"Последняя инстанция" - читать интересную книгу автора (Корнуэлл Патриция)

Глава 8

Случаются не лучшие времена, когда я перегружена работой и на жизнь уже сил не остается. Однако даже в такие моменты я очень ценю то, чем занимаюсь, ведь система судмедэкспертизы, возглавляемая мною, пожалуй, самая лучшая в стране, если не в мире. Так же приятно осознавать себя одним из руководителей Виргинского института судебно-медицинской экспертизы, который является первой академией по подготовке такого рода специалистов. Кроме того, к моим услугам одна из ведущих экспертных лабораторий. Новое здание стоимостью тридцать миллионов долларов под названием «Биотех-2» занимает площадь в сто тридцать тысяч квадратных футов и располагается посреди Парка биотехнологических исследований. Благодаря ему центр Ричмонда меняется с поразительной быстротой: брошенные универсамы и заколоченные халупы неотступно вытесняются новенькими стеклянно-кирпичными постройками. Благодаря «Биотеху» город, который втаптывали в грязь с тех самых пор, как прозвучал последний выстрел северных агрессоров, обретает новую жизнь.

Когда я сюда только переехала, в конце восьмидесятых, Ричмонд на голову опережал остальные города Америки по числу убийств на душу населения. С нами никто не хотел иметь дела, в предутренние часы улицы пустели. Теперь это ушло в небытие. Надо отметить, что Ричмонд мало-помалу превращается в обитель науки и просвещения. И по правде говоря, я даже не считала возможной подобную метаморфозу. Поначалу я Ричмонд ненавидела (по причинам куда более веским, чем размолвки с Марино и тоска по Майами).

Я глубоко убеждена, что у каждого города, как и у человека, есть свой характер, своя личность. Он пропитывается энергией обитателей и управителей. В нелегкие периоды своей жизни Ричмонд был созданием упрямым и ограниченным, держался с болезненным высокомерием человека, некогда наделенного властью и авторитетом, но с которым перестали считаться даже бывшие подчиненные. Он приводил в бешенство своими претензиями на исключительность, из-за которой такие, как я, казались себе обделенными существами второго сорта. Окружающее пространство покрыто шрамами былых обид и унижений, проступающих на теле города так же ясно, как раны на теле трупа. Печально созерцать скорбное марево, которое в летние месяцы, подобно дыму на поле битвы, курится над болотами и бесконечными грядами костлявых сосен, тянется вдоль реки, окутывая хребты кирпичных нагромождений, литейных цехов и лагерей, оставшихся со времен той чудовищной войны. Я всегда сострадала Ричмонду, надеясь, что город еще воспрянет. Я не теряла в него веры. Только вот с сегодняшнего утра во мне все больше крепнет убеждение, что сам он оставил меня на произвол судьбы.

Верхушки наводнивших центр высоток теряются в облаках, в воздухе висит снежная пелена. Гляжу из окна своего кабинета, мимо парят крупные белые хлопья, где-то трезвонит телефон, по коридору ходят люди. Как бы мэрия не закрылась в такую непогоду. Надо же, первый день вышла — и на тебе.

— Роза! — окликаю секретаршу, разместившуюся в соседнем кабинете. — Погоду не слышала?

— Снег, — доносится ее голос.

— Сама вижу, что снег. Надеюсь, центр еще не перекрыли? — Беру кофе, молча поражаясь белоснежной буре, которая мертвой хваткой вцепилась в наш город. Сказочная, заснеженная зима — явление вполне обычное для тех, кто живет западнее Шарлотсвилла и севернее Фридериксберга; до нас же снег, как правило, не доходит. Бытует мнение, что всему виной река Джеймс, протекающая в самой непосредственной близи от города. Дело в том, что вода в ней не остывает, воздушные массы, проходящие выше, нагреваются и вместо снега на нас войском Гранта обрушивается ледяной дождь, точно желая парализовать своим холодом все живое.

— Возможно выпадение осадков до восьми дюймов. Ближе к вечеру снегопад прекратится и температура упадет до двадцати градусов. — Видно, Роза считывает сводку погоды из Интернета. — Следующие три дня температура не поднимется выше нуля. Похоже, Рождество будет снежное. Как вам это нравится?

— А у тебя какие планы на праздники?

— Да особенно никаких, — доносится до меня ее ответ.

Окинув взглядом кучу папок с накопившейся работой, свидетельств о смерти, записочек, сообщений и прочей организационной мути, опускаю руки: не знаю, за что и взяться.

— Надо же, целых восемь? Как бы на чрезвычайное положение не перевели, — рассуждаю я. — Надо выяснить, что там еще, кроме школ, закрыли. У нас по графику остались неотмененные дела?

Роза устала перекрикиваться через стену. Заходит ко мне в кабинет, одета с иголочки: серый брючный костюм, белый свитер с воротником хомутиком, седые волосы заколоты на макушке во французский пучок. Она редко появляется без большого ежедневника. Вот и теперь секретарша открывает свой неизменный аксессуар, ведет пальцем по строчке и, всматриваясь в написанное через очки для чтения, сообщает перечень дел на сегодня.

— Ну, первым делом шесть новых поступлений. А ведь еще и девяти нет, то-то еще будет, — комментирует она. — Дальше — повестка в суд. Только у меня предчувствие, что отменят они заседание.

— Какое дело слушают?

— Так... Майо Браун. Что-то его не припомню.

— Эксгумация, — подсказываю я. — Отравление. Предумышленное убийство. Вообще дельце хлипкое. Где-то здесь на столе лежала папка... — Пытаюсь ее отыскать; плечи и шею ломит. Помню, мы с Буфордом Райтером последний раз виделись как раз по этому случаю: многообещающее дельце — путаницы в суде не оберешься. Я Райтеру четыре часа кряду рассказывала о свойствах растворов химических веществ. Объясняла, как бальзамирование влияет на уровень содержания препаратов в крови. Вообще надежного метода расчетов степени разложения забальзамированных тканей еще не придумали. Я проштудировала отчеты токсикологов и подготовила Райтера к основательной речи в суде. Вдалбливала ему, что бальзамирующая жидкость замещает собой кровь и растворяет содержащиеся в тканях лекарства. Соответственно если по кодеину у нас по шкале смертельной дозы самый низкий показатель, то до бальзамирования он был гораздо выше. Четко объяснила, во всех подробностях, что именно это его главный аргумент, потому что защита как пить дать начнет мутить воду с разницей между кодеином и героином.

Мы сидели у меня в приемной, перед ним на овальном столе были разложены все необходимые бумаги. У Райтера есть своеобразная черта: когда он чего-то не понимает, растерян или расстроен, то начинает пыхтеть. Он сидел, хмуро вертя в руках бумаги, и беспрестанно пыхтел как паровоз.

— Да тут сам черт ногу сломит! Ну и как, скажите на милость, вдолбить в головы присяжным, что моноацетилморфин является маркером героина, и поскольку его не обнаружили, то это еще не значит, что и героина не было. Зато если он все-таки присутствовал, значит, героин тоже был в наличии. А вовсе не кодеин в лекарственной форме. Почему просто не сказать, что он принял кодеин в таблетках?

Я сказала, что в том-то весь и смысл.

— Не надо отклоняться от дисбаланса пропорций раствора: содержание препарата до бальзамирования будет обязательно выше, чем после, — пыталась втемяшить я. — Морфин — производная героина, метаболит. Он же — метаболит кодеина, и когда кодеин усваивается кровью, лаборатория покажет очень низкий уровень морфина. Тут не скажешь ничего определенного за исключением того, что маркера для героина у нас нет, а следы кодеина и морфина присутствуют. Значит, все указывает на то, что человек перед смертью, добровольно или по принуждению, принял какой-то препарат, — пытаюсь донести до его ума. — Причем доза была куда выше, чем показали анализы, по причине бальзамирования, — вновь подчеркиваю я. — Например, если взглянуть в отчет, становится понятно, что этого человека отравила жена, скажем, тайленолом? Нет. Тут важно не попасться на уловку: не прицепляйтесь вы к этому моноацетилморфину, — повторяю я.

Сижу за столом, сердито перебираю бумаги и злюсь на себя за то, что столько времени и сил убила на Райтера. Рассчитывала, что в свое время он мне отплатит тем же. Увы, он не горит желанием меня выручать. Так что покушение на мою жизнь сойдет Шандонне с рук. Остальные виргинские жертвы тоже возмездия не увидят. Пропали задаром. Нет уж, с такой постановкой вопроса я мириться не собираюсь, и Хайме Бергер мне прямо-таки противна.

— Давай-ка созвонись с судом, — прошу Розу. — Кстати, утром его вывезли из медколледжа. — Отказываюсь произносить вслух имя и фамилию Жан-Батиста Шандонне. — Наверняка газетчики примутся названивать.

— Между прочим, в «Новостях» сообщили, будто приехала маститая прокурорша из Нью-Йорка. — Роза листает блокнот, где ведется запись назначенных встреч, и, не поднимая взгляда, продолжает: — Хоть бы ее снегом завалило.

Поднимаюсь из-за стола, снимаю белый лабораторный халат, вешаю его на спинку стула.

— Насколько я в курсе, она еще не звонила?

— Во всяком случае, сюда — нет. — Надо понимать так, что с кем-то из офиса Бергер все-таки беседовала.

Я — настоящий дока, когда требуется уйти от разговора на нежелательную тему: с головой ныряю в дела.

— Придется пропустить собрание — надо с накопившимся разобраться, — сообщаю я Розе, упреждая ее многозначительный взгляд. — «Клиенты» ждут; отправим их, пока дороги не завалило.

Роза уже десять лет мой бессменный секретарь. Она знает меня как облупленную, однако знанием своим не пользуется, не рискуя подталкивать меня на нежелательные поступки. Ей так и неймется от любопытства, все ее мысли крутятся вокруг новоприбывшей знаменитости. В глазах читаются вопросы, которые она не смеет задать. Роза прекрасно знает, что я думаю по поводу отбытия Шандонне в Нью-Йорк и связанных с этим разговоров.

— Что у нас с докторами... Чонг и Филдинг уже работают, — сообщает она, — а вот Форбс еще не видела.

Мне пришло в голову, что если суды сегодня не закроют по причине непогоды и слушание по делу Майо Браун все-таки состоится, то Райтер попросту не удосужится мне позвонить. Подошьет к делу мой отчет, в лучшем случае пригласит токсиколога. Да уж, после того как я в глаза назвала Райтера трусом, он будет всячески избегать личных встреч — знает ведь, что правда. И, кстати говоря, в голову закралась шальная мыслишка: а чем все это обернется для меня?

Открываю дверь женской уборной и, минуя раздевалки, направляюсь в морг. Цивильная обстановка с коврами и деревянными плинтусами постепенно сменяется царством обнаженных трупов и биологических отходов, где все нещадно поражает твои органы чувств. По пути скидываю обувь и верхнюю одежду, запираю их в шкафчике чайно-зеленого цвета. У двери в аутопсический зал стоят мои кроссовки, приспособленные специально для этих целей; ступить в мир живых им не суждено: обувь, отслужившую свой срок, я сжигаю. Гипс стесняет движения, в локте гулко отдается болью. Неловко вешаю белую шелковую блузку, слаксы и пиджак. Втискиваюсь в длинный, во весь рост, халат с противовирусной защитой и плотно облегающим шею воротничком на липучках. Бахилы — на ноги; следом чепец, хирургическая маска. И последний штрих — щит на лицо, который защитит глаза от зараженных вирусом гепатита или ВИЧ-инфекцией брызг.

Автоматически отворяются нержавеющие двери, и я мягко ступаю на темный виниловый пол покрытого эпоксидной смолой зала аутопсии. Шаги отдаются бумажным шорохом. В зале пять металлических раковин у стальных столов, над каждым из которых склонились врачи в синих комбинезонах. Струится вода, хлюпают шланги. На световых табло закреплены рентгеновские снимки, галерея из черно-белых картин с органами и тканями. На фоне матовых костей светятся крохотные яркие осколки: фрагменты пуль, которые, попав в живой механизм, разрушают его изнутри, вызывают утечки и застопоривают жизненно важные устройства — так же, как металлическая стружка, нечаянно попавшая в механизм летательного аппарата. В вакуумных шкафах висят на прищепках карточки с пробами ДНК, запачканные кровью. Они сушатся под специальным навесом, похожим на чудной флагшток с крохотными японскими стягами. В углах подвешены мониторы закрытой телесистемы.

Взревел двигатель: в погрузочно-загрузочный отсек прибыли из службы ритуальных услуг — забрать или привезти очередной груз.

Это мой театр. Здесь я выступаю, и здесь меня охватывает безмерное облегчение. По силе оно, пожалуй, сравнится лишь с неприязнью обычных людей, попадающих сюда: их встречают смрад, жуткое зрелище и звуки.

Врачи отрываются от работы, кивками меня приветствуют, и на душе становится легче. Здесь я как рыба в воде. Я дома.

В продолговатом, с высокими потолками зале стоит кислый запах гари; на покрытой простыней каталке лежит голый стройный мужчина, покрытый слоем сажи. Его откатили с прохода, чтобы можно было свободно перемещаться. Холодное мертвое тело безмолвно ждет своей очереди. Ждет меня. Я — последняя, с кем он будет говорить на сколь бы то ни было значимом языке. На большом пальце ноги — бирка с жалкими каракулями, нацарапанными несмываемым маркером: «Дхон До»[13]. Неопознанный труп. Да уж, не могли написать без ошибок. Разрываю пакет с новыми перчатками из латекса; к моей превеликой радости, удалось натянуть перчатку поверх гипса до не пропускающей влагу манжеты. Повязку я сняла, поэтому придется какое-то время обходиться одной правой. В нашем правостороннем мире трудновато быть левшой, хотя в этом есть и свои преимущества: многие из нас умеют пользоваться обеими руками с одинаковой ловкостью, ну или по крайней мере кое-как обходятся. Одно «но»: хоть я и ушла с головой в работу, переломанная кость постоянно давала о себе знать, посылая в мозг болевые импульсы.

Я неторопливо разворачиваю к себе тележку, склоняюсь над «клиентом», чтобы лучше его рассмотреть. В сгибе правой руки торчит шприц, торс изуродован очерченными красным пузырями: ожоги второй степени. Сажа везде: на коже, во рту, в ноздрях. По всему видно, когда начался пожар, мужчина был еще жив, ведь чтобы в носоглотку попал дым, необходимо сделать вдох, сердце должно гнать к коже кровь, чтобы она вздулась и покраснела. Схема самоубийства налицо: шприц в вене, сгоревшая кровать. Одно непонятно: на правом бедре пунцовая шишка, пожалуй, с мандарин. Прощупываю: твердая как камень. Похоже, свежий ушиб. Интересно, при каких обстоятельствах «клиент» им обзавелся? Игла воткнута в сгиб правой руки, значит, по идее покойный был левшой, если предположить, что сделал он это сам. Нет же, мускулатура правой руки развита сильнее, значит, он все-таки правша. Почему его нашли без одежды?

— Личность так и не установили? — повышаю голос, дабы докричаться до Джека Филдинга.

— Никакой сопутствующей информации. — Он устанавливает в нож сменное лезвие. — Ждем следователя, уже в дороге.

— Его обнаружили в таком виде? Голым?

— Вроде так.

Провожу перчаткой по черным от сажи волосам покойника — выяснить, каков же их изначальный цвет. Все равно точно не узнаю, пока не вымою голову, однако, судя по волосам на лобке и теле, он брюнет. Чисто выбрит, скуласт, острый тонкий нос, квадратная челюсть. Если дойдет до объявления в розыск, придется морговским косметологам поработать: надо замазать ожоги на лбу и подбородке, прежде чем делать снимки. Труп полностью окоченел, руки вытянуты вдоль тела, пальцы чуть согнуты. На теле — трупные пятна: боковая часть бедер и ягодицы пунцовые — сюда притянуло всю кровь силой гравитации, когда он умер. В самом низу — светлые, точно выбеленные пятна, там, где тело касалось стены и пола уже после смерти. Переворачиваю его на бок и придерживаю рукой, изучая спину на предмет повреждений. На лопатках параллельными полосами содрана кожа. Его тащили волоком. Между лопаток и в основании шеи ожоги. К одному из красных вздувшихся пузырей прилип обрывок чего-то наподобие полиэтилена или плавкой фольги: узкий, пару дюймов в длину, и на нем синим по белому какие-то надписи. Очень похоже на кусок пищевой обертки. Снимаю обрывок пинцетом и подношу к мощной хирургической лампе. Сильно напоминает тонкую плавкую фольгу от шоколадного батончика или конфеты. Даже читаются обрывки фразы: «Этот продукт... 9-4 EST» — и номер бесплатной телефонной службы на пару с электронным адресом в Интернете, правда, не полным. Обрывок отправляется в пакет для сбора улик.

— Джек! — кричу своему помощнику, попутно собирая бланки, диаграммы, кое-что устанавливаю на пюпитре.

— Ты что, действительно собираешься работать в гипсе? — Он проходит через весь аутопсический зал, направляясь ко мне; под короткими рукавами комбинезона вздуваются бицепсы. О моем заме легенды слагают, и все благодаря его дивной мускулатуре. Только вот сколько бы он ни работал с отвесами, сколько бы ни ел высокопротеиновых добавок из модных склянок, главная проблема его не отпускает: у Джека нещадно выпадают волосы. По какой-то необъяснимой причине его светло-каштановая шевелюра стала на глазах редеть. Волосы везде: на одежде и даже пухом парят в воздухе — настоящая линька.

Заметил ошибку на ярлычке, хмурится.

— Это что за грамотей такой в ритуальных услугах завелся? Азиат, что ли? «Дхон До».

— Кто ведет расследование? — спрашиваю я.

— Детектив Стэнфилд. Не знаю, кто такой. А ты смотри перчатку не проткни — две недели будешь биологический мусор на руке носить. — Кивает на мой гипс, обтянутый латексной перчаткой. — Кстати, что тогда будешь делать?

— Старый разрежу и пойду новый накладывать.

— Может, пора обзавестись одноразовыми гипсами?

— Жутко хочется снять его, надоело уже. Посмотри, какие ожоги, — говорю. — Известно, на каком расстоянии от очага пожара он обнаружен?

— Метрах в трех от кровати. Мне сказали, что там обгорела; только кровать, да и то не полностью. А он голым сидел на полу, спиной к стене.

— Я вот не пойму, почему у него только верхняя часть тела обожжена. — Показываю на обособленные ожоги, по форме и размеру напоминающие серебряные доллары. — Руки, грудь. Вот здесь, на левом плече. И на лице. Несколько на спине. Если он прислонился к стене, тогда задняя часть тела не должна бы пострадать. А ссадины на лопатках?

— Насколько я понял, пожарные его волоком вытащили на парковку. Ясно одно: когда начался пожар, неизвестный был или без сознания, или не мог самостоятельно передвигаться, — говорит Джек. — Иначе не стал бы сидеть в дыму, обожженный, и задыхаться. Да, ну и празднички. — Мой зам какой-то утомленный, похоже на похмельный синдром — видно, ночка выдалась бурная. Интересно, не с бывшей ли женой в который раз буянили? — Все вокруг на себя руки накладывают. Вот та, молоденькая, — кивает на первый стол, над которым, поднявшись на стремянку, застыла с фотоаппаратом Чонг: делает снимки, — найдена мертвой на кухне. Соседка услышала выстрел. Мать наткнулась на тело. Прощальная записка имеется. Посетитель номер два, — Джек переводит взгляд на второй по счету стол, — автодорожная авария со смертельным исходом; подозревают самоубийство. В дерево влетела на полном ходу.

— Одежду подвезли?

— Угу.

— Давай-ка сделаем рентген стоп, и пусть в лаборатории проверят подошву обуви: на какую педаль жала в момент аварии — тормоз или газ. — На анатомической карте заштриховываю места, запачканные сажей.

— И еще один, диабетик с отравлением. — Джек перечисляет утренние поступления. — Найден во дворе собственного дома. Вопрос: наркотики, алкоголь или передозировка лекарственных препаратов?

— Либо и то и другое в комбинации.

— Точно. Я, кстати, тоже про ожоги хотел тебе сказать. — Он склоняется взглянуть поближе и часто моргает. В который раз вспоминаю, что у него контактные линзы. — Вот так новости: по форме и размеру один в один. Давай я с ним повожусь?

— Да ладно, сама управлюсь. Как ты-то? — Отрываюсь от пюпитра со схемами.

Взгляд у него усталый, по-мальчишески симпатичная физиономия напряжена.

— Может, как-нибудь кофейку выпьем? — говорит он. — У тебя тоже дела неважнецкие...

Похлопала его по плечу — мол, переживу.

— Да ничего, обошлось, Джек, — добавляю я.

Начинаю внутренний осмотр Джона Доу с помощью так называемого «Перка» (это комплект приспособлений для взятия биологических улик). Однозначно неприятная процедура: приходится делать соскобы из всех отверстий тела, стричь ногти, выщипывать волосы на голове, теле и лобке. «Перком» мы пользуемся всегда, когда есть основания подозревать неестественную смерть, и я неизменно проверяю все обнаженные трупы, за исключением тех, у которых было веское основание почить голым — скажем, принимал ванну или умер на операционном столе. Я почти никогда не щажу интимных мест; наиболее ценные улики зачастую прячутся как раз в темных, недоступных уголках, под ногтями и в волосах. Пробравшись в самые личные места этого мужчины, обнаруживаю заживающие разрывы на анальном кольце. В уголках рта ссадины. На языке и внутренней части щек налипли волокна тканей.

Рассматриваю каждый дюйм его тела под увеличительным стеклом, и история становится все более подозрительной. На локтях и коленях чуть заметные стертости и ссадины, покрытые грязью и волокнами, которые я со всем усердием собираю, прижимая к ним клеевую сторону липкой бумаги, а потом запечатываю в полиэтиленовые мешочки. На костистых выпуклостях запястий — периферические подсыхающие потертости красновато-коричневого цвета и чуть заметная бахромка на коже. Беру пробу крови из подвздошных вен и стекловидного тела глаза; пробирки поднимаются на кухонном лифте на третий этаж, в токсикологическую лабораторию, где их проверят на содержание алкоголя и угарный газ.

В половине одиннадцатого я как раз сделала у-образный надрез и оттянула кожу, когда в зал вошел высокий пожилой человек и направился ко мне. У него широкое усталое лицо, он сторонится моего стола, сжимая под мышкой объемистый пакет из темной оберточной бумаги с завернутым верхним краем, заклеенным красной полицейской пленкой. Перед глазами мелькнул такой же мешок с моей одеждой, что стоял в моем собственном доме на красном обеденном столе.

— Надеюсь, вы детектив Стэнфилд? — Оттягиваю пинцетом кожу покойника и, легонько орудуя скальпелем, отделяю пласт от ребер.

— Доброе утро. — При виде трупа он торопливо отводит глаза. — Да уж, только не для него.

Стэнфилд не удосужился накинуть защитную одежду на перетянутый, сшитый не по мерке костюм. Ни перчаток, ни бахил. Кинул взгляд на раздутый рукав моей левой руки и не спрашивает, как я заработала перелом — значит, уже сам знает. Лишний раз вспоминаю то, что теперь подробности моей жизни раструбили повсюду, транслируют в «Новостях», которые я с таким упорством отказываюсь смотреть и слушать. Анна намеком обвинила меня в трусости, насколько для психиатра вообще допустимо обвинять. Пожалуй, выразилась она иначе — мол, голову в песок прячу. Ну и пусть. Стараюсь держаться подальше от прессы. Я не хочу ни видеть, ни слышать, что там обо мне говорят.

— Извините за задержку — дороги кошмарные, еле сюда добрался, — говорит Стэнфилд. — Теперь лучше на цепях ездить, того и гляди застрянешь. Пришлось вызывать автобуксировщик, еле вытянули, поэтому раньше и не добрался. Что-нибудь обнаружили?

— По угарному газу у него семьдесят два процента. Заметили, кровь вишневого цвета? Типично при высоких уровнях содержания СО. — Беру с подноса реберные ножницы. — По алкоголю — ноль.

— Значит, погиб при пожаре, уже точно?

— В руке торчала игла, но смерть наступила в результате отравления угарным газом. Боюсь, это мало что проясняет. — Прорезаю реберные кости. — Обнаружила тоннелирование заднего прохода, свидетельство гомосексуальной деятельности, иначе говоря. И еще: незадолго до смерти его запястья были связаны. Судя по всему, во рту был кляп. — Указываю потертости на запястьях и в уголках рта. Стэнфилд выпучил глаза. — Ссадины на запястьях не покрылись корочкой, — продолжаю я. — Иными словами, не успели застареть. А о том, что во рту у него был кляп за некоторое время до гибели, сужу по обнаруженным во рту волокнам. — Подношу увеличительное стекло к сгибу локтевого сустава и показываю Стэнфилду две крохотные кровяные точки.

— Следы свежих инъекций, — объясняю я. — Что интересно — никаких признаков, что он употреблял наркотики ранее. Возьму часть печени, проверю на хроническое воспаление желчных протоков, артерий и вен. И еще посмотрим, что покажет токсикология.

— У него, наверное, СПИД. — Похоже, детектива Стэнфилда только это и беспокоит.

— Проверим и на ВИЧ-инфекцию, — отвечаю я.

Стэнфилд отступает на шаг, глядя, как я извлекаю из грудной клетки треугольную грудину с ребрами. На этой стадии обычно подключается Лора Тюркел, которую мы позаимствовали из отдела регистрации захоронений при военной базе в Петерсберге. Она неожиданно материализуется у дальнего конца стола, при виде меня чуть ли не вскинув руку в приветствии. Турчанка, как ее здесь нарекли, неизменно называет меня шефом. Видно, «доктор», на ее взгляд, звание недостаточно почетное.

— Шеф, череп мне на вскрытие подготовили? — Вопрос риторический, ответа не требует. С нами работает много женщин, воспитанных в военной среде, и Турчанка — одна из них: подтянутая и смелая, без колебания затмит любого мужчину, среди которых, сказать по правде, немало нежных ранимых созданий. — Там доктор Чонг с женщиной работает, — говорит Турчанка, подключая мощную страйкеровскую пилу к подвесной катушке шнура. — Та составила завещание и даже некролог не поленилась написать. Все привела в порядок: страховки, бумаги. Сложила в папочку, оставила на обеденном столе, обручальное кольцо туда же. Потом легла на одеяло и выстрелила себе в голову. Можете себе представить?

— Да, печально. — Вынимаю мерцающую на свету секцию органов и кладу на разделочную доску. — Если вы здесь собираетесь задержаться, тогда вам лучше что-нибудь на себя накинуть. — Это в адрес Стэнфилда. — Вам не показали, где у нас раздевалка?

Он тупо уставился на пропитанные кровью рукава моего халата, который на этот момент тоже уже весь забрызган.

— Мэм, если не возражаете, я бы хотел показать вам, что принес, — говорит он. — Может, присядем на минутку? А то мне бы назад возвращаться, пока погода совсем не испортилась. Тут скоро на санях придется ездить.

Турчанка берет скальпель и делает разрез по задней части головы, от уха до уха. Подхватывает пальцами верхнюю кромку скальпа и оттягивает его вперед, лицо обвисает в трагической маске протеста и сморщивается, как пустой носок. Обнаженный купол черепа блестит девственной белизной, и я принимаюсь его рассматривать. Гематом нет. Ни зарубок, ни трещин. Электропила жужжит, как гибрид циркулярки и стоматологической бормашинки. Стягиваю перчатки и бросаю их в красную корзину для биологических отходов. Подзываю к себе визитера, и мы проходим к длинному рабочему столу, тянущемуся во всю противоположную стену зала. Берем стулья.

— Буду с вами откровенен, мэм, — начинает Стэнфилд, медленно, словно нехотя качая головой. — Мы понятия не имеем, с какого конца распутывать это дело. Одно могу сказать с полной уверенностью, — детектив указывает на тело на столе, — вчера в три пополудни он зарегистрировался в мотеле «Форт-Джеймс».

— Вы можете дать точные координаты этого мотеля?

— Почти у самой магистрали, оттуда до Вильяма и Мери рукой подать, минут десять, не больше.

— Вы говорили с администратором?

— Да, опросил. — Открывает большой желтый конверт и высыпает пригоршню мгновенных снимков. — Ее зовут Бев Киффин. — Он диктует по буквам, чтобы я записала, вынимает из внутреннего кармана пиджака очки для чтения. Подрагивающими пальцами перелистывает страницы блокнота. — По ее словам, этот мужчина сказал, что ему нужен специальный номер с услугой шестнадцать ноль семь.

— То есть? Что это за номер такой? — Кладу шариковую ручку на свои записи.

— Сто шестьдесят долларов семьдесят центов. Проживание с понедельника по пятницу, пять ночей. Получается тысяча шестьсот семь. Обычно за ночь берут сорок шесть долларов — для такого места дороговато. Грабят туристов, обирают безбожно.

— Тысяча шестьсот седьмой? Год основания Джеймстауна? — Странно вновь услышать о Джеймстауне. Мы о раскопках только прошлой ночью с Анной вспоминали, когда я рассказывала о Бентоне.

Стэнфилд задумчиво кивает.

— Да, как дата основания Джеймстауна. Тысяча шестьсот седьмой. Это у них бизнес-расценки, так они сказали. Сумма за рабочую неделю. Позвольте сказать, мэм, местечко не из лучших. Настоящая дыра.

— Как насчет сводок по преступности?

— Все чисто, мэм.

— Значит, просто убогое местечко.

— Просто убогое, — кивает он.

Детектив Стэнфилд отличается особой манерой разговаривать: с каким-то напряженным ударением, словно учит не слишком сообразительного ребенка, которому все надо повторять дважды и важные моменты выделять особо. Аккуратно раскладывает фотографии на столе ровным рядком, и я их изучаю.

— Это ваши снимки? — высказываю предположение.

— Да, мэм, чьи же еще?

Его фотографии отсняты с толком, с расстановкой: дверь номера с надписью «14», сам номер, вид из коридора через открытую дверь, обгоревшая постель, закопченные от дыма шторы и стены. В номере стоит единственный комод и платяная ниша у двери, которая представляет собой самую обыкновенную выемку в стене с горизонтальной перекладиной. На матрасе лежат остатки покрывала и белых простыней, и больше ничего. Спрашиваю Стэнфилда, не сдавал ли он постельное белье в лабораторию, чтобы проверили на катализаторы. Отвечает, что кровать была не застелена, так что, кроме обгоревшего матраса, сдавать в лабораторию оказалось нечего. Вырезал обгоревшие места и упаковал их в алюминиевую банку от краски — «строго по инструкции», как он выразился. Слова эти выдают его с головой: в следственной работе Стэнфилд новичок. Кстати, отсутствие постельного белья тоже показалось ему подозрительным.

— А когда постоялец въезжал, постель была застелена? — интересуюсь я.

— Миссис Киффин говорит, будто она в номер его не провожала, но точно знает, что кровать была заправлена по всем правилам. Поскольку лично прибиралась в номере после предыдущего жильца, который съехал несколько дней назад, — повторяет он ее слова. Положительный знак, хорошо, что сам догадался спросить.

— А что с багажом? — задаю следующий вопрос. — У жертвы были с собой вещи?

— Я вещей не обнаружил.

— Когда приехали пожарные?

— Их вызвали в пять двадцать две вечера.

— Кто позвонил?

— Человек, который проезжал мимо на машине, не назвался. Он увидел дым и позвонил прямо из автомобиля. В это время года мотель пустует, если верить миссис Киффин. Говорит, на вчерашний день мотель был заполнен на четверть. Рождество, да и погода, сами знаете. По снимкам-то видно, что, кроме постели, огнем ничего не тронуто. — Толстым грубым пальцем детектив тычет в фотографии. — Когда пожарные прибыли, он уже потухал сам собой. Огнетушителями залили, даже шланги не пришлось разворачивать. Нам только на руку. А вот одежда...

Стэнфилд показывает фотографию, где изображена какая-то темная куча на полу у самой двери в ванную. Вижу брюки, футболку с пиджаком и ботинки. Следующие снимки сделаны в ванной комнате. На раковине — пластиковое ведерко для льда, пластиковые очки в целлофане и маленький кусочек мыла, так и оставшийся нераспечатанным. Стэнфилд вынимает из кармана маленький ножичек, откидывает лезвие и разрезает полицейскую ленту на бумажном пакете.

— Я тут его одежду принес, — поясняет он. — Ну, я так решил, что это его.

— Подождите-ка, — говорю ему. Встаю, накрываю пустую каталку чистой простыней, надеваю новые перчатки и спрашиваю, не было ли обнаружено бумажника или других личных вещей. Отвечает, ничего такого. Вынимаю одежду из пакета специально над простыней — если что-нибудь упадет, точно не потеряется. Беру в руки черные, пропитанные мочой трусики-бикини и кашемировые брюки от Армани.

— Он обмочился в штаны, — говорю я Стэнфилду.

Тот только качает головой и пожимает плечами, в глазах промелькнуло сомнение, может, даже испуг. Да, чувство у меня возникает вполне определенное. Этот человек зарегистрировался в мотеле один, но в какой-то момент на сцену вышел некто другой. Вот интересно, не от страха ли парень потерял контроль над мочевым пузырем.

— А та администраторша, миссис Киффин, не помнит, случайно, что на нем было, когда он въехал? — спрашиваю я, проверяя содержимое карманов. Пусто.

— Да как-то не спросил, — бурчит Стэнфилд. — Значит, в карманах ничего? Надо же, как необычно.

— Разве на месте никто не проверил?

— Ну, я не сам одежду упаковывал, сказать по правде. Там кто-то за меня справился, только при мне никто по карманам не лазил. Во всяком случае, я бы знал, если бы нашли личные вещи. Принес бы тогда.

— Ну так как, может, позвоните миссис Киффин? Вдруг она помнит, в чем постоялец приехал? — вежливо прошу Стэнфилда заняться своими обязанностями. — Кстати, что насчет машины? На чем он добирался до мотеля?

— Пока транспортное средство не обнаружено.

— Что-то не вяжется такая одежда с дешевым мотелем, детектив Стэнфилд. — Я отмечаю брюки на бланке-схеме.

Черный пиджак, черная футболка, ремень, ботинки и носки — дорогая дизайнерская одежда. Сразу вспомнился Жан-Батист Шандонне: разлагающийся труп Томаса, обнаруженного в начале месяца в ричмондском порту, был усыпан младенчески тонкими волосами. При Стэнфилде вслух подмечаю сходство в одежде. На данный момент преобладает теория, объясняю я дальше, что Жан-Батист Шандонне убил своего брата Томаса, вероятно еще в Антверпене, в Бельгии, переоделся в его одежду и спрятал труп в грузовой контейнер, который отправляли в Ричмонд.

— Потому что он весь был в волосах? Я читал в газете. — Стэнфилд пытается объять то, что не сразу поймет опытный следователь, который сам осматривал место преступления.

— Да, и еще обнаруженные на теле микроскопические частицы, родственные диатомовым водорослям, сходны с теми, что обитают в Сене неподалеку от дома семейства Шандонне на острове Святого Людовика, — продолжаю рассказ. Стэнфилд совершенно растерялся. — Послушайте, детектив, главное, этот человек, я имею в виду Жан-Батиста Шандонне, страдает очень редким врожденным пороком. Говорят, что он купался в Сене, видимо, верил в целебные свойства воды. У нас есть основания полагать, что одежда, обнаруженная на теле его брата, изначально принадлежала Жан-Батисту. Улавливаете? — Я вынимаю из общей кучи ремень, рассматриваю его, чтобы понять, каким отверстием на коже пользовались чаще всего.

— Сказать вам по правде, — отвечает Стэнфилд, — сейчас только об этом странном деле и талдычат. Стоит телевизор включить или открыть газету. Да, и, кстати, я хотел вам посочувствовать. Такое на вашу долю выпало... Удивительно, как вы вообще работаете и думать в состоянии. Боже всемогущий! — Он качает головой. — Да если бы такое чудовище к нам заявилось, жена бы тут же замертво упала от разрыва сердца. Говорит, ему бы и делать ничего не пришлось.

Пожалуй, этот человек питает на мой счет неоправданные опасения. Полагает, что я не вполне рационально мыслю или выдумываю. Будто бы преломляю все происходящее вокруг в свете событий с Жан-Батистом.

Я снимаю с пюпитра линейку для одежды и кладу в папку с бумагами по Джону Доу, а Стэнфилд тем временем набирает какой-то номер из своего блокнота. Затыкает ухо пальцем и прищуривается, будто ему даже смотреть больно в сторону Турчанки, вскрывающей очередной череп. Не слышу, что он там говорит. Вешает трубку и снова подходит ко мне, считывая что-то с экранчика пейджера.

— Так-так, одна хорошая новость и одна плохая, — объявляет он. — Та дамочка, миссис Киффин, помнит, что на посетителе был очень добротный темный костюм. Это хорошо. Плохо то, что она видела в его руке ключ дистанционного замка, какие бывают у дорогих новых автомобилей.

— Но самой машины не обнаружено, — отмечаю я.

— Никак нет, пропала машина. И ключ, кстати, тоже. Как видно, помогли ему уйти на тот свет, проводили. Думаете, одурманили бедолагу наркотиками, а потом хотели заживо сжечь? Чтобы скрыть улики?

— Думаю, надо рассматривать это как убийство, — заявляю очевидное. — Снять отпечатки пальцев и проверить на совпадения по единой национальной базе.

Речь идет об автоматизированной системе установления личности по отпечаткам пальцев. Мы сканируем отпечатки, запускаем их в сводную базу данных всех штатов, где выискивают идентичные пары. Если покойник когда-нибудь в этой стране засветился — имел судимость или попал в базу данных по какой-то другой причине, — очень вероятно, что его личность мы определим.

Надеваю новую пару перчаток, особенно аккуратно прикрывая обмотанную бинтом нижнюю половину ладони и большой палец. Для того чтобы снять отпечатки с пальцев мертвого тела, требуется нехитрое приспособление под названием «ложечка». Это всего-навсего выгнутая металлическая болванка, формой сильно напоминающая пустую трубку, разрезанную вдоль. Сквозь прорези ложечки продета полоска белой бумаги так, что поверхность получается изогнутой и полностью соответствует очертанием негнущихся пальцев, теперь неподвластных воле своего владельца. Сняв один пальчик, перемещаешь полоску вперед, чтобы брать отпечатки уже на чистом участке. Процесс несложный, особого ума не требуется. Однако когда я сообщаю Стэнфилду, где у нас находятся ложечки, он хмурится, будто я говорю с ним на иностранном языке. Спрашиваю, случалось ли ему когда-нибудь снимать отпечатки пальцев у покойника, и он отвечает, что нет.

— Тогда подождите, — говорю я, подхожу к телефону и набираю внутренний номер лаборатории дактилоскопии. Никто не подходит. Пробую через селекторную. Выясняется, что всех сотрудников отпустили из-за непогоды. Тогда сама беру ложечку, вынимаю из ящика стола штемпельную подушку. Турчанка протирает руки покойника, я макаю его пальцы в чернила и по очереди прижимаю к вогнутой полоске бумаги.

— Могу вам помочь, если хотите, — говорю Стэнфилду, — только попрошу запустить эти отпечатки в единую базу данных поскорее, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. — Помещаю в ложечку большой палец и надавливаю; Стэнфилд следит за процедурой с застывшим на лице выражением неприязни. Он принадлежит к числу тех людей, которые морг на дух не переносят.

— Только сейчас в лаборатории никого, а нам бы надо поскорее выяснить, кто этот приятель на самом деле, — поясняю я. — Хотелось бы передать отпечатки с сопутствующей информацией в Интерпол на случай, если наш «клиент» пользовался международной популярностью.

— Хорошо. — Стэнфилд в который раз кивает и смотрит на часы.

— Вам приходилось иметь дело с Интерполом?

— Пожалуй, нет, мэм. Они вроде как шпионы?

Набираю номер пейджера Марино. Через сорок пять минут он заскакивает в морг. Стэнфилд к этому времени уже исчез, а Турчанка раскладывает срезы органов Джона Доу по толстым полиэтиленовым пакетам, которые поместит в тело, прежде чем зашивать у-образный разрез.

— Здорово, Турчанка, — приветствует ее Марино, проходя сквозь открытые металлические двери. — Остатки прежней роскоши заначиваем?

Она поднимает на него взгляд, приподняв бровь и скривив рот в улыбочке. Марино Турчанка нравится. Настолько, что он не упускает случая, чтобы не сказать ей какую-нибудь гадость. Внешность ее отнюдь не соответствует прозвищу. Это миниатюрная женщина с очаровательным личиком и светлой кожей, длинные светлые волосы собраны в пучок наподобие конского хвоста. Она вдевает толстую вощеную нить в хирургическую иглу номер двенадцать, а Марино продолжает подкалывать.

— Знаешь что, если когда-нибудь порежусь, к тебе ни за какие коврижки зашиваться не пойду.

Она улыбается, погружая в плоть большую загнутую иглу и протягивая сквозь нее нить.

У Марино такой вид, словно он накануне перепил: глаза красные, заплывшие. И хотя он шутит и прикалывается, настроение у него явно ниже среднего.

— Опять вчера до постели не добрался? — спрашиваю я.

— Да так, более-менее. Долго рассказывать. — Пытается не обращать на меня внимания, наблюдая за Турчанкой с нехарактерной для него рассеянностью, словно ему не по себе.

Развязываю лямки халата, снимаю с лица защитную маску, чепец.

— Попробуйте с этим поторопиться, внести в компьютер, — говорю ему деловито, без особого дружелюбия. У Марино от меня секреты, а меня раздражает, когда взрослые люди петушатся, словно безмозглые подростки. — У нас неприятности.

Он переключает внимание с Турчанки на меня. Мигом посерьезнел.

— Я, пожалуй, перекурю, а ты мне расскажешь, какая тут у вас заваруха, — говорит Марино, впервые за много дней встретившись со мной взглядом.

Я работаю в здании для некурящих, что вовсе не значит, будто никто из неофициальных авторитетов не пытается закурить прямо в кабинете в присутствии людей, которые точно на них не накапают. В морге же я не иду ни на какие уступки: здесь не курят, и точка. Меня не здоровье «постояльцев» волнует, я забочусь о живых: в морге недопустимо подносить что-либо ко рту, будь то выпивка, еда или жвачка. Для курения в погрузочно-разгрузочном отсеке отведено специальное место возле аппаратов с газированной водой: два кресла и пепельница на подставке. В холодное время года здесь холодно и неуютно, зато можно уединиться. Убийство в округе Джеймс-Сити не входит в рамки прямых обязанностей Марино, однако мне необходимо рассказать ему об одежде.

— Знаешь, меня не покидают дурные предчувствия.

После этого вступления ввожу Марино в курс дела. Он небрежно стряхивает пепел мимо пепельницы; Марино едва умещается в пластмассовом креслице. Холодно, видно, как изо рта пар выходит.

— Ага, вот и я о том же, — говорит он. — Совпадения, конечно, всякие бывают. Но факт остается фактом: страшные штучки выделывает эта семейка Шандонне. Вот бы еще знать, что нам грозит, если гадкого утенка посадят в Штатах за убийство — особенно теперь, когда такая шумиха поднялась вокруг его крестного папочки. Знаешь, нехорошие это люди, от них чего угодно можно ожидать. Я лишь теперь по-настоящему их разглядел: очень, очень плохие, — загадочно добавляет он. — Не нравится мне эта шайка. Я когда только начинал, они всем заправляли. — При этих словах его взгляд становится жестким. — Черт, да они и по сей день карты сдают с одной лишь разницей: игра идет без правил, никто никого не уважает. Не знаю, какого черта наш жмурик забыл возле Джеймстауна, да только не достопримечательности он смотреть приехал, это точно. И Шандонне в больнице, в каких-то шести километрах оттуда. Да, дела.

— Марино, давай-ка Интерпол подключать, — говорю я.

Для этого Марино придется связаться с представителем международной организации в полиции штата, который, в свою очередь, передаст информацию по делу в Центральное управление в Вашингтоне. От Интерпола мы хотим, чтобы нашего покойничка объявили в международный розыск и протрясли внушительную разведывательную базу данных Генерального секретариата, который заседает в Лионе. Извещениям присваивают цветовые коды: красный подразумевает немедленный арест с возможностью выдачи государственного преступника; синий используется для розыска тех, чья личность до конца не установлена; зеленый — предупреждение о преступниках-рецидивистах, таких, как растлители малолетних и распространители порнографии; желтый — для розыска пропавших без вести. Черным помечают неопознанные трупы. Это дело будет уже вторым черным извещением за год; первым был Томас Шандонне, обнаруженный в ричмондском порту, в грузовом контейнере.

— Ладно, посылаем в Интерпол фото, отпечатки и информацию по вскрытию, — делает для себя заметки Марино. — Сейчас же и займусь. Надеюсь, Стэнфилд не заподозрит, что я его хлеб отнимаю. — Больше похоже на предупреждение. Марино не боится обойти в чем-то Стэнфилда, просто не хочет занудства.

— Он вообще ничего не заподозрит.

— Эх, а ведь полно в их округе хороших копов, — вздыхает Марино. — Видишь ли, у Стэнфилда шурин — член палаты представителей, Мэтью Динвидди, вот и пожалуйста, нашему голубчику уважение и почет. Да из него такой же следователь, как из Винни Пуха.

— Посмотрим, что получится у тебя, — говорю я Марино.

Он раскуривает очередную сигарету, блуждая по помещению взглядом: котелок варит, сразу видно. Ни за что не закурю, хотя жуть как хочется. Какая же я дура, что с первого раза не бросила. Это только кажется, что одна сигаретка не повредит, а там — пошло, одна за другой...

Повисло неловкое безмолвие. Наконец я поднимаю вопрос о Шандонне, а также сообщаю новости, которыми меня в воскресенье Райтер «осчастливил».

— Может, расскажешь наконец, что тут происходит? — тихо намекаю Марино. — Насколько я в курсе, утром его вывезли из больницы, и, надо понимать, ты там присутствовал. И с Бергер уже встречался.

Он делает затяжку, не торопясь с ответом.

— Верно, док. Настоящий гадюшник. — Слова выплывают с облачками дыма. — Репортеры даже из Европы притащились. — Марино взглянул на меня, и стало ясно, что расскажет он далеко не все. Как печально. — Я бы таких в Бермудском треугольнике сбрасывал, чтобы ни одна живая душа с ним не говорила. Не то чтобы на память щелкать... Не поверишь: его так цепями обмотали, на линкор бы хватило, и вели как слепца. На глазах бинты, он корчится, будто боль снести не в силах. Эх, да что там...

— Ты с ним говорил? — главное, что меня интересует.

— Ну уж нет, не я тут звезда ток-шоу, — невнятно отвечает Марино, глядя куда-то в пустоту. — Ему вроде как новые роговицы собираются пересадить. Столько людей даже очки себе позволить не могут, а этой волосатой погани роговицы подавай!

Валяйте, налогоплательщики, скинемся, что нам, жалко, что ли? Оплачиваем же мы всех этих докторов и медсестер, которые вокруг него крутятся. — Яростно смял в пепельнице сигарету. — Пойду, пожалуй. — Он неохотно встает. Слова на языке вертятся, а сказать не решается. — Мы с Люси попозже договорились пивка хлопнуть. У нее для меня вроде какие-то сногсшибательные новости.

— Ладно, передай, я разрешила.

Он искоса на меня взглянул.

— Так что, теперь мне в ожидании томиться?

Хотела было сказать, что, мол, первым пусть выкладывает.

— Даже не намекнешь? К чему хотя бы готовиться-то? Только не говори, что она беременна, — иронизирует Марино, придерживая передо мной дверь. Мы выходим.

В аутопсическом зале Турчанка уже обмывает из шланга мое рабочее место. Слышится плеск воды, громко бряцают железные инструменты: она протирает губкой стол. Видит нас и, перекрикивая шум, сообщает, что меня обыскалась Роза. Направляюсь к телефону.

— Суды закрыты, — сообщает секретарь. — Но в прокуратуре сказали, что Райтер так и так твои показания сам будет зачитывать. Поэтому не суетись попусту.

— Вот обида. — Как его Анна назвала? Бесхребетный.

— И еще из банка беспокоили. Некто по фамилии Гринвуд просил перезвонить. — Секретарша диктует номер.

Каждый раз, когда звонят из банка, мною овладевает паника. Либо инвестиции накрылись, либо карточка погорела из-за того, что у них там компьютер загнулся, или еще какие-нибудь проблемы. Соединяюсь с мистером Гринвудом из отдела частных вкладов.

— Мне очень жаль, — холодно говорит он. — Произошло недоразумение, доктор Скарпетта. Извините за беспокойство.

— Значит, для меня никакой информации? Все в порядке? — Я совершенно сбита с толку. С Гринвудом я знакома не первый год, но он ведет себя так, словно я совершенно чужой человек.

— Извините за ошибку, — повторяет он все тем же отстраненным тоном. — Еще раз прошу прощения. Всего хорошего.