Осипов ГеоргийКошмар в берлинском поезде

Г.Осипов

КОШМАР В БЕРЛИНСКОМ ПРОЕЗДЕ

(Рассказ Патриота)

- Почему мы позволяем овладевать нами тяжелыми мыслями в духе "а что было бы если:", когда опасность уже миновала и стало ясно, что на этот раз определенно Бог помиловал? Возможно так происходит от того, что мы перед этим ослабили свою волю мыслями из числа приятных "а что если бы", подразумевая успех и славу, и теперь вот не в силах избавиться от бремени мыслей черных.

Гости собрались у Ирины Антоновой, известного в нашем городе хирурга, статной, красивой женщины, чей интерес к оккультному не был ни для кого из присутствующих секретом, по случаю ее дня рождения. Ужин закончился, но многие все еще держали в руках бокалы с превосходным домашним вином, куда было добавлено по совету хозяйки немного ананасового ликера.

Человеку, произнесшему эти слова, на вид было около сорока лет. Седые виски и неправильной формы русский нос, суровые черты лица его как-то не гармонировали с задумчивыми, какими-то цыганскими глазами, в которых время от времени вспыхивали насмешливые огоньки, выдавая изрядный жизненный опыт и чувство юмора. Правая рука его покоилась на перевязи, говорили, что это ранение он получил в недавнем столкновении с врагами Отечества.

Одна из дам, стоявших рядом, предупредительно извлекла из кармана его черной, военного образца рубашки, сигарету, после чего дала прикурить от зажигалки-пистолета. Поблагодарив, гость оглядел присутствующих и продолжил свой рассказ.

- Эта история произошла со мной еще при Андропове, то есть уже почти в прошлом веке. Так вышло, что я оказался в Москве поздней осенью в положении человека, как мне тогда казалось, будущего и почти без средств к существованию, но полного при этом сил и желания направить куда-то революционную энергию, невостребованную сонным обществом, каким-то образом заявить о себе.

В Москве у меня появилась подружка. Она считалась модной портнихой, шила вещи из кожи, помимо этого слыла еще и гадалкой, промышляла составлением гороскопов. Однажды, навещая Галину (так звали мою подругу) я застал в ее доме чету несколько экзотического вида. В комнатке замусоренной кожаными лоскутами, нитками, заклепками и молниями пахло по меньшей мере тремя сортами духов, а за столом помимо хозяйки сидели еще двое. Строгая дама лет пятидесяти со лбом и щеками, сияющими глазурью омоложения. Даму звали, я не ослышался, Региною. Ее голова была увенчана прической из роскошных белых волос, но выросли они не у нее на голове. То же самое можно было сказать и о ее ровных и крупных зубах. Свои тяжелые кулаки, явно знакомые с лыжными палками, Регина держала на скатерти, так что были видны массивные браслеты из серебра в виде свивающихся змей. При этом она носила черные кожаные штаны, предел мечтаний тогдашних металлистов.

Рядом с нею находился ее супруг. Игорь-Гарик, как называли его знакомые, находя такое сочетание остроумным. Это был полноватый шатен лет тридцати с небольшим, его курчавые волосы на лбу уже начали редеть, а брезгливо-иронический профиль выдавал принадлежность Игоря-Гарика к энергичной породе метисов.

Допускаю, что в юности, в пору своей "пражской весны", Игорь-Гарик ничем не походил на облезлого толстяка, каким он стал в дальнейшем. Вполне возможно, что это был загорелый, ближневосточного вида юноша, пленивший фрау Регину где-нибудь в Коктебеле "первой юности красой женоподобной". А "фрау" в ту пору была требовательной и страстной блондинкой, и таила под слоем псевдонордического льда адский огонь.

Но все это осталось в прошлом, теперь же они больше походили на гротескную пару из комедии о богатом транссексуале и докторе-неудачнике. Властный транссексуал должен был бы согласно сюжету срывать на докторишке злобу за плохо проделанную операцию. Фамилия доктора могла быть позаимствована у какого-нибудь знаменитого "Доктор Гарик Эйнштейн". "Игорь Кнопфлер, подмена пола", - надпись на визитной карточке.

Овладев разговором, супруги многословно судачили про новинки литературы, время от времени прерываемые восторженными возгласами Галины, они рассказали о письме от лично им знакомого писателя Аксенова, которого пациентка доктора Эйнштейна называла, хохоча, Аксилий Васенов. Доктор Эйнштейн в это время виновато улыбаясь ел пирожное, подражая, видимо, поэту Мандельштаму. О пристрастии последнего к сладкому, я вычитал в книге, которую мне дала Галина. Говоря о трудностях отъезда на Запад, они сообщили, что какой-то Шпунт, известный будто бы всей инакомыслящей России, получил таки разрешение и собирается ехать со своей "Шпунтихой" в Израиль:

На этом месте рассказчик в последний раз за вечер усмехнулся и погасил окурок в бронзовой пепельнице-ладони.

Сестра именинницы, балерина по имени Наташа, внесла, шелестя платьем, и поставила на стол вазу, наполненную фруктами.

Потрогав здоровой рукой незажженные свечи на фортепиано, гость пригладил волосы и возобновил свой рассказ.

Будучи предельно далек от кругов фрондирующей богемы, я просидел весь тот вечер в их компании почти не раскрывая рта, лишь отмечая время от времени наиболее яркие высказывания Регины, как например: "Человека делает интеллигентом его отношение к женщине и евреям!. Запомнился еще какой-то "старик Гольдфарб", пытавшийся вывезти в своей протезной ноге "секретные штаммы", и изобличенный на таможне он сильно подвел этой выходкой все движение отказников. О "старике Гольдфарбе" поведал Игорь-Гарик.

- А что такое "штаммы"? - спросила балерина Наташа.

- Это культура микроорганизмов, - коротко пояснила ее ученая сестра.

Мы распрощались довольно приветливо, Регина даже весьма лестно отозвалась о моей внешности, что, похоже, не слишком пришлось по душе грустному Гарику. Я остался ночевать у Гали, среди незаконченных кожаных "прикидов" и цветного плаката, на котором демонстрировал свой проклепанный зад, привстав с сидения мотоцикла, американский "Ангел Ада".

Тем не менее, когда я снова появился у Галины через пару дней, моя приятельница встретила меня подчеркнуто холодно, даже уклонилась от привычного поцелуя на пороге.

- Зачем ты обижаешь моих друзей, - промолвила она, глядя перед собою и подергивая головой, - разве ты незрячий, не видишь, что за люди перед тобой? Нет, ты все равно продолжаешь нести свою изуверскую ересь, как будто кому-то это ах как приятно слушать. Найди себе таких же и перед ними выступай: идиот, - закончила Галина трагическим полушепотом и принялась массировать виски своими мышиными лапками.

- Галя, если я чем-то обидел этих людей, ты, конечно, извини, но все-таки укажи мне, что я, например, такое мог сболтнуть, чтобы впредь тебя не подводить, - предложил я смущенно.

- Как что?! - снова вскинулась моя портниха-гадалка. - Кто тебя тянул за язык брякнуть, что подлинная наука существовала исключительно в Третьем Рейхе, а наши ученые занимались не поиском истины, а организацией клубов самодеятельной песни! Каково это выслушивать Регине, когда ее мужем до Гарика был известный бард Рознатовский.

- Ты говорила, что он повесился, - напомнил я. - Да, и это ужасно, его просто затравили черносотенцы, распуская грязные сплетни о его личной жизни - то, что ты называешь "арийской наукой", то есть. А у Гарика, которого ты так глупо прозвал доктор Эйнштейн, папа и мама честнейшие ученые-бактериологи, в числе их друзей Сарра Бабенышева и Белла Мельгром-Лугози. Помнишь облепиховое масло - я доставала его для жены Сахарова! - с гордостью подчеркнула мой подружка, о которой я, как оказалось, многого не знал, - с какой стати у моих верных, старых друзей должна болеть от тебя голова?!

Что тут можно было возразить? Ума не приложу каким образом пухленький Гарик пронюхал о своем прозвище, ведь в слух я его так, насколько помню, не называл его ни разу, так про себя что-то подобное думал. Не припоминал я и высказываний, породивших мигрень у соратников героического Шпунта, однако еще раз попросив прощения за оплошность, я тихо удалился, как мне казалось, надолго.

Я ошибался, и приблизительно дней через десять, она сама, к моему изумлению, разыскала меня, ютившегося в многодетном семействе знакомого дьяка.

- Тебе совсем негде жить, - начала она, по обыкновению с тревогой и сочувствием в голосе, подражая дикторам радио "Свобода", - между тем ты бы мог спокойно читать, писать, сочинять в квартире Регины с Гариком, они уезжают до нового года в Выборг: Тебе нравится Остров Мертвых? Ах, ты же там не бывал ни разу, что я говорю! Ну и вот на время своего отсутствия они готовы тебя приютить в качестве дворецкого.

- Я могла бы тебя навещать, - добавила она, жеманясь, - это очень уютное место, правда там холодновато, но зато тихо. Впрочем, что я тебя уговариваю.

Положение мое и в самом деле было безвыходное, выбирать не приходилось, поэтому три дня спустя я прибыл по указанному адресу с ключом в кармане.

На приличном расстоянии от других построек возвышалось это здание с единственным подъездом - "дом-башня", как было указано в записке. Задрав голову и поставив сумку на носки сапог, чтобы не промочить ее дна, я неясным беспокойством оглядывал темные окна квартир, населенных незнакомыми мне и, кто знает, возможно враждебными жильцами. Первый этаж занимали прачечная и радиоателье, там горел "дневной" свет.

Две бездомные собаки лежали возле скамейки, на которой в хорошую погоду должны сидеть пенсионеры. Грустные собачьи глаза смотрели на меня вопрошающе.

- Виноват, собачки, пока мне вас угостить нечем, - сказал я им без улыбки.

Едва я вошел в вестибюль, как от почтовых ящиков отделился, направляясь к лифту, рослый старик с "Правдой" в дрожащей руке. В кабине лифта я рассмотрел на лацкане его пиджака значок в виде чернильного пера - эмблему Союза журналистов.

- Второй этаж не работает, - произнес старик, не разомкнув губ. Мы доехали до третьего, затем спустились по лестнице. Меня поразили надписи на стенах - Saxon, Kiss, черт знает кто еще; на загаженном стекле вентиляционного окошка даже красовалась Свастика с добавленными каким-то антифашистом буквами "Уй", и множество девичьих имен. Наличие подростков среди обитателей "дома-башни" как-то не соответствовало ветхому облику моего спутника.

Подойдя к нужному мне номеру (коридор напомнил мне нечто среднее между лечебницей и общежитием), я замешкался на пороге, вынимая ключи, и оглянулся. В нескольких шагах от меня дедушка с "Правдой" в руке застыл перед своей дверью, наблюдая за мной довольно бесцеремонно.

Первым делом я решил осмотреть свое временное убежище. Повесив куртку на спинку стула, я прошел на кухню. Она была соединена с гостиной балконом, где хранился снаряд для занятий серфингом. Скользить по водной глади наших рек и озер сделалось особым шиком у советских "пляжных мальчиков" незадолго до смерти Брежнева.

В отдалении, там, где троллейбус совершал поворот, наблюдалось скопление одинаковых машин - вероятно стоянка такси. Скинув сапоги, я принялся за осмотр гостиной. В неком подобии ниши располагался покрытый фиолетовой накидкой диван, рядом с балконной дверью стоял гардероб, а напротив него секретер - оба были заперты. На приглядной подвесной полочке я увидел кассетный магнитофон и картонку с кассетами. Машинально я перебрал несколько наугад - Окуджава, Высоцкий, Элвис Пресли. Ну да, для продления жизни в кадаврах типа Регины, а вот кассета совсем без надписи, наверное здесь записан Галич или что-нибудь крамольное...

Ни телевизора, ни обычных в домах культурных людей икон, в комнате не было. Телефон? Ах да, телефон же стоит на кухне! Словно в ответ на мою мысль оттуда раздался звонок. Это звонит моя благодетельница Галина, решил я и, подняв трубку, просто сказал: "Алло". Не получив ответа, я был вынужден повторить это слово еще раз, после чего немолодой, но довольно развязный голос проговорил: "Ну что, "Але", ты еще не надумал смыться?"

- Что вам угодно? - собрался я спросить у незнакомца, но в трубке были слышны уже одни гудки.

Закурив сигарету из пачки на холодильнике, я вернулся в гостиную. Неужели это дедушка-журналист развлекается таким хулиганским способом? На "органы" вроде бы непохоже. Почему-то анонимный звонок, возможно ошибочный, оставил в моей душе крайне неприятный осадок.

Заметив, что пепел с моей сигареты вот-вот упадет на паркет, я принялся искать глазами подходящий сосуд, куда бы я мог его стряхнуть, и в этот момент мой взгляд наткнулся на предмет, заставивший меня содрогнуться! Пепел свалился на пол.

В темном углублении над изголовием дивана был подвешен некий предмет. С первого взгляда его можно было принять за лампу-ночник, но это была не лампа, а шоколадного цвета слепок с человеческого лица, посмертная маска или что-то вроде, пустые глазницы, наполовину прикрытые выпуклыми веками, и слегка оскаленный рот придавали ей выражение высокомерного и насмешливого превосходства, но было в тоже время в ней нечто зловещее и мстительное, нечто от поверженного идола, вновь обретшего способность внушать страх.

В памяти тотчас воскресло пластиковое, бескровное лицо Регины с наклеенными родинками из сургуча, а также ее несуразные брюки из фальшивой кожи, но главное, что взволновало меня больше всего, это сходство черт маски на стене с чертами лица Игоря-Гарика. Я вновь услышал его глуховатый и высокий голос, которому он, сдавливая горло, тщетно пытался придать более мужественное звучание, от чего голос становился все глуше и писклявей. Его пошлейшие высказывания о "правах человека" вперемежку с солдафонскими восторгами перед Америкой, высказанные его "фрау", похожей на Сахарова в белокуром парике, показались мне в эту минуту особенно отталкивающими. Пара особей из абсолютно чуждого, потустороннего для нас мира.

Еще раз взглянув на маску, я заставил себя улыбнуться ей, как будто моя улыбка смогла бы изменить ее выражение, торжествующе-угрожающее и коварное, но черты жуткой личины и не подумали смягчиться. Напротив, холодный луч осеннего солнца, выглянувшего на мгновение перед закатом, скользнув по ее губам прибавил маске жестокого лукавства. Она все больше напоминала мне нечто вроде рекламы конфет для лакомок с того света.

Наверно такие шоколадные барашки в былые времена похищали, рискуя своей странной жизнью, а также младенцев, необходимых при их кровавых ритуалах, но почему именно в "былые", мне приходилось слышать от красавицы-бабушки о каких-то темных делах на Украине, которые покойному деду приходилось расследовать уже после войны.

Вот поблескивает медными руками шифоньер, какие "прикиды" могут быть развешены на плечиках внутри него? Разумеется, сегодня они сменили высокие головные уборы жрецов на бейсбольные козырьки, внушающие скорее презрение, нежели страх, но за этим убогим щегольством стиляг из гетто шевелятся грозные средства устрашения, готовые покарать вас за нанесенную доктору Эйнштейну обиду. Где находится мистический запад? Он всегда за сутулой спиной еврея. Иудейский карлик отбрасывает гигантскую уродливую тень. Недочеловеки обидчивы и мстительны - задев одного из их числа, вы оскорбляете всех, и тогда, в ответ на раздражение, каркас каждого урода сотрясает судорога негодования.

Я представил как глазированную поверхность лица Регины, доведись ей прочесть мои мысли, покрывает паутина мелких трещин, и покривился.

Раздавив окурок в металлическом ежике, чьи лапки покоились на обложке журнала "Время и мы", я со смутною еще тоской пожалел, что не смогу сию же минуту собраться и уйти прочь из этого места.

Сколько еще в Москве таких же вот башен-гетто?

А едва пригреет весеннее солнышко, лесные поляны оглашает звон гитар, они поют о любви и свободе, но они просят любви и свободы только у злых духов, так как им не дозволено обращаться к другим при богослужениях. Писать слева направо им тоже воспрещается, поскольку пользование правой рукой и писание слева направо дозволяется добродетельным людям расы. По воле обстоятельств я очутился в доме, который сделали своим обиталищем представители глубоко враждебной мне формы жизни. Однако дышу ведь я одним с ними воздухом и ничего - ни им, ни мне от него не делается дурно. Велено терпеть. Усталость от кочевой жизни брала верх над голосом рассудка. Я решился, отбросив тревожные мысли, поесть, напиться чаю, а потом, если позволит самочувствие, поработать над рукописями, чтобы в конце концов заснуть впервые за много дней в тишине и одиночестве.

Ночью мне привиделся во сне некто, не посещавший меня с самого детства. Едва только начали передо мною вырисовываться, становясь от эпизода к эпизоду все подробнее и явственней, те места в городе моих снов, по каким неизменно пролегал маршрут этого в высшей степени жуткого и отталкивающего персонажа, охватила меня какая-то зыбкая, безысходная тоска, верная предвестница неизбежной с ним встречи.

На уходящих под уклон, совершенно безлюдных улочках клубился туман, в воздухе чувствовалось влажная прохлада. Из тумана на перекрестках торчали металлические вышки, подобия тех, что бывают установлены на стадионах или маячат в фильмах о Холокосте. Вдоль тротуаров произрастали одинаково невысокие деревья с голыми ветвями. Ни вышки, ни противоестественные деревья, ни угрюмые каменные постройки, в чьих черных окнах стекла не издавали блеска - ничто не отбрасывало тени, потому что свет, равномерный и тусклый истекал неизвестно откуда. Это был свет заката, невыносимо долгого заката. Казалось, одна бескрайняя тень чего-то непроницаемого и громадного нависала над городом моих снов, словно он находится в подземелье. Гнетущая тишина и безлюдие заставляли думать, что его обитатели, все до единого, безропотно собрались в указанном им месте и с покорностью обреченных оставили свои обжитые углы, гонимые необоримым страхом перед ужасными метаморфозами, происходящими в их жилищах по воле некоего Зла, во много крат превосходящего их своим могуществом.

Царствие безмолвия продолжалось до момента, когда резкий голос невидимого диктора не провозгласил, нарушив тишину, откуда-то с вышек: "Внимание! Внимание! Сейчас мимо вас пройдет мужчина с женскою щекой!"

Звонкие ехидные голосочки призраков повторяли эту фразу, словно эхо, в клубах фиолетовой дымки, за темными углами, и окна домов начинали сжиматься, подобно диафрагмам. Слова, прозвучавшие с вышек, я это твердо знал, были обращены ко мне, единственному живому человеку в городе.

Вслед за ликованием бестелесных форм город снова на некоторое время погружался в безмолвие. Наконец откуда-то, выступив из--за дерева, скорее всего в отдалении, появлялся черный силуэт. Погружая ноги в опустившийся до уровня травы туман, он, казалось, двигался по облачной равнине. Он неотвратимо приближался - этот одинокий ветеран на параде Ужаса, сокращая расстояние, вопреки законам оптики, то увеличиваясь в размерах, то становясь снова меньше, и всегда проходил мимо, бросив на меня взгляд, полный зловещего смысла. "Мы одни с тобой в этом скорбном месте, - говорил его взгляд. - Ты со своим неисцелимым страхом, истоки которого тебе неизвестны, и я со своим даром погружать в ужас, останавливая время, трансформируя пространство, лишая тебя того презренного грима, который ты считал своей силой воли".

Маленький старик в черной складчатой кофте с желтою звездой на груди, в штанах трубочиста, также складками спускавшихся на тяжелые черные ботинки. Он был подпоясан широким кожаным поясом с многочисленными брелоками и цепочками, а на голове его колыхалась смятая ермолка. Наисильнейший ужас внушало лицо старика с индюшим носом сизого цвета, испещренное похожими на комариных личинок, кровяными сосудами, и с левою щекой, нарумяненной, вздутой и восковой на вид:

Я очнулся ото сна, когда наступил рассвет и сквозь узорчатую материю портьеры просвечивало матовое небо. Встав с дивана, я сразу прошел в ванную, где ополоснул шею и лицо водой из крана. Сиреневая занавеска, отделяющая ванну от умывальника, была задернута. Сперва я как-то не обратил на это внимания. Что-то на уровне моей груди чернело сквозь полупрозрачную клеенку. Не долго думая я отодвинул ее, и тут же отшатнулся с бранью, стукнувшись затылком об вешалку для полотенец. На кафельной стене висела, возможно на присоске, несколько меньших размеров копия той маски, что я обнаружил в комнате. Мне стало казаться, что воздух в ванной сгущается и на зеркале даже образовалась испарина, как будто здесь только что принимали душ. Даже ядовито-сладкий запах деодоранта, как мне почудилось, достиг моего обоняния.

Выкурив на кухне сигарету, я принял решение больше не ложиться на спать на ложе доктора Эйнштейна. На мое счастье между гардеробом и балконной дверью отыскался весьма толстый поролоновый матрас со специальными лямками. Я отволок его на кухню. Потом я сварил себе кофе и уселся за стол писать письма своим товарищам.

Около тех часов пополудни, стоило мне выйти на крыльцо, как начал капать дождь. Но я все-таки успел сходить за едой, отыскал почтовое отделение и заодно убедился в существовании стоянки такси приблизительно в двух сотнях метров от башни тревожных масок.

Уже в просторном зале магазина, бродя среди покупателей в дождевиках, отрешенно кативших перед собой коляски с продуктами, я восстановил в памяти окончание ночного кошмара.

"Мужчина с женскою щекой" входил вместе со мною в подъезд, а после и в лифт, звезда на его кофте превращалась в мертвый Кленовый лист, едва только я хотел прочесть выбитую на ней надпись: Лифт останавливается и мы выходим на: безлюдный перекресток, в центре которого стоит голое черное деревце в облачке фиолетового тумана. Повернув ко мне лицо, урод начинал наваливаться на меня, звеня брелоками и гримасничая. Я терял сознание...

Погода, и без того по-осеннему скверная, ближе к вечеру испортилась окончательно. Ветер дул не переставая, покрывая рябью лужи, в которых отражались бегущие по небу косматой грядой облака. От уцелевшего на пока еще не застроенном пустыре одинокого дерева отделилась стайка уже знакомых мне собак. Когда они подошли совсем близко, я чуть было не отломил им колбасы, но поленился и поспешил внутрь.

Когда я занимался приготовлением себе на ужин незамысловатого блюда, в коридоре стали доноситься какие-то подозрительные звуки и шорохи, а ручка двери (она хорошо мне была видна из кухни), дважды шевельнулась. Все это мне, разумеется, не понравилось. Дело в том, что я оставил службу еще в августе, а сейчас конец ноября, и по этой причине у меня могут возникнуть неприятности с советскими законами, и в добавок у меня нет московской прописки. И эмигрантские журнальчики у нас, если верить хронике текущих событий, не любят. А в гнездышке галантного Игорька и неувядающей Регины могут храниться и более жгучие буклетики со шведскими сюжетами, способные взбудоражить не только тлеющую во браке страсть, но и следственные органы. Порнография плюс антисоветчина - чего же боле. Мне вспомнился в высшей степени неприятный персонаж, известный в моем родном городе под кличкой Папа, хотя звали его, как это ни странно, тоже Гариком. Было общеизвестно, что ему все сходит с рук. Этот гибкий брюнет с тяжелым взглядом обитал в кажущимся средневековым лабиринтом апартаменте как раз напротив ОблКГБ! Он беседовал со мною в полумраке, от находящегося в комнате антиквариата веяло чем-то нестерпимо порочным, казалось, что в этом месте был осквернен каждый квадратный сантиметр жилплощади. Изображения всевозможных идолов, рукотворные подарки тех, чьи судьбы искалечило это молодое чудовище, смотрели на меня изо всех углов, с полочек, со стен: Речи трещали меж его зубов, точно дрова, пылающие в камине. Он кощунствовал, лаская своими паучьими пальцами бледную ножку невероятно стройной и крохотной девушки с абрикосовым ртом, одетой, что было редкостью в те времена, полностью в черное. Через месяц я был принят в Лоно Православной Церкви иеромонахом Валентином; но еще долго смущали мой ум слова хозяина готических хором напротив КГБ, бледный подъем ножки его ассистентки, к которой он обращался Lapiscula - Жемчужинка, огненный и мрачный, словно оргиастический стон, взгляд ее огромных глаз на детском лице, черный пушистый свитер, из-под которого выглядывали, казалось, оголенные ноги: Точно такое же тревожное чувство вызывала и эта несравненно менее таинственная квартира.

Поставив еду на стол, я выбрал кассету с незнакомым мне именем и опустил ее в магнитофон. Блеющий баритон запел по-французски, девица отвечала ему жалобным постельным голоском. Покончив с ужином и перемыв посуду, я какое-то время сидел без мыслей и рисовал в тетради образы, навеваемые музыкой с кассеты. Внезапно песня оборвалась на середине, пленка закончилась, потом последовал щелчок и воцарилась тишина. Только слышно было, как упруго барабанит дождь по смоляной крыше ателье внизу.

"Загадочна и порой необъяснима тяга людей интеллигентных к потустороннему нижайшего уровня, к исковерканным учениям Востока, и уж непременно к какой-нибудь грязноватой магии", - пытался я рассуждать, согревая в руке стакан, куда плеснул на два пальца бренди из предусмотрительно купленной в магазине бутылочки.

Почему-то я чувствовал будто зябну, а переодеться мне, говоря честно, было не во что, поэтому я накинул на плечи еще и куртку, почти успевшую просохнуть от уличной сырости.

На обратной стороне кассеты были записаны чувственные сцены со вздохами, вероятно из к/ф "Эмманюэль"; мне о нем говорила Галина, как они всей "шоблой-воблой" смотрели эту картину по видео, пили восемнадцатирублевый джин и проклинали советскую власть - проводя время по тогдашним понятиям элитарно.

- Культурные как будто граждане, - вспоминал я слова отца Валентина, до сих пор их глаза исполнены неподдельной скорби по жертвам гитлеризма и сталинского лихолетия, увлекаются лыжами, дельта-планеризмом и художественным фото, подчас неразборчивы в сострадании и даже готовы приютить отщепенца любых взглядов, но во всем их гуманизме присутствует нечто дьявольское!

Однажды отец Валентин явился ко мне с портфелем и достал оттуда импортную пластинку в цветной обложке.

- Известно ли тебе, кто сей господин, - спросил он у меня, указывая пальцем на совершенно лысый череп какого-то иностранца в галстуке-бабочке и с мешками под глазами.

Я ответил, что нет.

- Зачастую интеллигенты демонстрируют чудовищное невежество, так вот знай, что перед тобою, на конверте столь обожаемых ими "битлов", ни кто иной, как Алистер Кроули. Зверь 666 - собственной персоной. Как раз через гордыню и незнание, так называемые культурные люди и оказываются гораздо ближе к абсолютному злу, нежели суеверный пролетариат.

Потом отец Валентин достал из своего черного портфеля водку и устало произнес:

- У меня сегодня два часа исповедовался Азизян.

Мои воспоминания прервал телефонный звонок, я поднял трубку и снова сказал:

- Алло?

- Ну что, "але", ты не понимаешь, да? - все тот же голос звучал наглее и жестче, ни капли добра я в нем не расслышал.

- Да что вам надо? - переспросил я дерзко.

- А то, что мусор надо высыпать по-человечески! - почти плаксивым тоном вымолвили в ответ на другом конце и тут же повесили трубку.

Я выругался и одним глотком допил то, что оставалось, на ходу пожелав себе стойкости в борьбе. Сегодняшнюю ночь пересижу как-нибудь, а завтра же утром - прочь отсюда, решил я.

На всякий случай я заранее упаковал все свои вещи в сумку и даже бутылочку спрятал в боковой карман куртки. Дело в том, что я никакого ведра вообще не выносил, а если бы и выносил, то уж не просыпал бы. Или я уже перестаю запоминать собственные поступки, и почему вдруг какие-то пустяки безобразная маска, хамские звонки стали так угнетающе на меня действовать? Вероятно и попытка незнакомца проверить, хорошо ли заперта входная дверь, и шевелящаяся ручка мне также померещились?

Немного развернув кресло таким образом, чтобы видеть прихожую, я устроился в нем поудобнее, положив рядом с собою сигареты и спички.

Где-то за полночь, несмотря на беспокоивший холод, меня начало клонить в сон, однако отключиться и заснуть как следует мешал своим свечением дверной глазок. Я было вознамерился заклеить его изолентой, но устыдившись своего малодушия махнул рукой.

Он назойливо светил сквозь пупырчатое стекло двери, отделяющей кухню от прихожей, точно око глубоководного хищника. Как-то раз, будучи еще ребенком, я сильно перепугался изображений глубоководных рыб, когда обнаружил их в одной книге.

Тем не менее, мало-по-малу глаза мои стали закрываться, и незаметно для себя я погрузился в забытье. Целый водоворот хаотических видений завертел меня точно тряпичную куклу в акробатическом рок-н-ролле. Я видел дерево, гротескно изогнувшее свои ветки. Черное дерево на подставке из двух треугольников. Кругом него толпились, выкрикивая непонятные слова, возбужденные женщины со следами омолодительных операций. Их шеи и груди украшали аляповатые амулеты диковинной формы. "Елочка, зажгись", - визжали они, и откуда-то являлся рыжий и плешивый уродец в зеленом бархатном костюме. Он подносил ко рту дорогой саксофон и, оболакивая мундштук печеночного вида губами, заставлял несчастный инструмент издавать неописуемой гнусности звуки, при этом он кривлялся и косолапо перетаптывался. Наконец он упал на ковер и дамы бросились на него, завершая ритуал действиями настолько мерзостными, что мне, пожалуй, стоит избавить от их описания наиболее брезгливую часть моих слушательниц.

Затем все звуки заглушил шум вытекающей в воронку воды.

Постепенно и он делался тише, а вскоре смолк совсем, и способность видеть была возвращена мои глазам, более того, я был не в силах их закрыть, словно мне обрезали веки: Я полулежал в ванной и меня мучил сверхъестественный холод. Я знал, что в моих жилах не осталось ни капли крови, кто-то выпустил из меня всю кровь, и теперь я страдаю от смертельного холода. Быть может я сам вскрыл себе вены, пожелав уйти из жизни путем Ганнибала и Петрония?

Опустив глаза, я осмотрел запястья своих рук, безвольно торчавшие из мокрых манжет рубашки, но не обнаружил на них следов от лезвия бритвы. А холод тем временем, адский холод, продолжал терзать мою плоть и выжигал мой мозг. С немым стоном я посмотрел вверх и увидел парящую надо мной пурпурном эфире маску - ее глазницы вспыхнули белым пламенем, губы раскрылись и голос гулкий, словно в лестничный пролет, произнес торжественно и скорбно:

Я - бог подземного огня.

Ты запылаешь у меня.

Я проснулся и поднял голову. Эхо заклинания еще смущало некоторое время мой слух, но я по-прежнему сидел в кресле, а за окном продолжала бушевать непогода. Несмотря на отсутствие каких-либо веских поводов для тревоги, если не считать звонки вредного старика, меня тем не менее охватила небывалая щемящая тоска и страх, да-да - страх, именно в это малопочтенное чувство выродилось мое возмущение уродствами окружающего мира, вся моя свирепость: Мне ужасно захотелось бежать из окаянного места, этой башни зла, где некая колдовская сила обрела власть над моими сновидениями и сводит меня с ума!

Собранная сумка стояла у моих ног, я был одет, оставалось только застегнуть сапоги, что я и проделал, отметив, как громко прожужжали застежки-молнии.

Вот уже заставил я себя встать, и с сумкою в руке двинулся было к выходу, когда увидел нечто настолько ужасное, что тотчас отшатнулся и упал обратно в кресло, будто от сильного толчка в грудь. Дело в том, что так бесивший меня своим свечением дверной глазок: рядом с ним горел еще один такой же! То были глаза демона, устремленные прямо на меня.

Мгновение я сомневался, не бред ли это, потрясенный рассудок тщетно силился объяснить этот кошмар расстроенным воображением, но они не исчезали, а с еще большею ненавистью впивались в меня, эти два глаза, отделенные одним тонким стеклом, жалкой преградой между мною и посланником злых сил, явившимся в эту обитель мстительных уродов по мою душу.

Обливаясь холодным потом и не чувствуя под собою ног, я снова направился к двери и рывком распахнул ее. Сию минуту из тесной прихожей ударило мне в нос нестерпимым зловонием. Смрад гниющей на солнцепеке падали и нечистот едва меня не удушил. Я видел, как поверхность двери пузырится и, вспухая, обретает форму бараньей головы. Дверь разом со стенами затруднительно, но неумолимо надвигалась на меня, точно вертикальный молот. Готовилась расплющить и умчать изуродованные останки, словно адский лифт, на самое дно погребальной шахты, где томятся души жертв сатанинских обрядов.

Да-да, мне уже виделось, будто мир опрокинулся и я падаю, разбивая стекло, вниз, чтобы оказаться раздавленным на адской наковальне: Я захлопнул дверь, но стекло тут-же со звоном разлетелось на тысячу частей, и холодное липкое пламя обдало мне лицо. Схватив сумку, я метнулся к окну и выскочил на балкон. Там, успев сбросить ее вниз, я перевесился через перила и спрыгнул следом за ней, а потом, стараясь не задеть жестяные буквы вывески ателье, на асфальт.

С погодой происходили дьявольские вещи - хлестал ливень и ветер дул с такою силой, словно хотел сорвать с лица земли все это уродливое нагромождение построек, в которых, надо думать, притаилось еще немало богомерзких чудовищ, подобных ВАХТЕРУ, чей тайный лик мне довелось увидеть в доме-башне Берлинского проезда!

Неожиданно я почуял близость чего-то живого и напуганного - птод дверью, ведущей к мусоропроводу, сиротливо жались одна к другой те самые три собаки с пустыря. Они дрожали, не сводя с меня изумленных глаз. Зачем-то я вытащил из сумки пакет драже, приготовленный в подарок матери, и, разорвав упаковку, высыпал содержимое перед ними.

Широко перекрестясь, я шагнул в дождь и направился к стоянке такси. Прежде чем сесть в машину, я в последний раз в жизни взглянул на башню, одиноко уходящую этажами в темное небо. Она ничем не отличалась от других жилых домов.

- На вокзал, - сказал я сонному шоферу. Тот молча кивнул и завел мотор. Я сделал долгий глоток из горлышка. Шофер посмотрел на меня с любопытством, но промолчал. По радио неподражаемый Полад Бюль-Бюль Оглы пел какое-то невероятное, бакинское танго с припевом, который я запомнил, но больше нигде и никогда не слышал.

Много лет спустя, я случайно узнал от одних московских знакомых, что Игорь и Регина Рознатовские покинули СССР в самом начале перестройки и следы их затеряны где-то в "колодцах отчуждения" Запада.