадной ладони отца, но и это ее не утешило.

У разверстого входа в гробницу, где их уже ждали слуги, процессия остановилась. Толпа осталась позади. Плакалыцицы умолкли, лишь изредка долетали тихие невнятные обрывки их разговоров; а тем временем саркофаг спустили на землю и поставили вертикально. Хатшепсут подняла голову, и на какой-то головокружительный миг ей показалось, что вот сейчас позолоченная крышка саркофага повернется на петлях и Неферу сама шагнет наружу, но ничего не случилось. Соколы еще раз пронзительно вскрикнули, описали над процессией круг и взмыли к солнцу, а помощники жрецов собрались вместе, чтобы совершить возлияние. Вперед со священным ножом в руке вышел Менена, и церемония открытия рта началась.

Четыре дня и четыре ночи погребальный кортеж стоял лагерем близ маленького храма и свежей рваной дыры в стене утеса. Бело-голубые шатры хлопали на ветру и тянули за вбитые в землю колышки, точно неуклюжие привязанные птицы; собравшиеся в кучку жрецы часами бормотали молитвы, держа в ладонях курильницы, над которыми вставали расплывчатые колонны серого дыма, покачивались и исчезали в незамутненном воздухе пустыни.

Хатшепсут сидела со скрещенными ногами и уткнувшимся в ладони подбородком в тени материнского шатра и задумчиво смотрела в пространство либо разглядывала красные бока утесов, надеясь заметить какое-нибудь животное. В это время года там обычно показывались олени или каменные козлы, журавли, ласточки, иногда мелькал гладкой гибкой тенью горный лев, но в те дни угрюмые скалы хранили молчание, в полдень начиная дрожать от зноя. Девочка крадучись уходила к реке, чтобы охладиться. Дважды ее настигал один из соколов и медленно, осторожно кружил над ней, а она опускалась на колени в знак уважения к Ховатиту, могущественному повелителю неба.

Пока он неторопливыми крыльями рассекал воздух, описывая в небе широкие круги, она думала о сестре. Неферу тоже положили у озера, откуда она видела, как небо из голубого становится красным и птицы на закате собираются в стаи. Значит, он прилетал к ней тоже и, не сводя с нее черных немигающих глаз, ждал? Хатшепсут его не боялась, по крайней мере сейчас, в ослепительном сиянии весеннего дня. Пронзительно вскрикнув, сокол полетел в сторону дворца, а девочка, пораженная и смущенная, встала на ноги, отряхнула колени и зашлепала по топкому берегу дальше. Не верилось, что кто-то может страдать, стариться или умирать под этот оглушительный весенний ор, и девочка с тяжелым сердцем вернулась к шатрам, между которыми бесшумно двигались притихшие люди. Наверное, отец прав. Наверное, Неферу просто была слабой.

Гроб все так же стоял, прислоненный к скале, жрецы все так же пели. Девочка вошла в свой шатер и легла, по ее горячим щекам потекли слезы. Она чувствовала себя совершенно одинокой.

Но вот на закате четвертого дня люди собрались у входа в гробницу, и жрецы вместе со служителями некрополя внесли Неферу в скалу. Тутмос, Ахмес и Хатшепсут вошли следом босые, с охапками цветов в руках и невольно задрожали, когда холодная тьма приняла их в свои объятия. Узкий проход сначала шел прямо, потом резко нырнул и запетлял. Носильщики кряхтели и обливались потом, свет факелов дрожал, песок скрипел под днищем саркофага, который медленно, точно нехотя, продвигался вперед, и от всего этого Хатшепсут стало так страшно, что кровь резкими толчками забилась у нее в горле.

Она шла последней, не считая слуги, и ее собственная тень скакала и извивалась вокруг нее на шероховатых стенах пещеры. Всю дорогу она не отводила взгляда от плавно покачивающихся бедер матери и даже не заметила, когда они наконец вошли в холодную погребальную камеру. Ахмес сняла со своего платья приставший лепесток и уронила его на пол, потом обернулась и сочувственно улыбнулась Хатшепсут, но та в смятении водила глазами по сторонам. Неферу как раз опускали внутрь ее каменного ложа, по обе стороны которого стояли жрецы, дожидаясь, когда его можно будет закрыть и запечатать. Вокруг были разложены сокровища покойной царевны, уже ставшие чужими, уже утратившие яркость красок жизни, такие строгие и странно недоступные, точно каждое из них обрело собственную волю, завистливую и враждебную. Все ждали, Хатшепсут не смела шелохнуться, боясь, что заденет за что-нибудь и тут же… что? Скрипнув, откинется крышка саркофага? Иссохшие руки мумии вырвутся из хрупкого плена удерживающих их повязок?

Наконец носильщики отступили, и Менена затянул последнюю молитву, его голос, обычно такой звучный и сильный, потускнел, слова глухо падали в торжественную, исполненную ожидания тишину. У Ахмес защипало глаза, но она так и не осмелилась заплакать. Тутмос застыл без движения, точно могила своими чарами превратила его в такой же камень, как тот, из которого были высечены ее гигантские раскрашенные стражи; однако его мозг лихорадочно работал, строя догадки и предположения, за маской ничего не выражающего лица прятался охотник, выслеживающий добычу. Верховный жрец умолк, повернулся к ним, поклонился и вышел. Тутмос сделал шаг вперед и положил цветы на могилу дочери. Ахмес сделала то же самое, и оба тотчас покинули камеру.

Хатшепсут осталась одна. Настала ее очередь. Она приблизилась к Неферу, чувствуя, как изменилась тишина кругом, как она напряглась, точно балансируя на грани какого-то ужасного безмолвного взрыва, и девочке стало страшно.

– Ты ведь не по правде умерла? А, Неферу? – шепнула она.

За ее спиной раб, державший последний факел, беспокойно переступил с ноги на ногу. Она швырнула цветы, розово-зеленым дождем упавшие на пол, и побежала за фараоном, громко выкрикивая его имя в навалившейся тьме.