"Последняя инстанция" - читать интересную книгу автора (Корнуэлл Патриция)

Глава 20

— Уж в чем я с Райтером согласен, так это в том, что ты тоже у нас сумасшедшая, — сообщает Марино моей племяннице.

— Так есть вероятность, что Рокки повязан с семейством Шандонне? — интересуется Макговерн. — Или был в прошлом? Вы всерьез сказали, что это вам уже в голову приходило?

— Хм, — крякнул Марино. — Рокки большую часть своей никчемной жизни водится с бандитами. Где он коротает дни, я не в курсе, конечно; на Библии не поклянусь. Просто знаю, какая он мразь. Ублюдок. Видно, не мой сын.

— Нет уж, ты его породил, — говорю я.

— Да не в меня пошел отпрыск. В нашей семье была поганая ветвь, вот он как раз в них, — настаивает Пит. — Марино еще в Нью-Джерси разделялись на плохих и хороших. Один дядька у меня с поганью якшался, а второй копом служил. Родные братья, а разные как день и ночь. Когда мне исполнилось четырнадцать, дядюшка Луи, чтобы ему провалиться, пришил братца-то. Так и не стало у меня дядьки-полицейского... Его тоже Питом звали. Меня и нарекли-то в честь дяди. Пристрелили беднягу у собственного порога. Называется, сходил газету забрать. Доказать, что это дело рук дядюшки Луи, не смогли, да все и так знали. И я до сих пор в этом убежден.

— А где сейчас твой дядя Луи пребывает? — спрашивает Люси, как раз когда входит Анна с выпивкой для Марино.

— Да вроде загнулся он пару лет назад. Мы не поддерживали отношений. Я не хотел иметь с ним ничего общего. — Принимает бокал из рук хозяйки. — Зато Рокки вылитый дядюшка получился. Сорванец даже внешне на него походил, с самого первого дня был вралем. С чего, по-вашему, он взял фамилию Каджиано? Это девичья фамилия моей матери: нет лучшего способа мне досадить, чем изгадить доброе имя мамы. Да что уж, горбатого могила исправит. Просто, бывает, люди рождаются плохими. И не спрашивайте почему. Что мы с Дорис для парня ни делали — все не впрок. Отправили в военное училище — так он во вкус вошел, стал такое там с другими ребятами выделывать... Понравилось ему над людьми издеваться. Он-то сам крупным вырос, как я, никто к нему не цеплялся.

— Так чем руководствуется Рокки, берясь за это дело? — Я знаю, что сказала Бергер. Просто мне хочется услышать версию самого Марино. — Желанием напакостить папаше?

— Он балдеет от внимания, а тут скоро такой балаган начнется! — Марино не хочется признавать очевидное: Рокки мечтает унизить отца, хоть в чем-нибудь его переплюнуть.

— Он вас ненавидит? — спрашивает Макговерн.

Марино снова фыркает, и тут начинает вибрировать его пейджер.

— Так что с ним дальше-то было? — интересуюсь я. — Вы отправили его в военное училище, а потом?

— Вышвырнули гаденыша из дома. Я заявил, что, если он не хочет жить по моим правилам, пусть выметается. Это было на первом году его учебы в училище. И знаешь, что сопляк сделал? — Марино смотрит на дисплей пейджера и поднимается с места. — Подался в Джерси, стал жить с этим мафиози, дядюшкой Луи. А потом у него хватило наглости вернуться сюда учиться. Поступил на юрфак университета.

— Так он присягал в Виргинии? — спрашиваю я.

— Присягал здесь, практикует повсюду. Я семнадцать лет сына не видел. Анна, можно позвонить? По сотовому с этим тугодумом общаться... — В дверях гостиной бросает взгляд на меня. — Стэнфилдом.

— Так насчет удостоверения личности что-нибудь выяснили? — спрашиваю я.

— Надеюсь, он как раз нам сообщит, — отвечает Марино. — Час от часу не легче.

Пока Марино разговаривал, хозяйка исчезла из гостиной. Я предположила поначалу, что Анна отлучилась в уборную. Возвращаться она не торопилась; могу только представить, каково ей сейчас. В некотором отношении о ней, пожалуй, я беспокоюсь даже больше, чем о себе. Теперь, когда я наслышана о печальных подробностях ее жизни, ясно, насколько Анна уязвимый, тонкий человек и насколько жестоко изуродован ее эмоциональный ландшафт.

— Так нечестно, — начинаю терять самообладание. — Это несправедливо по отношению ко всем. — Все, что накопилось за последние дни, готово выплеснуться, обрушиться лавиной. — Кто-нибудь, объясните же наконец, как такое произошло? Я что, в чем-то провинилась в прошлой жизни? Неужели я заслужила подобное обращение?

Люси с Макговерн молча слушают, как я возмущаюсь. У них наверняка имеются собственные мысли и планы, но пока делиться ими они не намерены.

— Ну же, не молчите. Давайте высказывайтесь. — Главным образом я рассчитываю на племяшку. — Вся жизнь насмарку. Я все провалила, за что ни бралась. Простите меня. — К глазам подступили слезы, вот-вот расплачусь. — Покурить бы сейчас. Ни у кого сигаретки не найдется?

Курево всегда есть у Марино, но он на кухне, висит на телефоне, а я ни за какие коврижки не потащусь туда, перебивать его разговор своей сигареткой, будто используя ее как предлог.

— Знаете, что больнее всего? Когда тебя обвиняют в том, чему ты самый непримиримый враг. Я не злоупотребляю служебным положением, черт побери. И никогда не смогла бы хладнокровно расправиться с живым существом, — продолжаю я. — Мне ненавистна сама смерть. То, с чем я сталкиваюсь каждый божий день. И теперь все будут думать, что я способна на убийство? Начали профессиональное расследование, будто я могла поднять руку на человека? — Вопрос повисает в комнате. Люси с Макговерн молчат.

С кухни доносится зычный голос Марино, такой же мощный и пробивной, как и он сам. Наш капитан из тех людей, кто действует силой, а не убеждением, кто скорее упрется лбом, чем пойдет на попятную.

— Это точно его любовница? — гремит смачный голос. По всей видимости, беседует с детективом Стэнфилдом. — Либо просто друзья? Почем тебе знать? Так, так. Угу. Что я должен был получить? Нет же, Стэнфилд, ничего мне не присылали. Совсем не вяжется, полная галиматья. — Марино беспокойно курсирует по кухне, крепко прижав к уху трубку. Такое впечатление, что он готов собеседнику голову открутить. — Знаешь, что я обычно отвечаю таким, как ты, Стэнфилд? — рявкает капитан. — Не лезь под руку, зашибу. И плевать я хотел на твоего шурина, понял? Я ему язык знаешь куда засуну? Вот то-то же. — По всей видимости, детектив пытается вклинить в горячую тираду Марино хоть пару словечек — безрезультатно.

— Ну и угораздило, — вполголоса замечает Макговерн. — Он что, расследует гибель тех двоих, которых запытали до смерти? Ну, тот, с кем Марино разговаривает?

Я смотрю на нее и силюсь понять, в чем здесь подоплека.

— Откуда такая осведомленность? — Пытаюсь найти ответ и не нахожу: что-то я, видимо, упустила. Макговерн до недавнего времени была в Нью-Йорке. Я еще даже не произвела вскрытие второго Джона Доу. Откуда вдруг такое всезнание? Вспомнилась встреча с Хайме Бергер. Потом губернатор Митчелл, член палаты представителей Динвидди, Анна... Вокруг все захлестнуло омерзительно разящей волной страха, надо мной словно пронеслось смердящее дыхание Шандонне. Нервная система непроизвольно среагировала: меня начало трясти как после целого чайника крепкого кофе, будто я выпила за раз с полдюжины приторных кубинских эспрессо, которые называют «коладас». Никогда в жизни мне не было так страшно. Теперь уже мерещится такое, что никогда бы и в голову не пришло при обычных обстоятельствах: словно бы в словах Шандонне есть здравый смысл, когда он обвиняет власти во всеобщем заговоре. Ясно, это паранойя. Надо рассуждать здраво. В конце концов, надо мной висит подозрение в убийстве коррумпированной женщины-полицейского, которая, вполне возможно, имела связи в мафиозных кругах.

Тут вдруг понимаю, что ко мне обращается Люси. Она оставила свое местечко у очага и придвинула стул, склонилась и взяла меня за здоровую руку.

— Тетя Кей? — говорит моя племяшка. — Вам нехорошо?

Пытаюсь сосредоточить на ней внимание. Марино по телефону обещает Стэнфилду встретиться утром — звучит как угроза.

— Мы с ним встретились «У Филла», выпили по кружечке пива. — Она бросает взгляд на кухню, и я вспоминаю, что не далее как этим утром Марино действительно упомянул, что они с Люси неплохо поладили, поскольку она принесла ему добрые вести.

— Мы в курсе про парня из мотеля. — Она дает объяснения от имени Макговерн, которая тихо, не шелохнувшись, сидит у камина и смотрит на меня, пытаясь уловить, какую реакцию вызовут дальнейшие известия. — Тиун в Виргинии с субботы, — продолжает Люси. — Помнишь, я звонила тебе из «Джефферсона»? Она была у меня. Я срочно ее вызвала.

— А-а... — Вот и все, на что я оказалась способна. — Ну, тогда хорошо. Мне было грустно думать, что ты в отеле одна. — На глаза накатились слезы; я отвела взгляд, чтобы подруги не подсмотрели. Ведь я же сильная. Это я обычно вытаскиваю племяшку из переделок, в которые она попадает по собственной глупости. Я всегда была для нее проводником, указывала верное направление, освещала путь. Мы вместе прошли нелегкое время студенчества. Я покупала ей книги, подарила первый компьютер, оплачивала любые курсы, которые девочке хотелось посещать, в какой бы части страны они ни находились. Однажды летом взяла ее с собой в Лондон. Я мужественно вставала на защиту племяшки, когда кто-нибудь пытался вмешаться в ее жизнь, включая мать. А та вознаграждала мои старания оскорблениями...

— Я хотела, чтобы ты мной гордилась, — говорю я племяннице, отирая слезы ладонью. — Как меня теперь уважать?

Люси поднимается и смотрит на меня сверху вниз.

— Ох, какой бред, — с чувством заявляет она, и Марино снова появляется в гостиной с очередным бокалом бурбона. — Уважение тут ни при чем. Господи, да тут все тебя уважают по-прежнему, тетя Кей! Просто тебе требуется помощь. Хотя раз в жизни прими помощь от других. В одиночку с такой заварухой даже тебе не разобраться; давай забудем на время о самолюбии, пусть за тебя поработают. Я не десятилетняя девочка. Мне уже двадцать восемь, не забыла? И я далеко не наивна. Работала с ФБР, я агент АТФ, у меня денег куры не клюют. Могу работать на любую организацию, какую только захочу. — Она явно разбередила свежую рану: все-таки переживает девчонка, что ее отправили в административный отпуск, а как иначе? — Теперь я работаю на себя и поступаю, как сочту нужным, — продолжает Люси.

— Я сегодня попросила отставку, — говорю ей.

Присутствующие ошеломлены и молчат.

— Как-как? — переспрашивает Марино, который потягивал выпивку, стоя у камина. — Что ты попросила?

— Я сообщила об отставке губернатору. — На меня вдруг накатывает необъяснимое спокойствие. Как же хорошо, что я не стала попросту созерцать, как другие ломают мою судьбу, а сама предприняла что-то действенное. Пусть на меня покусился Шандонне; единственный способ выйти из этого состояния — закончить начатое им: положить конец прежней жизни и начать с чистого листа. Дикая, поразительная мысль. Поверяю присутствующим подробности своего разговора с Майком Митчеллом.

— Притормози-ка. — Марино усаживается у камина. Близится полночь, Анны не слышно — я даже на время забыла о том, что она где-то в доме. Наверное, спать пошла.

— Надо понимать, с тебя снимут дела? — спрашивает капитан.

— Ну уж нет, — отвечаю я. — Буду временно исполнять обязанности, пока губернатор считает это целесообразным. — Присутствующие не спрашивают, чем я буду заниматься всю оставшуюся жизнь. Какой смысл беспокоиться о туманном будущем, когда неизвестно, что у нас в настоящем. И я им благодарна. Наверное, по мне видно, что не стоит сейчас задавать вопросы. Обычно люди чувствуют, когда лучше промолчать. А если кто и не просекает, я всегда сумею увести разговор в сторону, отвлечь их, да так, что они даже не поймут, что я хитрю, намеренно не желая касаться определенных тем. Я еще смолоду отточила это искусство — не хотелось распространяться перед излишне любознательными одноклассниками: сильно ли папа страдает, поправится ли когда-нибудь, каково это — жить под одной крышей с умирающим отцом. Последние три года его жизни все, включая и самого больного, упорно делали вид, будто ничего не происходит. В особенности он. Папа сильно походил на Марино: оба — настоящие мужики, итальянские мачо, которым и невдомек, что когда-нибудь они расстанутся с бренными оболочками, пусть даже больными и потерявшими форму. Я все вспоминаю отца, а Люси с Макговерн и Марино тем временем обсуждают планы на ближайшее будущее и что необходимо предпринять в настоящем, дабы облегчить мое положение.

Только я ничего не слышала. Для меня их голоса были посторонним шумом, как карканье ворон; я вспоминала сочные луга Майами, где проходило мое детство, засохшие шкурки клопов и лаймовое дерево на заднем дворике. Папа учил меня колоть кокосы на подъездной дорожке, орудуя молотком и отверткой, и я часами готова была копаться, выуживая сочную сладкую мякоть из крепкой, укутанной волосами скорлупы. А как он веселился, глядя на мои неутомимые старания! Затем белая мякоть отправлялась в широкий приземистый холодильник, и потом уже никто, и я в том числе, к ней даже не прикасался. Частенько летом, когда на улице невыносимо парило, папа притаскивал из соседнего магазинчика пару больших глыб льда, чем приводил нас с Дороти в восторг. У нас был надувной бассейник, который мы с сестрицей заполняли из шланга, а потом усаживались на лед и пеклись на солнышке, отмораживая филейные части. Мы то и дело выскакивали из воды, чтобы немного оттаять, и тут же снова взгромождались на холодные скользкие троны, восседая там как королевы, а папа глядел из окна гостиной и смеялся над нами, тыча пальцем в стекло и врубив на полную мощность магнитофон.

Хороший у меня был отец. Когда он еще чувствовал себя более-менее, то вечно шутил и источал добродушие. Он был довольно привлекательным мужчиной среднего роста, светловолосым и широкоплечим, пока его не начал изъедать рак. Кей Марсель Скарпетта-третий; он настаивал, чтобы первенца назвали в его честь (имя это восходило к далеким веронским предкам и передавалось из поколения в поколение от отца к сыну). И не важно, что первой родилась я, девочка. Кей — имя, не приписанное к определенному полу. Правда, мама всегда называла меня Кэтти. Отчасти потому, по ее собственным словам, чтобы избежать путаницы между отцом и дочерью. Позже, когда вопрос отпал, поскольку я стала единственной Кей в нашем роду, она по-прежнему называла меня Кэтти, отказываясь принять смерть отца и забыть о своем горе. Она до сих пор не переболела тем, что его не стало. Все никак не хочет отпустить. Папа умер тридцать лет назад, когда мне исполнилось двенадцать, но мать ни с кем больше не встречалась. Она по-прежнему носит обручальное кольцо и зовет меня Кэтти.

Люси и Макговерн полуночничали: обсуждали планы. Они уже махнули на меня рукой и не пытались вовлечь в свои разговоры. Похоже, даже перестали замечать, что я давно ускользнула в страну воспоминаний, молча смотрю на огонь и рассеянно тереблю обездвиженную левую руку, пытаясь просунуть пальцы под гипс, дабы почесать изголодавшуюся по солнцу и воздуху кожу.

Наконец Марино разевает рот в широком медвежьем зевке и неимоверным усилием поднимается на ноги. Он чуть покачивается от принятого внутрь бурбона, источает затхлый сигаретный запах и созерцает меня нежным взглядом, который я, пожалуй, отнесла бы на счет несчастной любви, если бы готова была принять его истинные чувства.

— Пойдем, док, — обращается он ко мне. — Проводишь меня до машины.

Так он пытается воззвать к перемирию. Марино вовсе не бесчувственный грубиян. Ему и самому не в радость, как он со мной обращался в последнее время, с тех пор как меня чуть не убили.

Ночь выдалась прохладная и безветренная, за рваными облаками тускло сияли звезды. В окнах дома Анны светились сотни рождественских свечей, лишний раз напоминая, что завтра сочельник, последний в уходящем тысячелетии. В тишине звякнули ключи: Марино отпер пикап, хотя и не торопился открывать водительскую дверь.

— Столько работы. С утра пораньше заскочу к тебе в морг. — Пустые слова, думает он совсем о другом. Устремил взгляд в ночное небо и вздохнул. — Ладно, док. Знал я все, причем давно. Ты и сама меня вычислила. Скажем так, я был в курсе, что замышляет гаденыш Райтер. Ну не мог я вмешиваться, не мог.

— И когда же ты собирался меня просветить? — любопытствую я: что толку теперь от взаимных обвинений.

Пожимает плечами.

— Знаешь, я рад, что Анна успела до меня. Ради Бога! Я-то знаю, что ты Диану Брэй не убивала. Но если по чести, то я бы не сильно переживал. Таких мерзавок на всем свете не сыщешь. Если бы ты ее уделала, я бы счел это самообороной.

— Ну уж нет, такого просто не могло произойти. — Хоть он рассуждает гипотетически, я такую ситуацию даже в теории не допускаю. — Даже не думай, Марино. — Пристальным взглядом окидываю его силуэт в тусклом отсвете подвесных фонарей и праздничных гирлянд на деревьях. — Ты ведь никогда по-настоящему не предполагал, что... — Оставила вопрос недосказанным. Наверное, мне не так уж и хочется услышать ответ.

— Черт, док. Я в последнее время не знаю, что и думать, — говорит он. — Нет, правда. Только что мне теперь делать, а?

— В смысле? — Не понимаю, к чему Пит клонит.

Тот пожимает плечами и сдерживает тяжелый вздох. Невероятно, что творится! Марино вот-вот заплачет.

— Ну, если ты уйдешь.

У него срывается голос; он закашливается и нашаривает в кармане сигареты. Стоя ко мне вплотную, прикуривает; я ощущаю прикосновение его грубой кожи, волосы на тыльной стороне запястий касаются моего подбородка.

— Да, что тогда? Представляешь, мне нужно ехать в морг, а там тебя больше нет? Черт, думаешь, стал бы я постоянно околачиваться в этой жуткой дыре, если бы тебя там не было, док? При тебе морг оживает. Нет, кроме шуток.

Я обнимаю своего давнего друга. Моя макушка едва достает до его груди, а биение наших сердец разделено надутым животом. Марино взрастил по жизни собственные барьеры, и меня переполняет нестерпимое чувство сострадания и потребность быть рядом. Похлопав по широкой груди, довожу до его сведения:

— Знаешь, Марино, мы давно друг друга знаем. И так просто ты от меня не отделаешься.