"Натянутый лук" - читать интересную книгу автора (Паркер К. Дж.)Глава третьяИз окна на пятнадцатом этаже восточного крыла Цитадели на горе Шастел в ясный день через лагуну Мачере был виден маленький, скалистый остров Скона. Вид был не очень-то впечатляющий. Самое большее, что она могла разглядеть, это коричневую полоску на горизонте без каких-либо особых признаков, а когда небо было серым от снеговых облаков, то и вообще ничего, кроме легкой игры света и текстуры. Тем не менее она зачастую часами просиживала у окна, глядя в даль и спрашивая себя, почему народ Сконы ненавидит ее, а также ее семью и чудесный Фонд, которому она посвятила всю свою жизнь. Сегодня днем над морем шел редкий пушистый снег, и остров был неотличим от аспидного цвета поверхности лагуны, что мешало Мачере сосредоточить на нем мысли и перенестись туда. Она сидела, опершись локтями о каменный подоконник, позволив векам смежиться; она видела яснее с закрытыми глазами (прекрасный парадокс для коллекции доктора Нилы) и открытым умом. Иногда снежинки влетали через открытое окно и покрывали ее лицо влагой, словно слезы. Всю жизнь изучая Принцип, Мачера научилась различным приемам фокусирования разума. Большая часть из них были не более чем трюками, способами обмануть себя, заставив поверить, будто пребываешь в возвышенном состоянии постижения и таким образом в большей степени настроен на Принцип чем обычно; они вызывали в ней досаду, так как, безусловно, нет ничего глупее, чем пытаться обмануть себя. Но было одно довольно простое душевное упражнение, которое Мачера иногда находила полезным. Способ очистить мозг от несущественных мыслей, нечто вроде уборки в комнате, духовная стирка, однако его прозаичность не делала метод менее действенным. Она зажмурила глаза, словно, сдавливая веки, могла выжать воспоминание о том, на что смотрела, и сделать их светонепроницаемыми, а потом позволила мышцам лица расслабиться. Эта часть упражнения всегда помогала успокоиться, меньше думать об успехе или неудаче. Мачера сделала несколько глубоких вздохов и перешла к локализации различных частей своего тела и их расслаблению. Через несколько минут она зевнула, и это подтверждало, что она все делает правильно. Одну за другой она изучала мысли и воспоминания, которые прилипли к полу ее разума. Мачера вообразила, будто находится в библиотеке и что пол и столы покрыты книгами, брошенными и оставленными раскрытыми. Она представила, как по очереди поднимает каждую книгу, стирает с нее пыль, туго скручивает и вставляет ее в тубус, а потом кладет на полку. Вот, к примеру, книга обыкновенных мелочей, таких, как пара сандалий, которые надо забрать у сапожника, свежая царапина на локте, который она ободрала о выщербленный край колодца, легкая головная боль, всегда беспокоившая Мачеру, когда шел снег. Все это она медленно свернула и положила на стеллаж, а потом взяла книгу неотвязных забот… Одну за другой она свернула их все и положила на место, даже ту восхитительно соблазнительную книгу размышлений, в которой были записаны все ее мысли о теориях и интерпретациях, все, что она хотела бы считать истинным. Единый Принцип, пронизывающий все, — концепция настолько расплывчатая и туманная, что способна отпугнуть всякого, кроме наиболее настойчивых. Иногда эта тропа бывает такой широкой и ясной, что кажется вполне земной и очевидной, а потому не заслуживающей изучения. А иногда поток истощается до такого узкого ручейка, что кажется плодом воображения, чем-то таким, что человек якобы воспринимает, потому что страстно этого хочет. Между повсеместным и банальным, сомнительным и самодельным свидетельством подстерегает опасный соблазн выбрать промежуточный курс, признать, что истина должна быть средним арифметическим от имеющихся альтернатив; это то же самое, что пытаться написать историю, прибегнув к голосованию на симпозиуме историков и признав, что мнение большинства должно быть истиной. Но в поисках Принципа нет места ни здравому смыслу, ни вере, ни демократии. Принцип нельзя исправить, упростить или улучшить. Принцип таков, каков он есть. Сухие, бескомпромиссные слова, которые все студенты обязаны знать наизусть; не то, во что следует верить, ибо вера предполагает возможность сомнения, — скорее то, что необходимо принять точно так же, как человек принимает факт смерти, в которую не нужно верить. Довольно о предисловии; она представила себя делающей неловкий реверанс перед каменным изваянием, стоящим перед дверью, с тревогой ожидающей мгновения, когда ей будет позволено войти. И вот она уже за дверью, стоит на открытом воздухе, где нет ни крыши, ни стен вокруг, она всегда мысленно представляла Принцип в виде сада (как потешались чужеземцы над пристрастием жителей Шастела к маленьким клочкам организованной природы, выстроенной по ранжиру траве и батальонам вымуштрованных цветов, вытянувшихся по стойке «смирно» и по команде демонстрирующих свои лепестки!), где она могла сидеть или лежать, окучивать этот сад или срывать все, что вздумается, не опасаясь испортить общий вид. Иногда Мачера приходила сюда, чтобы выполоть ошибки или ложные умозаключения, выкопать, мульчировать и вытащить камни, выкосить, обрезать и отломить засохшие верхушки лишних вопросов. А иногда она приходила туда с корзинкой в руке, собирала, что нужно, и относила домой, хотя все это было не так просто — сад отдавал ей только то, что хотел отдать… Мачера открыла глаза и увидела мастерскую. Помещение напомнило ей двор, где работал ее отец-бондарь, потому что тут стояла длинная скамья с тяжелыми деревянными тисками, прикрученными к ней, а по стенам были развешаны знакомые инструменты: скобель, струг, деревянный рубанок, лучковая пила, тяжелый рашпиль, деревянные бруски с вставленными в них кусочками известняка, связка конского волоса, стамеска, долото, киянка и маленький медный молоток. Пол устлан завитыми белыми стружками, а на поперечных балках, скреплявших стропила крыши, покоились поленья распиленной зеленой древесины, добавляя привкус древесного сока к аромату свежеструганного кедрового дерева. Свет проникал в мастерскую через открытую ставню и падал позади человека, склонившегося над бруском, который он стругал большим рубанком, его плечи и руки двигались ритмично, как у гребца. Мачера видела только его затылок, однако старик, сидевший чуть в стороне от луча света, смотрел прямо на нее, хотя тень и скрывала его черты. — И что потом? — спросил он. Второй мужчина перестал работать и с легким стоном распрямил спину. — А после все покатилось под гору. Выяснилось, что моя проклятая сестра послала корабль, чтобы забрать меня, — если б я знал об этом, то рискнул бы уйти вплавь. Но я и не догадывался, поэтому меня доставили, словно посылку, до порта назначения и поволокли на гору, дабы я засвидетельствовал свое почтение и выразил надлежащую благодарность. — Мужчина взял рубанок и несколько секунд копался в коробке с лезвиями. — Заставила меня околачиваться в своей чертовой приемной чуть ли не битый час, что не улучшило моего настроения. — И вы выразили? Я хочу сказать — надлежащую благодарность. — Не думаю, что наш старый приятель городской префект одобрил бы мое поведение, — ответил ремесленник. — Не могу похвастать, что вел себя очень хорошо. Нет, не выразил. С другой стороны, я ухитрился выбраться оттуда, никого не зашибив, что, пожалуй, равносильно благодарности. Там вместе с бумагомарателями ошивалось ужасно много профессиональных телохранителей. У меня такое ощущение, что, если бы я вышел из себя, меня бы оттуда вынесли в мешке. — На меня тоже это место не произвело впечатления особо дружелюбного, — сказал старик. — Ну и чем вы занялись после? — Я отправился в гавань, туда, где по вечерам все прогуливаются, и продал свою кольчугу. Между прочим, выручил за нее неплохую цену; достаточную, чтобы купить кое-какие инструменты, а от оставшейся суммы получить знатное похмелье на следующее утро, когда я и отправился странствовать. А когда устал, то остановился, и вот я здесь. Старик покивал и поднес к губам деревянную чашку. Когда он снова поставил чашку, ремесленник наполнил ее из глиняного кувшина, стоявшего на полу в бадье с водой, чтобы охлаждаться. — А как мальчик? Что с ним? — продолжал старик. Ремесленник рассмеялся. — Сказать по правде, — ответил он, — когда мы добрались до Сконы и я нанес визит вежливости сестре, я о нем более или менее забыл. Домашние, приблудные и бездомные зверьки, прочая благотворительность — у меня никогда не было времени на подобные вещи. Я с радостью брошу мелочь в шляпу какого-нибудь бедняги, если испытываю к нему жалость, однако чту простое правило: благотворительность кончается дома, и если бездомный пес плетется за мной по улице, он напрашивается на неприятности. Нет, я считал, что сделал для парнишки вполне достаточно, вытащив его из костра, а там пусть заботится о себе сам. — Он вздохнул. — Однако не повезло. — Нет? — В одно прекрасное утро, — покачал головой ремесленник, — он вдруг объявился, весь такой потерянный и жалкий, а я, как нарочно, в тот момент пытался установить воротный столб, что ужасно неудобно делать в одиночку; и вот, не подумав, я сказал: «Возьми подержи», и он держал столб, пока я его забивал, а потом помог мне поднять перемычку и держал один конец, пока я соединял «ласточкин хвост». Наконец, когда работа была сделана и я понял, что он помогал мне, не сказав ни единого слова, кроме «так?»; у меня не хватило жестокости прогнать мальчишку, и с тех пор он со мной. Я учу его ремеслу, и в целом он скорее помогает, чем мешает. Впрочем, забавно, — продолжал ремесленник со смешком, — когда я пробую его чему-нибудь научить, а у него почему-то не получается, я стараюсь быть спокойным и рассудительным, но в конце концов теряю терпение и задаю парню нагоняй — он слушает точно так, как я мальчишкой слушал отца у нас дома, в длинном амбаре. И тогда я перестаю орать. Слишком хорошо сам все помню. — Вот оно что, — проговорил старик с усмешкой. — Сын, которого у тебя никогда не было. — Не было и не надо, — фыркнув, ответил ремесленник. — Я ничего не имею против компании, но никогда в ней особенно не нуждался, как другие, которые без этого не могут. Надо отдать парню должное: он много работает и очень старается, хоть и болтает без умолку. Да и черт с ним, я не жалуюсь. — Вижу, — с улыбкой проговорил старик. — Если хочешь знать мое мнение, ты становишься мягче. — Я бы сказал, выдержаннее, как то дерево наверху. А это то же самое, что сказать: я начинаю вести себя сообразно возрасту. Когда я зарабатывал на жизнь, убивая других, это не давало мне стать человеком средних лет. А тут совершенно иной образ жизни. — Лучше? Ремесленник снова задумался, прежде чем ответить. — Это чертовски тяжелый труд. Однако да, гораздо лучше. Теперь я бы не вернулся, даже если бы меня сделали императором и поселили в верхнем городе. Возможно, именно этим я всегда хотел заниматься; в таком случае надо не забыть поставить юному Темраю выпивку, когда встречу его в следующий раз. Старик рассмеялся. — Наверняка все это время он очень переживал за тебя. — Что такое сожженный город для друзей, если им хорошо?.. — Ремесленник поднял рубанок и провел им по поверхности бруска; послышался чистый режущий звук. — Я стараюсь поменьше думать об этой стороне вещей, — сказал он. — Просто удивительно, насколько лучше становится жизнь, если удается не забивать голову мыслями. Старик отпил еще, поставил чашку и накрыл ее шляпой, чтобы туда не летели опилки. — Дела идут хорошо? — Не могу пожаловаться, — ответил ремесленник. — Поразительно, насколько здешний народ плохо разбирается в луках. Не хочу до смерти утомлять вас техническими подробностями; скажу только, что для людей, выживание которых всецело зависит от их мастерства как лучников, люди на Сконе ни черта не смыслят в своем собственном рабочем инструменте. Мысль, что лук — это нечто большее, нежели согнутая палка с натянутой веревочкой, явилась для них прямо-таки божественным откровением. В сущности, — добавил он, остановившись, чтобы вытереть лоб кулаком, — дело идет даже слишком хорошо, поскольку можно работать в свое удовольствие, стоит только выйти и поискать достаточно прямой ясень. Чего сделать нельзя, потому что все они вон там наверху. — Он указал на поленья, сложенные между стропилами. — Надолго этого не хватит, но я получил заказ для армии на шесть дюжин задников с сухожилиями и просто лишусь сна, если перестану об этом думать. Если вам кто-то встретится, кому доктор прописал шесть недель полной и смертельной скуки, присылайте его ко мне, и я дам ему прикреплять сухожилия. Старик улыбнулся. — Хороший знак, — проговорил он. — Если вы вот так ворчите, значит, у вас все в порядке. Вы напоминаете фермера, который жалуется на избыток дождей. — Думаю, это называется возвращением к истокам. Что ж, — сказал ремесленник, отложив рубанок в сторону и взяв кронциркуль, — выглядит неплохо. Давайте-ка посмотрим, что у нас тут… Он выпрямился и обернулся, и когда Мачера вот-вот должна была увидеть его лицо, она подняла голову, моргнула, увидела Скону на другой стороне лагуны, чаек, кружащих в снеговом воздухе, и одинокий корабль с синим парусом, пробивающийся сквозь ветер в объятия гавани Сконы. Ну и что все это значит? Она снова попыталась представить библиотечный стол, но когда нашла в своей голове этот образ, сумела разглядеть лишь неопрятную груду бронзовых тубусов, иногда пустых, иногда с кончиками плохо свернутых книг, засунутых внутрь. Мачера зажмурилась и изо всех сил попыталась думать, однако позади глаз вспыхнула дикая головная боль, и думать стало так же трудно, как смотреть сквозь густой туман и проливной дождь. «Запомните, — говорил им доктор Геннадий в прошлом году прямо перед письменным экзаменом, — не ищите того, что хотите увидеть, или думаете, будто должны увидеть. Не ищите ничего. Смотрите на то, что есть, и все хорошенько отмечайте. То, что вы видите, всегда истинно; искажения и ошибки приходят позже, когда вы обдумываете то, что увидели». Она нахмурилась. Никто в целом мире не знает о Принципе больше, чем доктор Геннадий; в конце концов, он последний оставшийся в живых член Фонда Перимадеи, которому предстояло стать преемником старого патриарха, если бы только Город не пал. Сам факт его прибытия в Шастел сделал больше для поднятия морального духа Фонда, нежели смогли бы сто побед над врагом. К тому же именно доктор Геннадий разглядел в ней особые дарования и привел ее сюда, в Монастырь, в числе наилучших десяти процентов послушников и научил той самой технике, которую она только что применила. Следовательно, разумно было бы прекратить попытки разгадать все самостоятельно — они лишь замутят и исказят тот образ — и обратиться к Геннадию за толкованием, чтобы он сумел извлечь надлежащую пользу из важных разведывательных данных, которые могут оказаться настолько важными, что помогут выиграть войну… А может, и не стоит заходить так далеко. Все дело в том, что Мачера не знала. Она понимала только, что где-то в том разговоре кроется крохотная деталь, дающая ключ к пониманию неких важных разведывательных данных, — планы вторжения, роковая ошибка с материальным обеспечением, возможность завербовать шпиона, который обладает сведениями о чем-нибудь таком, чего она не могла и вообразить. Но разве история не переполнена достоверными свидетельствами об обрывках заурядных фраз, подслушанных в портовых тавернах или сказанных любовником во сне, которые повлекли за собой падение величайших империй и гибель тысяч людей? Одно несомненно: если она попытается выяснить все самостоятельно, то важнейший поворотный момент истории может быть упущен Шастелом из-за неспособности оценить жизненно важные факты, которые могли всех их спасти от смертельной и, следовательно, непредвиденной опасности… Мачера вскочила, с грохотом захлопнула ставни и чуть ли не бегом кинулась по коридору. Спустившись по винтовой лестнице, она добралась до кабинета доктора Геннадия, который, когда Мачера вошла, оказался пустым. — Несомненно, — пробормотал сержант, — она племянница директора. Капрал наклонился и еще раз заглянул в глазок двери. — Я слышал, что она — ее дочь. — Лучше бы такого не слышать, — ответил сержант. — Такие разговоры жизнь укорачивают. — Он провел ладонью по горлу. — Как бы то ни было, она какой-то член семьи, что значит: не нашего ума это дело. Просто будь настороже, когда приносишь ей еду. Царапаться она может только левой рукой, но брыкается — не дай Бог. Капрал мрачно кивнул. Действительно, не похоже, что девчонка в камере может кого-нибудь избить, с ее-то искалеченной рукой; казалось, она способна лишь подносить пищу ко рту да переодеваться. Но впечатление менялось, когда она начинала ругаться и орать; даже через двухдюймовую дубовую дверь от ее крика могло скиснуть пиво, и никто не смел заткнуть ей рот, поскольку она была какой-то родственницей директора. Как знать, вдруг на следующий день ее выпустят и она будет сидеть в кабинете и ставить печать на приказах, отправляющих несчастного солдата на смерть. Лучше поостеречься и держаться от всего этого подальше. — Все-таки странно, — проговорил сержант. — Одна из них, а так изувечена и сидит в камере. Бог знает, что же они делают со своими врагами. В дальнем конце коридора ключ заскрежетал в замке; кто-то отдавал приказания. Сержант быстро закрыл глазок и жестом велел капралу вернуться на пост. Когда пришедшие добрались до последних камер, сержант вытянулся по стойке «смирно», отдал честь и щелкнул каблуками, как на параде. Пришедшие не обратили на это никакого внимания. — Она здесь, — сказал капитан стражи, существо редкое и диковинное, обитатель подземелий. — Мы содержим ее отдельно от других заключенных, как вы и велели. Второй посетитель, крупный лысый мужчина в темной неформенной куртке, ухмыльнулся. — Она не заключенная, она задержанная. Тебе следует усвоить разницу. Ладно, открывай. Я постучу в дверь, когда закончу. Сержант скакнул вперед, как кукушка из ходиков, и повернул ключ; потом отошел подальше от двери, словно боялся чем-нибудь заразиться. Капитан наградил его мрачным взглядом и уселся на стул. — Дядя Горгас, — сказала девушка. — Исъют, не начинай, — вздохнул Горгас Лордан. Он плюхнулся на койку и подался вперед, упершись локтями в колени. — Выглядишь измученным, — продолжала Исъют, садясь на пол рядом с ним. Горгас отодвинулся на несколько дюймов. — Устал, — проговорил он. — И у меня не очень хорошее настроение. Что до меня, то ты можешь, черт подери, оставаться здесь сколько угодно, пока не научишься вести себя как подобает. Но твоя мать… — Исъют зашипела, как разъяренная кошка. Горгас вздохнул. — Твоя мать, — повторил он, — продолжает настаивать на том, чтобы я с тобой побеседовал. Ей хорошо говорить, — добавил он, — поскольку ей не приходится спускаться в эту задницу и глядеть на твои представления. Видимо, ей кажется, будто мне больше заняться нечем. — Ну, — пробормотала Исъют, — и чем же ты занимаешься? Горгас угрюмо покосился на нее. — Спасибо, у меня полно дел. Я неделями не вижусь с женой и детьми. У меня есть сестра, которая обращается со мной, как с озорным мальчишкой. У меня есть брат, который поселился в горах и не удостаивает меня своим вниманием, а в свободное время мне приходится вести войну. Боги, как, наверное, здорово жить по-настоящему скучной, монотонной жизнью! Как бы мне хотелось поскучать хотя бы разок, просто чтобы потом говорить, что у меня это было! Исъют взглянула на него. — Брось. Собственно, почему бы тебе не уйти прямо сейчас? Ты теряешь тут свое драгоценное время. Горгас зевнул и вытянулся на койке, сплетя пальцы на затылке. — У других есть племянницы, которые рады их видеть, любимые племянницы, которых балуют подарками, которые просят посидеть подольше, когда дядя приходит на ужин. — Другие не убивают своих братьев, — нежным голосом ответила Исъют. — У тебя могла бы быть куча племянников, если бы ты не перебил большую часть своей семьи. Горгас громко засопел. — Совершенно верно. Хотя, исключительно для точности, я никогда не убивал никого из моих братьев, а только отца и зятя. Как бы то ни было, что сделано, то сделано. Боги мои, ну какой смысл так над собой издеваться? Разве в этой семье не достаточно мучеников? Исъют улыбнулась ему. — Тебе лучше знать, дядя Горгас. И, пожалуйста, не говори, что я сама над собой издеваюсь. Вообще-то я не сама притащилась сюда и повернула ключ в замке. — Ты могла бы выйти отсюда ровно через две минуты, если бы только отказалась от своего смехотворного позирования. Если над нашей семьей и тяготеет какое-нибудь проклятие, так это мелодрама. Девушка пристально посмотрела на него, слегка склонив набок голову. — Ты уверен, дядя? — спросила она. — Мне всегда казалось, что проклятие этой семьи — ты. Горгас вздохнул. — Ладно, — сказал он. — Я повторю еще раз. В молодости я совершал ужасные поступки, так же как и твоя мать. Мы вели себя чудовищно. Мы были плохими. Но теперь мы другие, мы стараемся загладить то, что натворили. Мы стараемся помочь множеству людей, попавших в переплет, и мы очень хотим загладить свою вину перед остальными членами семьи. И прежде чем ты снова начнешь, пожалуйста, не забывай, что ты сама поклялась убить своего дядю Бардаса, а он, пожалуй, единственный полупорядочный человек из всех нас. — Полупорядочный? — взвизгнула Исъют. — Он зарабатывал на жизнь, убивая людей. Людей, которых даже не знал. — Это так, — отозвался Горгас, — но по сравнению с остальными нами… Девушка вдруг захихикала. — Знаешь, — сказала она, положив локти на край койки, — если хорошенько подумать, мы все совершенно чокнутые. Наверно, поэтому я ненавижу мать еще больше, чем тебя и дядю Бардаса. Вы двое по крайней мере простые душегубы. А ей я не могу простить того, что она со мной сделала. — Да на здоровье, — усмехнулся Горгас, сползая с койки и вставая. — Может, здесь ты и права. Но мне все видится по-другому; я не верю в то, будто порочные люди всегда порочны и не могут быть никем иным. Я хочу сказать, ты ограничиваешься здесь только индивидами, или это распространяется на целые народы? Разве только потому, что наши предки вырезали какой-нибудь город или племя тысячу лет назад, мы продолжаем оставаться негодяями до скончания времен? Так никого не останется. И подумай вот о чем: это на всех распространяется? Взять Темрая и жителей равнин. Они окружили город и перебили всех жителей; ладно, они злые, они негодяи; но они сделали это потому, что народ Города имел обыкновение нападать и убивать их… — Мой дядя Бардас имел обыкновение убивать их. В первый раз на лице Горгаса появилось выражение, предупреждающее, что он может разозлиться. — Да. А еще он спас тебе жизнь. Он пощадил тебя, когда ты пыталась его убить, к тому же вытащил тебя из Города, когда должен был думать о себе. А ты продолжаешь твердить: он должен умереть. Хорошо, если бы ты его убила, что бы это тебе дало? Девушка задумалась. — Яблочко от яблоньки, вероятно. — Она подняла изувеченную руку. — Погляди на меня, черт возьми. Я такая же порочная, как и все вы, только недееспособная. Я убийца, которая даже не может убить. Ты даже не представляешь себе, как я горжусь тем, что не только отвратительна, но и бесполезна. Горгас протянул руку и дважды постучал кулаком в дверь. — Мелодрама, — повторил он. — Высокая трагедия. Семейные проклятия, отравленная кровь и падение богов. Крикни мне, когда надоест, и, может быть, я тебе когда-нибудь покажу, каков настоящий мир. Покуда сиди здесь и пиши свои стишки. А я прослежу, чтобы они никому больше не попались на глаза. Ключ повернулся, и Горгас распахнул дверь, отшвырнув сержанта. Дверь снова захлопнулась, и ключ опять повернулся. — Ладно, — сказал Горгас, — выведи меня отсюда. И, черт возьми, приберитесь в камере. Я бы там и свинью держать не стал бы. Выбравшись из подземелья, Горгас почувствовал себя лучше, а к тому времени, когда он вышел из узилища и очутился на свежем воздухе во дворе, чувства разочарования и злости достигли контролируемых уровней, что уже было неплохо. Горгас Лордан строил свою жизнь вокруг того принципа, что позитивное мышление решает проблемы; ему было совершенно непонятно монолитное отрицание, с которым, следовательно, трудно найти общий язык, и поэтому он всегда находил окольный путь вокруг неподвижного предмета. Одной из его любимых историй была байка о двух генералах, командовавших армией, перед которыми встала проблема осады неприступного города. Они сидели в палатке, с отчаянием взирая на массивные стены перед собой, и старый генерал, вздохнув, сказал: «Мы никогда не сможем взять этот город». Молодой генерал улыбнулся и ответил: «Тогда нам лучше поискать способ вообще не брать его». После чего объяснил, как можно провести армию другой дорогой, полностью минуя город и зайдя в незащищенный тыл врага, тем самым выиграв войну и не обращая внимания на непреодолимое препятствие. В настоящий момент Горгас еще не знал, как применить этот урок в деле своей непримиримой племянницы или не менее непреклонного брата; однако он знал что такой способ должен существовать просто потому, что он существует всегда. Вторым даром, сильно помогавшим ему все эти годы, была способность полностью выбрасывать из головы сложную проблему, освобождая ум для решения тех задач, с которыми по силам справиться. Решение проблем зачастую придавало Горгасу уверенность и просто инерцию для преодоления, казалось бы, неразрешимой задачи. К счастью, следующее дело в его списке было вполне решаемым, и Горгас почувствовал, что ему не терпится за него взяться. Он быстро спустился с холма к причалу и на лодке доплыл до маленького острова у входа в гавань, где беженцы из Шастела селились в беспорядочно разбросанных строениях из дерева и парусины, своего рода гибридах хижин и палаток, пока ожидали постоянного места проживания. На человека, лишенного такого, как у Горгаса, отношения к решению проблем, этот лагерь произвел бы гнетущее впечатление, поскольку был переполнен живыми напоминаниями о досадных неудачах. Это было место, куда в конце концов люди попадали, когда Банку не удавалось защитить их от мстительности Фонда. Семьи, теснившиеся здесь, видели, как жгли их дома, угоняли скот, вытаптывали посевы; они по определению находились здесь потому, что им больше некуда было податься, а те, кто им говорил, что все будет хорошо, их подвели. Однако для Горгаса Лордана они стали манной небесной. Поначалу он искал тут рекрутов для своей армии, поскольку именно в этом он больше всего нуждался; между тем здесь также имелись женщины, дети и старики, и они представляли собой ресурс, пренебрегать которым слишком расточительно — почти так же нелепо, как бросать хорошее поле из-за отсутствия мешка семян и нежелания пахать. Горгас взял на себя управление лагерем, провел инвентаризацию всего, что там имелось, и разработал наилучший способ применения того, что у него есть. Благодаря его воображению и титаническим усилиям лагерь теперь было приятно посещать. Войдя в ворота (постоянно открытые, поскольку уже не требовалось держать голодающих недовольных взаперти, дабы они не пошли по дурному пути), Горгас миновал плац, где тщательно отобранные им инструкторы превращали взрослых мужчин в умелых и дисциплинированных воинов-лучников, и повернул на узкую дорожку; та бежала между длинными сараями, где работали женщины и дети, изготавливая вещи, в которых столь остро нуждался Банк. В каждом сарае размещалась отдельная мануфактура. Сначала Горгас прошел мимо двери пошивочной мастерской, где производили форму и сапоги для армии, причем все самого отменного качества. За ней находилась фабрика кольчуг, где несколько сотен женщин, сидя на скамьях за длинными столами, скрепляли тысячи стальных колечек, из которых в итоге получались кольчуги; у каждой работницы была пара щипцов, чтобы брать и сгибать кольца, которые им подносили по десять тысяч в плотно сплетенных ивовых корзинах носильщики, весь день сновавшие между этим сараем и кузницей, где сотня наковален располагалась вокруг гигантского центрального горна; у каждой наковальни один кузнец плющил молотом раскаленный докрасна стальной брусок в проволоку, а второй наматывал ее на катушку, прежде чем разрубить вдоль, чтобы получилась очередная корзина колечек. За кузницей находился перьевой сарай, где четыреста женщин и детей сортировали перья по размеру, разрезали их вдоль острыми ножами, расправляли и прикрепляли к древкам стрел при помощи сухожилий, смоченных клеем. Сами же древки изготавливались в следующем сарае, за столами с выдолбленными трехфутовыми желобками; в эти желобки работницы клали побеги кизила и тростника, из которых делались стрелы, и, выровняв поверхность, поворачивали заготовку на несколько градусов, пока в конце концов те не становились совершенно круглыми, прямыми древками одного размера и диаметра. Всего в лагере было шестьдесят сараев, каждый из которых полностью удовлетворял потребности Банка в том или ином военном изделии, и все за ничтожную часть той цены, которую пришлось бы заплатить за эти товары на свободном рынке. Что же до работников, то они были сыты, одеты и заняты, вместо того чтобы бесцельно слоняться и голодать. Горгас считал, что это его выдающееся достижение; и все благодаря здравому взгляду на проблему и пониманию скрытых возможностей. Сегодня дело Горгаса касалось управляющего костяной фабрики. Каждая стрела оснащалась костяным кончиком, вырезавшимся по определенной форме, в котором с одной стороны просверливалось отверстие для древка, а с другой пропиливался желобок для тетивы. Проблема, которую Горгасу предстояло решить, заключалась в доставке кости. Сырье поступало со скотобойни, находившейся на другом конце острова; там забойщики отделяли кости от плоти, очищали и грузили на телеги (шесть повозок ежедневно, чтобы удовлетворить потребности фабрики); когда их привозили, кости сортировались по типу и размеру, распиливались на одинаковые кусочки, и зловоние от распиленных костей висело над всем лагерем. Несколько последних партий костей явно были плохо очищены. Управляющий фабрики подал официальную жалобу начальнику бойни, а тот обиделся и написал ответную жалобу касательно ошибочной погрузки фабричными возчиками костей и о ряде других недочетов в работе фабрики, что на самом деле его совершенно не касалось. Теперь управляющие друг с другом не разговаривали, поставки сократились всего до одной повозки, и производство почти остановилось, что в свою очередь влияло на работу четырех других сараев. С точки зрения Горгаса, это являлось еще одним примером того, как человеческие взаимоотношения вносят неразбериху. Как выяснилось, слух о том, что Горгас Лордан приезжает наводить порядок, возымел поразительное действие на обоих управляющих; у них состоялась весьма продуктивная встреча по поводу возникшего недопонимания, и три огромные телеги с безукоризненно очищенными костями уже пробирались по узким переулкам к фабрике, в то время как обе стороны искренне отзывали свои жалобы и, демонстрируя добрую волю, всячески благодарили друг друга за сотрудничество. Горгас был в высшей степени доволен, поздравив всех с отличной работой, и воспользовался случаем, чтобы сделать внеплановую инспекцию — неожиданно большая честь, как поспешно заявил управляющий. — Хотя все равно будет недовыполнение, — произнес Горгас, проходя между рядами скамеек. По обеим сторонам от него сидели человек двадцать детей, прилежно пропиливающих прорези в полуготовых костяшках. — Кстати, нельзя ли здесь что-нибудь сделать с освещением? Для тонкой работы темновато. Управляющий кивнул секретарю, чтобы тот сделал пометку. Секретарь торопливо записывал, держа вощеную дощечку на левой ладони, — в нем сразу можно было узнать писца по мозолям на кончиках пальцев и по манере разминать кисти рук, когда он не писал. — Полагаю, нам придется покрыть нехватку с помощью городских подрядчиков, — продолжал Горгас. — Размести заказы у обычных поставщиков и отошли накладные в мою контору. Я сам ими займусь. Лордану не надо было оборачиваться, чтобы узнать, какое выражение появилось на лице управляющего; для него внешний заказ представлял собой одну из немногочисленных возможностей подработать несколько четвертаков на стороне, но только если накладные проводились через фабрику. Это условие прозвучало как выговор, а тон, каким оно было произнесено, содержал более чем прозрачный намек, что управляющий несколько зарвался. — И если у тебя снова возникнут проблемы с поставкой, просто дай мне знать. В конце концов, мы все делаем общее дело. Управляющий вежливо поблагодарил Горгаса за помощь, и тот заверил его, что это сущий пустяк. — Собственно, — добавил он, поворачиваясь лицом к управляющему, — вот еще что. Когда будешь писать заявку, сделай заказ на… что, двенадцать дюжин? Да, пусть будет так… человеку по имени Бардас Лордан. Он живет в горах. Это мой брат. Управляющий дважды кивнул и передал приказание секретарю, который уже записал его. — Разумеется. Непременно. Внести его в список наших поставщиков? Горгас немного подумал. — Лучше сначала посмотри на качество его работы. Конечно, членам семьи время от времени надо помогать, но мы делаем это не ради спасения души. Впрочем, думаю, что все будет в порядке. Он хороший мастер. Если управляющему и было любопытно, почему брат главного администратора (а следовательно, и самого директора) зарабатывает на жизнь ручным трудом среди гор, он этого не показал. Сам управляющий совсем недавно прибыл на Скону из Шастела в утлой протекающей лодке, не имея при себе ничего, кроме куртки и пары башмаков. Для управляющего главный администратор являл собой центр мироздания; это Горгас Лордан лично подписал договор, позволивший выплатить долг Фонду; а когда он, шатаясь, вышел из лодки в порту, один из клерков Горгаса встретил там его семью, отделив от толпы беженцев, которых вели в лагерь. Управляющий не имел понятия, почему для такой важной работы выбрали именно его и что от него в один прекрасный день потребуют взамен. Но причина не важна; важно то, что свой рабочий день он проводил в конторе за столом, в то время как люди ничем не хуже его, а может, даже и получше, давились от кашля в пыли и зловонии у распилочных станков. — Хорошо, — сказал Горгас. — Думаю, с этим мы разобрались. Если возникнут какие-нибудь проблемы, ты знаешь, где я. — Он поглядел поверх рядов скамеек, слушая визг пил и скрежет напильников по кости, раздававшиеся со всех сторон. — Знаешь, все это производит приятное впечатление. Ты прекрасно поработал. — Спасибо, — ответил управляющий. — Давайте рассмотрим, — сказал Геннадий, — две противоположности, которые соединяются, чтобы создать эту штуку, что мы называем Принцип. Назовем их, — он сделал эффектную паузу, — давайте назовем их Одинаковое и Другое. Об Одинаковом сказать нечего; оно всегда одно и то же, оно имеет только одну природу. Оно не может быть ни изменено, ни улучшено, ни ухудшено. Вам, возможно, покажется трудным вообразить эту противоположность; подумайте о гранитном утесе, и рано или поздно вы представите, как море подмыло его и он рухнул или как люди вырезают из него камни и вывозят на телегах. Вы могли бы, думаю, попытаться вообразить смерть, однако смерть является лишь одним из этапов цикла. Если предмет сейчас мертв, значит, когда-то он был жив. Одинаковое представить себе очень трудно; поэтому вы должны принять его на веру и представлять его главным образом тем, чем оно и является, — противоположностью. Он снова замолчал и обвел взглядом зал, довольный тем, что все еще способен удерживать внимание сотни молодых людей с помощью того, что, как ему было известно, столь же банально, как восход солнца. — Теперь рассмотрим Другое, — продолжал Геннадий. — С Другим проще. С Другим настолько проще, что запросто поверишь, будто Другое является чем-то более важным, более реальным, нежели Одинаковое. И это было бы очень глупо, потому что Одинаковое — это мир, а Другое — это Принцип. Вы что-нибудь понимаете? Или я слишком тороплюсь? Риторическая пауза. Само собой, никто из них не понимал. Пока. — Позвольте коснуться некоторых тонкостей, — сказал он. — Я хочу, чтобы вы подумали над концепцией продукта. Возьмем, к примеру, тепло. Тепло является продуктом горючего и огня. Сожжем дерево; огонь превращает древесину в пепел и дым. В этом легко усмотреть Другое, поскольку там, где некогда было дерево, теперь только уголь и запах гари — состоялся акт Другого. Но вглядитесь повнимательнее и попытайтесь увидеть действие другой противоположности. Исчезло ли дерево? Нет, оно по-прежнему здесь, в пепле, дыме и тепле огня. Иными словами, имел место также акт Одинаковости, достигнутый при посредстве продукта. Одинаковое и Другое пришли в столкновение, они вступили в войну, Другое пришло и ушло, а Одинаковое остается в продукте акта — которым в случае сжигания дерева являются пепел, дым и тепло. Это, разумеется, очень простой пример, но он поможет вам увидеть, что Другое может быть не таким важным, каким вы его считали. Возможно, вы даже спросите себя, всегда ли Одинаковое одинаково и всегда ли Другое — другое. Запутались? Попробуйте еще раз, теперь вы уже знаете больше. Каждый раз, когда вы сжигаете дерево, вы получаете пепел, дым и тепло; вы получаете то же самое иное, это иное всегда то же самое. Теперь вы можете спросить себя, а действительно ли существует такая вещь, как Другое, или просто Одинаковое в некоей иной конфигурации, дерево становится пеплом таким же образом, как жизнь превращается в смерть или ночь превращается в день? Можно ли сжечь дерево и получить цветы и молоко? Вот это было бы Другим. Что и говорить, у каждого из присутствующих в зале на лице было написано полное недоумение; большинство из них, как ему было известно, лихорадочно пытались понять, кто такой доктор Геннадий — замечательный мудрец или буйно помешанный. Очень хорошо. — Так вот, — возобновил лекцию Геннадий, — судя по вашему виду, вы уже получили примерно столько знаний, сколько в состоянии усвоить за один день, поэтому я предложу вашему вниманию лишь еще один предмет. Давайте примем, что Одинаковое всегда одинаково, а Другое всегда другое; ключ к головоломке должен каким-то образом быть связан с природой этого расплывчатого третьего фактора, продукта. Где есть продукт, там должен быть процесс. В нашем примере с деревом процессом является горение. Мы видели, что продукт может быть как актом различия, так и актом одинаковости. Пепел, дым и тепло отличаются от дерева, однако они по-прежнему дерево, они являются продуктом процесса горения. Это может привести вас к убеждению, что именно Процесс создает различие, если бы только Продукт Процесса горения не был всегда одинаковым. Итак, вместо двух неудобопонятных абстракций мы имеем уже четыре. Неужели они все одинаковы? Или они различны? Мне бы хотелось, чтобы вы подумали над этим, прежде чем мы снова встретимся; и если к тому времени кто-нибудь из вас сумеет решить эту головоломку, пожалуйста, не стесняйтесь, выходите сюда и ведите урок; конечно, при условии, что вы сможете доказать свое понимание всего этого, спалив деревяшку и получив цветы и молоко. — Он замолчал и усмехнулся. — Свободны. Возвращаясь в свою квартиру, Геннадий чувствовал некоторую вину, как будто делал что-то бесчестное; словно пытался убедить своих слушателей в некоей невразумительной философской доктрине, вытаскивая из шляпы кролика, и ему это удалось. Геннадий подумал, а почему это его волнует? Похоже, вину порождала его попытка сделать так, чтобы предмет казался интересным, что, безусловно, было жульничеством. — Доктор Геннадий! Опять этот голос. О черт! — Мачера, не так ли? — проговорил он, поворачиваясь и безуспешно стараясь выглядеть болезненным и забывчивым. — Ах да, ну конечно же. Чем могу служить? Чудовищное дитя неслось на него, и ее круглое лицо могло бы служить эталоном застенчивости и преданности. — Несомненно, несомненно, — ответил Геннадий. — Пойдемте со мной. Вот уже не в первый раз он позавидовал годам и недугам своего старого приятеля и коллеги Алексия, благодаря которым люди так много ему прощали. Геннадий же был моложе и значительно бодрее, и потому жалости к нему не знали. — Только не слишком долго, — добавил он со слабой надеждой. — У меня еще очень много всякой бумажной работы, знаете ли. Девочка Мачера, надо отдать ей должное, стала исправляться; она не начинала разговора, покуда Геннадий не сел и не скинул один ботинок. — Я считаю, что то, что вы говорили на лекции, просто захватывающе. И так правильно! Вот только, — продолжала она с каким-то мечтательным блеском в глазах, — я всегда думала об этом как о толстом огромном дереве, которое упало и лежит, и если найти в нем трещину и вбить клин, оно вдруг развалится надвое, вот так. — Простите, — перебил Геннадий. — Думали о чем? — Простите? — Что это, — осторожно сказал Геннадий, — то, о чем вы всегда думали как о бревне. — Что? А-а, понимаю. Ну, Одинаковость, видимо. Или что-то такое, что не Принцип, — я тут немножко путаюсь. Но Принцип вроде клина; находишь трещину, а все остальное очень просто. Какой тут правильный технический термин? Механический выигрыш в силе, точно. Девушка, казалось, была озадачена. — Ах, совсем нет. Все дело в том, что Принцип — это то, что ты используешь, чтобы превратить Одинаковое в Другое. Я хочу сказать, когда оно не хочет превращаться. Ему искренне и страстно хотелось, чтобы она ушла, эта девушка с миловидным личиком, которая так беспечно болтает о применении Принципа — словно мышонок разглагольствует о том, как запрячь сотню кошек в телегу с сыром, — но ужас в том, что она — Извините, — проговорила она. — Я опять слишком много болтаю? И бегу, еще не научившись ходить. Видите ли, я никогда раньше не думала об этом в таких терминах, но ведь совершенно очевидно, что подобный взгляд — правильный. Да вы, конечно, и сами знаете, — добавила она с легкой улыбкой самоосуждения. — Нет, что я на самом деле хотела сделать, так это рассказать вам о проекции, которую я выполнила, пользуясь той особой формулой, что вы меня научили. Мачера, глядя ему в глаза, улыбнулась. — Давайте я вам просто покажу. …И прежде чем Геннадий успел опомниться, он вдруг очутился рядом с ней в какой-то мастерской около длинного верстака с прикрученными к нему тисками и массой диковинных инструментов, развешанных по стенам (хотя, поскольку она тоже здесь присутствовала, он понял, что, по крайней мере на какое-то время, знает, что вон там лежит скобель, а там — тесло, рубанок, а те тонкие штуковины были пучками конского волоса, который благодаря жесткости и шероховатости можно использовать для шлифовки деревянных изделий). Свет проникал в мастерскую через открытую ставню и падал на спину мужчины, склонившегося над верстаком, — батюшки мои, да это же полковник Бардас Лордан, фехтовальщик, — и на беседующего с ним старика, оказавшегося человеком, которого Геннадий знал очень даже хорошо. — Алексий? Патриарх поднял глаза и увидел Геннадия. — Извините, одну секунду, — сказал он Лордану, который кивнул и продолжал работать. — Привет, Геннадий. Только вчера вспоминал о тебе. Даже не знал, жив ли ты. — Я тоже. Я имею в виду, — поправился Геннадий, — не знал, жив ли ты. Доходили какие-то слухи, да уж очень невероятные. Боги мои, как я рад, что снова вижу тебя. Алексий тепло улыбнулся. — Я тоже. Хотя обстоятельства… — Понимаю, — поспешно согласился Геннадий, — обстоятельства вряд ли можно назвать идеальными. Послушай, извини, если вопрос покажется идиотским, но когда это происходит? Мы в настоящем, или в будущем, или где? Алексий немного подумал. — Полагаю, это не настоящее; я хочу сказать, что еще не встречался с Бардасом в реальной жизни, даже как следует не выяснил, где он живет, знаю только, будто где-то в горах, то есть где угодно. Наверное, будущее. — Понятно, — отозвался Геннадий. — Что ж, по-своему успокаивает. По крайней мере можно предположить, что оно у нас есть. У тебя все в порядке? Алексий кивнул. — Пожалуй. Очевидно, неудобства, неуверенность и беготня от погони подходят мне больше, нежели уют и покой. Я бы даже сказал, что чувствую себя на десять лет моложе, если бы знал, когда все происходит. А как ты? — Ну, не так уж плохо. Средне, пожалуй. Если не считать, — добавил он, — проблемы, которая у меня возникла. — Да? А в чем дело? Силы небесные, он не понимает. — Видишь ли, — сказал Геннадий нетерпеливо, — это не того свойства тема, которую мне хотелось бы обсуждать в присутствии… э-э… этой юной дамы. Лучше, видимо, в другой раз. — Что? А, правильно. Надо будет попробовать, но только чтобы все было после этого раза. А то я не пойму, о чем ты говоришь. — Алексий! — Прости. Я не хотел быть грубым, просто… ну, немножко смешно, правда? Нормальные люди пишут письма. Извини; я лучше… …И пальцы Геннадия вцепились в подлокотники кресла. Голова болела так, словно кто-то, приняв ее за воротный столб, прибил к ней перекладину. — Вообще-то, — пробормотал он, — все было очень хорошо. Вы… э-э… научились это делать совершенно самостоятельно? Мачера радостно кивнула. — Оно просто как бы само пришло ко мне. Только я, конечно, все делаю неправильно, — спохватилась она, и лицо ее погрустнело. — Наверное, получилось, потому что раз вы присутствовали… — Понятно, — уже спокойно сумел произнести Геннадий. — Значит, в первый раз слова были другие? — Тогда этот старик и второй мужчина разговаривали, — ответила Мачера и коротко пересказала беседу. — Извините, неужели это означает, что я… ну, что-нибудь изменила? — Ничего существенного, я уверен, — успокоил Геннадий, который отнюдь не был в этом убежден. — Того человека, с которым я разговаривал, зовут Алексий; в Перимадее он был моим другом и начальником. Он был там патриархом Фонда. — Девушка, как и следовало, была поражена. — А также, — продолжал он, сам не зная зачем, — величайшим, видимо, авторитетом в мире по… э-э… проекциям. Мы очень долго совместно исследовали этот предмет. Геннадия как будто ударили ногой в живот. — Пожалуй, лучше не делать этого, — удалось ему выговорить. — Он… э-э… очень замкнутый человек и… — Разумеется. Не надо было мне даже предлагать. — Девушка посмотрела на свои ноги. — Боюсь, меня иногда немного заносит, — добавила она. — Это очень нехорошо, правда? — Давайте просто скажем, что к подобным вещам следует относиться с должным уважением, — услышал Геннадий сам себя. — И, безусловно, с осторожностью. Я никоим образом не хочу вас пугать, но это может быть… э-э… буду с вами совершенно откровенен, может быть довольно опасным. Для вас, я имею в виду. Если продвигаться слишком быстро, не зная правильных приемов и тому подобного. — Ясно, — проговорила девушка. — Ой, мне действительно очень жаль. Просто я не думаю, в этом моя беда. Геннадий сделал глубокий вдох. Интересно, то, что он видел, было слабым проблеском света? Или просто дырой в небесах, через которую вот-вот снизойдет катастрофа? — Ну да ладно, право. А вы делаете успехи. Весьма удовлетворительные успехи. Однако поскольку вы уже так продвинулись, может, вам действительно следует на некоторое время перестать выполнять проекции самостоятельно? Как вы полагаете? — Ой, совершенно правильно, — быстро отозвалась Мачера; она была похожа на ребенка, которому пригрозили, что сейчас отнимут его любимую игрушку, а потом добавили милосердное слово «если». — Конечно, меньше всего мне хотелось бы проявить безответственность. Я хочу спросить… вы не отказались бы помогать мне? То есть быть там, когда я выполняю проекции? Конечно, если это вас не затруднит. Если затруднит… Геннадий тонко улыбнулся. — Именно для того я и здесь, не так ли? |
||
|