"Проснись в Фамагусте" - читать интересную книгу автора (Парнов Еремей Иудович)

7

Профессор Томазо Валенти действительно провел несколько лет в Ладакхе и получил высшую степень лхарамба по буддийской метафизике в старейшем монастыре Спиттуг. После Александры Дэвид Нейл он стал первым европейским буддологом, удостоенным столь высокой чести.

К экспедиции в долину «Семи счастливых драгоценностей» он готовился долго и тщательно, можно сказать — всю жизнь. Если бы не внезапная, как показалось друзьям и знакомым, женитьба на молоденькой аспирантке, поездка могла бы состояться и ранее, но что предначертано, того не миновать: Валенти все же добрался до легендарного дзонга «Всепоглощающий свет». И то, что это случилось именно теперь, в год Воды и Собаки по местному календарю, а не прошлым или даже позапрошлогодним летом, особого значения не имело. Нить жизни, несмотря на причудливые извивы, никогда не раздваивается. Ее можно вытянуть в линию между концом и началом. Или замкнуть, при желании, в кольцо, где все точки равноценны.

Никогда еще Валенти не переживал столь упоительного душевного подъема. Несмотря на привычные болячки, которыми, как корабль ракушками, обрастает человек к пятидесяти годам, он упивался нежданной легкостью и свободой. Тело с его грешащей экстрасистулой сердечной мышцей и стареющей кровью ощущалось обновленным, почти невесомым. Валенти словно парил над землей, озаренный восходом, и все удавалось, все чудесным образом раскрывалось теперь перед ним. Это было как воздаяние за долгое безвременье, за отравленные тоской и сомнением ночи, за бесцветные дни, отягченные большими и малыми хворями.

Подобное состояние не могло длиться сколь-нибудь долго. Всякий взлет чреват неизбежным падением. Ведь и жизнь человека — не более чем проблеск во мраке.

Рожденный в аристократической римской семье и воспитанный в лучших католических традициях, Валенти был убежденным материалистом. Ни в христианскую вечную жизнь после нынешней жизни, ни в буддийскую цепь перерождений он не верил. Но философское миросозерцание изначального буддизма, свободного от теологических наслоенией, безусловно, ласкало его воображение. Горькая истина об источниках страдания, лежавшая в самой основе безутешной религии, не знающей бога, стала своеобразным утешением в трудные минуты, моральной поддержкой. Одним словом, все говорило о том, что Валенти стоит на своей вершине и скоро начнется неизбежный спуск. Даже ангельское личико молодой жены с необычным для итальянки именем Джой могло бы лишний раз напомнить о близости закономерной развязки. По опыту близких друзей Томазо Валенти прекрасно знал, чем грозит разница в четверть века. Драматическая эволюция подобных браков протекала у него на глазах.

Но человек не видит, точнее — не желает видеть себя со стороны. И знать умом — одно, а знать сердцем — совсем иное. Томазо был счастлив, упивался сегодняшним днем и не желал задумываться о будущем. Итог для всех одинаков, и глупо отравлять ядом сомнений скоротечную радость, если ты все равно не властен ничего изменить где-то там впереди, за невидимым поворотом дороги.

Не велика, конечно, мудрость и истина отнюдь не нова, но другого-то не дано, и каждый открывает ее, эту истину, как бы заново, для себя лично. С Томазо Валенти, который привык жить, сжигая сегодняшний день ради вожделенного, постоянно отодвигающегося завтра, подобная метаморфоза произошла только теперь. И это наложило неизгладимый отпечаток как на внутренний мир, так и на линию поведения. Мелочи, вернее, то, что считалось ранее мелочами, как бы обрели реальные масштабы. Это из них поминутно слагалось то «главное», истинное или воображаемое, ради чего жил человек.

К встрече с верховным ламой Валенти отнесся поэтому как к событию первостепенной важности. Приближаясь к заключительному этапу исканий, он окончательно утратил непреложное право исследователя на неудачу. Исправить ошибку или вовсе изменить что-то теперь уже было нельзя. Поэтому Валенти проявил твердость, оставив жену у подножия холма, хотя Джой смертельно хотелось попасть в монастырь. На редкость терпимые буддисты конечно же сделали бы исключение для белой леди, но по уставу женщина не должна была переступать запретную черту, и это решило дело.

Высокопреподобный Нгагван назначил аудиенцию в библиотеке, выказав тем самым уважение к научным заслугам королевского гостя. Заменив патриарший убор с магическим дорже на темени простенькой скуфейкой, старый лама встретил визитера у самых дверей. После обмена приветствиями указал ласково почетное место у северной стены, где висела роскошная танка, изображавшая повелителя демонов Данкана, скачущего на винторогом козле по волнам крови. В полном согласии с традицией Валенти на обеих руках поднес высокопреподобному халак — синюю шелковую ленту с иероглифическими знаками благополучия и долгой жизни, на которой с трудом удерживал заботливо подобранные дары: электронные часы, жестяную коробку с засахаренными фруктами, цветочный одеколон и янтарную брошь, купленную в московском аэропорту «Шереметьево». Янтарь, которым в Гималаях лечили от зоба, ценился много дороже золота.

Старик поблагодарил и скрылся ненадолго в примыкавшей к библиотеке каморке, откуда возвратился с белым домотканым полотнищем и бронзовой фигуркой. Валенти с замиранием сердца признал четверорукую Праджняпарамиту

— покровительницу ученых монахов. Позолоченная отливка поражала изяществом линий и тщательной проработкой деталей.

— Да ведь это настоящий шедевр! — восхитился Валенти. — Ей лет двести, не меньше!

— Не знаю, — лама потер брошь о халат и, как дитя, залюбовался притяжением наэлектризованных ворсинок. — Пусть она принесет вам успех.

Валенти деликатно перевел взгляд на стеллажи, заставленные печатными досками и завернутыми в дорогие материи книгами — стопками несброшюрованных оттисков, украшенных зачастую изысканными миниатюрами. Наверняка здесь хранились и древние, возможно, никому не известные манускрипты, начертанные на листьях пальмы и дуба, вырезанные на пластинках из слоновой кости, золота, серебра. «Удастся ли ознакомиться с этой сокровищницей древней мудрости до похода в долину? — шевельнулась мысль. — Не может быть, чтобы не нашлось хотя бы краткого описания страны, лежащей за перевалом…»

— Как вам понравился Бутан? — вежливо осведомился лама.

— Эта великолепная страна превзошла все мои ожидания, — трафаретно, но с полной искренностью ответил Валенти.

После обмена общими замечаниями и характерными для Востока вопросами о родных местах, здоровье близких и виденных в пути достопримечательностях осторожно приблизились к сути дела.

— Мне бы очень хотелось повидать долину за перевалом Лха-ла, — откровенно высказал заветное желание Валенти.

— Там нет ничего достойного внимания, — сжав тонкие губы, отрезал монах.

— Что же тогда есть? — с мягкой настойчивостью поинтересовался итальянец.

— Пустыня, где витают образы. Более — ничего.

— А за ней?

— Пустота, — замкнуто вздохнул лама и вдруг добавил: — Никто не знает…

— По-моему, это различные понятия: неведомое нечто и просто ничто. Вам не кажется, высокопреподобный Нгагван?

— У истины всегда есть два противоположных обличья.

— Ничто и нечто?

— И то, что связывает их воедино.

— Выходит, она все-таки есть, истина? — Валенти, знакомый с трактатами Нагарджуны, Цзонхавы, Адиши и сутрами патриархов секты чань, легко переняв риторический строй верховного, допустил досадную оплошность. Беседа вроде бы текла своим чередом, но взаимопонимание подменилось некоей почти ритуальной условностью, когда собеседники вдруг как бы забывают, о чем, собственно, идет речь. Валенти спохватился, но наверстать упущенное уже не смог. Ему было невдомек, что недосказанность проистекает не из умолчания, как это показалось сперва, а из жесткой экономии, присущей логике Навьяньяя. На счастье, профессиональная интуиция лингвиста помогла профессору римского университета без особого урона преодолеть неловкость.

— Вы имеете в виду триаду? — нерешительно спросил Валенти.

— Какую? — поднял брови лама, не догадываясь, что итальянец, как обмишурившийся школяр, хочет вернуться к истокам.

— Ничто, нечто и связь.

— Дым и огонь, — с улыбкой подсказал лама.

— Выходит, что связанная с долиной тайна проистекает из неизвестности? — выплыл наконец на поверхность Валенти и жадно глотнул воздуха.

Лама внутренне огорчился. Запоздалый вывод был верен. Но примитивная формулировка лишала его смысла. Вернее, логической опоры, словно случайный ответ попугая.

— Говорят, вы принимали участие в диспутах по вопросам догматики? — спросил высокопреподобный.

— Принимал, — Валенти учел ошибку. — Жемчуг исканий вечен, но жемчужины умирают от времени.

— Или болеют.

— Впитывая испарения хворого тела, — Валенти быстро развил подхваченную тему. — Но юная кровь способна омолодить их своим дыханием. Я не себя имею в виду, — он смутился, вообразив почему-то, что лама может подумать о них с Джой. — Сама таинственность порой зависит от взгляда на тайну, от личного к ней отношения.

— Так, — безразлично подтвердил лама. Иноземный пандит оставался во многом варваром. Насильственно отделяя субъект от объекта, он поминутно примешивал свое частное к абстрактному общему. Жаль!

— Значит, я не посягну на святыню, дерзнув спуститься в долину?

— Ваш вывод не вытекает с неизбежностью из посылки, а вопрос уже содержит ответ.

— Какой же, высокопреподобный?

— Я не знаю. Спросите себя… Вы не боитесь?

— Чего?

— Страх проистекает из незнания, будь то обман или самообман. Истина и страх несовместимы. Так вы не боитесь?

— Есть бесстрашие неведения, — попытался перехватить инициативу Валенти.

— Имя ему глупость… Неужели вы считаете себя достаточно подготовленным для такого похода?

— Вы имеете в виду духовную сторону или материальную?

— О материальной после… Вы же отлично знаете, с какой целью монахи умерщвляют плоть. Это борьба, часто бесполезная, с ненасытной привязанностью человека к суетным прелестям, преодоление губительной власти желаний. Попытались вы хоть однажды придушить снедающую вас змею? Измерили бездну внутри себя? Поняли, на что способны, а что никогда, даже под угрозой смерти, не сможете сделать? Как же можно, не зная своих пределов, подвергнуться такому искусу?

— Вы правы, высокопреподобный, — помрачнел Валенти, — хоть я и провел известное время в обители, но жил иными мыслями, чем другие братья. Я всегда испытывал разум и никогда — душу. Но в слабости моей моя же сила. Путь познания чист, а жажда приподнять завесу тайны, хоть и причиняет страдания, как всякая жажда, все же отлична от низменных устремлений. Поэтому, мне кажется, я выдержу искус.

Лама устало прикрыл глаза. Его темное сандаловое личико заострилось, и чеканные черты обрели щемящую привлекательность. Чем можно было ответить на лепет младенца? Разве что искренностью, когда не мучает запах лжи и темная аура пролитой крови не застит глаза, могла расположить к себе эта сумбурная, лишенная внутренней дисциплины речь. Чистоты помыслов достаточно, чтобы избрать благое воздержание от деяний, но ищущий мудрости должен подвергнуть жесточайшему испытанию дух. Да, бесстрашие от неведения

— просто глупость. Пришлый садху сказал правду. Дни этого человека уже взвешены и сочтены. Так пусть же концы сомкнутся с началами.

— Когда вы хотите выступить? — с трудом поднимая пергаментные веки, спросил лама.

— Пусть люди немного передохнут и яки откормятся.

— Это разумно.

— Еще нам нужно возобновить запасы муки, риса и сушеного буйволиного мяса для погонщиков. Согласно королевскому предписанию, мне разрешено…

— Я знаю, — кивнул монах. — Но наши амбары опустели, и вам придется немного подождать, пока подойдут первые караваны.

— Будем надеяться, что они не промедлят… Там, за перевалом, есть люди? Деревни? Монастыри? — Валенти едва сдерживал азарт искателя.

— Считайте, что ничего этого нет. Так будет лучше для вас. Возьмите поэтому как можно больше еды. Дорог вы, конечно, не знаете совсем?

— Преподобный Норбу Римпоче любезно согласился сопровождать нас.

— Сопровождать или вести?

— Разве это не одно и то же?

— Когда вы поймете, в чем разница, будет уже слишком поздно… Что вы знаете о долине?

— Все, о чем говорится в трудах его святейшества Третьего панчен-ламы и в учении «калачакры», возглашенном Адишей. Кроме того, я подробно проанализировал работы европейских путешественников, Николая Рериха в частности.

— Не знаю, — лама медленно покачал головой. — Но не очень полагайтесь на людскую молву… И вот вам мой совет: если надеетесь встретить рай, готовьтесь к аду.

— Значит, вы не станете препятствовать? — не смея верить удаче, тихо спросил итальянец.

— Кто я, чтобы прервать цепь, где звено цепляется за звено? — с ощутимой горечью спросил лама. — И в каком месте следует разомкнуть кольца?

Невзирая на сухой воздух высокогорья, Валенти совершенно взмок от напряжения. Встреча с верховным и глубоко потрясла, и обрадовала его. Радость превозмогала усталость и начинающийся озноб, когда кожа то горит, как ошпаренная кипятком, то цепенеет от стужи.

Прощаясь с мудрецом, который не знал никаких языков, кроме родного, и даже не подозревал о действительных проблемах, раздирающих современное человечество, Валенти задержался взглядом на красочном свитке, где неистовый Данкан с насыщенными энергией, дыбом встающими волосами летел в золотом пламени и черном дыму. В нижней части иконы художник, наверное никогда не видевший моря, изобразил синие волны. Из недр водной стихии вырывались три огненных снопа и расплывались на фоне зеленых взгорий четко очерченными грибообразными шапками. О подводных атомных взрывах безвестный богомаз не мог знать ни при каких обстоятельствах, тем не менее струи рвущегося из пучины огня, оттененные яростной белизной раскаленного пара, выглядели столь натуралистично, что итальянец едва сдержал удивленный возглас. Поднятые клубами облачных шляпок, издевательски скалились, повитые лентой огня, алебастровые черепа. Мертвые кости холмом упирались в море пролитой крови, взбудораженное копытами скачущего козла. Казалось, что неистовый повелитель демонов готов слететь с окаймленного шелком свитка и, как всадник Апокалипсиса, пронестись над обреченной планетой. Но два ламы по бокам, в золотых плащах магов, ниспадающих гофрированными складками с плеч, загоняли тлетворный дух обратно в выбеленные костяки. С их жезлов, как с токарного резца, завиваясь стружкой, стекала неистощимая сила, пронизывающая все и вся, движущая стихиями, зажигающая светила.

Луна и солнце, как того требовали строгие каноны тибетской живописи, отрешенно сияли в снежной голубизне над золотым шишаком божества.

«Самое позднее — конец восемнадцатого века, — безошибочно определил тренированный глаз знатока и коллекционера. — Что это: поразительное предвосхищение или чисто случайное попадание, когда чужое и неведомое обретает игрой случая знакомые черты?» — спрашивал себя Валенти.

Он спустился с холма потрясенным. Это была одна из тех волнующих загадок, которые не устает подбрасывать непостижимое по самой своей природе искусство.

Нгагван Римпоче, затворившись в библиотеке, попытался вернуть привычную уверенность и незамутненность духа. Проведя некоторое время в «лотосовом сидении», когда ступни скрещенных ног неподвижно покоятся на

коленных чашечках, а дощечки ладоней касаются подвздошной чакрыnote 14, он сумел остановить подхвативший его изнурительный бег и разобраться в беспокойной сумятице мыслей.

Выходило, что никого из гостей ни при каких обстоятельствах не следовало пускать в долину. Чем скорее оставят они «Всепоглощающий свет» и уберутся восвояси, тем лучше будет для всех живых существ, причастных к сохранению тайны. Другого средства возвратить покой и безопасность обитателям дзонга не существовало. Чужих людей, однако, собралось слишком много, не говоря уже о том, что один из них обладал королевской грамотой и влиятельными рекомендациями.

Верховный вырвал листок из тетрадки и набросал несколько строк, адресованных управителю соседнего дзонга, расположенного в пяти днях пути от «Всепоглощающего света». Лама Надом Лапо, наделенный обширными полномочиями и располагавший внушительным отрядом в семнадцать солдат, мог разрешить все сомнения.

Запечатав послание, верховный вышел на монастырский двор, где шумели, поскрипывая стволами, хмурые лиственницы.

Ветер рвал флаги с шестов. Наползавшая с северо-запада белесая мгла предвещала затяжное ненастье. На дощатом помосте для кормления птиц стоял сгорбленный тучный монах — местный старожил — и пускал в воздушный поток вырезанных из красной бумаги лошадок.

Где-то далеко-далеко в горах они превращались в живых полнокровных коней, готовых выручить застигнутого непогодой путника.

Верховный лама миновал храм и, обогнув трапезную, возле которой топтались пришедшие за освященным можжевельником миряне, стал осторожно спускаться по вырубленным в скале ступенькам.

Крутая лестница привела его к отшельническим пещерам. Сухой холодный воздух подземелья успокаивающе коснулся разгоряченных висков. Стало темно, но верховный хорошо знал дорогу и не зажег масляную лампу. Всего пещер было четырнадцать, а отшельников осталось лишь двое. Что-то неумолимо менялось в жизни, и люди теряли охоту к обретению вечных истин.

В удаленном гроте, куда почти не достигали чахлые отблески дня, Нгагван различил смутные очертания человеческой фигуры. Обнаженный по пояс затворник сидел на вытертой леопардовой шкуре, вперив неподвижный взгляд в одному ему отверстую даль. Лама, возложив руки на голову грезящего, заставил растаять видения.

— Пойдешь сейчас, — сказал он, вручая послание, и, вновь коснувшись спутанных волос, повел обстоятельный рассказ о дорожных приметах.

Человек задышал глубоко и часто, словно принюхиваясь, и вдруг увидел сквозь непроницаемую толщу знакомую тропу, слюдяной щебень, каменные бедные пирамидки на перевалах и хрупкие снеговые мосты, повисшие над стонущей бездной. В раннем детстве отданный нищими родителями в монастырь, он был подвергнут придирчивому осмотру, определен на роль бегуна и, после многих лет упорных тренировок, овладел невероятным искусством горного скорохода — «лунг-гом-па». Ныне ему ничего не стоило вскарабкаться на кручи, куда не забирались пугливые улары и одинокие козлы, перемахнуть через расселину, на обрывке лианы перелететь над рекой. Оберегаемый лунатической силой, скороход не знал страха, не ведал усталости и не нуждался в пище. Его единственной задачей было добежать до цели, не останавливаясь перед препятствиями, не теряя времени на отдых и сон. Лишь достигнув цели, он мог умереть, подобно загнанной лошади, если на многодневный марафон было затрачено слишком много невосполнимых запасов энергии.

Методы подготовки бегунов хранились в строгой тайне. Выработанные еще в добуддийские времена при первых царях Тибета, они совершенствовались на тантрических факультетах, передаваемые из поколения в поколение, как вечный огонь. Осколки первобытного знания были сохранены в уединенных обителях, заброшенных в гималайские дебри. Но сколько их было в маленьких феодальных владениях, зажатых между гигантами, сотрясаемыми неотвратимой поступью всеохватного, властно перекраивающего действительность века? Интуитивное, атавистическое забивалось в щели, отступало в ледяные пустыни или корчилось в истребительном пламени. Многоглавые, многорукие боги, принявшие, дабы победить зло, демонической облик, теряли былую мощь без веры и приношений в опустевших, продуваемых ветрами храмах.

Верховный лама «Всепоглощающего света» безуспешно искал младенцев, пригодных для «лунг-гом-па», сберегая своего единственного скорохода на крайний случай. Но теперь, когда окончательно развеялись сомнения, настал черед выпустить последнего голубя в дальний и, возможно, безвозвратный полет. Старик не испытывал ни сожалений, присущих собственнику, готовому ради крайней нужды рискнуть драгоценной диковиной, ни простой человеческой жалости. Ведь судьба мальчика, обреченного, возможно, ради единого взлета на долгое прозябание в темноте, определилась задолго до того, как родители оставили его у монастырских ворот. О чем же печалиться, если у каждого существа свое особое предназначение? Овца дает шерсть, буйволиная матка — молоко, а пчелы откладывают в восковые ячейки целебный мед. Простую записку доверяют голубю, а секретное письмо, которое ни при каких обстоятельствах не должно попасть в чужие руки, — скороходу.

И когда старик снял свои сухие, лишенные веса и теплоты длани с головы юноши, тот уже подобно почтовому голубю запечатлел в себе мельчайшие подробности предстоящей дороги. Он безответно вышел на свет, который не ослепил его устремленного вовнутрь зрения, и скоро исчез за поворотом, ведущим к соседней пещере, где журчала вода, собираясь по системе лотков в квадратном проеме колодца. Там начинался подземный ход, ведущий за крепостные стены.

Провожая тающую в сумраке тень, Нгагван Римпоче почувствовал, как что-то внезапно сжало, а затем медлительно и неохотно отпустило его затосковавшее сердце. Стремясь единственно к тому, чтобы удержать неизменным былое, оно уловило приближение расставания и затрепетало, как желтый лист на ветру. Ах это тусклое дуновение, гасящее огоньки! В нем слышится наждачный шорох песчинок на золотых ликах богов, грохот и шелест расписанных фресками стен, сползающих в удушливых клубах известки.