6

Эти три насквозь пропитанных солнцем дня, что провели они в захудалом курортном городишке на далеком океанском побережье, Кларе предстояло запомнить на всю жизнь; и вот она вновь очутилась в Тинтерне, еще ошеломленная всем, что было и чего не было.

Все мысли ее поглощал Лаури, но минутами она старалась от него оторваться, думать о делах, которые надо делать, и кое-как, словно ощупью, с ними справлялась. Ей казалось, она теперь стала другая, красивая. И Тинтерн тоже менялся – поблекшая под слоем августовской пыли кучка домов и домишек, ничтожная, безликая, которую не упомнить и не отличить от множества других, точно таких же, раскиданных вдоль того же шоссе. Кларе казалось, она так и сияет среди этого убожества – красотой, здоровьем, сообразительностью. Она вся светилась и ликовала наедине с собой, полная счастья куда большего, чем все, что ей обещали дешевые книжонки о любви и иллюстрированные журналы.

«Ну, вот все и решилось», – думала Клара в первый и во второй день, греясь рядом с ним на солнышке и лениво присматриваясь, как живут своей жизнью обитатели соседних «дачек» – взрослые и их дети. «Уж наверно, все решено. Ведь Лаури сейчас ни о чем не беспокоится». Порой он растянется на животе; наклонишься, заглянешь ему в лицо, а оно прямо как неживое – нет в нем ничего такого, от чего можно смутиться и растеряться. А потом перевернется на спину, согнет ноги, так, что коленки стоят торчком, и неотрывно читает дешевые книжки с пустынями или джунглями на обложках; дочитает до конца, презрительно фыркнет и смахнет книжку с одеяла на горячий песок. Вот тут-то Кларе всего тревожней. Ясно, ум Лаури отключился от чего-то одного и сейчас зацепится за что-нибудь другое, но в эти мгновенья нерешительности он как будто не сразу вспоминает о ней. Впрочем, через минуту-другую обычно вспоминает. Приятно ощущать на себе его взгляд, и расчесывать длинные-длинные волосы, и смотреть на океан – такой огромный, что рядом с ним, как было там, в долине, люди тоже словно вырастают и становятся великанами.

Может, все дело в том, что сам Лаури в ее глазах – великан, кажется, он даже солнце заслоняет. Чуть не весь день он заполняет ее мысли, а ночью она засыпает, сжавшись в комочек, у него под боком, и, если надо, у него станет искать защиты. «Он, видно, про все это даже не думает», – говорила она себе и ждала подходящей минуты, чтоб спросить, какие же у него планы, не забыл ли про ее записку мистеру Пельтье насчет четверга. Неужели вот так-таки настанет четверг и она вернется за прилавок, будто ничего не случилось? В это невозможно было поверить. Но, наверно, в глубине души она с самого начала с этим мирилась, ведь не так уж ее ошарашило, что в четверг она опять очутилась в Тинтерне, как и говорил Лаури.

Те дни на побережье словно мелькнули среди лета ослепительной и неразличимой в подробностях вспышкой, и Кларе только и остались от них две фотографии: она и Лаури по очереди снялись возле роликового катка; у Лаури лицо было настороженное – так смотрят люди, когда видят свое отражение (там напротив висело зеркало); а Клара вышла как-то неясно, очень красивая, но на себя не похожая, рассыпанные по плечам волосы так и светятся, по краям карточки все расплылось, и лицо тоже смягченное, затуманенное – что-то при съемке разладилось. Клара надеялась, что Лаури попросит у нее карточку, но он об этом и не заикнулся.

И еще осталось покрытое золотистым загаром довольное тело, и столько воспоминаний, и обещание Лаури вернуться в воскресенье через две недели – раньше никак не получится, сказал он, так сказал, будто это его огорчало… и еще осталось смутное опасение, что зря она не береглась, как велел Лаури (он сам купил в аптеке что надо и немножко сердился, что у нее на это не хватило смелости)… да, может, и зря она ленилась. Хотя пока еще ничего не известно.

Когда Лаури в первый же день сказал: «Надо думать, у тебя нет охоты забеременеть?» – Клара прекрасно расслышала это слово, но тотчас выкинула его из головы. Больше она про это не думала. Будто слово это, как многое множество незнакомых, загадочных слов, какие читаешь в словаре, не имеет никакой силы, пока в него не поверишь. И потом, ведь беременеешь совсем не так быстро. Это Соня говорила. Соня сказала – некоторые женщины сколько лет хотят ребенка, да не получается, и это чистая правда. Некоторые люди говорят обратное, но это просто чтоб напугать девчонок. Соня отвергала и презирала без разбору все, что «говорят» – особенно что говорят женщины, это ее презрение передалось Кларе и на время прибавило ей храбрости. Ей представлялось, как Соня кривит губы, насмехаясь над дурами, которые только и знают, что каркать да других пугать (она-то их наслушалась, потому что связалась с женатиком). Соня теперь поминутно взрывалась, и Клара ее избегала: еще наговорит невесть чего. Быть может, Соню злило безмятежно-спокойное Кларино лицо, потому что в самой Соне любовь все растревожила, взбаламутила, выставила напоказ все колючее, угловатое и в лице и в характере. А Клара стала мягче, спокойнее. Порой лицо ее казалось бессмысленным – но это потому, что она была поглощена воспоминаниями, сосредоточенно перебирала их, сызнова приводила в порядок. За четыре дня их накопилось не так уж и много, они сливались друг с другом, чуть не все слились воедино. Но опять и опять вставали перед глазами образы самые любимые: Лаури в ту или эту минуту, Лаури смотрит на нее с тем или с этим выражением… Однажды какой-то человек через плечо что-то сказал Кларе – Лаури сгреб его, тряхнул, тот вырвался, сказал – отстань, мол, и Лаури на миг остановился, а потом кинулся за ним, ухватил одной рукой за шиворот, пихнул – и даже по напрягшейся голой спине и плечам видно было, до чего он взбешен. Когда он вернулся, ей было очень стыдно – потому что он разозлился не из-за нее, нет, он разозлился просто от нечего делать. Случай этот тоже запомнился накрепко. А всякий раз, когда она говорила вслух: «Я тебя люблю», слова эти вырывались мучительно, через силу, будто внутри у нее засел какой-то дьявол, и неистово метался, и не находил покоя. И еще вспоминалось: сноп солнечных лучей в окне (они остановились в чистеньких, но довольно шумных меблированных комнатах), несколько потеков на потолке, и все закусочные и ресторанчики, куда они заходили поесть, и как Лаури сжимал ее плечи или плавал вокруг нее широкими кругами… было о чем подумать.

Дни шли, и она все чаще задумывалась о ребенке от Лаури. Мысль пробилась сквозь толщу будней, разорванную ярким солнцем, и стало ясно: она беременна, иначе просто быть не может. Однако она ждала. У нее вошло в привычку грезить сразу и о Лаури, и о ребенке, они странным образом сливались в одно, и страшная поначалу мысль обернулась снами наяву, которых она теперь с нетерпением ждала. Если у нее родится ребенок, это будет ребенок Лаури, его подарок, не чей-нибудь, и уж он-то с ней останется. Поначалу Лаури несколько раз спрашивал: «А ты побереглась, сделала что надо?» – но потом перестал, потому что Клара очень смущалась. Иногда они сразу засыпали, и он не мог не знать, что ничего она не сделала, но забывчивость окутывала их обоих, точно ленивая теплынь побережья, и внушала: все хорошо… Кларе думалось: все всегда будет хорошо, будущее раскинулось перед ними, как побережье, как сам океан, без конца и края – но всегда один и тот же, неизменный, все можно предсказать заранее. Наверно, и у них так пойдет, как только Лаури начнет оседлую жизнь. Наверно, про себя он давно все решил и уж больше с ней не расстанется… но немного погодя, когда она вернулась в Тинтерн, пришлось ей отказаться от этой надежды и задуматься над совсем иным будущим.

Мысли словно бы текли в два слоя: на поверхности тревога – вдруг будет ребенок? Или еще – вдруг Лаури к ней больше не тянет и он ее бросит? Но это только так, поверху. А то, что было в глубине души, прорвалось однажды, когда она вдруг сказала Соне: – А хорошо бы родить ребеночка. И тут же спохватилась – что же это я такое говорю? Соня уж так презрительно фыркнула, будто забавы ради подкинула Кларе дохлую крысу или швырнула в лицо грязную тряпку. Но Клару это ничуть не задело. Она чувствовала себя точно растение, у которого стебель только с виду тоненький и слабый, а на самом деле крепкий, еще покрепче стали; вроде как полевые цветы – в непогоду их совсем прижмет к земле, а потом понемногу опять поднимутся и оживут. Первая ее мысль была: «Лаури будет зол как черт, скажет, почему я не побереглась». А потом она подумала: «Ребенок будет больше его, чем мой, ведь он старше». И вспомнилось, сколько раз он бывал ласковый, притягивал ее к себе мягко, словно невзначай… вот это было самое хорошее! В такие минуты они были по-настоящему вместе. На побережье Лаури, бывало, замечтается, и видно, что его занесло невесть куда, а замечтается она – и это как остановка на полном ходу, когда рад бы весь век больше не двигаться; но, несмотря ни на что, в иные минуты они были по-настоящему вместе.

Она очень привязалась к детям Джинни, особенно к маленькому. В воскресенье отправилась с ними на загородную прогулку, затеянную благотворительным обществом (хотелось чем-то занять время, дожидаясь Лаури, он обещал прийти не раньше восьми), и все просила, чтоб ей дали подержать малыша, даже когда Джинни не прочь была понести его сама. Джинни опять была беременна. Боб, ее муж, все еще не нашел работы, и они жили у матери Джинни.

Шли медленно, тесной компанией. Клара подумала – сегодня на гулянье все люди выглядят по-особенному, не так, как всегда. Старухи пришли в шляпках, в круглых черных соломенных шляпках, на которых красовались искусственные цветы, чаще всего фиалки. Мужчины почти все явились в парадных костюмах, хоть видно было, что им и жарко, и неловко. Джинни надела прозрачное платье с длинными рукавами, она уже посадила на него пятна – пока ехали в машине, пролилось молоко из бутылочки, которую захватили для маленького, – но лицо ее порозовело от музыки, от праздничного оживления, и ее, видно, не огорчало, что Боб идет не рядом, а на несколько шагов впереди. На Клару поглядывали, и она лениво, мечтательно улыбалась в ответ: не диво, что люди смотрят, на нее стоит посмотреть, и она готова вознаградить их за это. У пивного павильона добровольной пожарной команды – это была самая большая из всех разбитых на лугу палаток – стояла Соня со своим дружком, но Клара к ним не подошла. Джинни подтолкнула ее локтем и сказала:

– Вот нахальные, а?

Клара только пожала плечами. Так удивительно, но и радостно, тепло на сердце, и надо установить какое-то равновесие между своей тайной, которую она теперь уже твердо знает, и этим пестрым, шумным праздником, и никак не опомниться от удивления, что есть у нее этот секрет, которого никто-никто не знает, даже Джинни.

Подошли к палатке, где шла игра в бинго2, и Клара с Джинни сыграли разок-другой; малыш хныкал и дергал Клару за юбку, а старший мальчик все запихивал в рот сухие кукурузные зерна, которые они переставляли на истрепанных, засаленных картах. Рядом остановилась важная толстуха, жена хозяина тинтернской аптеки, и принялась ворковать над малышом. На ней был фартук с особенными, внутренними карманами для мелочи.

– Что-то вам обеим не везет, – сказала она Джинни и Кларе.

В последней игре Кларе опять не везло, и она сидела, катая на ладони кукурузные зерна и неподвижно глядя на карту, а на губах ее застыла улыбка, и мысли унеслись от шумной палатки, от игроков в бинго, от игральных костей и патефонной музыки – на берег океана, к тем дням с Лаури. Но дни эти уже так далеки… Тут кто-то заорал: «Бинго!» – и, как всегда, крик застал ее врасплох.

– Мура, – сказала Джинни и оттолкнула карту.

Клара круто повернулась, перебросила ноги через скамью, решительно вскочила. И вдруг подумалось: «Месяцев через шесть, через семь я так не смогу». Подумалось ни с того ни с сего, но это была сама жизнь, куда живей всех воспоминаний, которым она только что предавалась.

Боба они отыскали в палатке с пивом – где ж еще ему быть, – постояли там, потолковали с разными людьми. Дул ветерок, взметал пыль – в августе не было дождей, земля пересохла, – и Клара порой нагибалась, придерживала юбку у колен. Она была в желтых туфлях на высоком каблуке (чулок не надела – и зря, натерла пятку), в светло-голубом платье, которое напоминало ей глаза Лаури, хотя у нее и у самой глаза были почти того же цвета. В это утро, да и каждое утро с памятного четверга, она покрывала лицо кремом из синего пузырька (крем брала в аптеке, заплатила 59 центов) и потом стояла перед зеркалом и задумчиво, кругами поглаживала кожу, глядя не в глаза своему отражению, а сквозь него куда-то вдаль. Потом осторожно снимала крем, придвигалась ближе к зеркалу и выщипывала брови, оставляя тоненькие дуги, от этого лицо делалось нежное и удивленное, никогда еще она такой не была. Прежде по ней сразу видно было, что эта девчонка твердо стоит на ногах, а теперь она стала совсем другая, будто подражала той, загадочной, что получилась тогда на фотографии. Вроде и она, только лучше. Когда мужчины, взглянув на нее, медлили отвести глаза, она чуть поворачивала голову, встряхивала волосами – пусть им будет еще на что посмотреть; до поездки с Лаури у нее ничего такого и в мыслях не было. Но, наверно, все мужчины чем-то похожи на Лаури или стараются быть такими, как он. В пивной палатке Боб так и сыпал шуточками и подталкивал ее плечом, а когда Джинни с кем-то заговорилась и отошла подальше, сжал Кларину руку повыше локтя.

Клара поглядела, будто не узнала – откуда он такой взялся, что это с ним? Сколько месяцев она слышала, как Джинни его оплакивает, и, конечно, Джинни права, ему страх как не везет, но вот сейчас перед ней совсем другой человек – недобрый, решительный, взволнованный какой-то одному ему понятной заботой… кажется, будто она видит его в первый раз. В мозгу мелькнуло – а ведь и он мог бы сделать с ней то, что сделал Лаури, и тогда у нее мог бы родиться ребенок от него, да и от любого другого… неужели так могло случиться?! Ведь все, кроме Лаури, такие скучные, обыкновенные!

Она отошла от Боба, догнала Джинни, подхватила на руки маленького, заглянула в бессмысленные младенческие глаза, и тут к ней кто-то подошел. Ревир. Клара улыбнулась ему и заставила малыша приветственно помахать ручонкой, будто так и надо, чтоб Ревир подошел к ней в этой шумной толпе, на гулянье тинтернских пожарников. И начала болтать про малыша:

– Его зовут Джефферсон, вот это Джинни, его мама, а вон там его отец – во-он, где все хохочут. Веселое нынче гулянье, правда?

Ревир неловко стоял перед нею, заложив одну руку в карман.

– Давай мне малого, Клара, – сказала Джинни. – Поди развлекайся.

Она говорила словно бы и ласково, и по-хозяйски, так распоряжалась ею ее собственная мамаша, но в этих словах крылось неодобрение, и Ревир должен был это понять – как-никак женатый человек, а гуляет здесь один, и ведь он только что уволил мужа Кэролайн за то, что бедняга выпил лишнее! Джинни перехватила малыша, и Клара осталась с пустыми руками, лицом к лицу с Ревиром.

– Вы, я вижу, любите детей, – сказал он.

– Больше всего я люблю маленьких, – сказала она.

И подумала о Лаури и о том, какой будет ребенок – его и ее ребенок, и, может, глаза у него будут отцовские, и пускай Лаури сам выберет для него имя… на миг у нее даже голова закружилась. Они с Ревиром медленно пошли прочь. Клару одолевала странная слабость – будто вот-вот подкосятся ноги, но это почти приятно, только, пожалуй, не стоит говорить Ревиру. А он все молчит, будто ему нечего сказать. И она принялась болтать:

– Вот мне чего хочется – чтоб у меня было много-много детей, семеро или, может, восемь, и большой дом, и все такое. А если в доме нет маленьких, что за радость, верно?.. А я только воротилась, ездила на побережье, вон в какую даль. С друзьями ездила, мы там загорали, купались.

Клара обратила к нему такую слепящую и ослепленную улыбку, словно все еще не опомнилась от солнца, бьющего в глаза. Но Ревир не улыбался. Ему явно было не по себе.

– Я нынче жду в гости одного друга, – продолжала Клара. Ей даже захотелось дернуть Ревира за рукав, чтобы он понял, какое это для нее событие. – И у меня еще куча дел, надо пораньше вернуться домой… я сюда только так приехала, за компанию с подружкой…

– Вам так приятно о них рассказывать… о ваших друзьях?

Странный вопрос. Клара подняла глаза на Ревира и словно споткнулась под его взглядом – он смотрел на нее в упор, совсем как Лаури. Сильней закружилась голова. Захотелось вернуться к Джинни – хоть она и сердитая сейчас, а все-таки возле нее спокойнее, вроде как под защитой, и можно убить время до восьми, а там придет Лаури.

– Джинни моя подруга… – начала она, но тут с криком пробежала орава мальчишек, и Клара не договорила. Через весь луг, где устроено было гулянье, они прошли к стоянке машин. Вернее, к самому обыкновенному пустырю, где на время гулянья можно было поставить машину. Сюда музыка почти не доносилась. Ревир сказал:

– Я хотел бы с вами поговорить. Я не собираюсь ни о чем вас просить.

Клара беспокойно улыбнулась. Она все прислушивалась к еле внятным звукам музыки и думала – как они далеко, как быстро затихли, ведь она встретилась с этим человеком всего-то минут пять назад.

– Да, но моя подружка… они все меня ждут к ужину.

– Мы можем пойти поесть.

– Пойти поесть? – смущенно повторила Клара. – Но в восемь придет мой друг.

– Это ваш поклонник?

– Просто друг, – осторожно ответила Клара и обернулась к Ревиру, словно хотела позвать его обратно, на гулянье. Но только скользнула взглядом по его груди, не решаясь поднять глаза и посмотреть ему в лицо. Она помнила, кто он такой. Имя этого человека окружает его каким-то невидимым облаком, будто запах духов красивую женщину, люди чуют его издали; сам Ревир, верно, понятия не имеет, как его узнают и отличают. Лаури – и тот знает его имя…

Они прошли через бурьян к машине Ревира, Клара ее сразу узнала. Должно быть, в тот раз она и сама не заметила, как внимательно разглядывала эту машину.

– Мне один человек сказал, ваша фамилия Ревир.

Он засмеялся:

– Я сам вам это сказал.

Но Клара думала не о нем.

– Вы немножко изменились за это время, – сказал Ревир.

– Да, я знаю.

Она забралась в машину. Разогретое солнцем сиденье обожгло ей кожу под коленками.

– Может, не надо ездить далеко? – робко сказала Клара. – Может, только немножко прокатимся? Тут, по близости?

По кочковатому неровному полю он повел машину к дороге. Мальчишка с игрушечной тросточкой, стоя на крыше отцовской машины, что-то закричал им, замахал палкой. Клара сжала губы, сделала вид, что не слышит.

– Про что вы хотели поговорить? – спросила она.

Казалось, Ревир смущен. Может быть, даже сердит – если поглядеть сбоку, углы рта опущены так, словно он и сам не понимает, что за блажь на него напала.

– Мне надо бы вернуться, меня ждут к ужину, – сказала Клара и села поудобнее, чтоб насладиться ездой. – Они и правда мне друзья. У меня ведь ни родных, никого, а они меня всегда приглашают… И еще я дружу с одной девушкой, ее звать Соня. Только вы ее, верно, не знаете…

Он будто ждал, когда она покончит с этой болтовней. Клара чуть заметно пожала плечами – только так, для себя: чего он все молчит? А Лаури сейчас уже, верно, в дороге, едет к ней, и нынче вечером они будут вместе в постели. Надо придумать, как бы объяснить ему, что с ней неладно… если только она не ошибается. Хорошо бы поговорить о Лаури с Ревиром, да непонятно, с чего начать. А в общем-то, не стоит доверяться взрослым, тем более мужчинам; секретами лучше никогда и ни с кем не делиться.

Выехали на шоссе и покатили по нему, но не слишком быстро. Клара смотрела в окошко и наслаждалась, хоть и немало ездила с Лаури на минувшей неделе. До чего же славно ездить с места на место и знать, что вернешься домой, – совсем не то, что мотаться по дорогам, когда сезонничаешь на уборке урожая. И она сказала:

– Океан мне понравился. Очень было хорошо прокатиться и все поглядеть. Там по дороге и горы лучше видно… А вы много ездите?

– Главным образом в Чикаго.

– В Чикаго? На этой машине?

– Поездом.

– Вон как! – с удовольствием сказала Клара. Ей понравилось это выражение – «поездом». Всякий другой сказал бы «на поезде». Ей представилось, как Ревир мчится через всю страну по безжалостно прямым рель сам, которые рассекают поля, точно удар ножа, и самая дальняя даль ему нипочем. И она поглядела на него, как на волшебника, который у нее на глазах совершил чудо.

– Мистер Ревир, а что вы хотели мне сказать?

Он остановил машину, словно решил, что уже отъехал достаточно далеко от всех помех. Они очутились на вершине холма, дальше все поросло чахлым кустарником, внизу изогнулось углом узкое озеро под названием Зеркальное, на северном его берегу виднелись редкие деревья и пни. Сюда обычно приезжала молодежь погулять и искупаться, но сегодня тут были только три-четыре случайные парочки: все отправились на то благотворительное гулянье, у кого-то в машине во всю мочь орало радио, так, что слышно было даже здесь, на холме. Кларе вспомнились те дни с Лаури – и что-то отозвалось в груди внезапной острой болью. Как она уже далеко от тех дней! Наверно, так мистер Ревир чувствует себя далеким-далеким от вон тех парней и девушек, что купаются и колобродят на озере Зеркальном.

Ревир потер лицо ладонями. Должно быть, и он тоже о чем-то задумался и теперь старается прийти в себя.

– Есть вещи, которых я не могу понять, – медленно сказал он. Это прозвучало как-то жестко. Кларе казалось: Ревир говорит не как все, каждое слово у него будто врезается в воздух, в каждом скрыто нетерпение. – Не знаю, сумею ли я объяснить, но… когда мне было столько лет, сколько вам сейчас, я гостил в Дакоте, на ранчо у своего дяди. Я провел там лето. Как-то он повез нас, меня и моих двоюродных братьев, в город, жалкий был городишко, еще меньше Тинтерна, – просто грязная улица, а на ней несколько лавчонок. В стороне от дороги стояла убогая халупа, и там жила большая семья. Девять человек детей. Одна девочка – моих лет. Одета в какие-то отрепья, а волосы очень длинные и очень светлые, почти белые… и она была очень похожа на вас… Она была шведка.

– Я не шведка, – настороженно возразила Клара. – Я американка.

– Она была счастливая, – сказал Ревир.

Клара поглядела с недоумением. Непонятно, к чему он все это говорит. Про какую-то девчонку, которая давно уже выросла, стала старая, и вообще неизвестно, где она, все про нее забыли, а Клара и вовсе никогда ее не видала.

– Это славно, – неуверенно сказала она Ревиру. – Ну, вот… что та девочка была счастливая…

– Родные моей первой жены тоже жили в той долине, – продолжал Ревир, – Она была мне ровесница. А потом она умерла, и я женился на Маргерит…

– Да, мне говорили, что вашу жену так звать.

Ревир не обратил внимания на то, что про него кто-то говорил.

– У нас трое сыновей, но с тех пор, как родился первый, ее здоровье подорвано. Она прекрасная женщина… и ее отец был прекрасный человек. Этого у нее тоже не отнимешь… Она из прекрасной семьи… Но совсем не умеет быть счастливой!

– Почему это?

Ревир отвел глаза, как будто услыхал очень глупый вопрос.

– Почти все люди такие, Клара, – сказал он.

Клара растерялась – как тут быть? Может, надо пошутить или улыбнуться, что ли? И ведь вот что нескладно, никому про этот разговор не расскажешь, Лаури-то, уж во всяком случае, рассказать нельзя. И она сказала наудачу:

– Мальчики-то у вас славные, вот которых я тот раз видела, двоих… Может, с меньшеньким что неладно, нет?

– Нет, ничего.

– Но… тогда чего ж…

– Ничего неладного нет.

– А ваша жена сильно больная?

– Не знаю.

– Верно, доктор часто ходит?

– Да.

Клара минуту подумала.

– Это хорошо, что доктор часто ходит. Меня один раз тоже смотрел доктор. – Чего-то колол в руку, было немножко больно… А вот мой отец тогда сильно напугался. Мужчины ведь иногда тоже пугаются. А вообще-то он ничего не боялся, – поспешно прибавила Клара.

Ревир все смотрел в окно. За окном прыгали по земле, наскакивали друг на друга дрозды, чего-то они там не поделили.

– Слушайте, – вдруг сказала Клара, – а у вас дома есть книги?

– Есть.

– Они где, на стенах?

– Да, на полках.

– Вон как, – с удовлетворением сказала Клара. – Это славно.

– Вы любите читать?

– Читать – нет, а книги люблю. Мне нравится, когда они вот так на стенах… я видела на картинках. – Она весело улыбнулась Ревиру. – Если б у меня были дети, я бы хотела, чтоб они читали книжки. Я бы им надарила кучу книг, и они бы выучились читать. (Она подумала о Лаури, он всегда читает книжки в бумажных обложках и подарил ей словарь… уж конечно, он бы захотел, чтоб его дети умели читать. Люди, которые умеют читать, не чета тем, кто не умеет.) Тогда они всё узнают быстрей других ребят. Если б я могла ходить в школу и всему выучилась как надо, я… я теперь была бы не такая.

– А почему вы хотите быть не такой, как сейчас?

Клара слегка покраснела. Засмеялась.

– Да нет, я не хочу.

Ревир посмотрел на нее долгим взглядом. Клара подумала – Джинни со своими, верно, уже сплетничает про них, странно, что Ревиру это вроде и на ум не приходит. Большим и указательным пальцами он в раздумье теребит сомкнутые губы. Он так и дышит досадой, недовольством, и еще что-то здесь есть… он смотрит на нее таким тяжелым, пристальным взглядом, будто все, что вокруг, ему ни капельки не интересно, а вот она не дает ему покоя. А Лаури, верно, уже в пути, он едет к ней, еще несколько часов – и они будут вместе… еще даже не успеет стемнеть. В сумочке у нее лежат те две фотографии, снятые на побережье, – вот бы показать Ревиру! Но она достала только одну – свою.

– Это я снималась на побережье, – сказала она.

Ревир взял карточку. И стал что-то уж очень внимательно изучать. Клара даже смутилась, она ведь показала карточку просто так, безо всякого значения.

Ревир сказал не сразу:

– Тут вы тоже не похожи на себя.

Клара послушно кивнула в знак согласия, а сама подумала: да почем он знает, какая я есть? И протянула руку за карточкой, но Ревир все еще ее разглядывал. Потом сказал:

– Очень странно. Я вас ни о чем не прошу…

Сказал сухо, отчужденно. Казалось, он сейчас переломит карточку пополам. Но он сунул ее в карман.

– Я ж не для того… – растерянно сказала Клара.

– Мне нельзя ее взять?

– Ладно, берите.

– Моя первая жена умерла родами, – сказал Ревир.

Он говорил так резко, что Клара подумала – наверно, его никто не может долго слушать. – Ребенок тоже умер. Это было очень давно, она была так молода… она… теперь она годилась бы мне в дочери. Врачи всячески старались ее спасти, но она умерла. Ваша мать жива?

– Да.

– Где она?

– Верно, во Флориде.

– Почему вы убежали из дому?

– Отец меня поколотил, – сказала Клара.

И тут в мозгу ее вспыхнула новая, неожиданная мысль: она ушла из дому совсем не поэтому, а просто пора было уйти. Однажды они с Розой увидели флаг, и она его украла, и после этого все пошло как-то само собой. Вот потому-то сейчас, годы спустя, в августовский воскресный день, она и сидит тут, в машине Ревира. В смятении она прибавила:

– Он все напивался пьяный и колотил меня, ну и пришлось уйти.

– Вы говорите о своем отце?

– Он напивался и колотил меня…

– Вы его любили?

– Ну ясно.

– За что же?

– Не знаю. Может, нам пора назад?

– За что же вы любили своего отца, если он вас бил?

– Он мне отец.

– Ну и что же?

– Он мне отец, – угрюмо повторила Клара. (Может, Ревир, как Лаури, просто над ней потешается? Вон какие у него колючие глаза, так и сверлят. Лаури иногда тоже так смотрит.) – Когда кого любишь, так, хоть и поколотит, все равно любить не перестанешь.

Ревир задумался над ее словами. Клара прикрыла глаза, ей вспомнилась та улица, и дом, и флаг. Вспомнилось, как она подбежала и схватила его, – она будто смотрела со стороны, словно то была и не она, а кто-то другой. Еще миг – и все пропало, прошлое отступило, и опять она сидит рядом с этим чужим человеком. При чем же тогда отец? Но ничего этого Ревиру не объяснишь.

– Вы скоро собираетесь выйти замуж? – спросил Ревир.

Клара подняла на него глаза:

– С чего это вы спрашиваете?

– Да или нет?

– Не знаю. Вроде нет.

– Но может быть, и выйдете?

Она смущенно засмеялась:

– Да вроде нет.

– У вас есть кто-то на примете?

– Может, вернемся, мистер? Пожалуйста, поедем.

Ревир посмотрел на нее сурово, испытующе, как прежде на карточку.

– Хорошо, – сказал он. – Можно и вернуться.

Клара сидела очень прямо, с видом послушным и в то же время настороженным, как ребенок, который боится, что нечаянно напроказил. Неспешно плыла навстречу знакомая дорога, и Клара прикидывала, далеко ли еще до Тинтерна. Лаури сейчас тоже в пути, через несколько часов он будет у нее. А сама она какая-то медлительная и спокойная, словно разогрелась на солнце. Ревир Тинтерну еще больше чужой, чем она, подумалось ей. Она где-то посередке между ним и этой уродливой кучкой домов, и кое-как расчищенных участков, и пыльных дорог, поросших между колеями сорной травой; может, половина или даже вся эта земля – его собственность, и все равно он тут больше чужой, чем Клара.

Он остановил машину и выпустил Клару, лицо у него было усталое. Наверно, ему все сорок, подумала Клара, это была ее первая ясная и определенная мысль о нем.

– Берегите себя, – сказал он почти словами Лаури.

Клару даже передернуло.

Она кивнула и улыбнулась – мол, да-да, конечно – и, держась за ручку дверцы, ждала, когда же можно будет уйти, когда наконец печальный, давящий взгляд Ревира ее отпустит. Чего он злится, откуда эти недобрые, угрожающие складки у рта? Сказать бы ему, что она сама себе хозяйка, никто не может ею распоряжаться. А если кто и станет ей хозяином, так другой, не Ревир. Но ведь непонятно, чего ему надо. Она никогда таких не встречала, просто не знает, как с ним говорить… И когда с ним рассталась, почувствовала только облегчение, оттого что больше не давит ее этот тяжелый взгляд.

Но пока она поднималась по лестнице к себе, чувство облегчения ушло точно вода в песок. Она снова ощущала на себе взгляд Ревира – вот если бы много лет назад так посмотрел на нее отец, если б он умел так смотреть (только он, понятно, так не умел), никуда бы она не сбежала, этот взгляд удержал бы ее дома. И тогда не было бы Лаури. И не было бы этого нового, ошеломляющего, что она знает о себе (невольно она прижала руку к животу). Да, это правда. А может, и нет? Разве можно знать наверняка? Наконец-то лестница позади, она совсем задохнулась.

Она отворила дверь – может быть, все-таки Лаури уже здесь? – но нет, комната пуста. И жара, как в духовке. Зажужжали было мухи, потревоженные ее приходом, и опять затихли. Клара села на постель, посидела несколько минут, бездумно глядя в стену. А потом перед нею всплыло лицо Ревира и вспомнилось, что поняла она о своей жизни, когда сидела в машине: прежде она думала, будто события, которые привели ее в конце концов к Лаури и к тому, что она, быть может, носит внутри, – будто все это просто случай. А так ли оно на самом деле? Одно за другое цепляется, одно из другого вытекает – и может быть, все в жизни вовсе не случайно?

Она скинула туфли: ныли усталые ноги. Подошла к умывальнику, ополоснула разгоряченное лицо, нимало не заботясь о том, чтоб не забрызгать платье. На подоконнике, на самом солнцепеке, стоял недавно купленный цветок в горшке. Земля пересохла и крошилась, и Клара полила цветок. Провела пальцем по листу – до чего же он хитро устроен, такой маленький и такой непростой…

Что ни возьми, если присмотреться повнимательней, все на свете хитро устроено, все непросто, ничего не поймешь.

Вот бы объяснить это Лаури. И то, что она поняла про свою жизнь. Но думать очень трудно. Когда она старается по-серьезному что-то обдумать, получается, вроде она просто подражает Лаури, ведь это он научил ее думать. Так неужто всю жизнь ему подражать, готовить эти разговоры перед зеркалом? Вот в зеркале ее лицо, и тело ее, а что она вся застыла, будто не дышит, – это из-за Лаури. Это он сделал ее такой. И если она красивая, это тоже из-за Лаури. Это не та красота, о которой она прежде мечтала, не та, что на журнальных обложках, на рекламе губной помады и всякой косметики. В лице, что смотрит из зеркала, что-то странное, словно боль или обида. Ну да, конечно, подумала Клара, у нее такое лицо, словно ее обидели или вот сейчас обидят. Вот откуда это выражение слабости… Когда Лаури придет, она все это ему скажет, как бы ни было трудно сказать, и про ребенка скажет, и тогда он только небрежно махнет рукой – и все станет хорошо.

Она откинулась на подушки, закурила сигарету и стала ждать. Обдумывала – что и как ему сказать, какими словами. Пожалуй, надо начать так…

А ведь все это, даже и ребенок, особенно ребенок, обрушилось на нее нежданно-негаданно, как черепица с крыши, подумала Клара, и лицо у нее стало ожесточенное и растерянное. Ну почему все так странно, так безрадостно? Просто понять нельзя. Никак не разобраться в собственных мыслях. Будь сейчас рядом Лаури, он бы помог разобраться или просто высмеял ее и прогнал эти мысли… но его нет – и вдруг он не придет? Час был еще ранний, но Кларе стало страшно. Она подошла к зеркалу, погляделась – нет, все в порядке, по лицу ничего не заметно. Непорядок только в голове, в мыслях, – этого не видно. И медленно, вяло подумалось: может быть, все кончится тем, что будет у нее ребенок, и родится он так же, как родилась она сама – просто по несчастной случайности. Что-то случайно совпадает или не совпадает, сталкивается с чем-то и все портит… и, если пытаешься чего-то достичь, чтоб жизнь твоя имела смысл, оказывается – все в ней зависит от прошлого, уходит корнями куда-то в дальнюю даль, к родителям, к бабкам и дедам, так далеко, что сердце замирает. Может, оттого и радости как не бывало? Ревир смотрел на нее, а видел какую-то другую девушку, он очень удивился, что Клара такая счастливая, и от этого счастье сразу стало меркнуть. Почему он пошел за нею? Чего ему было надо? Клара обошла вокруг постели, легонько похлопывая в ладоши; как будто она не по себе самой била, не сама себя наказывала. Может, ему всего от нее надо, может, он хочет, как упырь, высосать из нее всю кровь? В эту минуту она была старая-старая, словно уже прожила свой век. Может, Ревир хочет присвоить и ребенка Лаури, и все, что сделал из нее Лаури, и даже то, как Лаури тогда, ночью, в своей каморке мыл ее в тазу…

Вот если бы сказать Лаури: теперь нам надо всегда быть вместе, потому что мы друг друга любим… но внутри, точно что-то леденящее, опасное, росло смутное сознание, которое пробудилось в ней минуту назад. Она почти уже поняла то, что знал Лаури. Это понимание подошло вплотную, коснулось ее, но никак не удавалось его ухватить… почему так ужасно, что ее с Лаури свел просто случай, и полюбила она его случайно, и все, что произошло, лишь неизбежное следствие той минуты, когда она, Клара, заметила флаг, вывешенный на чьей-то веранде? Как давит иссушающая жара, недвижный тяжелый воздух полон безнадежности и разочарования. Хоть бы Лаури поторопился.

Но Лаури не торопился. Опять и опять она примерялась, как скажет ему о своей заботе: «Меня кой-что заботит, Лаури», или: «Вышло неладно, Лаури, надо тебе про это знать», или: «Боюсь я…» Все эти слова выговаривались легко, может, потому-то она и поняла, что никогда их не скажет, ничто в жизни так просто не решается.

Когда стемнело, она подумала – теперь он мог бы ехать быстрей, движение на дорогах стало поменьше. Прилегла на постель и пыталась успокоиться, даже непонятно, с чего ей так страшно, ведь на гулянье казалось – все хорошо, все прекрасно. А может, ее просто обманул весь этот шум и гам? И кончилось тем, что появился Ревир… И вспомнил какую-то девушку, с которой был знаком много лет назад, и та девушка была похожа на Клару. Нет, Клара похожа на ту девушку. Она повернула голову на подушке, и в снегу в далекой Дакоте (она более или менее знала, где это; наверно, там круглый год холода…) ей смутно представилась та, другая Клара – в жалких отрепьях, волосы развеваются на зимнем ветру, а надо всю жизнь улыбаться да хохотать. Ревир удивлялся, отчего та девушка была счастливая. У него в голове все смешалось. Он может поехать «поездом» куда вздумается, у него своя земля – так много, что ему пешком не обойти, и над людьми он хозяин, и дети у него есть. А он удивляется, отчего та девушка была счастливая, и не понимает, что ей, наверно, больше ничего и не оставалось., что же еще остается? Ревир все на свете знает, а это откуда ж ему знать? Лаури разъезжает по стране из конца в конец и оставляет позади все, что ни попадется под руку, – сломанное, выжатое досуха, отбрасывает так далеко от себя, что потом никогда и не вспомнит. У них с Ревиром все наоборот, и Ревир, должно быть, тоже удивился бы – отчего Лаури никогда не бывает счастливый? Это она про Лаури знает, оттого ей и страшно… А потом она отбросила все эти мысли, села, закурила сигарету и подумала: просто спятила, рехнулась – да и только. Ведь она тогда сказала ему, что, может, под конец он ее полюбит, и он ответил: «Может быть». Никто его не заставлял, он сам так сказал:

– Может быть.

И сейчас она опять слышала эти слова: «Может быть».

Зачем бы ему это говорить, если он так не думал? Понимал же он, что говорит? Разве нет у слов такой силы, что как скажешь, так оно и сбудется? Или сказанная вслух правда может после обернуться ложью – и некого будет в этом винить?

«Может быть», – сказал тогда Лаури. И это ничего не значило.

Просто понять нельзя, как она пережила эти две недели. И сегодняшнее гулянье. И эту долгую, нескончаемую поездку с Ревиром.

Лаури все-таки пришел, когда уже настала ночь. Клара сняла нарядное платье, но спать еще не ложилась, ждала.

В темноте она и не всматриваясь различала все вещи в комнате, она ведь знала, где что. Она полулежала-полусидела поверх одеяла, поджав ноги, опершись спиной на подушку, рядом пристроила пепельницу. Как раз закуривала шестую сигарету – и вдруг услыхала хорошо знакомую машину Лаури; прежде она и не думала, что узнает его машину на слух.

Лаури постучался и вошел. Клара была уже на ногах.

– Нет, не зажигай огня, – сказал Лаури и притворил дверь. Она услышала, как тяжело он дышит.

– Что случилось?

Он схватил ее, притянул к себе.

– Я не могу остаться. Спешу. Кажется, влип в историю. – Он говорил торопливо, но не испуганно. – Заскочил по дороге. Остаться не могу. Ты как, жива, здорова?

– Что случилось?

– Только не плачь, ради бога… перестань!

Лаури обнял ее, приподнял, ноги ее оторвались от пола. Кларе стало страшно: какой-то он странный, бесшабашно-веселый…

– Не бойся, детка, я цел и невредим… просто спешу. Ну а ты-то как, малышка? Как твои дела? Я по тебе соскучился…

Он подтолкнул ее к постели, усадил.

– Слушай, мне нельзя остаться. Может, я смогу написать тебе, что ли… хорошо? Хорошо, лапочка?

– Ты что-то натворил?

– Ну да, черт возьми, давно пора, – сказал Лаури. Мне уже осточертела эта мышиная возня, эта моя грошовая работенка. Когда мы увидимся в следующий раз, я буду уже не тот. Сейчас мне самому тошно на себя смотреть – что я такое, черт подери?

Он грузно сел на кровать подле Клары. Тело его отяжелело от бьющего через край веселья. – Еду в Мексику, лапочка…

– И я с тобой…

– Что-о? Ты останешься здесь. Ты уже не маленькая. Дать тебе денег?

– Почему ты уезжаешь? – вне себя спросила Клара. – Что случилось? Убил кого-нибудь?

– Я никогда еще не был в Мексике, вот и еду. Я там развернусь… Слушай, тебе денег дать? Как ты живешь, черт возьми?

Он взял ее за подбородок, поглядел в упор – совсем новый Лаури, шумный, незнакомый. Она ощущала на лице его неровное дыхание и вся оцепенела. Слова не шли с языка.

– Ты милая, славная девчурка, но слушай, слушай, я ведь никогда тебя не обманывал, верно? Я тебе ни словом не солгал. Всегда говорил как оно есть, ничего не обещал. Верно? Ты ведь не в обиде?

Он прилег рядом, обнял ее. Но Клара была уже далеко от него, стала маленькая-маленькая. Она и сама чувствовала, какая она маленькая, и тело ее у него в объятьях какое-то окоченелое, неживое, словно постороннее им обоим. Лаури целовал ее и все говорил, говорил – тихо, порывисто, непонятные силы кипели в нем, грозя раздавить Клару этим безмятежным, буйным весельем. А она будто сжалась в комочек в своей телесной оболочке и не могла совладать с нею, унять дрожь, не могла понять, что происходит. Лаури поднялся.

– Клара, мне пора, – сказал он. – Время не ждет. Если кто будет меня спрашивать, пошли всех к чертям, ладно? Я только беру свою долю. Если он от меня не отстанет, я размозжу ему башку. Так ему и скажи. Слушай, Клара, я постараюсь когда-нибудь еще с тобой свидеться… ты меня не забывай, ладно? Вот на, это тебе. Не забывай меня… я ведь не так уж плохо о тебе заботился, верно?

И он ушел. Клара лежала не шевелясь. Потом наконец зажгла свет и увидела на столе деньги – раскиданные кое-как бумажки, словно их расшвыряло вихрем, каким пронесся здесь Лаури. Не сразу она заставила себя подняться и прибрать эти бумажки. Она двигалась медленно, точно деревянная. Как же ей жить дальше?